Колокольный звон разливался в прозрачном утреннем воздухе. Отражаясь от крыш, летел в небо. Звон пронзительный, чистый разливался над землей сияющим полотном, и в нем тонули все остальные звуки. Это был удивительно прекрасный день – день, когда солнечные лучи были словно сделаны из яркого стекла, а воздух был наполнен ароматом цветов и трав, и земли, и небесной лазури, и чем-то неуловимо прекрасным, таким, как запах надежды…. Это был день для счастья, любви, праздника, смеха…. Не для смерти. И словно в противовес надежде яркие зеленые флаги (символ лицемерия и смерти) гордо реяли на легком утреннем ветерке, словно покрывая весь город не пропускающим воздух полотном.

Толпы народа сбегали к площади по узким улочкам города. Именно к площади был направлен людской поток, такой широкий и плотный, что застревал в стенах домов, и такой обширный и пестрый, что в нем можно было свободно разглядеть представителей всех рас и пород, а хитрые приезжие из окрестных городков и деревень успели занять места еще с ночи, и теперь уже сидели прямо на земле, на лучших местах площади, либо (к огромному неудовольствию коренных горожан) бежали первыми в огромной толпе.

Кого здесь только не было! Мужчины в домотканых рубахах, захватившие из дома любое оружие, даже такое нелепое, как деревенский вертел, женщины в пышных юбках, принарядившиеся, как к празднику, в свеженакрахмаленных белоснежных чепцах, и украсившие волосы развевающимися разноцветными лентами, дети с деревянными игрушками и всевозможными лакомствами, часто завернутыми прямо в материнский подол, подростки в нелепых одеяниях и едва ковыляющие карапузы, на ходу сосущие сахарные пряники, старики в потертых бархатных камзолах, уродливые старухи, такие страшные, словно на землю спустился сам черт, богатые арендаторы, бродячие цыгане, всегда съезжавшиеся на большие скопления народа (будь то праздники, ярмарки или казни), чтобы беспрепятственно воровать и гадать, хитроватые служанки знатных дам в платьях из серого холста, конюхи из обширных господских конюшен, огромная армия слуг богатого феодала, поварята, не успевшие снять свой белый колпак – все представители и виды обширной людской породы стремились на площадь, жизнерадостно гомоня и толкая друг друга, и шум, безумолчный шум стоял над этой толпой.

Многие женщины, отправляясь на площадь со всем своим многочисленным семейством, тащили огромные корзины с едой, прижимая к своему животу, и тут и там, сплошь и рядом можно было увидеть мужчин, их супругов, тащивших плетенные бутыли с домашним вином, и, судя по красным щекам и неумолкающей говорливости, уже успевшие не раз к ним приложиться. Толком не понимая, куда идут, люди стекались на площадь, как на огромный пикник, да многие из них действительно представляли себе публичную казнь огромным праздничным пикником, даже лучшим – потому, что казнь подразумевала собой зрелище. Лица были разгорячены от предвкушения и выпитого спиртного. Хохот, гвалт стоял над толпой.

Город был разукрашен. В каждом доме, в каждом окне, на каждом балконе были охапки живых цветов, вывешенные ковры, парчовые, украшенные золотом ткани. Но самым главным украшением города были зеленые флаги, развешанные по всем улочкам, на всех домах очень обширно и многочисленно. Зеленый цвет подразумевал собой инквизицию, а зеленый флаг был ее символом. Площадь преобразилась до неузнаваемости – к утру рабочие успели закончить свою работу. Да и не могло быть иначе – работа для инквизиции подгоняла и заставляла усиленно стараться даже самого ленивого.

Чуть сбоку, правее от центра, стояла ложа для знати с креслами в три яруса. Три ряда кресел (один над другим) были оббиты красным бархатом с золотом, а над всей ложей был большой навес из золотой парчи. Ложу окружали стражники в доспехах, никого не подпуская даже близко. Ложа пустовала – знать всегда появлялась позже толпы. Рядом с ложей был деревянный помост, оббитый зеленым бархатом. Крест (большой, деревянный, без украшений) стоял в центре самодельного алтаря. По двум сторонам от алтаря были кресла, оббитые зеленым бархатом. Это были специальные места, предназначенные для инквизиции. И, хоть зеленый погост не окружали стражники, к этим местам из толпы никто не приближался – даже близко.

Столбы были в центре площади, на некотором отдалении от зеленого помоста и достаточно далеко от ложи. Теперь, установленные на точно предназначенные им места, столбы являли собой жуткое зрелище. Потемневшие, гладкие, обложенные вязанками хвороста, столбы чернели на деревянном возвышении, достаточно высоко над толпой. К каждому из них вела деревянная лестница. К гладкой поверхности столбов были прикованы кандалы – для рук и для ног. Столбы были высоко-высоко, намного выше ложи, они чернели, как страшные символы человеческого проклятия, порождая ненависть и страх, и никогда еще жаровня, разложенная инквизицией на площади, не была сделана с таким мастерством и с такой обреченностью. Пять столбов для казни были страшными символами. И многие, очень многие, попав на площадь, отводили от них глаза. Место жаровни было окружено двойным кольцом вооруженной стражи, и неспроста. Считалось, что хворост из костра, даже еще до того, как костер зажжен, приносит счастье, и, не будь стражи, костры растащили бы так, что на деревянных возвышениях не осталось бы ни одной хворостинки. Возле подножия деревянных лестниц находились прикрытые крышками ведра, от которых шел сильный запах жидкого свиного сала. В каждом ведре была длинная палка с паклей на конце. В центре, возле жаровен, стояли два горящих камина (треноги с плоскими чашами, в которых горел ровный огонь). До начала казни оставалось много часов, но площадь, забитая до основания, уже гудела, как растревоженный улей. Люди толкались, ругались, ели, пили, смеялись, старались захватить места получше, растолкав других. И над всем этим был колокольный звон, звон торжественных колоколов огромного собора, который, несмотря на цветы и флаги, имел зловещий и мрачный вид.

Карлос Винсенте почти бежал по длинному подземному коридору тюрьмы. В его мертвенно белых щеках не было ни кровинки, губы были крепко стиснуты. А руки сжаты в кулаки. Лицо выражало мрачную решимость, и, казалось, спокойное состояние духа, характерное для инквизитора, осталось далеко в прошлом. Карлос Винсенте нервничал, и очень сильно. И еще больше разнервничался, открывая одну из камер подземной тюрьмы.

Он распахнул дверь камеры и поморщился от ударившего в нос зловония. Свеча в фонаре догорела, и внутри ничего нельзя было рассмотреть. Но вот, наконец, глаза его привыкли к темноте. Он увидел темную фигуру женщины. Женщина стояла возле стены – точно так же, как прежде. Словно ничего не изменилось, и он никуда не выходил. Стол с едой стоял посередине, и было заметно, что к нему не прикасались. Нетронутая еда, неизменная поза…. Карлос Винсенте стал бледнее, чем был. Затем, резко бросившись вперед, схватил женщину за плечи, развернул, затряс изо всех сил….

– Ты не выпила то, что я принес! Почему?! ПОЧЕМУ?!

Оттолкнув его с искаженным лицом, Катерина отступила к стене. Хотела что-то сказать, но было поздно… Двери камеры с шумом распахнулись. Темноту уничтожил свет множества ярких зажженных свечей. Опустив руки, Карлос Винсенте быстро отшатнулся от Катерины. Маленькую, тесную камеру быстро заполнила целая процессия. Слуги занесли новый стол с едой. Среди вошедших был епископ (в свете свечей ярко блестели драгоценные камни его торжественного облачения), несколько доминиканских монахов, врач, две уродливых старухи (одна несла платье, другая – какие-то нелепые гребни и ленты). Снова – монахи. В руках одного из них было одеяние белого цвета. Епископ гордо выступил вперед:

– Обвиняемая, ты готова к встрече с Господом?

В ярком свете свечей было видно, как бледно, измученно ее лицо. Врач сделал несколько робких шагов вперед. Он попытался подойти к ней, но Катерина, гордо вскинув голову, остановила его на полпути властным и гневным взглядом. Побледнев, врач быстро спрятался за спину епископа и больше не делал попыток выйти вперед. Две старухи направились к женщине. Одна приподнимала ей волосы, другая прикладывала к ней платье. Старухи, двигаясь монотонно, действовали и смотрели с таким равнодушием, как будто они прикасались не к живому человеку, а обмывали труп. В камере появилась третья старуха и несколько слуг, несших чан с горячей водой. Обреченных на казнь было принято обмывать перед смертью. Над водой поднимался пар. Все это выглядело какой-то нелепой пародией. Дернувшись всем телом, женщина отступила к стене. Но прятаться было некуда, к ней уже тянулись руки. Она отбивалась молча от трех пар рук, лишь поскрипывая зубами от ярости. Ее изумрудные глаза метали молнии, лицо было искажено. Она расцарапала когтями щеку одной из старух. Царапины налились кровью, и старуха отскочила с громким визгом (не столько от боли, сколько от страха).

– Уберите их! – в голосе женщины, прозвучавшем неожиданно, как удар, было столько ярости и отчаяния, что отступил на несколько шагов даже епископ. Карлос Винсенте сделал старухам знак, и те быстро (и с явным облегчением) засеменили прочь. Епископ надулся, как индюк:

– Вы нарушаете правило! Обвиняемую в ведовстве положено возводить на костер в….

– Пошли все вон! – издав яростный крик, Катерина заглушила возможный ответ инквизитора, – все вон! Убирайтесь! Вон отсюда!

Обвиняемая, смертница, узница, заточенная в каменном мешке, выгоняла своих палачей, но в голосе ее было столько силы, что, казалось, содрогнулись даже стены тюрьмы. Надув губы, подобрав полы рясы, как полы юбки, епископ с гримасой возмущения быстро покинул камеру. Вслед за ним вышли и все остальные. Никто не посмел бы спорить с инквизитором, а инквизитор явно был на стороне осужденной. Выходя из камеры, врач робко обернулся:

– Может, дать осужденной успокоительную микстуру?

Катерина услышала его слова, и громко крикнула:

– Провались!

Врач выскочил из камеры с поспешностью, которая могла бы показаться даже смешной. Карлос Винсенте быстро шагнул к одному из монахов, и, прежде чем тот вышел из камеры, выхватил у него белое одеяние. Потом, размахнувшись, швырнул прямо в лицо Катерины. Ткань больно ударила женщину по лицу.

– Ты сама так хотела! Одень это!

Двигаясь медленно, как во сне, поверх грязного и рванного своего платья Катерина напялила на себя длинную белую рубаху без рукавов, на которой был нарисован косой алый крест в виде огромной буквы Х. Это было специальное одеяние для сожжения. Санбенито. Белая ткань выделялась ярким пятном среди каменных стен. Последняя точка. Конец надежды. Санбенито на груди означало обреченность. И, возможно, именно обреченность чувствовала Катерина в тот момент, когда изо всех сил плюнула в лицо Карлосу Винсенте.

Крик разнесся по толпе, как вихрь. Встрепенувшаяся толпа начала тесниться к площади. Где-то послышались крики: кто-то упал на землю и был затоптан. Стражники с трудом удерживали ограждение. Лишь один проход был свободен. Это был переулок, ведущий прямиком к замку, в подземельях которого временно устроили тюрьму инквизиции. Ложа для знати ожила – стражники пропускали вперед приглашенных. Это были красивые нарядные дамы, сверкающие драгоценными камнями и парчой. Знатные сеньоры в бархате ярких расцветок. Несколько военных чинов – их доспехи резко контрастировали с расцвеченными одеждами остальных. Знать рассиживалась с шумом, слепя простолюдинов золотом и пестротой своих одеяний. Стражники, стоящие совсем, щурили глаза.

Внизу, рядом с ложей, на огражденном стражей прямоугольнике площади появилась странная процессия. Казалось, этому шествию было не место на публичной казни, но… Пожилые монахини вели маленьких девочек в строгих одеждах монастырских воспитанниц. Это была школа для девочек, готовящихся в монахини, при каком-то женском монастыре. Воспитанницы готовились к тому, чтобы провести всю свою жизнь в какой-то обители. Впрочем, для многих девочек такой жизненный путь был совсем не плохим. Городские бедняки и самые нищие из крестьян за скромное вознаграждение от епископа отдавали своих дочерей в монастырские школы. Для многих девочек такой выход означал буквальное продолжение жизни: оставаясь с родителями, они рисковали умереть с голоду или от какой-то болезни. Голод и вечно бушующие эпидемии уносили жизнь каждого второго ребенка до 10 лет. Монахини же до конца дней были обеспечены и едой, и лечением. Их жизнь была намного лучше, чем существование в закопченной крестьянской лачуге под угрозой голодной смерти. Девочкам, воспитанницам монахинь, было от 5 до 12 лет. Строгие, тихие, с бледными лицами, они послушно выполняли все требования своих наставниц, и спокойно встали на предназначенные им места. Впереди полная пожилая монахиня прижимала к себе маленькую девочку, испуганно смотревшую вокруг широко раскрытыми глазами. Под серым покрывалом можно было рассмотреть золотые волосы и огромные глаза маленькой Марты Бреус.

Когда по толпе пронеслось лихорадочное движение, колокола замолчали. Площадь огласилась воплями:

– Идут! Идут! Это они! Идут!

До всех, находившихся на площади, донеслось громкое пение. Появилась процессия инквизиции. Они шли в строгом порядке, без малейшей давки и суеты. Первым шел инквизитор, отец Карлос Винсенте, в белоснежной рясе, с подобающим случаю скорбным лицом. Следом за ним шел весь персонал инквизиции, вся судейская коллегия, от врача до квалификаторов, включая монахов-свидетелей и епископа. После них шли обычные монахи-доминиканцы, в белоснежных рясах. После монахов шла небольшая процессия в свободных балахонах бело-серого цвета (не рясах). Лица у всех были закрыты зелеными масками, прикрепленными к зеленым капюшонам, полностью скрывавшим голову. Закрытые таким образом, они оставались недоступны для глаз толпы. Они несли в руках зажженные свечи из зеленого воска. Это были родственники инквизиции. Так их называли на официальном протокольном языке. Но на самом деле это были осведомители, грязные доносчики. Чтобы попасть в категорию родственников инквизиции, надо было сдать на смерть не меньше, чем 30 человек. Родственники специально закрывали лица. Если б это было иначе, если б их лица были открыты взорам толпы, никто из них не дожил бы до завтрашнего утра. Тайные, зашифрованные даже для своих близких, родственники имели одну привилегию. Являясь частью Священного судилища, они были неприкосновенны для любого инквизиционного суда.

После доносчиков шли местные монахи-бенедиктинцы, в черных рясах. Они несли зеленые флаги. Зеленый был официальным цветом инквизиции. Чтобы оградить себя от опасности, почти каждый из жителей городка старался либо одеться в зеленое, либо прикрепить к своей одежде зеленый бант, платок или повязку. Толпа была щедро расцвечена всеми оттенками зелени. Даже сама мысль о том, чтобы высказать неприязнь к зеленому цвету, внушала простым людям страх. Все монахи (и доминиканцы, и бенедиктинцы) пели молитву. Это была печальная заупокойная месса с полными торжественности латинскими речитативами. После местных монахов доминиканцы в белом вели осужденных: пятеро женщин, осужденных в то утро на смерть.

Три старухи явно сошли с ума. Монахи буквально волокли их по земле. От страха перед жуткой смертью старые женщины лишились рассудка. Они выли и вырывали седые волосы, царапали лица, смеялись и мяукали…. Зрелище было страшным. Стоящие поблизости поневоле отводили глаза. Четвертая женщина (средних лет), плакала, выла, причитала в голос. По ее лицу беспрестанно текли слезы. Глаза Катерины (пятой из них) были абсолютно сухи. Гордо подняв голову, она спокойно и ровно шла вперед, и по толпе пробежал гнусный шепот:” она-то настоящая ведьма!». Все женщины были облачены в санбенито, но только на голову Катерины одели бумажный колпак. Это был высокий остроконечный колпак, пародия на торжественное убранство епископа, разрисованный языками пламени и уродливыми чертями, испещренный ругательствами: «ведьма, погань, еретичка, мерзость». Так как Катерина единственная из всех находилась в сознании, единственная не высказывала признаков истерики или страха, руки ее были крепко связаны толстой веревкой перед собой. Гордо подняв голову, она шла посреди людского моря, и было ясно, что не различает ни лиц, ни слов.

В узниц, осужденных на смерть, было запрещено что-то бросать. Этот запрет был очень важен для «сотрудников» инквизиции, и введен с единственной целью: оградить служителей и монахов от травм. Камни, брошенные в узниц, могла попасть в кого-то из монахов и причинить травму, а гнилые овощи или дерьмо – запачкать торжественное облачение всего состава инквизиции, готовящегося к праздничному дню. К тому же, казнь всегда была строго организована, никаких отклонений от «протокола» не допускалось – что свидетельствовало о серьезности и мощной силе организаторов. Любой из толпы, бросивший что-либо в узника, подлежал немедленному аресту и инквизиционному суду. К тому же инквизиция всегда играла в демократию и заботливость, подчеркивая, что заботится не только о своих служителях, но и об узниках. Смертников полагалось возводить на костер неповрежденными, раны от пыток тщательно залечивались, а инквизиторы всюду подчеркивали, что они не проливают кровь.

Весь состав инквизиционного трибунала (во главе с инквизитором отцом Карлосом) заняли места на зеленом помосте. Узницы остались стоять на земле, перед самодельным алтарем. Карлос Винсенте, не присев, стоял напротив креста. Стражники построили в ряд арестованных. Каждой женщине (кроме Катерины) в том числе и сумасшедшим старухам, связали руки. Потом всем пятерым одели на шею веревочную петлю, а в связанные руки вставили по горящей зеленой свече. Монахи прекратили петь. На какое-то мгновение на площади воцарилась тишина.

Карлос Винсенте принялся читать приговор по длинному желтоватому пергаменту. Это был нудный, длинный текст, переполненный латинскими церковными терминами. Иногда чтение обвинительного приговора на казнях занимало несколько часов. Голос инквизитора звучал монотонно, но никто из находящихся на площади ни за что не посмел бы смежить глаза. Стража бдительно следила за всем. Осмелившегося на подобную дерзость ожидала участь пятерых узниц.

Катерина, легко поворачивая голову, смотрела по сторонам. Вернее, ее глаза блуждали по сторонам, рассчитывая увидеть что-то очень важное. Возможно, самое важное в ее последние мгновения на земле. Это были последние минуты ее жизни. Последние минуты без страха и без боли. Последние лучи утреннего солнца, упавшие на ее лицо. Последние глотки воздуха. Последний ветер, шевеливший ее волосы. Последний ясный и теплый день, всего лишь несколько последних минут…. Не замечая ничего, глаза ее блуждали по толпе, искали кого-то. Искали явно не лучи солнца. Не думая ни о чем подобном (что значили такие мелочи, как солнечный свет, по сравнению с ее болью) она все искала и искала, пытаясь найти…. Несгибаемая воля отражалась в ее взгляде, глаза отчаянно перебегали с лица на лицо….

Взгляд вдруг превратился в яркую вспышку…. Глаза стали огромны, как судорога боли, а лицо более сияющим и светлым, чем солнечный свет… Глаза Катерины уперлись в неподвижное, бледное лицо маленькой девочки, стоявшей совсем рядом, в нескольких шагах… Ребенка крепко держала за руку пожилая монахиня. По лицу девочки текли слезы. А кулачки были крепко прижаты к губам. Девочка старалась не закричать. Глаза Катерины впились в лицо дочери. Девочка дрожала всем телом, а расширенные зрачки отказывались воспринимать весь ужас происходящего.

Теперь для Катерины весь солнечный свет, весь воздух, весь мир заключались в лице ее дочери. В последние минуты жизни – даже больше, чем целый мир. Губы Катерины дрогнули, пытаясь сложиться в улыбку, но улыбка не получилась. Слишком много жалости было в ней, слишком много трагедии. Стоящий рядом стражник резко ударил Катерину по лицу, заставив повернуть голову к инквизитору. Девочка дрогнула всем телом, вскрикнула от этого удара…. Все заглушающий голос продолжал читать приговор:

«…..обвиняемая в ведовстве, демонологии, дьявольских кознях, наведении порчи, знании волшебной магии трав…. Святая церковь милостиво отпускает на волю душу заблудшей рабы божьей Катерины Бреус и передает ее в руки светской власти, дабы светская власть даровала ей мягкую, бескровную смерть…..».

Прошло не меньше двух часов, пока чтение пяти обвинительных приговоров было закончено. Катерина еще несколько раз пыталась повернуться к дочери, но каждый раз стоявший рядом с ней стражник бил ее по лицу. Монахи забрали у осужденных свечи, развязали руки, сняли с шеи веревочные петли и поспешно отошли в сторону. Три старухи тут же упали на землю и забились в конвульсиях. Стражники, подхватив узниц, поволокли их к столбам. Молоденький солдат попытался ухватить Катерину за руку, но женщина мягко отстранилась:

– Я пойду сама.

Стражник растеряно опустил руки. Это был совсем молоденький мальчик, и его колотила дрожь. Она пошла сама, спокойно и четко печатая шаги, без малейшего страха, без капли истерии. Бескровное лицо женщины стало спокойным и безмятежным. Катерина подошла к столбу, стоявшему посередине, и без поддержки, сама поднялась по деревянной лестнице. Без принуждения стала к столбу. Солдат постарше приковал ей руки и ноги. Руки оказались заведенными за спину. Это был старый солдат, закаленный в боях ветеран, близко и часто видевший смерть. Но его губы дрожали, и он старательно отводил глаза в сторону, стараясь не встретиться с глазами прикованной к столбу женщины. Потом, не выдержав, тихонько шепнул на местном диалекте:

– Прощай, дочка! … – и, испугавшись собственной вспышки сочувствия, быстро сошел вниз.

Толпа примолкла. Многие женщины тихонько плакали, стараясь всхлипывать незаметно. К подножью каждого столба подошел монах-доминиканец, и, обмакнув в ведро с салом палку с паклей на конце, щедро обрызгал прикованные фигуры. Женщина средних лет (шедшая четвертой) потеряла сознание. Растопленное свиное сало на лицах и белых санбенито оставило жирные брызги. Капли сала попали на лицо Катерины. Намокнув, прядь волос прилипла к щеке.

Катерина обернулась, снова встретившись глазами со своей дочерью. Девочка опустила кулаки вниз. Ее перекошенное лицо дрожало, слезы текли непрерывным потоком, а искаженный рот был словно парализован ужасом… Все ее тело дрожало в мелких судорогах. Пять монахов-доминиканцев, отделившись от остальных, быстро опустили в жаровни, ярко пышущие пламенем, палки с паклей. Потом передали факелы стражникам.

Весь состав инквизиции поднялся в полный рост. Монахи громко запели молитву. Карлос Винсенте поднял руку вверх. Прозрачная слеза, появившись из уголка глаза, медленно и печально скатилась по щеке Катерины. Это была единственная слеза. За ней не последовало остальных. Толпа замерла. Было слышно только дыхание очень многих людей, часто обрывающееся в судорожный хрип… Карлос Винсенте резко бросил вниз руку. В тот же самый момент монахи вылили ведра с салом на хворост, а стражники опустили факелы вниз, в хворост, поджигая сразу с нескольких сторон… Все пять костров зажглись одновременно. Разгораясь, дрова начали трещать. Черный густой дым клочьями повалил в небо. Раздались истошные вопли сжигаемых заживо женщин. Четверых. Катерина продолжала молчать. Не отрывая взгляда, не отворачивая головы, она смотрела на маленькую девочку, уходящую от нее далеко… Она смотрела и смотрела, впитывая каждый миг, не ощущая и не понимая боли….. Огненные языки пламени приближались к ее лицу.

Крик пронесся над толпой, крик, более страшный, чем смерть:

– Мамочка! Мама!

Увидев, что костер, на котором находится ее мать, начинает гореть, девочка испустила страшный крик и неистово забилась в руках монахини, которая испуганно пыталась прижать ребенка к себе.

– Мамочка! Мама! Мама!

Толпа замерла. Крик пронесся как выстрел, поражая многих, стоявших поблизости, наповал. Это был крик такой чудовищной силы, что человеческие души выворачивались наизнанку. Многие женщины откровенно плакали, плакали и крестились. Девочка кричала так громко, что крик ее, отражаясь от стен домов, накрыл всю площадь словно плотным покрывалом. В нем было столько горя и отчаяния, столько не понимания и чудовищной боли, что, казалось, сердце маленькой девочки разбивается на тысячу осколков прямо на каменных плитах мостовой. Весь состав инквизиции игнорировал крики. Никто из судей или из знати даже не повернул головы.

На ложе для знати возникло некоторое оживление. Вниз, к кострам, быстро спустились несколько дам и знатных дворян. Вскоре к ним присоединился епископ. Возле каждого костра лежал пучок хвороста. Символический пучок, оставленный для особой привилегии. Разделившись, эти люди подходили к кострам, брали хворост и подбрасывали прямо в огонь. Бросать хворост в костер было разрешено только для знати (чтобы не возникла давка и от драки желающих не погас огонь). Считалось, что дрова, брошенные в костер ведьмы или колдуна, гарантируют счастье….. Кроме того, это был прекрасный случай показать свою лояльность инквизиции.

Две шикарные дамы и богато одетый господин, весело переговариваясь и громко смеясь (не забывая при этом подносить к носу кружевные платочки, чтобы заглушить запах паленого мяса), подбрасывали пучки хвороста в костер Катерины….

– Мамочка! Мама!

Девочка билась в руках монахини, которая тщетно пыталась полами своей рясы заткнуть ей рот. Дым от костров черными клубами валил в небо, и был слышен лишь шум огня и треск… От пылающих костров быстро распространился нестерпимый запах паленого мяса, у многих вызывающий тошноту… Сквозь пламя уже нельзя было разглядеть ничего. Скрытые столпами огня, фигуры исчезли в пламени полностью… Каждый костер представлял собой огромный пылающий факел… Цветок отчаяния, сотканный из живого огня.