До рассвета оставалось несколько часов, когда она осторожно выбралась из постели, аккуратно обвязав ноги кусочками меховой шкурки. Мех заглушал шаги, и можно было не опасаться, что ее услышат в доме. Спальню (узкую, темноватую комнату под чердаком) она делила с младшей сестрой. Другие дети спали рядом с комнатой родителей. Услышав, как она одевается, сестра открыла глаза.

– Ты опять?! – в голосе сестры был ужас.

Она только махнула рукой. В мире не существовало силы, способной удержать ее от таких вот ночных отлучек. Даже страх наказания улетучивался в тот момент, когда, осторожно открыв окно, она вдыхала пряный ночной воздух, полный хвои и прелой листвы (летом и весной), и мокрой, словно уставшей земли (зимой и осенью). Лес, раскинувшийся сразу за их поселком (оселок находился в глубине леса, и древние деревья удачно маскировали неказистые дома с темными крышами, которые словно прятались от людских взглядов), был ей знаком с самого детства, она родилась и выросла в этом лесу, и боялась его меньше, чем некоторых людей, живущих в одном с ней доме.

В первое время (когда она вдруг выросла настолько, что смогла уходить по ночам в лес) она страшно боялась, что ее поймают, и тогда наказание не ограничится еженедельной субботней поркой, к которой она успела уже привыкнуть. В поселке детей воспитывали жестоко. Каждую субботу их пороли розгами в молитвенном доме во искупление совершенных или будущих грехов, и было это обязательным – так же, как посты по пятницам и ежедневные многочасовые молитвы. Оттого дети умирали почти в каждой семье, не выдерживая мучительных избиений и голода. Но оставшиеся становились крепкими, и могли выживать в лесу, превращаясь сами в суровых и непреклонных мучителей, когда у них появлялись собственные семьи. Именно из-за этих избиений она долгое время не решалась уходить в лес, даже когда поняла, что сделать это достаточно просто. Она прекрасно помнила пример десятилетнего мальчишки, пытавшегося убежать из поселка. Его поймали в лесу и отвели в молитвенный дом, а затем били там каждый день в течении целой недели по многу часов, и не давали еды, пока он не умер под розгами. Она знала: нечто подобное ждет и ее, если взрослые поймают ее в лесу, и собственная семья с радостью отдаст ее на расправу как великую грешницу. Но страх перед болью от мучительных побоев был все-таки меньше, чем желание оказаться в лесу и вздохнуть полной грудью пьянящий воздух хоть временной, но – свободы. Ей повезло. Никто ее не поймал. С тех пор она стала выбираться по ночам все чаще и чаще. Сестра была единственным человеком, кто знал, что по ночам она уходит в лес. Но (она чувствовала это) сестра ни за что не выдаст ее – даже под страхом смерти.

Чаще всего она пробиралась к деревне. Рядом с их поселком, в нескольких километрах через лес, была советская деревня. Ее родители, так же, как и все остальные обитатели поселка, плевались и говорили, тайком крестясь, что в той деревне живут исчадия ада, выродки сатаны, нелюди, поклоняющиеся красному сатанинскому флагу, но ей всегда казалось, что это неправда. Люди там были совсем другие, они очень отличались от тех, кого она знала с детства. Женщины смеялись и не повязывали голову платком, а вместо длинных черных юбок носили разноцветные, пестрые платья. И мужчины там были совершенно другие, и дети… Однажды она слышала, как в деревне пели, и еще ей думалось, что детей, которые там живут, никто не бьет в церкви по субботам.

Это были совсем другие люди, другая жизнь. Она заглядывала в окна, пытаясь понять, как живут эти люди, и там, в одном из домов, впервые в жизни увидела игрушки, но не сразу поняла, что это такое. В ее жизни игрушек не было. Среди детей никто не играл. Как будто, рождаясь, она уже становились взрослыми.

Однажды, набравшись смелости, она спросила у старенькой бабушки, которая была к ней добрее всех, почему они так отличаются от тех, кто живут в советской деревне.

– Мы живем в старой вере, по старым законам, – сказала бабушка, – эта жизнь самая правильная из всех остальных.

Так впервые она узнала, что их зовут старообрядцами, и что они не общаются со всем остальным миром. И что дети в этом мире прощались с детством намного раньше, чем в том, другом. Девочки в 14–15 лет выходили замуж, парни женились в 17–18. Она знала: придет время, так будет и с ней, но какая-то часть в глубине противилась этому, заставляя бежать по ночам в поселок, чтобы хотя бы немного взглянуть на ту, другую жизнь, если уж не узнать ее совсем.

В ту ночь в деревню ее гнало не любопытство, а мучительное чувство тревоги. Вот уже несколько дней, как с деревней случилась беда. Всю деревню заняли страшные люди, говорящие на другом языке, в черной форме с черепами на рукавах. Они ездили на громких машинах и стреляли. Еще они брали с собой псов – но не добрых деревенских собак, привыкших жить вместе с людьми, а страшных, злых, словно вырвавшихся из ада – с их оскаленных клыков капала слюна, и они разрывали людей до смерти. Как-то ночью она едва спаслась от двух пьяных верзил, горланящих песню на непонятном языке, а на их черных фуражках были настоящие черепа. Так впервые она увидела вблизи черную эсесовскую форму.

Однажды посреди ночи всех, живущих в поселке, подбросило с постели от грома взрывов и оглушающей стрельбы. Вдалеке, за лесом, заревом горело пламя. В ту ночь никто больше не спал. А утром взрослые сказали, что началась война, и что советскую деревню захватили немцы. И что вся та деревня, а так же их лес, называются теперь оккупированной территорией. Еще взрослые говорили о том, что война эта должна пройти от них стороной, что они не принимают никакого участия в делах грязного мира, и что войны, ведущиеся в мире, погрязшем во грехе, никак не замутят чистого источника их истинной веры.

Она сбежала ночью в деревню и видела, как пылают дома, как лежат мертвые прямо на огородах, а людей выбрасывают на улицу из домов, дома же занимают чужие солдаты.

Утром в их поселке появились немцы: два высоких чина в черной форме и несколько автоматчиков с серебряными бляхами на груди, охраняющие этих высоких чинов. Немцы о чем-то говорили со старейшинами в молитвенном доме, а все население поселка (в том числе и дети), столпились на площади, молчаливо, застыв, ожидая новостей. Через несколько часов немцы уехали, а старейшины, как ни в чем не бывало, собрали всех на вечернюю молитву.

В ту ночь в деревню ее гнало мучительное чувство тревоги. Днем, через окно одной избы она подслушала, что партизаны (кто такие партизаны, она не знала), взорвали немецкий поезд, пустив весь эшелон под откос, и что по направлению к деревне уже выехали грузовики, полные немцев с автоматами, а местные жители называли их страшным непонятным словом – каратели.

Когда, пробираясь по знакомой тропке, она добралась до деревни, то увидела, что никто не спит, и что там происходит что-то, не похожее на все остальное… Немцы бегали по деревне, громко стуча сапогами. И будили людей в каждом доме, а затем, еще спящих, выгоняли на улицу. В деревне почти не было взрослых мужчин, только женщины с детьми, да старики. Мужчины (она слышала это) ушли на фронт. Подгоняя полуодетых людей прикладами автоматов, они гнали их к местной церкви, видневшейся на окраине поселка. Люди, застегивая одежду на ходу и сонно зевая, заходили в церковь. «На молитву» – подумалось ей.

Маленькая девочка лет 5-ти громко хныкала, теребя за рукав старенького пальто мать.

– Мама, мне холодно… холодно…

Не замедляя шаг, мать завязала потуже теплый пуховый платок, с нежностью закутывая головку девочки.

– Что поделать… Я завязала платок потеплей…потерпи…

– Спать хочу….

– Будешь спать – сразу, когда вернемся…

– А зачем, зачем нас туда ведут? Зачем нам идти?

– Не знаю, душа моя… Но мы не можем пока задавать им вопросов…

– Я спать хочу…

– Сядешь ко мне на ручки, и заснешь.

Солдаты гнали людей в церковь. Внезапно она увидела в окне большого каменного дома того офицера, который приезжал к ним в поселок. Она тихонько проскользнула к открытому окну. Это был, похоже, начальник бывших в деревне немцев. За дверью комнаты, где он был, стояли автоматчики, а солдаты, проходящие мимо окна, держались с ним подобострастно и со страхом.

Немец молился. Он стоял пред столом, на котором лежала старинная книга, и, воздевая руки вверх, повторял какой-то непонятный текст. Это был не немецкий язык, не латынь. Такого языка она никогда прежде не слышала. Лицо немца было страшным. Его выпученные глаза налились кровью, на губах выступила пена, а руки, воздетые вверх, затряслись. Ей стало страшно – но, несмотря на страх, она уже не могла сдвинуться с места. Немец перешел на латинскую молитву. Внезапно ей послышались знакомые слова. Она разобрала (хоть и с трудом) слова: «жертва…великая жертва…прими мою жертву…». Затем – вообще странные слова «утренняя звезда». Может, он имел в виду светлеющее небо.

Начало светать. Ей было пора возвращаться обратно. Но никакая сила не заставила бы ее сделать это. Внезапно немец захлопнул книгу (которая так и осталась лежать на столе) и быстро вышел из комнаты. Она побежала вперед, точно зная, что он идет к церкви.

Церковь была полна людей и окружена автоматчиками со всех сторон. Солдаты стояли вплотную друг к другу, непробиваемой, сплошной цепью. Она притаилась в густых кустах за оградой, чувствуя, как струится по спине ледяной пот. Предчувствие чего-то ужасного охватило ее с головы до пят, она чувствовала, что произойдет нечто ужасное, неотвратимое. Немец появился на пороге церкви. Был слышен детский плач. Немец что-то говорил – но слов она не могла разобрать, к тому же, говорил он очень тихим голосом. Затем вышел из церкви, махнул рукой. Солдаты плотно захлопнули двери, заложив их крепкими бревнами.

Изнутри послышались крики. Кто-то громко заколотил в дверь. Позади здания церкви послышался звон разбитого стекла, затем – автоматная очередь и истошный женский вопль, в котором не было ничего человеческого.

Несколько здоровенных немцев притащили канистры с бензином, и стали обливать со всех сторон здание церкви. Немец высоко поднял руку, затем опустил вниз… По его приказу солдаты огромными пылающими факелами с нескольких сторон подожгли церковь.

Она зажала рот руками, чтобы не закричать. Все ее тело билось, как в нервном припадке. Там были люди… И по приказу этого сумасшедшего офицера людей в церкви сжигали заживо. Старая церковь занялась сразу, превратившись в огромный пылающий костер. Все слилось в адскую какофонию: треск огня, звуки падающих бревен, истошные вопли людей, надрывный детский плач… А потом до нее донесся самый страшный в мире запах – запах горелого человеческого мяса…

Не выдержав, она помчалась прочь со всех ног. Сзади были слышны автоматные очереди: немцы расстреливали тех, кто пытался выбраться из пылающей церкви. Она добралась до дома, в котором видела офицера, залезла в раскрытое окно. Книга по-прежнему лежала на столе. Она схватила книгу, крепко прижала ее к груди и, выбравшись из дома, помчалась к лесу.

Когда она подошла к поселку, солнце стояло уже высоко. В поселке была паника. Мужчины прочесывали лес, мелькнуло зареванное лицо сестры. Ее искали. Она появилась на площади, вся покрытая сажей, крепко прижимая книгу к груди. По ее лицу текли слезы. Люди на площади замерли: было в ней что-то такое, что лишало дара речи. Что-то настолько страшное в лице и глазах, что мешало взрослым говорить. Ее схватили, чтобы потащить на расправу в молитвенный дом, когда один из старейшин поднял вверх руку, веля отпустить, а затем приказал ей следовать за собой. Когда они остались наедине, старейшина с дрожью в голосе спросил, где она взяла эту книгу. Она рассказала правду: то, что украла книгу у немца, и что жителей деревни заживо сожгли в церкви. Старейшина велел положить книгу на стол, а затем долго смотрел, избегая прикасаться руками.

– Ты избранная. Бог избрал тебя, чтобы хранить в тайне самое страшное из его сокровищ. Ты наделена страшной миссией: хранить эту книгу проклятия. Ты избранная. Твое место здесь. Но какой страшный удел…

С того дня ее никто больше не бил по субботам, а когда ей исполнилось 15, то вместо замужества она стала членом совета старейшин. Тогда она на всю жизнь запомнила завет старейшины, изменивший всю ее жизнь: хранить книгу, не показывать ее никому, не позволять прикасаться руками, а перед смертью отдать кому-то из того мира, который так далеко от них, лучше бы – священнику вражеской церкви. Книга должна уйти из поселка – она несет в себе проклятие.

Прошло много лет – до тех пор, пока из священных источников она не узнала, какое именно – проклятие…