Широкий двор был вымощен серыми булыжниками, и там, на этом самом дворе, за пределами крепостных стен, бурлила кипучая жизнь. Лошади били копытами, привязанные возле домов к широким кольцам. Во дворе было много людей. Несколько монахов в черных, белых и коричневых рясах. Женщины в длинных юбках и грубых деревянных башмаках, с черными и серыми чепцами на головах, стирали в корытах белье, громко хохоча и переговариваясь между собой. Не молодые, полные, некрасивые. Одна – совсем беззубая старуха с темной бородавкой на носу. Какой-то мужчина в одежде крестьянина тащил корову. Корова упиралась и громко мычала, потешно вращая головой. Эти люди… Их одежда… Они выглядели так, словно перенеслись в средневековье. Как жители средневековья или персонажи костюмного фильма (если предположить, что это актеры и здесь просто снимают фильм).

Фильм. Это первым пришло в голову. Но, оглядев всю площадь более внимательно, он нигде не заметил ни камер, ни аппаратуры, ни людей в современной одежде (съемочной группы). Кроме того, эти люди, там, на маленькой площади, двигались и жили слишком естественно и привычно, не как персонажи, а как герои собственной жизни. Его сердце упало вниз. А потом… очень медленно, двигаясь плавно и грациозно, держась за руки, через площадь прошли женщина с девочкой. Те самые мать с дочкой из леса! Женщина была одета в грубые деревянные башмаки с налипшими комьями грязи, в темно-коричневую холщовую юбку с заплатами и серую блузу. Ее голова была повязана черным платком. Одной рукой она прижимала к бедру огромную плетенную корзину, полную до верха бельем, а другой крепко держала за руку девочку. Волосы девочки закрывал простой чепчик желтоватого цвета. На ногах были те же самые деревянные башмаки. В своей маленькой ручонке девочка держала куклу (ту самую куклу, которую он уже видел в лесу), прижимая ее к груди. В этой грубой одежде женщина напоминала служанку. Словно чувствуя его взгляд, женщина обернулась.

Она повернулась к нему, гордо повела плечом, взглянула прямо ему в глаза. И ему вдруг показалось, что она его видит. Это было необъяснимо, глупо и страшно, но, тем не менее, было так. Лицо женщины стало очень печальным. Красивые черты исказились страшным страданием. Она пошевелила губами, посылая ему слова, которые он не мог расслышать, сильней прижала к себе девочку и отвернулась. На какую-то долю секунды в ее глазах застыло просящее, умоляющее выражение. Потом они ушли. Девочка по-прежнему прижимала к груди свою куклу. Они дошли до угла ближайшего дома, и быстро скрылись за ним. Он больно ударился головой об острый выступ. Все вокруг заволокло темнотой, он лишь ощутил, как его руки взметнулись вверх, выпустив из ладоней шероховатую поверхность камня. Почувствовав, как на его лицо падают лучи солнца, открыл глаза.

Он увидел лицо врача (лицо выражало страшную, неприкрытую тревогу). Врач что-то делал с его лицом (потом пришло осознание того, что врач просто останавливает кровь из раны на виске платком).

– Перегрел свою умную голову на солнце! – ехидно, с неприязнью сказал москвич.

– Что… – губы плохо слушались, слова получались с трудом, но врач быстро его перебил:

– Все в порядке, ты просто поранился о камень. Ударился виском. Наверное, потерял сознание от удара и от солнца. Ты поранил висок, щеку и лоб. Но не сильно. К счастью, у меня есть аптечка. Кровь я уже остановил. Сейчас я заклею раны пластырем, и все будет хорошо.

– Там, внутри, полно людей! – он легко отвел его руку, – там город! Они все живут в средневековом городе! Поэтому ворота заперты!

– Где ты видел людей? – спросил москвич.

– Через щель в стене!

Москвич и врач странно переглянулись, и москвич усмехнулся – еще более неприязненно. Врач наклонился над ним (и он расслышал в его голосе какую-то странную нерешительность):

– Ты только успокойся, не волнуйся… в стене нет никакой щели… вообще никакой…

Резкий скрип прозвучал в тишине. Они обернулись, все трое, словно услышав команду. Уставились в одну точку. Очень медленно от дубовых ворот двигалась калитка, открываясь все шире и шире, так, чтобы смог войти человек. Словно подчиняясь руке невидимого хозяина, приглашающего войти внутрь.

– Похоже, тут действительно есть люди… – врач говорил тихо, но не успел договорить фразу, как москвич решительно бросился вперед. Он не понимал, что произошло дальше (вернее, понимал смутно, с трудом), когда, рванувшись, схватил москвича за руку, резко остановил, развернул к себе:

– Не смей! Остановись! Не надо туда ходить!

– Что? Ты, придурок! Ты ударился головой и….

Неожиданно врач принял его сторону:

– Подожди! Он прав. Прежде, чем входить, нужно узнать, что означает надпись над входом! Узнать прежде, чем туда лезть! Может, эти монахи не впускают посторонних!

– А кто тогда открыл нам калитку?

– Может, она случайно открылась? Мы на что-то нажали, и она открылась!

– Это единственное человеческое жилье в округе! Может, у них есть телефон! Не могут же эти монахи быть такими отсталыми! У них должен быть телефон! Я могу позвонить адвокату и он сразу же подаст в суд на этих уродов из туристической компании! И я не только верну назад свои деньги, но и получу страховку! И я не буду слушать двух идиотов, которые…

Дальше все было еще хуже. Он давно чувствовал багровый туман ярости, медленно подступавший к глазам. Он давно боялся, что не сможет себя контролировать… и вот, наконец, это произошло. Он резко выбросил руку вперед и схватил москвича. Подтянул к себе, разок встряхнул:

– Слушай, ты, урод…

Врач бросился между ними, схватил его за руки и почти повис на них:

– Успокойся! Отпусти его! Пожалуйста! Не надо так нервничать! Не надо – так! Можно спокойно обо всем поговорить!

Он толкнул москвича, отшвырнул его от себя. Москвич ударился о стену с глухим стуком и медленно осел вниз. На его глупом толстом лице застыл какой-то детский ужас. Этот ужас не приглушил его ярость, напротив.

– Хочешь идти – иди. Хочешь делать глупости – делай. Мне не нравится этот замок. Не нравится то, что я видел. Я не понимаю, что происходит. Только чувствую, что нам не следует входить в эту дверь. Но если ты не хочешь слушать никого, кроме себя – иди! Только потом – не жалуйся на последствия!

Москвич поднялся на ноги и уже входил в калитку, переступая порог. Врач бросился за ним следом. В воротах мелькнула лишь длинная тень. Он вошел последним, оглядываясь по сторонам и с сомнением качая головой.

Все трое миновали небольшую арку (проход в стене) и вышли на широкий двор, мощенный камнем (площадь города). Теперь вокруг царило полное запустение. Кое-где из каменных плит пробивалась трава. Он почувствовал легкое дуновение сзади, словно порыв ветра взъерошил волосы, прошелся по спине. А потом услышал звук. Звук, который с каждой секундой становился все сильней и сильней…. Стук лошадиных копыт. Громкий стук лошадиных копыт о каменные плиты.

Он обернулся, и в тот же самый момент отпрянул к стене, едва не сбитый с ног ворвавшейся под арку каретой. Он увидел морды огромных коней возле своего лица, почувствовал острый запах лошадиного пота, тяжелое сдавленное дыхание, увидел в реальности, как с конных губ, туго сдавленных поводьями, падают обильные хлопья пены… Шестерка белоснежных коней, удивительно красивых (как хлопья первого снега или чистый сахар, искрящийся под солнцем) везли карету. Сбруя лошадей была полностью черной, и оттого особенно разителен был контраст: черное на белоснежном фоне. Лошади яростно и стремительно рвались вперед. С губ падали тяжелые хлопья пены.

Он отпрянул назад, едва не попав под лошадиные копыта. Деревянные колеса черной кареты глухо застучали по каменным плитам площади. В тот же миг он вдруг понял, что не видит больше ничего: ни своих спутников, ни заброшенных зданий, ни мха, ни камней. Он видел только карету. Словно в этой черной точке сосредоточился особенный смысл.

Карета проехала площадь и остановилась слева, возле небольшого дома, двери которого были плотно закрыты. И в этот миг замерло все. Время замерло, застыло в воздухе твердым телом, и он застыл вместе с ним, испытывая непонятное, необъяснимое ощущение ужаса.

В раскрытых дверях церкви (церковь была прямо, самое высокое здание на площади) он вдруг увидел людей. В церкви было слишком много людей: они выглядывали в окна, в двери, толпились возле входа. Люди замерли в разных позах так же, как и он сам, и он увидел людей и на площади, застывших без движения. Карета остановилась, и мир вокруг замер. Отчетливо и ясно он видел лица, глаза людей, их нелепую, необъяснимую одежду. Он видел поднятые руки и наклоненные спины, видел головы, повернутые к свету или к другим людям и ноги, не успевшие ступить, губы, раскрытые для ответа и начавшие произносить слова, которые застыли на середине, волосы, которые разметал ветер, так и не успевшие опуститься на плечи, множество эмоций и выражений – нахмуренные брови, смеющиеся щеки, подбородок, двигающийся от жевательных движений, удивленные или опечаленные глаза. Люди стояли плечом к плечу – сплошная стена: мужчины, женщины, старики, дети, словно на улицы разом вышли все жители этого города… Он видел детей, которые держались за руки и детей, крепко уцепившихся за материнскую юбку, стариков, жалких и беспомощных, выглядящих так, словно их вытащили из постели, красивых полуодетых женщин с распущенными длинными волосами и мужчин в ночных сорочках, схвативших оружие… И вдруг с какой-то ужасающей реальностью (от которой его ужас стал еще глубже) он вдруг осознал, что ЭТО И БЫЛИ ВСЕ ЖИТЕЛИ ГОРОДА. Мертвые жители заброшенного мертвого города. Он ясно видел их перед собой.

Его взгляд упал на лицо пожилого крестьянина, стоящего совсем рядом. На уставшее лицо, натруженные руки с твердыми мозолями, покрытыми землей. На нем были короткие штаны из холста и порванная, грязная сорочка. Пучки седых волос торчали из ноздрей. Он видел его ясно и отчетливо, видел мельчайшую морщинку на грубом, некрасивом лице… А потом увидел, как на лице крестьянина исчезли глаза, и на их месте остались белые впадины, мертвые глазные яблоки….

И тогда он закричал.