— Поезд в 7.30 утра.

— С вокзала?

— С Восточной.

— Почему с Восточной?

— Говорят, сегодня намечается забастовка железнодорожников, с вокзала московские поезда не пойдут. Отправят прямо с подходных путей. Так что даже не успеем попрощаться как следует.

— Москве привет.

— Да чего у ж там, все равно недели через две встретимся!

Желтый лист с шорохом упал за окном. Сидя на кровати, охватив руками колени с прижатым к ним одеялом, ей казалось, что в мире не существует ничего, кроме желтого листка за окном, с шорохом упавшего на асфальт. «Все будет хорошо, слышишь? — прокричал внутри хриплый, отупевший от тепла голос. — Все хорошо — слышишь?» она только тверже сжала колени и ткань тонкого пододеяльника прилипла к голой груди.

В принципе горд у вас совершенно тупой, ты извини, конечно, — он стоял возле зеркала, и утренний свет осени покрывалом обволакивал его не слишком широкие плечи, не слишком красивые черты лица, не слишком умный лоб.

— говорят, ехать в Одессу как в прорубь: или все — или ничего. Одно слово — Одесса, хитрые пробивные бестии и, главное, всё всегда знают лучше тебя. В Москве от этого отвыкаешь и устаешь. Ты не сердишься, что я так откровенно, нет?

Она улыбнулась и покачала головой. В ту же самую секунду ей показалось, что эта улыбка словно отрезала часть ее лица, снесла будто взрывом, превратив губы и подбородок в кровавое мессиво. Но снаружи не отразилось ничего — была только юная женщина (совсем еще девочка), без косметики в облаке распущенных пушистых волос, прижимавшая одеяло к обнаженной груди, будто тому, кто стоял возле зеркала, было не все равно (закрыта грудь или нет), ведь он видел достаточно, чтобы уяснить ценность женщины девочки, мутными от боли глазами улыбающейся в окно.

— Одесса красивая, и одесситки — прелесть. И ты, конечно, тоже прелесть. Только вот проводники у вас в поездах наглые, за постель много дерут… — он замолчал, в горле словно застыл терпкий ком, он подумал, что благороднее (право же) будет просто ударить ее по лицу, чем — так…

Она улыбалась, не понимая — за что. За что несется на нее поток ничего не значащих слов — целое море бесформенной чуши вместо того, чтобы просто сказать правду…. А где была эта правда, в чем? В том, что никакой забастовки железнодорожников не будет и он уезжает в Москву не поездом, а самолетом.

— Впрочем, я надеюсь, мы увидимся через две недели, — он будто пытался продолжить начатую ранее мысль, но… застревал мерзкой тошнотворной дрожью в горле взгляд женщины-девочки, прижимающей одеяло к груди, и желтый лист — сын осени, падал на асфальт за окном.

Тяжелая чушь липкого безвоздушного пространства комнаты давила на мозги. Ему хотелось подбежать к ней, сорвать одеяло и отхлестать им по лицу — в кровь, чтобы заглушить в груди боль и чувство унизительности собственной роли. Хотелось закричать: «Ты, маленькая дура, очнись! Ну очнись, закричи, побей мебель, стекла, прояви характер, ведь я надругался над тобой — над твоей душой, я подлец! Ведь я же знаю, что был у тебя первый! Ну скажи, что я сволочь, мерзавец, что таких не может носить земля! Маленькая дура, ведь ты же знаешь, что я тебя предал. Я тебя предал, развлекся пару часов, чтобы вышвырнуть прочь как использованный презерватив! Я даже имя твое не помню — понимаешь? Уже не помню! Я негодяй! Это все неправда, что я тебе говорил! У меня жена и двое детей, и отец жены — президент фирмы, в которой работаю. Я приехал в Одессу зарабатывать деньги, понимаешь? Ты мне не нужна! На дух мне не нужна! Не оставлю жену, ты, маленькое большеглазое ничтожество! Ты думаешь, я здесь на свои деньги, да? Думала, я тебя увезу? Ты, маленькая дрянь…»

В глазах женщины-девочки отражалось несколько закатов. Он вдруг увидел себя в них — лет двадцать назад, и ненависть одиночества подступила пряной волной. Ненависть к одиночеству. Был в глазах ее свет, и несколько несказанных слов, запрещающих сказать то, что думал вначале.

«Ты улыбаешься мне — это неправда. Я знаю — ты раздираешь в этой улыбке свое лицо. Знаю — рвешь на куски душу, чтобы я не понял вдруг, сколько для тебя значу. Твое сердце — сосуд из тонкого хрусталя, и я — это я, понимаешь? Я уничтожил его на твоих глазах, уничтожил твоей улыбкой и этой постелью. Я превратил твою душу в ничто потому, что обо всем тебе лгал: о себе, о моей жене, о Москве(на фиг тебе туда, идиотке), о том, что еду поездом с какой-то Восточной… Я знаю, что будет с тобой потом. Знаю, как обхватив голову руками ты будешь метаться в четырех стенах и выть словно раненый зверь, выть как обезумевшее животное, пытаясь ногтями выцарапать меня из своего сердца. Ты будешь биться головой о стену потому, что в этот осенний рассвет я объяснил тебе всю сущность жизни и то, что ты, маленькая дрянь, не человек. Ты будешь кричать в голос от тоски, от одиночества и отчаяния, когда, обернувшись на пороге своей комнаты (своей жизни) ты ничего в ней не увидишь… Это видно в твоей улыбке. Твоя улыбка царапает мою душу».

Она знала, что он уйдет. Ей хотелось вцепиться ему в волосы и крикнуть:” Знаю! Все знаю! Знаю, что летишь самолетом, что поездов с Восточной нет! Знаю — у тебя жена и двое детей, и отец жены купил тебе фирму! И еще ты приехал сюда зарабатывать деньги, одновременно развлекаясь со мной! Думаешь, смог обмануть? Я все о тебе знаю! И ты ничего не значишь для меня — право же, ничего не значишь! Мне было с тобой хорошо. Сам того не ведая, ты объяснил, что жизнь — это свора бешенных псов на свалке, оставляющих позади только выжженную пустыню. Я даже имя твое забуду через полчаса. Будь с собой честен. Ну давай, скажи, что никогда меня не хотел и я ничего для тебя не значу. Что я только красивая девчонка на уровне портовых шлюх с одной только разницей — ты был у меня первым. Но это тоже ничего не значит. Скажи, что ненавидишь меня за то, что я внесла в твою жизнь сразу несколько проблем. Ну скажи хоть слово, и я сама объясню тебе все, поддонок!"

— Ты не потеряла мой телефон?

— Нет.

«Думаешь, я тебе позвоню? Я вылечу в Москву через несколько дней, у меня уже есть билеты. Этого ты не будешь знать. Ты даже не будешь знать, кто я такая, зачем ты был нужен мне на несколько этих часов… Я просто хотела понять, на что способна сама. Только… только убирайся отсюда скорей, зверь! Зверь, тебя ждет достойная старость! У тебя никогда ничего не будет. Ни счастья, ни любви, — и ты никогда не поймешь то, что мог когда-то понять. Зверь, ты думал унизить мою душу — ты не знал, что унижаешь себя. Ты не знаешь, зверь, что тебя ждет — а я объясню, если ты еще не понял этого по моим глазам. Тебя ждет старость и ничего кроме, и кто-то более умный и сильный затормозит мордой твоей об асфальт. И ты почувствуешь, как это — в грязь собственной рожей подбирая с тротуаров чужие плевки как объедки с городских помоек. Ты узнаешь это, зверь, очень скоро — втоптанный в грязь, ты почувствуешь кованное железо чужих сапог на твоей спине и, запрокидывая к небу глаза, ты ничего не увидишь. Зверь, ты поймешь, что всегда был никем, несмотря на твои деньги и связи. Ты поймешь — и я не хочу быть на твоем месте в тот день. И на месте твоей жены не хочу! И не буду. Никогда, зверь, не буду!»

В глазах женщины-девочки отражались светлые квадраты окна.

— Ну, значит, до встречи в Москве.

Желтый лист прошуршал по стеклу — как по чьей-то душе чужая боль.

— Поезд в 7.30, слышала, знаю…

В тишине утренних улиц дребезжал первый трамвай.

«Твои глаза выжгли мою душу. Для моей души — это слишком много, для моих денег — слишком мало. Почему мы не можем сказать друг другу правду в глаза? Женщина-девочка, мы нужны друг другу. Я не знаю, в каком городе, в какой точке земли я позову тебя, прикасаясь руками к ночной тишине, за право почувствовать тебя рядом готовясь отдать половину жизни. Я прикоснусь к ночной тишине и где-то в глубине чужих континентов ты станешь дарить свои глаза другим, и словно выжженная пустыня — та пропасть, толкнувшая нас в объятия друг к другу. Я не знаю, что произойдет завтра. Боль уничтожит названия улиц и городов. Без тебя даже снег будет черным — в облаке пушистых светлых волос девочки, чью улыбку отнимают обстоятельства и деньги. Я был последним поддонком и зверем. Я был зверем, шел по жизни на четырех лапах, пуская в ход только клыки и злость, зная, что добиться своего можно, только пробив чей-то череп. Я был зверем — ощетинившимся, диким, злым, моя жена была просто самкой в берлоге и дети — маленькими волчатами, там, где за порогом лежал черный снег и наверху не было неба, не существовало ничего, кроме окликов и когтей еще более диких зверей. Ты оказалась только маленьким клочком нескольких дней, и пушистые волосы твои словно разметались по снегу, и снег стал белым, а ты растворилась в тепле, внезапной болью обожгла мою грудь. Маленькая девочка-женщина, я не знаю, в какой точке земли в глухой час боли произнесу по слогам твое имя, уставясь в пустоту выбеленной стенки. Говорят, в жизни мужчины остаются три женщины: первая, последняя и еще одна. Еще одна, в сумраке полузабытых одесских ночей с каким порывом ветра тебя занесло в мой гостиничный номер, с каким порывом морской волны ты ворвалась в мою жизнь, чтобы оставить в ней след. След растаявшей пустоты потому, что тебя больше не будет в той обреченности, составляющей мою боль. Ты ворвалась в меня, опалив собой все дороги и дома. Милая девочка, для моей души — это слишком много, для моих денег — слишком мало…»

Желтый лист шуршал за оконным стеклом.

— Конечно, было приятно познакомиться с твоим городом и с тобой. Надеюсь, ты не будешь в обиде за то, что произошло между нами?

— Конечно, нет. О чем речь…

— Номер телефона ты записала. Буду рад тебя снова увидеть.

— Да, я тебя тоже. Ты ведь сам понимаешь, что наши случайные отношения ничего серьезного не значат.

— Разумеется. Очень хорошо, что ты понимаешь тоже.

— А как могло быть иначе?

«Я не знаю, в какой точке земли смогу тебя позвать. Вот ты стоишь здесь, сейчас, зверь — это лишь несколько минут. Ты пытаешься уловить во взгляде моем боль, но обо мне ты ничего не знаешь. Зверь, через несколько долгих часов (твой самолет оторвется от земли ввысь, в никуда) наступить ночь. Я закрою двери, задерну шторы и под тусклый свет лампочки в 60 Ватт я увижу тебя. Резкую очерченность твоих скул, горькую складку возле рта, высокий лоб, мужественные черты некрасивого мужского лица, за которым скрывается твердый характер и сильная воля. Знаешь, зачем я останусь одна в ночной тишине? Чтобы снова побыть с тобой — и услышать твой голос в далеком глухом углу любой земли. Я не смогу ни на кого променять тебя, зверь. Снова и снова я стану протягивать руки к пустоте, ведь тебя в комнате больше нет, ты ушел. Я буду биться в ночной пустоте, слыша твой голос. Люди, разлучающие нас… Стая псов, ради выгоды и денег швырнувших меня в твою постель. они уничтожат тебя очень скоро. Ты даже представить не сможешь, как. А знаешь, с чьей помощью? С моей! Меня бросили в твою постель ради больших денег — чтобы уничтожить. Я ничего не смогу сделать, в этом виновата не я. Знаешь, я никогда не была на стороне побежденных. Я никогда не испытывала теплых чувств к людям, потерпевшим провал. Но к тебе я готова идти, зверь, даже если у тебя не останется крыши над головой и не будет денег на кусок черного хлеба. Люди не позволили нам быть с тобой, нас разлучили самым ужасающим, варварским способом — между нами воздвигли стену из бетона, забыв о том, что я человек. И ты, зверь, ты человек — тоже. Нас отняли друг у друга — бросив в пропасть всеобщего отупляющего кошмара больших денег. Будь они прокляты, эти деньги… Я буду слышать в темноте твой голос. Этого у меня никто не смеет отнять. Не посмеют отнять мою боль, зверь, слышишь? И поэтому я приду к тебе! Я найду тебя в любой точке пространства, в мировом океане или на суше, и между нами больше не будет стен. Никто не посмеет отнять нас друг у друга. Ты только подумай, зверь, какая большая земля и сколько на ней домов, огромных, высоких домов, и в них — люди, миллиарды людей, и на этой земле, в скопище этого необъятного муравейника хотя бы на пару часов мы нашли друг друга. Разве это не чудо, зверь, что в огромном пространстве мы столкнулись на пару часов, а ведь могли не столкнуться. Я приду к тебе очень скоро, жди. Я еще не знаю, как это будет, только сегодня, в этой комнате, я начала свой путь. Однажды где-то в каком-то из городов я распахну двери туда, где ты будешь, и скажу:” Здравствуй, зверь!» И осень, плача за окнами, золотым дождем влажных листьев покроет нас, и все вернется на места, как было прежде… И ты подумаешь, что все это уже видел и знал когда-то… Подумай сам, зверь — я хочу, но не могу быть рядом с тобой…»

— Значит, договорились?

— Счастливо! (зверь, все знаю)

— Скоро увидимся? (попробуй скажи нет!)

— Скоро (зверь, все знаю)

— (Знаешь — что?)

— Как листья шуршат по стеклу.

— Но ты придешь? Ты сама обещала — придешь и скажешь то, что давно хотела сказать?

— Здравствуй, зверь! Отворю дверь в комнату. Тебя там не будет. Там никого не будет, зверь, меня — тоже. Только ночь желтыми листьями постучит в окно.

— И все вернется?

— Кто знает…