— Ваш сотрудник был настолько любезен, что позволил мне подождать здесь.

Баракзаев выглядел, как всегда, — был холоден и спокоен. Он сидел в кресле у стола. Его черная одежда удачно контрастировала с бежевой обивкой. Гость был полон решимости и силы, а у Вадима закончился запас слов, как бывает, когда небо падает на землю.

— Простите, я не знал…

Вадим замялся — и вдруг бешено разозлился. Что же, теперь ему каждый раз придется мямлить и запинаться при встрече с Самиром Баракзаевым?! Такая, что ли, у него судьба?!

Ну нет! Злость придала Вадиму сил. Он прошел через комнату, сел за свой стол и резко спросил:

— Что вы хотите?

— Нанять вас. Я собираюсь строить себе дом. И хотел нанять вашу фирму для разработки проекта и строительства.

В голосе гостя вдруг зазвучала несвойственная ему мягкость, а потом произошло невероятное — Баракзаев вдруг опустил глаза и, переплетя пальцы, принялся похрустывать суставами. Даже человеку, не знакомому с психологией, было ясно, что все происходит как-то не так. Баракзаев нервничал! Он чувствовал себя зажатым и несвободным! Невероятно!

Вадим просто не верил своим глазам. Баракзаев сидел в его кабинете и нервничал — человек, который держал в своем кулаке весь город!

— Это большая честь для нас. Все будет на самом высшем уровне — проект, смета, по самым современным европейским стандартам, и… — начал было Вадим, но Баракзаев перебил его:

— Я знаю. Можем даже не говорить об этом.

Теперь растерялся Вадим. Баракзаев, поерзав в кресле, снова захрустел суставами. Вадим вдруг подумал, что гость похож сейчас на человека, который очень хочет о чем-то спросить, но не знает либо не решается это сделать. Или другой, самый сложный вариант: хочет спросить о том, о чем спрашивать нельзя.

При общении с любым другим человеком это позабавило бы Вадима и придало сил. Но с Самиром Баракзаевым он чувствовал только испуг и скованность.

— О чем же мы будем говорить? — Вадим решил помочь гостю, но напрасно.

Баракзаев вдруг побелел (насколько это было возможно с его и без того бледной кожей) и еще сильнее захрустел пальцами. Глаза его бегали.

— Завтра я пришлю к вам человека, — заговорил Баракзаев неестественно тихим голосом, — вы обсудите с ним все детали работы. Э… сотрудничества… составите договор. Указывайте любую сумму, которую посчитаете нужной. Я все подпишу.

— Сумма будем зависеть от объема работы — от того, что именно вы закажете, — сказал Вадим.

— Да, это я и имел в виду. С ним обсудите.

— Но ведь дом ваш. Вы не хотите присутствовать?

— Это мой заместитель. Он знает мои вкусы. У меня времени нет.

— Я понимаю, — кивнул Вадим, хотя на самом деле не понимал ничего.

— Надеюсь, вы будете довольны нашим сотрудничеством, — в тоне Баракзаева вдруг послышались заискивающие нотки, и Вадим совсем опешил.

— Да, конечно! — отозвался он.

— Как движется ваше расследование? — неожиданно голос Баракзаева оживился, он даже перестал хрустеть пальцами.

— Какое расследование? — Вадим не сразу понял, о чем говорит гость.

— Ну как же — расследование серийных убийств. Вы так увлеченно сотрудничали с вашим другом-полицейским, даже меня подозревали.

— Мы вовсе не подозревали вас, — покачал головой Вадим, гадая, не этот ли вопрос — главная цель визита Баракзаева к нему в офис.

— Да не кокетничайте вы! — хмыкнул Баракзаев. — Подозревали, да еще как! Что же, убийцу нашли?

— Нет пока, — Вадим пристально смотрел на Баракзаева, но тот больше не проявлял никаких эмоций. — Следствие в тупике.

— Жаль. Такие мерзкие преступления! — Баракзаев снова завертелся в кресле, осматриваясь. — А был же подозреваемый — хахаль няни одной из убитых девочек. Что с ним?

— Вроде бы он в СИЗО. Его никто пока не собирается выпускать.

Вадим не спускал с гостя глаз, но тот, казалось, не замечал этого — или не хотел замечать.

— Что же, не стану вас задерживать, — Баракзаев поднялся и, потоптавшись на месте, добавил: — Значит, завтра с утра к вам приедет мой человек.

— Да, конечно. Мы будем ждать.

Вадим вдруг подумал, что здесь, в кабинете, Баракзаев был похож не на миллионера, не на известную личность, не на хозяина жизни, а просто на очень неуверенного в себе человека, который испуган неожиданно открывшимися обстоятельствами и не знает, как поступить. В нем чувствовались растерянность и покорность судьбе.

После ухода Баракзаева Вадим опустился в кресло и задумался. Было ясно (это понял бы и младенец!), что главной целью этого визита был не заказ на строительство дома (дом — это только предлог; в том, что никакой дом Баракзаеву не нужен, Вадим ни минуты не сомневался), а желание выпытать, что именно знает следователь Артем Ситников. Гость хотел знать, в каком направлении движется следствие и арестован ли убийца детей?

Самир Баракзаев заметно нервничал и вел себя неестественно. Это сразу бросалось в глаза. О ком он хотел разузнать? О себе или…

Странная мысль вдруг поразила Вадима, как удар тока. А что, если Баракзаев не сам был убийцей, а просто лично знал убийцу? Что, если убийца знакомый ему человек?

Тогда все становилось на свои места. Это как раз и объясняло и нервозность Баракзаева, и его блуждающие глаза, и хруст пальцев. Баракзаев знал настоящего убийцу! Или не знал, а подозревал, и намеревался получить здесь доказательства беспочвенности или истинности собственных подозрений.

Неужели убийца был настолько для него важен, что Баракзаев решился вот так идти напролом? С другой стороны, кто может быть для человека важнее, чем он сам? Тем более для такого эгоиста, как Самир Баракзаев… Но мысль о том, что Баракзаев все-таки не был убийцей, а знал убийцу лично, все настойчивей вертелась в голове Вадима. Он подумал, что об этом надо бы рассказать Артему. Но потом… Его вдруг стало занимать совершенно другое. Вадиму захотелось увидеть Джин, как задыхающемуся хочется глотнуть свежего воздуха.

Вот бы только взглянуть одним глазком, еще раз ощутить уверенность в том, что Джин больше никогда не покажется ему безразличной. Может, даже перекинуться парой слов… Это желание оказалось таким сильным, что Вадим больше не мог с собой совладать. Он встал и резко вышел из кабинета.

На подоконнике общего зала стояла большая кремовая чашка. Бумаги Джин были, как всегда, хаотично разбросаны. Вадим остановился рядом с ее рабочим столом, пододвинул поближе какую-то папку и раздраженно позвал заместителя.

— Где Кравец? Немедленно разыщите ее! Пусть зайдет ко мне в кабинет!

— Так вышла она куда-то, — отозвался зам.

— Ну, наберите ее! Разыщите. Я жду!

Через двадцать минут в кабинет Вадима ворвался запыхавшийся заместитель.

— Нет ее нигде. Я даже по этажам бегал. Смотрел. Вышла и как в воду канула.

— А телефон? Что, нельзя набрать?

— Телефон у нее отключен. Я десять раз пробовал! — заместитель развел руками.

— Что за бред? Разгар рабочего дня! — рассердился Вадим.

— Так она странная… ну, я правда не знаю, где она шастает! — Заместитель едва не плакал. — Никогда такого не бывало раньше. Она с чертежом намудрить могла, но чтобы работу прогуливать…

— Как появится, сразу ко мне! Надеюсь, она явится до конца рабочего дня?! А за такое хамство вычтите у нее деньги за день, как за прогул!

Остаток дня был безнадежно испорчен. Вся работа валилась из рук. До самого конца дня, когда из офиса разошлись все сотрудники, Джин так и не появилась на рабочем месте.

* * *

Джип мчался по городу, нарушая все правила дорожного движения. Вадим ворвался в квартиру и сразу понял: что-то не так! Красная комната выглядела пустой. Нет, не так — красная комната выглядела навсегда покинутой.

Вадим перетряхнул ящики и шкафы. Вещей Джин не было. Исчезла вся ее одежда. Единственное, что осталось от Джин, — ноутбук на кухонном столе.

Джин сбежала. Она ушла из квартиры, собрав вещи. Она ушла из его жизни, бросив все и предпочтя всему пустоту.

Что произошло? Что заставило ее совершить такой страшный, такой непоправимый поступок?

Вадим ни секунды не сомневался в том, что Джин в беде, и его до глубины души оскорбляло то, что этой бедой она не захотела поделиться с ним. Почему Джин не попросила его о помощи? Он бы помог. Он бы сделал для нее все. Но она сбежала, как проштрафившийся воришка, пойманный в супермаркете за кражу булки.

Вадим был разбит. Разбит и совершенно уничтожен. Опустившись за кухонный стол и стараясь не смотреть на ноутбук, обхватил голову руками. Он не помнил, сколько просидел так. Но жажда жизни оказалась сильнее.

Он бросился в спальню, открыл тумбочку. Детская игрушка, медведь с зеленой ленточкой, лежала на своем месте. Значит, по какой то причине Джин не захотела брать его с собой. Значит, и ноутбук был для нее больше не важен. Значит, беда!

Вадим вернулся в красную комнату и принялся звонить Артему.

Три часа до приезда Артема слились для него в один бесконечный пронзительный звук, высокими частотами уродовавший его барабанную перепонку. Он не мог больше находиться в этой квартире. Здесь даже стены говорили с ним, и голоса их были ужасны. Артерии обоев, полные свежей, еще не пролитой крови, неумолимо надвигались на него.

В этой комнате страхи принимали осязаемые формы — словно безразличные люди, проходящие мимо человеческого горя. А вот он не мог равнодушно и размеренно пройти мимо горя Джин.

Вадим не знал, в чем ее беда, но истина пришла к нему как сверхъестественное откровение. Истина была в том, что вокруг Джин все сильнее сжимается кольцо беды — как веревка на ее шее.

* * *

Вадим метался по городу, как раненый зверь. Он рвал сухожилия переулков и площадей.

Его душу разрывало мучительное чувство вины — вины за безликие дни, когда он не мог прикоснуться к Джин ни душой, ни ладонью, а вместо нее касался никчемной пачкающей пустоты.

Теперь он знал: самый страшный грех — грех безразличия, потому что за него приходится дороже всего платить. Безразличие прилипает к коже, как панцирь, уничтожая и заменяя собой живую кожу. Когда же ты пытаешься сорвать этот панцирь, то вдруг понимаешь, что тебя — живого и настоящего — больше не существует, а под намертво приросшим панцирем лишь зловонная разлагающаяся мертвая плоть.

Он был мертв, когда не испытывал никаких чувств. И теперь платил за все, пытаясь воскресить собственную душу, срывая с себя уродливый панцирь безразличия.

Мотаясь по городу, он искал Джин, и рана ожившего сердца болела. Он искал ее, чтобы — он знал это! — больше никогда не терять.

Он стоял перед своим джипом и не мог понять, как открыть дверцу, как вставить ключ в замок зажигания. Надо было ехать — куда-то ехать, двигаться в пространстве, а время было похоже на испанский сапог, дробящий его кости и разрывающий мышцы и нервы…

— Привет! — женский голос резанул со спины.

Вадим обернулся в надежде, хотя этот голос был ему совсем не знаком. Он обернулся, и надежда исчезла, как мыльный пузырь, лопнувший на солнце.

Перед ним стояло молодое безликое существо — белокурые волосы, свисающие на плечи, розовые губы, облегающая майка, длинные загорелые ноги. Он стоял и тупо смотрел на нее. Откуда это существо? Из прошлого? Да, из прошлого, где он когда-то собирал никчемную и ненужную коллекцию ляжек и губ…

— Привет! — существо надуло губки, игриво повело плечом. — Я Катюша. Мы встречались. Не помнишь?

Между розовыми губами мелькнул розовый, будто кошачий, язычок. Это было уже слишком! Мир превратился для Вадима в кровавый нарыв, став бесконечным источником боли. Вадим едва не застонал от этого грубого прикосновения равнодушного прошлого. Из-за которого он потерял все, что можно было потерять, и вот теперь терял саму жизнь…

— Мы встречались, — существо кокетливо откинуло прядь волос со лба — она играла по правилам. — Помнишь ночной клуб «Посейдон»? Потом мы ходили в гостиницу. И еще в ресторанчик на берегу. Мы два раза встречались.

— Я помню, — Вадим наклонил голову, чтобы скрыть выражение глаз и не закричать.

Прошлое вырастало перед ним ядерным грибом. Вадимготов был провалиться, если бы было куда.

Он помнил. Влажные ляжки, молодые груди, отупевшие после дорогого коктейля глаза, смятые простыни, пахнувшие хлоркой, жара, пот, движения — и пустота, пачкающая душу. Да, он помнил…

Душное лето. Сайт знакомств. Смазливенькая блондинка от двадцати до двадцати пяти лет. Мужчины только на таких смотрят. Он мужчина. Он смотрел. Ляжки. Губы. Все остальное не важно. Движения всегда одинаковы. За зрачками ничего нет. Пустые мысли. Пустое тело. Мужчинам ничего больше не нужно. Не важно.

Он помнил. Так ведут себя все. Ведутся на высветленные грязноватые пряди и упругую попку под шортами из секонд-хэнда. Все остальное не важно. Можно поиметь. Один раз. Подняться на фоне этой низкой пустоты. Плевать на пустоту зрачков. Плевать на все. Больше всего — плевать на душу.

— Зачем ты подошла ко мне?

Где-то неподалеку, в каменных недрах жестокого города, умирала его прошлая жизнь, а он стоял с глазу на глаз со свидетелем собственного преступления. Он — современный человек из мира пустоты, где правильным считается употребить как можно больше таких тел, наплевав на свою собственную душу.

Тогда он вообще не знал, что у него есть душа. Он не имел об этом ни малейшего представления. Ему казалось правильным брать, когда дают. Казалось правильным тратить свое время только на тех, кто быстро и сразу дает употребить свое тело со всех сторон, ничего кроме денег не требуя взамен.

Женские тела всегда были липкими. Они липли к нему, эти сотни бессердечных тел, сливаясь в одно многоликое бездушное тело, а он стоял под душем, считая, что эту омерзительную липкость можно смыть мылом и горячей водой.

И вот теперь это липкое тело возникло перед ним, хлопая наращенными ресницами. Ей было нечего предложить миру, этой инфузории-туфельке, кроме удовлетворения простейших физиологических потребностей.

— Зачем, девочка… — прошептал он, и мир вдруг стал черным, беспросветно черным, и в самом центре мира стояла эта дешевая дурочка, маяча алым пятном бесстыдного рта. Нет ни спасения, ни выхода…

— Я так рада, что тебя встретила! Думала, может, мы еще куда-нибудь сходим! — залепетала инфузория-туфелька.

Вадим вдруг понял, что она подкарауливала его. Узнала его джип и все ждала, когда он вернется к машине. Она мало себя ценила и понимала, что он вряд ли вспомнит ее, но обязательно подойдет к машине.

— Зачем, девочка… — повторил он, вне себя от этой боли и внутренней пустоты.

— Мы могли бы хорошо провести время… Ты мне в прошлый раз так понравился… Все было так хорошо… — инфузория продолжала лепетать.

Вадиму вдруг захотелось сильно встряхнуть ее за плечи, влепить пощечину.

— Я тебе не звонил, — тупо сказал он, понимая, что больше не может продолжать эту игру по чужим нечеловеческим правилам.

— Да, ты и не писал! Я отправила тебе в Вайбере кучу сообщений, — инфузория надула губки, но тут же испугалась своей смелости: — Но я понимаю, как ты был занят — у тебя столько дел! Это так тяжело — заниматься бизнесом!

Он молча смотрел на нее. Вадиму хотелось вскрыть гнойник пустоты, полоснуть раскаленным ножом, сделать мир чище.

— Я не был занят, — твердо сказал он, — я даже не читал твои сообщения.

— Что ты говоришь? — житейский инстинкт, присущий даже одноклеточным, вдруг заставил ее отступить на шаг; в пустых глазах появилось что-то вроде испуга.

— Мне было все равно, что ты пишешь. Я даже не помню твоего имени. Я забыл его сразу после того, как переспал с тобой. Неужели ты не понимаешь этого, девочка?

— Что ты… — ее губы задрожали.

Теперь это было похоже на первые признаки жизни.

— Зачем ты, девочка? Неужели ты до сих пор не поняла, что ничего не стоишь в этой жизни? Никто не хочет тебя. Все хотят просто выплеснуть в тебя свою похоть. Никто не помнит твоего имени. Зачем ты это делаешь, девочка? Никто не занят! Никто не бывает занят! Просто всем все равно! Никому нет до тебя никакого дела!

— Ты урод! — инфузория всхлипнула, и Вадим вдруг подумал, что она еще может ожить: это как первый вздох при искусственном дыхании или после жесткого удара по ребрам.

— Ты безлика. Ты пустое место из интернета. Ты никто. Ты картинка, девочка, которую никто на самом деле не видит. Не надо было мне писать и звонить. Никто и никогда не читает твоих сообщений. Никто тебе не перезвонит. Ты одна из многих. Безликая молодая дырка для слива спермы. Никто из тех, за кем ты охотишься, не хочет тебя даже поцеловать. Ты ведь не человек! Зачем ты это делаешь с собой, девочка?

— Ты… ты… — она отступила на шаг, а в глазах, вдруг наполнившихся слезами, впервые проступило человеческое выражение.

— Стань человеком! — Вадим встряхнул ее за плечи. — Оглянись вокруг — мир полон таких, как ты, молоденьких и безликих! Ты смазливая дура, которую рассматривают в интернете, как забавную картинку! Стань человеком! Не пиши тем, кому на тебя наплевать! Не звони тем, кто не звонит тебе! Не позволяй сливать в себя сперму всяким уродам! Пошли весь мир подальше, пока он не послал тебя! Превратись наконец в человека, пока этот мир полностью не засосал тебя в свое гнилое болото!

Она попыталась ударить Вадима, но он перехватил ее кисть на лету, с силой дернул вниз. Она закричала, потом заплакала. Он еще раз встряхнул ее за плечи.

— Живи, девочка! Придумай себе новое имя — и живи!

Тут из накрашенного ротика инфузории полился мат, и Вадим понял, что говорил в пустоту. Он ободряюще улыбнулся ей, как улыбнулся бы грязной луже в день самого хорошего своего настроения, и тогда она убежала прочь, роняя слезы так, как инфузория-туфелька роняла бы крошечные частички, которые нельзя разглядеть без микроскопа.

Он понял, что совершил страшную непоправимую ошибку, потому что сам, добровольно, обрек себя на проклятие и отправил свою душу в ад. Отныне и навсегда его воспаленную душу будут окружать такие безликие существа — в его личном аду нет человеческих лиц. Ад — это толпа безликих тел, одинаковых, доступных, безгласных и липких. Ад — это мелькание одинаково похабных картинок. Ад — это то, на что он обрек себя сам.

Он проклят. Мир проклят.

Вадим заплакал бы, если бы умел. Но он мог только захлебываться своей болью. Он отрекался от собственного прошлого в мире, где безгласно умирала его Джин.