С 1935 года расстреливать стали во внутренней тюрьме НКВД на Энгельса. Казнили в подвале, в узкой камере — три шага в ширину, семь в длину. В камеру вмещался только один палач и жертва.
В 1937 году, с началом «операции по репрессированию» и приказом Ежова количество приговоренных увеличилось настолько, что превысило все разумные пределы. Расстреливать такую массу людей в самом центре города, а затем хоронить их на гражданских кладбищах стало опасно и неудобно. Люди могли заметить, могли начаться беспорядки. К тому же, из тюрьмы на Энгельса доносились человеческие крики и звуки выстрелов. Поэтому было решено выделить специальные участки подальше от города, где можно было расстреливать приговоренных, а потом закапывать их там же.
Самый крупный из таких секретных лагерей был построен на шестом километре Овидиопольской дороги. На окраине быстро выросло место, обнесенное глухим бетонным забором. Оно очень тщательно охранялось. Жители местных деревень стали понимать, что это территория НКВД, потому, что охрану составляли люди в синих фуражках с малиновыми петлицами. Через забор было видно только деревянную вышку с прожектором и пару крыш бараков. Прожектор не включался почти никогда. Даже ночью, когда в лагерь заезжали автозаки и крытые грузовики. Движение частного, гражданского транспорта по соседней с лагерем дороге было запрещено. Солдаты НКВД разворачивали любой транспорт, случайно попавший на секретную территорию.
Мало кто знал, что рядом со спецлагерем находилось небольшое село Татарка. Местные жители догадывались, что там, за бетонным забором. Но время было такое, что никто не задавал лишних вопросов.
Приговоренных доставляли в лагерь накануне казни и запирали в одном из отделений. В одном — ждали казни, в другом — казнили.
В день казни заключенных по одному под конвоем переводили в другое отделение. Связывали руки за спиной и ставили лицом к стене.
Палач надевал перчатки, холщовый или кожаный фартук и стрелял человеку в затылок снизу вверх. Для казни применялось малокалиберное оружие. Звук выстрела из такого пистолета был не сильным, напоминал обычный хлопок и не оглушал палача. И наружу не проникал — это было отличительное свойство такого оружия.
После казни, то есть выстрела, сотрудники комендантской расстрельной команды приступали к черновой работе. Из шланга они смывали кровь, ошметки выбитого пулей мозга, фекалии… Для этого в полу, выложенном плиткой, были оборудованы специальные стоки. Труп укладывали на носилки и выносили на специальный участок, где были вырыты длинные траншеи.
В конце каждого дня, после шести вечера, специальный сотрудник на экскаваторе закапывал траншею землей — в расстрельной команде для этого действительно существовала должность — «оператор экскаватора».
В конце «рабочего дня» палач и все его подручные прямо на месте казни ополаскивались водой из шланга. Умывшись и растеревшись полотенцем, они опрыскивали торс и руки «Тройным одеколоном». Именно для этой цели использовался одеколон — перебить запах.
Человеческая смерть имела острый запах. Это был запах крови, мозга, испражнений. Он буквально пропитывал палачей, избавиться от него обычным купанием было невозможно. Не помогал даже горячий душ с мылом, который находился на территории для сотрудников расстрельной команды. Поэтому использовался вонючий спиртовой одеколон, вонь которого перебивала запах смерти.
После работы палачам из расстрельной команды полагалось усиленное питание. Каждый из них получал по три талона на спецпаек или обед в спецстоловой плюс литр чистого спирта.
Получив продукты, сотрудник расстрельной команды возвращался домой, к семье. Целовал жену, играл с детьми, радовал всех членов семейства драгоценными шпротами, консервами, красной икрой, домашними яйцами, копченой колбасой, сливочным маслом, сочным салом с белым хлебом и булками, свежими сливками, молоком… Семьи палачей жили богато — по меркам всех остальных советских граждан.
Жены палачей не знали проблем с продуктами, ведь муж-чекист раз в 2–3 дня получал спецпаек. И не важно, что выданный спирт он часто потреблял на рабочем месте. Женщины терпеливы, и ради сохранения семьи на все закрывают глаза. Тем более, шпроты с икрой… На руках носить такого мужа!
Казни проводились с периодичностью раз в 2–3 дня, и не потому, что не хватало заключенных или патронов, а потому, что начальство само побаивалось членов расстрельной команды. Боялись, что если каждый день они будут казнить, сложно будет справиться с психикой, от которой и так уже не осталось ничего, которая деформировалась просто ужасающим образом. И от человека, которым он был раньше, в члене расстрельной команды уже ничего не осталось — было существо, которое приходило на работу и с девяти до шести стреляло в затылок живым людям.
Работа в расстрельной команде оплачивалась очень хорошо и, понятно, не только продуктами. В конце месяца палач и его подручные получали большую денежную премию. Кроме того, все они регулярно получали бесплатные путевки в санатории для поправки здоровья и доступ в магазины, которые по минимальным ценам торговали дорогими вещами, конфискованными у расстрелянных и высланных в лагеря. Вещей было много — всегда во время ареста происходил обыск, когда у арестованного отбиралось все самое лучшее и ценное.
В один день казнили от 60 до 120 человек. Иногда норму повышали до 150 человек. Как правило, отпуск палачи не брали — они ценили возможность хорошо заработать, поэтому трудились буквально на износ. Штатной должности палача в СССР не существовало. Часто казнями занимался комендант облуправления НКВД.
Здания, занимаемые чекистами, были настоящими крепостями, и им требовался комендант, который отвечал за охрану объекта, заведовал внутренней тюрьмой, распоряжался солдатами внутренней охраны, выдавал пропуска и оружие. Ему удобно было формировать расстрельную команду. А зная, какие привилегии и деньги получает палач, комендант не хотел отказываться от возможности повысить свое материальное благосостояние.
Сначала это происходило в силу традиции. А потом формирование расстрельной команды было закреплено за комендантом особым ведомственным документом.
Поэтому палачи имели иммунитет против репрессий и переживали многих своих начальников. Палач был штучным продуктом системы. В отличие от следователей, он представлял ценность. Палачами не разбрасывались. Но и формировались они по принципу «палачей много не бывает». А потому в расстрельной команде у палача всегда было 2 преемника — те, кого он обучал этому «искусству», застрелить человека одной пулей. Помощники палача тоже совершали казни и могли заменить, если палач был болен или уставал. Но основная нагрузка приходилась именно на палача. Большая часть заключенных проходила именно через его руки.
Особенностью репрессий было то, что им подлежали не только «враги народа», но и члены их семей. Женам или мужьям полагалось от трех до восьми лет лагерей. Так же арестовывались дети. Дети в возрасте до 12 лет направлялись в детские дома, после 12 — в так называемые «детские трудовые лагеря», где содержались только дети «врагов народа». В этих лагерях они работали наравне со взрослыми, и смертность в них была такой же высокой, как и в лагерях для взрослых.
Были случаи, когда к расстрелу приговаривались несовершеннолетние. Позже он узнал историю парня с выколотыми глазами. Ему исполнилось даже не 17, а только 16 лет. Отец его был арестован, и парень камнями разбил окно начальника райотдела НКВД.
Мальчишку арестовали. Долго пытали, стараясь узнать, кто надоумил его совершить «диверсию против советской власти». После этого в документах ему добавили… два года возраста, до 18 лет, и отправили в расстрельный лагерь на Овидиопольской дороге, откуда не возвращались.
И таких случаев было множество. Они даже поощрялись специально. Считалось, что такой подросток в детском лагере будет оказывать плохое влияние на «перевоспитуемых», поэтому его лучше сразу расстрелять.
По статистике, каждого второго человека, в период репрессий арестованного органами НКВД, приговаривали к смертной казни.
Последние минуты жизни тысячи одесситов истекали в бараках лагеря на шестом километре Ови-диопольской дороги. В бараках, предназначенных для расстрела, палачи хвалились своими рекордами. Самый большой «рекорд» поставил комендант Одесского облуправления НКВД по фамилии Иванов. В один из дней конца мая 1937 года выстрелом в затылок он лично застрелил 160 человек.
Интересна была история оружия, которое использовалось для расстрелов. Палачи предпочитали малый калибр. Все входные отверстия от пуль имели характерные маленькие отверстия. Коменданты Одесского управления НКВД расстреливали людей из самых надежных и малошумных пистолетов — самозарядных Walther PPK калибров 22LR и 6, 35 мм ACP.
В 1930-х годах НКВД закупило в Германии большую партию этого оружия специально для своих нужд. «Вальтеры» были на несколько порядков надежнее пистолетов системы Маузера, Коровина, револьверов, наганов и прочего оружия, которое использовалось советскими карательными органами.
Маленькие калибры «вальтеров» отлично подходили сотрудникам секретных отделов НКВД сразу по нескольким причинам. Они обладали малой шум-ностью — их выстрел напоминал хлопок либо звук упавшего на пол небольшого предмета, к примеру, тяжелой папки с бумагами или книги. Он не мог обеспокоить и посеять панику среди тех, кто ждал казни во втором отделении. Те «десятки», которые уводили из бараков почти каждые полчаса, были твердо уверены, что их ведут на очередной допрос. Поэтому заключенные вели себя спокойно.
Сотрудникам НКВД важно было избегать паники. Для этого и принимались серьезные меры — начиная от малых «расстрельных» партий и заканчивая продуманностью использования бесшумного оружия.
Еще одна причина, по которой новая партия «вальтеров» была особенно ценна, — они обладали высокой точностью из-за слабой отдачи. При выстреле в упор осечка исключалась. Стреляли практически в упор, и было важно, чтобы смерть наступала от первой же пули.
И, наконец, одна из самых важных причин — отсутствие значительного кровотечения из-за большого входного отверстия. Пуля, попадающая в человека при выстреле в упор, плющится, но выходное отверстие от «вальтера» имеет очень небольшой диаметр — в отличие от штатных пистолетов сотрудников НКВД калибра 7,62 и 9 мм.
Следовательно, крови вытекало намного меньше, что было важным критерием для палачей и облегчало работу сотрудников расстрельной команды. Ведь после каждой «десятки» приходилось мыть помещение, смывать кровь и даже протирать пол тряпками со щелоком, чтобы страшный запах не выходил наружу и оставался внутри этого помещения. Кроме того, малая кровопотеря была еще одной ступенью экономии, принятой в НКВД.
Палачу не так часто приходилось менять спецформу, спецодежду, в которой производились расстрелы, из-за того, что не сильно и пачкалась… При расстрелах палач был одет всегда одинаково: фуражка, надвинутая на глаза, без опознавательных знаков, высокие кожаные перчатки выше локтя и кожаный фартук. Всю эту спецодежду изготовляли в специальном швейном цеху НКВД на заказ. Заказывали несколько комплектов, которые хранились в условиях повышенной секретности.
В лагерь НКВД все оборудование доставлялось машинами и внутри не хранили практически ничего. Считалось, что лагерь временный. После того, как траншеи на территории участка будут заполнены, бараки взорвут, следы уничтожат, и спецучасток переведут на другую территорию. Но летом 1937 года лагерь функционировал в полную силу.
И Овидиопольская дорога, расположенная совсем близко от Одессы, превратилась в настоящую дорогу смерти. Именно по ней вывозили из города тысячи одесситов, которые за высоким, обнесенным колючей проволокой забором должны были встретить свою мучительную и страшную смерть.
В первый же день его пребывания в лагере барак опустел почти наполовину. Люди находились в полном молчании, полностью потеряв все эмоции и слова. Еду не давали. Заключенных никто не собирался кормить, и это было еще одним показательным признаком, для чего они находятся в этом лагере.
Для естественных нужд в углах барака ставили два ведра, которые выносили к вечеру. Вонь от них была невыносимой — для обычных людей. Но не для него.
Для него самым диким, самым невыносимым и чудовищным был этот запах, смесь из «Тройного одеколона» и копченой колбасы, который к вечеру разносился над всем лагерем. К нему примешивался едва уловимый аромат пороха…
Несколько заключенных умирали в углу барака, но никто не принес им воды, никто не оказывал никакой медицинской помощи. Из-за отсутствия воды всех, не только больных, мучила сильная жажда.
На следующий день больных забрали первыми. Их волокли под руки солдаты — сами идти они не могли. Эти умирающие люди были счастливее остальных. Сознание почти покинуло их, и они не понимали, куда их ведут, к кому, для какой цели. Их ожидало только близкое облегчение, избавляющее от невыносимых страданий. Он немного завидовал им.
Его забрали только на третий день. Офицер-НКВДшник ткнул в него пальцем, заставив присоединиться к уже отобранным восьмерым. Последним забрали еще одного человека, мужчину средних лет.
Этот мужчина всю ночь рассказывал своему соседу о том, что он работал директором сельской школы. После завершения учебного года готовил школу к ремонту. Рабочие на чердаке здания нашли пачку старых журналов еще царского времени. Показали ему. Он был историком, журналы были для него интересны. Чтобы рассмотреть их на досуге, забрал к себе домой. На следующую ночь к нему домой приехал черный «воронок».
Их вывели во двор. День клонился к вечеру. Начинало темнеть. Он понял, что в этот раз рабочий день НКВДшников задержался после семи часов. «Переработаются», горько усмехнулся он.
Провели через двор наискосок, к бараку, который виднелся возле входа. Вход охраняли солдаты в несколько рядов, некоторые держали на поводке собак. Свежий ветерок приятно холодил кожу. Небо было затянуто тучами. В голове мелькнула страшная мысль о том, что все это — тучи, небо, ветер — существует для него в последний раз.
И вдруг что-то произошло. Тело наполнилось раскаленной, кипящей кровью, пальцы налились невиданной силой, по лицу прошла судорога. Он увидел, как несколько заключенных, которые шли рядом с ним, вдруг отшатнулись. К счастью, охранники на него не смотрели.
Их завели внутрь барака, в комнату без окон. Напротив находилась еще одна дверь. Он заходил последним, а потому увидел, как из двери выглянул высокий мужчина в фуражке, надвинутой на глаза, в длинном кожаном фартуке и черных перчатках. Его пустые глаза безразлично и холодно скользнули по спинам заходящих в барак людей. Потом он скомандовал кому-то: «Ну, пойдем». Дверь закрылась.
Он бросился в угол. Дальше произошло невероятное. Когда забрали первого, и он отчетливо услышал хлопок, он схватил руками деревянные доски барака над полом, и… доски выдавились наружу!
Его руки налились такой невиданной силой, что он буквально разорвал дерево с той же легкостью, как разрывают бумагу. Он не видел, не понимал, что рядом с ним никого нет, а на лицах заключенных читается ужас более сильный, чем тот, что внушал им близкий расстрел. Когда отверстие оказалось большим, он вывалился из него, рванулся наружу всем телом.
Расстрельный барак тщательно никто не охранял. Все знали, что из него не сбежишь. Он побежал в сторону, противоположную от главного входа в лагерь. Бежал тихо, пригнувшись к земле, словно слившись с ней.
Он прекрасно помнил то место, о котором говорил чекист, и теперь мчался туда, к единственному спасению. До нужного места оставалось совсем мало, как вдруг с ним поравнялся охранник с собакой, осматривающий территорию. Собака уставилась прямо на него своими поблескивающими глазами.
Дальше произошло невероятное. Он припал к земле и оскалил зубы. Руки его, согнутые, словно хищные лапы птицы, были нацелены вперед. Он издал странный горловой звук… Пес вдруг присел на задние лапы, жалобно заскулил, а потом стал прятаться за ноги охранника.
— Рекс, что с тобой? Рекс! — охранник дернул поводок, принялся вглядываться в темноту. — Да что с тобой? Никого здесь нет!
Затем, дернув поводок, пошел дальше, потащив пса за собой. Охранник его не увидел! Не понимая, что происходит, он вмиг преодолел нужное расстояние. Последний рывок… Он вывалился наружу и пополз вперед, всем телом вдавливаясь в рыхлую, жирную землю.