Володя Сосновский скомкал письмо в руке и невидящими глазами уставился в одну точку. Отчаяние, страх, боль захватили его, завертели над бездной. А в душе вырастал крик из детства, который раздается всегда, когда рушится мир, – детское, полузабытое, нежное, идущее из самого сердца, из глубины, спасительно-защитное «Мамочка! Мама…»

Вечером, вернувшись из полицейского участка позже обычного, Володя не сразу обернулся на окрик швейцара, отворявшего ему дверь. «Вам письмо, барин» – и он протянул Сосновскому белый прямоугольник конверта. Разглядев обратный адрес (письмо было из дома, от отца), Володя нащупал в кармане мелочь, отблагодарил швейцара и быстро прошел через двор, в свой флигель.

Вихрь радости, светлых, приятных чувств охватывал Володю каждый раз, когда он получал письмо от родных. Раньше, особенно живя в Петербурге, долгое время под одной крышей с ними, Володя почему-то думал, что не любит и не понимает свою семью, что они совершенно чужие, даже посторонние люди.

Но разлука показала, что все это не так, и, долгое время находясь далеко от своих родных, Володя вдруг понял, что страшно любит их всех, со всеми проблемами, претензиями к жизни, недостатками, со всеми смешными и теплыми эпизодами из прошлого и даже скандалами, которые теперь, все без исключения, готов был им простить.

Он вдруг понял, что не только любит их, но и страшно тоскует по ним, и это чувство тоски особенно обострилось от того, что он увидел здесь, в Одессе, столкнувшись с проклятой работой, к которой так и не смог привыкнуть.

А потому радость, каждый раз радость сопутствовала получению письма из дома. Так было и в этот раз. Но… Но вдруг, уже подходя к ступенькам крыльца своего флигеля, Володя вдруг почувствовал укол тревоги. И вызвали его два обстоятельства – казалось бы, не страшные на первый взгляд. Во-первых, письмо было от отца, а обычно всегда писала ему мама. А во-вторых, на письме стоял адрес Москвы, а не дома в Санкт-Петербурге.

Нахмурившись, Володя быстро вошел в квартиру, прочно запер за собой дверь (эта привычка сразу появлялась у всех, кто изнутри сталкивался с криминальным миром Одессы), зашел в гостиную, включил лампу и достал письмо. Так и есть. Письмо написал отец, а на конверте был обратный адрес из Москвы.

Хмурясь, дрожащими руками Володя вскрыл конверт. Первые же строки письма мгновенно лишили его возможности дышать. От отца пришли ужасные вести. В столице стало опасно и страшно. Власть абсолютно беспомощна и уже не способна справиться с усиливающимися беспорядками. Войска взбунтовались. Солдаты-дезертиры массово покидают фронт и возвращаются в столицу, где устраивают грабежи и погромы. Грабят, бьют всех без разбору, нападают на все богатые дома. К ним присоединяются бастующие рабочие. В столице не работает ни один завод, ни одна фабрика. Беспорядки перерастают в уличные бои. Войска, оставшиеся верными императору, терпят массовые поражения. С каждым днем их становится все меньше и меньше, так как большая часть солдат переходит на сторону бунтовщиков. В уличных боях страдают горожане, в городе – разгром, полное разорение. Дома разбиты. Начался голод. Продукты стоят бешеных денег, и уже не по карману даже самым состоятельным.

После жестокого нападения, когда посреди ночи банда вооруженных дезертиров пыталась напасть на их особняк, Сосновским пришлось оставить его и перебраться в свой дом в Москве, тем более, что нападающие подожгли особняк и он получил серьезные повреждения. На следующее утро Сосновские, собрав наиболее ценные вещи, с верными людьми уехали в Москву. А верных людей осталось совсем мало. Большая часть из бывшей прислуги присоединилась к бунтовщикам, а прачка Аксинья, которая работала в доме Сосновских не один год, даже возглавила какой-то боевой штурмовой отряд. Именно она после отъезда хозяев привела в дом мародеров, которые разворотили и растащили всё, начиная от ламп, ковров, портьер и заканчивая паркетом, который выворотили из пола. Они разбили даже стекла и оконные рамы, и знаменитую мраморную лепнину, украшающую фасад особняка.

Но и в Москве все пошло плохо. В городе безвластие и голод точно такой же, как в Петербурге. Мама Володи заболела – эпидемия сыпного тифа. А медикаментов достать нельзя ни за какие деньги. Банки закрываются, деньги обесцениваются. Чтобы прокормиться, отец Володи тайком (чтобы мама не знала и не страдала) продает спекулянтам фамильные драгоценности и на эти деньги покупает продукты и те медикаменты, которые удается достать.

Старшая сестра Володи, Анна, которая была замужем за князем Григорьевым и вместе со своим мужем осталась в Петербурге, была убита вместе со всей семьей дезертирами-погромщиками.

Мама Володи не знает о смерти дочери, а он, отец, не знает, как об этом ей сказать.

Старший брат Володи, Александр, уехал с войсками на фронт, чтобы постараться справиться с бунтовщиками. И вот уже два месяца от него нет никаких известий, отец не знает, жив ли он.

Большинство знакомых Сосновских спешно покидают Россию и уезжают в Париж через Финляндию. Все уверены, что не сегодня-завтра императорская власть падет и в стране наступит полный хаос. К власти придут как раз те бунтовщики, которые нападают на богатые дома и убивают детей, – те самые, что убили Анну и ее семью.

По мнению отца Володи, бездарная политика императора, ввязавшегося в никому не нужную войну с Германией, усугубившую и без того тяжелое финансовое положение страны, и отсутствие разумных экономических реформ привели Россию к полной катастрофе. Привели к краху, дав почву для расцвета всех этих голодных бунтов, которые, в конце концов, сметут с лица земли не только императора и его семью, но и саму империю. И тогда всех ждут долгие годы бед и постоянных несчастий.

Отец Володи прекрасно понимает, что следует бежать в Париж, пока не стало слишком поздно, но куда он двинется с больной мамой?

Поэтому на фоне всех событий отец заклинает Володю, чтобы тот даже не вздумал приезжать сейчас домой! В Петербурге сейчас даже показываться нельзя. А до Москвы он не доедет: поезда останавливают и грабят банды дезертиров. Они же убивают всех, в ком заподозрят благородное происхождение. Володя может погибнуть в дороге. Поэтому пусть сидит в Одессе. А может, когда мама, дай Бог, поправится, они приедут к Володе в Одессу – говорят, там все же спокойнее.

Отец не знает, будет ли писать еще, так как почтовые поезда больше не ходят и почта не доставляется. Это письмо привезет Володе знакомый человек с оказией, который едет в Одессу по делам. Поэтому отец пишет все так подробно – знает, что Володя прочтет. Что же касается дедушки, то, несмотря на свой возраст, он жив, здоров и постоянно ругает императора за то, что тот ввязался в ненужную тяжелую войну.

Хотя письмо заканчивалось на такой оптимистической ноте (Володя сразу представил себе задорного, боевого дедушку), дочитав его до конца, он не смог удержаться от слез. Володя не мог даже представить, что его дома, его родного милого дома на Фонтанке больше нет, что он никогда туда не вернется…

В ту ночь он не сомкнул глаз. Расхаживал по комнате, постоянно перечитывая письмо, и всё видел перед собой лицо мамы. А к рассвету вдруг понял страшную истину – письмо шло слишком долго, и мамы уже нет в живых. Упав на кровать, Володя зарыдал, чувствуя, что в тот самый момент навсегда остановилось его сердце от такого непосильного горя, которое он не только никогда не сможет понять, он не сможет его пережить.

Утром он рассказал о письме Полипину и сказал, что хочет ехать домой.

– Слушай сюда, – сердито засопел Полипин, – не делай мине беременную голову! Ехать нельзя. Сейчас – никак. Твой отец прав. С поезда стащат – убьют на месте. Вон, под Одессой прямо и стащат, расшевелились там гайдамаки. И кому ты за это поможешь? Своей семье? Так они даже не узнают, что за тебя произошло. Труп выбросят где-нибудь в поле, воронье растащит – и делов. С концами. Оно тебе надо? Это тебе не шутки, не стишки писать. Так шо замолчи рот и сделай мине ночь до вечера. Сиди здесь, жди, пока всё утрясется.

– А оно утрясется?

– Может, и нет. Может, и не утрясется. Хочешь, скажу, что по большому секрету узнал? И дядька твой, Сосновский, и наш Бочаров собираются драпать из Одессы, сделать большие ноги. Сосновский драпанет, Бочаров сделает ноги, а кто же здесь останется? Ты только посмотри, что сейчас в Одессе происходит! Сало грохнули, Японец нехилую банду собирает. Каждый день происходит по тридцать ограблений, до десяти убийств! И все это среди бела дня! А Людоед этот один чего стоит? И что же со всем этим делать? Бросить на произвол судьбы? Махнуть ручкой – мол, не за меня базар? Не знаю, как ты, а я так не могу. Мы с тобой сейчас единственные представители законности и порядка. На нас люди надеются. Мы можем сдержать эту воровскую толпу, криминальный разгул. Я старый служака. Я больше тридцати лет служу в уголовном розыске. Почти всю жизнь ловлю воров и убийц. И знаешь, что я тебе скажу за всё это? Пусть хоть весь мир рушится, а я и дальше буду это делать. Потому что это моя работа. Ты, конечно, как хочешь. Как я понимаю, скоро власти совсем уж никакой не будет. Но я остаюсь, и остаюсь делать свое дело – ловить воров и бандитов, и поймать еще вот этого психа чертового, Людоеда. Это будет правильно, мне кажется, при любой власти, потому, что такой вот Людоед страшнее, чем любая власть. Власть приходит и уходит, меняется, и снова приходит новая. А псих-убийца остается, и страдает от него не власть, а люди. Кому-то ж надо его ловить. Поэтому пусть валят, а я остаюсь.

– Я остаюсь с тобой, – кивнул Володя, – будем ловить Людоеда вместе.

– Ты серьезно? – удивился Полипин. – Я думал, ты сделаешь ноги вместе со своим дядюшкой.

– Нет. И не подумаю. Кроме того, он меня не приглашал. Я даже не слышал о его отъезде. Так что пошел он к черту! Давай лучше о наших делах. Что ты сказал, Сало замочили?

– Точно. Грохнули. За бабу.

– Любовная история?

– Какая там любовь у этого зверья! Тут дело в одной хипишнице с Дерибасовской, которая сейчас наводит шухер на весь город. Хорошо бы ее, кстати, взять. Так вот: на девку эту пожаловался Салу Щеголь и попросил ее прижать к ногтю. Но оказалось, это не так просто сделать, потому что удачливую девку в свою банду живо захапал Японец, не желающий упустить прибыль, которую приносит такая стерва. Ну, Сало и полез на разборку, не зная, с кем имеет дело. Напоролся на людей Японца и получил пулю в голову. Вот так.

– Японец… Такой же кровожадный, как Сало!

– Упаси боже! Сало – это так, издержки производства. Не тот фасон. Просто тут иначе было нельзя. Японец мокрых дел не терпит. Он старается обходиться без мокрого. Уже объединил под собой все банды с Молдаванки, и они провозгласили его единственным настоящим королем. Простой народ за его обожает. Называют ласково и нежно – Мишка Япончик. Он не обижает простых людей. И хотя на его счету пока не так уж много громких дел, он быстро и уверенно идет в гору. Шоб мы так жили, как он не прибедняется!

– А хипишница? Что за девка?

– Да с Молдаванки. Говорят, работает со своим полюбовником. Она жертву обдуривает, а любовник такой хипиш устраивает, что жертва сама все бабки отдает.

– Есть приметы?

– В том-то и дело, что нет. Гримируется, собака. Из артисток, наверное. Сколько их таких развелось в городе, но эта – опаснее всех. И никто толком описать не может. Даже кликухи у нее нет. Темная лошадка. За таких вот, темных, и жди в первую очередь беды. Недаром Японец взял ее под свое покровительство. Чует, гад. Не хочешь вечером заглянуть в архив, девок всяких там посмотреть? Может, в картотеке за след отыщется?

– Я вечером иду на литературный вечер, – покачал Володя головой.

– Понял, стихи! Ладно. Занимайся пока своими стихами. Все равно она от нас никуда не уйдет.

Зимние сумерки наступали рано, быстро превращаясь в густую темноту. Возвращаясь из полицейского участка (ради литературного вечера Полипин разрешил ему уйти пораньше), Володя думал о том, как жестока и прихотлива судьба. Как повернулась к нему жизнь, каким страшным своим боком! Его родовой дом в родном Санкт-Петербурге уничтожен. Он, потомок славного и древнего рода Сосновских, вынужден ловить какую-то жалкую проститутку, какое-то уродливое ничтожество, называющееся дурацким и непонятным словом «хипишница», – воровку, обманывающую мужчин. Занятие само по себе отвратительное – как и то существо (не женщина, не человек, а именно существо), которое он рано или поздно поймает.

Внезапно Володя, оторвавшись от своих мыслей, обратил внимание на двух явно криминальных типов, которые с какой-то вполне определенной целью шли перед ним. Некоторое время проработав в уголовной полиции, Володя получил определенный профессиональный опыт и уже отлично умел отличать обычных людей от бандитов, уголовников и прочих членов криминального сообщества. Жизнь вне закона накладывала на них свой определенный отпечаток, сразу же видный любому полицейскому, привыкшему иметь дело с подобной шушерой. И вот два типа, которые шли перед ним, как раз и были такими бандитами, и принадлежность их к бандитскому дну Володе была видна невооруженным глазом.

А вскоре Володя увидел и жертву, которую они пасли, которую так старательно преследовали. А увидев, похолодел. Впереди шла девушка – очаровательная, элегантная девушка в нежно-сиреневом костюме, отороченном мехом. Она была из благородных – ошибиться в этом Володя не мог.

Изящная походка, элегантный наклон головы – все выдавало дочь благородных родителей, впитавшую в себя манеры с молоком матери. Девушка несла тяжелый черный саквояж и большую шляпную коробку. Через локоть был перекинут маленький, шитый фиолетовым бисером ридикюль.

За ней шла ее горничная – молодая, светловолосая, в простом пальто, с обыкновенной внешностью девушки из предместья. Она несла несколько шляпных картонок, одна на другой, и большую сумку через плечо. Именно за этими двумя девушками и шли бандиты, дожидаясь, по всей видимости, удобного случая для нападения.

Володя похолодел. Ограбления в те дни стали нормой жизни. Грабили утром, среди бела дня, в темноте. Он вдруг вспомнил толстую купчиху, которую ограбили сегодня днем на Ришельевской, вспомнил, как, безвольно распялив слюнявый рот, купчиха выла на весь полицейский участок, вспоминая вырванную из рук сумку. Зрелище было отталкивающим и жалким одновременно. И купчиха, и все в полицейском участке знали, что грабителей не найдут. А потому купчиха выла на жизнь, как воют на луну дошедшие до предела тоски, загнанные волки, и в этом животном вое скользила какая-то жуткая покорность судьбе. Володя не хотел этого для девушки.

Он вдруг подумал, что отдал бы все на свете, чтобы защитить эту хрупкую и такую красивую девушку от жестокости жизни. И от этого зверья, которое неуклонно следует за ней.

Девушка между тем обернулась. Взгляд ее, внимательный и огненный одновременно, скользнул по преследующим ее бандитам, затем остановился на Володе, и на лице ее появился страх. Было видно, что она поняла угрожавшую ей опасность. Девушка ускорила шаг и что-то шепнула горничной, которая с тревогой тоже стала оглядываться назад.

Это был только один, очень короткий миг, но взгляд ее глаз вдруг попал Володе прямиком в душу и устроил там пожар, чего он попросту не ожидал. Володя не понимал, что происходит. Он был буквально сражен наповал. И, бросившись вперед, решительно подошел к девушке.

– Мадемуазель! Подождите, мадемуазель!

Девушка остановилась и повернулась к нему. Тут только он смог увидеть, что совершенно правильно оценил ее внешность – девушка была не просто красивой. Она буквально поражала какой-то необыкновенной, проникающей в самое сердце красотой! Поражали глаза – в них бушевали затаенные, глубинные огоньки пламени, и отсвет этого пламени проникал на поверхность, придавая ее глазам просто фантастическое сияние. Но, тем не менее, лицо ее выражало тревогу и даже страх.

– Что вам угодно? Зачем вы идете за мной?

– Позвольте представиться: сотрудник уголовной полиции Владимир Сосновский. Мадемуазель, вам не страшно ходить в такой час?

– В такой час? Ах, действительно, уже темно. Я просто позабыла о времени. Я переезжаю на новую квартиру и как-то не подумала, что уже поздно.

– Позвольте вас проводить.

– Зачем?

– За вами следуют подозрительные типы. Я боюсь, как бы вас не ограбили. Со мной вы будете в полной безопасности.

– Ах, я не знаю, что вам и сказать… Мы с вами совершенно не знакомы.

– Мадемуазель, время для раздумий плохое. Оглянитесь назад.

Девушка оглянулась. Увидела двух бандитов, которые также остановились на некотором отдалении. Брови ее сдвинулись к переносице.

– Да, пожалуй, вы правы. Пойдемте. Но я здесь недалеко живу. На Дворянской.

– Позвольте вам помочь? – Володя решительно взял из рук девушки картонку и саквояж, который действительно был очень тяжелым.

– Благодарю вас. Вы действительно полицейский? – переспросила девушка.

– Чиновник по особым поручениям при главном полицмейстере и главный помощник уголовного следователя по особо важным делам Владимир Сосновский, – несколько торжественно отрекомендовался Володя.

– Ах, как страшно звучит! – рассмеялась девушка. – Ну, меня зовут намного проще. Просто Татьяна Алмазова.

– Татьяна Алмазова… Как красиво! – Володя повторил имя, которое зазвучало в его душе музыкой. – Вы сказали, что переехали на новую квартиру?

– Да. Видите ли, я недавно приехала в Одессу. И вот, сняла квартиру на Дворянской улице. Мне очень рекомендовали этот район.

– А где вы жили раньше?

– В Киеве.

– С родителями?

– Да. Но мои родители недавно умерли. А я теперь вот решила начать новую жизнь там, где родилась. Я ведь родилась в Одессе, здесь сначала жили мои родители. И вот, получив после их смерти небольшое наследство, я наконец-то смогла приехать на родину вместе с моей верной горничной Лизой.

– Чем же вы будете заниматься?

– Еще не знаю. Может, пойду в артистки! У меня всегда были способности, – засмеялась девушка.

Наконец они свернули к дому, и, увидев его, Володя снова опешил.

– Как? Вы живете здесь?

– Да. А что тут такого?

– Но ведь и я живу в этом доме! Во флигеле, который соседствует с фасадным домом.

– Что ж, будем соседями. Я очень этому рада! А то вы так испугали меня с бандитами… – Они остановились у двери квартиры Тани на втором этаже.

– Я вас очень прошу, больше не ходите по улицам в темноте, – сказал Володя.

– Ну конечно! Обещаю вам.

– Вы позволите как-нибудь навестить вас? Может, я смогу показать вам город?

– С радостью! Я надеюсь, мы с вами станем добрыми друзьями.

Дверь за девушками захлопнулась, а Володя все еще стоял и как завороженный смотрел им вслед.

Прислонившись спиной к двери, Таня тоже как завороженная уставилась в одну точку. Она не понимала, что происходит. Этот молодой человек, вдруг возникший на ее пути… Этот неожиданный полицейский с такой серьезной решительностью, направленной на ее защиту, растревожил в ее душе целое море запретных чувств. Секретных, потаенных чувств, давным-давно находящихся под запретом, о которых никто не знал, о которых Таня строго запретила самой себе думать. Ситуация, конечно, была нелепой.

Разглядев на его фуражке полицейскую кокарду, Таня перепугалась до полусмерти (и не сомневалась даже, что на лице ее отразился страх). Она подумала, что ее сейчас арестуют. А на какой-то момент ей вдруг стало так страшно, что она даже не смогла себя контролировать. Теперь она прекрасно понимала страх вора перед тюрьмой.

Но когда Таня сообразила, что он собирается защищать ее от ее же собственной охраны (людей, которые, по приказу Японца, охраняли ее и вели до дома), ей стало очень смешно, и она расхрабрилась настолько, что даже сочинила какую-то нелепую историю – которую, впрочем, он благополучно проглотил.

Она бы хохотала от души, если бы не лицо этого парня, не его выправка, не его взгляд. Он напомнил ей… Он напомнил… Нет, об этом думать запрещено, и Таня больше никогда себе этого не позволит. Только вот его лицо, выступающее перед ней в темноте…

– Таня, – Лиза легонько тронула ее за рукав, – что за людей-то делать? Они волнуются.

– Людей надо отпустить, – Таня быстро пришла в себя, – скажи, что порядок. Все хорошо.

– А за этого типа что сказать?

– Скажи, что сосед. Недавно, мол, познакомились, общаюсь для конспирации. А вообще поцелует замок и пролетит, как фанера над Парижем.

– Ребята видели, что он фараон.

– Ну да. Сосед-фараон, разве это не здорово? Где Гека? Ты его видела? – сменила Таня тему.

– Так он же после десяти вечера обещался прийти, – удивилась Лиза.

– Ладно. Сбегай купи икры и шампанского. Потом иди к бабушке. Как она там?

– Да все в порядке. Ты не волнуйся. Днем сиделка целый день была. А вечером я ее сменю.

– Хорошо. Японец сказал, дня три не выходить на Дерибасовскую. Значит, держим четыре дня – для конспирации.

– Тань… А он что, решил, что тебя грабануть хотят? – уточнила Лиза.

– Точно.

– Вот смешно-то! – она засмеялась.

После того как благодаря Тане Лиза ушла с Дерибасовской, к ней вернулась жизнерадостность и появился вкус к жизни. Она стала теплым, приятным человеком – таким, каким всегда была в душе. И теперь искренне смеялась над этим (с ее точки зрения) анекдотом.

Но Таня не смеялась. И когда Лиза ушла, она все продолжала молча и тихо сидеть в темноте.