— Она вся горит... — горько всхлипывая, Оксана вытирала слезы грязной ладонью, от чего на щеках оставались разводы, — второй час горит.

Внутри подземной комнаты был полумрак. Замерев, Таня прикоснулась к пылающему лбу дочки. Разметавшись по кровати, Наташа тихонько стонала. Губы ее запеклись коркой.

— Больно... бо-бо... мама... — Тонкий голосок дочки был таким тихим, что Таня едва различала ее слова, рухнув на колени перед дощатым топчаном и обхватив руками драгоценное тельце. — Мамочка... мама...

— Что болит? — Таня закусила губы до крови. — Солнышко мое... Что болит?

— Головка... Бо-бо... Мамочка... а ты больше не уйдешь? Не уходи... — Тело дочки вдруг изогнулось. Из груди Тани вырвался крик ужаса, который она не успела сдержать. У ребенка начались судороги.

В деревянную дверь загрохотали. Оксана метнулась в темный проем и скоро вернулась в сопровождении Тучи.

— Натуся... — Голос Тучи прозвучал страдальчески.

Таня держала дочку обеими руками. Девочка стала хрипеть. Из угла рта вытекла пенная струйка слюны.

— У нее судороги! — В безумные глаза Тани было страшно смотреть.

— До больницы! К Петровскому! За землю его достану, если до больницы нет! — закричал Туча и, завернув тельце девочки в одеяло, поднял ее и с силой прижал к себе своими мощными руками. — Бикицер все! До больницы! Ты...

Рассмотрев в полумраке лицо Тани, он стиснул зубы. Сказать Тане, чтоб она оставалась здесь, он не посмел.

— Почему здесь так темно? — вдруг вскинулась Таня, обернувшись к Оксане. — Почему так темно?

— На свет не могла смотреть, — плакала Оксана, — у нее глазки резало. Свет ей боль причинял. Страшно...

Возле входа в пещерный дом ждал черный автомобиль Тучи. Оксана села впереди, рядом с водителем. Таня и Туча устроились сзади. Туча крепко сжимал больную Наташу. Места оставалось достаточно. Сбоку умостился телохранитель Тучи, и всю дорогу в ногу Тане больно давила жесткая рукоятка его револьвера, лежащего в кармане.

— Не хипишуй... — Туча снова стиснул зубы, чтобы голос его не дрожал, — прорвемся... Не хипишуй! Ты ей нужна. Слышишь... Не за страшно... все дети болеют...

— Температура слишком высокая. И судороги, — хрипела Таня, у нее сжало горло с такой силой, что она едва могла дышать.

— Все дети болеют. Ни за что... — с каким-то упертым отчаянием повторил Туча.

— Мамочка... мама... — стонала Наташа.

Таня обхватила ее, прижала к себе.

— Солнышко, я здесь... Я с тобой... — Она испытывала такую боль, словно с нее заживо сдирали кожу, — мы к доктору едем... Он тебе маленький укольчик сделает, и ты поправишься. Все будет хорошо. Ты обязательно поправишься! Я люблю тебя, солнышко мое... Я люблю тебя... — повторяла она беспрерывно.

— И я люблю тебя, мамочка... Очень-очень... головка...

— Потерпи, солнышко... Скоро приедем к доктору.

К счастью, доктор Петровский был в больнице, и Таня усмотрела в этом добрый знак. Когда он уверенно развернул одеяло и стал слушать маленькую девочку, Таня испытала отчаянный прилив надежды.

— Когда поднялась температура? — спросил Петровский.

— После обеда... к вечеру... — ответила Оксана, она тоже находилась здесь.

— Она ела что-то, пила?

— Отказывалась и от питья, и от еды. Я ей пить давала. При температуре надо. Она ни в какую...

— Судороги были?

— Только что... нет, полчаса назад, — сказала Таня, — и на свет ей больно смотреть. Она говорит все время, что у нее головка сильно болит. Это от температуры, да?

— Когда это появилось? — Петровский рассматривал синеватые пятна, появившиеся на руках и лице девочки, четко была видна и небольшая красноватая сыпь.

— Я не знаю, — Таня посмотрела на Оксану, — Там темно было... где она... не видели.

— Дохтор, вы того... — Туча неуклюже переступал с ноги на ногу, напоминая слона в посудной лавке. Это могло было быть смешно, если бы не было так трагично. — Если лекарства вдруг... или позвать кого... вы скажите только... из-под земли вырою!

— Я понял, — лицо Петровского было очень серьезным.

Появилась медсестра с подносом шприцев. Наташа заплакала. Таня кинулась к ней.

— Не подходите! — резко вскинулся Петровский. — Вы нам мешаете! В коридор, все трое. Надо немного подождать.

Туча буквально нес Таню, она не могла идти, у нее подкашивались ноги. Время тянулось долго, и сквозь эту муку Таня думала о том, что время может быть самым страшным палачом. Ничто не способно ранить больше, чем неизвестность, растянутая во времени.

— Может, ей кровь перелить надо? — Таня с надеждой поворачивалась к Туче. — Может, инфекция какая?

— Доктор все сделает, — уверенно говорил он. — Спец же. И кровь новую зальет.

— Я! Я отдам ей всю свою кровь! — горько плакала Оксана.

Таня не случайно заговорила о переливании крови. Об этом новом эксперименте в лечении различных болезней говорили все. Много писали в газетах. Разговоры дошли даже до простых обывателей. Так что об этом слышали все, и все думали, что это может спасти от любой, самой страшной болезни.

Переливание крови в глазах простого обывателя стало считаться чудом. И в больницах просто на глазах выросла очередь из тех, кто желал лечиться новыми методами. Слухи вселяли надежду. Поэтому Таня вспомнила их, и надежда забрезжила перед ней — Наташа выздоровеет.

Дверь открылась. На пороге появился доктор Петровский. Его лицо было страшным.

— Машина есть? — обратился к Туче.

— Да за двором стоит! Хоть куда... — тот резко встал.

— Ее срочно надо вести в инфекционную больницу! Они знают. Имели с таким дело. Мы не можем держать ее здесь. В инфекционку! Срочно.

— Доктор... — Таня вцепилась в стену.

— Разговоры потом! Я еду с вами. Быстрее!

В ярком свете уже включенных ночных ламп было видно, как по лицу Наташи разливалась синева.

В коридорах инфекционной больницы было пусто. Им навстречу выбежала пожилая докторша — знакомая Петровского, которую он уже успел предупредить по телефону. Наташу быстро занесли в отдельную палату.

— Почему ее отдельно кладут? — заволновалась Таня. — Почему отдельно от всех?

— Таня... — Туча попытался ее успокоить.

— Высокая температура и озноб, головная боль, спутанность и потеря сознания, сонливость, мышечная слабость, регидность затылочных мышц... — Петровский перечислял симптомы женщине-врачу из инфекционки, — судороги, светобоязнь, повышенная кожная чувствительность, реакция на звуки. Повышение частоты сердечных сокращений. Кожная сыпь в виде звездочек.

— Я поняла вас, — губы ее горько искривились.

Она тут же взяла с тумбочки простой граненый

стакан, приложила его к высыпаниям, четко проступившим на руке Наташи, и придавила так, что кожа под стаканом побелела. Кожа побелела, сыпь сохранила яркий, насыщенный цвет. Петровский горько вздохнул и отвернулся к окну.

Наташа стонала. Она лежала на кровати в странной позе: на боку, с запрокинутой головой и согнутыми ногами. Таня попыталась поправить ей головку, но девочка вдруг стала страшно кричать.

— Не делайте так! — Петровский отвел ее руки. — Это причиняет ей боль. Не надо.

Таня села на пол рядом с кроватью и опустила лицо в матрас. Петровский быстро вышел из палаты.

— Доктор! — Туча вышел за ним и нагнал его уже в коридоре. — Говорите, доктор. Скажите мне.

— Нет.

— Мне можно. И нужно. Говорите.

— У нее менингит. Инфекционный менингит. Тяжелая токсикоинфекция, высокая концентрация возбудителя в крови. Дети в ее возрасте эту болезнь переносят... плохо.

— Какие лекарства нужны?

— Лекарств от этой болезни нет.

— Что это значит? — Туча вдруг затрясся, вцепился в рукав старого врача. — Что это значит? — закричал он.

— К утру она умрет. Через несколько часов. Смертность в случае этого заболевания среди детей ее возраста в наше время составляет 100 процентов. Ничего нельзя уже сделать. Вы понимаете? Ничего... Мне жаль. Идите туда, к Тане. Вы должны быть с ней. Я... Я не могу это видеть.

— Это точно, доктор?

— Точнее не бывает, — и, ссутулившись еще больше, чем обычно, Петровский поспешил вдоль длинного коридора.

— Вас ждут, — встретила его медсестра в вестибюле Еврейской больницы. — Там мужчина какой-то странный пришел... Говорит, что только вас хочет видеть.

— Хорошо, — доктор пошел к своему кабинету, не слыша голос медсестры, которая что-то пыталась говорить ему на ходу.

— Здравствуйте! — Возле кабинета сидел Со-сновский. — Извините, что так поздно. Я ищу Таню. Вы не знаете, где она?

— Вы? — Петровский затрясся, словно в припадке. — Вы?! Как вы посмели прийти сюда, ко мне?

Руки его дрожали. Он снял очки, затем снова надел, зачем-то достал носовой платок. Сосновский увидел, что глаза доктора полны слез.

— Простите... Я не вовремя, — Володя явно не понимал, что происходит.

— Вы пустой, никчемный человек! — Голос Петровского вдруг с силой загремел по всему коридору. — Самовлюбленный, тупой осел! Почему вы не в инфекционной больнице, где сейчас умирает ваша дочь?

— Что? — помертвел Сосновский.

— Дочь Тани! Ваша дочь! Наташа! От вас! Столько лет... Боже, как можно быть таким идиотом! Дочь Тани, Наташа, — это ваша дочь!

— О господи... — Губы Володи задрожали.

— Ваша дочь умирает! — кричал доктор. — Она не доживет до утра! Как вы смеете быть здесь, а не там? Что за пустота у вас в душе?

И Сосновский помчался по коридору сломя голову. Доктор уронил очки на пол. Из глаз старика сплошным потоком хлынули так долго сдерживаемые слезы.

Из автомобиля, стоявшего с потушенными фарами возле самой больницы, заметили фигуру Со-сновского, который выскочил из ворот двора и полетел вниз по улице, размахивая руками.

Фингер улыбнулся, поворачиваясь к Лошаку:

— Так, за ним! Возьмем еще тепленьким. Он приведет нас к Алмазной.

— Вы гениально придумали! Это гениально! — тупо осклабился Лошак.

— Немного наблюдательности плюс хороший слух на трамвайной остановке... Поехали!..

Наташа неимоверно страдала, боль усилилась, и Таня не могла слышать ее криков.

— Дайте ей что-нибудь! — вцепилась она в рукав женщины-врача.

— Мы уже сделали укол... спокойней, — в глазах ее стояли слезы. — Скоро это пройдет...

— Мама... — стонала Наташа.

— Я здесь, солнышко... — Таня крепко обхватила покрытое потом лицо дочки, прижала к себе, — я с тобой... Я всегда буду с тобой...

— Мамочка... — заплетающимся языком произнесла девочка, — а мы пойдем смотреть мишек?

— Конечно пойдем, радость моя... И мишек смотреть... И купим тот большой розовый шар, что ты хотела, и много-много мороженого... Я люблю тебя, моя маленькая... Я очень сильно люблю тебя...

— Больно, мамочка...

— Потерпи, солнышко. Скоро это пройдет. Ты поправишься. Все будет хорошо...

Таня крепко сжимала тело дочки, прижимая к себе, вытирая ладонями липкий пот. К утру боль вдруг немного утихла. Наташа успокоилась, открыла глаза. На ее обескровленных, синих губах расцвела улыбка. Высушенными за ночь болью, совсем тонкими пальчиками она прикоснулась к лицу Тани:

— Не плачь, мамочка... Я тоже тебя люблю... Я теперь летать буду...

— Что ты говоришь? — перепугалась Таня. — Что?..

— Это не страшно! Я полечу... Не плачь... Над тобой полечу, мамочка! — Наташа через силу засмеялась.

Потом она потеряла сознание. Тельце девочки выгнулось в судороге. Глаза вдруг раскрылись широко-широко, нацеленные вверх, куда-то далеко, над Таниной головой, и так и остались открытыми. Женщина-врач попыталась расцепить руки Тани, забрать тело. Но та продолжала ее укачивать.

Наташа заснула, боль прошла. Таня понимала только это, изо всех сил прижимая к себе хрупкое тельце, которое вдруг стало таким неподвижным и холодным.

Палата наполнилась людьми.

— Таня... — Туча тоже попытался разжать ее руки. — Таня... она умерла... все кончено...

— Нет! — Таня подняла на него сияющие глаза. — Она спит! Ей стало лучше! Ты не понимаешь. Боль прошла, и она спит. Теперь все будет хорошо! — и, поцеловав дочку в лоб, Таня вдруг засмеялась.

Кто-то попытался встряхнуть ее, женщина-врач что-то говорила ей прямо в лицо — Таня не слышала ничего.

— Дверь закрой, — обернулась она к Туче. — Туча, она же больна! Здесь такие сквозняки! Ее продует, температура снова подымется... Она же только заснула.

Все расступились. И тут появился Фингер. Он остановился перед Таней и положил руку на рукоятку кобуры на боку.

— Гражданка Ракитина? Или Алмазова? Вы...

— Тише! Не кричите так! — Таня подняла на него сияющие глаза и улыбнулась: — Тсс! Моя дочка больна! Она только заснула, а вы ее разбудите! Тише!..

Фингер отшатнулся. Рука его упала вниз, и он стал пятиться к стене, не сводя страшных глаз со спокойного лица Тани.

Дверь грохнулась об стенку.

— Да пусти меня! — оттолкнув Тучу, в палату ворвался Сосновский. — Где она? Что...

И тут он застыл. Таня снова начала качать тельце девочки, вполголоса напевая ее любимую колыбельную песню. Подлетев к Тане, Сосновский с силой ударил ее в плечо:

— Прекрати этот цирк! Немедленно прекрати! Ты убила мою дочь! Это ты убила ее!

— Не кричи! Ты разбудишь Наташу, — Таня спрятала лицо дочки на своей груди, не понимая, почему вдруг пышущая жаром кожа, с которой она только что вытирала пот, вдруг стала такой невыносимо холодной...

Она не видела, как в комнату вошли две медсестры в белых халатах. Острое жало шприца проникло в ее руку, погружаясь все глубже и глубже.

Фингер медленно вышел из здания инфекционной больницы и пошел к Лошаку, который вместе с двумя солдатами нервно курил возле машины.

— Почему один? А где... — вскинулся Лошак.

— Сбежала, — голос Фингера прозвучал так глухо, что Лошак с недоумением уставился на него, — нет ее там. Упустили. Ушла Алмазная. Ну и черт с ней...

— Как это ушла? А что... — не понял Лошак.

— Все, охота закончена, — сказал Фингер, — объявим в розыск, конечно. Не буду больше гоняться за этой тварью. Кагул мертв, и она... мертва. Ну, будет скоро. Свои замочат. Поехали. Устал.

И, усевшись в машину, Фингер больше не сказал ни слова, тупо глядя в темное стекло.

Прошло несколько дней. Было далеко за полночь, когда Фингер подошел к подъезду своего дома. Тусклый уличный фонарь раскачивался на ветру. Чуть поодаль от подъезда стоял длинный черный автомобиль. Фингер замедлил шаг. Из автомобиля вышли трое и пошли прямо ему навстречу.

Фингер почти сразу узнал их. Это был Туча, который шел чуть впереди. И по бокам — двое его телохранителей.

Туча пошел к Фингеру и уставился прямо ему в лицо своими хитрющими, чуть ироничными глазами. Фингер почувствовал холодок вдоль спины.

Такое вальяжное, спокойное поведение бандитского главаря означало, что он, Фингер, все время был на крючке, бандиты знали каждый его шаг. А еще показывало, с какой легкостью его могли убить сотню раз.

— Чем обязан? — Фингер решил начать разговор первым.

— Мужик, — хрипло произнес Туча, — уважаю. Понятия есть. Мужик! То, за шо сделал. Не тронет тебя никто в моем городе. Слово мое тебе — как броня.

— Я не для тебя это сделал, — Фингер пожал плечами, — просто... Есть то, через что переступить нельзя.

— Я знаю за то, — кивнул Туча, глубокое понимание отражалось в его глазах.

— Как... она? — чуть запнулся Фингер.

— Плохо, — в голосе Тучи прозвучала печаль, — болеет. А дочку ее вчера похоронили. Все как надо сделали. Все люди серьезные пришли. Я велел. На Втором Христианском — часовня.

— Ей наверняка — все равно. Что говорят врачи?

— Лечим. Плохо. Но лечим. Я лечу. У меня она... Дома.

— Понимаю, — сказал Фингер и, подумав, добавил: — Я решил уехать из города. Насовсем.

— Это правильно, — кивнул Туча, — так полег-чее тебе будет. А знаешь... Не ожидал от тебя! Вот не ожидал.

Фингер передернул плечами и, не попрощавшись, резко прервав разговор, ушел в темноту пустого подъезда, где кто-то разбил единственную тусклую лампочку.