Пепел казненных бросили в реку, и над городом повисло тяжелое молчание.

Костры догорели лишь к сумеркам, и, когда на месте столбов с казненными остались лишь кучки пепла да несколько тлеющих углей, площадь почти опустела. В этот раз люди расходились тихо, не было слышно громких разговоров да сальных шуток, которыми часто обменивались подвыпившие за день горожане. Не было и того оживления, которым всегда сопровождались массовые казни – любимые развлечения по выходным для горожан.

В городе было непривычно тихо, словно черная тень нависла над крепостными стенами, и даже монахи, убиравшие пепел жертв дневного аутодафе, ежились от непонятной тревоги, застывшей в воздухе. Так замирает мир перед жуткой грозой, а соцветья травы опускаются вниз в ожидании бури. Все (и горожане, и монахи) знали, что в тот день свершилась не совсем обычная казнь. Среди остальных жертв на костре сожгли беременную жену местного сеньора.

Люди молча расходились по домам, запирая за собой окна и двери. Запирались тщательно. Зная, что у инквизиции везде есть глаза и уши. Ужас такой силы витал над городом, что даже в доме, при запертых дверях, люди не решались говорить громко, а переговаривались только приглушенным шепотом. Каждый знал: любое неосторожное слово, сказанное вслух. Рано или поздно приведет на костер.

Толстая булочница, весь день наблюдавшая казнь на самой площади, захлопнула ставни, проверила засов на двери, затем зажгла свечу и боязливо покосилась в угол.

– А все-таки несправедливо это… – женщина не сдерживала слез, – хорошая она была женщина. Младшенького моего вылечила, когда он заболел. А во время чумы скольких своими руками выходила, и не вспомнить. Нет, подлость это… Подлость, я тебе говорю!

– Придержи язык, женщина! – муж булочницы, который не пошел смотреть казнь, боязливо перекрестился, оглядываясь по сторонам, – не твоего ума дело…

– Нет, моего! Моего, я тебе говорю! – женщина с силой грохнула на стол глиняный кувшин с молоком, уже не сдерживаясь от переполнявших ее чувств, – не дело это, так людей сжигать! Колдунов, ведьм – те заслужили своими дьявольскими делами, но бедная женщина… Да она как святая была, кого хочешь спроси! Никто от нее худого слова не слышал! Во время засухи она зерно раздавала прямо из подвалов замка! А скольких вылечила…

– Замолчи сейчас же! Накличешь на нас беду! Своими неосторожными словами добьешься, что отправишься на костер следом за ней!

– ну и пусть! А все равно я молчать не стану! Этот пес накликал на нас беду, на весь город, утопил всех в крови, в страхе… Мыслимое ли дело – сжигать такую женщину! Ты бы видел днем! Люди плакали, когда она на столбе молилась! А как она прикрывала руками живот, как просила пощадить не родившееся дитя! Зверь этот проклятый ничего не слышал! Что ему дети, если в глазах его сатанинских и без того горит адское пламя!

– Замолчи, дура! Сейчас же замолчи! – в страхе муж заметался по комнате, заглядывая во все углы и быстро крестясь, так, что руки его стали напоминать ветряную мельницу, – безголовая ты дура! Накличешь беду, точно тебе говорю!

– Зверь он… – не унималась женщина, – все на площади видели… Зверь, истязатель беременных женщин! От дьявола вера его, а не от Бога! Злость его идет от самого сатаны!

– А что рыцарь? Муж ее? Разве тоже там был?

– Он не вернулся еще из Майнца. Этим зверь и воспользовался – тем, что его нет. Приедет, сына ждет, а вместо сына… и подумать-то страшно! И всего через два месяца должна была родить!

Слезы полились из ее глаз и, чтобы успокоиться, булочница принялась разводить в очаге огонь. Услышав, что жена замолчала, муж облегченно вздохнул. Впрочем, страшный рассказ не оставил его равнодушным. Глядя на пламя очага, он печально качал головой.

Дом булочника был не единственным домом, где обсуждали страшное событие дня. В каждом из городских домов, шепотом, люди передавали друг другу ужасные подробности дневной казни. Смерть несчастной женщины была той последней каплей, которая переполнила чашу терпения, и теперь ничто не могло заставить людей молчать.

– Вот увидишь, постигнет его божья кара… – булочница плакала, грозя небу кулаком. И эти же слова повторялись в каждом доме – город роптал, и унять возмущение людей не мог даже страх перед инквизицией. Святость материнства была слишком сильна даже для этих невежественных, темных людей, и надругательство над этим (то, что на костре сожгли беременную женщину) казалось настоящим кощунством.

Откинувшись на спинку кареты, инквизитор Конрад Марбургский закрыл глаза. В голове настойчиво звучали все те неприятные слова, которые пришлось ему выслушать на сейме в Майнце. Все внутри кипело, и, изо всех сил стараясь сдерживать свой гнев, инквизитор только жестоко кусал губы, да сжимал пальцы. Темный лес по обеим сторонам дороги казался живым существом. Но, взбешенный неприятной поездкой, инквизитор не обращал на него никакого внимания.

Внушение, выговор… так они осмелились с ним говорить! Свора ничтожеств, они осмелились указывать ему, как вершить защиту истинной веры! Разве не они же еще несколько месяцев назад восхищались его твердой непреклонностью, его умением выжигать каленным железом, беспощадно и страшно, явных и тайных врагов веры? И что они вообще знают о вере, эти тупицы, возомнившие себя неким подобием богов? Знали бы они, что он – единственный, кому принадлежит высшее право… Он бы многое мог им рассказать! Разве они до сих пор не поняли того, что он – великий карающий меч наступления нового мира, мира, в котором не будет места сомневающимся и мягкотелым? Теперь, когда путь его служения определен, он не свернет с этого пути! Он еще сильнее увеличит свои усилия, и пусть убираются с его пути те, кому не по душе новый мир! А этот мир наступит (он это знает) очень скоро.

Он – знает. Запылает еще больше костров. Он зажжет их своей собственной рукой, и мир захлебнется от смрада сжигаемой гнили! Те, кто посмел выступить против него, станут удобрением для сильной почвы. Он затопит всех кровью, если понадобится, но не свернет с избранного пути! Пусть не думают, что их нелепые, блеющие упреки в жестокости вот так просто сойдут им с рук! Он удвоит, если надо – утроит свою жестокость! И когда все будет кончено, когда на его пути больше не будет жалких, блеющих, тупоголовых овец, он ускорит приход великой цели!

Эти мысли, как прохладная вода лесного родника, немного успокоили разгоряченный мозг. Он закрыл глаза, облегченно вздохнул. Листва деревьев шумела за окнами кареты, возвещая приближение бури.

Внезапно он стал прислушиваться к этому шуму, резко открыв глаза. Ему вдруг показалось, что карету окружают страшные призраки, тянущие к нему свои жуткие руки. Призраки сожженных… Страшные, сведенные судорогами боли пальцы тянутся к окнам кареты. Даже находясь внутри, он слышит запах гари, тлеющих дров, растопленного сала…. По его телу быстро прошла нервная дрожь. Нет, только не с ним! Призраки бессильны перед его духом! Он – повелитель высших сил, он может повелевать любыми призраками – сколько угодно! Ничто из темноты, плотно смыкающейся вокруг, не способно причинить ему вред!

Вдруг он почувствовал страшный толчок. Карету дернуло, он полетел на пол. Раздалось дикое ржанье лошади. Карета остановилась. Волосы на его голове поднялись дыбом. Тогда он закричал. Но это был лишь короткий, обрывистый крик… дверца кареты распахнулась. И он увидел спешившегося рыцаря в боевых доспехах. Лицо его было закрыто шлемом с опущенным забралом, а за спиной развевался белый плащ.

– Ты Конрад Марбургский, инквизитор этих земель?

Не дожидаясь ответа, рыцарь рывком вытянул его из кареты. Пряный воздух леса был полон запахами зелени, прелой земли, хвои, но инквизитору все время чудился запах гари. Несколько рыцарей окружили карету. Все они были в боевых доспехах.

Он разглядел на земле труп своего слуги, и одновременно кучера-тот лежал в перерезанным горлом. Рыцари выглядели угрожающе. Он увидел их обнаженные мечи.

– Прочь! – подняв вверх дрожащие руки, он попытался отстраниться от них, – прочь! Вы не посмеете меня тронуть! Я посланец высшего мира! Никто не вправе сразиться со мной!

– сразиться с тобой? Много чести, падаль! – сказал рыцарь, который вытащил его из кареты, – это ради своего высшего мира ты истязаешь людей? Сжигаешь на костре беременных женщин?

– Это – жертвы, принесенные на алтарь! Дети скверны, сомневающаяся гниль! Огнем и мечом я должен…

Внезапно он замолчал. Ветер усилился. В глубине леса ему вдруг почудились пристально наблюдавшее за ним, ярко-горящие красным глаза. Этот взгляд красных огнем парализовывал, уничтожал волю…А вслед за ним лес наполнился призраками, тенями сожженных людей, которые, смыкаясь, шли за ним, протягивая свои костлявые, изуродованные огнем руки, с кожей, покрытой кровавыми волдырями ожогов… Он отступил на шаг назад и тогда закричал:

– Нет! Нет, я служил тебе верой и правдой! Ты не посмеешь отдать меня им! Защиты! Защиты!

– У кого ты просишь защиты? – громовой голос рыцаря перекрывал шум ветра, – не будет тебе защиты! Вечно гори в аду! Та беременная женщина была моя жена!

Инквизитор испустил страшный крик. Взметнувшиеся мечи вонзились ему в грудь, ударяя еще и еще туда, где должно было биться сердце.

После убийства Конрада Марбургского (виновных в нем так и не нашли) земли германии долгое время оставались без инквизитора. Папа долго не решался восстановить на бунтующих землях ту политику террора и ужаса, которую установил один из самых жестоких инквизиторов, прозванных потомками кровавым…