В редакции газеты. Никому не интересна смерть бандитов. Алена Спицына. Казнь солдата
Володя остановился, лишь приоткрыв дверь, вдруг проявив несвойственную ему нерешительность. Ему приятно было снова вдохнуть запах типографской краски, густо наполнявшей воздух комнаты. В редакции «Одесской жизни» действительно бурлила газетная жизнь, и только теперь, переступив редакционный порог, Володя понял, как не хватало ему этой обстановки. Несмотря на все печали и волнения, репортерская жилка в нем не угасла. Так же, как и все, кто хоть раз в жизни поработал в настоящей редакции газеты, Сосновский был обречен тосковать по этой обстановке до конца своих дней. И всю эту суматоху, суету, сумятицу, творческую зависть и вечные яркие вспышки сумбурной газетной жизни всегда носить в себе.
Все эти месяцы Володя ничего не писал. Он хотел было начать новый роман, но мысли не складывались в слова. К тому же отсутствовало главное — идея, ее у него просто не было. А значит, не о чем было и писать.
Роман этот, по мысли Володи, должен был быть об Аккерманских призраках, ну если не роман, то хотя бы повесть или расширенная статья. Но и тут ничего не вышло — потому что жизнь его кардинально изменилась из-за Тани, из-за разочарований и, черт возьми, из-за уроков французского, эта тема стала причинять ему физическую боль. Писать стало невыносимо. И после нескольких ночей бесплодных мучений Сосновский наконец-то оставил эти попытки. Но он продолжал тосковать о редакционной жизни. И против воли вспоминал даже зловредного редактора Хейфеца.
А потом к нему пришла идея. И даже первый успех — возможность сформулировать словами! Буквально за один вечер Володя сел и написал большой материал о том, что в городе кто-то таинственным образом убивает ближайших соратников Мишки Япончика, покойного бандитского главаря.
Писалось легко. Мысли четко укладывались в слова, и работалось ему с удовольствием, как в прежние времена. Сосновскому очень понравился результат. На следующее утро, перепечатав статью набело на печатной машинке, когда-то принесенной домой из «Одесских новостей», он решил вернуться в былую жизнь. Володя направился в редакцию самой крупной газеты города.
Как уже упоминалось, за несколько месяцев до белого восстания и появления деникинского десанта большевики принялись закрывать в городе газеты, в том числе и свои, красные. Связано это было с тем, что для них главным стало положение дел на фронтах, а не газетная пропаганда среди населения, как было раньше. И все силы были переключены на фронт, чтобы удерживать ситуацию любой ценой, а это было непросто, учитывая количество противников, в буквальном смысле слова окружившее их красное государство.
К тому же и деньги, все деньги нужно было перебросить на фронт, а не на печать газет. В Одессе с бумагой было плохо, поэтому большевики и принялись закрывать газеты, начав с «Одесских новостей».
Ну а после высадки белого десанта и установления власти ВСЮР в Одессе под эгидой генерала Деникина ситуация стала прямо противоположной. Первое, что сделали белые, это возобновили выпуск самых крупных газет. В городе стали печататься «Одесский листок», «Одесские новости» и «Одесская жизнь». Финансирование их было серьезным, газеты выходили с завидной регулярностью, и туда потянулись все бывшие сотрудники.
Сосновский хотел было пойти в «Одесские новости», но бывший коллега, успевший устроиться на службу в новую редакцию, сказал по секрету, что Володю не хотят там видеть, потому что среди офицеров стали известны его высказывания о большевиках. Сосновскому стало так противно, что он так и не переступил порога бывшей редакции. Тем более, что идти туда было не с чем.
Но теперь все изменилось. Теперь у него появилась история, да еще такая, какую в прежние времена у него оторвали бы с руками в любой крупной газете! Это был прекрасный козырь для возвращения в привычную, прежнюю жизнь, и Володя решил его использовать. Он не захотел идти ни в «Одесский листок», ни в «Одесские новости», а сделал ставку на «Одесскую жизнь», с которой ни разу не сотрудничал в прежнее время.
Написав статью, Сосновский набрался мужества и направился в редакцию. Она располагалась на Екатерининской улице — в бывших меблированных комнатах, — и занимала весь второй этаж. Переступив порог, Володя тут же с восторгом вдохнул знакомый запах типографской краски и утонул в шуме голосов.
В большой комнате было людно, тесно, накурено и шумно. За неимением мебели одни репортеры расположились прямо на подоконниках, выстукивая на машинке свои шедевры с такой скоростью, что из-под клавиатуры почти в буквальном смысле шел дым. Другие, сгрудившись вокруг круглого стола, о чем-то горячо спорили и бесконечно курили. Третьи рассматривали свежие гранки, принесенные из типографии, по ходу дела отпуская в адрес наборщиков далеко не лестные комментарии.
Среди тех, кто возмущался гранками, Володя разглядел яркую рыжеволосую барышню, кричавшую громче всех остальных и потрясавшую прямо над головой бумажными полосами.
— Это ж надо! Второй раз! Я этому придурку все выскажу! — вопила она. — Зарезать мою статью! Сократить на подвал! Да что же это, в самом деле!!
Ей вторили другие, такие же возмущенные голоса, и Володя с восторгом окунулся в знакомый омут газетной жизни.
Между тем барышня была красива, и против своей воли Володя ее отметил. К концу 1919 года в моду вошли короткие стрижки, и большинство женщин состригли волосы, наслаждаясь этой необычной модой. Но, как и большинству мужчин, Володе не нравились женщины с короткими волосами. Однако он предпочитал молчать. У барышни же были длинные вьющиеся волосы, чем она резко выделялась среди стриженых девиц, которых в комнате было достаточно.
Ее пышная рыжая грива спускалась ниже лопаток, и девушка была похожа на львицу. К тому же, губы ее были накрашены кричащей красной помадой, также вошедшей в моду в те годы. В общем, внешность ее была весьма примечательной.
Во времена молодости Сосновского так вызывающе красились только девицы легкого поведения в дешевых заведениях возле московских вокзалов, которые он начал посещать еще на первом курсе Московского университета. Теперь же яркими красками пользовались все, и женщины буквально сошли с ума от этой новой моды. Вот и рыжая девица щедро накрасилась с самого утра, не понимая, что этому не время и не место.
Протиснувшись боком среди каких-то людей, Сосновский подошел к столу и задал вопрос. Его никто не услышал. В этот момент рыжая перевела дух и, обернувшись, встретилась с ним глазами. И тут почему-то стало тихо, насколько это было возможно.
— Вы кто? — Ее лицо выразило неподдельный интерес. — Я не видела вас здесь раньше.
— Я хотел бы поговорить с главным редактором, — вне себя от смущения, Володя откашлялся.
— А зачем вам этот старый дурак? — заявила девица громко, и кто-то хохотнул.
— По делу, — Сосновский не знал, как это комментировать.
— Ну хорошо. Идите до конца комнаты, поверните направо. Там будет коридор. Шуруйте прямо туда. Последняя дверь по коридору.
— Спасибо, — Володя собрался было идти, но девица снова окликнула его:
— Хоть расскажете, порвет он вас на куски или нет, ладно?
— Ладно, — заулыбался Сосновский. Эта яркая девушка очень понравилась ему, и он не мог смотреть на нее без волнения. Ведь уже так давно он не общался запросто с женщиной, тем более с такой необычной и яркой! Володя вдруг почувствовал такое приятное напряжение в груди, что поразился себе самому. И, не удержавшись, спросил:
— А как вас зовут?
— Алена Спицына, — отрапортовала бойкая девица, — я здесь работаю. Ну как работаю — мучаюсь, однако!
В это время ее кто-то отвлек, и, включившись в новую беседу, она забыла о Володе, который, вспомнив о цели своего визита, пошел через всю комнату в указанном направлении.
Он робко постучал в дверь и, услышав приглашение войти, вошел и... остолбенел. В кресле главного редактора сидел... бывший учитель гимназии, с которым Сосновский однажды столкнулся в свой первый год приезда в Одессу, еще находясь на полицейской службе. Затем он видел его еще несколько раз, последний — совсем недавно, в «Шато де Флер», где, как и множество других, бывший учитель стал свидетелем ссоры Володи с его товарищем из Петербурга, вступившим в белую армию.
— Господин Сосновский! Какая неожиданность! — При виде Володи лицо бывшего учителя, ставшего главным редактором, заметно вытянулось, что явно не предвещало ничего хорошего.
— Я хотел бы пообщаться с главным редактором... Я так понимаю, что это вы... — промямлил Володя, категорически не нравящийся себе в такой неприятной обстановке.
— По мере своих скромных возможностей тружусь, — произнес новоиспеченный редактор, и Сосновский понял, что его собеседник достаточно высокого о себе мнения.
— Я... принес статью. Материал... для газеты, — начал было говорить Володя, но почти сразу сбился, — хотел бы предложить... вам... для газеты...
— Что ж, предлагайте, — бывший учитель скривил губы в ехидной усмешке.
— Вот, — Сосновский протянул рукопись. Его собеседник положил ее перед собой.
— О чем же ваш материал? — спросил он. — Расскажите суть в двух словах! Это нам обоим сэкономит уйму времени.
— О криминале, я раньше писал про криминальный мир... — Володя запнулся и просто не понимал, почему вдруг на него напало такое косноязычие. Ситуация становилась катастрофической, но он ничего не мог сделать.
— Да, я это знаю, — ухмыльнулся редактор, — читал в свое время. Ваши статьи мне никогда не нравились. Они не отличались глубиной. О чем же этот материал? — продолжал он издеваться.
— В городе происходят серьезные события... Кто-то убивает людей Мишки Япончика, — выпалил Володя.
— Кого-кого? — Бывший учитель распахнул глаза.
— Бывших соратников Мишки Япончика, криминального короля. Уже есть две жертвы, и обе убиты одинаковым образом, — упавшим голосом протянул Сосновский.
— Кто же их убивает? — нахмурился редактор.
— Я... не знаю. Следствие не знает, это еще не установлено, — ответил Володя потерянно.
— Ну так о чем же материал? — не унимался редактор.
— Зачем это? Кому выгодна их смерть? И почему они были убиты таким странным образом, — все еще пытался достучаться до него Володя.
— Позвольте... Мишка Япончик — это тот красный бандит? Большевик? — Бывший учитель надменно приподнял брови.
— Ну... и не только. Он был в авторитете в городе. Его уважали.
— Насколько я помню, он был обыкновенным вором. Зачем же о нем писать?
— Я пишу не о нем. И он не был вором, — Сосновский совсем пал духом.
— Кажется, его свои же бандиты пристрелили? — спросил редактор.
— Нет. Я... не знаю подробностей. Но говорят, что он мертв.
Бывший учитель вышел из-за стола и заходил по комнате.
— Значит, вы принесли в серьезную газету материал о разборках среди воров и хотите, чтобы мы это напечатали?
— Ну не совсем не так. Это про убийства. Кто убивает... — мямлил Володя.
— Простите, а какое дело до этого нашим читателям? — перебил его редактор. — Зачем им знать, что кто-то убивает воров?
— Но это же интересно... Связь с Мишкой Япончиком... Зачем такое происходит... — Сосновский был совершенно подавлен, все происходило совсем не так, как он себе представлял.
— Какое дело нашим читателям, повторяю, и всем жителям города до смерти воров, которые и без того отравляют жизнь всем нормальным людям? Да одесситы просто вздохнут с облегчением, узнав, что бандиты сами сводят друг с другом счеты! — воскликнул бывший учитель.
— Не сами. В криминальном мире так не убивают, — не выдержал Володя.
— В этой среде ведут себя как пауки в банке, — надменно усмехнулся редактор, — они пожирают сами себя. А люди от этого только вздохнут свободно, когда друг друга поубивают всякие там Мишки Япончики. Зачем об этом писать?
— Японца любили в городе, — твердо сказал Володя, — о нем вспоминают до сих пор...
— Знаете, в чем ваша беда, господин Сосновский? — Редактор пристально, с откровенной неприязнью смотрел на него. — Вы сделали ставку не на тех людей. Бандиты, большевики, всякие там Япончики... Одно недалеко ушло от другого. Насколько мне известно, ваши нелепые радикальные взгляды уже сделали вас изгоем. Почему же вы считаете, что будете интересны одной из крупнейших газет с очень строгими правилами и требованиями?
— С какими правилами и требованиями? — машинально переспросил Володя.
— Мы не сотрудничаем с большевиками и бандитами, — твердо произнес редактор. — Таких элементов не будет в наших рядах. Вы работали в красных газетах, значит, вы пособник большевиков. А может, и сам большевик, что страшный позор для князя.
— Это не так... — попытался оправдаться Володя.
— Это так, — уверенно сказал редактор. — О ком вы пишете? О бандитах? Люди вашего сословия кровь на фронте проливают, а вы пишете о бандитах?
— Не кровь они проливают на фронте, а шампанское в одесских ресторанах, — зло огрызнулся помимо воли Володя.
— Можете думать, как хотите, — ладонь редактора взметнулась. — Но... Ваши мысли нас не интересуют. И ваш материал нам не подходит. Это не вписывается в концепцию нашего издания, — закончил он.
— Значит, вы не будете печатать мою статью? — уточнил Володя.
— Нет. Не будем. И больше не приходите. Ничего приносить нам не надо. Из-за вашей репутации путь для вас в газетный мир Одессы закрыт, — подвел итог разговору редактор.
— Ну и пошел ты, швицер задрипанный... — с легкостью, поразившей его самого, Володя вдруг выплеснул на голову опешившего бывшего учителя весь лексикон Молдаванки, который, как оказалось, весьма усвоил и не забыл. И выскочил, громко хлопнув дверью.
Впрочем, едва выйдя на шумную Екатерининскую из помещения редакции, Володя сразу же сгорел от стыда. За всю свою жизнь он ни разу не позволял себе подобного! Он всегда считал себя деликатным и утонченным человеком, не любил обижать людей даже в тех случаях, когда они того заслуживали. А теперь... Что-то в нем сломалось, а потом не так срослось. Может, дело было в том, что он уж очень рассчитывал на эту встречу, и жестокое, тупое поведение редактора ранило его.
В любом случае, путь в газетный мир Сосновскому был закрыт. Он действительно стал изгоем, и в полной мере ощутил то отвратительное чувство, когда твой мир, погребая под своими острыми обломками, рушится прямо на глазах, и у тебя нет возможности выбраться.
— Эй! — Громкий крик вырвал Володю из печальных мыслей, застав врасплох. — Да постой же ты! Глухой, что ли?
Обернувшись, он не поверил своим глазам. За ним бежала та самая девица, на которую он обратил внимание еще в редакции, Алена, кажется.
— Извини. Я не слышал, — машинально перейдя на «ты», сказал он.
— Все в порядке! Этот старый козел тебя расстроил? — Девица тяжело дышала от быстрого бега, и Володя просто не мог не обратить внимание на ее роскошную грудь.
— Расстроил, — улыбнулся он.
— Он всех расстраивает! Знаешь, как его у нас ненавидят? Называют вонючим боровом! — хохотнула девица. — А куда ты идешь?
— Не знаю. Мне некуда идти на самом деле, — покачал головой Сосновский.
— Так не бывает. — Девица с интересом уставилась на него.
— Бывает, к сожалению, — печально сказал он.
— А поехали к морю? На Фонтан? — вдруг предложила она, и Володя почувствовал, что у него теплеет на душе. И, улыбнувшись своей самой широкой улыбкой, ответил:
— Поехали!
Пролетку остановил кордон солдат, похожих на военный патруль. Случилось это после Седьмой станции Большого Фонтана, возле Военных казарм. Местность здесь была пустынная, только ближе к морю попадались редкие рыбачьи хижины да ветхие дачи. Поэтому солдаты, преградившие дорогу, стали для молодых людей неожиданностью.
— К казармам идут, — сказал старик-возница, ерзая на своем жестком сиденье.
— Почему такой патруль? — крикнула Алена ближайшему солдату, едва не схватив того за рукав. — Случилось что-то?
— Никак нет, мадемуазель, — услышав ее слова, к ним подошел какой-то совсем молоденький офицер младшего чина, что можно было разглядеть по его новеньким, блестящим погонам.
— У вас учения? — допытывалась Алена, и Володя подумал, что ее красота действительно магически действует на людей. Вот и офицер, не сводя с девушки восторженных глаз, забыв про свой патруль, готов был отвечать на ее вопросы.
— Никак нет. Показательная экзекуция, — офицер отвел глаза в сторону, — на плацу.
— Что это значит? — удивилась Алена.
— Парнишку одного пороть будут, — вдруг подал голос солдат, стоящий поблизости, — как и мы, доброволец он.
— Молчать! — рявкнул офицер, обернувшись.
— Вот сам и молчи! А я под такое не подписывался. И никто тоже... — сплюнув на землю, мрачно, со злобой произнес солдат.
— Что значит пороть? — побледнела Алена.
— А так и значит, шомполами, — ответил солдат. — За то, что булку в кондитерской украл. Жалованье нам три месяца не выдавали. А он сестренкам да братишке сладкое принести обещал, малые они у него. Мал мала меньше. Денег нету, и взять неоткуда. Вот булку с вареньем и украл. А кондитер этот... Хрен вонючий, шоб ему... военный патруль позвал! Шоб горела его эта кондитерская синим пламенем! А теперь за булку его на плац...
— Он нарушил воинскую дисциплину, — четко произнес офицер, — воровство в городе недопустимо. Позор на всю белую армию!
— А теперь за булку его запорют до смерти, — мрачно продолжал солдат, — шутка ли — сто шомполов. Никто не выживет. Убьют парнишку. А ему 19 годков всего.
— Простите, мадемуазель, — и, отдав резко команду, офицер погнал свой отряд прочь.
— Это не может быть правдой! — Алена была бледна как смерть. — Надо что-то делать!
— Та правда, — хрипло встрял возница, — весь город с утра только об этом и гутарит. Все от них разбежаться хотят, вот и поддерживают дисциплину за такой способ. Страху нагоняют. В городе до вечера волнения будут. А кондитерскую уже спалили. Час назад подожгли. Я сам видел.
— Надо остановить казнь! — Алена всплеснула руками, лицо ее было белым, без кровинки.
— Да как остановишь. Начали уже. Мне за час назад время племяш сказал, он у них за обслугу работает.
Ехать дальше перехотелось обоим. Алена, в волнении сжав руку Сосновского, так и не отпускала ее до самого города.
К вечеру в Одессе действительно начались волнения — когда стало известно, что несчастный солдат в самом начале экзекуции испустил дух. Толпа бунтующих разгромила полицейский участок, забросала камнями дымящиеся руины кондитерской.
Важной причиной недовольства, переросшего в уличные беспорядки, стала не только смерть несчастного солдата. Возмущение горожан вызывало постоянное давление со стороны новых властей на все мужское население в возрасте от 18 до 45 лет — их насильно заставляли записываться в добровольцы. Жалованье при этом не платилось, а добровольцев сразу же отправляли на фронт. Чтобы избежать казарменных бунтов, были ужесточены порядки, введены жестокие физические наказания, под которые и попал проступок солдата. Но это не помогло. Казнь стала последней каплей, и беспорядки, как пена, перелившаяся через край кипящего котла, выплеснулись на улицы.