Вначале послышался скрип. Он прорезал хрупкую ночную тишину, будто ржавая проволока, и задержался в комнате, расползся по потемневшим обоям спальни. Скрип прозвучал на грани сна и яви. Это было как пробуждение от мучительного кошмара.

Впрочем, Джин снился не кошмар, а сумбурный простой сон — тот самый, что снился всегда, на протяжении вот уже нескольких недель, еще до переезда в эту странную квартиру. Джин шла по бескрайнему, бесконечному полю, густо засеянному ярко-красными маками. Она искала что-то и все никак не могла найти. Насколько она помнила, во сне это ужасно раздражало ее, злило до слез…

Джин понятия не имела, что такое важное она потеряла здесь, в этой кроваво-багровой мгле. Она не знала этого ни во сне, ни пробуждаясь от навязчиво повторяющегося сна. Ее мучило странное чувство: она ищет что-то, но никак не может найти.

Именно из такого сна ее вырвал странный скрип. Едва очнувшись, еще в полузабытьи, Джин сперва не поняла, что происходит. Только потом она наконец догадалась: за стеной скрипела кровать.

В этом доме были слишком тонкие стены. Джин недавно сделала это печальное открытие. Слышимость была жуткая, особенно по ночам. Это там, за стенкой, дико плакал ребенок. А теперь его родители, похоже, решили завести еще одного ревущего младенца, который вслед за братцем станет орать за стенкой. Они никак не могли остановиться.

Скрип усилился. По всей видимости, кровать ходила ходуном. Звук был такой, будто об пол билась расшатавшаяся металлическая пружина, выпавшая из старой продранной диванной подушки, но пружина какого-то гигантского размера.

Вслед за скрипом раздался стон — громкий, отчетливый, развратный, не оставляющий никаких сомнений в том, что происходит за стеной. Джин вдруг почувствовала себя так, будто ее полоснули по оголенным нервам острой опасной бритвой. Она резко села в кровати, крепко обхватив ладонями дрожащие от напряжения колени.

Джин приказала себе испытать тошноту — сделать так, чтобы в ответ на этот стон ее затошнило от омерзения. Но ее не тошнило. Почему — не могла понять.

Вот уже несколько месяцев она поражалась мертвому спокойствию своего тела, в котором больше не оставалось места для секса. После предательства любовника Джин испытывала такую острую боль, что все в ее теле умерло, да и она сама будто умерла. Лишь время от времени, в очень жарких далеких снах, в потаенных глубинах, которые невозможно искоренить никакими пытками сознания, проявлялись темные стороны ее страстной натуры. В ночных видениях Джин отчетливо и ярко оживали отчаянно-страстные эротические сцены…

Она задыхалась от желания, вспоминая руки любовника на своем теле. Его пальцы теребили ее соски, твердо и уверенно скользили по животу. Джин испытывала такое наслаждение от его прикосновений, что мир расцветал необычайно яркими красками, каких вообще не бывает в природе. В человеческом языке не было названия для этих обжигающих цветов и оттенков. Это были всплески эротического северного сияния невообразимой насыщенности и формы! Тело Джин словно полыхало этой эротической радугой, сгорая на костре желания. Острая физическая боль пронизывала ее грудь, живот, бедра. Все ее существо, все потаенные уголки ее тела (об их существовании Джин раньше даже и не подозревала!) жаждали грубого, неистового, безудержного секса, жадного совокупления. Ее телу хотелось ощутить брутальное господство над собой.

Тело Джин сейчас было разверстой кричащей раной. Оно словно говорило на древнем, как мир, языке. Оно уносилось в пылающие глубины вечной страсти, откуда невозможно вернуться. Этот древний огонь оставлял после себя лишь пепел — печальные останки сгоревшей души…

Именно память об этих снах, таких мощных и неистовых, способных испепелить или, наоборот, погасить любое пламя, заставляли Джин опрометью мчаться к включенному компьютеру, причиняя себе настоящую физическую боль. Память не давала ей жить без его прикосновений. Ради них она была готова пойти на все…

И вот теперь этот жалкий стон за стеной, обычный стон скучного повседневного траханья, пробудил в душе Джин целую гамму чувств, словно по воздуху перенес эти чувства из ее забытого больного прошлого. Их прошлого, в котором ее тело пылало на жарком костре обладания любимым — и обладания самой собой. Ее тело умирало и возрождалось к жизни, чтобы потом опять умереть…

Джин вдруг почувствовала странную непривычную тяжесть внизу живота, распространявшуюся вдоль бедер. Это была тяжесть сексуального желания, которое появилось ниоткуда и уже начинало тяготить ее.

Стоны и возня за стенкой стали громче. Джин запрокинула голову, зажмурилась, пытаясь вырваться из этого чувственного марева, сойти с этого пылающего костра.

Она вдруг почувствовала, как дрожат ее руки, и быстро спрятала ладони между крепко стиснутых колен. Ненавидя себя, быстро схватила телефон, чтобы зайти на сайт знакомств.

Но телефон был разряжен — он стоял на зарядке. Для того чтобы сайт загрузился, нужно было подождать. Но Джин не могла ждать. Она искренне ненавидела себя за такую извращенность, за прилипчивую свою натуру, которую сама никак не могла понять и преодолеть.

Стоны стали громче. Джин заткнула уши, отказываясь слушать, но эти звуки уже успели проникнуть в ее сознание, в ее мозг, в ее память — сколько бы она ни закрывала уши, они уже удобно поместились там.

Джин вскочила с кровати и нервно заметалась по комнате, словно раненый зверь в клетке. Ни спать, ни вообще находиться здесь она больше не могла.

Ноги сами понесли ее прочь, в красную комнату, где на паркетный пол падали отблески света фонаря, подвешенного на улице, где-то под деревьями. Казалось, что по полу расплескалась темная кровь.

Джин застыла как ледяное изваяние — ее кровь замерла в жилах. Уличный фонарь раскачивал ветер, и рваные полосы света прочерчивали на полу комнаты беспокойные тени. Но дело было не в тенях и даже не в отдаленном звуке чужого секса, доносящегося из соседней квартиры.

Дело было еще в одном скрипе — скрипе половицы. Джин друг реально и отчетливо ощутила, что в красной комнате она не одна. Кто-то еще был здесь. Кто-то еще находился в комнате. Пол снова отчетливо заскрипел под чьими-то ногами. Джин не дыша стояла на месте.

Скрип повторился, будто невидимый «кто-то» отошел в сторону. Лампа в окне качнулась еще и еще раз. Рваная тень, пробежав по стене, упала на руку Джин, словно разорвав нежную плоть: одна ее половина погрузилась во тьму, словно в бездну, вторая — оставалась на свету.

— Кто здесь? — едва слышно прошептала Джин, хотя ей самой казалось, что она кричит во весь голос, захлебываясь, разрываясь на куски от страшного утробного крика. А на самом деле слова едва-едва падали с ее немеющих губ.

Половица скрипнула в ответ. От угла комнаты отделилась темная тень. Джин хотела бежать, но пошевелиться не могла. От ощущения физического ужаса по всему ее телу пробегали быстрые спазмы, похожие на судороги.

Темная тень, отделившись от угла, пересекла комнату и, двигаясь по диагонали, подошла к камину. Свет от уличного фонаря падал так неудачно, что очертания фигуры оставались в полной темноте. Нельзя было разглядеть, кто это — женщина или мужчина; темная масса лишь сохраняла смутные очертания движущегося человеческого тела. Кто-то беззастенчиво бродил по комнате прямо на глазах у онемевшей Джин.

Ужас, сковавший тело, был такой густой и плотный, что ей вдруг физически стало не хватать воздуха, словно ее душили подушкой, плотно прижимая ее к лицу. Ужас был настолько реален, что Джин вдруг показалось, будто она отделяется от собственного тела и наблюдает за всем происходящим со стороны, витая под потолком.

Темная фигура подошла к камину и, присев на корточки, замерла перед ним. Послышался шорох — длинной кочергой, которая только что стояла прислоненной к стенке камина, фигура ворошила пепел. Этот тихий звук сам по себе мог свести с ума кого угодно.

Джин хотела двинуться с места, но ее тело словно налилось бетоном и приросло к полу. Невозможно сделать и шагу!

Она задыхалась, слышала свои шумные вдохи и выдохи, не понимая, почему угодила в этот нелепый кошмар.

Темная фигура тем временем склонилась к камину и нависла над ним. Кочерга упала на пол с громким стуком. Джин вздрогнула, с трудом пошевелилась, наконец-то сделала один-единственный шажок и вдруг увидела, что у камина никого нет.

Двигаясь тяжело, как столетняя старуха, Джин подошла к камину. Пепел был рассыпан по полу, а кочерга лежала в стороне. Взяв прислоненный к стенке металлический совок, Джин принялась сгребать пепел обратно в камин. От камина несло сладковатой тошнотворной гарью, будто его недавно зажигали, хотя Джин прекрасно знала, что это не так.

Камин не работал. Никто не мог его разжечь. А между тем, запах был таким свежим, как будто камин разжигали несколько часов назад. Джин не могла этого понять.

Запах был приторный, сладковатый. Он забивал ноздри, как вата. Запах не исчезал, а, наоборот, становился все гуще. Джин начало тошнить. Подняв кочергу, она поворошила пепел — в ноздри ударила мощная волна этой жуткой вони, да так сильно, как будто она угодила прямиком в мозг.

Джин выронила кочергу и села на пол.

И тут она услышала шаги. Отчетливые шаги у себя за спиной. Хотела обернуться, но не успела.

Кто-то набросился на нее сзади и начал душить. Все, что произошло дальше, в какой-то временном обрывке, отпечаталось в ее памяти таким непроходимым ужасом, что позже она не могла даже целиком восстановить в памяти этот эпизод — не то что говорить о нем вслух. Джин так и не поняла, сколько времени длился этот кошмар — десять минут или час.

Шею Джин обхватили чьи-то сильные руки. Она успела заметить почерневшие острые ногти — они выглядели так, слово под ними навечно запеклась кровь.

Джин отбивалась как сумасшедшая. Заостренные ногти царапали ее руки, впивались в кожу, скребли лицо. Джин чувствовала, как во все стороны брызгает ее кровь. Боль, ужас, удушье, отчаяние — все слилось воедино в какую-то какофонию безумного кошмара, и Джин буквально перестала существовать. Ужас полностью парализовал ее душу, не говоря уже о теле. Она чувствовала, как погружается в темную бездну, в топкое болото, которое готово навсегда сомкнуться над ней.

В глазах потемнело. Джин чувствовала, что лежит ничком на полу. В этой неравной борьбе ее оставили последние силы.

Вдруг безжалостные страшные руки отпустили ее горло. В воспаленное горло хлынул поток воздуха. Задыхаясь и кашляя, Джин лежала на полу, пытаясь понять, что произошло.

Руки ее были исцарапаны в кровь. Длинные глубокие ссадины покрывали щеки. Кров стекала на подбородок, капала на грудь.

Только теперь Джин почувствовала, как ноют ее раны. Пережитый ужас усиливал ощущение полной разбитости. Дрожа от страха и физической боли, она попыталась встать на четвереньки. В комнате по-прежнему было темно.

Кое-как Джин удалось подняться на ноги. Пошатываясь, она ухватилась за каминную полку и посмотрела вверх.

То, что произошло потом, невозможно описать… Из горла Джин вырвался хрип — он был похож на звук уходящей из ванны воды. Она подняла глаза…

С потолка, прямо из-под старинной люстры, свешивалась тугая петля на длинной веревке, которая раскачивалась в воздухе, описывая круги и словно каким-то невероятным образом заполняя своими движениями всю комнату.

Петля для повешения. Виселица для самоубийцы. Темный ужас, пришедший из пугающих дебрей подсознания. Ужас, пережив который, вовсе не захочешь жить.

Джин не могла оторвать глаз от этого жуткого зрелища. Это был знак.

Петля гипнотизировала, притягивала взгляд, манила своей пугающей чернотой. Джин чувствовала, как капли ее крови превращаются в ледяные иголки ужаса, вонзающиеся в плоть. Задыхаясь и дрожа, она пыталась убежать от этого страшного знака. Но петля, раскачиваясь, неотвратимо приближалась с каждым колебанием.

В глазах потемнело. Обессиленные пальцы выпустили край каминной полки. Задыхаясь от ужаса, Джин осторожно двинулась с места, но тело отказывалось повиноваться. Ноги подкосились, в глазах не оставалось больше ничего, кроме темноты. Рухнув на пол, Джин окончательно потеряла сознание…

Она пришла в себя от мягкого, нежного прикосновения к лицу и рукам. Это напоминало легчайшее касание нежного птичьего пера.

Джин зажмурилась, пытаясь как можно дольше сохранить это удивительное ощущение, но оно быстро прошло. Теперь заболели царапины и ссадины. Чуть приоткрыв глаза, она увидела подсохшие потемневшие капли на полу.

Потом пришел звук. Снова заплакал ребенок. Все тело Джин свело судорогой — и судорога пронзила сердце. Это был еще не сам страх, а предчувствие страха, охватившее все ее существо — предчувствие древнее, как сам мир.

Плакал ребенок. Снова плакал в отчаянной тоске, неизменной со дня основания мира. В этом звуке было столько скорби, что Джин больше не могла жить. Ей вдруг так остро, так отчаянно захотелось умереть! Все ее существо, встрепенувшись, как от разряда электрического тока, потянулось к этой мысли, как к живительному источнику. Эта мысль внушала страх, но она была так притягательна!

Собственно, само желание смерти уже было неким действием. Оно подталкивало, гнало вперед. Чтобы умереть, нужно было для начала встать, подняться на ноги, пойти на кухню, найти там острый нож и быстрым, резким движением перерезать себе вены — или, если хватит мужества, вонзить лезвие ножа себе в грудь…

Джин вдруг представила, как тягучие, темные капли ее венозной крови орошают стены красной комнаты, превращаясь в удивительный багровый солнечный свет — совсем как тот, что расплескался вдоль стен в тот странный первый день…

Она ясно и отчетливо представила себе это багровое марево. Оно ведь так поразило ее в первый момент знакомства с квартирой, что Джин сразу решила остаться здесь навсегда. Это странное чувство-предчувствие — капли ее собственной крови на стенах — вдруг подарило ей такие легкость и спокойствие, что, не сумев совладать с ними, Джин села на пол.

Прямо перед ней, задевая ее подолом белого длинного одеяния, неподвижно стояла женская фигура — беззвучное изваяние, воплощение страха и ужаса.

Руки женщины были подняты к груди. Джин вдруг показалось, что она держит маленького ребенка. Приглядевшись пристальнее, она увидела, что так на самом деле и есть. Это был тот самый ребенок, чей тоскливый плач наводил на Джин мысли о смерти — эту своеобразную порчу, которую человек, в сущности, наводит на себя сам.

Теперь в комнате царила тишина. Но эта тишина ужасала больше, чем крик. Джин застыла, потом резко задергалась, будто паук, и отползла назад. Она пыталась отодвинуться от этого жуткого изваяния, оторвать от себя это клеймо, эту печать смерти. Изваяние будто застыло в вечности, где не существует движения — только мертвенный покой.

Руки женщины шевельнулись. Джин поняла, что страшная фигура укачивает молчащего ребенка, словно пребывая вместе с ним в безграничных пространствах давно ушедших миров.

Зубы Джин выбивали барабанную дробь. Они ударялись друг о друга с таким отвратительным стуком, что ее буквально стало тошнить. Ей хотелось кричать, но она не могла этого сделать. Крик застрял в горле тугим комком, парализовал горло, будто превратившись в пучок окровавленных обнаженных нервов.

Затем раздался шорох. Это шуршал подол длинного одеяния страшной женщины, что беззвучно и прямо двигалась в сторону Джин, которой захотелось стать невидимой, и эта глупая мысль вдруг придала ей уверенности.

С трудом перекатившись по полу, Джин осторожно поднялась на ноги. Она серьезно опасалась того, что нормальный человеческий рассудок больше никогда не вернется к ней. Однако все происходящее с ней — все это безумие, утопившее ее разум в вязком тягучем болоте ужаса и скорби — было слишком реальным. Джин не могла понять, почему ее охватывают то ужас, то скорбь…

Скорбь, между тем, словно разливалась в воздухе, и Джин чувствовала на губах ее отпечаток как реально осязаемый предмет, похожий, к примеру, на вбитый в живую плоть и причиняющий адскую боль гвоздь.

Фигура раскинула руки. Младенца в них больше не было. Отчетливо, с ужасающей ясностью Джин видела старые сморщенные пальцы, покрытые желтоватой, как пергамент, кожей. Джин стало жутко до такой степени, что ее зубы сами по себе перестали стучать.

Раскинув руки в стороны, фигура остановилась прямо напротив Джин, и вдруг…

Утробный вой вырвался из груди чудовища. Фигура взмыла вверх. Полы ее длинного одеяния разметались, словно по ветру, на миг укрыв всю комнату и превратив ее в единое целое кошмара — в обжигающий источник вечной непрекращающейся боли.

Джин хотела завопить, но не смогла. Женская фигура неподвижно застыла в воздухе. Руки ее были вытянуты в сторону. Джин вдруг отчетливо увидела ее лицо. Это было лицо из древнего мира, познавшего всю человеческую скорбь. Это было лицо со следами всех бессмысленных человеческих поступков, лицо, сотканное из неверия и глупости, калечащих человеческие жизни. Это было лицо из прошлого, которое давит на плечи человека, как чугунная плита. Это было лицо, словно незаживающая рана, которая, широко открываясь, кровоточит все сильнее и сильнее и затапливает черной воспаленной кровью все вокруг.

Джин застыла в неподвижности. Краем ускользающего сознания она отчетливо видела, как изо рта существа, из раскаленной разверстой темной пасти вырывается сноп темного дыма и расползается кругом… Черный дым будто раздвигал стертые до крови губы существа — раздвигал как рану. В этом крике слышались отзвуки страданий всех веков, словно эта жуткая тень была их невольным свидетелем.

У ужасающего существа не было глаз. Вместо них в сухих провалах пустых глазниц бушевало яростное адское пламя — оно приближалось. Когти чудовища — черные, с запекшейся кровью — вдруг сомкнулись на горле Джин, перекрыв воздух, прошлое, будущее…

Джин падала, захлебываясь кровью и болью, — крови и боли становилось все больше. Тьма была готова поглотить ее без остатка…

— Евгения… Евгения… очнись…

Так ее никто не называл — даже мама в детстве. Кто-то с силой хлестал ее по щекам. Не ощущая физической боли, Джин слышала звук этих ударов. Она разглядела силуэт Вадима — скорее, даже не увидела, а почувствовала, что это именно он, увидела — и растворилась в безмолвии…