Глава 1

Одесса, 1919 год. Ночная Дерибасовская. Странная записка. Разговор с редактором. Первое убийство

Ярко освещенные окна редакции бросали отблеск на булыжники Дерибасовской, словно отполированные прошедшим дождем. Стоя напротив бывшей гостиницы — красивого старинного дома, где теперь располагалась редакция «Одесских новостей», Володя Сосновский поймал себя на мысли о том, что не может отвести глаз от этих гладких булыжников, от луж, от дома, от всей улицы, впитывая это в себя так, как гурманы потягивают драгоценный напиток, смакуя каждую каплю.

Ночная Дерибасовская была прекрасна. Как артерия, перекачивающая тонны крови, она билась в такт многочисленным, быстрым пульсам южного портового города, который, казалось, никогда не спал. И несмотря на поздний час, здесь было множество гуляющих. Как на самой настоящей демонстрации, — подумалось Володе.

Он вдруг поймал себя на мысли о том, что Дерибасовская — это артерия и его жизни. Эта неповторимая улица как вирус проникла в его кровь и осталась в ней навсегда — став, впрочем, как и вся Одесса, неотъ­емлемой его частью. Этот город полностью захватил его мысли, его душу и пророс в его личную историю своими корнями. Володя даже усмехнулся про себя: похоже, он полюбил Одессу так же остро, сладостно и страстно, как влюбляются в женщину.

В эту теплую южную ночь самого начала мая Сосновский случайно оказался на залитой только что прошедшим дождем Дерибасовской. Несколько дней назад большевики с шумом отпраздновали новый праздник 1 мая. По всей улице шли колонны с яркими транспарантами и красными флагами, и из окрестных домов выходили уже привычные ко всему одесситы, чтобы «за это посмотреть». Володя скептично относился к подобным торжествам. Но жизненный опыт уже научил его держать мысли при себе. А потому он бодро, держа ярко раз­украшенный транспарант, шагал в одной из колонн рядом с Антоном Краснопёровым, своим главным редактором.

Наблюдая за собой словно со стороны, Володя фиксировал беспощадным внутренним взором всю нелепость происходящего. Он казался себе смешным — но, конечно, не подавал и виду, помня о своем будущем. Опыт газетного репортера, работавшего в самые трудные годы, заставлял его отмечать каменные лица чекистов, наблюдавших за колонной: достаточно ли радуются, проявляют ли необходимые чувства, не смеется ли кто... Эти чугунные морды немного напрягали, но, в общем, было довольно весело — особенно потом, когда на склонах над морем, за бывшим Николаевским бульваром, переименованным в Приморский, сотрудники редакции устроили веселый пикник.

Новое название бульвара нравилось Володе намного больше. Он так и сказал изрядно выпившему сладкого бессарабского вина Краснопёрову, добавив, что хотел бы обязательно с ним поговорить.

— Да зайдешь ко мне на днях, делов-то! — пожал плечами жизнерадостный Краснопёров. — Не делай себе беременную голову и не тошни мне на нервы! Подумаешь, за делов! За цей гембель не стоит и простужаться!

Выпив, Краснопёров перешел на родную одесскую речь, чего никогда не позволял себе в стенах редакции. Редактор, так же, как и Володя, прекрасно знал о том, что большевики невзлюбили коренной язык одесситов и повсеместно стараются его искоренять.

Сосновский тяжело вздохнул. Вот уже несколько дней он буквально гонялся за Краснопёровым, которого как главного редактора самой крупной газеты в городе постоянно таскали на разные комитеты, совещания и заседания. Особенно свирепствовали Комитет по цензуре и Ревком, устраивая заседания-проверки по несколько раз на день и заставляя являться на них не только Краснопёрова, но и многих сотрудников редакции.

Дело Володи было безотлагательно важным. Настолько важным, что он больше не мог терпеть. Он едва не утащил Краснопёрова в сторону на том самом пикнике — для срочного обсуждения своего вопроса. Но редактор, с раскрасневшимся лицом и расстегнутым воротничком косоворотки, так лихо горланил новую революционную песню, что Володя сразу погрустнел, понимая, что говорить с ним в таком состоянии бесполезно. Красного сладкого вина выпито столько, что Краснопёров все равно ничего не поймет.

Праздник продолжался, и в городе были объявлены трехдневные выходные, что совершенно не касалось сотрудников редакции, так как газета должна была выходить каждый день. А после них Краснопёров снова стал неуловимым ответственным работником, который из всех кабинетов «вышел буквально пять минут назад».

В ту майскую ночь Володя должен был встретиться с одним своим старым знакомым — бывшим газетным журналистом, с которым начинал работать в одной из первых своих редакций.

Получив от вахтера переданную им записку, Володя даже засомневался: они никогда не были особо близкими друзьями, и было непонятно, зачем этот журналист назначает встречу. В записке, похожей на телеграмму, было написано: «Нужно срочно увидеться. Дело чрезвычайной важности! Тебя заинтересует этот материал. Речь идет о делах секретных. Ты не поверишь, когда услышишь! Я узнал случайно. Должен поделиться с тобой. Может, дашь этому ход. Жду тебя в греческой кофейне на углу Польской и Дерибасовской ровно в 9 вечера. Приходи один». И подпись, довольно неразборчивая, которую Володя сначала не разобрал, но затем, через время раздумий, все-таки узнал.

Записка его удивила. О каких секретных делах может идти речь, если в газете больше не публикуют подобных статей? Все, что печатают в газете, проходит беспощадную проверку Комитета по цензуре. И Володины очерки из криминальной жизни шерстили не раз. Даже не будучи связанным с газетным миром, легко было понять, что газеты больше не ведут громких разоблачений, не открывают преступных заговоров, не ловят неуловимых бандитов, не раскрывают низкого морального облика власть имущих и не занимаются всем прочим, чем занимались когда-то! Тогда к чему этот секретный тон?

Но прирожденное любопытство заставило Володю все же отправиться в греческую кофейню. Это был чудом не закрытый большевиками уютный подвал, где толстый грек, бывший матрос корабля, варил лучший кофе в городе за совсем небольшую плату. И где собирались фальшивомонетчики и портовые мошенники всех видов и сортов, так как порт был совсем рядом.

За небольшим столиком, на виду, Володя прождал ровно час, выпив две чашки ароматного кофе (последняя была с коньяком). Знакомый не явился. Более того, никто даже не подошел к его столику, никто не оставил никакой записки. Сосновский спросил о нем у толстого грека за стойкой, но оказалось, что тот вообще не знает никакого журналиста, и он, похоже ни разу не заходил в это место.

Наконец, в начале одиннадцатого ночи, уяснив, что попросту теряет время, Володя вышел на улицу и увидел, что прошел дождь. Везде стояли лужи, а булыжники мостовой казались почерневшим стеклом и сверкали так, словно сохраняли эту стеклянную хрупкость. Сосновский пошел по Дерибасовской, наслаждаясь этой ночной прогулкой, с удовольствием вдыхая чистый после дождя воздух.

Напротив Горсада располагалось здание редакции. И Володя не мог пройти мимо, не бросив на знакомые окна пристального взгляда.

К огромному его удивлению, все окна редакции были ярко освещены. Электрическим пламенем полыхал весь этаж. Володя так и застыл на месте, пораженный этим зрелищем. Около половины одиннадцатого ночи, и вдруг такая иллюминация! Он остановился, внимательно глядя на освещенные окна. Все это показалось ему очень странным.

А потом появилась неожиданная мысль зайти. Как сотрудник редакции Володя мог войти в здание в любое время. Свет в окнах означал, что Краснопёров находится на месте — без главного редактора никто бы не отважился на такое самоуправство. В голове у Сосновского возникла шальная мысль — зайти именно сейчас и наконец-то поговорить с Краснопёровым! Заставить его себя слушать. А если Краснопёров так занят, что свет понадобился во всех окнах редакции, то обязательно его выслушает, хотя бы для того, чтобы поскорее избавиться от него.

Воодушевленный этой свежей (и, с его точки зрения, правильной) мыслью, Володя перебежал дорогу и быстро поднялся по мраморным ступенькам, ведущим к крыльцу. По ночам в здании дежурил другой вахтер, не знавший его в лицо. Он остановил его на входе и даже попытался перегородить путь.

— Владимир Сосновский, сотрудник редакции, — Володя быстро сунул свое удостоверение вахтеру под нос.

Проверив документ, вахтер записал имя в толстой конторской книге и только тогда пропустил вперед. Володя буквально взбежал по широкой мраморной лестнице и стремительно ворвался в ярко освещенную редакционную комнату.

Внутри никого не было. Сосновский пошел дальше по коридору. Из-за двери Краснопёрова были слышны голоса.

Володя остановился, прислушиваясь. Голосов было несколько, все — мужские. Говорили они одновременно, поэтому совершенно нельзя было разобрать слов. Володя различил было визгливый тенорок Краснопёрова, но его быстро заглушили два других — настоящий бархатный баритон, весьма ласкающий слух, и такой глухой, словно звучал из-под пола. Сосновскому показалось, что голоса звучат на повышенных тонах. Он не знал, что там происходит, но было совершенно ясно, что посетители недовольны Краснопёровым и пришли сюда выяснять отношения. Что ж, это было ему на руку! И, собравшись с духом, Володя коротко, но решительно постучал в закрытую дверь.

Голоса смолкли. За дверью послышалась какая-то возня, после чего она распахнулась, и на пороге возник Краснопёров. Волосы его были взлохмачены, лицо — потное, а глаза бегали из стороны в сторону. При виде Володи Краснопёров так изумился, что растерял все слова и стал хватать ртом воздух. Затем решительно шагнул в коридор и плотно затворил за собой дверь.

— Что ты здесь делаешь?! — Глаза редактора от удивления полезли на лоб.

— Шел мимо, увидел свет в окнах. Вот и зашел — поговорить, — твердо сказал Сосновский. — Ты мне давно обещал!

— Да, обещал, — Краснопёров смутился, — но сейчас неподходящее время. Я очень занят. У меня люди. Сейчас никак нельзя.

— Извини, но мы поговорим сейчас, — отрезал Володя, — больше нельзя тянуть.

Краснопёров хотел было опять возразить, но Сосновский его перебил:

— А если ты сам не можешь, я зайду к твоим людям, извинюсь перед ними и попрошу отпустить тебя на пять минут!

— Но у меня важное дело! — взвился Краснопёров.

— У меня тоже важное, — Володя был настроен решительно.

— Хорошо, подожди... — редактор вдруг сник. — Я не сказал нет... Ладно. Попытаюсь. Жди здесь.

И быстро прошмыгнул обратно в комнату, снова захлопнув дверь прямо перед носом Сосновского. Прошло минут десять. Володя не собирался никуда уходить. Он уже думал постучать снова, как дверь отворилась и снова появился Краснопёров. Лицо его было мрачнее тучи.

— Идем в общую комнату, — заявил он, — скажешь мне то, что хотел сказать. Но учти: у тебя пять минут. Больше меня ждать не будут.

— Этого вполне достаточно! — бодро ответил Володя, следуя за Краснопёровым в ярко освещенную комнату общего помещения редакции.

— Ну, что там у тебя стряслось? — Редактор смерил его раздраженным взглядом.

— Мне нужен срочный отпуск на несколько дней, — сказал Володя, и добавил: — Я женюсь.

— Ну молодец, поздравляю! — Краснопёров как будто расслабился, что показалось Володе очень странным, а затем вдруг спохватился: — Какой, к черту, тебе отпуск?!

— По случаю свадьбы, — Володя смущенно кашлянул, — отпуск на пару дней.

— Ты шутишь?! — Краснопёров повысил голос. — У меня в каждом номере запара, людей не хватает! Такие события в городе происходят! Война под Одессой! Посевная, вон, идет, а ты — отпуск! Ни за что, даже не проси! Ты меня без ножа режешь! Ни за что не дам!

— Как же так... — растерялся Володя, — ведь это такое событие... Медовый месяц...

— Это раньше был медовый месяц, — прищурился Краснопёров, — а сейчас его отменили как буржуйские предрассудки. Жениться женись. А отпуск не дам. Потом отгуляешь.

Володя насупился. У него уже готово было сорваться резкое слово, как вдруг Краснопёров смягчился.

— Ну, ладно... Денька три могу дать. Но никак не больше!

— Спасибо! — выдохнул Володя.

— А ты за это кое-что для меня сделаешь... Я давно уже собирался тебе сказать... — Внезапно Краснопёров смерил его странным взглядом, затем вдруг быстро прошел через всю комнату и тщательно закрыл за собой дверь.

Володя следил за ним во все глаза. Краснопёров на этом не остановился. Он так же тщательно запер все окна, а затем потушил верхний свет и зажег настольную лампу на ближайшем столе. Лампа светила тускло, отбрасывая рваные, мрачные тени на мебель. Подойдя к Володе совсем близко, редактор понизил голос до трагического шепота:

— Есть тут одно дело... Очень неприятное, но важное... Расследуешь для меня одну историю. Страшную историю, надо сказать.

— Что за история? — удивился Володя.

— Да тише ты, что орешь! — Краснопёров так возмутился, что даже замахал на него руками. — Тайна это! Понимаешь? Тайна! Военная даже... Можно так сказать.

Ожидая продолжения, Володя смотрел на него во все глаза. Он почувствовал, что история, которую собирается рассказать ему Краснопёров, как-то связана с теми людьми, что сейчас находятся в его кабинете, и во всей этой истории явно нет ничего хорошего. А значит, снова будут загадки, интриги, погони, стрельба, кровь... У Володи тоскливо засосало под ложечкой. Когда же все это закончится? Когда же он сможет жить тихо, спокойно, наслаждаясь творчеством и любимой женщиной? Почему судьбе угодно снова втянуть его в какую-то отвратительную историю?

Лицо Краснопёрова стало невероятно взволнованным, даже испуганным, и он неожиданно показался Володе жалким. Он вдруг искренне пожалел его, этого человека, на плечи которого свалился явно непосильный груз, придавливающий его к земле, и Краснопёров понятия не имеет, что с ним делать, в то время как для него, Володи, это может стать стимулом для нового витка творчества. В конце концов он давно привык к беспокойной жизни.

Сосновский решился в одну секунду. Жажда приключений, охотничий азарт — всё это промелькнуло в его голове. И, пристально вглядываясь в глаза Краснопёрова, он произнес:

— Рассказывай, что там за военная тайна.

— Не сейчас... — Краснопёров как будто съежился на глазах, — разговор будет не простой... Для него нужно время. Предупреждаю сразу: ничего хорошего ты не услышишь.

— Я уже понял, — Володя пожал плечами.

— История сложная, неприятная... — Краснопёров тяжело вздохнул, — я сам узнал случайно... И с первого раза не поверил... Никогда не думал, что до такого можно дойти! Это просто ужасно.

— Намекни хоть, о чем! — любопытство Володи зашкаливало.

— Я расскажу тебе все подробно... Но не сейчас. Скажи, ты занят сегодня ночью? Ты можешь часик где-то погулять, а затем вернуться сюда? К тому времени я их выпровожу, и мы сможем поговорить спокойно, — Краснопёров с надеждой смотрел на Володю. — Это долго рассказывать. И доказательства всего этого ужаса у меня существуют. Так как, сможешь?

— Смогу, конечно, — Володе уже самому стало интересно настолько, что он решил не отступать, — я приду, обязательно. Но ты все-таки намекни, о чем пойдет разговор, о чем история.

— О призраках, — Краснопёров вперил в Володю тяжелый и будто бы испуганный взгляд. — Это история о призраках.

— О призраках? — Володя нахмурился. — Ты имеешь в виду этого афериста — гипнотизера Орлова, бывшего политзаключенного из Тюремного замка на Люстдорфской дороге? Опять Призрак? Он нагадил здесь достаточно и снова появился в городе?

— Нет-нет! — Краснопёров даже замахал руками, так рьяно он отрицал Володины слова. — Это здесь совсем ни при чем! Совсем, совсем другое!

— Не понимаю... — Володя пытался понять, но не мог, странное поведение Краснопёрова сбивало его с толку. — Что же тогда? Кто они, эти призраки?

— Это подземные призраки Аккермана... — еле слышно прошептал Краснопёров. Лицо его при этом исказилось каким-то первобытным ужасом, настолько сильным, что от этого зрелища у Володи даже перехватило дыхание.

— Сейчас уходи, — Краснопёров направился к двери, и, когда ее открывал, Сосновский заметил, что руки его дрожат, — уходи как можно быстрее! Ни слова больше.

Последним, что видел Володя, выходя из помещения редакции, было белое, искаженное ужасом лицо Краснопёрова. Что бы это ни было, оно чрезвычайно напугало его. А значит, все это очень серьезно.

На улице снова пошел дождь. Володя стоял под аркой входа, раздумывая, куда податься на час, и глядя, как текут по гладким булыжникам мостовой бесконечные дождевые ручьи. Затем, запахнув поплотнее плащ, он шагнул в дождь, который сразу обжег его резкостью холодных струй.

На Греческой был еще открыт небольшой пивной бар, и Володя зашел туда, чтобы немного согреться и переждать положенное время. Внутри было душно, накурено, и толпилось довольно много людей. Шум висел плотным грозовым облаком. Взяв кружку с пивом, Володя присел к самому дальнему столику под стеной. Никто не обращал на него никакого вни­мания.

— Наше вас здрасьте с кисточкой! — раздался вдруг знакомый голос, и Володя узнал Мейера Зайдера, адъютанта Японца по кличке Майорчик. Странно было видеть его в таком месте.

— Шоб мои глаза выкишнулись, но шоб я был за себе здоров, если б за тебя не видел, как ты по ночам на работу шастаешь! — бодро затараторил Майорчик. — До редакции своей пошто заходил?

И, поймав удивленный Володин взгляд, добавил:

— Люди мои сегодня ночью до редакции твоей смотрят. Так вот, хочу предупредить: не делай себе гембель за чужие кости! Зубы до юшки сотрешь, а гланды все равно простудишь! Не хипишись! — и, махнув на прощание ручкой, растворился в толпе.

Встревоженный предупреждением Майорчика, из которого он ничего не понял, Володя растерялся настолько, что не успел ничего спросить. Оставалось ждать, думая о том, что происходит и почему в эту ночь редакция с освещенными окнами вызвала у людей Японца такой повышенный интерес.

Майорчик открытым текстом сказал о том, чтобы Володя куда-то не лез. Куда? Может, это как-то связано с историей Краснопёрова? Происходящее нравилось Сосновскому все меньше и меньше.

Дождь закончился, но принес с собой холод. Володя зябко ежился, ступая к Дерибасовской по мокрым камням.

Окна в здании были темны, а входная дверь почему-то распахнута. Вахтер спал за своим столом, уронив голову на скрещенные руки. По холлу бывшей гостиницы гулко раздавался его мощный храп.

Володя толкнул дверь редакции — света не было ни в комнатах, ни в коридоре. Он двинулся на ощупь в темноте. Единственная полоска света пробивалась из-под двери кабинета Краснопёрова и выглядела довольно зловеще.

Дверь была не заперта. Володя толкнул ее.

Антон Краснопёров сидел за столом, уронив голову на сомкнутые руки. В первую минуту Сосновскому показалось, что он, как в холле вахтер, спит.

Но потом... На полу под столом было что-то вязкое и багровое. Володя осторожно приблизился, тронул Краснопёрова за плечо. И тот... свалился со стула.

Главный редактор был мертв. Ему перерезали горло — оттуда и натекла под стол такая большая лужа крови, застывающая на глазах. Преодолевая ужас, Володя склонился над трупом. Горло было перерезано от уха до уха. Но самым страшным было то, что убийца вырезал глаза. Вместо них остались ужасающие багровые впадины, придававшие лицу трупа особо страшное выражение. А во рту Краснопёрова, вонзенный прямо в высунутый язык, торчал острый бронзовый кинжал с резной ручкой, покрытый какими-то странными иероглифами или письменами. Он был похож на ритуальный. Судя по всему, это и было орудие убийства.

В том, что убийца вырезал глаза, а потом пронзил кинжалом язык, был какой-то ужасающий смысл. В этом содержалось явное зашифрованное послание.

Володя прикоснулся к трупу рукой. Тело было еще теплым, а значит, Антона Краснопёрова убили совсем недавно. Сосновскому вдруг показалось, что за ним кто-то наблюдает. Ощущение было настолько сильным, что он обернулся. И принялся пристально осматриваться по сторонам. В комнате, конечно, никого не было. Окно тщательно закрыто — это сделал сам Краснопёров, когда говорил с Володей.

Сосновский поймал себя на мысли, что надо бы вынуть кинжал и тщательней его осмотреть. Но он не мог это сделать. Это было слишком ужасно.

Внезапно послышался какой-то шорох. Володя насторожился, отпрянул от трупа. Шорох раздался явственней — словно по коридору кто-то шел. Замерев, Сосновский стоял над телом Антона Краснопёрова, распростертым на полу, не сводя обезумевших от ужаса глаз с двери.

Дверь в кабинет стала медленно открываться...

 

Глава 2

Настоящее счастье. Первая любовь Тани. Гибель Алексея. Пожар на складе

Дождь закончился. Отшумел по старому жестяному карнизу дома в Каретном переулке. Таня распахнула окно настежь. Воздух сразу заполнил комнату ароматами свежей зелени, уютным запахом прелой после дождя сырой земли, чистыми потоками свежести, такими редкими в большом городе, где воздух почти не проникал под крыши стоящих вплотную друг к другу домов.

Облокотившись о подоконник, Таня наслаждалась ночной прохладой. Было так уютно и приятно мечтать, глядя на плоский, позолоченный диск полной луны, выглянувшей из-под рассеявшихся облаков.

Счастье пошло Тане на пользу, придав ей необыкновенную уверенность в себе, от которой большинство мужчин сходят с ума. Как бутон редкого, экзотического цветка, чахнущий в чужой стране без полива и вдруг получивший удобрения и животворящую влагу, Таня расцвела, распустилась во всей своей красоте, и окружающие буквально ахнули, увидев уже не чахлый бутон, а королевский цветок.

Счастье лучилось из ее раскрытых миру глаз, искрилось в волосах, вдруг ставших пышными и блестящими, звучало в ее речи, вновь обретшей ту утонченную благообразность, благодаря которой Тане постоянно приписывали благородное происхождение. Счастье было в ее походке, проявившись в несвойственной ей прежде грациозности. Счастье было в утонченной плавности ее новых движений. Если чахнущие цветы воскресают от дождя, то душу женщины оживляют ростки любви, сотворившие с душой самое настоящее чудо. И душа Тани расцвела от любви. На нее снизошел теплый, животворящий поток той удивительной уверенности в себе, которую способны подарить только глаза и руки любимого человека. Ничто не способно воскресить душу больше, чем уверенность в том, что ее любят. Душа Тани, очерствевшая, окровавленная, измученная, исцеляла свои многочисленные раны и возрождалась благодаря этому удивительному превращению, которое сотворила с ней уверенность во взаимной любви, чувство, ощущение того, что ее любят.

Вот уже больше месяца (на самом деле 43 дня, Таня считала их по минутам), как она поселилась в квартире Володи в Каретном переулке. Они жили душа в душу. За все это время они не только не поссорились ни разу — они даже научились читать мысли друг друга, не произнося их вслух.

Володя заботился о ней с такой трогательной нежностью, что Таня в буквальном смысле слова была на седьмом небе от счастья! Он приносил ей кофе в постель. Он покупал только ту еду, которую любила она. Он ни разу не позволял ей заняться уборкой или стиркой, наняв для этого женщину, жившую по соседству. Он целовал руки Тани, каждый порез или шрам, не позволяя ей взять что-либо тяжелее, чем букет цветов.

В осажденном, жившем почти на военном положении, обескровленном городе он умудрялся доставать для Тани настоящие гиацинты, зная, что она без ума от этих цветов. Он целовал ее морщинки под глазами, возникшие от больших разочарований и горьких слез, и говорил, что для него не существует на свете дороже того момента, когда карие глаза Тани, похожие, по его словам, на две черные жемчужины, начинают светиться от счастья.

По вечерам, когда Володя садился за стол, уютно освещенный настольной лампой с матерчатым абажуром, чтобы писать свой новый роман или газетные статьи, Таня тихонько устраивалась на диване в той же комнате, рядом. Володя укутывал ее ноги пледом, чтобы, не дай бог, она не замерзла, и так, глядя на мерцание горящих в камине дров, Таня могла читать или мечтать, сама не веря тому, что на ее душу снизошел покой.

В первое время она не могла поверить в свое счастье и все ждала того малейшего, но жестокого толчка, когда вдруг рухнет этот хрустальный домик, со­зданный в ее воображении, и ее больно ранит дождь из заостренных осколков. Но дни шли за днями, а толчков не было. И то, что внушало ей тревогу, вдруг, наоборот, стало успокаивать.

Как-то удивительным весенним днем Тане, которая работала по-прежнему на Привозе в лавке вместе с Цилей, захотелось впервые в жизни пораньше уйти домой. Войдя в комнату, она не поверила своим глазам! Вся комната была заставлена розами! Белые, красные, розовые, алые, коралловые, бордовые, даже голубоватые — они стояли на диване, на подоконниках, на столе, на полу, заполняя помещение неповторимым ароматом. Розы были везде. Таня просто ахнула.

Остановившись в растерянности, она замерла посреди этого цветочного моря, не понимая, чтó это — сон, ставший явью, или признаки близкого безумия, которое подкрадывается именно так. Она даже не услышала скрипа двери и очнулась только в тот момент, когда почувствовала руки Володи на своих плечах.

— Что это? Цветы? — Таня говорила почти шепотом, почти полностью потеряв дар речи.

— Это для тебя, — Володя выглядел серьезным, как никогда, лицо его было строгим, даже суровым, и при виде каменной складки возле его губ у Тани вдруг мучительно заныло сердце.

— Для меня? — Она нахмурилась, старые сердечные раны давали о себе знать. — Ты хочешь так попрощаться со мной?

— Хочу, — Володя кивнул, — я хочу попрощаться с тобой — Королевой Молдаванки. Я хочу попрощаться с тобой — Королевой Привоза. Я хочу попрощаться с Таней Алмазной и сделать так, чтобы на свет появилась новая ты.

— Что это значит? — смертельно побледнела Таня, чувствуя, что вся кровь отхлынула от ее сердца и от лица.

— Я прошу тебя стать моей женой. Я прошу тебя выйти за меня замуж. Я предлагаю тебе свою руку и сердце, и я буду счастлив, если ты их примешь.

У Тани потемнело в глазах, и, чтобы не упасть, она облокотилась о стол.

— Мне? Ты хочешь жениться на мне? — Голос ее дрожал. — Но я... Я простая девушка... Я совсем не знаю своих родителей... А ты — князь Сосновский!

— Князей больше нет, — Володя покачал головой, — я родился князем, а стал тем, кем стал. И я прошу тебя стать женой Владимира Сосновского — репортера, писателя и того самого авантюриста, искателя приключений, которого ты хорошо знаешь.

— Верно подмечено! — Таня засмеялась, у нее немного отлегло от сердца. — Я знаю тебя. Но ты ничего не знаешь обо мне. Я сама о себе этого не знаю. Например, я до сих пор не знаю, кто я, откуда я родом, кто мои родители... Я бы очень хотела это узнать!

— Я хочу жениться на тебе, а не на твоих родителях, — сказал Володя, — мне все равно, кто они. Есть ты, и я люблю тебя.

— А я бы хотела узнать, кто они были... Я в последнее время все больше и больше думаю об этом... — задумчиво ответила Таня. — Я догадываюсь, что бабушка меня где-то нашла, что она не была мне родной. Я бы очень хотела найти кого-нибудь из своей настоящей семьи.

— Если ты этого хочешь, мы найдем их вместе, — сказал Володя, — я помогу тебе во всем. И мне все равно, кто они были. У них родилась самая лучшая дочь на свете. Но ты мне не ответила!

— Что не ответила? — не поняла Таня.

— Ты выйдешь за меня? Ты станешь моей женой?

— Да! — В это короткое слово Таня умудрилась вложить всё счастье на свете. — Да! Да! Да...

Было решено, что поженятся они, как только в редакции Володе дадут небольшой отпуск. И уедут к морю на несколько дней. Церемонию планировали только гражданскую — давным-давно разуверившись в Боге, Таня не хотела венчаться в церкви. Да и Володе, сотруднику центральной большевистской газеты, это было не к лицу. Решено было пригласить на свадьбу самых близких — Иду с Цилей, профессора из анатомического театра, супружескую пару журналистов с Госпитальной, спрятавших Цилю во время еврейского погрома, одного приятеля Сосновского из газеты, да, возможно, редактора Краснопёрова, с которым Володя все больше и больше поддерживал дружеские отношения.

Таня даже не верила, что приближается ее свадьба. Ей было как-то странно об этом думать. Она, бывшая воровка, выходит замуж! Таня с радостью поняла, что совершенно отошла от криминального мира и очень давно не видела никого из своих. Впрочем, ее никто и не искал. Криминал Одессы штормило так сильно, что оказались оборванными все старые связи, а новые обрывались сразу, как только возникали.

В тот майский вечер Таня ждала Володю, который ушел по делам. Он показал ей странную записку и рассказал про встречу в греческой кофейне, и Таня сказала ему, что обязательно нужно идти. Мало ли какие неожиданности могут подстерегать в городе? Лучше знать обо всем.

Без Володи вечер стал тоскливым. И, когда дождь прошел, Таня открыла окно, чтобы погрузиться в свои мысли. Но мысли ее были не о будущем — о прошлом. Ожидание свадьбы вызвало в ее сердце целый ворох уже забытых чувств!

Однажды она уже готовилась к свадьбе... Почему-то именно в этот вечер душу Тани заполнили воспоминания о ее первой любви — огромной тайне, которую она носила в себе все эти годы. Первая любовь облагородила ее душу и стала тем защитным щитом, который сумел оградить ее от суровой жизни и не дал повторить судьбу уличных девушек с Дерибасовской.

Именно благодаря воспоминаниям о своей первой любви Таня выстояла в эти страшные годы. Но теперь настало время отпустить прошлое и идти дальше. Глядя в окно на ночной город, в тишине и темноте этой дождливой ночи Таня навсегда прощалась со своим прошлым.

* * *

Одесса, 1914 год

В женской гимназии мадам Дюпре, в роскошном каменном особняке на Конной улице, за внешними проявлениями дисциплины следили особенно строго. Но, почти с детства усвоив эту необходимость досконального соблюдения только внешних приличий, в жизни воспитанницы позволяли себе такую свободу, о которой их строгие наставницы не могли и помыслить!

Так к 16 годам большинство из них уже имели по несколько серьезных свиданий с мальчиками из мужских гимназий, кадетского корпуса или военного морского лицея. А некоторые (подробности передавались шепотом буквально каждую ночь) даже целовались!

Уютно устроившись в дортуаре с модным французским романом, купленным из-под полы в складчину на всю их женскую группу, Таня Алмазова вполуха слушала подробности, которые ее игривая подружка Ада высыпала на разинувших рты от зависти, менее везучих подруг. В этот раз предметом воздыхания Ады был молоденький кадет, с которым она познакомилась в Городском саду на прошлые выходные. Так же, как и большинство воспитанниц гимназии, Ада и Таня находились на полупансионе, то есть проводили в пансионе при гимназии пять суток, а с вечера пятницы до вечера воскресенья уходили домой.

Таня очень ждала вечера пятницы, так как за пять дней успевала страшно соскучиться по бабушке. И, тоскуя за ней, просто не понимала, как можно тратить драгоценные часы жизни рядом с родным человеком на такую ерунду, как флирт с глупым мальчишкой! Таня все порывалась уговорить бабушку забрать ее из пансиона, но бабушка была непреклонна.

— Находясь в пансионе, ты сможешь более качественно готовить домашние задания под присмотром классных наставниц, — говорила она, — я хочу, чтобы ты получила хорошее образование, Таточка. Хорошее образование — правильный залог твоего успеха в жизни и в обществе.

И Таня не подвела бабушку. Она считалась одной из самых лучших учениц в своем классе, блестяще успевая даже по таким жутким предметам, как латынь, церковнославянский и древнегреческий.

В гимназии мадам Дюпре был избранный контингент. Здесь занимались дочки разбогатевших купцов, знатных дворянских семей и самых известных гласных Городской думы. У мадам Дюпре никто даже не догадывался о том, что бабушка Тани, Наталья Алмазова, — простая швея, модистка, пусть даже высокооплачиваемая.

При устройстве Тани в гимназию бабушка заявила, что является представительницей древнейшей дворянской фамилии и что родители Тани умерли от болезни. Что от отца Тани, своего сына, она унаследовала крупное мануфактурное дело, которым и занимается самостоятельно. И что компаньоном ее по мануфактурному промыслу является известный в городе купец Аристид Сарзаки.

Высокую плату бабушка вносила вовремя, манеры и внешний вид ее были безупречны, имя купца Сарзаки говорило само за себя — никто в такой безалаберной Одесссе и не стал разбираться в происхождении Тани, поверив на слово. На самом деле бабушка работала на купца Сарзаки по найму, руководя швейной мастерской и подрабатывая левыми заказами, помогая также ему заниматься нелегальными закупками контрабандных товаров. А детей у нее никогда не было...

Ежегодный бал в честь совета попечителей городских гимназий выпал на вечер последней пятницы мая, к огромному неудовольствию Тани. Только закончились выпускные экзамены (она сдала их на отлично), и девушки получили возможность навсегда вернуться домой. Таня уже собрала вещи, когда в гимназии напомнили о бале и обязали быть на нем всех выпускниц этого года. И, скрепя сердце, она была вынуждена остаться.

Бабушка на скорую руку пошила ей бальное платье — волны розового контрабандного шифона и французские кружева. Никогда еще Таня не была такой красивой. В розовом платье она была похожа на конфету в блестящей обертке, и никто, ни мужчины, ни дамы, не могли отвести от нее глаз.

Но Таня, казалось, совершенно не замечала восхищенных взглядов. Подпирая колонну возле стены вместе с другими гимназистками и тоскующей без общества подружкой Адой, Таня стояла с самым кислым выражением лица — она хотела домой. Почему-то она страшно не любила балы. Эта толпа праздных разодетых людей вызывала у нее тоску и злость. Таня не могла объяснить это самой себе, а потому злилась еще больше. И на себя — за странные мысли, и на Аду, которая, презрев приказ начальства, переданный выпускницам, вдруг схватила Таню за руку и потащила в самую гущу событий, в центр бального зала. Тане не оставалось ничего другого, кроме как последовать за ней.

— Офицер! Какой хорошенький! — взвизгнула Ада, вцепившись в локоть Тани. — Смотри, он не спускает с тебя глаз!

И действительно: молодой светловолосый офицер в парадной морской форме с удивительно ясными голубыми глазами не спускал с Тани восторженных глаз. Он был совсем юным, не старше 20 лет, но в его лице уже читались твердая воля и серьезный мужской характер, делающие еще привлекательнее его и без того миловидное лицо. Когда раздались первые звуки котильона, офицер, смущаясь, пересек бальный зал и подошел к Тане.

— Мадемуазель, позвольте вас пригласить?

— Я не танцую! — отрезала Таня.

— А я танцую! — совсем не по-благородному встряла Ада, позабыв про все хорошие манеры, которым их обучали в гимназии.

Но моряк не обратил никакого внимания на ее выпад и даже не подумал пригласить ее танцевать. Таня вдруг засмущалась, быстро убежала из бального зала и, наняв извозчика, поехала к бабушке, домой.

В начале лета Одессу потрясло важное событие, о котором еще долго говорили жители. За несколько недель до начала Первой мировой войны, 2 июня 1914 года город для смотра войск Одесского военного округа посетил император Николай Второй, вместе со всем своим царским семейством прибыв из Крыма на императорской яхте «Штандарт». Она пришла в одесский порт в половине второго дня и остановилась на рейде.

Уже с самого утра толпы горожан собрались в порту, чтобы поглазеть на императора. Морские офицеры всех судов, стоящих на рейде, были выстроены для военного смотра. Катер доставил Николая Второго с семьей на берег, где их встретили командующий войсками Одесского военного округа В. И. Никитин, губернатор Одессы И. В. Сосновский и городская делегация из высших чиновников, представленная городским головой и всем гласными Городской думы.

Началось прохождение почетного морского караула. Таня пробилась в первые ряды зевак. В тот день с самого раннего утра она пришла к бабушке, которая работала в портовом складе, и заранее заняла хорошее место. Стоять ей пришлось несколько часов под палящим солнцем, но она совершенно не чувствовала усталости.

Когда морские офицеры были построены для парада, Таня вдруг увидела, что в самом первом ряду стоит тот самый молоденький морской офицер, который пытался пригласить ее на танец во время бала. Как и тогда, он не сводил с нее восторженных глаз. Так и пересматривались они долгие часы, пока длились длинные речи. В параде офицер не уча­ствовал.

После официальной церемонии царь с семьей и свитой сел в царский поезд и отправился на вокзал Одесса-Главная. Толпа зевак в порту стала расходиться. Таня даже не заметила, как офицер вдруг оказался рядом с ней, протягивая ей запотевший стакан холодного лимонада, непонятно откуда взявшийся.

— Мадемуазель, позвольте предложить вам лимонад. Вы столько часов простояли на солнце... — Он был смущен, но голос его звучал твердо. Таню совершенно покорила это сочетание. — Разрешите представиться: Алексей Третьяков, мичман военной канонерки «Донец».

— Татьяна Алмазова, — Таня присела в реверансе, как учили в гимназии. — Вы военный моряк?

— Я только закончил военное морское училище в Петербурге, — ответил молоденький офицер, — и был направлен в Одессу для прохождения судна.

— «Донец» — так называется ваш корабль? — Таня больше не смущалась, внезапно ей стало легко-легко.

— Вон, видите? Темнеет на рейде! Это военное судно. Я расскажу вам... — Офицер по-прежнему не спускал с нее глаз.

Так получилось, что они пошли к выходу из порта вместе и не расставались до вечера. В честь приезда государя императора все морские офицеры получили увольнительную, и у Алексея оказалось много свободного времени. Он решил провести его с Таней.

Они гуляли вдоль бульвара, сидели на скамейке в Городском саду под раскидистыми платанами и говорили, бесконечно долго говорили обо всем.

Алексей Третьяков родился в Санкт-Петербурге и был представителем очень знатного дворянского рода. С самого детства он мечтал о карьере военного моряка — еще совсем маленьким играл корабликами в родительской ванной, устраивая настоящие морские сражения. И когда подрос, родители совершенно не возражали против его выбора. Алексей стал сначала гардемарином, затем — настоящим морским офицером. И так попал в Одессу.

Он был чуткий, внимательный, нежный, с тонкой, ранимой душой, но в то же время — серьезный и рассудительный не по годам. К Тане Алексей отнесся с такой заботой и восхищением, что почти сразу же покорил ее сердце. И в конце этой бесконечной прогулки она по уши влюбилась в этого красивого офицера, забыв обо всем на свете.

Одесса, между тем, вовсю обсуждала приезд царя. Прибыв на вокзал в половине четвертого дня, император с семьей вышел на перрон, где его встречала многотысячная толпа и различные городские делегации. После этого посетил военный лагерь на 7-й станции Большого Фонтана. К вечеру царская семья вернулась в порт, и катер отвез ее на яхту «Штандарт». В 8 вечера там был дан торжественный ужин для командиров частей, принимавших участие в смотре, начальника одесского порта, губернатора, городского головы и других важных сановников города. На следующее утро в 10 часов от «Штандарта» отчалил катер, и высадил царское семейство в порту, откуда император снова отправился на вокзал. Царский поезд отошел от перрона Одесса-Главная в 11 часов вечера 3 июня 1914 года, увозя императора и его семью в Кишинев. Об этом визите еще долго говорили в Одессе, предполагая, что военный смотр мог означать одно: приближается война...

А молодые люди между тем продолжали встречаться. Алексей пригласил Таню в Оперный театр. Она надела то самое бальное платье, в котором он увидел ее в первый раз. Это был удивительный вечер! Таня была на седьмом небе от счастья. Ее первая любовь была такой прекрасной, как только можно было вообразить. После театра Третьяков проводил Таню домой.

Бабушки не было — в ту ночь она дежурила на складе. Таня пригласила его зайти... Алексей стал ее первым мужчиной, и она влюбилась еще больше. На следующий вечер он очень торжественно, с двумя огромными букетами ярко-алых роз (для бабушки и для Тани) подъехал к их дому. И попросил у бабушки руки Тани, сделав самое что ни на есть официальное предложение. Таня расплакалась от счастья. Она ответила согласием, но спросила о его семье. Алексей не сомневался, что семья не будет возражать.

Бабушка завела Алексея в свою комнату и что-то говорила ему при закрытой двери — что, Таня даже не знала. А когда он вышел из комнаты, то преподнес Тане в честь помолвки кольцо с огромным бриллиантом...

Было решено, что поженятся они 1 декабря 1914 года. После этого Алексей возьмет отпуск, и они отправятся в Санкт-Петербург навестить его семью. Венчаться решили в Преображенском соборе. Подвенечное платье Тане сшила бабушка. Надев его, она долго рассматривала себя в зеркале. И честно сама себе призналась, что никогда в жизни не видела ничего прекрасней.

Это было удивительное лето ее любви! Самое счастливое в Таниной жизни. С каждым месяцем она узнавала Алексея все больше и больше и еще сильнее влюблялась в него. Она любила своего жениха с такой самозабвенной страстью, что даже сама пугалась своих чувств. И Алексей отвечал ей полной взаимностью. С каждым днем их любовь становилась все сильней и светлей.

Уже несколько месяцев шла Первая мировая война, но Одесса до октября 1914 года оставалась в стороне от военных действий.

В ночь на 29 октября 1914 года сигнальщики наблюдательного поста Большой Фонтан заметили в море сквозь мглу неясный огонь, который долгое время держался на одном месте. Старший поста тут же сообщил в порт о странном явлении. Ему ответили, что ничего страшного: из порта только что вышли два корабля с территории судостроительного завода ­РОПИТ. Возможно, их огни и были замечены на Большом Фонтане. Удовлетворенный этим объяснением, старшина поста ничего не сообщил в порт.

Около 3 часов ночи из-за Воронцовского маяка показались очертания двух кораблей, которые шли по направлению к порту почти со всеми потушенными огнями. Исключение составляли горящие ходовые огни — слишком тусклые для того, чтобы можно было определить принадлежность судов.

Ночь была туманной и холодной. Разглядеть, что за корабли, в таких погодных условиях не мог никто. А потому их появление ни у кого не вызвало тревоги.

Все выяснилось в тот момент, когда неизвестные суда поравнялись с канонерской лодкой «Донец», стоящей в акватории порта. Поскольку никаких сообщений не было, на канонерке никто не подозревал об опасности. Даже в тот самый момент, когда неизвестные корабли, оказавшиеся турецкими миноносцами, открыли огонь...

Один из миноносцев, «Гайрет», выпустил в носовую часть «Донца» торпеду, которая пробила корабль. Разорвав обивку, торпеда взорвалась в котельном отделении, и «Донец» стал быстро погружаться под воду. Бóльшая часть команды погибла от взрыва котла. А оставшихся расстреляли с турецкого судна. Экипаж «Донца» погиб полностью.

Из порта для его спасения были направлены шлюпки, но они подошли поздно, и спасти никого не удалось. Экипаж «Донца», все военные моряки, погибли до единого человека и оказались погребены под толщей морских волн вместе со своим кораблем. Среди тех, кто погиб на «Донце», был и молодой офицер Алексей Третьяков...

Между тем оба миноносца прошли дальше, в Нефтя­ную гавань, и принялись обстреливать корабли, стоящие в порту, и портовые сооружения, находящиеся близко к берегу, — большие торговые склады.

После этого, за Военным молом, корабли начали обстреливать защитные сооружения Военной га­вани.

Воспользовавшись страшным переполохом, царившим в одесском порту, и потопив несколько барж с углем, оба миноносца развернулись и стали беспрепятственно выходить в открытое море. Около четырех часов утра они скрылись во мгле.

Потери были страшные — гибель «Донца», обстрел других военных судов в гавани, а также подожженные склады в порту, которые и без того серьезно пострадали от обстрела. Несколько снарядов попали даже на Николаевский бульвар, но, к счастью, не принесли значительных разрушений.

Склады же продолжали пылать. Большинство из них принадлежали богатому купцу Аристиду Сарзаки. Они были построены с самыми серьезными нарушениями в противопожарном отношении — на скорую руку, чтобы дешевле, и не были снабжены запасными выходами. Люди, оказавшиеся в них, попали в огненную ловушку, запертые и отрезанные от выхода огнем.

В ту страшную ночь бабушка Тани находилась на одном из складов, получая партию контрабандного товара, который привозили только ночью. О пожаре Таня узнала от соседки, которая с воплями заколотила в ее дверь.

Дальше начался ад... Из Еврейской больницы, где только-только доктор Петровский сделал бабушке операцию, Таня помчалась в порт. Гнала ее вперед одна мысль: увидеть Алексея, рассказать ему. «Он поможет», — уговаривала себя Таня.

В порту царил хаос после ночных разрушений. На воде плавали темные нефтяные пятна.

— Где «Донец»? — Таня вцепилась в какого-то офицера, проходящего мимо. — Где канонерка «Донец»? Они стояли на рейде. Где их экипаж?

— На дне моря, мадемуазель, — офицер осторожно оторвал от себя ее руки. — «Донец» потопили турки сегодня ночью. Погиб весь экипаж. Весь...

Как подкошенная, Таня рухнула на плиты возле причала порта. А вокруг все продолжались крики, запоздалые выстрелы, топот людей...

В следующие несколько месяцев в дешевых ломбардах навсегда исчезли свадебное платье Тани, розовое бальное и подаренное Алексеем кольцо с бриллиантом. Беды обрушились так внезапно и страшно...

 

Глава 3

Исчезновение Володи Сосновского. Убийство в редакции. Разговор с Майорчиком. В анатомическом театре

Хмурые лучи пасмурного, дождливого рассвета застали Таню возле раскрытого окна. Погрузившись в воспоминания о прошлом, она подвинула к нему кресло и сидела так очень долго, до тех пор, пока ее не сморил сон. Снился ей Алексей Третьяков, стоящий на палубе военного миноносца. На нем был парадный мундир, и яркие лучи жаркого одесского солнца отражались на золотых эполетах, разбрасывая по палубе мелкие блестящие блики. Подняв Андреевский флаг, миноносец выходил из гавани. Пенная вода шумела под кормой корабля, и он удалялся все дальше и дальше. Исчезая вдали, Алексей все махал и махал ей рукой до тех пор, пока его светлый силуэт не превратился в отдаленную золотистую точку...

Проснулась Таня вся разбитая, с невысохшими слезами на щеках. Было холодно от раскрытого окна. Дождь стучал по железному карнизу. И серый ненастный день был отражением той тоски, что после ночи наедине с прошлым осталась в Таниной душе.

Она вспоминала о прошлом потому, что очень хотела выйти замуж. И ей вдруг подумалось, что этим печальным сном Алексей благословил ее на новую жизнь.

Поставив на место кресло и закрыв окно, Таня подумала о Володе. Судя по всему, он так и не пришел ночевать.

На столе полностью догорела и оплавилась свеча, зажженная ночью. Электричество снова отключили, и вечером Таня сидела при свече. Чайник, который она вскипятила к приходу Володи, остыл, а в вазочку с медом попал таракан. Володя не возвращался. Таня вдруг почувствовала сильный укол тревоги.

Конечно, оснований для беспокойства не было никаких. Жизнь газетного репортера, тем более репортера криминальной хроники, полна всяческих неожиданностей. Иногда Володя по ночам задерживался в редакции или уходил по своим литературным делам, до рассвета засиживаясь на писательских собраниях, — так уже бывало не раз. Таня знала, что он мог отсутствовать ночью. В этом не было ничего страшного. Почему же сердце ее было не на месте именно в этот раз?

Она нервно заходила по темной комнате. Дождь усилился, тучи полностью затянули небо, было темно, как ранним осенним вечером. Таня щелкнула выключателем настольной лампы — электричества по-прежнему не было.

Текст полученной Володей записки встал перед глазами слово в слово. О каких секретных делах мог знать бывший сотрудник газетного мира, давным-давно отошедший от дел? Для каких темных авантюр ему понадобился Володя — в мире, в котором, несмотря на смену власти, по-прежнему процветают всевозможные аферы и преступления? Таня жалела, что раньше не предостерегла Володю. Теперь ей казалось, что от записки плохо пахнет, что это дурной знак. Тем более, плохим было место встречи — Таня знала толстого хозяина кофейни, который приторговывал краденым, сбывал фальшивые деньги, а также предлагал богатым клиентам акции не существующих серебряных рудников. Кофейня была местом встречи фальшивомонетчиков и портовых аферистов. Почему же приятель назначил встречу Володе именно там?

Подавив свою странную тревогу, Таня стала заниматься домашними делами и даже не заметила, как массивные часы с кукушкой пробили десять часов утра. Сердце ее заболело по-настоящему. Никогда еще Володя не возвращался так поздно! Особенно если не ночевал!

Это было странно именно сегодня. Таня прекрасно помнила, как накануне Володя ей говорил о том, что ровно к 9 утра он собирается в редакцию, так как в 10 главный редактор Краснопёров проводит важное редакционное собрание. А после собрания Володя хотел улучить минутку, чтобы поговорить с Краснопёровым о коротком отпуске по поводу свадьбы. И Таня знала, что Володя с нетерпением ждет этого разговора.

Почему же он не вернулся домой? Неужели решил отправиться прямо в редакцию, даже не сделав попытки успокоить волнующуюся за него Таню? Это было на него не похоже. Володя всегда проявлял о ней трогательную заботу. Что же случилось?

Мокрая тарелка выскользнула из рук Тани и разлетелась на полу на тысячу осколков. Она вздрогнула. Быстро собрав их, Таня поплотней закуталась в шаль и решительно вышла из дома.

Она направилась в греческую кофейню, думая поговорить с хозяином и, в случае чего, припугнуть его своей дружбой с Японцем. Кофейня была еще закрыта, окна плотно прикрывали ставни, а на двери висел огромный ржавый замок. Поблизости тоже никого не было. В утреннее время это место казалось совершенно глухим, а домашнего адреса хозяина Таня не знала.

Она быстро стала подниматься по Дерибасовской, направляясь в редакцию. Ее изящные серебряные часики, подарок Володи, показали 11 утра. По рассказам Володи Таня знала, что редакционные совещания за час никогда не заканчивались. Значит, совещание еще идет, и если Володя пришел прямо в редакцию, то находится там.

Не думая, что ему скажет (эта мысль была последней в списке того, что ее беспокоило), Таня бежала вверх по Дерибасовской к Горсаду, к зданию бывшей гостиницы, где находилась редакция «Одесских новостей». Дождь стих, но по-прежнему было пасмурно — совсем как на душе у Тани.

Возле входа в бывшую гостиницу стояла толпа. Таня с удивлением замедлила шаг. Народ клубился возле самого входа, что-то тревожно обсуждая. Таня разглядела штыки солдат и сотрудников народной милиции, в новой форме, которые сдерживали толпу. Впрочем, и солдаты, и милиционеры вели себя достаточно мирно и глазели, как заправские зеваки, ведь любопытство всегда было одним из главных качеств одесситов.

Таня подошла ближе. На мостовой, напротив входа, стоял черный автомобиль с номерами Ревкома (когда-то Володя научил ее различать такие номера). Появление начальства не сулило ничего хорошего. Таня затесалась в толпу.

— Грандиозный шухер! Да за такой халамидный швицер, шо ушами сквозь горло повыскакивал, — буйно жестикулируя, говорил лысоватый дядечка. —Я вам за шо скажу: как куры за ощип, но нихто не возьмет того швицера даже за халду на пальте, бо давно вже сделал такие ноги, шо за ваши глаза не доснились! Попомните за мое слово — намотайте за уши!

— Ой, шоб ты был мине здоров, раскудахтался, як химины куры на сносях, — парировал кто-то в толпе. — Тут не за коня в пальте, и не за якись шмутки. За кто ты знаешь, швицер ушастый, кто кому заскочил промеж горла? Возьмут убивцу, не возьмут — слушайте меня сюда: то одно большое ша, як ночь до вечера за слова, шо никогда не выйдут из ихний рот!

— А я за точно говорю — не базар за шару до Привоза! — сердился лысоватый дядечка. — Если поскладывать разницу, за яку дурные вашего отца дети, то я с милую распахнутую душу возьму себе разницу та заеду в Париж! Будут вам тогда кицькины лапы! Говорю за серьезное дело: убивец не якой-нибудь конь в пальте, да не за привозный халамидник, за вошь в ухе задавится! Убивец — фраер за тот, як картина при галстуке! Ни за чего не возьмут!

Услышанное нравилось Тане все меньше и меньше, и она бесцеремонно толкнула лысого дядечку в плечо.

— За что говорите? Что здесь произошло?

— Ой, дамочка, шоб вы были мине здоровы! — Дядечка с удивлением уставился на Таню — похоже, единственного человека в районе Дерибасовской, который ничего не слышал. — Вы мине не за Одессу будете, или как? Бо вся Одесса вже за уши замотала тот шухер, до которого встала наша Дерибасовская! А вы тут смотрите на меня синим глазом — картина маслом!

— Да что здесь произошло?! — Таня стала терять терпение.

— Да фраера одного забили, важного, шо твои шкарпетки! Люди говорили за то, что фраер за газету работал, — важно, со знанием дела пояснил одессит.

Все внутри Тани обмерло, кровь отхлынула от лица, было похоже, что она сейчас упадет. Дядечка даже перепугался.

— Ох, баришня, подвяжите ваше нервы, бо вы мине сейчас за обморок как хлюпнетесь, а упокоительного за здеся нету, или как? Шо ж вы такая синяя, как куры на Привозе? Нельзя быть такой чувствительной, за все душой погружаться!

— Кого убили из редакции? — еле-еле прошептала Таня, чувствуя себя уже не живой.

— Да редахтора ихнего заглавного, так люди за рот сказали! — Одессит с интересом наблюдал за лицом Тани, на которую это известие явно произвело очень большое впечатление.

Не слушая разговорчивого дядкчку дальше, Таня принялась расталкивать всех локтями и пробилась к самым дверям главного входа, где скучали два молоденьких солдата.

— Барышня, куда претесь? Здеся лазить не велено! — Один из них преградил Тане путь.

— Мне нужно пройти в редакцию, — отдышавшись, она пыталась говорить спокойно, — это очень важно. Мне нужно поговорить с Антоном Краснопёровым, главным редактором «Одесских новостей».

— Вже нету твоего Краснопёрова, — хмыкнул солдат, — он за архангелам свои новости рассказывает — за сегодня ночи. Убили его.

— Замолчи рот за ушами, ты, швицер! — Второй солдат ткнул напарника локтем. — Не велено никого пускать, барышня. Следствие работает. Редакция зацеплена. Вон, все на улицу до стоят.

И действительно: проследив за взглядом солдата, Таня в отдалении увидела группу из сотрудников редакции, которые тихонько переговаривались между собой. Володи среди них не было.

Таня узнала журналиста с Госпитальной, друга Володи, и бросилась к нему.

— Мадемуазель Таня! — Журналист галантно поцеловал ей руку. — Вы уже слышали за наши жуткие новости? Тот еще шухер, как говорят в толпе!

— Это правда, что Антона Краснопёрова убили? — Таня сразу взяла быка за рога.

— Правда, — журналист вздохнул, и понизил голос, — ночью закололи ножом прямо в его кабинете. Говорят, ему вырезали глаза.

— Кто же это сделал? — ахнула Таня.

— Разве можно за это узнать? — Журналист развел руками. — Сами знаете, за какие эти, когда пот за уши наматывают! Ни слова промеж зубы не вылетит. Говорят, что нож нашли странный. Рядом с трупом. И ничего больше.

— Кто его нашел? — продолжала выпытывать Таня.

— Вахтер, утром. Поднялся в 9 утра, кофе понес. Он часто так делал, если Краснопёров оставался ночевать в редакции, — пояснил журналист, — ну, и нашел...

— А Краснопёров часто по ночам оставался в редакции? — нахмурилась Таня.

— В последнее время таки часто. Но что у него за дела, никто не знал.

— Вы видели утром Володю? — Таня сменила тему.

— Володю? — удивился журналист. — Нет. Он еще в редакцию не приходил. А должен был?

— Я... не знаю... — Таня прикусила язык.

— Вы что, поссорились? Так не берите в голову! — улыбнулся ей журналист. — Перед свадьбой так часто бывает!

— Нет, мы не ссорились. Но он точно не появлялся в редакции? — настаивала Таня.

— Нет, это точно. Я его не видел. И никто не видел. Все, кто был утром, здесь.

В толпе произошло какое-то движение. Из дверей главного входа появились четверо в кожаных тужурках, с наганами за поясом и, не говоря друг другу ни слова, уселись в черный автомобиль. В одном из них Таня признала главу Ревкома — видела его фото в газете Володи. Взревев диким ревом, машина окутала толпу черным облаком выхлопного дыма и тронулась с места. Солдаты закричали, требуя расходиться.

— В редакцию нас сегодня точно не пустят, — вздохнул журналист, — лучше сразу идти по домам. Что они там ищут — сам черт за горло сломит! Может, знают за Краснопёрова то, что не знаем мы. Не за дело за простое горло не кромсают, как в котлету. Видать, соли под хвост засыпал. Он был такой.

— Какой? — схватилась за его слова Таня.

— А такой. Это вон вам Володя расскажет. За последнее время они были как не разлей вода, дружба навек, — в словах журналиста послышались ревнивые нотки, — вечно шушукались по углам. И Краснопёров всегда его материалы за первую полосу ставил.

— А о чем они шушукались? — нахмурилась Таня.

— А хрен их знает! — с чувством произнес журналист. — Ваш у Краснопёрова давно уже ходил в любимчиках. И если Краснопёров и рассказал чего, то только ему.

Почуяв, что больше ничего интересного не произойдет, толпа стала расходиться. Ушли и журналисты — их не пустили в редакцию солдаты, которые остались стоять на входе.

Таня отошла к Горсаду и, остановившись, задумалась. Кто-то ночью жестоко убил Антона Краснопёрова, главного редактора газеты. Ему вырезали глаза. Почему убийца так ужасно изуродовал труп? Глаза вырезали у трупа или еще при жизни? И что за странный нож — какой-то ритуал?

Мог ли Володя видеть убийство? А вдруг он случайно проходил по Дерибасовской, увидел свет в окнах редакции и решил зайти, поговорить с Краснопёровым, а тогда... Да, но где Володя сейчас? Если он видел убийцу, то прячется... Как же его найти, или он сам даст о себе знать, сумеет придумать способ? Голова Тани раскалывалась от этих мучительных вопросов, а сердце явно подсказывало, что Володя попал в беду. Но что за беда, пока она не могла понять.

— Эй, подруга, ты за шо такая смурная, своих не узнаешь? — Рядом с собой Таня увидела улыбающе­еся лицо Майорчика, бессменного и самого верного адъютанта Японца. Мейер Зайдер выглядел невероятным щеголем в элегантном черном костюме еще дореволюционного шика. В петлицу была вставлена живая гвоздика ярко-алого цвета. В руках он, в точности, как Японец, держал трость.

— Майорчик! — выдохнула Таня. — Ты за редактора газеты слышал?

— А то! Дохлый номер, за то только тебе скажу. Покромсали, как куру до холоймеса, — ответил Зайдер. — За дохлый номер кто-то пролетит как фанера над Парижем, но за такие слова просто не могут выйти из мой рот.

— Интересно, за что его убили... — задумчиво протянула Таня.

— За гроши! За что еще какой-то швицер полазит за мокрое дело? — со знанием дела прокомментировал Майорчик. — Тока гроши — тот дохлый хипиш, за который кому хочешь горло намотать можно, да за так, шоб за ушами скворчало! Вот ему и намотали.

Майорчик либо не знал, кто убил Антона Краснопёрова, либо не хотел говорить. Но трудно было представить, что правая рука Мишки Япончика не знал чего-то о криминальном мире Одессы! Значит, не хотел говорить. Но почему?

Думая об этом, Таня не заметила, что Майорчик не сводит с нее долгого, пристального взгляда.

— А правду за тебя в городе говорят? — Его голос вырвал Таню из сонма тяжелых мыслей. — Говорят, шо ты за фраера газетного замуж собралась? За того фраера, шо Японец до него с понятиями ставится, бо погром остановил?

— Правду. За Володю Сосновского, — вздохнула Таня.

— А я вчера твоего фраера ночью в пивнухе на Греческой видел! — вдруг выпалил Майорчик.

— Что? — Таня даже растерялась от неожиданности. — Когда?

— Да вчера ночью. Аккурат часов одиннадцать стукнуло. Как будто кого ждал, — ответил Зайдер. — Один он был. Мой человек видел, как он ночью выходил из редакции да шел до пивнухи. Мне потом рассказал.

— Он был ночью в редакции? — задохнулась от волнения Таня.

— Был, — Майорчик вперил в нее тяжелый взгляд, — в редакции все окна горели. Видел.

— А что делал твой человек возле редакции? — с подозрением спросила Таня.

— Да то левое дело под Горсадом было, — Зайдер пожал плечами, — надо было фраера одного пугнуть. Аккурат напротив бывшей гостиницы. Вот он и видел, как твой женишок выходил. Краснопёров, кстати, был еще жив.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Таня.

— Так он и Краснопёрова потом видел. Тот возле открытого окна стоял, курил. Словно думал за что, або до кого-то ждал.

— Убийцу ждал? — ахнула Таня.

— Может, и так. Жизнь терка острая, кого хошь перетрет да оцарапает. И фраера твого, как за коня в пальте... — вздохнул Майорчик.

— Ты хочешь сказать, что на Володю подумают за то, что он Краснопёрова убил? — голос Тани дрогнул.

— Да ни за что я не хочу сказать! Ты лучше до Японца зайди, у него новостей полно, хочет до тебя поделиться, — и, развернувшись на своих щегольских каблуках, Майорчик быстро пошел вниз по Дерибасовской, кокетливо поигрывая тростью.

Значит, Володя все-таки был в редакции. Худшие опасения подтвердились. Но куда он пошел потом, после пивной на Греческой улице? Кого он ждал? Про пивную в записке не было. Значит, решение отправиться туда возникло у Володи после посещения редакции и разговора с Краснопёровым. Связано ли было это с запиской?

Вопросы, вопросы... Володя вполне мог скрываться от полиции. Но где, у кого? На ум пришел только один человек — старый профессор из анатомического театра, друг Володи. Кстати, этот визит будет очень полезен и в другом плане, ведь труп Краснопёрова явно отвезли туда. Значит, есть шанс узнать подробности о смерти — как был убит Краснопёров, чем, в какое время, при жизни или после смерти ему вырезали глаза, а главное, что за нож и в каких ритуалах его используют. Таня не сомневалась, что профессор это знал. А потому, остановив проезжавшую мимо пролетку, она отправилась в анатомический театр.

Здание анатомического театра стояло на отшибе глухого, далекого парка, и Таня вспомнила о том, как уже шла здесь с Володей, путаясь между огромных раскидистых деревьев. Ей невольно подумалось, что, должно быть, по ночам здесь бывает очень страшно, особенно, если постоянно думать о том, что находится внутри.

Но стоял день, и были слышны даже голоса гуляющих в парке детей, несмотря на дождь.

Овальный флигель анатомического театра производил впечатление полной безлюдности и какой-то заброшенности. Окна были прикрыты плотными ставнями. У самого крыльца Таня вдруг заметила на мокрой земле какой-то золотой кружок. Это была красивая иностранная монета с резными буквами. Какой она страны, Таня не знала. Она машинально сунула монету в карман.

Громко, кулаком, постучала. Никакого ответа. Толкнула дверь. Она оказалась не заперта. Шагнув вперед, Таня очутилась в уже знакомом коридоре, где стоял приторный, сладковатый запах формальдегида и других тошнотворных препаратов, которые используются в таком месте.

— Эй, есть здесь кто-нибудь? Господин профессор! — крикнула Таня, и громкий голос гулким эхом отразился от стен. — Это я, Таня Алмазова! Невеста Володи!

Ответа снова не последовало. Таня не знала, есть ли у профессора медицинский персонал, работает ли здесь кто-то еще. Вспомнив, что его кабинет находится прямо по коридору, Таня медленно, сквозь темноту, пошла вперед, держась за стенку кончиками пальцев.

Вот и приоткрытая дверь кабинета. Таня зашла внутрь. На столе ярко горела настольная электрическая лампа — похоже, ее никто не выключил с ночи. А под столом...

Профессор лежал на спине, вытянув руки вдоль тела. Ноги его были чуть согнуты в коленях, ступни повернуты в сторону. Было очень похоже на то, что он стоял, а затем упал.

Профессор был в белом халате, и на груди его очень ярко выделялось огромное багровое пятно. Преодолевая отвращение, Таня нагнулась над трупом. Раны были не огнестрельные — было очень похоже на то, что его кололи в грудь ножом. Ран было множество — халат заскоруз от крови, представляя на груди сплошное кровавое месиво.

Но самым страшным было лицо, похожее на ужасающую кровавую маску. Такой ее делали вырезанные глаза. Их вырезали квадратами, очень глубоко — так глубоко, что в одной из ран были видны беловатые кости черепа. И эти ужасающие впадины вырезанных глаз придавали лицу выражение, которое просто невозможно было забыть. От трупа уже шел запах. Судя по нему, профессор был мертв еще с ночи.

В коридоре раздались голоса, затем зычный мужской голос прокричал:

— Эй, док, вы где? Мы вам еще жмурика привезли!

Таня распахнула окно и выпрыгнула в парк. Поскользнувшись, она чуть не упала на влажную от дождя землю. Было слышно, как в кабинете грохнули дверью, затем раздались крики... Не чуя под собой ног, Таня мчалась через парк с такой скоростью, что у нее горело в груди, а перед глазами все стояло жуткое лицо профессора с окровавленными пустыми глазницами.

 

Глава 4

Пестрое воинство. Письмо в газету. Полк Мишки Япончика. Штаб полка

Возле ресторана бряцали оружием. Пестрое воинство Японца было вооружено до зубов. Толпясь на крыльце, они горланили блатные песни во все горло, пили дешевое пиво из горла, курили черные папиросы-самокрутки, вошедшие в моду с легкой руки революционеров, без конца болтали о своем и все время потрясали оружием, которым были увешаны с головы до ног. Оружие всё было с иголочки, новенькое, самого последнего образца.

Из ресторана донеслись звуки разбитого, расстроенного пианино, взрывы хохота, звон бутылок. Бойцы Японца, избравшие своей штаб-квартирой этот уютный ресторанчик на бывшем Николаевском бульваре, гуляли перед отправкой на фронт.

После того, как все заведения Мишки, в том числе и штаб-квартира в ресторане «Монте-Карло» на Торговой, были закрыты новой революционной властью, он оккупировал этот уютный ресторан. Революционные правители Одессы не возражали, так как хорошие отношения с Япончиком означали большие поставки оружия и стабильный порядок в городе. А потому в ресторане он создал базу для своего новоявленного полка, исполнив свою давнюю мечту: создав собственный революционный полк и став самым настоящим красным командиром, официальным большим начальством. Но Таня знала то, о чем знал мало кто в городе: вся эта военная роскошь была создана на бриллианты, которые добыла она. Бриллианты, из-за которых она до смерти сцепилась с Пилерманом.

Яков Пилерман стал военным комендантом Привоза, официально назначенным Ревкомом. Поговаривали, что он проворачивал такие удачные дела, что озолотил Японцы с головы до ног. И большая часть средств из этого золотого источника шла на полк. Привоз был полностью подконтролен Японцу, и Пилерман от его имени вертел этим крупным рынком, как хотел. А значит, финансировал отправку людей Японца на фронт.

После того, как Мишка создал свой полк, в городе стали поговаривать разное. Одни восхищались хит­рым королем, который и при новой власти сумел удержаться на выгодном месте, другие поговаривали, что Японец, вышедший из самых социальных пролетарских низов, всегда был красным революционером в душе, третьи сомневались в успехе этого странного предприятия, а четвертые откровенно плевались и говорили, что Японец предал дух криминального, воровского мира старой Одессы. Ну а пятым вообще было плевать на всё.

Таня догадывалась, что одним из главных чувств, руководивших Японцем при создании этой полковой авантюры, было глубоко затаенное чувство зависти к Котовскому, который, будучи менее успешным бандитом, чем Мишка, при новой власти сумел прославиться и добиться положения почетного командира красной конницы. Если неудачливый, неумный налетчик Котовский сумел стать красным командиром, то почему им не может стать Мишка Япончик, король Одессы? Да он будет гораздо лучшим командиром, чем этот приблудный атаман из Бессарабии! И, думая так, Японец не жалел денег, времени и сил, чтобы сформировать свой полк.

В мае 1919 года он стал командиром советского броненосца № 870932. Полк его был набран из анархистов и бандитов и официально предназначался для подавления восстания, поднятого атаманом Григорьевым против советской власти.

В документах того времени есть курьезный факт. Очевидец пишет:

«Секретарем ОЧК состоит какой-то товарищ Михаил. Кроме того, есть в Одессе известный уголовный преступник, глава шайки бандитов, вор и грабитель, кличка которого — «Мишка-Япончик». Одесситы почему-то связали этих двух Михаилов, и пошел слух, что «товарищ» Михаил и «Мишка-Япончик» — одно и то же лицо.

Чрезвычайная комиссия опровергает сегодня эту версию.

От президиума Одесской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступ­лениями по должности.

Контрреволюционеры задались целью подорвать престиж исполнительного органа советской власти ОЧК в рабочих массах и, не брезгуя никакими средствами, распространяют самые нелепые слухи об ответственных работниках ЧК.

Одной из последних сенсаций является слух о том, что секретарем Одесской Чрезвычайной Комиссии якобы состоит небезызвестный в Одессе грабитель «Мишка-Японец».

Находя необходимым положить предел распространению подобных преступных, ложных слухов, Президиум Одесской Чрезвычайной Комиссии доводит до сведения рабочих г. Одессы, что секретарь ОЧК тов. Михаил — партийный работник, назначенный Исполкомом, ничего общего с «Мишкой-Японцем» не имеет.

Президиум ОЧК просит товарищей рабочих задерживать и препровождать врагов революции, распространяющих ложные слухи о советских учреждениях и об организациях, в Чрезвычайную Комиссию.

Жалобы на действия ОЧК и ее сотрудников направлять в комиссию Госконтроля при ЧК: Екатериноградская, 8.

Председатель ОЧК Онищенко. Суббота, 31 мая».

Обиженный и оскорбленный в своих лучших чувствах Мишка-Япончик послал письмо в редакцию «Известий», в котором он протестует против опуб­ликованного несколько дней тому назад объявления ЧК, как «порочащего его доброе имя»...

Письмо в редакцию.

Я, нижеподписавшийся, прошу уважаемую редакционную коллегию напечатать нижеследующее:

Я, Моисей Винницкий, по кличке «Мишка-Япончик», приехал четыре дня тому назад с фронта, прочел в «Известиях» объявление ОЧК, в котором поносят мое доброе имя.

Со своей стороны могу заявить, что со дня существования ОЧК я никакого активного участия в этом учреждении не принимал.

Относительно моей деятельности со дня освобождения меня из тюрьмы по указу Временного Правительства, до которого я был осужден за революционную деятельность на 12 лет, из которых я отбыл 10 лет, — могу показать документы, находившиеся в контрразведке, а также и приказ той же контрразведки, в котором сказано, что за поимку меня обещали 100 тысяч рублей, как за организатора отрядов против контрреволюционеров, но только благодаря рабочим массам я мог, укрываясь в лачугах, избежать расстрела.

В начале настоящего года, когда пронесся слух о предстоящем погроме, я не замедлил обратиться к начальнику еврейской боевой дружины тов. Кошману с предложением войти с ним в контакт для защиты рабочих кварталов от погрома белогвардейцев всеми имеющимися в моем распоряжении средствами и силами.

Я лично всей душой рад, когда кто-нибудь из рабочих и крестьян отзовется и скажет, кто мною был обижен. Заранее знаю, что такого человека не найдется. Что же касается буржуазии, то если мною и предпринимались активные действия против нее, то этого, я думаю, никто из рабочих и крестьян не поставит мне в вину. Потому что буржуазия, привыкшая грабить бедняков, сделала меня грабителем ее, но именем такого грабителя я горжусь, и, покуда моя голова на плечах, для капиталистов и врагов народа буду всегда грозой.

Как один из примеров провокации моим именем даже при советской власти приведу следующий факт.

По просьбе начальника отряда, тов. Трофимова, мы совместно отправились к начальнику отряда Слободского района тов. Каушану с просьбой, чтобы тов. Каушан разрешил мне препроводить в ОЧК для предания суду революционного трибунала Ивана Гричко, который, пользуясь моим именем, убил рабочего и забрал у него 1500 рублей, у которого были также найдены мандаты для рассылки с вымогательскими целями писем в разные места с подписью «Мишка-Япончик»; тов. Каушан разрешил, и я препроводил убийцу рабочего в ЧК.

В заключение укажу на мою деятельность с приходом советской власти. Записавшись добровольцем в один из местных боевых отрядов, я был назначен в конце апреля в 1 Заднепровскую дивизию, куда я немедленно отправился. Проезжая мимо станции Журавлевка Ю. З. Ж. Д., стало известно, что под руководством петлюровского офицера (Орлика) был устроен погром в Тульчине, куда пошел Жмеринский полк для ликвидации погромной банды. К несчастью, командир отряда был убит, не дойдя к месту назначения. Красноармейцы, зная мою железную волю, на всеобщем собрании избрали меня командиром. Завидуя моему успеху, некоторые несознательные элементы изменническим образом передали меня в руки бандита Орлика, который хотел расстрелять меня, но, благодаря вмешательству крестьян села Денорварка (в нескольких верстах от Тульчина Под. Губ.), стоявших за советскую власть, я был спасен.

Все вышесказанное подтверждаю документами, выданными мне тульчинским военным комиссаром за № 7.

После целого ряда военных испытаний я попал в Киев, где после обсуждения всего вышеприведенного я получил от народного военного комиссара назначение в первый Подольский полк, где подольским воен. губ. комиссаром была возложена на меня задача, как на командира бронепоезда за № 870932, очистить путь от ст. Вапнярка до Одессы от григорьевских банд, что мною было выполнено; подтверждается документом командующего 3 армии за № 1107.

На основании вышеприведенного, я отдаю себя на суд рабочих и крестьян, революционных работников, от которых я жду честной оценки всей моей деятельности на страх врагам трудящегося народа.

Прошу все рабочие и крестьянские газеты перепечатать настоящее письмо.

Моисей Винницкий под кличкой

«Мишка-Япончик».

Воскресенье, 17 августа.

Через три дня после публикации этого письма в газетах Японец явился в особый отдел ЧК при 3-й Украинской армии и предложил организовать отряд из числа своих приверженцев «для защиты революции». Это предложение нашло поддержку в Реввоенсовете 3-й армии, и Япончику разрешили сформировать военный батальон особого назначения для борьбы на деникинском фронте. Этот батальон набирался только из одесских бандитов, которые считали Мишку Япончика своим королем. Он называл их «боевиками», требовал беспрекословной дисциплины.

В кабинете ЧК, где Мишка Япончик рассказывал о своих планах, находился армейский комиссар Федор Фомин, оставивший впоследствии детальное описание того, как проходил весь этот разговор. Вот как он записал этот момент: «Рассказывал Японец о своих одесских похождениях довольно живописно. Грабили они только богатую буржуазию, бежавшую в Одессу со всех концов Советской России, немного «прихватили» и у местных, одесских, буржуев. Говорил недолго, но очень убедительно. Глаза его при этом горели огнем. «Заверяю честным словом, — рукой рубанул по столу, — что теперь грабежей и налетов не будет. А если кто попытается это сделать — расстреливайте этих гадов на месте. Со старым мы решили покончить. Но я пришел не каяться. У меня есть предложение. Я хочу, чтобы мои ребята под моим командованием вступили в ряды Красной армии. Люди у меня есть, оружие тоже, в деньгах я не нуждаюсь. Мне нужен ваш мандат и помещение для формирования отряда».

Реввоенсовет 3-й Украинской советской армии дал свое «добро» на организацию особого, 54-го, полка.

Когда число добровольцев превысило тысячу человек, батальон был развернут в 54-й имени Ленина советский стрелковый полк 3-й Украинской армии. Командиром полка официально был назначен «товарищ Мишка» (так называли Японца в рядах большевиков), комиссаром стал секретарь Одесского исполкома — известный анархист Александр Фельдман, а политкомиссаром полка — венгр-интернационалист Тадеуш Самуэли.

В первый же день своего назначения на посту командира полка Мишка Япончик получил два официальных приказа (с печатями, отпечатанные на машинке), которые впоследствии показывал всем и которыми очень сильно гордился, словно поднимали они его на недосягаемую высоту. Первый — приказ одесского Окрвоенкомата № 614 «Допускается к исполнению должности командира 54-го пехотного полка товарищ Винницкий, помощник его тов. Вершинский, комиссарами тт. Зайдер, Зеньков и Фельд­ман». И второй — «Реввоенсовет 3-й Украинской армии. Товарищу Мишке Японцу. Приказываю вам именем Командующего одно легкое орудие со всеми снарядами передать в распоряжение командира партизанского отряда товарища И. А. Дмитриева. Нач. штаба И. А. Пионтковский».

Полк Мишки Япончика состоял из трех батальонов. В первых двух находились добровольцы — одесские налетчики и воры, дружинники отряда Еврейской самообороны. В третий батальон направлялись мобилизованные студенты Новороссийского университета. В полк были зачислены также 132 коммуниста, мобилизованных губкомом КП (б) для пропагандистской и воспитательной работы с бывшими антисоциальными, уголовными элементами.

Однако большинство коммунистов — около ста человек — категорически отказались вступить в полк и вести там пропагандистскую работу, ссылаясь на то, что пребывание в этом полку опасно для их жизни. Остальные рискнули — на свой страх и риск.

Надо сказать, что никаких особых неприятностей им бывшие бандиты не причинили. Единственной неприятностью было то, что их отказывались слушать. Бандиты долгое время жили по своим собственным законам, и идеи пропаганды коммунизма не находили у них отклика и поддержки, уж слишком противоположны были тому, во что верили бывшие одесские уголовники с самого детства. И поэтому вся пропагандистская, коммунистическая работа велась в особом полку для галочки, в основном на бумаге. Понимая, с кем имеют дело, коммунисты перестали себя утруждать, сдружились с бывшими бандитами, с которыми было гораздо веселей, чем с серьезными товарищами по партии.

Полк был очень хорошо вооружен самым современным оружием, имел 40 трофейных пулеметов, конную сотню, оркестр и граммофон. Штаб полка находился на улице Новосельского в гостинице «Дом отдельных комнат» — бывшем публичном доме для заезжих купцов. Но неофициально своей штаб-квартирой Мишка Япончик сделал бывший ресторан «Ампир» на Приморском бульваре. С него сняли вывеску с буржуазным названием, но работать как ресторан заведение все равно продолжало, пусть даже полуофициально.

Старые привычки не просто искоренить. А потому Японец предпочитал находиться в бывшем ресторане, а не на улице Новосельского. Именно там, в уютном кабинете с сохранившейся на стенах позолотой, он проводил все свои самые важные встречи и принимал неофициальных посетителей из бывшего криминального мира, с которым не рвал крепкие связи. Но, несмотря на то что полк размещался в другом месте, на крыльце толпилось довольно много вооруженных людей, представлявших не только личную охрану Японца, но и основной костяк полка, который получался весьма пестрым.

Не обращая внимания на призывы Мишки начать новую жизнь, не все одесские уголовники спешили встать под его боевые знамена. Несколько уважаемых старых воров, бывших в авторитете и почете еще до революции, при царском режиме, провели воровской сход, на котором пытались обсудить последние события. Звали и Японца.

Однако он на сход не пришел, а прислал своего бессменного адъютанта и самого верного друга Мейера Зайдера, который и сделал для всех воров объявление от имени Японца.

Оно заключалось в следующем. Кто хочет начать новую жизнь и порвать с воровским прошлым — добро пожаловать в полк. Тот, кто запишется, получит полную амнистию. Большевики спишут все уголовные грехи и больше не будут преследовать по закону.

Кто не записывается в полк, а предпочитает жить по старинке, промышляя грабежами и кражами, тот волен поступить так, как хочет. Но за таких людей Японец ответственности больше не несет, и, если попадутся в лапы большевиков, выкупать или вызволять их он больше не будет. Пусть отвечают по закону большевиков, Японец им в этом деле не советчик. А потому и долю в прибыли брать больше не будет — пусть делят между собой. Словом, в новом мире теперь будут действовать новые правила.

Мейер Зайдер высказался и ушел, провожаемый всеобщим гробовым молчанием. Воры не поддержали инициативу Японца, но и не стали отговаривать согласившихся — все понимали, что ситуация сложилась серьезная.

Одессу окружала война: бунтующие банды атамана Григорьева, петлюровцы, отряды Махно, принявшие сторону Григорьева. У большевиков не хватало ни оружия, ни людей, ни времени на внутренние городские разборки. Тюрьма и застенки ЧК были забиты, суды не работали, новых законов не было. А потому большевики поступали с пойманными бандитами по законам военного времени — моментально ставили к стенке, причем без всяких объяснений. Расстреливали как за убийство, так и за мелкую карманную кражу.

Методы большевиков превзошли всё, что в воровском мире Одессы видели до тех пор. Если бывший губернатор Гришин-Алмазов пытался покончить с бандитизмом путем военного террора, но получалось у него не очень, то большевики ввели самый настоящий военный террор, расстреливая всех без разбору и даже не разбираясь в вине — вор ли попался военному патрулю, или случайный прохожий, который просто проходил мимо.

Кроме этого, воровской мир подстерегала еще одна беда — гораздо серьезнее, чем смертельная опасность в лице красных. Воровать было не у кого. Все богатые люди покинули Одессу, давно уехали из города, а те, кто остался, уже и так были ограблены постоянными реквизициями, экспроприациями, которые бесконечно проводили военные отряды большевиков. Население обнищало до такой степени, что у людей не было не только наличных денег, но и продуктов, вещей. Одесситы умирали от голода и от многочисленных эпидемий, так как в городе не было медикаментов. На этом фоне воры оставались без работы. А получать пулю в лоб за кражу булки из хлебной лавки или засаленной трехрублевки из кармана рабочего не хотелось никому.

Поэтому полк Японца казался самым лучшим выходом. И при деле, и на вещевом, продуктовом довольствии, и амнистия полная — к стенке уже не поставят, да и в тюрьму не посадят. А потому в первые дни после объявления о наборе в новый полк на Новосельского в штабе стояла настоящая очередь. Особенно после того, как быстро разнеслись слухи о сходе, на которым воры не стали препятствовать замыслам Мишки Япончика. И большая часть уголовников Одессы ринулась записываться в полк, пытаясь хоть так спасти свои шкуры.

 

Глава 5

Расстрел цыганского табора. Предупреждение старого вора. Странная личность Жорж Белый

Цыган, один из старейших воров Одессы, прошедший не одну царскую каторгу, о чем свидетельствовали разнообразные татуировки, покрывавшие почти все его тело, жил в большом доме на Слободке. В этом месте располагались дома цыган — остатки обширного табора, когда-то кочевавшего по просторам юга, а затем решившего осесть в Одессе.

Теперь от табора осталось меньше четверти — кто покинул город, кто умер, кто был убит, кто пострадал в погромах, ведь цыган не любили так же, как не любили евреев, и били их не меньше — с той только разницей, что если евреев могли спасти от погромов, то цыган никто и никогда не спасал.

В Одессе их не жаловали — за попрошайничество, за воровство и еще за то, что в своих многолюдных дворах цыгане варили дешевые наркотики, а затем продавали всем желающим. Еще они делали фальшивые деньги и торговали поддельными медикаментами, которые варили там же, где и наркоту. И вот за этим всем наблюдал Цыган — вор, назначенный местным цыганским бароном контролировать цыганский криминальный бизнес, который так же, как и всё в городе, подчинялся Японцу.

Его имени никто не знал — в криминальном мире он был известен с давних времен именно как Цыган, и слово его всегда было весомым. Среди других одесских воров Цыган пользовался уважением — потому что никогда не делал другим подлостей, не пытался захватить чей-нибудь район и обладал железным авторитетом среди своих, цыган, которыми правил железной рукой, и никто никогда не смел его ослушаться.

Вообще цыгане всегда стояли особняком от других воров и если и входили в местный криминальный мир, подчиняясь его законам, то только потому, что иначе никто не дал бы им свободно заниматься своими делами, их просто стерли бы в порошок. А потому, вступив в контакт с Японцем, Цыган получил для своих людей железную гарантию того, что никто их не тронет, никто не посягнет на то место, которое они уже отвоевали. Они были сами по себе, но никто из них не нарушал воровской закон.

Может быть, именно по причине этой обособленности никто из цыган не записался в полк. А когда Цыган назначил встречу Японцу, тот приехал лично к нему домой, чем подчеркнул свое особое к нему уважительное отношение, ведь король Одессы не ездил ни к кому никогда.

Автомобиль Японца затормозил возле дома Цыгана. Во дворе было пусто. Перед важной встречей Цыган убрал всех своих домочадцев, чтобы никто не помешал разговору. Только столетняя старуха, одна из многочисленных родственниц, сидела во дворе под раскидистой яблоней, покуривая трубку с черным армейским табаком да щурясь на солнечный свет выцветшими подслеповатыми глазами.

— Зачем звал? — Японец чинно переступил порог беседки, в которой Цыган накрыл для гостя стол. Беседка была расположена в цветущем саду, и вокруг благоухала свежая майская зелень.

— Да так... слово за слово... переговорить... — Цыган с почетом усадил важного гостя в кресло, покрытое узорчатым ковром. Предложил водку, закуски. Выпили за встречу. Водка была царской, еще из старых запасов, и Японец удивленно раскрыл глаза — подобные напитки не только не продавались в городе, но исчезли даже из самых лучших ресторанов.

— Хорошую водку пьешь! — он посмотрел рюмку на свет.

— Из старых запасов. Такую подавали когда-то к столу государя императора, — ответил Цыган, — давно держал.

— Зачем же открыл? — удивился Японец.

— Нет больше смысла хранить, — Цыган покачал головой, — нет прошлого. Когда еще выпьешь с хорошим человеком?

— Красивый у тебя сад! — Японец посмотрел по сторонам.

— Землю люблю, — улыбнулся Цыган, — так и тянет к земле. Возился бы на ней, сложись жизнь иначе. Теперь уже поздно...

— Да шо за здрасьте! — удивился Японец. — Щас вот и копайся за свою землю, самое то оно! Кто за тебя мешает, или как за такое дело скажешь?

— Вот за то и хочу поговорить, — Цыган сразу стал серьезным, — предупредить тебя хочу. За дело твое пару слов сказать надо.

— Ну, говори, — нахмурился Японец, — много кто говорит. Уже за все уши повяли. Много говорят, да мало делают. И ты говори — за долгие годы заслушаю.

— Нет, ты не знаешь о чем, — Цыган покачал головой, — люди до тебя идут — это правда. Но люди, они всегда... слабы головой. А вот ты, сдается мне, не на ту дорожку сворачиваешь. По дороге идешь не с теми.

— Поясни, — нахмурился Японец.

— Я поясню. Только ты скажи мне спервой, зачем оно тебе? Силы захотелось, власти?

— Не угадал! — хохотнул Японец. — Сила, власть — за это все у меня есть! Я другого хочу. По-другому, понимаешь? Шоб не брехали за лоб — мол, вор, хоть король, а вор, шо босяк с Дюковского сада! Я за людей настоящим красным командиром хочу. Вон другие же сможут. Ще за как сможут. Только диву давайся. А чем я хуже? Я за тоже хочу как...

— Как Котовский, — нахмурился Цыган.

— А шо за нет? Шоб ты был мине здоров, чем я за хуже? Он красный конник, командир, слыхал? А я буду за красный король, весь за орденов, медалей...

— Я историю тебе рассказать хочу. — Цыган вперил в Мишку тяжелый взгляд, — выслушай.

— Ну говори. Тока не за долго. Время дорого нынче! — хмыкнул Японец.

— Был давеча я в Бессарабии... Табор навестить знакомый было надо. Друг позвал старинный. Брат по крови. Ночью к лиману подъехал на подводе. К лиману, что возле Аккермана, знаешь? Табор там стал, на берегу. Подъехал — думал, огни, костры горят, люди возле костров сидят, старики разговаривают... Но вокруг не было ни души. Только кибитки ветер трепал, покрывала. Страшно мне стало. Я в ближайшую кибитку зашел — а там пустота. Вещи там были. Еда на столе разложена. Чай в чашке. И ни одного человека нет! Никого в таборе! Словно разом все вместе пропало! Страшно... аж до жути...

— Не понимаю... Исчезли все, что ли? — нахмурился Японец. — Все исчезли, даже дети? А куда подевались?

— Все исчезли, — Цыган понизил голос, — ни одного человека не осталось. Никого в таборе. Забился я в ближайшую кибитку, до утра переждал. Глаз не сомкнул — всю ночь трясся от страха. Старый я человек, многое повидал. Но такого никогда не видел, ни разу. Если б седым не был, из той кибитки вышел бы седой. Ни одного бы черного волоса не осталось.

— Страху ты на меня нагоняешь, — сказал Японец, — мне-то зачем? Страшное оно везде страшно! Ты рассказ свой заканчивай. Куда люди делись?

— Ты погодь. Страшное впереди. Потерпи. Недолго осталось. Утром, как рассвело, я еще раз табор осмотрел. А потом пошел в ближайшее село — спросить, что сталось. Из ближнего дома вышла ко мне старуха. Я спросил про цыган. Она говорит — это те, что лошадьми торгуют? А действительно, был у них табун. Лучший табун во всей Бессарабии! Там был такой вороной — не конь, песня! Как сейчас стоит перед глазами. Да, говорю, они. Исчезли все. Куда делись? Ни людей нет, ни коней. Старуха перекрестилась, а потом и говорит: если нет их, значит, забрали призраки. По ночам призраки бродят возле лимана. И стала меня гнать. Перепугалась до смерти. И все время твердила про призраков, которые здесь людей губят.

— Ну больная старуха, — Японец пожал плечами.

— Я тоже так подумал. Потому и стал дальше искать. И нашел один хутор. Хозяин там пьяный лежал, но был мальчонка лет 14-ти, сын его. Ушлый такой мальчонка. Сразу смекнул, говорит: к ним за лошадьми приходили. Дай, мол, денег, я покажу. Дал я ему пару монет. И повел он меня вниз, к самому берегу лимана. Там запруда была одна, в камышах. А перед запрудой полянка. Вот на той полянке они и лежали.

— Кто лежал? — Голос Японца напрягся.

— Все они. Весь табор. Женщина, детишки, старики. Мертвые. Все как один мертвые. Тела все в пулях. Застрелили их и свалили в кучу, как мусор.

— Кто это сделал? — Мишка сжал кулаки.

— Я как увидел, чуть с ума не сошел. Но в конце концов нашел тех, кто рассказал мне правду. Убили их, чтобы забрать лошадей, табун. Табор весь перестреляли, а табун забрали. А трупы к лиману отнесли, чтобы не сразу заметили. Ведь кто цыган искать будет? Они же не люди, цыгане... А найдут — то что? У них просто так лошадей можно забрать... И чтобы молчали... А ты говоришь, красный командир...

— Да кто ж это сделал? — воскликнул Японец и вдруг резко замолчал, побледнел, угадав ответ. — Нет, не может...

— Ты понял, — Цыган кивнул, вокруг губ его по­явилась горькая складка, — конница. Конницу нужно было создать. А где взять лошадей? Кто даст лошадей?

— Да, он мог это сделать, — сказал Японец, — он был такой... Котовский.

— Котовский и его люди, — кивнул Цыган, — они перестреляли весь цыганский табор, чтобы забрать лошадей. Это были лучшие лошади в округе! Табун славился за всю Бессарабию! Вот за него он и стрелял... Никого в живых не оставил... Ни одного ре­бенка...

Японец молчал. Что тут было сказать? Говорить властям было бессмысленно — со своей конницей Котовский стал легендарным красным героем. И никто даже не догадывался о том, что кони политы кровью...

— Он и тебя так, — вдруг сказал Цыган, — он и тебя положит, как полезешь за ним на фронт. Не связывайся с ними. Страшное это дело.

— Я не старик из табора, — Японец передернул плечами, — меня так просто не положишь. Многие уже пытались. У меня сила похлеще за него будет.

— Не будет, ты не такой, — веско сказал Цыган, — ты думаешь, что такой, но это не правда. Ты ведь не знал это о нем? Никто не знает. Я потому тебя и позвал, что предостеречь хочу. Мне на тебя смотреть больно!

— Я понял. Спасибо, что предостерег, — Японец поднялся с места, — только ничего такого со мной не будет. Ну хочешь, сам узнай! Вон старуху позови — пусть эта твоя чурчхела мне погадает!

И, смеясь, Японец направился к старухе, сидящей под яблоней.

— Эй, бабуля, погадаешь? Ручку позолочу!

Старуха резво для своего возраста поднялась, схватила Японца за руку.

— Отчего ж, красавчик... Можно и погадать.

Цыганка долго всматривалась в его ладонь, шевеля сухими губами. Потом вдруг переменилась в лице. Глаза ее как будто застыли, глядя в одну точку. Она резко отшвырнула руку Японца от себя. Затем, ни говоря ни слова, заковыляла по направлению к дому.

— Да просто слаба глазами, — сказал Мишка, на­игранно хохотнув, — ни черта не видит, сова старая, но не хочет за то признаться... Глупость все это, ваши гадания... Бабская дурь...

Цыган молча смотрел на него. Затем поднялся с трудом, проводил до автомобиля:

— Помни... — попытался сказать он, но Японец быстро сел в машину, не дав ему договорить. Машина, резко газанув, сорвалась с места. Цыган медленно пошел по направлению к дому.

С тех пор прошло много времени, но больше никто из воров не говорил с Японцем. Не одобряя его действий, воры не могли им противиться, а потому залегли на дно. Формирование полка, между тем, шло полным ходом.

В городе о нем ходили легенды. И на улице Новосельского, и возле бывшего ресторана «Ампир» толпились зеваки, «чтобы посмотреть». Это была высшая форма одесской славы — сплетни в каждом дворе, постепенно перерастающие в легенду.

Таня ступила на крыльцо, отодвинула в сторону вооруженную охрану Японца и вошла внутрь ресторана. Затем уверенно пошла к кабинету.

Возле запертых дверей стоял здоровенный детина, вооруженный до зубов, и с такой зверской ухмылкой, что перепугал бы кого угодно. Таня с удивлением опознала бывшего боксера, который при французах успешно выступал на ринге. Затем неудачный удар, кулак противника задел лицевой нерв, и его лицо перекосило самым зверским образом, причем ни один хирург не смог это устранить. Антрепренер обобрал боксера до нитки и вышвырнул на улицу, а когда тот попытался возмущаться, велел своим людям избить его и бросить умирать в каком-нибудь пустынном переулке.

Его подобрали люди Японца, выходили, подняли на ноги. Он стал членом банды и был предан Мишке, как пес. Тот со временем сделал его своим личным охранником, и зверский перекос лица использовал в своих целях — бывший боксер пугал всех, кто приближался ближе, чем на несколько шагов.

Таню новый охранник Японца прекрасно знал. Ее не пугало его страшное лицо. Смотреть на него ей было всегда больно. Он был живым воплощением навсегда ушедшего старого мира, оставившего за собой не заживающиеся, жестокие раны.

— К Японцу, — коротко бросила она, — он меня ждет.

Охранник кивнул и скрылся за дверью, но почти сразу появился снова и так почтительно распахнул двери, словно перед ним была сама королева. Он действительно уважал Таню.

За столом рядом с Японцем сидел мужчина лет 40-ка, с продолговатым и словно вдавленным внутрь лицом. Бегающие по сторонам глаза выражали хит­рость и скрытность. Было в нем что-то очень неприятное, но Таня сразу и не смогла бы сказать что. Ей вдруг показалось, что она его знает. Это ощущение стало очень сильным. Определенно, она уже видела этого человека. Но где и когда, пока не могла понять.

— Знакомься, — Японец подвинул ей стул, — Жорж Белый. Мой новый ротный командир.

Таня кивнула, но улыбаться не стала. Ее отталкивало, с какой цепкостью этот новый ротный командир Японца шарил по ее лицу своими бегающими глазами, словно не смотрел, а снимал фотографический портрет. Тане было неприятно такое внимание, тем более, что она чувствовала — он изучает ее совсем не с добрыми намерениями.

Таня села. Японец подвинул к ней коробку с конфетами, но она не двинулась, никак не отреагировала. Вот уже несколько недель Таня жила словно в выматывающем, выпивающем по капле ее кровь полусне.

— Ничего не узнала? — спросил Японец.

— Нет, — отрицательно качнула головой она.

— У меня для тебя плохие новости, — лицо Мишки было грустным, — в ЧК его нет.

Сразу после убийства Антона Краснопёрова и исчезновения Володи Таня обратилась к Японцу и попросила отыскать след ее пропавшего жениха. Она подозревала одно из двух, и оба варианта были просто ужасны: либо Володю арестовали за убийство Краснопёрова, и он находится сейчас в застенках ЧК или в тюрьме на Люстдорфской дороге, либо устранили как случайного свидетеля убийства редактора, а труп спрятали так, что его до сих пор не могут найти. Но то, что не могли официальные власти — ЧК или народная милиция, было под силу людям Японца. Именно поэтому Таня сразу о нем вспомнила, и он обещал помочь.

Третий вариант, что Володя попросту от нее сбежал, перепугавшись свадьбы, как уже сбегал не раз до того, Таня не рассматривала. Этот вариант был настолько ужасен, что, если бы он соответствовал правде, она бы попросту не смогла после него жить. Впрочем, доверяя интуиции, которая редко ее подводила, Таня чувствовала, что Володя не поступил бы так никогда, что любовь его была искренней, и он бы никогда в жизни не смог ее предать. Кроме того, интуиция так же подсказывала ей, что Володя находится в беде, что с ним произошло что-то очень плохое, иначе он бы нашел способ, обязательно нашел способ дать знать о себе, послать любую весточку, чтобы не причинять ей такую сильную боль.

У Японца были большие связи в ЧК, и он пообещал узнать, не арестовали ли Володю за убийство Краснопёрова. И Таня возлагала на него очень большие надежды.

За эти несколько недель она вся извелась, перестала есть и спать и похудела так страшно, что Циля была вынуждена временно переехать к Тане, чтобы элементарно заставлять ее есть.

Состояние ее было ужасно. Все представало в черном свете, все бросало в пропасть чудовищного отчаяния. Ее душу полностью надломил этот страшный переход от счастья к беде, к отчаянию — от светлой надежды. Сердце ее было разбито, а душа кровоточила так сильно, что она уже не могла справиться своими силами. Тане не хотелось жить.

В первые дни Циля не спускала с нее глаз и ухаживала, как за ребенком. Но постепенно состояние Тани стало улучшаться, и Циля смогла вернуться домой. В разбитой душе Тани появились те ростки мужества и борьбы, которые всегда помогали ей выстоять в самых страшных и сложных ситуациях. Они заставляли ее бороться и выживать, когда, казалось, все было потеряно бесповоротно. И вот эти самые ростки дали удивительные всходы, и Таня приняла четкое решение: узнать правду, любым способом понять, что произошло с Володей, найти его, даже если правда будет ужасна. А когда Таня принимала решение, она выполняла его с твердостью.

Увидев, что к подруге возвращаются силы, Циля вздохнула с огромным облегчением. Она прекрасно ее знала, и по огонькам, которые зажглись в глазах Тани, поняла: она будет жить, она станет бороться. И ничто не свернет ее с этого пути — даже собственная смерть.

И вот теперь Таня сидела перед Японцем и чувствовала, как в ее душе снова появляется боль. Но, подавив отчаяние невероятным усилием воли, она заставила себя слушать внимательно.

— Его нет нигде — ни в ЧК, ни в тюрьме, — повторил Мишка, — нигде не было ни за какого шухера по твоему фраеру. Как в воду запрыгнул. И за убийство Краснопёрова арестованный не был.

— Но кто-то же был арестован? — нахмурилась Таня. — Ведь идет расследование...

— Нихто, — Японец развел руками, — нет за подозреваемых. Подозрения усе выкишнулись, никто и знать не хочет, кто убил, зачем... Пытались версию ограбления редакцию присобачить, так их за смех подняли! Ну шо за гембель можно взять за редакцию, или как? Фасон не сложился, язык за уши не натянули. И висит дело в воздухе, как собачий хвост.

— Я не понимаю... — Тане казалось все это странным. — Убит редактор крупной газеты. Почему это никто не расследует? Почему никто не арестован?

— Спишут на контрреволюцию, — неожиданно подал голос собеседник Японца — так, что Таня вздрогнула, — никто и не станет расследовать это убийство. Им нужно списать все это на происки контр­революционеров, белых, чтобы оправдать в городе «красный террор». Вот увидите. Может, его вообще за это и убили.

Таня снова вздрогнула. В словах этого человека был смысл, но какой же циничный и жестокий! И тот, кто так плохо отзывается о большевиках, записан в полк Японца? Может, Мишка просто прячет его, как многих других? Но от чего?

Таня нахмурилась и переменила тему:

— А что насчет безымянных трупов в городе? Находили?

— Все опознаны, — Японец смотрел на нее грустно, — трупов до выше крыши, но без имени — нет. Все опознаны, все шухерные. А вот таких, которые ничейные, — ни одного не нашли.

— Что ты собираешься делать дальше? — спросила Таня больше из вежливости, так как не сильно рассчитывала теперь на его помощь.

— Искать дальше буду. А то как же? — пожал плечами Японец.

— Я не понимаю... — голос ее дрогнул, — но не мог же человек как воздух исчезнуть. Провалиться сквозь землю?

— Мог, — снова вставил реплику собеседник Японца, — теперь люди исчезают именно так.

— Но их же находят? — Таня не пыталась скрыть звучащую в ее голосе злость.

— Нет, никогда, — странный тип испытующе смотрел на Таню. — А вы действительно хотите его найти?

— Ладно тебе шухерить! — прикрикнул на него Японец. — Тоже мне фраер, уши выше крыши! За какие такие дела ты там знаешь! Человек не иголка, курям не скормишь! В любом разе правда вылезет наружу!

Собеседник Японца встал и, сделав Тане ручкой, совсем по-дореволюционному щелкнув каблуками, вышел в общий зал.

— Кто это такой? — спросила Таня. — До каких дел ты его держишь?

— А контрреволюционер, — усмехнулся Японец, — надо. Он до меня шпионом работает, стучит и на белых, и на красных. Я его прикрыл кое в чем, так теперь он за меня. Не думай за это.

Таня поняла, что у Японца есть какие-то тайные, темные дела, о которых он совершенно не хочет говорить. Быстро распрощавшись, она пошла в Володину редакцию.

Друг Сосновского, журналист с Госпитальной, был на месте. Таня попросила его собрать информацию об этом Жорже Белом, и на следующий же вечер, явившись на назначенную ею встречу, он принес то, что узнал.

— Жорж Белый — анархист и контрреволюционер, — начал журналист, — в апреле 1919 года, как только в Одессу вошли красные, организовал террористический отряд для борьбы против большевиков. Боевики этого отряда совершили ряд покушений на местных большевистских руководителей — в частности, неудачное покушение на Соколовскую. Когда в мае некоторые части одесского гарнизона пытались поднять восстание против большевиков, Белый был там. Ты знаешь, что восстание полностью подавили люди Японца? Мишка возненавидел восставших за то, что они симпатизировали Григорьеву, пытались вернуть его в город и призывали к еврейским погромам. Есть мнение, что именно Белый настучал Мишке на восставших и помог их раздавить. Это шпион. Если ты связана с ним по каким-то делам — будь осторожна! Ему нельзя верить. Новости есть?

Журналист спрашивал о Володе. Таня ответила, что новостей никаких, и поспешила поскорей распрощаться. Она боялась, что он снова заговорит о Володе, а она не смогла бы перенести долгий разговор.

И только по дороге к дому в Каретном переулке Таня внезапно вспомнила, где видела Жоржа Белого: на балу у губернатора, когда она изображала для Японца баронессу фон Грир. Он тоже там был, Таня видела его. Только там, на балу, на нем была французская офицерская форма...

 

Глава 6

В греческой кофейне. Башмачник Азиз. Новый глава ЧК Станислав Реденс. Портовый притон. Румынская монета

Воздух, терпкий и спертый, был наполнен резким ароматом хорошо прожаренного кофе. Внутри подвала было темно. Его освещали лишь масляные плошки по углам, едва бросавшие тусклые, словно размазанные лучи света на лица посетителей. Очевидно, в целях экономии хозяин не провел электричество и особенно оттого не страдал. Электричество во всей Одессе работало плохо, лампы гасли на сутки или горели в полнакала. Горожане поневоле были вынуждены запасаться свечами, керосином и такими вот масляными плошками, горевшими на дешевом животном жире.

По вросшим в землю ступенькам, пахнувшим сыростью (их тяжелый запах не мог заглушить даже терпкий аромат кофе), Таня спустилась вниз и остановилась, прищурившись, пытаясь разглядеть лица посетителей кофейни. Здесь ей еще не доводилось бывать, хотя наслышана она была об этом месте немало — в основном от своих людей, которые сбывали здесь фальшивые деньги, случайно попадавшиеся в налетах.

Нескольких фальшивомонетчиков Таня даже знала в лицо. Это был суровый мир. Японец с трудом, путем больших жертв, подмял его под себя, но все равно не покорил полностью. Часто фальшивомонетчики работали напрямую с иностранными моряками, на чьих судах тайком перевозилось сырье, и с контрабандистами, сплавлявшими партии фальшивых денег в разные регионы.

Несмотря на явную криминальную направленность этого дела, составлявшего часть одесского криминального мира, фальшивомонетчикам нравилось считать себя контрабандистами и даже моряками и говорить, что их профессия напрямую связана с морем. Отчасти так и было на самом деле, потому места их встреч были связаны с портом.

Самым известным считалась греческая кофейня внизу Дерибасовской, на углу пересечения ее с Польской, откуда был вход прямо в порт, в район Таможенной площади.

Таня вглядывалась в лица сидящих внутри. Большинство были ей не знакомы, а еще часть, ютившуюся в самых темных углах, она не могла рассмотреть. Это был важный для нее визит — Таня во что бы то ни стало по своим каналам решила отыскать автора той записки, которую получил Володя, и узнать по­дробности их встречи. А также, если повезет, о чем он собирался говорить.

Она была твердо уверена, что этого человека хорошо знают в греческой кофейне — случайный, посторонний посетитель ни за что не выбрал бы для встречи такое место. Значит, был шанс найти его именно здесь.

— Алмазная! — Перед Таней вырос огромный детина с рыжей взлохмаченной бородой, в косоворотке навыпуск, по-модному прошитой полосками черной кожи. — Алмазная, лопни мои глазелки, шоб я так радовался, как за это вижу!

— Здорово, Чекан, — это был один из знакомых Тане самых известных фальшивомонетчиков, носивший свою кличку под стать профессии.

— Шо ты забыла за наши края? — Лицо Чекана совсем не соответствовало тому, что он сказал, и было недружелюбным, хмурым, и явно не предвещало ничего хорошего. — Или Японец за нас шерстить вздумал? Так мы ему тут не рады!

Разговоры в кофейне смолкли, и все посетители внимательно прислушивались к ним.

— Японец ни при чем, — угрюмо мотнула головой Таня, — нет никакого дела Японцу за ваш шухер. Я за себя, за свои дела пришла.

— Наше вам здрасьте с кисточкой! — еще больше нахмурился Чекан. — А ты за какие такие дела сюда пришла?

— Расскажу, если замолкнешь, — усмехнулась Таня, — не за Японца — за меня.

— Оно вроде как понятно, шо за тебя, — ответил Чекан, — а вдруг как Японец зашухерить надумал? Он теперь за свой грандиозный шухер поперек всему городу як халабуда на тухесе, шо твой чирей за ушами! Нам тут его как раз и не хватало, шоб он был здоров.

— Да задвинь ты Японца за заднюю сторону и сюда слушай, — уже раздраженно фыркнула Таня и снова повторила: — не за него я сюда пришла. За себя!

— Ну, коли так, — Чекан смотрел на нее все еще настороженно, словно и не знал, чего ожидать, — идем, перетрем. Расскажешь, чего и за как.

Тане не понравилось, что Чекан принялся строить из себя главного. Она предпочла бы поговорить с хозяином кофейни, толстым греком, который опасливо поглядывал на них из-за стойки. Но выхода у нее не было. Идти на конфликт было опасно — Таня сразу поняла, что местные бандиты настроены отрицательно по отношению к Японцу и боятся, что перед отправкой на фронт он попытается еще больше захватить их бизнес. В этом свете все здесь воспринимают Таню как вражеского шпиона. Стоит ей неправильно повести разговор, и дверь захлопнется, никакой информации из кофейни она не получит. А потому Таня пошла следом за Чеканом к дальнему столику в самом темном углу и спокойно села напротив.

— Ну, говори, за что пришла, — начал Чекан.

Толстый грек поставил перед Таней чашку с дымящимся кофе и блюдце с печеньем и, пятясь, поспешил убраться назад, к стойке, явно не желая быть свидетелем опасного разговора. Кофе был великолепным — Таня его попробовала и мимо воли подумала, что такой ей дома не сварить никогда. Нервничая и теряя терпение, Чекан принялся постукивать по столу пальцами, недобро глядя на держащую чашку Таню. Она же тянула паузу изо всех сил и мелкими глотками попивала кофе.

Когда Чекан уже покраснел от злости, Таня достала из сумочки записку.

— Одного человека ищу. Здесь бывает часто. Позарез мне надо его найти, — Таня протянула записку Чекану. — Вот, что за то скажешь?

С виду это была та самая записка, которую получил Володя: Таня переписала ее по памяти слово в слово, немного изменив почерк, решив, что почерк мало что скажет бандитам, собиравшимся в кофейне, или, наоборот, скажет все, если кто-то узнает автора записки и определит, что это не его рука.

В отличие от большинства одесских бандитов, Чекан был грамотным — создавать фальшивые деньги было настоящим искусством, занимались этим люди чаще всего грамотные, образованные. Так, про Чекана поговаривали, что когда-то давно он служил в банке, подделал подпись на векселе, чтобы получить деньги, и загремел на каторгу за подлог.

Он внимательно прочитал записку от слова до слова, и лицо его стало менее напряженным, а больше задумчивым, видно было, что он обдумывает прочитанное.

— Имя знакомое, — Чекан оторвался от запис­ки, — и человек сюда вхож, если за встречу назначил здесь. Но не из наших, это точно. А кому написал?

— Моему другу. Он отправился на эту встречу и исчез. Больше не вернулся.

— Вот те раз! — присвистнул Чекан. — За когда цей финт ушами было?

— Больше двух недель назад.

Он снова задумался и еще раз перечитал записку.

— А я помню за тот вечер, я был здесь. Но вроде ничего особенного не происходило. А ну-ка опиши своего друга — ну блондин, брунет, лысый...

Таня описала Володю в подробностях.

— Был такой, — согласно кивнул Чекан, — сел вон за тот столик посередине, за самый центр, шоб у всех на виду торчать. Наши с опаской на него поглядывались. Покумекали, шо шпик, да за шпика было вроде как не похоже. Долго сидел, один. Кофе пил. Как раз дождь хлынул. Я за улицу вышел, посмотреть. Он ушел аккурат за после дождя, ночью.

— И никто не сел за его столик? — Таня даже не верила в такую удачу, как память Чекана.

— Никто, — он покачал головой, — я за ту ночь важного кореша ждал, и забоялся поначалу, шо этот шпик, так смотрел за него внимательно. Но за шпика не был похож, не тот фасон. Нет, за кого-то ждал, а тот не пришел. Теперь вот кумекаю, за кого...

— Знаешь его, — Таня указала пальцем на подпись, — имя слышал?

— Вроде слышал, но в лицо не помню. Имя на слуху залетало, да выскакивало за быстро. Здеся слышал. Говорили за него шо-то. Не помню, кто говорил.

— Постарайся вспомнить, — настаивала Таня, — это очень важно.

— Погодь, — Чекан встал из-за столика и направился к толстому греку, хозяину кофейни. Таня затаила дыхание.

Говорили они долго. Грек энергично размахивал руками, словно от чего-то открещиваясь. Таня уже потеряла терпение, как вдруг Чекан вернулся к столику.

— Знает хозяин за этого типа, — он выглядел довольным, — писатель, говорит. В газетах писал раньше.

— Точно, — кивнула Таня, пока все сходилось.

— Раньше писал, — Чекан заговорщицки понизил голос, — а теперь за царскую охранку работает. Царский белый шпион.

Это был крутой поворот, хотя Таня и ждала чего-то подобного.

— Откуда хозяин знает, что шпион? — прямо спросила она.

— Так тот с другими шпионами здеся встречался, значит, сам такой же, — пожал плечами Чекан, — грек всех в лицо знает. Должность такая, служба, за уши разговоры наматывать.

— И давно он сюда ходил?

— Не, пару раз всего был. А вот после друга твоего пропал. Не появлялся здесь больше. Так сказал хозяин.

— Значит, больше двух недель, — Таня задумалась. — А с кем встречался, с кем говорил, кто его искал?

— Да никто его не искал, — Чекан пожал плечами, — хозяин сказал, никто не спрашивал. Как исчез — так сквозь землю, и делов...

— А как найти того, с кем писатель говорил? — нашлась Таня.

— Это денег будет стоить, — прищурился Чекан.

— За деньги так за деньги. Скажи хозяину.

Чекан вновь направился к стойке. В этот раз разговор был более коротким. Грек живо сграбастал деньги, полученные от Тани, и что-то быстро заговорил.

— Есть тут одна дыра поблизости, — вернулся за столик Чекан, — так, ночлежка, для свинот понастроено. Но шпион, шо писатель с ним говорил, комнату снимал. Люди видели за то, как через туда приходил, значит, жил там.

— Ты знаешь его имя? — оживилась Таня.

— Хозяин говорит, турок он, в порту работает, кличут Башмачник Азиз.

— Почему Башмачник? — удивилась она.

— Башмаки ремонтирует. Подработка такая. Говорит, убитые до новых так допустит, шо и не отличишь! Старый он, под 60 будет. Низкорослый, руки в мозолях, а ноги кривые. И вроде, офицером в царской армии служил.

— Турок? В царской армии? — подозрительно спросила Таня.

— Ну так а шо? То давно было, до войны. Вот, грек адрес написал, — Чекан протянул Тане записку. На грязноватой, покрытой жирными пятнами бумаге было написано корявыми буквами «Комнаты Падкова». И название переулка — за Таможенной площадью.

— Там этот Азиз живет, — сказал Чекан, — он с писакой тем часто разговаривал за здесь, как свои встречались. Грек так сказал.

Шпионские игры... Тане страшно не понравилось услышанное. Во что пытался втянуть Володю этот человек? Чекан словно прочитал ее мысли.

— Пахнет тут плохо, — поморщился он, — если белый шпион замешан, крышка твоему другу. Либо пришили, либо того, на цугундере вже... И не достать...

— Нет его ни там, ни там... — Таня покачала головой.

— А ты проверь, — Чекан прищурился, — знаешь, как большевики людей прячут? Ни за что не найдешь! И, слышь, того, ты ночью в дыру ту ночлежную не ходи. За милую душу пришьют.

Таня с наслаждением выбралась на свежий воздух, зажав в ладони драгоценный адрес Башмачника Азиза. В ушах ее все еще стояли прощальные слова Чекана о том, как прячут людей большевики.

Но Японец сказал, что в ЧК Володи не было, а ему можно было верить. У Тани были основания прислушаться к этим словам.

В мае 1919 года руководителем Одесской ЧК стал Станислав Реденс, ярый большевик с огромным опытом подполья и партийной кличкой Стах. Это был молодой, удачливый авантюрист, склонный к насилию и жестокости. Он установил в ЧК свои собственные кровавые порядки, о которых в городе стали говорить тайком, опасливым шепотом. Новые порядки и правила погрузили Одессу в пучину беспросветного страха, удачно поддерживаемого Реденсом в своих собственных интересах.

Так он быстро втерся в доверие к авторитетам криминального мира, обложив налогом воюющие между собой группировки. И очень быстро нашел общий язык с королем преступного мира Одессы — Мишкой Япончиком.

К огромному удивлению всех, Реденс, отличав­шийся невероятной жестокостью по отношению к врагам революции и ко всем «буржу­аз­но-контр­революционным элементам», покровительственно относился к Японцу и к его бандитскому воинству. Между ними завязалось нечто вроде дружбы. И в любых конфликтах Реденс всегда становился на сторону Мишки.

В Одессе быстро узнали, что Япончик находится в дружеских отношениях с новым начальником Одесской ЧК, таких дружеских, что они даже выпивают вместе. Таня не сомневалась, что по поручению Японца Володю искал именно Реденс. И если бы Сосновский был похищен чекистами, Реденс живо его нашел бы. Но Японец сказал, что в застенках ЧК Володи нет. И Таня знала, что этой информации можно доверять.

Сладковатый, тошнотворный запах опиума ударил в ноздри, и Таня с ностальгией вдруг вспомнила то время, когда вместе с Володей в опиумной курильне возле порта они охотились за убийцей Людоедом. Тогда там был устроен настоящий притон по выколачиванию денег у богачей, желающих получить вечную молодость. Предприятие достигло высокого уровня и процветало, пока в дело не вмешался Людоед... Сейчас Таня с горечью вспомнила чувство охотничьего азарта и дух авантюризма, и те невероятные приключения захватывающей логической игры, связавшие ее с Володей.

Страшно было думать о том, что все это осталось в прошлом. А в лабиринт портовых притонов ее привел не дух авантюризма, не поиск убийцы, а отчаянная попытка схватиться с жестокой судьбой.

Стоя в переулке, насквозь пропахшем опиумом, гашишем и тому подобной дрянью, Таня испытывала нечто вроде тоски. Эта тоска была похожа на хищного зверя, вскормленного ее собственным сердцем. Теперь предстояло подкормить его, погладить по шерсти, задобрить чем угодно, чтобы он не сожрал ее живьем.

Меблированные комнаты «Подкова» находились в самом грязном припортовом месте и представляли собой настоящий притон, который, похоже, был отвратительнее притонов Слободки и Молдаванки. Жили здесь в основном портовые рабочие самых низших сословий, согласные на самый грязный, отвратительный труд, либо сезонные, заезжие авантюристы, прибывшие в Одессу в попытках отыскать быстрое денежное счастье, но вместо этого оставившие свое здоровье (а бывало и жизнь) в грязных лабиринтах порта.

Все как один наркоманы и пропойцы, они были настоящим отребьем, стоящим в стороне даже от одесского криминального мира, потому что опустились до степени, опасной для самых последних воров. Даже воры низшего звена, промышляющие мелкими, ничтожными кражами, знали, что там, где опиум, гашиш, кокаин или что-то подобное, всегда стоит предательство. А потому с опаской относились к обитателям портовых трущоб, покупающим опиум или другие зелья у китайцев. Любители наркотических грез жили в своем собственном мире, зарабатывая деньги любым способом только для того, чтобы потратить их на свое зелье. Селились они в определенных районах порта, создавая свою собственную зону обитания. Комнаты «Подкова» как раз и были именно таким местом.

Стоя на другой стороне переулка, напротив этой жалкой гостиницы, с фасада которой давно слезла штукатурка, Таня внимательно наблюдала. И на первом, и на втором этаже в окнах не было стекол, и щели были заткнуты грязными тряпками. На дверях, вросших в землю от старости, дежурил настоящий вышибала, по всей видимости, знавший обитателей трущобы в лицо. В нем Таня опознала одного типа с Молдаванки. Когда-то он был в банде Калины, авторитета с Привоза, но по пьянке сорвал налет, да не просто сорвал, а загремел в полицейский участок, потащив за собой нескольких товарищей. В участке он, правда, не раскололся, но из-за него на заметку в полиции были поставлены многие члены банды.

За такое позорное поведение ему больше не было места в криминальном мире. И когда после годичного тюремного заключения за мелкое воровство бандит был выпущен на волю, Калина выгнал его из банды и с территории Молдаванки, которая близко примыкала к Привозу.

Таня помнила, как Калина рассказывал об этом Корню, она присутствовала при этом, а также при том моменте, когда Калина выгнал незадачливого бандита. И если Таня хорошо его запомнила, то точно так же хорошо он знал в лицо Таню. А значит, проникнуть внутрь гостиницы незамеченной не было никакой возможности.

Таня содрогнулась от одной только мысли о том, какие разговоры пошли бы в криминальном мире, если б этот неудачник-вышибала разболтал, что в его наркотическом притоне появилась сама Алмазная! Это насторожило бы всех воров, работающих в порту, а также контрабандистов и фальшивомонетчиков. Ведь все знали, что Алмазная — человек Японца. Решили бы, что Мишка подумал захватить полностью эту территорию, подавив оставленную порту свободу. Это привело бы к новым разборкам и схваткам, и в Одессе неминуемо возник бы ненужный конфликт.

Да, Таня была слишком известна в криминальном мире, а раз так, то заходить в своем собственном облике было и опасно, и глупо.

К тому же она не хотела, чтобы кто-то из криминального мира узнал о том шпионском следе, на который она вышла совершенно случайно. Чекан не контактировал с людьми Японца и не стал бы никому рассказывать то, что рассказал ей. Но, появись Таня в этом притоне, выследили бы, к кому именно она пожаловала. Начались бы ненужные разговоры, которые окончательно запутали бы все существующие следы. Турок бы исчез, залег на дно, а других следов у Тани не было. И этот единственный след, который оставался у нее, был бы потерян...

Все это быстро промелькнуло в ее голове, когда, спрятавшись в тени небольшой ниши стены дома напротив, Таня наблюдала за входом. День клонился к вечеру, и в притон заходило довольно много людей. Среди них были и китайцы, и турки, и другие иностранцы.

Некоторые были с проститутками. Таня без труда опознала дешевых портовых шлюх, в мире одесских продажных женщин стоящих на самой низшей ступени во всей иерархии. Они были даже хуже, чем уличные девушки с Дерибасовской.

Старые, больные, беззубые, давно потерявшие человеческий облик, эти женщины развлекали портовых рабочих за копейки, тратя заработанное на дешевую выпивку и наркотики. Они были настолько ужасны, что большинство из них предпочитали выходить на работу только к ночи, в сплошной темноте.

Если новые власти без устали разгоняли девушек с Дерибасовской и в конце концов очистили от них центральную улицу города, то против портовых шлюх они были бессильны, даже и не пытаясь распутать или разворошить этот грязный клубок, зная, что если его тронуть, то можно пойти ко дну. А потому красные и не трогали портовых шлюх, следя только за тем, чтобы те не поднимались из своих трущоб на центральные улицы города. Но портовые шлюхи во все времена и сами твердо усваивали урок о том, что не следует заедаться с властью, какой бы они ни была, а потому не поднимались наверх из своего района, работая исключительно на этой территории.

В порт попадали самые старые, больные, опустившиеся уличные женщины, которые постепенно становились настоящим отребьем, заканчивая свои короткие дни на дне грязной сточной канавы в портовых трущобах. Спутанные, как пакля, бесцветные волосы, потухшие глаза, изуродованные морщинами или шрамами испитые лица, беззубые рты, запавшие щеки, обвисшая грудь — они были жестокой пародией на настоящих женщин, символами того страшного будущего, которое ожидало всех, кто выходил на улицу, и о котором никто из уличных девушек старался не думать.

Тане страшно было на них смотреть, на их сгорб­ленные, изломанные судьбой, бесформенные фигуры, прикрытые старой, грязной, засаленной одеждой с чужого плеча, такой же потрепанной и уродливой, как их собственная жизнь. С ужасом она думала о том, что такое страшное будущее могло ожидать Цилю и Иду, не вмешайся она вовремя в их судьбу.

Пока Таня стояла, мимо нее промелькнуло знакомое лицо, и она узнала одну из уличных девушек с Молдаванки, знакомую еще по той, прошлой жизни. Девушка жила недалеко от их с бабушкой дома и часто приходила к ним во двор к Таниным подругам. Имени ее Таня не помнила, в памяти остались только расплывчатые черты лица, и затравленное, жалкое, как у побитой собаки, выражение глаз. И вот теперь эта девушка оказалась в порту, он стал концом ее жалкой, никчемной жизни. Таня узнала ее лишь по неизменному, жалкому выражению глаз, а не по лицу, таким страшным оно стало.

Девушка шла под руку с пьяным рабочим, ноги которого разъезжались в грязных лужах, буквально тащила его на себе, а из разорванного кармана работяги в грязь вываливались потертые медяки. Наконец парочка скрылась в дверях «Подковы». Вышибала брезгливо поморщился при их появлении. Таня отметила детали ее одежды: стоптанные башмаки, клетчатая юбка в жирных пятнах. Обратила внимание на ее прическу, на морщины. У Таня появилась определенная мысль, которая еще больше окрепла в тот момент, когда в гостиницу, одна за другой, вошли еще три подобных женщины. Вышибала на них даже не смотрел. Отложив в памяти все детали, Таня быстро свернула в соседний переулок и пошла прочь, зная, как использовать свою внезапно возникшую мысль.

Маленький антикварный магазин располагался в подвале дома на Преображенской. В эту лавку воры часто сдавали недорогие краденые драгоценности, изделия из серебра, монеты, фарфор. Таня спустилась по крутым ступенькам, поздоровалась с хозяином, стоящим за прилавком.

— Алмазная! — его жирное лоснящееся лицо расплылось в улыбке. — Давненько тебя не было. Сдать хочешь чего или купить?

— Ничего. Взгляни-ка на это. Что скажешь? — Таня протянула ему монету, найденную возле анатомического театра, где убили профессора. Эта монета давно не давала ей покоя.

— Хм... Интересно. — Антиквар повертел монету под электрической лампой, тщательно рассмотрел с лупой. — А где нашла?

— Не важно. Так чья монета? Она ценная?

— Таки ценная, — кивнул антиквар. — Это юбилейная монета, выпущенная к какой-то дате королевского двора.

— Королевского двора? — Глаза Тани полезли на лоб.

— Ну да. Королевского двора Румынии. Это румынская монета. Хочешь продать?

— Нет, — Таня забрала монету, спрятала обратно в карман. — Ты уверен?

— Шоб я так жил! Абсолютно! Я уже такую видел. Один румын продал. Вот, сама посмотри, — антиквар показал подобную монету на прилавке. — Ценная вещь, между прочим. Жаль, что не хочешь продать.

 

Глава 7

Рыжая девица из порта. Притон «Подкова». Смерть турка Азиза. Найденный ключ

Толстая рыжая проститутка в рваной по бокам засаленной клетчатой юбке взвизгнула и вцепилась в руку своего спутника, и без того нетвердо стоявшего на ногах. Подгулявший матрос со стоящего на грузовой пристани угольщика в грязной рабочей робе, покрытой угольной пылью и пропахшей пóтом, чертыхнувшись сквозь зубы, попытался помочь своей спутнице вытащить из лужи башмак со стоптанным каблуком, свалившийся у нее с ноги. Башмак был явно больше по размеру и еще сильней подчеркивал то ощущение жалкой убогости, которым просто несло от ее фигуры.

Чулок с дыркой на пальце промок. Увидев это, проститутка разразилась пьяным визгливым смехом. Матрос вторил ей.

Кое-как водрузив промокший башмак на ногу, женщина пригладила лохматые рыжие волосы, как пакля, торчащие во все стороны. Затем, подтолкнув матроса, заставила его двигаться вперед. Оба направились к зданию меблированных комнат «Подкова», находившемуся в двух шагах от них.

— Так ты здеся живешь? — Голос у проститутки был зычный, грубый, прокуренный, а зубы гнилые — на них отчетливо проступала чернота. Откашлявшись, она сплюнула в жидкую грязь немощеной мостовой. На ее лице время от времени скользило тупое выражение покорности судьбе.

— Угу... — Матрос зычно рыгнул, даже не удосужившись прикрыть рот ладонью. От него несло перегаром. В воздухе мгновенно разлился острый запах сивухи, отвратного, дешевого пойла портовых ка­баков.

Проститутка снова расхохоталась, запрокинув голову. Теперь она была похожа на лошадь. Это сходство еще больше подчеркивали гнилые зубы, которые значительно выступали вперед, придавая всей челюсти грубую массивность. Женщина была старая и некрасивая, жестоко потрепанная жизнью и прекрасно знавшая, что не за горами то время, когда она перестанет привлекать мужчин, любых — даже таких, как этот жалкий подгулявший матрос с грузового судна.

Но матрос на нее и не смотрел. Ему было все равно, как она выглядит. Его прельщала низкая цена, да еще то, что эту дешевую шлюху он подцепил поблизости от меблированных комнат.

Вышибала на входе поморщился при виде отвратительной пары, но тут же жадно потянулся за сальной купюрой, которую бросил ему матрос прямо на раскрытую книгу регистрации постояльцев. Теперь такие книги появились во всех гостиницах, даже в самых грязных притонах — этого требовали новые власти. Закон гласил, что все временные постояльцы должны быть записаны. И все уже успели узнать, что с красными шутки плохи.

А потому даже в таком портовом притоне, как «Подкова», появилась регистрационная книга. И, раскрытая, лежала на стойке.

Номер выглядел так же, как здание гостиницы снаружи. Железная кровать с продавленной сеткой, покрытая покрывалом с пятнами от клопов, разбитый умывальник да расшатанный стул в углу составляли всю меблировку. Стола не было, шкафа тоже. Пожитки обитателя комнаты были свалены в кучу прямо на полу, в углу. Впрочем, эти пожитки были всего лишь грязными тряпками, которые соответствовали внешнему виду комнаты.

— Раздевайся, — бросил матрос, расстегивая пуговицы комбинезона.

— Сначала выпьем, — из торбы, спрятанной в складках юбки, проститутка лихо достала чекушку водки да два граненых стакана и быстро расставила все это на подоконнике.

— Ух ты... — обрадовался матрос. Она налила полный стакан и протянула ему. Через несколько минут матрос храпел, лежа на спине прямо на полу, причем ноги его каким-то образом зацепились за край кровати да так и остались висеть. Убедившись, что его не разбудит даже пушечный выстрел, раздавшийся над ухом, проститутка быстро выскользнула из комнаты.

Вышибала притона «Подкова» дремал на стуле, подпирающем стену. В грязном окне рядом сонно жужжала муха. Было самое начало лета, но жара не наступила — в Одессе зарядили дожди, стало холодно, и даже мухи впали в сон. Вышибала был в таком же сонном состоянии, как и муха, поэтому крик, раздавшийся над лестницей, не сразу вырвал его из забытья.

— Пожар! Пожар! Горим! — завопил истерический женский голос откуда-то сверху.

Пожары были самым страшным кошмаром портовых притонов, который только мог существовать в реальности. Страшная скученность построек, запутанная в паутину лабиринтов зона жилой застройки, отсутствие воды поблизости (море было не в счет) и дорог для проезда пожарной команды — все это приводило к тому, что сухие постройки в переулках вокруг порта вспыхивали, как спички, и сгорали до­тла. К моменту приезда пожарной команды догорали не только те здания, в которых начался пожар, но и все соседние постройки поблизости.

А потому вахтер пулей пронесся на второй этаж, где действительно сильно ощущался запах гари.

Дверь в одну из комнат была распахнута настежь. На окне тлели дешевые ситцевые занавески. Ругаясь на чем свет стоит, вышибала содрал с окна занавески и принялся затаптывать их на дощатом полу. На сырые доски пола с шумом сыпались искры.

Сражаясь с занавесками, он не заметил, как вдоль лестницы, ведущей вниз, мелькнула смутная тень, быстро скрывшаяся из поля зрения.

Таня, а рыжей проституткой была именно она, склонилась над книгой регистрации постояльцев. Костюм тяготил ее. Волосы под рыжим париком взмокли от пота, а тело под набитым паклей костюмом толстухи просто изнывало от жары. Но времени обращать внимания на неудобства не было. Таня быстро водила пальцем по строкам, написанным корявым почерком.

Страницы пришлось листать. Имен было так много, что Таня догадалась: их добавляли «от фонаря», просто, чтобы заполнить гостиничную книгу. Она уже потеряла надежду, как вдруг уткнулась пальцем в неровную строку на первом листе, написанную явно очень малограмотным человеком: «Азиз Аглы бывшый афицер турох». И номер комнаты.

И вовремя — по лестнице уже спускался покрытый копотью вышибала, честя постояльцев гостиницы на чем свет стоит.

Узкая дверь располагалась рядом с чердачной лестницей, в конце второго этажа. Судя по всему, это была самая старая комната в притоне. Таня нахмурилась: если эта покосившаяся узкая дверь с облупленной краской была местом жительства турка Азиза, значит, шпионские дела его обстояли не очень хорошо.

В коридоре никого не было. Таня огляделась очень внимательно, на всякий случай прислонившись к стене. Она слышала, как в противоположном конце коридора вышибала сражался с подожженными занавесками, а затем тяжело, с шумом спускался по лестнице, ругаясь словами, которых Таня не слышала даже во время жизни на Молдаванке.

Когда стих шум шагов, она быстро скользнула к нужной двери. Дежурная заколка с заостренным концом (память, навсегда оставшаяся от Шмаровоза, — краткий курс по взлому любых замков) была припрятана в складках юбки, в одном из потаенных карманов. В другом лежал заостренный нож — Таня была готова ко всем неприятностям в жизни.

Но заколка не понадобилась. Дверь была приоткрыта и даже поскрипывала легонько под порывами сквозняка, издавая настолько неприятные звуки, что Таня почувствовала озноб на коже. В этот самый момент в коридоре раздались шаги и визгливый женский смех. Кто-то поднимался по лестнице. Таня метнулась внутрь и быстро закрыла дверь за собой на задвижку.

Лучи закатного солнца ярко освещали узкую комнату. Распогодилось. Солнце пробилось из-за туч и прежде чем уйти в положенный закатный круг, ярко осветило землю. Но Таня замерла на месте совсем не потому, что жаркое солнце ослепило глаза. Причиной был густой запах, плотной стеной стоящий в комнате. Запах, который она запомнила до конца жизни потому, что слишком уж часто приходилось сталкиваться с ним. Это был вязкий, сладковато-приторный запах крови. И еще разложения.

В комнате царил настоящий разгром. Вся убогая утварь и мебель были перевернуты вверх дном. Кровать с разорванным матрасом оказалась на середине комнаты, стул разломали буквально на доски, вокруг грудой беспорядочного тряпья валялись какие-то вещи. Казалось, здесь пронесся страшный ураган, уничтожающий все целое и живое.

Но самым страшным было не это. Взгляд Тани упал на стену. Она вздрогнула и в первый момент не поверила своим глазам. Затем, преодолевая отвращение, снова взглянула — теперь уже пристальнее. Желтоватые грязные обои в комнате потеряли свой цвет. Все они были заляпаны кровью.

Казалось, кровь лилась потоком с потолка. Кое-где потеки образовывали причудливые узоры. А в других местах были просто обильные кровавые пятна, словно стены кровоточили. Это похоже было на рисунки или слова, как могло бы показаться на первый взгляд, это действительно были хаотичные пятна крови, которыми убийца заляпал стену.

Взяв себя в руки, Таня подошла поближе. Первоначальный обзор ее не обманул — на стене не было букв или определенных рисунков. Судя по всему, убийца ничего не пытался изобразить.

Ноги Тани попали во что-то вязкое. Она опустила глаза вниз. Весь пол в комнате был залит кровью, но она уже успела завязнуть, загустеть и приобрести черно-багровый цвет. Таня зажала ладонью рот. Острая волна отвращения жутким спазмом поднялась из самых глубин желудка, подступила буквально к глазам. Таня зажмурилась, сильно мотнула головой, задержала дыхание. Не хватало еще начать рвать в этой жуткой комнате, где и без того хватало запаха и кошмара.

Двигаясь осторожно, словно в полусне, Таня обошла кровать, стоящую посередине комнаты, и тогда увидела тело турка Азиза. Он сидел на полу, прислонившись спиной к стене. Руки его были заложены назад так неестественно, что Таня поняла: по какой-то причине это сделал убийца.

Мертвый турок был в пижамных штанах и нижней сорочке, которая давно потеряла свой первоначальный белый цвет и заскорузла от крови. Его грудная клетка представляла собой сплошное кровавое месиво, и сколько ран ему нанесли, трудно было определить невооруженным взглядом. Видно было только то, что его бесконечно кололи ножом, с какой-то дикой, животной яростью нанося удары снова и снова.

Но самой ужасной была огромная рана на горле — его перерезали от уха до уха. Рана была такой глубокой, что голова убитого была запрокинута назад. Таня поневоле сразу вспомнила Людоеда, наносящего такие глубокие раны, что голова убитого держалась буквально на полоске кожи.

Глаз у турка не было. Вместо них были такие же раны, какие Таня уже видела у профессора в анатомическом театре — их вырезали квадратами, очень глубоко, прихватив и куски лицевых мышц, и веки, и брови. Почерк был тот же самый. Было понятно, что действовал в обоих случаях один человек, причем человек, уже напрактиковавшийся в таких ударах.

Словом, подобную картину Таня уже видела в анатомическом театре, с той только разницей, что профессор лежал на спине, а турок Азиз был прислонен к стене, и тело его застыло полусидя. Не привыкшая к таким зрелищам, Таня почувствовала легкую дурноту.

С трудом заставляя себя двигаться, она подошла поближе. В нос сразу же ударил сладковатый запах разложения — жуткий трупный запах. Это означало, что турок мертв как минимум сутки, а может, и больше.

Заставляя себя вспомнить все то, что рассказывал Володя об осмотре тела, Таня наклонилась над турком, но прикоснуться к нему все-таки не смогла. Судя по одежде убитого, он был застигнут врасплох, возможно, лежал в постели. Убийца нанес первый удар так быстро, что Азиз не успел одеться.

Определить выражение лица убитого было невозможно из-за вырезанных глаз. Таня обратила внимание на то, что на нем не было ни медальона, ни браслетов.

В комнате почувствовался легкий сквозняк. Таня отошла от трупа и увидела, что окно полуоткрыто. На подоконнике лежали какие-то странные комки грязи.

Она взяла один из них в руки. Это был комок глины странного зеленовато-желтого цвета, словно с болотной тиной и подмешанным песком. Ничего общего с обычной землей. Таня не видела такой странной глины ни разу в жизни. Она понюхала — глина издавала солоноватый, болотный запах, довольно специфический. Заинтересовавшись, откуда появилась в комнате эта странная глина, Таня завернула ее в платок и решила забрать с собой. Затем принялась рассматривать подоконник более внимательно.

Было очень похоже, что через подоконник пытались вытащить какой-то большой предмет, перепачканный этой глиной. Кое-где грязь сливалась в сплошные полосы, а кое-где, наоборот, разлеталась уже засохшими комками, как будто действительно откуда-то осыпалась.

Таня нагнулась, чтобы более внимательно осмотреть пол под подоконником, как вдруг внимание ее привлек странный блестящий предмет, провалившийся в отверстие между рассохшимися досками пола. Было понятно, что долгие годы этот пол не знал никакого ремонта.

Солнечный луч уже заходящего солнца из окна упал как раз на одну из щелей и ярко осветил металлический предмет. Что-то закатилось под пол. Что — кольцо, мелкая монета?

Таня опустилась на колени возле щели и попыталась засунуть в нее пальцы. Но не тут-то было — щель была слишком узкой, сквозь нее не проходил даже мизинец.

Тогда Таня достала нож и принялась ковырять гнилую доску, пытаясь расширить отверстие. Это было легко — пол прогнил настолько, что острый нож входил в трухлявую древесину, как в масло. Через время Тане удалось расширить щель настолько, чтобы просунуть ладонь.

Таинственный металлический предмет оказался небольшим ключом из светлого металла, опутанным паутиной и присыпанным пылью. Что за странный ключ, что можно открыть им? Он явно не подходил к дверному замку — был слишком маленьким.

В оконной раме ключи не использовались. Что тогда? Шкаф? Это было даже не смешно. Как и во всех комнатах этого притона, шкаф был поломанный, дверцы вообще не запирались на ключ, да и замочных скважин в дверцах шкафа вообще не было.

Чувствуя, что эта загадка может быть тесно связана с убийством, Таня спрятала ключ в карман, туда же, где уже лежал в платке комок глины.

Внезапно в дверь раздался громкий стук. Он прозвучал так неожиданно в окружающей тишине, что у Тани от страха подскочило сердце. В дверь загрохотали кулаком.

— Азиз! Башмачник, ты дома? Выходи! Старый хрыч внизу сказал, что сегодня тебя не видел! Выходи! — Снова мощные удары. Таня дрожала всем телом.

— Дрыхнешь, что ли? Успел нажраться, и без меня? Выходи, есть дело!

Грохот не стихал. При каждом ударе Таня чуть ли не подскакивала на месте, а сердце ее бешено колотилось в груди, одновременно умудряясь падать куда-то вниз. Спрятаться в комнате было решительно негде.

— Ну ладно! Пойду у хрыча запасной ключ возьму. Щас вернусь и живо подниму тебя с постели.

Послышались удаляющиеся шаги. Таня метнулась к окну, выглянула. Комната находилась на втором этаже, прямо под окном был небольшой выступ карниза.

Не раздумывая, она забралась на подоконник и лихо спрыгнула вниз, на карниз. Едва не поскользнулась на мокром от дождя выступе жестяной крыши, и, чтобы удержаться, схватилась о шершавые камни стены, больно оцарапав себе пальцы в кровь. Осторожно двигаясь по карнизу, добралась до водосточной трубы и по ней кое-как спустилась вниз, оставляя на жести клочки своей юбки.

Таня оказалась в небольшом, узком внутреннем дворике, заваленном грудами строительного мусора. Затем, спугнув двух тощих котов, бросившихся от нее врассыпную, через калитку в заборе вышла на улицу и очутилась в соседнем переулке, параллельном тому, на котором располагался притон «Подкова». Вне себя от страха, она бросилась бежать прочь.

Таня не знала, видел ли кто ее отчаянный спуск со второго этажа, не знала, сколько следов оставила в комнате, где произошло это жуткое преступление. Она не сомневалась ни одной минуты, что убийство турка Азиза совершил тот же самый человек, который убил главного редактора Краснопёрова и профессора в анатомическом театре. Каким образом все эти смерти связаны между собой? Таня хмурилась, чувствуя, что будет очень нелегко разгадать эту загадку.

Поднявшись вверх от порта и выбравшись в центр города, к Ланжероновской, она наконец смогла перевести дух. Солнце скрылось, начинало стремительно темнеть. Испугавшись дождя, с Ланжероновской и с бульвара исчезли почти все гуляющие. Несмотря на ранний час, улицы были совершенно пустынны.

Очутившись в другом районе, Таня остановилась перевести дыхание, затем пошла очень медленно, не глядя по сторонам. Завернула за угол и вдруг, почувствовав что-то, оглянулась. Из-за угла мелькнула черная тень. Тане показалось, что это человек в длинном черном плаще. Но все произошло так быстро, что она едва-едва успела его заметить. Будь на ее месте любая другая женщина, она не обратила бы никакого внимания на этот эпизод, но острый аналитический разум Тани зацепился за это, мгновенно отреагировал на него волной подозрительности и тревоги.

Она повернула на Екатерининскую и остановилась возле витрины большого магазина, сделав вид, что рассматривает ее. Тень в черном плаще появилась снова, застыла в квартале от нее. Теперь Таня была уверена точно: человек в черном плаще следил за ней, и, судя по всему, начал следить, как только она вышла из гостиницы.

Это было уже похоже на настоящую опасность. Сердце Тани замерло, потом с болью забилось в груди. Слежка — значит, кто-то понял, что она видела убитого турка и, возможно, убитого профессора. Что хотят выяснить эти люди? Кто она такая? Или они хотят ее убить? Разум Тани горел ярко-красным пламенем тревоги. И тогда она сделала неожиданный ход: резко повернувшись, быстро пошла прямо навстречу человеку в плаще.

Человек испуганно замер, затем припустил бежать со всех ног назад. Мгновение — и он скрылся за углом Екатерининской площади. Единственное, что успела заметить Таня: это был молодой мужчина. Еще ей показалось, что на нем были тяжелые армейские сапоги.

Развернувшись, она пошла домой. На Преображенской путь ей преградили крестьянские подводы, неспешно направляющиеся к Привозу. Одна из них была в густой грязи, прилипшей так плотно, что колеса двигались с трудом. На ней сидел старик с длинной белой бородой, время от времени подстегивающий жалкую тощую клячу.

Таня не поверила своим глазам: грязь на оси колеса была точно такой, какую она видела на подоконнике в комнате, где произошло убийство! Густая, илистая болотная тина с примесью песка. Таня бросилась к подводе.

— Откуда грязь на колесах, дедушка? Откуда вы приехали?

Старик с удивлением взглянул на нее. Жалкая кляча плелась еле-еле, колеса телеги жалобно скрипели.

— Так с Аккерманского уезду едем, доченька, — устало вздохнул он, — аккурат с самого Аккер­ману...

— А грязь, — не унималась Таня, — откуда грязь?

— Дык с Днестровского лиману, поди. Там, на берегу, в дожди подводы стояли. Вот и осталась болотная тина с песком...

 

Глава 8

Литературное кафе «Обоз». Зелена Шор. Посланник Японца. Письмо

Новое литературное кафе «Обоз», открытое в подвале на Кузнечной, было расположено почти рядом с Таниным домом. Она горько шутила: хоть в этом повезло. Это недавно открытое кафе уже успело стать центром литературной жизни города, и в нем проходили самые громкие литературные среды, к тому же, полностью одобренные и утвержденные Ревкомом и Пролеткультом.

Таня помнила, как пытался Володя расшифровать ей странное название кафе.

— ОБОЗ — Одесские борцы с общественной завистью! — громко декламировал он. — Это вольные борцы со всем мещанским и отжившим, что превращает в прокисшую тухлятину современную литературную жизнь! Мы боремся не только за чистоту революционного слова, мы боремся за чистоту мозгов и душ тех, кто призван оперировать этим словом, нести его в массы и открыто внедрять в жизнь! — Володя так горячо говорил и жестикулировал, что даже раскраснелся — было видно, что он очень сильно увлечен этой идеей, что она захватила его целиком и полностью.

Впрочем, Таня уже давно отметила про себя это свойство Володиной натуры: будучи очень страстным, очень эмоциональным человеком, он увлекался полностью, и любая идея, новое чувство поглощали его с головой. Но так же быстро всё угасало, когда исчезал дух новизны и авантюризма. Таня замечала не раз, как через какое-то время мысль, когда-то вызывавшая в нем невероятный, горячий энтузиазм, вдруг тухла, гасла и, отодвинутая на самые задворки памяти, больше не вызывала ни блеска в глазах, ни горячего интереса.

Это свойство Володиной натуры было достаточно сложным, и Таня очень боялась такого его качества, ведь время от времени в ее душу закрадывалась предательская мысль о том, что Володя погаснет, потеряет интерес и к ней...

Впрочем, она тут же утешала себя тем, что интеллектуальные, творческие идеи — это одно, а любовь к женщине — совершенно другое. Но время от времени в глубине ее души все-таки появлялась тревожная грусть.

Этот процесс угасания первоначального восторга Таня много раз уже наблюдала. Но пока новое кафе, вернее, такая странная идея нового кафе вызывала в нем горячий интерес и блеск в его глазах.

— Вызов обществу против зависти, против мещанства — что может быть лучше? — Володя просто весь пылал. — Бороться с тем, что мешает развиваться, — именно для этой цели призвана существовать современная литература.

— А по-моему, все это чушь! — усмехаясь, Таня пожала плечами. — Людей никогда не перестанут волновать другие чувства, не имеющие ничего общего с завистью, борьбой, обществом...

— Какие именно чувства ты считаешь важнее гражданского, классового долга? — громыхал Володя.

— Любовь, — ответила Таня, — море, цветы. Первая любовь, первая измена. Смех ребенка... Разве не разбиваются обо все это любые классовые законы общественного долга?

— Ну это просто мещанство! — Возмущенный Володя взвился чуть ли не до потолка. — Это нужно искоренять самым решительным образом! Новая литература должна быть новой! Долой розовые сопли и слюни прошлого! Литература призвана бороться, устрашать врагов, подавлять тех, кто кичится своим гнетом!

— А люди все равно не перестанут читать стихи о любви, — обреченно вздохнула Таня, зная, что, когда Володя находится на волне первоначального энтузиазма, его не переспоришь, — и красивые слова о ней важнее любых общественных формирований и классовых законов...

— Утлая, убогая, мещанская точка зрения! — Володя полыхал ярким пламенем новой революционной литературы. — Я докажу тебе...

Но он не доказал. Тогда они так и не нашли общего языка, не переспорили друг друга. Впрочем, в таких спорах рождалось самое ценное свойство их любви — они никогда не ссорились, если каждый из них имел свою точку зрения. Их любовь была намного выше споров и подавляющих упреков, и даже споря о чем-то, до элементарной, банальной ссоры не опускались никогда. Словно души их, так тесно переплетенные друг с другом, ни за что не могли разъединиться даже под потоком обидных, ранящих слов, и все грозные предпосылки, предвестники ссоры, разбивались об эту незыблемую броню их слившихся воедино душ. Вот только о своей первой любви Таня пока так и не могла решиться рассказать...

В общем, пока Володя был преисполнен энтузиазма, он каждую среду отправлялся на литературные вечера в новом кафе, которые часто бывали такими скандальными, что сообщения о них даже попадали в газету.

Он звал Таню с собой, но она ни разу не пошла с ним. Ей хотелось подарить ему свободу, ведь истинная любовь дарит не клетку, а крылья. Таня боялась своей житейской привязанностью подавить гордый, творческий дух Володи, сковать его узами, которые могли бы со временем стать для него невыносимыми. Она хотела подарить ему целый мир своей настоящей, сверкающей, истинной любви, а потому дарила свободу.

И Володя в полной мере ценил ее драгоценный дар. Он понимал чуткую, душевную тонкость любимой женщины, которая не позволяла ему сделать ни одного неверного шага, подавляя его мысли или его волю, и знал, что она не хочет стать невыносимой обузой для человека, который привык быть один.

А потому Володя сам ходил на литературные вечера, возвращаясь домой после них часто под утро. И от этого понимания Тани его натуры их взаимная любовь с каждым днем становилась все искренней, все сильней.

Таня вспомнила про «Обоз» потому, что в последние дни их совместной жизни Володя ходил туда чаще, чем в остальные места, еще не успев пресытиться этой затеей — в который раз бросать вызов обществу, не слышащему вообще никаких вызовов.

Кафе находилось в подвале изящного бывшего купеческого особняка на Кузнечной, совсем рядом с Каретным переулком, где они жили. Оно сигнализировало о себе миру ядовито-желтой вывеской, на которой почему-то было изображено не колесо, а армейский наган. Этот ядовито-желтый цвет вывески дополняли по бокам какие-то вкрапления красного, что, очевидно, было символом новой революционной власти. Слово «Обоз» было написано огромными черными буквами, а под ним была надпись поменьше, но зато ярко-малинового цвета: «Литературное кафе».

Была половина десятого вечера — самый разгар литературных выступлений по средам. Таня спустилась по высоким ступенькам и толкнула вросшую в землю тяжелую дубовую дверь. Ее сразу оглушил гром голосов.

В подвал набилось много народу. На импровизированной сцене, возвышении по центру, громовым голосом вещал стихи рослый бородач с длинными светлыми, почти белыми волосами. Как Таня ни старалась, она все равно не смогла их понять.

Все же остальные посетители, толпившиеся вокруг этой круг­лой сцены, вместо того, чтобы слушать оратора, в полный голос вели свои беседы. Они орали, жестикулировали, перебивали друг друга и так исступленно повышали голос, что местами заглушали воющего на сцене оратора. Казалось, никого не смущает такое странное, невежливое, по меньшей мере, поведение. Было ясно, что к этому здесь привыкли, и привыкли давно.

В кафе стоял такой шум, что у Тани моментально разболелась голова, она не привыкла к такой обстановке. Вдобавок ко всему, в подвале было душно: воняло табаком, запахом немытых человеческих тел, как всегда в дешевых кафе — жареным луком (хотя еды не было видно, потому что в кафе практически не было столиков, но ведь где-то эта еда наверняка была) и кислым молодым вином, которое пили здесь в огромных количествах. Возле стены Таня разглядела несколько столов, на которых стояли плетеные бутыли и стеклянные стаканы. Каждый наливал себе столько вина, сколько хотел. Нравы в кафе действительно были свободными — тот, кто наливал вино, бросал деньги в картонную коробку, стоящую на стойке бара, но мог ничего и не платить, за этим, похоже, никто не следил.

От запаха дешевого вина Таню начало мутить. Она стала продвигаться поближе к сцене, внимательно рассматривая тех, кто толпится по сторонам. Сложность заключалась в том, что Таня не знала, кто из них был знаком, а тем более дружен с Володей. Она подозревала, что его хорошо знают в этом месте, но не знала, кого об этом спросить.

Так Таня стояла некоторое время, хмурясь своим мыслям и уже начиная сожалеть, что за информацией о Володе пришла сюда. Здесь все оказалось не так, как она представляла себе раньше, и совсем не так, как в кабачках Молдаванки или Привоза, которые Таня посещала не раз.

— Кого вы ищете? — тронул Таню за локоть молодой коренастый брюнет с полным стаканом вина. — Вы все время оглядываетесь, вы кого-то хотите найти?

— Я ищу Владимира Сосновского, — почти прокричала Таня. Она догадалась, о чем он спросил, потому что слов почти не разобрала. — Мне сказали, что он бывает здесь. Вы его знаете?

— Это тот, кто за Молдаванку гадости всякие пишет? — заорал брюнет, потому что иначе было не расслышать. — Да кто ж за него не знает! Наш зажравшийся криминалист!

— Почему зажравшийся? — обиделась Таня.

— Да в центральной газете работает. Сочное место! Вот и завесил под облака нос!

— А он здесь? — Таня продолжала играть дурочку, что всегда получалось у нее довольно неплохо.

— Давненько мы его не видели! — продолжал орать брюнет. — Куда-то он пропал.

— А куда, знаете? — Таня продолжала гнуть свою линию.

— Эй, Олеша! — заорал солодой человек. — Ты знаешь, куда пропал Володя Сосновский?

К ним приблизился еще один посетитель — Таня увидела, что он пьян настолько, что едва держится на ногах.

— Это который бывший князь? Я его давно не видел. Эй, Марьяна! — крикнул куда-то он в толпу. — Ты когда Сосновского в последний раз видела?

Из толпы вынырнула худая остроносая коротко стриженная девица с папиросой в зубах, с ярко-черными волосами, похожая на встревоженную галку.

— Сосновский? — передвинула она сигарету в угол рта. — Так ты чего меня спрашиваешь? Это Зелену надо спросить.

— Зелену? — удивилась Таня.

— Зелена Шор, наша поэтическая звезда, — девица с интересом рассматривала Таню, — пишет очень томную эротику. Это ради нее Сосновский сюда ходил.

— Что? — У Тани потемнело в глазах и резко стало не хватать воздуха. Но огромным усилием воли она заставила себя не подать виду.

— Роман, говорю, у него был с Зеленой. Страстный такой роман — закачаешься! — Девица говорила с откровенной завистью. — Он по Зелене просто с ума сходил.

— А Зелена где? — спросил пьяный Олеша и, чтобы не упасть, уцепился за Таню. — Подать эротическую Зелену сюда!

— Так и Зелены давно не видно, — Марьяна прищурилась, — недели две, как она пропала... Или даже три... Совсем как Сосновский. Может, они вместе и уехали?

— А где Зелена живет? — спросил брюнет, с интересом наблюдая за молниями, сверкавшими в глазах Тани, — удержать их она никак не могла, потому что не видела себя со стороны.

— А черт ее знает! Она адреса как трусы меняет! — хохотнула бесцеремонная девица. — В последний раз ее видели где-то в районе Слободки. А может, и на Фонтане... Говорят, у нее дача на Фонтане была... Может, на этой даче и Сосновский сейчас живет.

— А у них точно был роман? — стараясь говорить спокойно, спросила Таня.

— Еще какой! — вмешался в разговор брюнет. — Помнится, мы раньше в какой-то пустующей гостинице, бывшей, заседали, так они умудрились залезть в какой-то номер и разломать там кровать! А кровать, между прочим, была на дубовых ножках, как в прежние времена делали, не чета нынешним. Если и уехал с кем Сосновский, то только с ней.

— С ней, с ней, — девица согласно кивнула, — Зелена знает толк в мужчинах. У нее полгорода ходило в любовниках. И с Сосновским она не просто так закрутила, а потому, что он бывший князь.

Таня стояла как оплеванная. Ей казалось, что эти отвратительные слова ползают по ее коже, как жирные насекомые, и ей физически хотелось стряхнуть их рукой.

— А вы чего его ищите? — вспомнила девица. — Что-то срочное?

— Я из Москвы приехала, — выкрутилась Таня, — письмо ему привезла от институтского друга. Знал, что я буду в Одессе, просил письмо завезти. Сказал, что Владимира Сосновского знают в литературных кругах, и посоветовал искать в литературном кафе. А я его в глаза не видела. И даже не знаю, как он выглядит.

— Красавчик! — Девица Марьяна томно, с вожделением закатила глаза. — Писаный красавчик, не случайно на него Зелена запала.

— Да ну, морда все время надутая... — поморщился Олеша, — других за людей не считает. Ходит весь из себя такой.

— Что правда, то правда, — согласился брюнет, — очень важничает, не любит фамильярности. У них ведь совсем другое обращение, у бывших князей.

На сцене сменился оратор — появился толстый лысоватый тип в смешном, каком-то клоунском жилете, расшитом синими и зелеными нитками по белому фону. Он весело завопил стихи, бурно жестикулируя. Похоже, стихи были смешные, потому, что возле сцены загоготали. Собеседники Тани быстро потеряли к ней интерес.

Первой исчезла Марьяна. Затем Олеша, который пошел за вином — Таня видела, как мелькала его шаткая фигура у заставленного стаканами стола. Затем и брюнет растворился в толпе, сделав какой-то странный жест ручкой, — Таня так и не поняла, что это означало, но думать об этом не стала.

Очень скоро она осталась одна, в чужой толпе, что вдруг подействовало на нее угнетающе. Уйти скорее отсюда, — застучало у нее в висках.

Таня стала пробираться к выходу. Внезапно она заметила, что среди толпы мелькнуло знакомое лицо. К своему огромному удивлению, она увидела Жоржа Белого из полка Японца. У него была настолько характерная внешность, что перепутать его с кем-нибудь другим было нельзя. На какое-то мгновение они даже встретились глазами, но было непонятно, узнал ли Жорж Таню или нет, потому что подходить он не захотел, а наоборот, поспешил как можно скорее раствориться в толпе.

Тане это было только на руку. Разговаривать с кем-то она была просто не в состоянии. Ей хотелось только одного — поскорее выбраться отсюда и, закрывшись в комнате, дать волю своему горю.

Состояние ее было ужасным. Мысль о том, что Володя посещал литературные среды только для того, чтобы встретиться с поэтессой Зеленой, раскаленными клещами рвала ее душу. И от боли Таня буквально сходила с ума.

Оказавшись на улице, она полной грудью вдохнула свежий воздух, показавшийся ей неподъемным камнем, и как можно скорее побежала в свой переулок.

По дороге она вдруг вспомнила, что одного из адъютантов Японца, человека, которого Мишка приблизил к себе в последние годы, звали Моня Шор. Было ли это совпадением, случайностью? Кто эта девица Зелена Шор — неужели жена Мони? Может, именно у Японца Володя и познакомился с ней? Да и что это за имя — Зелена? Разве бывают такие странные имена?

Тане хотелось плакать. Так хотелось, что сдержать слезы было практически невозможно. И, когда она подошла к своему дому, слезы уже вовсю катились у нее по щекам.

Всю ночь Таня не спала, пытаясь найти в поведении Володи в последние дни доказательства его ужасающей измены. Но, как ни старалась, не находила их совсем.

Володя не вел себя как человек с двойной жизнью. Но, может, Таня просто не всё знала о нем? Может, яркие огни в его глазах, тот невероятный энтузиазм, с которым он говорил о новом кафе, были вызваны совсем другим — мыслью о женщине? Может, Таня была настолько доверчива и наивна и так сильно влюблена, что готова была закрыть глаза на что угодно? Она не находила ответов.

Из мучительного состояния, тянувшегося всю ночь, ее вырвал продолжительный стук в дверь. Таня чувствовала себя совершенно разбитой — с изломанным, словно колючим телом, с головной болью. На пороге стоял Туча — неизменный и вечный посланец Японца.

— Наше вам здрасьте с кисточкой! — бодро отрапортовал он. — А меня до тебе Японец послал. Хочет видеть за тебя, аж скворчит!

— Зачем? — Как Таня ни старалась, у нее не получилось жизнерадостного тона. Голос ее звучал так, словно из нее вынули жизнь.

— А я знаю? До меня за такое не знать! — пожал плечами Туча и весело затарахтел: — Берем ноги за уши, а уши за шкарпетки, да поспешаем за Японца по системе бикицер, бо видеть за тебя он желает, аж прямиком за сейчас!

В прошлое время Таня была бы заинтересована этим визитом, задумалась бы о том, что нужно от нее Японцу, но только не сейчас. Сейчас она была так изранена морально и физически, что впала в какой-то эмоциональный ступор.

Шли быстро. Туча вел ее на Новосельского, где располагался официальный штаб полка. Таня поняла, что Японец теперь бóльшую часть времени проводит уже не в ресторане, а в штабе. В Одессе ходили упорные слухи о том, что очень скоро полк Японца отправляют на фронт, и он, похоже, вовсю готовится к этому событию. А потому развил очень бурную деятельность.

В последнее время, занятая своими поисками, Таня слышала очень много разного, но не видела Японца с той встречи в ресторане, когда он сказал, что Володи нет ни среди арестованных, ни среди безымянных трупов. И вот теперь зачем-то Японец послал за ней.

В штабе было полно народу. Все комнаты большого дома на Новосельского были забиты людьми в военной форме с оружием. Туча уверенно вел Таню по этажам.

Японец находился в большой комнате, действительно очень похожей на военный штаб: несколько телефонов, папки с документами, на стене — большая карта боевых действий. Он не сидел на одном месте, а постоянно перемещался по комнате. К нему все время входили люди.

— А, вот и ты, — приветствовал Таню Мишка, — дело есть до тебя... Да такое дело... сложно объяснить...

— Объясни как есть, — сердце Тани екнуло: для Японца было непривычно такое смущение, он всегда называл вещи своими именами, не ходил вокруг да около. Начало не означало ничего хорошего.

— Ты этого... своего хахаля... все еще ищешь? — Японец отвел глаза в сторону, затем и сам отвернулся к стене.

— Ищу, — сердце Тани замерло, потом забилось так сильно, что она почувствовала мучительную боль.

— Вот он тебе за это расскажет... — Тут только Таня увидела, что в комнате, в углу, находится Жорж Белый, и в упор, почти не мигая, смотрит на нее, — а у меня дел за горло, к зубам подступают... Времени нет совсем... Извини... — Японец двинулся к выходу. — Ты это... того... не бери в голову... плюнь слюной за весь рот...

— На что плюнуть? — удивилась Таня.

— Да за всё! Пропади оно пропадом! — махнул рукой Японец. — В голову, главное, не бери! Голова — она того не стоит!

И выскочил, хлопнув дверью. За ним исчез Туча. Таня увидела, что осталась с Белым наедине.

— Садитесь, пожалуйста, Таня, — начал он, и она рухнула на стул. — Вы знаете Моисея Шора? Миша сказал, что знаете.

— Моню Шора? — Тане было трудно дышать. — Да, я его знаю. Конечно...

— Так вот Моня Шор на днях получил письмо от своей сестры... И в нем речь идет об одном интересующем вас человеке... — Белый замолчал.

— О Володе? — спросила Таня почему-то шепотом.

— Да, о нем, — ответил Жорж, остро взглянув на нее.

— А почему Моня сам не пришел? Я с ним хорошо знакома.

— Мони нет в городе, — голос Белого звучал очень спокойно, но это спокойствие действовало на Таню угнетающе, — он принес это письмо Японцу... И попросил показать вам...

— Мне? — задохнулась она.

— Да. Всем известны ваши отношения с Владимиром Сосновским... — Белый потупил глаза.

— И что дальше? — Как Таня ни старалась, у нее не выходило ничего, кроме шепота, голос словно отказывался ей служить.

— Японец попросил меня взять на себя эту миссию... По понятным причинам ему очень тяжело... Он ваш друг...

— Володя... мертв? — решилась Таня.

— Бог с вами! — воскликнул Жорж. — Нет. Он жив, разумеется, жив! — Он даже махнул руками, но это уже не могло ее успокоить.

— Кто написал письмо? — Таня прямо смотрела на него.

— Вы узнáете руку... А письмо переслала сестра Мони Шора. У его есть сестра.

— Сестра? — тупо переспросила Таня, словно первый раз услышала это слово.

— Да, сестра. Поэтесса. Ее настоящее имя Ривка, но она пишет стихи под творческим псевдонимом. Может, вы слышали? Зелена Шор.

— Зелена Шор, — повторила Таня. Ей казалось, что она медленно, по глоткам пьет яд.

— Да. Это письмо от нее тоже... Вот... — Белый протянул ей листок бумаги, и Таня машинально взяла его.

Это был почерк Володи. Она моментально узнала его руку, так как видела не раз. Беглые, словно скошенные буквы. Энергичные витиеватые завитки. И слова Володи, его голос, звучащий в каждой строке.

«Уважаемый Моисей Аронович! Обращаюсь к Вам, чтобы попросить руки Вашей сестры Зелены. Мы с Зеленой вот уже долгое время очень любим друг друга. Наши отношения длятся не один год. И наконец мы приняли решение соединить наши судьбы путем законного брака. До Вас, возможно, дошли слухи, что в последние несколько месяцев я жил в Одессе с одной женщиной. Хочу Вас уверить, что эта связь давно в прошлом, и нас не связывали с ней такие глубокие, искренние чувства, какие связывают с вашей сестрой. Связь с этой женщиной была простым увлечением — ради того только, чтобы привлечь интерес вашей сестры и вернуть ее потерянные чувства ко мне. Поэтому прошу не судить меня строго и вспомнить о том, что даже у Ромео, до того момента, как он встретил Джульетту, была Розалинда. Я питаю к Вашей сестре чувство глубокой, искренней любви и уверен, что это чувство будет длиться всю жизнь. Я принял решение навсегда соединить с ней свою жизнь — как говорится, в горе и в радости. Как старшего брата Зелены мы просим Вашего согласия на наш брак и Вашего благословения. В данный момент мы живем в Киеве, где мне предложили работу в одной из центральных газет. Мы с нетерпением ждем вашего ответа. Примите мои уверения в глубочайшем почтении к Вам и Вашей семье. С уважением, репортер и писатель Владимир Сосновский».

Прочитав до конца, Таня положила письмо на стол.

— Мне жаль... — начал было Белый, но она уже шла к двери, не сказав ни единого слова, не заметив даже того, как Белый сорвался с места, чтобы галантно отворить перед ней дверь.

Долго, очень долго Таня сидела одна в пустой темной комнате, глядя, как на стенах пляшут мрачные тени. Боль ее была такой силы, что удивила ее саму. Никогда прежде она не испытывала ничего подобного. И ей даже самой было интересно, как долго будет длиться эта мука. С нее словно заживо сдирали кожу. Сантиметр за сантиметром, полоска за полоской. А в пустой темной квартире, забытой всеми на свете, мрачные тени заполняли все стены комнат. И Тане казалось, что два самых дорогих в ее жизни мужчины, Гека и Алексей, неподвижно стоят и пристально смотрят на нее...

 

Глава 9

Помощь Цили. Свидание с призраком. Решение Тани. Тайна, которую рассказал доктор Петровский

— Да шоб уси мои зубы задохли! — Циля уперлась кулаками в бока и, задыхаясь от злости, принялась раскачиваться с самым грозным видом. — Холоймес! Чушь! Дрэк! Собачьи сопли на постном масле! Шоб усю жизнь подтираться котячьим хвостом! Быть за такое никак не может, шоб все мои селезенки лопнули! Помяни за мое слово: быть за такое никак не может!! Не может — и за все тут! Никогда! — казалось, этот поток никогда не иссякнет.

Таня лежала на диване, подогнув под себя ноги, и безжизненно смотрела на стенку напротив. В этом страшном положении отчаявшегося зародыша, который не желает появляться в этот отвратительный мир, она проводила уже третьи сутки. К концу этих третьих суток в квартире и появилась Циля, напуганная долгим отсутствием подруги, которая не только не заходила в гости, но и не появлялась в лавке на Привозе, а такого за все время, что была открыта лавка, еще не случалось.

Сначала Циля думала, что Таня так сильно увлек­лась своим Володей, что просто забыла про работу. Это было нормально, и Циля могла это понять. Она лучше всех остальных знала, что значит для Тани Володя и как он заменил для нее весь остальной мир. Саму Цилю пугала эта любовь, полная такой испепеляющей мощи, что по сравнению с ней даже огнедышащий вулкан мог показаться легоньким, тусклым огоньком.

Циля знала, какие страсти бушуют в душе подруги. И, хотя и не во всем это одобряла, но понять вполне могла. А потому не сильно и обеспокоилась.

Она знала об исчезновении Володи — ей об этом рассказала сама Таня. И сейчас Циля была твердо уверена, что Володя вернулся и что, отгородившись от всего остального мира, закрывшись в квартире, сутки напролет они празднуют его возвращение. Обладая своеобразным тактом, Циля не хотела мешать по­друге в такой ответственный момент.

Но когда соседка из Таниного дома сказала, что Володи по-прежнему нет, а Таня не выходит из квартиры третий день, Циля серьезно забеспокоилась.

Она сломя голову побежала к подруге. Произошло это только вечером, так как Циля встретила соседку, когда возвращалась с Привоза домой. Дверь квартиры Тани была открыта. А в квартире было темно. Таня неподвижно лежала на диване и показалась Циле совсем мертвой. Но она все-таки была жива.

Состояние ее было ужасно. Вот уже три дня она ничего не ела и пила только воду — полупустая кружка, где воды оставалось только на дне, стояла рядом с ней на полу. Лицо Тани осунулось, под глазами пролегли черные круги, и выглядела она полумертвой. Циля перепугалась не на шутку. Быстро сбегав к себе за молоком, она заставила Таню выпить его с медом, съесть немного хлеба. Через время Таня заснула.

Циля же осталась в ее квартире, твердо решив ухаживать за подругой. Проснувшись, Таня рассказала ей всё. Циля всплеснула руками и разразилась пространной речью. Окончательный ее вердикт был такой: сделать так Володя не мог, здесь что-то не то.

Но Таня только печально качала головой. Она была настолько обессилена, что даже не могла плакать. Но степень этого горя — с сухими глазами и черным лицом — была намного страшней, чем самые отчаянные и горькие слезы.

— Он сделал это... — качала головой Таня, — я узнала его почерк. Его не подделать. Он действительно написал это письмо.

— Не за так, — Циля прищурилась, — заставили, напугали. За сам себя не писал.

— Писал, — в голосе Тани звучала такая горечь, что у Цили разрывалось сердце, — он встречался с этой женщиной и раньше. До меня. И потом, он всегда ускользал. Уходил вот так, неожиданно, без всякого повода, без объяснений. Я знала, что рано или поздно он обязательно оставит меня. Так и произошло.

— Зачем жениться? — глаза Цили сверкали молниями — она ненавидела Володю, страшно жалела Таню, и глубокие эмоции своей страстной натуры просто не могла сдерживать. — Зачем то, зачем сё? Разговоры, жить вместе... А любовь? Какая за то была любовь! Он же без ума по тебе сходил! Совсем без ума! Глаза бараньи! А ты говоришь за какую-то ерунду! Не могла увести его та дохлая курица! Да ты засмотри за себя до зеркала! Лучше тебя никого просто нет!

— Он раньше с ней был... — настаивала Таня, — мне люди рассказали, что был давно.

— А, люди языком плещут, как тапочками до воздуху! — Циля махнула рукой. — Нашла за кого слушать! Люди брешут — все собаки обзавидуются! Как начнут разводить хипиш на ровном масле, так за мало ни до кого не покажется! Нашла до кого слушать! Брехня! Чушь! Холоймес!

— Я смирилась, Циля, — Таня покачала головой, — я знала, что так будет. Самое ужасное в том, что он действительно способен поступить так. Это на него похоже.

— Такой падлюка? — удивилась Циля. — И ты любила падлюку?

— А что, мало кто влюбляется в падлюк? — усмехнулась Таня. — Сплошь и рядом. И он не полный падлюка. Просто боится за все.

— За что? — не поняла Циля. — За тебя?

— Да. И за меня тоже. Но больше за себя. Что ко мне привык. Он ведь всегда исчезал, пытался меня бросить, а я его столько искала... — Таня горько вздохнула. — Было именно так.

— За что ты веришь? — возмутилась Циля. — Где ты веришь? Не мог он за так поступить! Не мог — и сделаем точку!

— Ты не понимаешь... — Таня покачала головой, — письмо это — правда. И эта правда убеждает меня больше всего.

Циля замолчала — спорить с Таней было бесполезно. Тем более, что та находилась в состоянии болезненного полусна, и Циля серьезно боялась, что подруга либо сойдет с ума, либо умрет.

У Тани были видения, приходящие к ней тенями даже солнечным днем. Иногда они были отчетливы и понятны, но часто — расплывчатое марево. Очертания фигур заполняли комнату — это были призраки из ее прошлого, и она умоляла их забрать ее с собой.

Но призраки были лишь тенями, которые при более пристальном взгляде исчезали, оставляя в душе ее страшное ощущение пепла, покрывшего серым, не пропускающим воздух слоем всю ее жизнь.

Однажды глубокой ночью, когда Циля мирно спала, Таня ясно и четко увидела темную человеческую фигуру, сидящую в кресле у окна. Сквозь темень она смогла разглядеть женщину в длинном платье, на плечи которой была накинута то ли мантилья, то ли длинная шаль.

— Бабушка? — воскликнула Таня, привстав на диване, обрадовавшись, что впервые за все это время к ней пришел призрак бабушки. — Бабушка, это ты?

Но тень отрицательно покачала головой. Внезапно в глазах Тани появились яркие отблески света, а душу покрыл удивительно теплый, умиротворяющий покой. Ее словно обнимали чьи-то невидимые руки, окутывая душу такой светлой любовью, что даже не желая Таня грелась в этом ощущении невероятного тепла. И вдруг показалось, что оно исцелит ее жестокие душевные раны. Таня знала, что призраки несут в себе ужас, тоску и леденящий кровь страх, и никогда не слышала о том, что их появление может сопровождаться такой радостью, такой теплой любовью. От добра и света, вдруг наполнившего ее душу, Таня буквально прозрела и все поняла.

Неожиданно для себя самой она вдруг встала с дивана и сделала шаг вперед, в темноту. И та не рассеялась, а обняла ее еще крепче. Облако прозрачной, совершенно необъяснимой любви, которой никогда не было в жизни Тани, ее не отпускало, а как будто прижимало к себе крепко и ласково, и ей было невероятно хорошо. И она вдруг поняла, что только один призрак мог нести в себе такой покой и свет, только одно видение способно было наполнить любовью и теплом ее душу.

— Мама? — неуверенно спросила Таня и сделала шаг вперед, в темноту. — Это ты, мама?

Темная фигура в кресле качнулась, как бы подтверждая ее слова. Это действительно был призрак ее матери, настоящей матери, которая в трудную, возможно, самую тяжелую минуту жизни Тани пришла поддержать и помочь. Она никогда не видела своей матери и ничего не знала о ней, бабушка — единственный родной человек — избегала говорить на эту тему.

В детстве маленькая Таня часто приставала к бабушке с вопросом, который задают все дети на свете: «Где моя мама? Скажи, где моя мама? Когда она придет за мной?»

Но бабушка всегда отвечала очень уклончиво. Таня чувствовала, что ей неприятны эти вопросы, и постепенно перестала их задавать. Бабушка ничего не рассказывала о Таниной матери, и девочка не знала ни ее имени, ни о том, жива ли она или давно умерла.

А со временем мысли о матери вытеснили совсем другие, взрослые проблемы. Однако в глубине души Таня никогда не переставала о ней думать. И вот теперь призрак ее матери пришел, чтобы поддержать в самый страшный момент жизни, чтобы, по всей видимости, сохранить ее жизнь.

Не сдержавшись, Таня снова сделала несколько шагов по комнате. В тот же самый момент фигура перестала быть четкой, а потом совсем исчезла, оставив после себя только это ощущение умиротворения и любви, которые стали для Тани настоящим исцелением.

На следующее утро она встала с дивана, оделась, нормально позавтракала. Циля просто не поверила своим глазам.

— Все изменилось, — Таня не стала рассказывать Циле о призраке — это было слишком личным, слишком потаенным, — я буду жить, и я забуду этого урода... Я вычеркну его из своей жизни и памяти и займусь тем, о чем мечтала всегда. Теперь у меня появилась цель.

— Какая цель? — перепугалась Циля, которая никак не могла объяснить эти перемены в подруге.

— Я хочу узнать, кто мои настоящие родители, — твердо сказала Таня, — я хочу найти своих настоящих родителей. Я мечтала об этом всегда. И если они умерли, я хочу знать, где похоронены, как их звали и почему они никогда не пытались меня найти. У каждого человека есть родители — те, которые родили его на свет. Я хочу найти своих.

Циля смотрела на подругу во все глаза — она вернулась к жизни, теперь это была прежняя, энергичная, решительная Таня, и у Цили немного отлегло от сердца. Таня выглядела так, как выглядела всегда, словно не было этих страшных дней. И с огромной радостью и облегчением Циля поняла, что подруга твердо решила жить.

Но с чего начать? Что может стать отправной точкой, моментом, с которого начнется правда? Следующее утро возрождения к жизни задало Тане именно этот вопрос, тем более, что она решила не откладывать свои поиски в долгий ящик.

Таня попыталась вспомнить, что слышала когда-то от бабушки о своем прошлом. Четких воспоминаний не было. Вещей бабушки не сохранилось. Тем более все, что удалось сберечь — письма бабушки, какие-то старинные бумаги, воспоминания, дорогие ее сердцу, — осталось в доме на Елисаветинской улице, и где сгорело при пожаре. Таня корила себя за то, что толком ничего не просмотрела. Но прикосновение к вещам бабушки причиняло ей тогда такую мучительную боль, что она так и не смогла через себя переступить.

Может, и было в этих старых бумагах что-то, касающееся происхождения Тани и ее рождения, но теперь это все потеряно полностью, и от следа, даже если он и был, не осталось совсем ничего.

Оставалось думать, вспоминать — и здесь был тупик. Однако Таня не впала в отчаяние — она была твердо намерена держаться своего пути. Нужно было сделать лишь первый шаг.

И разгадка пришла — буквально на следующий день, неожиданно, как всегда бывает в жизни. Таня вдруг ясно и отчетливо вспомнила очень важный момент. Когда во дворе Еврейской больницы с телеги сгружали обгоревшую в пожаре бабушку, думая, что она мертва, ее пытались положить на землю. Но она издала тихий стон, и тогда ее переложили на больничные носилки и занесли в приемное отделение больницы. Потом появился доктор Петровский, который осматривал пострадавших на пожаре. Он откинул мешковину с обгоревшего лица бабушки, в которую она была завернута, и вдруг переменился в лице. А затем скомандовал быстро нести ее в операционную. Таня вспомнила лицо доктора, оно стало совсем другим — таким, словно он вдруг увидел что-то неожиданно страшное... А проходя мимо Тани, ласково погладил ее по голове и сказал: «Не плачь, девочка, мы спасем твою бабушку!» Бабушку! По обгоревшему лицу пострадавшей в пожаре нельзя было определить ее возраст, только общие черты, по которым можно было узнать. Откуда же он знал, что Таня плачет именно о бабушке, а не о матери, не о сестре? Тогда Таня просто не обратила внимания на этот момент. Но теперь ответ напрашивался сам собой.

Выходило, что доктор Петровский знал ее бабушку. Получалось именно так, не иначе.

Таня задумалась: это могло быть или реальной зацепкой, или просто плодом ее фантазии. Воспоминание было отчетливым и четким. И потом, доктор Петровский всегда помогал ей: давал бесплатно лекарства для бабушки, даже пытался устроить Таню на работу в больницу. Он искренне хотел помочь. Конечно, все это могло быть от простой доброты — доктор Петровский был исключительной, редкой доброты человеком. Ну а если он действительно знал ее бабушку раньше, до пожара?

В любом случае, это было лучше, чем ничего, с этого можно было попробовать. И Таня решила отправиться в Еврейскую больницу.

В кабинете доктора Петровского все было по-прежнему, словно не прошло всех этих ужасных лет, щедро политых кровью и посыпанных пеплом. Тане повезло: доктор заметил ее в коридоре и сразу к ней подошел.

— Таня! Как я рад вас видеть! Прямо не поверил своим глазам! Надеюсь, вы не больны? — В его голосе прозвучало участие, словно он искренне интересовался ее жизнью. Тане сразу стало теплей на душе.

— Нет, все в порядке, спасибо. Мне переговорить с вами нужно, доктор... — Голос Тани дрогнул, — по очень важному делу.

— Хорошо, — он окинул ее внимательным взглядом, — идемте в кабинет. Но у меня сейчас два пациента, я не могу их оставить. Вы сможете подождать меня?

— Подожду, сколько скажете.

— Вопрос, как я понимаю, конфиденциальный?

— Да, — Таня потупила глаза, — именно так.

Доктор усадил ее в своем кабинете и ушел. Таня снова задумалась о прошлом. Ей было странно находиться здесь. Воспоминания нахлынули, окутав плотным облаком прошлого. Подумать только: ей было совсем не много лет, но какая же пестрая, бесшабашная, страшная и невероятная была ее жизнь!

Перед глазами Тани вдруг ясно, отчетливо снова встало любимое лицо бабушки — еще один призрак из прошлого. Но бабушка не осуждала ее — наоборот, с любовью улыбалась ей.

Петровский вернулся через час, застав Таню так же неподвижно сидящей на одном месте. Лицо ее было таким белым, что он тут же налил ей стакан воды.

— Вам плохо? Что-то случилось? Вы попали в беду?

— Нет, — Таня вскинула на него удивленные глаза, — со мной все хорошо. Я по другому вопросу... Мне очень трудно начать.

— Ну, хорошо, давайте я начну. Как вы жили все это время? — Доктор сел напротив, не сводя с Тани внимательных глаз. Она отметила, что он постарел, осунулся, волосы и борода стали совсем белыми, но в чертах его лица по-прежнему было благородство, а в глазах — доброта. — Так чем вы занимались?

— Разным, — улыбнулась Таня. — Я была воровкой.

— Я догадывался об этом, — кивнул доктор, — все думал, что не надо было отпускать вас, когда вы пришли ко мне за снотворным. Вы ведь использовали его для воровства, да?

— Да, — кивнула она. — А еще я возглавляла банду и сама была в банде Японца. Потом открыла лавку на Привозе. И наконец встретила свою любовь, а затем умудрилась все потерять.

— Это не страшно, — вздохнул доктор, — вы еще очень молоды. Ничего нельзя потерять безвозвратно. Жизнь всегда дает второй шанс.

— Я пришла не по этому поводу... — запнулась Таня, а потом без обиняков выпалила: — Скажите, доктор, вы знали мою бабушку Наталью Алмазову раньше, до пожара? Вы были знакомы с ней до того, как она...

— Да, знал, — прервал ее доктор Петровский и нахмурился: — зачем это вам?

— Тогда, может... — запнулась Таня. — Вы знаете, откуда у бабушки появилась я? Ведь я была ей не родная, правда?

— Не родная по крови, — уточнил доктор Петровский, все так же хмурясь, — зачем теперь ворошить прошлое? К чему это вам, Таня?

— Я хочу найти свою семью. Я хочу узнать, кто мои родители. Я хочу понять, кто я и откуда, и почему никто никогда не пытался меня найти, — на одном дыхании выпалила она, чувствуя, как с плеч ее скатывается огромная тяжесть, и грудь расправляется, и становится легче дышать.

Доктор Петровский встал и тщательно запер дверь на замок. Таня не поверила своим глазам, когда он повернул в замке ключ.

— Я ждал этого разговора, — он снова сел напротив Тани, и лицо его стало невероятно серьезным. — Я все время ждал, когда вы ко мне придете. Рано или поздно.

— Почему? — почти шепотом спросила она.

— Наталья Алмазова предупреждала меня об этом — перед смертью. И даже попросила рассказать правду... Беда в том, что я не так много могу вам рассказать...

— Откуда я появилась у бабушки? — снова выпалила Таня, выстреливая слова, как очереди из пулемета.

— Отсюда, из Еврейской больницы... — улыбнулся доктор Петровский, — а отдал вас бабушке я.

— Вы? — Глаза Тани полезли на лоб.

— И совершил этим уголовное преступление — подлог документов. Впрочем, я не жалею ни о чем.

— Пожалуйста, доктор, — Таня молитвенно сложила руки на груди, — пожалуйста, расскажите мне все, что знаете!

— Я знаю не так много... — Петровский печально покачал головой и начал свой рассказ.

В тот год мануфактурная мастерская купца Аристида Сарзаки получила крупный заказ на изготовление постельного белья, полотенец и перевязочных материалов для Еврейской больницы, щедро оплачиваемый ее попечителями — высокими чиновниками города. Для уточнения деталей заказа и количества необходимых комплектов в больницу пришла швея, возглавлявшая мастерскую.

Это была высокая, статная и очень красивая дама в дорогом, элегантном, модном наряде. Она подъехала в роскошном экипаже, в ушах ее сверкали бриллианты. Злые языки поговаривали, что эта дама была любовницей Аристида Саркази, но в любом случае, он доверял ей во всем и она была его правой рукой. Даму звали Наталья Алмазова.

— Бабушка была любовницей Аристида Сарзаки? — охнула Таня.

— Я не знаю этого в точности, — доктор покачал головой, — но так поговаривали. Ваша бабушка была очень красива. Она занимала высокое положение, и у нее были деньги.

Он продолжал. Чтобы уточнить количество перевязочных материалов, даму из мастерской отправили к главному хирургу доктору Петровскому. Ей предложили подождать в кабинете, так как он осматривал поступившего пациента, но дама заявила, что у нее нет времени, и она сама его найдет. И нашла.

В длинной палате со множеством коек доктор Петровский склонился над тельцем ребенка, который неподвижно застыл на старом матрасе. Он был совсем маленький, не старше года, и почти не подавал признаков жизни.

Это была крохотная девочка с синим, застывшим лицом, на котором уже отчетливо проступила печать близкой смерти.

— Что с ней? — Голос дамы дрогнул, и доктор Петровский удивленно вскинул на нее глаза. — Она умрет?

— Скорей всего да, — его поразило выражение лица роскошной, богатой дамы — никогда в жизни он не смог бы предположить, что она заинтересуется умирающим ребенком.

— Бедные родители... — Дама сокрушенно покачала головой.

— Родителей у нее нет, — ответил доктор Петровский, — у нее нет даже имени.

— Откуда она у вас?

— Час назад принесли два рыбака. Сказали, на­шли на берегу. Откуда она там — неизвестно. Ночью был сильный шторм, потонуло много судов и прогулочных яхт. Может, она была на одном из них. Рыбаки сразу принесли ее к нам. Состояние очень тяжелое.

Дама все смотрела на девочку, а затем, выйдя уже из палаты, оплатила для ребенка самые дорогие лекарства. Это и была Наталья Алмазова. Она приходила навещать девочку каждый день. Со временем она рассказала доктору Петровскому о себе, о том, что в ее жизни произошла страшная трагедия: ее трехлетняя дочь Таня умерла от оспы, а муж сразу после этого ушел к другой женщине...

Девочка-найденыш, между тем, поправлялась, и Наталья Алмазова страстно привязалась к ней. После выздоровления ее должны были направить в приют, но Алмазова умоляла доктора помочь забрать девочку.

Петровскому тоже не хотелось, чтобы девочку отправили в приют. Ему было очень жаль и бедную женщину, для которой этот ребенок стал единственной радостью в жизни. В общем, попирая все законы, доктор обратился к своему пациенту — фальшивомонетчику из криминального мира, которого лечил от огнестрела и ничего не сообщил об этом в полицию. Тот обещал помочь и помог: бандит достал фальшивое свидетельство о рождении, выписанное на имя Татьяны Алмазовой, дочери модистки Натальи Алмазовой. Предъявив эти фальшивые документы, дама забрала ребенка...

— Так вы приняли имя покойной дочери Натальи и стали Таней Алмазовой, — вздохнул доктор. — Когда Наталья забрала вас, ей было больше 50-ти. Поэтому она стала для вас не матерью, а бабушкой. Я рад, что не ошибся, отдав ей ребенка.

— Значит, меня принесли рыбаки... — задумчиво произнесла Таня.

— Не рыбаки, контрабандисты, — поправил ее Петровский. — Они назвались рыбаками, но на самом деле это было не так, я понял сразу.

— Вы знаете, кто они? Как мне их найти?

— Один был в возрасте, его звали Седой. Второй — молодой, имени не знаю. Седой в свое время был известным контрабандистом.

— Они могли меня украсть?

— Нет, — Петровский покачал головой, — вы долго были в воде, успели наглотаться. Скорей всего, они рассказали правду.

— Вы что-то знаете о них?

— Про Седого слышал, что он и сейчас выходит в море, несмотря на возраст. Он живет в Рыбачьей балке за Фонтанским мысом. Во всяком случае, там стоят его лодки.

 

Глава 10

Смерть Седого. Призраки в подземельях Аккермана. Приглашение на банкет

Где-то вдалеке выла собака. Ее глухой, утробный вой напоминал волчий. Темные тени близкого вечера опускались на землю, приглушая яркие краски дня. Потеряв ослепительную синеву, всеми оттенками лазури играющую на солнце, море постепенно становилось спокойным, завораживающих пастельных тонов, к приближающемуся вечеру приобретая мягкость нежного шелка. А ближе к ночи спокойные краски моря напоминали уже приглушенную расцветку дорогой натуральной ткани, в которую так хотелось укутаться.

Таня твердой походкой шла по берегу моря, с наслаждением вдыхая неповторимый запах, где для нее слились воедино ароматы надежды, бальзам уверенного спокойствия, горечь воспоминаний, отблески уходящих любимых и терпкая печаль от долгой, возможно, непреодолимой дороги домой. А море — море всегда было живым, и Таня всегда воспринимала его, как живое существо. Словно большой ласковый друг, оно согревало ее душу. И Таня как будто прижимала этот воздух к самому своему сердцу, наслаждаясь этим и надеясь, что это повторится не однажды. Она ступала возле самой кромки моря по песку и чувствовала, как это придает ей силы. Она была благодарна судьбе за эту случайную передышку, загнавшую ее сюда, к морю.

День, между тем, быстро уходил, время от времени роняя яркие отблески в закатные тени, уже начинающие скользить по берегу. Наступающая темнота грозила окутать мягкость вечера непроницаемой для глаз чернотой.

Этот район заброшенных рыбачьих лачуг со скелетами старых лодок, доживающих свой век на пустынном морском берегу, всегда был полностью безлюдным. Таня прошла уже несколько километров вдоль пустынного песчаного пляжа, и на всем отрезке этого пути не встретила ни единой живой души. Только утробный собачий вой надрывал ее душу. Этот вой указывал на близость человеческого жилья где-то там, за песчаным холмом, возможно, и не так далеко.

Уже представляя, как берег моря полностью покрывается темнотой, Таня ускорила шаг. К Рыбачьей балке за Фонтанским мысом вели две дороги. Одна была проездной, шла по хорошему пути наверху, над холмом, и по ней ездили пролетки, автомобили и телеги, которыми вполне можно было добраться до места и бистро. Вторая же шла по берегу моря, внизу, и представляла собой путь в обход. Она была намного длинней, потому что спускалась с холма, а потом делала крюк, минуя разбросанные рыбачьи постройки и причалы. Кроме того, дорога эта была безлюдной. На всем пути можно было в лучшем случае не встретить никого, ну а в худшем — напороться на лихие души, грабящие подгулявших путников. Когда Тане рассказывали про два пути, которыми можно добраться до Рыбачьей балки, ей не советовали именно этот, второй путь.

Поэтому она его и выбрала. Ее прельстила полная безлюдность отдаленного места. К тому же Таня, человек из близкого круга Мишки Япончика, не боялась «лихих душ», зная, что ни один вор Одессы не посмеет ее тронуть. И в довершение ко всему, ее очень соблазняла возможность пройти по берегу моря и вздохнуть обожаемый с детства запах. Запах, который в самые тяжелые моменты жизни придавал ей сил. Он заставлял думать, позволял взглянуть по-другому на прежние, как будто бы знакомые вещи. Недаром Таня запомнила услышанное когда-то: «Море — это путь домой».

Море действительно вело домой, она чувствовала это, в самое ее сердце, в уютный дом уверенности и покоя, который сойдет наконец на ее измученную душу. И, ступая по песчаному пляжу, чувствуя, как шуршит под ногами песок, Таня ощущала почти физически, как на нее опускается благостное умиротворение, окутывает теплом и заставляет жить дальше, несмотря ни на что...

Если бы только не собачий вой... Он вибрировал в воздухе, тревожа самые потаенные душевные струны, и оставлял такое невероятное ощущение тревоги, от которого по телу буквально ползали липкие мурашки страха. Если бы Таня не знала, что здесь, на черноморском побережье, нет никаких волков, она точно подумала бы, что так злобно и отчаянно может выть только вожак волчьей стаи, ждущий того момента, когда сможет вцепиться в горло подгулявшему путнику и ощутить на острых клыках горячие капли настоящей человеческой крови.

От осознания того, что этим подгулявшим путником может оказаться она, Тане было неуютно. И, уговаривая себя, что это просто собака воет на привязи в одной из хижин, она никак не могла отделаться от мысли, что этот страшный зверь все равно будет быть волком. Волком из темноты, охотящимся если не за ее жизнью, то за ее душой.

Всеми своими силами Таня старалась идти быстрее, и вскоре за поворотом песчаного мыса она разглядела чернеющие сваи возле самой воды. Это были очертания Рыбачьей балки, где давным-давно контрабандисты построили свою пристань и до сих пор удачно использовали ее. Еще несколько шагов, и глазам Тани открылся деревянный настил, покосившейся от штормов, морских ветров и времени. Он чернел в закатном свете, и, как собачий вой, почему-то вызывал ощущение надсадной тревоги.

К деревянным сваям были привязаны лодки. Их было не так много. Еще давно, с самого начала войны, контрабандный промысел начал угасать, потому что слишком увеличилось количество опасностей, подстерегающих в море. Перевозить товары стало все трудней и трудней. Постепенно промысел этот стал переходить к более крупным артелям, которые владели большими судами. Маленькие, легкие рыбачьи лодки контрабандистов, похожие на почти невесомые перышки в грозных объятиях свирепой морской стихии, постепенно отживали свой век.

От пристани вела тропинка к холму, за которым виднелись старые рыбацкие хижины. Они лепились друг к другу, как ракушки на отмели, и выглядели так же убого, как и сама Рыбачья пристань, живой свидетель разрушения, которое несет в себе время.

Обогнув причал и лодки, Таня вышла на тропу и стала подниматься наверх, по дороге, по-прежнему не встретив ни единого человека. Нужный ей дом был вторым слева, и, как и первый, лепился к краю песчаного обрыва. Старый деревянный забор покосился, прогнил и рухнуд в нескольких местах. Уже от калитки было видно, что дом очень старый и отчаянно нуждается в ремонте. Крыша его прохудилась, в черепице виднелись дыры. Окна вместо стекла были затянуты желтоватыми рыбьими пузырями, не пропускающими ни воздуха, ни света. Ступеньки сгнили и опали.

Отворив со страшным скрипом калитку, Таня пошла по заросшей бурьянами дорожке к самому дому. Может, когда-то здесь и был сад, но со временем он весь зарос сорной травой и так же, как и всё остальное, пришел в запустение.

Это рыбацкое жилище, похожее на тысячи остальных рыбачьих хижин, разбросанных вдоль побережья, явно было домом бедняка. Возможно, из-за старости — и своей, и его — хозяин уже не мог выходить в море так, как раньше, а потому и не мог зарабатывать так, как прежде. Вот его жилище и стало разрушаться и постепенно приходить в полное запустение.

Слева, за домом, были развешены для просушки рыбачьи сети — такие же рваные в нескольких местах, как и у других рыбаков. От них шел острый, резкий запах водорослей и моря. Кому-то, может, этот специ­фический запах показался бы вонью... Но только не Тане. Она очень любила запах моря, и все, что было с ним связано, все, что пропитало сети острым сочетанием прожитых лет и высохшей морской воды.

Собачий лай зазвучал снова и так близко, что Таня вздрогнула. Ей вдруг показалось, что собака очутилась совсем рядом — либо в самом доме, либо в соседнем, уж слишком отчетливо зазвучали эти тоскливые, вибрирующие ноты... Утробный собачий вой поневоле нагнетал атмосферу липкого страха.

Таня поднялась по просевшим в землю ступенькам и заколотила кулаком в дверь. Из щелей посыпалась пыль, от сильных ударов старая дверь зашаталась. Ответом Тане была полная тишина. Прервавшись на мгновение, собачий вой зазвучал с новой силой. Теперь, находясь возле двери, Таня поняла, что собака не в доме. Скорей всего, воющий пес был где-то рядом, по соседству.

Подождав, она снова заколотила в дверь. В этот раз ее удары звучали чуть тише. Ответа на них так и не последовало. Тишина была словно разлита в воздухе. Таня вздрогнула — во всем этом молчании было что-то зловещее. А еще и собачий вой... Ей было не по себе.

Она снова толкнула дверь. Заперто. Спустившись со ступенек, Таня подошла к окну и начала стучать:

— Есть здесь кто-нибудь? Эй, есть кто в доме?

Ответа не было. Похоже, дом был пуст. Поняв это, Таня расстроилась: было слишком утомительно ехать в такую даль еще раз и обидно уходить вот так, никого даже не встретив.

— В доме кто-то есть? — снова уже тише крикнула Таня, не надеясь на ответ. Но внезапно за ее спиной послышался характерный шорох — кто-то шел по дорожке. И тут Таня вспомнила, что оставила калитку открытой.

С ужасом обернувшись, она разглядела древнюю старуху с морщинистым лицом, закутанную в клетчатый теплый платок. Она шла медленно, двигалась как-то очень осторожно. Тане показалось, что ей лет сто, не меньше.

— Шо орешь, или как? — прошамкала, приблизившись, старуха беззубым ртом. — За шо тут хипиш на постном масле?

— Я Седого ищу, — робко произнесла Таня, с надеждой обернувшись к ней, лтбросив весь свой страх.

— А зачем тебе Седой? — Старуха с интересом уставилась на нее. Таня поняла, что, несмотря на возраст, та находится в полном рассудке. Об этом свидетельствовали внимательные, цепкие глаза, в которых отчетливо светились разумные мысли.

— Я из города приехала. Переговорить с ним надо. Дело важное, — коротко сказала Таня.

— Не повезло тебе, фифа! — хмыкнула старуха. — Приехала из города та поцеловала замок. Нету Седого. Не возвращался.

— Не возвращался? Откуда? — переспросила Таня.

— Он к сыну поехал, за сына своего, в Аккерман, — ответила старуха и добавила с какой-то потаенной гордостью: — Сын его в люди выбился, в Днестровском лимане, возле крепости, рыбу ловит. За крепость слышала?

— Слышала, но никогда не была, — сказала Таня.

— Вот там лиман, и сын его как раз там, — заговорила старуха отрывисто. — Седой у него часто живет. Видать, еще оттудова не съехал. Вишь, дом без хозяина — полный бардак. Все поломано, как за помойку.

— А когда Седой вернется? Вы знаете? — с надеждой спросила Таня.

— А оно мине надо? Оно мине надо — як з гробу за белых шкарпетках! — вдруг оскалилась старуха. — Седой — он головой стукнутый. А знаешь, за шо так?

— За шо? — машинально переспросила Таня.

— За то! Слышала от разных людей... Шо в точности — не скажу, но за то говорят, шо плохо за щас в Аккермане. Там призраки.

— Кто? — моргнула Таня, не ожидая ничего подобного.

— Да за шо слышала! Или глухая? Призраки, говорю, людей губят. В крепости ночами. Страх божий наводят. Как нечистый поселился за тех местах. И люди за то пропадают.

— Совсем пропадают? — Внезапно Тане стало очень интересно, ведь Володя тоже пропал без вести — конечно, если забыть, если выбросить из головы отвратительное письмо.

— С концами, — кивнула старуха. — За концы никто не находится. Вот, сосед ездил за лиман неделю назад. Сказывал, шо в окрестных деревнях люди пропадают. Призраки душу их уводят в крепость. Как бы Седой не пропал, — с горечью вздохнула она. — Уж очень он слаб башкой. Как за шо полезет — так никому оно и не надо.

— А видел их кто-то, этих призраков? — спросила Таня.

— Видели, — охотно подтведила старуха, — страшные. Рога на голове, и глаза горят. В крепости они прячутся.

— Почему в крепости?

— А где еще? Румыны сейчас там. Крепость под румынами, вот и прячутся.

И тут в голове Тани что-то щелкнуло: — румынская монета, найденная возле анатомического театра, грязь с Днестровского лимана и вот, наконец, полубезумный рассказ старухи об Аккерманской крепости, которая сейчас, после войны, принадлежит Румынии... Всего этого было слишком мало, чтобы выстроиться в четкую схему, и слишком много, чтобы поверить в ничего не значащие совпадения.

— Ну, пойду я, — старуха вдруг развернулась, потеряв к Тане весь интерес, — если увидишь Седого, он тебе сам все расскажет. Все за то слышали. Если долго жил под крепостью, видел. У него там сын живет. Видел.

И старуха ушла, не оглядываясь, продолжая что-то так же отрывисто бормотать себе под нос, словно уговаривая саму себя — может, продолжая рассказывать страшную историю о таинственных призраках Аккерманской крепости. Таня собиралась последовать за ней, как вдруг громкий странный звук заставил ее замереть на месте.

Этот звук нельзя было спутать ни с чем, и Таня не поверила самой себе: в глубине дома что-то уронили. С грохотом упал какой-то предмет, возможно, стул, а затем раздались быстрые шаги, скрип половиц и, наконец, хлопнула оконная рама. В доме, внутри его явно кто-то был, кто-то там находился! И он, по всей видимости, собирался выбраться из дома, встревоженный громкими голосами Тани и старухи.

Таня замерла на месте без движения, чувствуя, как мохнатая лапа страха сжимает ее сердце. Звук повторился. В этот раз более отчетливо был слышен скрип открываемой оконной рамы. Кто бы ни был в доме, похоже, он успел выбраться. После этого все звуки смолкли.

Крадучись, Таня обогнула дом и остановилась у окна, затянутого рыбьим пузырем. Не долго думая, она ударила кулаком и разорвала желтоватую пленку, а затем влезла в образовавшееся отверстие.

Таня очутилась в полупустой комнате, где вместо мебели на пол была свалена какая-то хозяйственная утварь. Все было очень грязным и запущенным. От грязных мисок, разбросанных по полу, шел острый запах протухшей рыбы.

Дверь была распахнута настежь. Таня стремительно вошла в небольшой, узкий и очень темный коридор, по всей видимости, ведущий к входной двери. Напротив была еще одна дверь. И она так же была распахнута.

Таня замерла. Потом сделала несколько шагов. Половицы скрипнули под ее ногами. И в этот самый момент раздался стон. Таня буквально подскочила на месте! Это был самый настоящий человеческий стон, исполненный боли и отчаянной муки. Таня ринулась вперед в раскрытую дверь. Она понимала, что не забудет до конца жизни то, что там увидела... .

На полу, в луже еще теплой крови, на спине лежал человек. Руки и ноги его были раскинуты по сторонам. В свете уходящего дня виднелась густая копна седых волос.

Таня бросилась к нему. Ноги ее заскользили по крови. Жуткое зрелище едва не заставило ее потерять сознание. У человека были вырезаны глаза — в точности так, как у профессора в анатомическом театре, у турка Азиза, и у редактора. Вместо глаз кровоточили квадратные ало-багровые раны, придававшие изуродованному лицу выражение предсмертного ужаса. На это просто невозможно было смотреть!

В отличие от предыдущих жертв, горло человека не было перерезано. Вместо этого в груди торчал кинжал, всаженный в область сердца по самую рукоятку. Она выглядела бронзовой и была очень странной формы. Несмотря на весь ужас, Таня успела отметить, что никогда таких не видела. Лужа крови на полу образовалась из страшных ран в области вырезанных глаз — на груди ее было совсем не много. Судя по всему, человеку нанесли один удар, а затем уже вырезали глаза.

Этот удар был смертельным, именно поэтому жертва не кричала во время чудовищной экзекуции, когда убийца вырезал ей глаза. Страшно было представить, на какую муку был обречен этот несчастный человек...

Внезапно снова раздался стон, и, к своему огромному изумлению, Таня поняла, что человек еще жив. Она быстро опустилась на колени рядом с жертвой.

Губы несчастного шевелились, он словно пытался что-то сказать. Таня наклонилась ниже, затаила дыхание. И действительно, несчастный, уже бьющийся в агонии Седой (Таня не сомневалась, что это именно он) монотонно, еле слышно повторял одни и те же слова:

— Призраки... подземелье... крепость Аккермана... подземелье... призраки...

Таня взялась за рукоятку кинжала и резко выдернула его из груди Седого — для того, чтобы прекратить эту мучительную агонию. Тело дернулось в судороге, выгнулось в дугу. Затем изо рта хлынул поток ею. Несколько секунд несчастный захлебывался кровью, а затем резко дернулся — в последний раз... И так застыл, избавившись от боли, в милосердных объятиях смерти.

Таня быстро завернула кинжал в носовой платок и спрятала в карман юбки. В комнате была тишина. Прекратился даже собачий вой.

Цепким взглядом она окинула комнату. Простая, грубая мебель из некрашеного дерева. Посередине стол, две лавки, кровать. В углу — старинные иконы. Шкаф с посудой, печка-буржуйка. На печке — керосиновая лампа. На одной из стен — рыбачьи сети, свидетельство того, что на старости лет или сам Седой стал рыбаком, или сын его.

И тут Таня заметила, что и на втором окне комнаты пузырь, заменявший стекло, порван, и рама приоткрыта. Было очевидно, что именно этим путем убийца ушел из комнаты. Таня подошла к окну и вдруг замерла. На подоконнике были следы грязи — точно такой же, как и в комнате турка Азиза. Достав носовой платок, она тщательно завернула в него эти кусочки.

Затем выбралась наружу и очень быстро побежала вверх по дороге. А вслед, словно собравшись с новыми силами, снова продолжила выть собака — еще утробней и страшней, чем раньше...

Было далеко за полночь, когда, совершенно обессиленная, Таня вернулась к себе домой и рухнула в постель. Но сон не шел. Все увиденное она переживала снова и снова, как будто бы с новой силой. Таня не понимала, как это произошло, как могли так тесно соприкоснуться эти жестокие убийства и история розысков ее собственной семьи. Почему вдруг, по какому жестокому случаю все это стало для нее одним общим?

Ничего не понимая, не в состоянии заснуть, измученная и бесконечно уставшая, Таня ворочалась до утра на измятой постели, изнемогая под бременем мыслей.

Утром ей передали две записки — оказывается, их накануне принес соседский мальчишка. Первая была от Японца. Он звал ее на торжественный вечер прощания с полком перед отправкой на фронт, который должен был состояться в помещении консерватории на Новосельской улице. Вторая была от доктора Пет­ровского. И это показалось ей чрезвычайно важно.

«Таня, я вспомнил одно обстоятельство, и сразу решился написать вам. Уже не помню, к чему зашел разговор, но второй молодой контрабандист, спутник Седого, тогда говорил о том, что родом он из Аккермана — это небольшой городок в Бессарабии на берегу Днестровского лимана, и что он собирается заработать в Одессе, вернуться туда и заняться рыбачьим промыслом. Может, он до сих пор там. Рад буду, если вам пригодится это обстоятельство. Удачи в ваших поисках! Доктор Петровский».

 

Глава 11

Последний парад короля. Прощальный банкет в консерватории. «Одессы без тебя нет...»

Раскаленный июль набросил на Одессу лавину солнечного жара, от которого плавился асфальт. Город задыхался от жары. Не приносила облегчения и ночная прохлада — зной держался всю ночь, и в распахнутые окна жилых домов вливалась южная духота. Тело мгновенно покрывалось липким обильным потом, и казалось, что во время сна жители плавают в раскаленной подливке.

Море тоже было горячим — вода казалась подогретой на спиртовке. Пляжи были забиты. В попытках спастись от жары люди бежали на пляж, но и там их накрывали волны раскаленного зноя. Не было места в огромном и жарком городе, где можно было спрятаться от удушающего июля. И казалось странным, что вместо того, чтобы просто лечь, замереть в волнах этого жара, где-то под городом продолжают греметь близкие залпы самой настоящей войны.

Развернув сложенную записку Японца, Таня с удивлением всмотрелась в знакомый почерк, не веря своим глазам. Сколько же времени прошло! Казалось, Мишка начал собирать свой полк только вчера. Словно только вчера город был взбудоражен такой необычной вестью о том, что одесские уголовники перешли на сторону красных и собирают свой самый настоящий полк. Словно только вчера главную новость Одессы комментировали со всех сторон и фраера с Молдаванки, и биндюжники с Сахалинчика, и деляги с Привоза, и портовые марвихеры, и важные птицы заезжего полета с Дерибасовской, и фальшивые иностранные гости — словом, все те, кто издавна составлял знаменитый одесский криминальный мир.

Поглазеть на Японца в военной форме пришли со всего города. И вот пожалуйста — всё оказалось самым серьезным. Не успел Мишка сформировать свой знаменитый бандитский полк, как его уже отправляют на фронт.

Вчитываясь в который раз в записку, Таня не верила своим глазам. Как быстро прошло время! А может, это только для нее оно пролетело так быстро? Сколько же времени провела она в этом тягучем полусне, где стирались дни, месяцы, часы, минуты, и не было ничего, кроме ее собственных трагедий? Сколько же длилось это выматывающее жизнь, ее жизнь, состо­яние полусна, в котором Таня позабыла, что май сменился июнем, а на смену июню пришел раскаленный, душный июль, накрывший облаком нестерпимого жара весь город и не тронувший только ее душу?..

Это ж надо было настолько погрузиться в себя, чтобы не замечать смены дней, месяцев, погоды, политических событий, городских новостей и всего того, что составляет обыкновенную человеческую жизнь! И вот удар, словно обухом по голове, — Японец уезжает на фронт вместе со своим полком, значит, не будет больше прошлого, знаменитого криминального мира. Со всем этим покончено. Король Молдаванки останется лишь красивой легендой.

Несмотря на то что умом Таня понимала всю пагубность своего существования в воровском мире, душа ее не хотела мириться с этим, и она испытывала смутную грусть. Так всегда бывает, когда в прошлом остается какая-то очень важная часть жизни, и ты понимаешь, что, как ни старайся, ты больше никогда не сможешь ее повторить.

Долгие годы разочарований, успехов, страхов, опасностей в воровском мире навсегда оставались в прош­лом, за ее плечами, и, вспоминая об этом, Таня действительно испытывала тоску. Было прожито очень многое. И все эти годы Мишка Япончик оставался ее другом, помогал в сложные минуты жизни и всегда был рядом, когда требовалось протянуть руку и защитить. Таня находилась под обаянием этой уникальной сильной личности — ей нравилась его человечность, сила, смекалка, изворотливость, хитрость, находчивость в трудные минуты и даже откровенный расчет. Она знала, что Японец никогда не пускал свои дела на самотек, всегда просчитывал каждый поступок. Так зачем же, для чего он отправлялся на фронт?

Как ни старалась, Таня не могла представить Японца на настоящей войне — без замашек утонченного, породистого фраера с вечной хитринкой в глазах, без присущего ему щегольства. Где бы ни был, Мишка всегда отличался от всех остальных. Даже тогда, в самом начале своей криминальной карьеры, он ничем не напоминал обычных воров, что и позволило ему взять лидерство над ними. И теперь он точно так же отличался от красных, и это нельзя было не заметить. Так почему же он делал все, чтобы стать таким, как они?

Таня не могла понять этого, как ни пыталась. И ей всё думалось, что мало кто на свете понимает эти противоречия сложной личности Японца. Может, и он сам не понимает.

Она вспоминала их первую встречу, то чувство подавленности и отчаяния, с которыми она шла в кафе «Фанкони», давая себе отчет, что возврата к прошлой жизни не будет уже никогда. Но Японец оказался совсем не таким каким она себе представляла. И Таню даже увлекло невероятное путешествие в дебри криминального мира, который теперь навсегда оставался в прошлом, как самая красивая и самая печальная из всех одесских легенд.

Таня задумалась о том, что знает о войне. Даже те, кто ничего не смыслит в политике, понимали, что обстановка в Одессе — очень тяжелая. Власть большевиков висела буквально на волоске. Только путем очень жестких мер по законам военного времени им удавалось сохранять контроль над городом, силой подавляя любые вспышки недовольства, теракты и диверсии. Люди Японца были острием того оружия, которое большевики выковали. Именно Мишка своей железной рукой сдерживал обстановку в Одессе — ему до сих пор подчинялись все воры и бандиты. Он подавлял вспышки восстаний и попытки еврейских погромов. И Таня не могла не задуматься о том, что будет, когда Японец уйдет.

Зачем большевики отправляют его на фронт за пределы Одессы, отпуская на самотек обстановку в городе? Это было очень сложно для понимания. Ведь недовольство жителей города вырастет, а большевики не смогут контролировать их так, как это делал Японец — у них нет ни авторитета, ни прав.

А поводы для недовольства одесситов были самые серьезные. Голод и нехватка медикаментов, полный спад экономики и производства, отсутствие зарплаты и рабочих мест, эпидемии болезней, о которых в прежние времена никогда и не слышали, холод в полуразрушенных домах... Даже электричеством Одеса не смогла себя обеспечить полностью. Свет горит максимум час в сутки, даже трамваи не ходят. По ночам жители города сидят в домах в темноте и впотьмах ходят по улицам, дрожа от постоянных выстрелов, которые раздаются во всех районах, потому что большевики пытаются удержать власть и буквально со всеми ведут войну...

До одесситов доходила лишь редкая информация — редко из газет, а чаще от соседей или от стоящих в очередях и надежных.

С самого прихода к власти большевики постоянными реквизициями скота и продуктов восстановили против себя крестьян. Те воспринимали это как самые настоящие грабежи — ведь большевики забирали всё не только у зажиточных фермеров, но и у беднейших крестьян, в убогих дворах которых оставались лишь 2—3 курицы или же одна тощая корова.

Были организованы так называемые продовольственные отряды, которые направлялись в село, чтобы насильно отбирать у крестьян живность, продукты и урожай. Под угрозой голодной смерти селяне хватались за дубины и вилы и физически уничтожали такие продовольственные отряды, в буквальном смысле слова защищая жизнь своих семей.

Постепенно село стало зоной постоянной войны — ни в одном из них большевики не могли чувствовать себя спокойно. Но и крестьяне не могли спокойно жить, если в село входили большевики. Для того, чтобы выдержать эту изматывающую войну, требовались силы. Сил, в смысле людей, у большевиков не было. Они добивались перевеса в свою пользу путем откровенного военного террора, расстреливая крестьян за одну курицу или мешок пшеницы.

На этом фоне процветали постоянно появляющиеся военные отряды, поднявшиеся против большевиков. В Одесской области восстали немецкие колонисты, появлялись отряды атаманов Заболотного, Казакова, Живодера. Весомую силу набрали отряды крестьянского атамана Махно, под знамена которого вступило очень много крестьян.

С севера на Одессу наступали мощные петлюровские части. Их наступление было таким удачным, что петлюровцы дошли до Вапнярки и осели там. С востока на Одессу двигались белогвардейцы — части Добровольческой армии, в авангарде которой выступали казачьи полки. Они взяли Херсон, серьезно прорвав этим линию фронта и отбросив назад отряды большевиков. По дороге части красной большевистской пехоты попали в засаду и были уничтожены, что позволило белогвардейцам продвинуться вглубь на несколько километров.

Но самым опасным участком фронта считались все-таки подступы к Вапнярке, уже занятые Петлюрой. Оставив там часть, удерживающую форпост, Петлюра пошел дальше, намереваясь продвигаться к Одессе. Его отряды были хорошо обучены и вооружены. По дороге они усиливались восставшими крестьянами. В отличие от большевиков, Петлюра не отбирал у них продовольствие и пользовался у крестьян очень большой популярностью.

Поэтому части Красной армии, которые дислоцировались по ходу движения наступающих петлюровских частей, потерпели сокрушительное поражение и были разбиты наголову. Петлюра продвигался настолько удачно и быстро, что большевики заволновались уже в самой Одессе, не зная, смогут ли удержать город.

Именно тогда и было решено задействовать воинов Мишки Япончика. В середине июля 1919 года Совет обороны Одесского военного округа принял решение направить его полк на петлюровский фронт, в дополнение к 45-й Стрелковой дивизии Якира и коннице Котовского. Полк Японца должен был прибыть на станцию Рудница возле Тульчина, где находился штаб 45-й дивизии Якира и конницы Григория Котовского. С этого места планировалось сдерживать петлюровские войска, не допуская их продвижения к Одессе. Приказ был подписан 19 июля, и Японец незамедлительно должен был отправиться вместе со всеми своими людьми к месту назначения.

Но король Одессы не был бы королем, если б просто так, незаметно и тихо, без помпы отправился на фронт. Мишка Япончик решил устроить прощальный парад так, чтобы об этом еще долго рассказывали.

С самого утра 20 июля, в воскресенье, жители города занимали места на центральных улицах, зная, что именно по ним в полном парадном облачении пройдет полк Японца. Весть об этом люди Мишки разнесли по всему городу, и не было двора, куда не попало бы это известие.

Уже в 8 утра на Дерибасовской яблоку негде было упасть. Люди стояли плотной стеной — настоящие одесситы никак не могли пропустить такое зрелище. В отличие от всех остальных властей, входящих в город или выходящих из него, пестрое бандитское воинство Мишки Япончика вызывало неподдельный живой интерес — может быть, потому, что полк состоял исключительно из местных. И горожане с самого утра толпились на улицах, не обращая никакого внимания на привычную южную жару.

Вместе с Цилей Таня стояла в самом начале Дерибасовской. Ее зажали со всех сторон — с одной была Циля, в возбуждении вертящая головой направо и налево, с другой — толстый лысый мужик, от которого невыносимо разило пóтом. Таня с ужасом спрашивала себя, сколько еще сможет все это выдержать. Ида отказалась идти, оставшись с ребенком. Она прямо заявила, что с детьми в такой толпе делать нечего, и была абсолютно права.

Но так считали не все, и детские мордашки высовывались со всех сторон — кто прошмыгнул между взрослыми, а кто с интересом глазел на невиданное зрелище на руках у матери или на плечах у отца. Все от мала до велика понимали: в этот день произойдет нечто очень важное, то, о чем потом станут рассказывать долго-долго, и не хотели упустить такой момент.

Все волновались, сплетничали, громко комментировали происходящее. И вот наконец в самом начале Дерибасовской раздалось громогласное: «Идут!.. Идут!..»

Полк Японца был выстроен парадным строем. Люди в толпе вытягивали шеи, поднимались на цыпочки, не обращая никакого внимания на ругань и тычки тех, кто стоял сзади, пытаясь разглядеть все как можно подробней. Грохнули барабаны, звонко ударили медные тарелки, над толпой разлились в воздухе знакомые задорные одесские песни. Так началось парадное шествие полка.

Вот как описывали потом свидетели то, что довелось им увидеть.

Впереди шли два еврейских оркестра с Молдаванки. Люди Япончика специально собирали музыкантов по всему городу. Здесь были трубачи, флейтисты, скрипачи из Оперного театра и нищие скрипачи, побиравшиеся по дворам, убогие шарманщики, крутившие одну и ту же мелодию из расстроенного, старого ящика, с вечно плешивой, тощей обезьянкой на плече, гармонисты из пивнушек Сахалинчика и Слободки, кладбищенские умельцы, зарабатывающие жалобными мелодиями на похоронах: — все они шли рядом, играя военные походные марши и знаменитые песни Молдаванки на одесском языке, без которых была немыслима одесская криминальная жизнь. Одетые в новые вещи, специально выданные им людьми Японца, чисто отмытые в бане и трезвые все до одного, эти музыканты, неповторимое сердце Одессы, выглядели виртуозами из самого настоящего профессионального оркестра, выступая с такой гордостью, словно дебютировали на самой знаменитой мировой сцене.

Звуки знакомых мелодий приводили толпу в восторг. Музыкантам хлопали, подпевали, люди танцевали на месте, и музыка разливалась в воздухе самыми неповторимыми оттенками различных эмоций. И всё это было похоже на что угодно, но только не на поход на войну.

Позади большого оркестра на белом жеребце ехал сам Мишка Япончик, в кожаной фуражке, как у Котовского, в офицерском френче и красных галифе. По бокам, на вороных, следовали его адъютанты, также одетые в парадную офицерскую форму. По правую руку ехал Мейер Зайдер — самый близкий и верный друг. Следом за ними несли огромное знамя полка из тяжелого малинового бархата. Полотнище развернули во всю длину, и несли его сразу шесть человек. На знамени было золотом вышито полное название полка, а также слова: «Непобедимый революционный Одесский железный полк Михаила Японца. Смерть буржуазии!»

За знаменем следовали солдаты полка, пехота — две тысячи одесских бандитов. Все они были вооружены винтовками и маузерами. Их яркое, пестрое обмундирование ничем не напоминало военную форму и просто радовало глаз. Пехотинцы знаменитого полка были одеты в белые брюки навыпуск, матросские тельняшки, малиновые, алые косоворотки, лакированные штиблеты, зеленые чесучовые пиджаки. Головные уборы также были самые разные: лакированные цилиндры, соломенные канотье, фетровые шляпы (некоторые даже с цветком), пестрые платки, завязанные по-пиратски, фетровые широкополые шляпы с большими полями и знаменитые бандитские кепки, неотъемлемая часть лихого образа уличного грабителя. Было видно, что никто им толком так и не объяснил, в чем следует ехать на войну. Воспринимая вступление в полк как веселое, авантюрное приключение, бандиты были не в силах расстаться с любимыми вещами, важной частью их ежедневного образа, или нацепили на себя все самое лучшее, что, по их мнению, символизировало бандитский шик одессита с широкой душой, привыкшего плевавшего на правила и условности. У тех, кто привык видеть строгую форму и железную дисциплину красных отрядов, от удивления раскрывались глаза.

Но были и такие, кто откровенно радовались тому, что, отправляясь на смерть, эти одесские бандиты так и не потеряли своего лица, представ в таком необычном образе.

Воинство Мишки Япончика безмерно собой гордилось. Со всех сторон сыпались шутки, бывшие бандиты вовсю кокетничали с собравшейся поглазеть на них публикой. А их подруги и незнакомые девушки бросали им свежие цветы. Завершал пестрое шествие политический комиссар полка Александр Фельдман.

Он один из всего воинства был одет в строгую форму красных без всяких знаков отличия и недовольно хмурил лицо, догадываясь, сколько нелицеприятных слов выслушает впоследствии от Революционного командования города и не сомневаясь, что руководство большевиков воспримет это парадное шествие полка Мишки Япончика как вызывающую клоунаду.

Сам же Фельдман прекрасно понимал, что это не клоунада, а широкий искренний жест Мишки Япончика и следствие той неповторимой откровенности и гордости, которые когда-то сделали его королем Одессы.

Вечером в парадном концертном зале Одесской консерватории состоялся прощальный банкет. Из зала вынесли обитые бархатом кресла, а вместо них поставили длинные, покрытые белыми скатертями столы. С самого утра лучшие повара Одессы сбились с ног, готовя лучшие блюда. А к консерватории то и дело подъезжали тяжело груженные ящиками фургоны, подвозя в немереных количествах дорогое французское шампанское, водку и шустовский коньяк.

Японец не поскупился. Сумма, потраченная на банкет, вызывала шок и у одесских бандитов, и у большевиков. Но если бандиты от этого еще больше гордились своим предводителем, то у большевиков все это вызывало очень сильное раздражение, которое они были вынуждены в себе подавить. Никто не собирался ссориться с Японцем, чьи люди были необходимы на очень опасном участке фронта.

Вход на банкет был по специальным пригласительным. Тане такой пригласительный вручил Мейер Зайдер — после того, как она пошла в штаб на Новосельского, до конца досмотрев шествие полка. Внутри толпилось просто невероятное количество народа. Перед Таней промелькнул Жорж Белый, но она тут же отошла в сторону, надеясь, что он не заметит ее и не подойдет. Так и произошло.

Ровно в 8 вечера Таня, одетая в длинное вечернее платье из ярко-красного панбархата — из остатков прежней красивой жизни, — подъехала на извозчике к консерватории. От Каретного переулка до этого места было лишь несколько шагов, но она предпочитала «держать фасон». На входе дежурили знающие ее в лицо люди Японца. Но, несмотря на личное знакомство, они все-таки забрали у нее пригласительный — вход на банкет контролировался строго. Затем Таню провели в зал, где уже было достаточно много людей, а воздух был заполнен изысканными, сочными ароматами самой лучшей еды.

В Одессе был голод — но это совершенно не чувствовалось по столам на банкете! Похоже, здесь было всё — и столы просто ломились от самых дорогих деликатесов. Красная и черная икра, лучшие сорта балыков, мяса, индейки, крольчатины... Жареные гуси и утки были красиво оформлены на дополненных фруктами блюдах. Паштеты и колбасы, все виды красной рыбы, осетрины и прочих деликатесов были разложены на тарелках, заполнявших столы. С удивлением Таня обнаружила даже копченый язык, который ела еще в гимназии, и заливное из севрюги, которое когда-то готовила бабушка. Сколько стоили все эти продукты в военное время, страшно было даже предположить!

Спиртное лилось рекой. Столы были густо уставлены бутылками, а по залу все время сновали официанты, предлагая гостям выпить. Таня взяла несколько бокалов с шампанским, а затем попробовала коньяк, насыщенный вкус которого совершенно не был ей знаком. Такой коньяк пить ей еще не доводилось. Судя по всему, Японец просто со страшной силой швырял деньгами, вообще не считая их.

Банкет начался с официальной части. Военный комендант Одессы Мизикевич от Совета обороны города преподнес Японцу в честь отбытия полка на фронт серебряную наградную саблю с революционной монограммой и громогласно пожелал всем бойцам полка боевых успехов.

После этого официальная часть банкета была закончена и началась самая настоящая попойка, которыми так славились все одесские бандиты.

В самый разгар вечера, когда веселье достигло своего апогея, Таня вдруг увидела Японца, который стоял у крайнего окна, возле самой стены. Он был один. В его лице было что-то странное — он совершенно не был похож на человека, который так гордится собой.

Таня быстро подошла к нему.

— Взгрустнулось шо-то, — Мишка поднял на нее глаза, и она вдруг увидела в них самую настоящую тоску, словно что-то очень мучило его изнутри. — Вдруг подумалось за то, шо не вернусь больше. А вдруг не вернусь? Вдруг за всё — ни к чему, как рыба об лед?

— Ты вернешься, — Таня проглотила горький комок в горле, — ты всегда будешь в Одессе. Одессы без тебя нет.

Японец улыбнулся, пожал ее руку и быстро ушел прочь, распрямляя на ходу плечи в парадной военной форме. Таня все стояла и смотрела ему вслед...

 

Глава 12

Отправка на фронт. Прибытие в Бирзулу. Наступление петлюровцев и обстановка на фронте. Правда о жуткой подделке

Яркие лучи июльского солнечного рассвета застали в зале консерватории удивительную картину. Все пестрое бандитское воинство спало вперемежку на полу, издавая дикий храп. На столах, заваленных грязной посудой и объедками, все еще высились груды еды, издающей под утро уже не самый приятный запах.

Впрочем, воинов Мишки Япончика, прогулявших на банкете всю ночь, это беспокоило мало, ведь именно так, привыкнув засыпать в обнимку с едой, они всегда гуляли на своих хатах и «малинах», падая отсыпаться, не отходя от места попойки, прямо на полу.

Комиссар Фельдман и представитель Ревкома, отворив дверь залы, не поверили своим глазам, увидев просто невероятную картину. На часах было около половины восьмого утра, бандиты же видели просто десятый сон. Но вся беда заключалась в том, что ровно в 7 утра пестрое воинство Мишки Япончика должно было погрузиться в товарный поезд, отправляющийся на фронт, до станции Бирзула. Именно там, в Бирзуле, они должны были поступить в распоряжение 45-й дивизии Якира.

К семи утра полк Мишки Япончика не явился на станцию Одесса-Главная. Напрасно ждал товарный состав, даром мерил шагами перрон разъяренный представитель Ревкома. Все оружие и знамена были на месте — их погрузили еще 20 июля днем, сразу после торжественного шествия полка по всему городу. А из людей на вокзале не появился никто, что было абсолютно невероятно для строгой фронтовой дисциплины.

— Вот они, ваши бандиты! — поджимала со злостью губы глава всех большевиков Одессы Софья Соколовская, появившаяся на вокзале к моменту предполагаемой отправки поезда. — Вот они, полюбуйтесь! Послушала вас, идиотов! Мало того, что эти уголовники сделали из нас посмешище, так мы еще и допустим в Одессу Петлюру!

— Что-то произошло... Не могли они без причины вот так... — Красный как рак Фельдман пытался оправдать полк перед всеми представителями власти, сам прекрасно понимая, что занимается абсолютно бесполезным делом, — может, людей не собрали... Или какая диверсия...

— Диверсия?! — Соколовская посмотрела на него с такой ненавистью, что Фельдман был готов провалиться сквозь землю. — Делать из уголовников революционных солдат и есть самая настоящая диверсия! Но вы у меня за это попляшете! Обо всем доложу в Москву, в ЦК, что вы тут устроили с отправкой на фронт.

— Да перепились они и к семи утра просто не проснулись, — пожал плечами представитель Ревкома, успевший уже изучить одесскую жизнь, — банкет у них вчера в консерватории был. Вот они и погуляли.

— Вы оба мне за это ответите, оба! — Соколовская даже затряслась от злости. — Немедленно туда, в консерваторию! Поднять, разбудить эту мразь! И чтобы к вечеру они сидели в поезде!

Но сказать было проще, чем сделать. И когда Фельд­ман с представителем Ревкома появились в консерватории, им стало ясно: поднять бывших бандитов к вечеру и загрузить на вокзале в вагоны не смогут никакие, даже сверхъестественные силы.

Фельдман ткнул сапогом какого-то типа, лежащего поперек порога, возле самого входа, но тот лишь пьяно замычал и перевернулся на другой бок. В воздухе был разлит острый, тошнотворный запах перегара. Вместе с запахами быстро портящейся пищи он создавал просто невыносимую вонь.

— Где Японец?! — заорал Фельдман. Крик его разнесся под сводами потолка, но ответом был лишь оглушительный храп, звучащий как насмешка.

— Японец где? Где командир? — еще более страшно закричал Фельдман.

Из ближайшего угла приподнялась чья-то лохматая голова и, пьяно поведя очами, сказала даже как будто с укоризной:

— Ша! Хорош хипишить, урод! Дай за людям поспать!

Представитель Ревкома радостно заржал, но тут же замолчал и быстро изобразил крайнее возмущение, такое же, как пылало на лице Фельдмана.

— Встать немедленно! — Фельдман принялся тормошить какого-то ближайшего к себе типа. Тот вроде как приподнялся, затем мешком повалился на пол.

Руки Фельдмана затряслись. Он уже почти в реальности видел страшную картину собственного расстрела прямо во дворе Тюремного замка на Люстдорфской дороге, когда Соколовская узнает о том, что и вечером полк не отправился на фронт. В этот самый страшный момент, когда Фельдман уже видел пули, прошивающие его грудь насквозь, дверь отворилась и на пороге появился Японец — в блестящей, с иголочки, форме, свежий, подтянутый и абсолютно трезвый как стеклышко.

— Ша! А шо тут происходит? — радостно спросил он.

— Командир полка! Доложить, почему полк не явился к отправке на фронт! — дико заорал Фельд­ман. Японец поморщился и сделал ручкой:

— Ой, да не делай мине грандиозный шухер! Ша орать, бо зубы простудятся!

— Пойдете под трибунал... Немедленно поднять вверх... — трясся Фельдман в нервном припадке.

Его состояния совершенно не понимал Японец.

— Та ша хипишить, еще никто никуда не идет! Ребята погуляли малость, пускай проспятся, я позволил.

— Вы пойдете под трибунал... — снова повторил даже как-то растерявшийся Фельдман.

— Да ты шо? Да за шо ж такой хипиш? — удивился Японец. — Ну проспятся ребята, завтра и поедем на ваш фронт. Куда он от нас убежит?

— Я лично доложу командованию... Вы все пойдете под трибунал... — Фельдман едва не плакал.

— Шоб вы мне стихами говорили! А я бы вам за зубы маслом! — махнул ручкой Японец. — Никто не идет ни на какой трибунал, шо вы такое говорите! Ща буду подымать...

Вынув из-за пояса револьвер, Японец несколько раз выстрелил вверх, в воздух. Это подействовало. Бандиты стали подниматься. Кто-то даже расталкивал других, тревожился:

— Братаны, шухер! Облава!

Стали пересчитывать людей. Выяснилось, что от полка осталось меньше половины. Куда подевались все остальные, никто не мог знать. Японец начал суетиться, кричал, но всё было абсолютно без толку. Пропавшие «красноармейцы» не появились. Впрочем, выяснилось, что бывшие бандиты разбрелись кто «по малинам», кто по домам, а кто даже с концами залег на дно.

К вечеру полк так и не отправился на фронт — собрать сбежавших пока не удалось, а тем, кто проснулся в консерватории, срочно понадобилось опохмеляться. Снова накрыли столы, доедая остатки еды и допивая сохранившееся спиртное.

Японец важно объяснял теперь уже белому как мел Фельдману, что солдаты его гуляют авансом, в счет будущих, пока еще не состоявшихся побед.

Только днем 22 июля, больше чем через сутки с даты отправки, полк удалось кое-как довезти до вокзала, где уже застоялся в ожидании товарный состав.

Опухших от пьянства «красноармейцев» запихнули в теплушки и принялись пересчитывать по головам.

Впрочем, пересчет был прерван погрузкой личных вещей полка, для которых пришлось освободить целый вагон. Провожающее начальство не верило своим глазам.

Люди Японца брали с собой на фронт... ковры, халаты, шелковые ткани, ящики с вином, ящики одеколона, туалетную бумагу, копчености, икру, хрустальные бокалы для шампанского, серебряные столовые приборы, фарфоровую посуду и прочие вещи, без которых на фронте, по мнению бывших бандитов, никак нельзя было обойтись. Когда принялись загружать ящики шампанского и хрустальные канделябры, Фельдман схватился за голову. Японец не понял его недоумения и, став в позу, прокомментировал:

— Мы шо, не культурные люди, или шо?

На самом деле правда заключалась в том, что бывшие бандиты тащили с собой все награбленное, свои самые ценные вещи, опасаясь оставлять их в городе, боясь того, что их имущество, оставленное без присмотра, быстро оприходуют бывшие коллеги по ремеслу. Воры знали свою воровскую породу и не верили в то, что большевики смогут установить железный порядок. А потому самое ценное забирали с собой.

Загрузка багажа и прощание с полком длилось ровно 9 часов. Уже поздним вечером пестрое воинство Мишки Япончика наконец-то заняло свои места, и поезд тронулся. Состав отправился по маршруту Раздельная—Вапнярка—Томашполь—Тульчин—Рудница—Бирзула. В Бирзуле полк должен был поступить в распоряжение Якира и Котовского.

Но уже в Раздельной вдруг выяснилось, что из двух тысяч солдат, записанных в полк, осталось всего 800. Остальные сбежали. К погрузке в поезд на вокзал не явились 300 студентов и 900 воров. Еще по дороге, на промежуточных станциях, сбежало 96 человек. В результате из двух тысяч у Мишки Япончика осталось только 704 человека...

Протрезвев по дороге, бандиты быстро сообразили, что попали в авантюру с весьма плачевным исходом. И принялись бежать, возвращаться в Одессу, чтобы хоть как-то сохранить свою жизнь.

23 июля 704 бойца полка Мишки Япончика прибыли в Бирзулу. Там был устроен новый парад, хотя уже и не такой яркий и пышный, как был в Одесссе. Полк признали боеспособным и включили в бригаду, которой командовал Григорий Котовский. Тот помог с обмундированием и отправил к месту постоянной дислокации — в село Голубовку, недалеко от Бирзулы.

Обстановка на фронте складывалась крайне тяжелая. Петлюровцы успели выйти к Балте. Отряд под командованием атамана Волоха и дивизия атамана УНР Тютюнника, состоящая из бывших григорьевцев, вели ожесточенные бои за Жмеринку. Три советские дивизии Якира, около семи тысяч красноармейцев, были отрезаны от основных сил Красной армии на подступах к Одессе. Командование Красной армии стремилось любой ценой возвратить, отбить у петлюровцев станции Жмеринка и Вапнярка и восстановить связь с основными силами, считая, что только так можно удержать все Причерноморье.

Таким образом полк Японца попал в самую горячую точку фронта, в то самое место, где шли основные бои. Это место ничем не напоминало родную Одессу, за пределы которой Мишка Япончик вообще никогда не любил выезжать.

Было около трех часов ночи, когда, пошатываясь, разгорячившись от выпитого коньяка, Таня вышла из зала консерватории — в самый разгар банкета. У нее мелькнула мысль найти извозчика, но вечер был таким теплым и тихим, что ей вдруг страстно, больше всего на свете, захотелось пройтись под звездами. Тем более, что до дома в Каретном переулке было всего два квартала пешком.

И Таня пошла. Конечно, это была безумная мысль — расхаживать в вечернем платье в три часа ночи, даже если большинство местных бандитов знают ее в лицо. Запрокинув голову вверх и немного пошатываясь, Таня двинулась в ночь, глядя на кружащиеся в ее глазах точки, расплывавшиеся в радужные, яркие, веселые круги. Звезды танцевали над ней.

Это был веселый, жизнерадостный танец — может быть, танец ее свадьбы. И там, наверху, сияющими, самыми яркими точками были три самые родные, самые близкие звезды — бабушка, Гека, Алексей... Может быть, они хранили ее, эти три звезды, самое прекрасное и ценное, что было у нее в жизни. И, пошатываясь, Таня протягивала к ним руки, разговаривала с ними, смеялась, шутила, прикладывая их к своему разбитому сердцу. На земле у нее все равно никого уже не было...

Так, увлекшись беседой со звездами, которые все еще танцевали над ней, Таня перепутала поворот и свернула на Кузнечную улицу — раньше, чем было надо. Нужно ли говорить, что такое возможно только на пьяную голову? Неожиданно для самой себя Таня выпила больше, чем рассчитывала, и спиртное сыграло с ней злую шутку. Она дошла буквально до половины квартала Кузнечной, не понимая, как оказалась здесь.

А потом... Потом глаза ее, вдруг вернувшие себе всю четкость зрения от увиденного, неожиданно уперлись в одну точку. Это была вывеска «Литературное кафе “Обоз”». А на стене, под вывеской, была огромная, яркая, красочная афиша — «Стихи Зелены Шор. Современные революционные стихи читает автор. Вечер красной поэзии. Только в «Обозе» самая эпатажная поэтесса века — Зелена Шор!» И дата — завтрашний вечер.

Таня застыла на месте как вкопанная, и звезды вместе с коньяком вылетели из ее головы. Зелена Шор... Вечер Зелены Шор... Она почувствовала, как у нее подкашиваются ноги. Значит, Зелена Шор приехала из Киева в Одессу, хоть и на один вечер... Значит, она приехала не одна.

Таня задохнулась, закашлялась, мгновенно протрезвела от выпитого и бегом помчалась в свой Каретный переулок, который был расположен совсем близко, чтобы там закрыться от этого страшного мира и постараться забыть обо всем.

Утро, плавно перешедшее в день, подарило ей мучительную головную боль, разбитость во всем теле и мысли, от которых ей хотелось залезть под стол. Все еще не понимая, явью или сном была привидевшаяся ей афиша, Таня вдруг возомнила, что должна пойти туда. Чтобы увидеть эту женщину — хотя бы одним глазком.

Мысль со всех сторон была совершенно безумной. Что могла дать ей эта встреча, кроме новой боли? Ведь встреча с Володей лицом к лицу просто могла ее убить! Таня прекрасно понимала это, но тем не менее мучилась — нечто необъяснимое влекло ее в подвал.

Она дошла до абсурда. Днем вышла из дома и пошла на Кузнечную, чтобы убедиться в существовании афиши. Да, она была на месте, значит, не привиделась ей. Мучаясь, словно с нее заживо сдирают кожу, Таня вернулась домой.

Поздно вечером, около 10 часов, когда поезд, увози­вший на фронт полк Мишки Япончика, только-только отошел от перрона одесского вокзала, Таня переступила порог литературного кафе «Обоз».

Поэтический вечер был в самом разгаре. Таня разглядела высокую, худую, очень коротко стриженную женщину, которая с возвышения заунывным голосом читала стихи. Смысл слов она не могла разобрать, как ни старалась. Все вокруг пили, курили, орали, хлопали, создавая ту самую какофонию звука, которую она уже здесь слышала.

— Эй, рад вас видеть! — хлопнул ее по плечу коренастый брюнет, тот самый, с которым Таня разговаривала в первый раз. — Здорово, что вы опять при­шли! Сегодня редкий вечер! Зелена приехала из Киева буквально на несколько дней — проводить брата на фронт. И вот согласилась почитать нам.

— Проводить брата на фронт? — машинально повторила Таня, а потом вдруг вспомнила, что Моня Шор уехал на фронт вместе с Японцем. Она видела Моню на вчерашнем банкете в консерватории. Не­ужели эта женщина тоже была там? И Володя? И она была там с Володей?

У Тани потемнело в глазах. Но брюнет уже тащил ее за руку к сцене, приговаривая:

— Идемте, познакомлю вас с Зеленой. Вы знаете, что наша Зелена вышла замуж?

Отказываться было поздно, и Таня покорилась судьбе, решив встретить ее лицом к лицу. А потому пошла за брюнетом, с гордостью отчаяния уверенно распрямив плечи.

— Эй, Зелена! — Брюнет схватил за руку стриженую девушку, уже спустившуюся с эстрады, — Хочу тебя кое с кем познакомиться. А где твой муж?

— Привет. — Голос Зелены был хриплый, какой-то растянутый, что для мужчин должно было звучать невероятно сексуально. Она равнодушно смотрела на Таню и вблизи оказалась гораздо красивей, чем при первом беглом взгляде. Таня почувствовала дурноту. Руки ее дрожали, у нее болело все тело, а воздуха не хватало так сильно, что она начала задыхаться.

— Зелена, покажи своего мужа! — начал канючить брюнет. — Кто этот псих, что решил на тебе жениться!

— Да ради бога! — Зелена повела плечами, засмеялась и крикнула в толпу: — Володя, иди сюда! Володя! Тут люди хотят тебя видеть!

Таня вцепилась в плечо брюнета, чтобы не упасть. Зелена это заметила.

— Эй, твоей подружке плохо, что ли? Да у нее синее лицо!

К ним приближался невысокий коренастый бородач с широкими плечами. Борода у него была такой длинной, что спускалась на грудь.

— Познакомьтесь, — Зелена обняла бородача, — это мой муж, Володя Зингер-Шор.

Этого Таня уже не смогла выдержать и, охнув, рухнула вниз, погрузившись в сплошную, молчащую темноту.

— Не понимаю, — Зелена расхаживала по комнате широкими, почти мужскими шагами, — не понимаю, кому понадобился этот дурацкий розыгрыш! Кто мог так жестоко над тобой пошутить?

Это была комната за пределами общего зала кафе, нечто вроде отдельного кабинета. Там стоял широкий, обитый клеенкой диван. Туда и перенесли Таню. Обморок ее наделал немало шума, но Зелена Шор с самым решительным видом отбила Таню от любопытных зевак.

Теперь Таня лежала на диване. На лбу ее зачем-то был платок, смоченный уксусом (хотя никакого жара у нее не было), а в руках — стакан сельтерской воды.

Очнувшись, она залилась слезами и, заламывая руки, чуть не опрокинув стакан, вывалила на Зелену Шор содержимое полученного письма. Оно привело Зелену в ужас.

— Клянусь тебе, ничего, ну ничего не было у меня с этим твоим Сосновским! — горячо говорила она. — Так, переспали по пьяне раза два, и всё. Но это было несерьезно. Я сразу поняла, что он меня не любит и не одобряет. Сама я в то время как раз страстно влюбилась в Володю, он в театре оперетты играл. Да и было это давно, больше года назад.

— Значит, в Киеве вы вышли замуж за Владимира Зингера? — слабым голосом уточнила Таня.

— Ну да! Володе предложили место в одном из киевских театров, и поэтому мы переехали туда, — горячо поясняла Зелена, — а Моне я никаких писем не писала. Я с этим засранцем уже три года не разговариваю, как он с бандитами связался! Простите, Таня.

— Ничего, — состояние Тани улучшалось буквально с каждой секундой, — а ведь автор этого письма знал, что вашего мужа зовут Володя, и мог этим ­во­спользоваться.

— Я просто в шоке! — заявила Зелена. — У вас страшные враги, Таня! А куда, в таком случае, делся ваш жених, Сосновский?

— Письмо написали вам для того, чтобы вы прекратили искать своего жениха, — внезапно подал голос муж Зелены Володя Зингер. — Это ясно как божий день. Кто-то очень не хочет, чтобы вы занимались его поисками. Только вот кто?

— А ведь точно! — обрадовалась Зелена. — Специально написали, об этом я как-то не подумала!

— Похоже, жених ваш в серьезной беде, — уточнил муж Зелены.

— Но я же узнала его почерк, — дрогнувшим голосом сказала Таня.

— Любой почерк легко подделать, — пожал плечами Зингер, — это первый вариант. А второй — вашего жениха заставили его написать насильно, угрозами или пытками. И вот здесь уже беда выглядит серьезной.

В комнате находились они трое — Таня, Зелена и ее муж. Брюнета Зелена вытолкала, как только Таня начала плакать.

— Вспомните, кто передал вам письмо, кто говорил о нем, — продолжал муж Зелены.

— Жорж Белый, ротный командир Японца, — утерев слезы, ответила Таня.

— Ничего о таком не слышала! — пожала плечами Зелена.

— Значит, он точно знает правду, — задумчиво произнес ее муж. — Вам придется найти этого Жоржа Белого и как следует его допросить. Он явно причастен ко всей этой истории.

— Но он уехал с Японцем на фронт, — ужаснулась Таня и вдруг вспомнила: — И потом...

— Что вы вспомнили? — оживился Зингер. — Говорите, это важно! Мы хотим помочь вам.

— Я вспомнила, что люди Японца следили за редакцией в ночь убийства Антона Краснопёрова, как раз в ночь исчезновения Володи, — выпалила Таня, и ей сразу стало легче.

— Вот видите, — сказал Зингер, — вам придется искать.

— А ведь если бы вы не пришли сегодня вечером сюда, вы бы ничего не узнали об этой жуткой подделке! — встряла Зелена. — Здорово, что у вас такие широкие взгляды — посмотреть на женщину, с которой якобы сбежал ваш любимый!

— У меня не широкие взгляды, — смутилась Таня, — просто меня словно что-то толкало сюда, насильно. Я так и не поняла, что.

— Вам нужно продолжить поиски и больше не терять времени, — подытожил муж Зелены. — А если вдруг будет необходимость, обращайтесь за помощью. Помните, что мы всегда готовы вам помочь.

 

Глава 13

Рассказ Тучи. Египетский кинжал. Обыск комнаты турка Азиза. Карта со странной надписью

Стоя в дверях лавки, Таня наблюдала за Приво­зом, возвращаясь в давно забытую жизнь. Все вокруг бурлило по-прежнему. Пестрые торговки в ярких платках громко переговаривались на своем языке, ароматы свежей рыбы смешивались с тонкими запахами цветов... Все было так же, как и всегда, но Таня поражалась тому, как далеко это от нее теперь!

Это был не ее мир. Яркий, захватывающий, авантюрный — но не ее. Познав большую любовь и полностью изменив свою жизнь, Таня это отчетливо понимала. И яркий хаос Привоза, так похожий на криминальный мир Одессы, больше не захватывал ее с головой.

— Он раз в месяц шастает, — за ее спиной выросла Циля, — сегодня как раз за тот день. Появится — не засомневайся за такой шухер!

— Ты обещала узнать, где его контора, — ответила Таня, не поворачивая головы.

— Старый рынок — аккурат за начало Александровского проспекта, — бодро отрапортовала Циля, гордая тем, что выполнила поручение. — Старый дом барона Шнайдера, совсем за ладан дышит. Так за этот угловой дом на втором этаже. Он не за всегда там сидит, чаще по ресторанам. Но с утра за часто бывает там.

Таня вдруг заметила, что торговки оживились, забегали с места на место, что-то особое залопотали на своем «одесском» языке. Поднявшись на цыпочки, она разглядела совсем далеко что-то вроде церемонной процессии — идущих мужчин в котелках. Именно на появление этих людей торговки отреагировали так бойко, перекликаясь визгливыми, дрожащими в воздухе голосами.

— Это они, они идут, — прокомментировала Циля, наблюдая уже знакомое зрелище, — наводят за Привоз шухер. А морды наели за так, шо аж хряснут! Ты сама засмотришь за эти морды! Тот еще фасон.

Яков Пилерман был смотрящим за Привозом и его руководителем, назначенным лично Японцем с полного ведома Одесской ЧК. Но, уезжая на фронт, Японец поручил Пилерману смотреть не только за Привозом, но и за всем городом. И после отъезда Мишки выяснилось, что Яков Пилерман стал первым человеком в Одессе, получив в свои руки просто неограниченную власть.

Это мгновенно сказалось на всем его облике. Пилерман раздобрел еще больше, стал вальяжным, надутым, и со всеми принялся разговаривать с таким высокомерием, которого никто не замечал в нем прежде. Получив от Японца неограниченные полномочия на сбор дани, он обложил всех торговцев на Привозе таким непосильным налогом, что все, от самых бедных торговок до состоятельных фермеров, принялись роптать. Раз в месяц, в сопровождении личной охраны, Пилерман ходил по Привозу и лично собирал налоги с каждой торговки, с каждой лавки. Они наладил настолько хорошие отношения с красными и обнаглел до такой степени, что пожаловаться на него никто не смел. Тем более, что часть добычи, собираемой с Привоза, по распоряжению Японца, оседала в ЧК и лично в карманах Ременса на так называемые «революционные нужды». А потому у всех торгующих на Привозе не оставалось другого выхода, кроме как платить.

Все это, разумеется, не касалось магазина Тани. Пилерман ее побаивался и велел своим людям обходить лавку Алмазной десятой дорогой, а потому Циля была единственной хозяйкой магазина на Привозе, которая могла ничего не платить.

Процессия приблизилась, и Таня разглядела жирного Пилермана в блестящем котелке, в сопровождении четырех вооруженных лбов. Меряя тростью землю, Пилерман шествовал картинно, как настоящий король, подражая манерам, которые перенял у Японца. Но если для Мишки естественно было держаться с какой-то гордостью, то у Пилермана это выглядело смешно. И дело было не столько в его внешности, сколько в слишком хитром выражении бегающих глаз, которые никак не хотели и не могли смотреть с достоинством.

Таня специально пришла на Привоз, чтобы посмотреть, как Пилерман будет собирать свою дань, а заодно и узнать, кого из своих людей Японец оставил ему в помощь и с кого можно будет начать поиски информации о Жорже Белом — сведения, которые Тане необходимо было собрать.

Не меньше интереса у нее вызвал другой важный вопрос: узнать, почему люди Японца следили за редакцией в ночь убийства Антона Краснопёрова, что их так сильно заинтересовало. Таня не особо верила, что Пилерман знает об этом, а если бы и знал, то, может, проговорился бы, утверждая она не могла, однако можно было попробовать. В любом случае, ей просто любопытно было, как поведет себя Пилерман.

За все эти месяцы Таня очень сильно отошла от криминального мира, а когда вернулась, то была поражена переменами, которые в нем произошли. Вся система, четко выстроенная Японцем, в одночасье рухнула. Одесса вновь наполнилась разрозненными криминальными группировками, которые без устали воевали между собой. Все было так, как и до появления Японца, все вернулось на круги своя.

Пилерман же не был сильным лидером, способным соединить уже разрозненное и вновь склеить треснувшие куски. А потому в криминальном мире Одессы наступил хаос, серьезно нарушаемый жестоким вмешательством красных. И снова лилась кровь, снова звучали выстрелы и делились районы, и снова каждый был сам за себя.

И всё это на фоне нищеты, голода и обездоленности, черным облаком отчаяния накрывших город. Бандиты, оставшиеся в Одессе, дошли до того, что стали грабить друг друга.

Это раньше жестоко пресекалось Японцем и его людьми.

Тане повезло: за объемной фигурой Пилермана и его охранников маячила еще более расплывшаяся фигура Тучи. Оказалось, что он тоже остался в городе и теперь работал у Пилермана, вел у него всю бухгалтерию.

— Мамзель Таня! — поравнявшись с лавкой, Пилерман остановился и картинно снял котелок, лицо его при этом побледнело от напряжения. — Давненько за вас было не видать! Где вы шли?

— Да повсюду, благодарю, — сказала Таня, — смотрю за вас — дела процветают.

— Не жалуемся, — поморщился Пилерман, — вы же знаете — все для фронта, все для победы.

— Японец будет очень этому рад, — съехидничала Таня. — Не знаете, как дела на фронте? Вижу, вы так переживаете!

— Воюют достойно, — Пилерман скрипнул зубами от злости, — вернутся с победой. Вы же знаете — Мишка Япончик всегда будет на коне!

— Я-то знаю. Мишка Япончик — на коне, а вы — под конем, — не удержалась Таня. — Говорят, часть его людей вернулась к вам?

— Только те, кто по слабости здоровья не смог поехать на фронт, — Пилерман покривился, ему не понравились слова Таня. — А вас кто конкретно интересует?

— Да вот хотелось бы заслышать, нет ли вестей от его друзей? Вы же бывшие друзья!

— Нет, к сожалению. Будут — сразу сообщу, — Пилерман снова взялся за котелок. — А пока — позвольте откланяться! Наше вам с ручкой!

Таня и Пилерман раскланялись очень церемонно — все-таки они были старыми врагами. На прощание, когда Пилерман уже ушел вперед, Таня успела дернуть Тучу и шепнуть, что зайдет вечером в контору. Тот ответил, чтобы приходила она не раньше 9 часов.

Ровно в четверть десятого Таня поднялась на нужный этаж и зашла в двери большой, шикарной квартиры, в которой кое-где сохранилась купеческая роскошь: позолота на стенах и потолке, лепнина, хрустальные канделябры, венецианские зеркала. Теперь здесь располагалась контора Пилермана и к купеческой роскоши добавилась дорогая мебель — кожаные диваны, вычурные зеркала.

Туча, хмурясь, встретил ее в дверях и провел в кабинет, минуя гостиную, уставленную дорогой мебелью и настоящими китайскими вазами. В помещении конторы он был один.

— Что за цирк ты устроила? Зачем ты сюда? — Туче явно было не по себе, но Таня не собиралась сдаваться просто так.

На столе в кабинете, прямо на папке бумаг, Таня вдруг увидела точно такой же ключик, как тот, что нашла под полом в комнате турка Азиза.

— Что это, Туча? Что открывает этот ключ? — воскликнула она.

— Ты из-за ключа сюда пришла? — рассердился Туча. — Мне из-за тебя голову снимут, а ей все за блестящие цацки!

— Это не цацки, Туча. Важно. Что за ключ?

— Ну, от сейфа. В стене под картиной. Пролетарский.

— Что значит пролетарский? — удивилась Таня.

— А то и значит — что из ЧК прислали. Такие новые сейфы в ЧК поставили, чтобы важные документы хранить, ну и Пилерману дали один. Это новая система. Таких раньше не делали. Но они ненадежные. Шмаровоз запросто бы открыл, — погрустнев при упоминании имени покойного друга, Туча передумал злиться и стал разговаривать более спокойно.

— Значит, Пилерман связан с ЧК? — нахмурилась Таня.

— А то как же! Стучит, — хмыкнул Туча, — а не будет стучать — его самого прихлопнут за милую душу, теперь время такое, шибко не разгуляешься. Так за что ты пришла?

— Мне очень важное узнать надо. И ты помоги, если знаешь, — попросила Таня.

— Помогу, — кивнул Туча, — но учти: Пилерман не любит тебя. Он как за разозлился за тебя сего­дня — чуть ухи не сгорели! Он думает, тебя Японец за ним шпионить прислал.

— Так Японец же на фронте! — удивилась Таня.

— Ой, я тебя умоляю! — Туча пожал плечами. — Но с фронта люди не ходют, или как?

— Что ты знаешь о Жорже Белом, который поехал с Японцем? — В лоб спросила Таня.

— Скользкий тип. Никто про него толком не знает, — покорно ответил Туча, — за одно только слышал: он в тюрьме с Котовским сидел, тот его и подослал к Японцу.

— Что? — Этот поворот был неожиданным.

— А то, за шо слышала! В тюрьме был за политический, вроде. Но народ говорил, шо стукач. Стучал на красных на царскую охранку — так одни говорят. А другие — шо втерся в охранку, бо был красный шпион. Без поллитры не разберешь.

— А где правда?

— А кто ж ее знает? Нету... Может, и не было никогда! — хохотнул Туча и вдруг стал серьезным. — Я говорил Японцу, шо Белый с Котовским в тюрьме сидел и одно время как корешился за ним в банде. Но Японец ни в какую и в ухо не повел. А я так кумекаю: за какие-то дела подослали его к Японцу. Следить за ним.

— Красные? — снова в лоб спросила Таня. Туча был своим человеком, с ним можно было не притворяться.

— Думаю, шо красные. Но он ведь хитрый, гад. Он к Японцу в доверие втерся. Тот ухи и развесил, — тяжело вздохнул Туча.

— Как втерся? — спросила Таня.

— Цыган к нему прислал, из Аккермана. А Японец как их выслушал, совсем помешался.

— Что это значит? — удивилась Таня.

— Зачем-то ездил туда — только считаные люди знали, шо он найти там хочет, — приглушенным тоном сказал Туча, — и следить за всем начал. А цыгане возьми — и пропади.

— Что они рассказали ему? — Таню вновь поразило упоминание Аккермана — она уже поняла, что разгадка всей истории связана именно с этим местом.

— Я спросил, — Туча пожал плечами, — Японец только хохотнул и ответил, шо цыгане рассказывали ему байки о призраках. Но после этого они с Белым стали не разлей вода.

— А сколько ж тех цыган было? — спросила Таня.

— Трое. Один совсем старый, лет 80, не меньше. А двое других помоложе, лет 30-ти. Трое. Мужчины. Их Белый этот завел до Японца, так они до ночи не выходили.

— А ты откуда все это знаешь? — подозрительно посмотрела Таня.

— Так в тот день я Японцу расчеты по деньгам принес, показать хотел, — вздохнул Туча. — Обычно я всегда к нему в кабинет без стука заходил, даже если кто там был. А тут вдруг останавливает меня в дверях за цей лоснящийся фраер, да начинает шухер — не ходи, мол, не ходи, дело секретное. Но я не поверил, послал его куда подальше и дверь все-таки открыл. Глядь: а там цыгане, да настоящие, с серьгами золотыми. А Японец так за меня глазами зыркнет да как заорет: не велено, мол, заходить, потом зайдешь. Я вышел, а этот сочувственно: не переживай, мол, он меня тоже выгнал. Ну, я и спрашиваю: кто, мол, такие? А тот говорит: странники, приехали с Египта. Табор странствующий, стал под Аккерманом. Дело у них секретное до Японца. Никто не знает, за шо. А после них Японца как подменили. Все с этим Белым да с Белым, не подступить никто. Так и уехали.

— А ты не знаешь... — Таня задумалась, — Японец как-то был связан с редакцией газеты «Одесские новости», может, до главного редактора туда ходил?

— Так это... Деньги он им посылал... Много.

— Что? — она не поверила своим ушам.

— Деньги, говорю, переводом — я отправлял, — сказал Туча, — я еще задивился — мол, за шо. А Японец зеньками так зыркнул, да зло: делай, мол, шо велено. И я перевел через почту. А еще один раз он за ихнего редактора ходил.

— Откуда знаешь? — выдохнула Таня.

— Так Мейер Зайдер рассказывал. Он наверняка все подробности знает. Как-то за рыбу гроши языком почесывали, то да сё, а Зайдер и ляпни: ходил, мол, Японец до редакции, совсем ему цыгане за голову дырку отъели. И кинжал еще показал — мол, у цыган взял.

— Какой кинжал? — Таня не верила в свою ­удачу.

— С резной рукояткой, забавный такой. Египетский.

— А где кинжал?

— Так у Зайдера и остался. Он забрал его за фронт.

— А почему Зайдер забрал кинжал, — поморщилась Таня, — почему не Японец?

— А шо? — удивился Туча. — Зайдер с Японцем — как одно.

— Нескладно выходит... — Таня задумалась, — если кинжал приметный... А потом вдруг...

— Шо вдруг? — насторожился Туча. — Говори!

— Так ведь редактора газеты Краснопёрова каким-то странным кинжалом убили, — прямо сказала Таня. — Может, этим?

— Этим вряд ли... — вздохнул Туча. — Зайдер его в сейфе на Новосельского, в штабе полка хранил. А потом, в день отъезда, забрал. Я видел.

— Значит, у цыган было много таких кинжалов, — Таня не хотела отступать от своей версии, что кинжал, полученный Японцем от цыган, имеет прямое отношение к убийству Антона Краснопёрова. — А кстати, откуда они их берут? Привезли откуда?

— За ярмарки, наверное, — Туча пожал плечами, — балаган.

— Ты имеешь в виду, что цыгане с кинжалами выступают? Бросают ножи? — Таня вспомнила, что нечто подобное уже видела когда-то. Давно, когда она еще училась в гимназии, цыганский табор устроил яркое, красочное уличное представление на Дерибасовской, из которого Тане больше всего почему-то запомнилось, как бросали ножи.

Молодая, очень красивая цыганка стояла возле доски неподвижно, с застывшим лицом, а пожилой цыган с золотыми серьгами прямо в нее бросал сверкающие кинжалы. Они пролетали буквально в сантиметре от ее лица. Девушка даже не морщилась. Таня еще подумала, что так, наверное, она бы сама ни за что не смогла.

— Говорят, у них ритуал есть, — неожиданно сказал Туча, — ножи шо-то да значат. Четное число их должно быть. Четыре или шесть.

— Четыре или шесть? — Таня вдруг похолодела. Неприятная ассоциация сразу поразила ее воображение. Ведь произошло как раз четыре убийства! Четыре убийства, совершенные странными ножами. Неужели в этом есть какой-то страшный смысл? Почему вдруг Туча сказал так?

— Почему ты сказал так? Что означает четное число? Говори! — подступила к нему Таня.

— Да не знаю я ни за что! — Туча повысил голос. — Под Аккерманом цыган много, целый табор стоит — вот у них и спроси! А мне за шо знать?

Снова Аккерман... Таня уже не могла слышать это слово. Ей сразу стало не по себе.

— Ладно, Туча, — сказала она примирительно, — ты и так много рассказал. Если вспомнишь что, сообщи. Это важно.

— Да не засуну за голову, не забеспокойся! — хохотнул Туча. — Это ты... того... Мне тут задумкалось, шо Японец вроде как в беде...

— Почему в беде? — удивилась Таня.

— Да Белый этот, которого за себя подпустил. Да цыгане чертовы. Вот нечистая сила, прямо. Так шо если за как... уши открытыми держи и глаза... Лады?

Ночь перед рассветом была очень темной. Таня неподвижно стояла в переулке в портовых лабиринтах, переодетая в мужской костюм. Переулок находился как раз за меблированными комнатами «Подкова», именно сюда Таня и попала из внутреннего дворика, куда выходили окна комнаты убитого турка. И вот как раз в эту ночь Таня решила повторить свое страшное путешествие — только наоборот.

Мысль о том, что ключ, найденный под полом, открывает спрятанный в стене сейф, не давала ей покоя. Таня думала о нем давно. И вот как раз после разговора с Тучей, очень странного и неожиданного для нее, она решила обыскать комнату Азиза во второй раз.

Несмотря на близость портовых притонов, где в этот час ночи был самый разгар веселья и шума, переулок был тихий, из живого в нем были в основном лишь бродячие собаки и коты, которые отлично ладили между собой. Едва Таня вошла в переулок, как ее чуть ли не до полусмерти напугали две темные быстрые тени, буквально пулями метнувшиеся из-под ее ног. Затем раздалось странное шуршание, и в темноте загорелись яркими точками два темных комка, сразу заставившие подумать о чем-то дьявольском. Таня задрожала — слишком уж много разговоров о нечистой силе было во всем этом деле. Призраки, привидения, жуткие, леденящие кровь убийства, ночные кошмары — все это быстро пронеслось в ее памяти, превращая в лед ее кровь.

Но затем она взяла себя в руки и разглядела двух черных тощих котов, взобравшихся на деревянный ящик. Коты внимательно следили за ней и боялись ее так же, как испугалась их она. Таня засмеялась. Горящие адские комки были просто кошачьими глазами, загорающимися во время поиска пищи. Может, и вся эта дьявольщина в деле объяснялась так же просто, как и горящие кошачьи глаза?

Таня хорошо запомнила дорогу и, не плутая, сразу вошла в дворик, уставленный коробками, деревяшками и наполненными доверху мусорными баками, издававшими просто ужасающий запах. Похоже, мусор вывозили отсюда нечасто. Этим и объяснялось огромное количество бродячих собак и котов.

Окна комнаты убитого турка были темны. Таня подумала, что там либо никто не живет, либо обитатели пока отсутствуют, что в любом случае было ей только на руку.

О зверском убийстве в районе портовых притонов в газетах не было ни единого слова. И в тот день, и несколько дней спустя Таня внимательно просматривала абсолютно все одесские газеты. Похоже, кто-то накрыл это убийство жесткой цензурой. Может, в этом были причины. А может, новая власть боялась появления в городе жутких слухов, которые могли вызвать настоящую панику. В любом случае, убийство, покрытое завесой молчания, давало серьезную почву для размышлений и было еще одним поводом нанести повторный визит на место преступления.

Тане было страшно. Чувствуя, как выскакивает из груди сердце, она поднялась на мусорный бак и ловко закинула веревку за край водосточной трубы, который (она приметила все это в прошлый раз) немного выступал за карнизом. На конце веревки была петля. Затянув ее, Таня укрепила веревку и стала подниматься вверх.

Вот и карниз. Она аккуратно попыталась встать на него, но нога поскользнулась. Пытаясь удержаться на этой хрупкой опоре, Таня до крови ободрала палец о камень стены и от боли закусила губу. Кровь никак не останавливалась. Зажав ладонь в кулак, Таня осторожно двинулась по карнизу и через несколько шагов достигла нужного окна.

Присев, она провела на стекле круг алмазной заточкой — эта металлическая палочка с алмазом на конце, воровской инструмент, осталась у нее со времен Шмаровоза. Обмотав руку тряпкой, осторожно, но сильно ударила в круг. Стекло практически беззвучно выпало. Дрожащими пальцами Таня открыла шпингалет, толкнула раму и обоими коленями влезла на подоконник.

В комнате никто не жил — она была абсолютно пуста. После жуткого убийства отсюда даже вынесли мебель. Оказавшись внутри, Таня зажгла масляный фонарь и осветила стены с голой штукатуркой, с которых содрали пропитанные кровью обои. На досках пола кое-где виднелись темные пятна — кровь отмыли не полностью.

Содранные обои облегчали задачу. Таня принялась пристально рассматривать стены, подсвечивая себе фонарем. В одном месте виднелось пыльное пятно, как от картины. Таня принялась ощупывать его пальцами, ковырнула алмазной заточкой — на пол посыпались куски штукатурки и появилась металлическая поверхность сейфа — такого точно, как в кабинете Тучи. Достав ключ, Таня без труда его открыла.

Сейф был пуст. Почти пуст. В верхнем отделении вообще ничего не было. В нижнем лежал лишь листок бумаги, согнутый в прямоугольник. Таня развернула его.

Это был план крепости. Вверху, над планом, было написано печатными буквами: «КРЕПОСТЬ АККЕРМАНА». На всем плане было лишь только два жирных креста, под которыми было подписано «ПОДЗЕМЕЛЬЕ».

А под самим планом, явно от руки, тем же карандашом были написаны странные слова «ХАБРАТЦ ХЭРСЕ ХЭОР БОХЕР». Больше на бумаге ничего не было.

 

Глава 14

Предупреждение Тучи. Первый бой Мишки Япончика. Бегство из Одессы. Появление призраков

Из тяжелого забытья Таню вырвал громкий стук в дверь. Она взглянула на висящие на стенке часы — половина седьмого утра. Давно рассвело, и сквозь неплотно задвинутые шторы на пол падали полоски яркого солнечного света.

Таня вернулась домой около четырех часов утра. Возвращение из комнаты убитого турка прошло без приключений. На ее пути не встретилась ни одна живая душа — к ней привыкли и даже потеряли интерес бродячие собаки и кошки. Дома Таня не сразу легла спать. Она еще долго рассматривала план крепости, пытаясь понять, что означают эти странные слова и на каком они написаны языке. Но ничего подходящего не приходило ей в голову.

Человек, который писал эти слова, явно нервничал и спешил. Рука его заметно дрожала, а буквы наскакивали одна на другую. Некоторые (особенно первые, в том числе и заглавная) были более четкими. А другие — блеклыми, смазанными, цепляющимися одна за одну. Создавалось впечатление, что писавший очень спешил и старался поскорее все это записать, как будто у него не было времени. Все это казалось странным — особенно по сравнению с четкостью, с которой было выписано название «Крепость Аккермана». И «Подземелье». Эти буквы были ровными, четкими, жирными. На карандаш надавливали туго, словно старались особенно их подчеркнуть. Ничего общего с надписью внизу.

Может, эти записи сделали разные люди? Но нет. Похожие завитки букв, закорючки, наклоны показывали, что эту надпись сделал один и тот же человек. Только вот человек этот находился, похоже, в очень разном душевном состоянии.

«ХАБРАТЦ ХЭРСЕ ХЭОР БОХЕР». Что за язык? Цыганский? Таня не имела ни малейшего представления. Буквы были написаны на русском. Но в русском языке таких слов не было. И что они означали — название, фразу? Почему они были написаны под планом крепости?

Опять загадка. Таня уже ощутила физически, что от этих загадок ей становится не по себе. С каждым шагом их все больше и больше, а до конечных целей все дальше и дальше — нет никакого следа ни Володи, ни ее семьи. Вместо этого — тонет на каждом шагу, как в тине. И снова на ум приходит Днестровский лиман. Таня вспомнила, что подоконник в комнате, где произошло убийство, был чисто вымыт. По всей видимости, кто-то пытался убрать в комнате — чтобы сдавать ее заново или чтобы уничтожить все следы преступления? Пол не отмыли, зато подоконник был чист. Опять-таки — сделано это специально или простая случайность?

Мучаясь неразрешенными вопросами, Таня легла в постель, погружаясь в тяжелое забытье. В этом забытье непонятные слова горели адским пламенем, а все вокруг заливали бурлящие реки крови.

Из этого царства кошмара Таню вырвал громкий стук в дверь. Звук, в котором не было никаких кошмаров.

Впрочем, только до того момента, как Таня шла к двери. На пороге стоял перепуганный, взъерошенный Туча. Лицо его было таким страшным, что Тане даже показалось, что он похудел.

— Тикай отсюдова! — Туча сделал трагические глаза. — Тикай, кому говорю! Бо шкуру так намотают, вовек не сыщешь!

Таня, в полном недоумении, затащила Тучу в комнату, крепко заперев дверь, — не столько от собственного страха, сколько от того выражения ужаса, которое застыло на всегда лоснящемся, спокойном лице Тучи. Это выражение Таня не могла ни понять, ни объяснить.

— Тикай, кому говорю, — успокоенный этим демонстративным запиранием замка, Туча несколько сбавил тон, но все равно в глазах его застыло выражение, которое не нравилось Тане категорически. Ей было очень жаль друга, хотя она не понимала, что происходит.

— Я тебе документы принес... Люди Чекана постарались... Не отличишь от подлинников, — Туча стал рыться в карманах. — Под городом стоит кто угодно, так за шо — сразу требуют бумажки. Как то за красных, за беляков, даже за румынов, как податься за Аккерман... Разные бумажки добыл... Не отличишь... Работа!

— Да не собираюсь я никуда уезжать! — Таня пожала плечами. — Что это взбрело тебе в голову!

— Пилерман за всему городу под тебя ищет, — мрачно прокомментировал Туча, — мстить за контору будет. За этот раз точно найдет. Но часа два за фору есть.

— Что за бред? — Таня с ужасом уставилась на Тучу. — Какую контору, за что мстить?

— Контору Пилермана на Александровском дотла запалили, — еще мрачнее поведал Туча, — и Пилерман думает, шо это ты.

Почти силой усадив Тучу в кресло, Таня заставила его говорить по порядку.

Неприятности начались прямо в тот вечер, когда она ушла из конторы Пилермана после разговора с Тучей. Таню видели двое его людей, дежурившие внизу. И Пилерман с кулаками подступил к Туче — зачем, мол, пришла, да за что.

Туча вывернулся, благо пришлось не впервой. Он наплел, что Таня просто пришла узнать, как его дела. Но Пилерман не поверил, оттого рассердился еще больше. Он решил, что Таню прислал Японец следить за ним, изучить все самые уязвимые его, Пилермана, места и подготовить почву для возвращения Японца.

В скором возвращении Мишки были уверены все в городе, не только Пилерман. В Одессу постоянно проникали люди из бывшего полка Японца, дезертировавшие прямиком с поля боя, которые рассказывали, в какой переплет тот попал.

Остановка на фронте действительно была очень серьезной, и никто из бывших людей не сомневался, что Мишка Япончик одумается и сбежит от красных. Все были уверены в скором возвращении короля, потому что из первых рук в город просачивались самые точные подробности, о которых даже не всегда было известно официальным властям.

Так бандиты Одессы с достоверностью знали, где находится Япончик, с кем дерется, какова дислокация войск петлюровцев и какие точные потери Мишкиного полка.

Первый бой для него был очень удачным. Он провел его с блеском, на знаменитом одесском кураже. Люди Япончика забрали у петлюровцев деревню Голубовка, важный стратегический пункт.

Бывшие одесские бандиты налетели на ничего не подозревающего врага с тылу и забросали противников гранатами «лимонками». Все произошло ночью, когда основные силы петлюровцев благополучно спали, не подозревая об атаке красных.

И вот прямо посреди ночи люди Японца посыпались на головы петлюровцам, быстро забросали окопы гранатами и нейтрализовали тем самым вооруженную охрану. После чего среди спящих петлюровцев началась паника, и люди Мишки, воспользовавшись численным преимуществом, выгнали врагов из села.

Перед захваченными в плен Японец даже сыграл в благородство. Он отказался расстреливать пленных петлюровцев и отпустил их восвояси, что было большой ошибкой. Петлюровцы выбрались из окружения красных, добрались до своих и рассказали о дислокации и численности Мишкиного полка.

Окопавшись, между тем, в захваченной деревне, бывшие бандиты стали праздновать победу. Но на следующую же ночь часть полка взбунтовалась — фраера и гопники, бандиты, привыкшие к роскошной, вольной жизни, не привыкли воевать. Вся беда заключалась в том, что бандиты не хотели работать, прилагать каких-либо физических усилий для общего дела — потому-то они и стали бандитами. За свою недолгую жизнь они привыкли очень мало трудиться (или вообще не трудиться), вкусно и много есть, пить, гулять, сладко спать. В полк Японца они записались из знаменитого лихого куража и еще для того, чтобы спасти свою шкуру.

Но вдруг оказалось, что война — это не райская, развеселая жизнь, а тяжелый труд. Это страх, опасность, грязь, умение терпеть лишения и находиться в вечной боевой готовности, ведь враг может нанести удар в любой момент. Вдруг оказалось, что бывшие бандиты совершенно не готовы к тяготам походной жизни и даже не представляли себе, как это — по-настоящему воевать.

А потому, почувствовав на собственной шкуре все прелести походной, фронтовой жизни, часть бандитов сбежала из полка Мишки Япончика и окольными путями стала пробираться в Одессу, честя своего бывшего вожака на чем свет стоит.

Остальные же нашли в деревне самогон и напились так, что все пестрое воинство Японца полегло замертво в самых разных местах деревни. О вооруженной охране не могло быть и речи. Напрасно Мишка пытался поднять, образумить своих людей — не тут-то было! Забыв о том, что они больше не бандиты, а красноармейцы, одесситы вспомнили свои привычки, первой из которых было отметить как следует удачное дело... И воинство стало отмечать.

Этим и воспользовались петлюровцы. На рассвете началось наступление. Бандиты протрезвели мгновенно, но было поздно. Петлюровцы выбили полк из деревни, положив на месте, с ходу, большую часть людей Японца. Полк, понеся просто фантастические потери (из всех людей Японца в живых осталось меньше четверти), был отброшен назад. Благодаря этому петлюровцы продвинулись на 25 километров, чем значительно сократили расстояние до Одессы и нанесли красным просто сокрушительный удар.

Остатки полка Мишки осели в небольшой деревне в тылу красных и принялись зализывать раны. Но зализать их было невозможно. Красное командование было в ярости. К Японцу прибыл Котовский. Он прямо заявил, что будет требовать расформирования полка.

Мишка встретил это сообщение насмешливо, пытаясь скрыть свое глубокое разочарование фронтом. Постепенно до него начал доходить тот главный фактор, который позволил Котовскому занять высокое положение в Красной армии. Ведь воевал тот не с уголовниками, не с бывшими бандитами, привыкшими к красивой жизни, а с настоящими красноармейцами, в большинстве своем крестьянскими парнями, привыкшими трудиться долго и тяжело. В отличие от людей Мишки, они умели поддерживать суровую дисциплину и строго подчиняться приказам. Люди же Японца хороши были в налете, в вооруженном грабеже — там, где сделать нужно было много и быстро и где можно было хорошо заработать. И оказались абсолютно не приспособлены к фронту и войне.

Но, тем не менее, красное командование почему-то не прислушалось к словам Котовского и не стало расформировывать сомнительный полк. Он остался ждать решения своей судьбы в деревне, а в Одессе никто не сомневался, что Мишка Япончик одумается и вернется обратно, вновь завоевывать утраченные позиции. Поэтому так беспокоился Пилерман.

Появление же Тани в своей конторе он воспринял как знак прямиком от Японца. И стал ждать беды, которая и последовала тогда, когда Таня занималась обыском комнаты убитого турка Азиза.

Около трех часов ночи окна конторы Пилермана, находящейся на втором этаже, забросали камнями. Потом полетели горящие тряпки, пропитанные автомобильным горючим, и клочья подожженной пакли. В конторе, к счастью, в тот момент никого не было.

Но все внутри сразу загорелось — да не просто загорелось, а вспыхнуло, как спичка. Дом был старый, с камышовыми перегородками между ракушняком. Начался страшный пожар. А пожар в Одессе всегда беда — ведь нет воды. Пока приехали пожарные команды, пока добыли воду и стали поливать уже шипящие угли, дом догорел почти дотла. К счастью, в нем было не много жителей. Первый этаж занимали магазины, а на втором и третьем было много пустых помещений.

Что же касается конторы Пилермана, то она выгорела полностью. Внутри сгорели все вещи, документы и деньги, которых было немало, так как накануне Пилерман принес и положил в сейф всю выручку с Привоза. Что же касается хваленого сейфа из ЧК, то от огня он лопнул, буквально раскрошился, и огонь уничтожил все содержимое — деньги и документы.

В эту ночь Пилерман чуть не сошел с ума. Он твердо решил, что поджог организовали люди Тани, нанятые по приказу Японца. Недаром она сначала появилась на Привозе, а затем почему-то пришла в его контору.

— Все знают, что ты была правой рукой Японца, — говорил Туча, — вот Пилерман и решил, что поджог за тебя. Головы лишишься, если не унесешь ноги. Кроме того, тебе есть за что мстить — он же однажды спалил твой дом. А так многие и поступают — спичка за спичку!

— Но я не делала этого! — Таня схватилась за голову, только теперь осознав, какая пропасть разверзлась перед ней.

— Потому я и собрал тебе документы — на всякий случай, — серьезно сказал Туча. — В общем, бикицер — собери вещи там, документы, и всё, тикать. У меня подвода внизу, вывезу за город. В Одессе тебе оставаться нельзя. Японца нет. Кто тебя защитит? Никто. Защитой твоей был только Японец. Вернешься, когда все схлынет. А Цилю я твою предупрежу, не переживай.

— Я поеду в Аккерман, — внезапно согласилась Таня. Туча одобрил ее решение.

Через полчаса, увязав в узелок кое-какие вещи и немного денег, она уже тряслась в разбитой телеге, которая увозила ее из Одессы.

Чавкнув колесами в жидкой грязи, телега остановилась. Вдалеке виднелись желтоватые огоньки хутора. В воздухе был разлит острый запах болотной тины и ила. Не привычная к такому, Таня поморщилась. Это ничем не напоминало запах моря — ничего общего. Возница поймал ее взгляд.

— Лиман пахнет, — сказал он, — вода же ж соленая. Сейчас в камышах ряска цветет, потому так и воняет. Тины много.

— Какая тина? Лиман же соленый! — машинально возразила Таня.

— Так здеся, за хутором, в него пресная речка впадает, вон оттудова течет, — пояснил возница, — оттудова и вонь. Вода ж в лимане как-то пополняется. Такие пресные речушки ее и питают. Да и не речушка это, так, ручеек.

— Безлюдно здесь, — Таня внимательно разглядывала окрестности — несколько покосившихся, старых домов, какие-то заброшенные поля.

— Люди по хатам прячутся, — пояснил возница, — время такое. Шо по ночам-то шастать?

— Так еще не ночь, — Таня всматривалась в быстро синеющие сумерки, в которых еще можно было различить гладкое и плоское зеркало лимана с темноватой, неподвижной водой.

— Нет — так скоро будет, — мрачно сказал возница и добавил: — Здеся всегда ночь. Румын в этих краях не любят, ну и красных. Глухое место, глухие времена.

— Почему не любят? — снова машинально спросила Таня. Ей было как-то все равно.

— Грабят, — кратко пояснил возница, — и корешатся с красными. Люди видели, как отряд красных к ним в крепость ездил. А такого люди не любят.

— Странное место... — Таня вдруг почувствовала какую-то необъяснимую дрожь, — вроде как красивое, но странное.

— Говорят, шо в этих краях время остановилось, — сказал возница, — про Овидия слышала?

— Это древнеримский поэт? — удивилась Таня.

— Да. Говорят, жил в этих краях. Здесь же раньше римское поселение было. Сослали его сюда. Он про эти края и говорил, шо тут время остановилось. Нравилось ему тут. А местные жители верят, шо похоронили его здесь, в крепости. Тайком. А умер от яда. С тех пор не может найти покоя его душа. Бродит по ночам, напускает туман. Ищет свою могилу. И еще своего убийцу, который наверняка лежит здесь поблизости. И пока он так бродить будет, пока душа не найдет успокоения, время вперед не пойдет, — возница так же внезавпно замолчал.

— Страшная легенда, — вздрогнула Таня.

— Стены крепости видишь? — похоже, вознице не терпелось все Тане рассказать. — Вон, далеко, над лиманом, возвышается, наче страж. Завтра рассмотришь ближе, если захочешь. Много страшных вещей за нее рассказывают, легенды... Древнее место...

— И про призраков, — сказала Таня.

— Про призраков — это не легенды, — строго сказал возница. — Призраки — они реальные. Их все местные жители видели. И они убивают людей.

— Что делают? — не поверила Таня.

— Убивают людей, — повторил возница с каким-то мрачным удовольствием.

— И кого же они убили? — не верила она.

— Многих. Люди исчезают, ну шо под землю проваливаются. Завтра сама все услышишь. Баба Матрена расскажет.

— Баба Матрена? — переспросила Таня.

— Туча велел отвезти тебя к ней. Она из наших. Сын у нее на фронт уехал с Японцем, а до того в Одессе был, в банде его. Надежный человек. Да ты знаешь за него — Сева Фонарь.

— Слышала, — кивнула Таня.

— Фонарем прозвали потому, что с детства крепил фонари на рыбачьи лодки, шо рыбу возят по лиману, — пояснил возница, — а потом сбежал с контрабандистами на Молдаванку. Так и остался там. Баба Матрена надежная. Схорониться поможет, не выдаст. И подскажет, если ищешь чего.

— Значит, Фонарь уехал с Японцем на фронт, — задумчиво сказала Таня, — не знала. Зря он сделал это. Глупость... Как и Японец...

— Так они там того... Все глупости понаделали... А теперь попались, как кур в ощип...

Возница, резко замолчав, хлестнул кнутом тощую лошаденку. Таня вздрогнула, задрожала сильней. Колеса заскрипели, подвода напряглась и наконец двинулась чуть под гору, медленно и тяжело подминая колесами жидкую грязь.

— Как называется это село? — спросила Таня.

— Так не село это. Хуторок под крепостью, — пояснил возница. — А на пристани у лимана — лодки рыбаков.

Подвода остановилась у довольно большой усадьбы, огороженной новым забором. Дом был хороший, каменный, в два этажа. Вокруг него — большой фруктовый сад. Все чистое, ухоженное. Ворота новые. Было видно, что Фонарь не забывал мать, а наоборот, старательно выстроил все это, ведь финансовые дела у бандитов Японца всегда шли неплохо.

Спрыгнув с подводы, возница стукнул в ворота. Послышались шаги. На пороге показалась высокая статная старуха с густыми бровями и благородным, все еще красивым лицом, сразу же напомнившим Тане лицо Фонаря.

— Матрена, принимай барышню с города, — сказал возница, — тебе за нее писали.

— Знаю, конечно, — старуха кивнула с достоинством, повернулась к Тане: — Пойдем, милая. Небось, устала с дороги. Сейчас чайку попьем.

— Ну, я поехал. Чего Туче передать? — спросила возница.

— Передай, что я желаю ему удачи! — усмехнулась Таня. — Бывшей удачи Алмазной.

Дом был обставлен добротной мебелью, но без излишеств. Матрена поселила Таню в чистой и просторной комнате на втором этаже. Окна ее выходили на лиман. В них можно было рассмотреть и отдаленный силуэт крепости, чернеющий в быстро наступающей ночи. Как немой великан, она застыла безмолвным стражем над всем миром, и Таня не могла оторвать от нее глаз.

— Не была здесь раньше, что ли? — спросила Матрена.

— Никогда, — сказала Таня, — а жаль...

— И правда жаль, — согласилась хозяйка. — Здесь священное место для многих людей на земле.

— Для каких? — Таня удивленно посмотрела на нее.

— Для тех, кто верит в вечность и силу. Это место силы, — пояснила Матрена, — это страж, стоящий на пороге между двух миров — добра и зла.

Таня поразилась, как красиво старуха говорила — совсем не как безграмотная крестьянка, а как знахарка и целительница человеческих душ. Таня подумала, что так и могло быть на самом деле.

Матрена провела ее в столовую на первом этаже дома, где уже кипел большой самовар, а на столе, заставленном фруктами, соблазнительной горой высились посыпанные сахарной пудрой плюшки. У Тани даже слюнки потекли!

— Я тебя ждала, — пояснила Матрена, — люди ваши написали. Товарищ моего сына — мой друг. Ты же из его мира, правда?

— Правда, — призналась Таня, — только нет уже этого мира. Когда Фона... Когда ваш сын вернется, этого мира уже не будет.

— Он не вернется, — спокойно сказала Матрена, присаживаясь к столу, — он навсегда останется там.

— Как вы можете так говорить? — Таня рухнула на стул, глядя на нее во все глаза.

— Правду говорю — потому что вижу, — пояснила Матрена, — я многое вижу... Что будет... И про тебя вижу кое-что...

— Что же вы видите? — у Тани вдруг засосало под ложечкой от необъяснимого чувства тревоги.

— Ты найдешь то, что ищешь, — сказала Матрена, — обязательно найдешь. Только в крепость пока не ходи.

— Почему не ходить? — вздрогнула Таня, так как именно туда и собиралась с утра.

— Там румыны. Расстрелять могут. Они сейчас злые. Случилось у них вроде что-то. Они посты усилили, военный караул. Местных не пускают, а раньше в крепость пускали, — пояснила Матрена, — надо немного погодить. Вот страсти у них поутихнут, тогда и пойдешь.

— А что у них случилось? — спросила Таня.

— Говорят, вражеского шпиона поймали да повесили на крепостной стене, — Матрена говорила так спокойно, словно это были совершенно обыденные вещи, — вот они все и переполошились.

— Красный шпион? — уточнила Таня.

— Нет, иностранец вроде, — ответила Матрена, — откуда, не ясно. Смуглый был какой-то. То ли турок, то ли араб. Лопотал вроде не по-нашему, люди рассказывали, как его на казнь вели. Наши многие казнь видели. А с красными у румын хорошие отношения — хотя совершенно непонятно почему. Красные часто в крепость ездят.

Турок или араб... Таня задумалась, сразу вспомнив турка Азиза. Выходило, что все это неспроста.

— Да ты покрепче, может, чего будешь? — усмехнулась Матрена. — Давай за встречу! Смородиновка у меня отменная — водка на смородине, сама делаю, по старинным рецептам.

— А давайте — за встречу! — махнула рукой Таня. — Чего уж там...

Засиделись они далеко за полночь. Таня пыталась склеить воедино куски своей разбитой жизни. Все закружилось, завертелось, и вот она здесь.

Была глухая ночь, когда Таня наконец-то поднялась к себе в комнату. От смородиновой водки (просто невероятной на вкус!) немного кружилась голова. Именно поэтому Таня сначала не обратила внимания на далекий блуждающий огонек, то загорающийся, то гаснущий со стороны лимана. Но потом, когда это повторилось несколько раз... Это была абсолютно пьяная, отчаянная мысль! Может, такая мысль никогда бы не пришла на трезвую голову, особенно глубокой ночью... Но Таня решила выйти наружу и посмотреть поближе. Даже, может быть, если получится, подойти к лиману.

Она быстро спустилась по лестнице и оказалась в саду. На улице был густой туман. Таня медленно пошла через сад и очень скоро по небольшой тропке спустилась к самому лиману. Остро запахло тиной, илом. Послышался плеск воды. Похоже, недалеко было то место, где в лиман впадала пресная речушка, практически ручеек.

Клочья сизого тумана ползли по земле, рисуя причудливые тени. Таня залюбовалась игрой света, как вдруг... Вдруг отчетливо и ясно раздался громкий, мучительный стон. Самый настоящий стон, исполненный такой нечеловеческой муки, что у Тани страшно заколотилось сердце, а от ужаса просто подкосились ноги.

Это уже не было пьяной галлюцинацией, звуковой иллюзией или игрой ее воображения. Это был самый настоящий стон, и Таня отчетливо слышала его.

Мучительный стон в туманной мгле, казалось, раздавался из-под самой земли. Он был исполнен такой муки, что от горечи этого страдания буквально разрывалось сердце. В нем было что-то настолько трагичное, что душа замирала, скатываясь в какую-то пугающую бездну отчаяния, границы которого очень трудно измерить.

Не в силах пошевелиться, Таня застыла на месте. Стон громко зазвучал еще, и еще раз. Вдруг Таня отчетливо разглядела, как над поверхностью лимана, вдоль берега, что-то скользит. Там двигались какие-то тени, очертания которых напоминали контуры человеческих фигур. Их было несколько. Они двигались очень плавно, словно скользили по границе воды и песка. Тени двигались в сторону крепости.

От ужаса у Тани потемнело в глазах, а крик застыл в горле. Дрожа, как в приступе лихорадки, она сорвалась с места и бросилась назад. Таня бежала с такой скоростью, что легкие ее жгло огнем. Забежав в комнату, она захлопнула дверь. Затем опустилась на пол и на несколько секунд от страха потеряла сознание.

 

Глава 15

Проклятие Аккерманской крепости. Погрузка рыбного улова. Рыбачья артель Рваного

Бледная, дрожащая, невыспавшаяся, с тяжелой головой, Таня спустилась вниз. В кухне в медном тазу варилось абрикосовое варенье, благоухая невероятным ароматом цветущего сада, отчего у Тани немного поднялось настроение. При виде ее Матрена нахмурилась.

— Девонька, что с тобой?

Но Таня лишь махнула головой. Как рассказать о том, что она видела ночью? Старуха сочтет ее ненормальной. А что она видела, Таня и сама не могла понять. Но Матрена обладала редкой проницательностью, не зря Таня с ходу заподозрила в ней знахарку. А потому спросила прямо в лоб:

— Ты, что ли, ночью в сад выходила? К лиману?

— Да... — промямлила Таня, застигнутая врасплох, и вдруг решилась: — Я... выходила... Просто так... Думала прогуляться... и я кое-что видела...

— Говори! — повелительному тону Матрены нельзя было противостоять, и Таня, как на духу, вдруг выложила ей всё. И сама даже не заметила, когда ей стало легче.

— Матерь Божья! — всплеснула руками Матрена. — Как ты только ноги вчера унесла! Похоже, Господь тебя хранит. Ты, дитя, в темечко Господом Богом поцелована! Призраков ты вчера видела, наших знаменитых призраков, о которых судачит вся округа! И просто чудо, что ты осталась в живых!

— Как это? — не поняла Таня.

— Те, кто видит призраков, особенно ночью, — Матрена понизила голос, — никогда не возвращаются назад.

— Что же с ними происходит? — Голос Тани дрогнул — перед глазами вдруг отчетливо встали сумеречные, мрачные тени в густом тумане, а в памяти зазвучал тоскливый, мучительный стон.

— Они исчезают, — Матрена говорила еле слышно, почти шептала: — Пропадают без вести. И никогда не возвращаются назад.

— Куда же они пропадают? — Все происходящее нравилось Таня все меньше и меньше.

— Не знает никто. Но из тех, кто попался на пути призраков, никто не вернулся обратно.

— И давно это началось?

— Да вот уже несколько месяцев. Вначале не обращали внимания, но потом... Когда призраки стали появляться все чаще и чаще, и всегда со стороны лимана... Люди забеспокоились... Особенно, когда стали исчезать...

— А почему они появились именно здесь? — хмурилась Таня.

— Это связывают со старой крепостью. С проклятием Аккерманской крепости, — пояснила Матрена.

— С каким проклятием? Расскажите! — ни за что, даже при большом желании, Таня не смогла бы уже повернуть назад.

— Место здесь такое... сложное... — Матрена покачала головой. — Крепость наша — особое место. Рассказывают, что как только она была построена, заклятие на нее наложил самый могущественный половецкий шаман. И как странно: до сих пор это проклятие работает, удивительно прямо!

— Что за проклятие? — не могла отступить Таня.

— Крепость всегда будет неприступной. А победитель, который завоюет ее, не удержится в ней долго. И весь род его ждут вечные несчастья. Страну же, флаг которой поднимут в крепости, ждут вечные беды, войны и даже распад.

— Страшное проклятие, — покачала головой Таня.

— Говорят, на этом месте был священный алтарь половцев. Вот и наложили на нее заклятие, — продолжала Матрена.

— Победитель никогда не удержится в крепости долго, а страну его ждут вечные беды и даже распад, — повторила Таня.

— Считают, что всему виной постоянные конфликты вокруг крепости — все пытаются ее захватить, и все терпят поражения. А страны исчезают... Молдавское княжество. Османская империя. Российская империя и наконец Румынское королевство. А потом крепость займут красные. Будет и у них беда, — убежденно говорила Матрена.

— А призраки? — напомнила Таня.

— И призраки, — кивнула старуха, — недаром в смутный час появились они. Это неприкаянные души узников, которые нашли свою страшную смерть в подземных темницах крепости. Не нашли успокоения в земле — вот и охотятся за душами живых людей.

— Страшно... — вздрогнула Таня.

— Уж куда страшней! — согласилась Матрена. — Местные все напуганы. По ночам, как темнота на землю придет, двери запирают и окна. И из дома на улицу ни ногой. И ты больше к лиману не ходи! Один раз повезло, дальше не повезет. Не гневи Бога!

Пообещав Матрене, что ни за что не выйдет из дома с наступлением темноты, Таня узнала, где может находиться цыганский табор, и ушла прочь.

— К крепости близко не подходи, — напутствовала ее Матрена, — а то румыны стрельбу открыть могут. Третьего дня стреляли. Больше для испугу, но бывают и шальные пули. Так что не ходи, не искушай судьбу.

Но путь Тани лежал в сторону от крепости, к полям. И только в первые минуты, идя по единственной дороге хутора, она видела перед собой величественные, желтые стены крепости, почти золотые в лучах яркого дневного солнца.

Но табора не было. В поле, которое описала Матрена, Таню встретили лишь обугленные палки, для чего-то воткнутые в сырую землю (может, там были костры), да остатки разбитой кибитки с поломанными колесами, рваное ситцевое покрывало которой трепал ветер.

Таня остановилась посреди этого запустения. Здесь не было и следа человеческого жилья. Только безлюдное поле, на котором ничего не росло, кроме примятых, истоптанных сорняков.

Сзади раздалось треньканье колокольчика, и Таня увидела старика-крестьянина, который гнал через поле трех очень старых, тощих коров. Лицо его покрывали глубокие морщины, а одежда была потрепанной и такой рваной, что местами едва-едва прикрывала тело. Это было живое олицетворение всеобщей крестьянской нищеты, которую принесло время, и у Тани мучительно сжалось сердце.

Старик остановился, с интересом разглядывая незнакомку. Остановились и коровы, понуро опустив головы, с чувством глубокой покорности судьбе.

— Вы, барышня, из города будете? — первым заговорил старик, с любопытством разглядывая приезжую. — Из самой Адэссы?

Он сказал именно так: «Адэссы», что всегда бесило коренных одесситов, в том числе и Таню, не понимавшую, как можно коверкать и ломать женское нежное имя, вместо того, чтобы произнести его мягко, через мягкое «е»: Одесса, Одесса, любимая, родная Одесса... Но в этот раз Таня даже не отреагировала на это.

— Точно, оттуда, — ответила она. — А здесь, говорят, цыгане стояли? Цыганский табор?

— Были, — кивнул старик, — самый что ни на есть табор — грязный, шумный. Ор стоял с утра до ночи, вопли да крик. Всей округе спать не давали. А потом исчезли неведомо куда.

— Как это — исчезли? — моргнула Таня, недоумевая, что такое свалилось на нее со вчерашнего вечера, что за сплошная чертовщина, в которой она почему-то играет главную роль.

— А вот так... — Старик сокрушенно покачал головой. — Одним утром солнышко взошло — а цыган нет как нет.

— Съехали? Может, они ночью уехали? В другое место? — предположила Таня.

— В том-то и дело, что вещи их остались целехоньки, даже детские пеленки! — пояснил старик. — Вещи остались — а людей нет!

— Где же вещи? — снова ничего не поняла Таня.

— Что местные растащили, а что румыны разобрали, чтобы поле очистить. Для каких-то своих дел понадобилось им это поле.

— Куда же люди подевались? — спросила Таня, даже не сомневаясь в том, что сейчас услышит.

— Призраки их забрали, — сказал старик, и Таня услышала то, в чем была почти уверена: — Говорят, призраки их утащили на дно крепости.

— На дно крепости? — не поняла она.

— Так старые люди говорят, подземелья крепости тянутся по всему дну лимана, — пояснил старик. — В это еще мои предки верили. И сказывали, что в подземельях этих спрятано несметное сокровище. А охраняют его злые духи. Вот цыган они и забрали — сокровище охранять.

— Зачем же им цыгане? — улыбнулась Таня словам старика.

— Так известно зачем. Все цыгане связаны с нечистой силой. Вот и утащили их свои.

Таня вдруг почувствовала, что все эти поверия о призраках не просто слова простых, безграмотных людей, а за всеми рассказами кроется что-то очень нехорошее, настолько нехорошее, что в окружающем воздухе прямо пахнет бедой. И беда эта осязаемая, реальная, не имеющая ничего общего с мифической нечистой силой. Только вот откуда она исходит, Таня пока не могла понять.

Увидев, что приезжая барышня замолчала и глубоко погрузилась в свои мысли, старик подтолкнул коровенок, и снова они поплелись вперед, по заросшему бурьяном полю, на котором ничего не росло. Унылый перезвон колокольчика все звучал и звучал вдали, переливаясь тонкой, пульсирующей нотой печали, не скоро растворившейся в воздухе.

Таня медленно пошла по полю в обратную сторону — вниз, к лиману. Острый запах гниющей рыбы чувствовался с вершины холма. Заглядывая вниз, Таня ухватилась за ветку какого-то куста. Ноги сами заскользили по склону, и она чуть не упала.

Там, внизу, вовсю бурлила жизнь — странная для такого малолюдного и тихого места. К старым, почерневшим от времени сваям были привязаны рыбацкие лодки, маленькие, тяжело груженные баркасы. Хриплыми голосами перекрикивались рыбаки. Шум и гомон был похож почти на одесский — Таня без труда различала говорливых, громких уроженцев украинского юга, а также одесские словечки, странно звучащие здесь. Впрочем, Таня вскоре поняла, что все объясняется достаточно просто. Близкое расстояние было причиной того, что артели рыбаков постоянно курсировали в двух направлениях: от Черного моря к лиману и назад, вдоль всей местности, меняя свое расположение в зависимости от конкуренции и заработка. А потому одесские рыбаки тоже работали в Днестровском лимане, особенно, когда был навал рыбы.

Было интересно наблюдать за незнакомым, пестрым миром. На досках пристани сваливали корзины и бочки с рыбой. Отбросы же — гниющие, протухшие — лежали кучей тут же, рядом с пристанью, прямо на земле. И вонь эта смешивалась с запахом полных фруктов садов, которые были разбиты на холмах.

Из-за туч выглянуло солнце, осветив яркий хаос этого пестрого мира. Рыбья чешуя ярко блестела на солнце. Вдоль пристани бродили псы, жирные коты, не церемонясь, рылись в грудах рыбьих отбросов. И те, и другие были так избалованы большим количеством еды, что не обращали друг на друга никакого внимания.

В небольшой пузатый баркас грузили обильный рыбный улов и какие-то просмоленные бочки, крышки которых так же были прочно просмолены. Рыбу несли в плетеных корзинах и ставили прямо на палубе баркаса. За погрузкой наблюдал молодой рыбак в ярко-красном платке, повязанным по-пиратски на голове. Он был голый до пояса, в коротких, покрытых грязными пятнами холщовых штанах. Капли пота блестели на бронзовой коже, под которой вздувались стальные мускулы. Босые ноги рыбака тонули в груде рыбьих отбросов, которые разрывали два полосатых кота, но он не обращал на них никакого внимания.

Таня залюбовалась живописной картиной. Ярко-голубая вода лимана, блестящая на солнце, как огромное зеркало, лодки, живописно вставленные в голубое стекло воды, бронзовое тело рыбака, красный платок на его голове, серебристая чешуя бьющихся в плетеных корзинах рыб, два полосатых кота, рвущих когтями рыбьи потроха, коричневые от солнца голые спины других рыбаков, тащивших к баркасу корзины, — казалось, все это только что сошло с яркого полотна, с одной из тех красивых картин, которые Таня когда-то давно видела в Одессе, в музее. И над всем этим возвышались желтые стены крепости, четко выделяясь в жарких лучах ослепительного полуденного солнца.

Нависающая над лиманом, она придавала всему неповторимый аромат старины, приятной на вкус, как драгоценное, давнее вино, и совсем не вызывала холодного чувства тревоги.

— Румынам еду везут, — хриплый голос, раздавшийся за спиной, заставил Таню вздрогнуть от не­ожиданности. Едва не потеряв равновесие, она снова вцепилась в ветку куста, но ноги все-таки скользнули пару раз в жирной, крохкой, благодатной земле обильного одесского юга.

Тощая старуха в повозке, которой правила сама, остановилась на дороге. Была она совсем древней, не меньше восьмидесяти. Глубокие морщины покрывали коричневое, похожее на печеное яблоко лицо. Но зоркие глаза хоть и выцвели от времени, смотрели пристально, по-молодому, изучая лицо Тани. Воспользовавшись передышкой, старуха бросила поводья в телегу. Тощая лошаденка понуро опустила голову. Над старой спиной лошади, такой старой, что от возраста с нее клочками сползала шкура, роились мухи и слепни.

Старуха с интересом смотрела на приезжую из города, явно остановившись специально, чтобы с нею поговорить. Таня понимала, что в этих малолюдных краях, где каждый житель наперечет, она вызывает огромный интерес у всех местных. Пользуясь этим, Таня собиралась извлечь для себя немалую пользу. Ведь именно ради информации она и приехала сюда, пытаясь отыскать затерянные следы, имеющие прямое отношение и к настоящему, и к глубокому прошлому.

Появление старухи застало Таню врасплох. Слишком уж она была поглощена наблюдением за рыбаками, к которым направлялась ради своих целей.

— Румынам... еду? — машинально повторила Таня, поворачиваясь к старухе.

— В крепость, — уточнила старуха, с интересом рассматривая Танино платье, — всегда возят, каждый день... В одно и то же время.

— Румыны, наверное, платят им хорошо, — улыбнулась Таня, стараясь вызвать старуху на разговор, и это ей удалось.

— Какое там! — махнула рукой та, усаживаясь поудобнее и явно собираясь побеседовать с приезжей. — Под ружьями возят! Что румыны, что красные — один черт! Простому человеку беда от этих всех... Навалились на наши головы! А тут еще атаманы повадились, в степях. Говорят, и до сюдой доберутся воевать. А здесь и так мы еле живые от голода. Даже рыбу нельзя спокойно продать. Выживают кто как может, — и, поймав заинтересованный взгляд Тани, пояснила: — Мой сын там, среди этих рыбаков. В артели работает. Концы с концами еле-еле сводит. А дома дети малые. Трое ртов. Вот и мне приходится торговать. Мед везу до Измаила. Некогда помирать. Не берет Господь Бог. Прогневался на нашу землю.

— Здесь одна рыбачья артель? — спросила Таня, тут же ухватившись за соломинку.

— Одна, — кивнула старуха, — мужиков мало осталось. Кто на фронт побег, кто в Одессу на заработки подался, кто к румынам перебег, через Дунай. А рыбаков совсем мало осталось. Когда рыбы много, из других артелей приезжают на подмогу, из городков разных.

— Вы, стало быть, знаете всех рыбаков? — спросила Таня, радуясь своей удаче.

— Да всех поголовно! Уж сколько годков... — вздохнула старуха, — как не знать, когда за сына сердце болит... Еле концы сводит...

— Я тут ищу кое-кого, — доверительно сказала Таня, — может, поможете найти?

— Да если знаю — помогу с радостью, — кивнула старуха, — хорошему человеку как не помочь? Ты, поди, с самой Одессы к Матрене приехала за сна­добьем!

— За снадобьем? — от неожиданности моргнула Таня.

— Да ты не стыдись! Матрену в наших краях любят. Сильная она знахарка, хоть и от нечистого ее сила, — сказала старуха с каким-то странным выражением. — Молодые, красивые дамочки из самой Одессы до Матрены ездят. То зелье приворотное достать, то травы, шоб ребеночка вытравить или старого мужа потравить, а то и за красотой ездят — травки, мази всякие. Или еще за такой травкой, шоб ребеночек был. Так что ты не стыдись. Знаю, зачем ты к Матрене приехала.

— Точно, за приворотным зельем! — хохотнула Таня.

— Уж тебе-то оно ни к чему! — убежденно сказала старуха. — Красивая ты. Кого угодно и сама приворожить можешь.

— Да я пошутила, — пожала плечами Таня.

— Вижу я, как шутишь... Аж глаза светятся! Так кого ты найти хотела? — заинтересовалась старуха.

— Я сына Седого ищу, — сказала Таня, — знаете, Седой? Из Одессы!

— Матерь Божья! — Лицо старухи на глазах переменилось, и быстро-быстро, словно по-настоящему отмахиваясь от чертей, она принялась креститься так энергично, что рукава ее белой рубахи как крылья летали в воздухе. — Матерь Божья! Святые угодники! Да и не говори никому! Ох, заставила меня заговорить с тобой нелегкая, бес наверняка попутал!

— Да что случилось-то? — тревожно спросила Таня, неприятно пораженная странной реакцией старухи,

— Ты сперва чего ищешь, скажи, — взгляд старухи тут же стал неприязненным.

— Отец его умер, в городе, — моментально сообразила Таня. — Меня знакомые просили передать. Узнали, что я сюда еду, и просили. А что с ним не так?

— Всё не так! — Глаза старухи потеплели, их словно покинуло чувство тревоги. — Отец умер... Это да... А вообще... черти его забрали!

— Как черти? — удивилась Таня, но не сильно — она успела уже привыкнуть к чертовщине, творящейся вокруг. Черти, призраки — какая разница?

— А вот так! Расскажу, коли не знаешь... — Старуха понизила голос, опасливо огляделась по сторонам. — Он продукты до крепости возил, как вон с тем баркасом. А однажды и не вернулся.. Лодку в лимане нашли... а сына Седого и нету...

— Куда же он делся? — спросила Таня, уже понимая, что услышит в ответ.

— Как куда? Черти его забрали! — пожала плечами старуха. — У нас тут черти людей крадут. Вон как расхороводились. Все говорят: призраки, привидения... А я так скажу: черти. Им тут самое место.

— Он что, один на лодке был? — спросила Таня.

— Нет, конечно! Еще двое с ним.

— А что же они? Их тоже забрали черти? — Таня не смогла скрыть иронии, но старуха этого не заметила.

— Мертвые они были! Их ножами прикололи к мачте, — старуха снова перекрестилась, — а глаза вырезали. Жуть, говорят, кто видел. А сын Седого исчез. Его Иваном звали, добавила она вдруг.

— Что же власти? — спросила Таня.

— Да нет здесь никаких властей, окромя румян в крепости! — махнула рукой старуха. — А румынам до наших бед и дела нет! Они и так бесятся, что засунули их в эту дыру, считают, что здесь край света! Мертвых с лодки похоронили, а сына Седого так и не нашли. Сгинул, вот те крест, сгинул от нечистой силы!

— А артель кто держит? — спросила Таня. — Кто хозяин местных рыбаков?

— Так Вадька Рваный, черт жадный! — сказала, как выплюнула, старуха. — Он родом отсюдова, но в Одессе разбогател. А потом вернулся и всех подмял под себя. Теперь все рыбаки на него работают! Он, кстати, был другом Седого, в Одессе, потому и сына его к себе в артель взял. Иван хорошим рыбаком был, одним из лучших. А этот упырь чертов даже искать его не стал. Мужики хотели на лодках пойти к крепости, так он не позволил!

Таня затаила дыхание. Неужели ей так повезло? Вадька Рваный, друг Седого, разбогатевший в Одессе! Неужели это тот самый контрабандист, который нашел ее в Одессе, а потом принес в Еврейскую больницу вместе с Седым? Это было настоящей удачей.

— Как с ним поговорить, с Рваным? — спросила Таня.

— Да не станет он с тобой говорить! — сказала старуха. — Он и есть главный черт, упырь! Его тут все не любят! Но ты попробуй, если очень уж надо. Хотя толку не выйдет. Вот тропинку видишь? Вниз идет. Туда и спустись. Рваный наверняка там. Он всегда за погрузкой сам наблюдает, чтоб не своровали чего. Жадный! Вон, видишь, мужик бегает, руками размахивает? C черной бородой? У него еще и шрам через левую щеку. Он и есть Рваный.

Поблагодарив, Таня ринулась вниз. Старуха взяла вожжи, и тощая лошаденка потащилась по дороге, взбивая пыль старыми копытами.

Погрузка, между тем, заканчивалась. Последняя корзина уже была на борту, и рыбаки отвязывали снасти баркаса от почерневшей сваи. Мужчина средних лет с черной бородой и синеватым шрамом на щеке уже был на борту. Он орал на молоденького рыбака в красном платке. Тот стоял перед ним с самым хмурым видом.

— Вы хозяин артели? — крикнула Таня с пристани. — Мне поговорить с вами надо!

— Позже приходи! — Чернобородый в нетерпении махнул рукой. — Видишь, не до тебя! Какое там может быть у тебя дело!

— Важное! — крикнула Таня. — Я сына Седого ищу.

— Иван мертв! — Рваный переменился в лице. — Уходи отсюда! Передай его отцу...

— Не передам, — перебила его Таня. — Седой тоже мертв, как и Иван! И я должна с вами поговорить! Это очень важно!

Таня никогда еще не видела, чтобы цвет лица менялся с такой скоростью. Вся кровь отхлынула от лица чернобородого, и за секунду оно стало белее мела.

— Убирайся! — Рваный сжал кулаки. — Не о чем говорить! Уходи отсюда поскорее! Убирайся!

Он все еще продолжал кричать, когда барка отчалила от пристани в сверкающие на солнце голубые воды лимана.

 

Глава 16

Источник богатства Рваного. Мнимое похищение ребенка. Происхождение Тани. Расстрел баркаса и спасение раненого рыбака

— Темный человек... — Матрена помешала какое-то варево в стоящей на огне миске и лукаво посмотрела на Таню. — Тебе оно ни к чему. Слышала ведь уже, что ко мне разные люди приходят. Я им снадобья от всего на свете раздаю.

— Приворотное зелье, — улыбнулась Таня.

— И отворотное тоже, — серьезно кивнула Матрена и повторила: — Только вот оно тебе ни к чему. Ты сама по себе держишь нить жизни. Тебе не нужно ее поддерживать.

Таня не поняла слов Матрены, но уточнять не решилась. Слишком многое было поставлено на карту, поэтому она повторила свой вопрос о Рваном. Вопрос, который мучил ее сильнее всего на свете — после того, как пришла с пристани.

— Темный человек, — повторила Матрена свои слова, — не любят его в наших краях. Злой он. Со злой волей. С недобрым глазом. Только такой человек и выживает сейчас, когда времена черны, как ночь.

— Он богат? — задумалась Таня.

— Богат, — кивнула Матрена, — только вот никто не знает, откуда его богатства взялись.

— Как это? — удивилась Таня.

— Он был простым рыбаком. Молоденький, но уже со вздорным характером, — пустилась Матрена в воспоминания, — я ведь всю жизнь живу в этих краях, много чего про всех знаю. И про Рваного тоже. Он, небось, давно и позабыл, что я на свете живу. А правда — она всегда наверх выплывет.

— Какая правда? — Таня была готова услышать нечто подобное, а потому приготовилась запоминать.

— Люди говорили, что он внебрачный сын какого-то иностранного богача, который через наши края проезжал. Мать его прислугой в трактире работала. Может, правда то была, а может, и нет... — задумалась Матрена, — но с детства он от всех остальных отличался. Горяч был, что твой кипяток! Мать ему, дура, все уши прожужжала, что он не такой, как все. Сгубила судьбу парню.

— Как сгубила? — Таня во всем любила четкость.

— Однажды он с товарищем подрался, с таким же рыбаком, как и он сам. И в драке убил того парня.

— Убил? — ахнула Таня.

— После этого пустился в бега до Одессы. Края у нас глухие, пока жандармы приехали... В Одессе он подался к контрабандистам, ведь рыбацкое дело хорошо знал. И очень скоро выбился в люди — стал помощником самому Седому.

— Самому Седому? — Таня вспомнила нищенскую обстановку дома бывшего контрабандиста, утлую утварь, рваные снасти и печать обездоленной нищеты, которую нельзя было спутать ни с чем — Таня знала это на своем собственном опыте. — Не понимаю...

— В то время в Одессе королем контрабандистов был Седой, — пояснила Матрена, — я знаю — мой муж первый, за которого меня в 14 годков выдали, контрабандой занимался и все время ездил в Одессу. Рассказывал мне много чего. Это потом его в пьяной драке убили. А до того он тоже с Седым плавал. Это уже позже я отца сынули моего встретила... Но то другая история. Так вот: королем контрабандистов был Седой. И под ним был весь контрабандный бизнес — ну, часть Фонтана, что за мысом, так уж точно. Ты слышала о «соленых» контрабандистах?

— Нет, — честно призналась Таня.

— Это был нехитрый фокус. По документам, выправленным за взятку в таможне, маленькие одномачтовые суденышки провозили якобы соль, — пояснила Матрена, — соль тяжелая, весу много. А на самом деле место это всё занимали контрабандными товарами. Потом лодку разгружали в условленном месте, на тайном причале, подальше от таможни и порта, а место заполняли мешками с солью. После этого судно отправлялось в порт, официально проходило через таможню и платило пошлину якобы за соль. Пошлина выходила копейки. Руководство таможни было в сговоре с контрабандистами, а потому закрывало глаза. Так проходили просто невероятные деньги. И вот заправлял этим всем Седой. А Рваный стал его правой рукой, его первым помощником. Но Рваным его тогда еще не звали. Шрам он в драке получил позже, уже в Аккермане. Подрался с пьяными солдатами из крепости, те и полоснули его ножом.

— Что же Седой? — напомнила Таня.

— Поначалу дела у них шли хорошо. А потом вдруг что-то произошло. Никто в точности не знает что. Но только попал Седой в тюрьму. А деньги у него отобрали власти.

— За что в тюрьму? За контрабанду? — Таня ожидала именно такого ответа.

— За контрабанду никого не судили, — покачала Матрена головой, — не было такого обвинения. Большая часть Одессы с контрабанды жила. Нет, другим было обвинение.

— Да каким? — Таня заинтересовалась по-настоящему.

— В похищении и убийстве ребенка. Обвинили его в том, что ради выкупа он украл ребенка у одного богача и спрятал в катакомбах. А там сыро, холодно... Вот и не выжил ребенок, умер. Труп, правда, не на­шли. Об этом еще в газетах писали. Но объясняли тем, что он в песке труп закопал, а сознаваться не стал, — вздохнула Матрена. — Те, кто Седого знал, говорили, что ни за что такое он бы сделать не смог! Не таким он был человеком. Мухи на своем веку не обидел, не то что ребенка. И еще кое-то удивляло людей...

— Что же? — Таня затаила дыхание.

— То, что Рваного, его правую руку, не арестовали вместе с ним. Даже не обвинили. А ведь если бы Седой действительно похитил ради денег ребенка, то сделал бы это только с Рваным. С кем, как не с ним? — снова вздохнула Матрена.

— И Рваного даже не арестовали? — нахмурилась Таня.

— То-то и оно! Никогда в жизни никто про Седого такого бы не подумал! Хороший он был человек... — Матрена тяжело вздохнула в третий раз, и Таня начала кое о чем догадываться. Потому спросила прямо:

— Вы его знали, Седого?

— Знала, — сокрушенно кивнула Матрена, — тогда он был моим любовником. Любила я его крепко. Но он женат был. Сыночек маленький. Помню, как в тюрьму попал, я все глаза проплакала. Под тюрьму ходила. А потом и уехала обратно, в Аккерман.

— Что же Рваный? — Тане было жаль Матрену, она прекрасно понимала, чтó когда-то пережила эта женщина, и не хотела заострять на этом внимания.

— Суд недолгий был. Приговорили его к каторге, — Матрена говорила с печалью, — но отправить на каторгу не успели. Тут случился 1905 год. Так и задержался он в тюрьме. А через пару лет и вовсе вышел на свободу. Рваный же после суда вернулся в Аккерман, а потом приехал сюда, на хутор, под крепость. Вот после суда Рваный таинственным образом и азбогател. Многие поговаривали, что он успел прикарманить большую часть денег Седого, но в точности никто не знал.

— Может, он Седого специально подставил, ради денег? — предположила Таня.

— Все говорили об этом, и я тоже, — кивнула Матрена, — но доказательств не было. В любом случае, в наши края Рваный вернулся очень богатым. Лодки купил. Но в Одессу больше не приезжал. Невзлюбили его там.

— А что за ребенок был? — спросила Таня. — Чей ребенок, которого он якобы украл? Вы подробности знаете?

— Сейчас уже не припомню фамилию... Столько лет прошло... — Матрена задумалась, словно что-то пыталась восстановить в памяти. — Говорили, что богача, князя какого-то. Там такая история была. Князь этот с женой на яхте отдыхал и попал в шторм. Яхта разбилась, они спаслись на лодке. Лодку выбросило на берег. Князь с женой на берегу были, вместе с ребенком. Жена сознание потеряла, князь пошел за помощью, а как вернулся, ребенка не было. Украли. Кто-то из местных жителей видел, как уносил ребенка рыбак с седыми волосами. Это было одно из самых важных свидетельств против Седого.

— А Седой признался? — спросила Таня.

— Седой сказал на суде, что увидел женщину с ребенком и решил, что женщина была мертвая. А ребенок жив, вот он и отвез его в Еврейскую больницу в Одессе. Но по документам в больнице, которые проверили, выходило, что безымянный, ничейный ребенок к ним не поступал. Не было там такого безымянного ребенка.

Таня сидела ни жива ни мертва. Ей вдруг показалось, что она потеряет сознание. Воздуха стало не хватать. Изо всех сил Таня вцепилась пальцами в стул — так, что побелели костяшки. Седой, Еврейская больница, ребенок...

— Что с тобой? — переполошилась Матрена, увидев состояние Тани. — Плохо тебе стало?

— Продолжайте... — Голос Тани прозвучал необычно хрипло. — Значит, Седой отнес ребенка в больницу.

— Но в больнице не было ребенка.

— А что это был за ребенок? Мальчик, девочка? — Таня стала дрожать.

— Я не помню точно... Но, кажется, девочка. Маленькая девочка, до года.

— А с родителями, — голос Тани зазвучал в полную силу, — что стало с родителями?

— Когда начался суд, мать ребенка была уже мертва, — вздохнула Матрена, — она умерла от горя, не смогла пережить пропажу дочери. А отец уехал за границу. Все удивлялись, почему суд только через несколько лет был. Но отец объяснил на суде, что, не найдя ребенка, решил, что его смыло волной в море, пока он ходил за помощью, и ребенок утонул, погиб. Поэтому не обращался в полицию. Когда от горя умерла его жена, он надолго уехал. А спустя годы был в Одессе проездом и вдруг нашел свидетеля, который и сообщил ему, что ребенка украл контрабандист Седой. На этом и строилось обвинение: мол, Седой украл ребенка богачей, чтобы получить выкуп, а когда никого из родителей не нашел, то убил иладенца и закопал на берегу моря.

— Что же стало с отцом ребенка? — у Тани потемнело в глазах. — Он жив? Жив?

— Да кто теперь знает... — Матрена покачала головой. — После суда жив был. Живехонек. Уехал в Петербург. Совсем больной был от горя. Жену с дочкой очень сильно любил, хотя и был князь. Говорят же, что у князей этих все не так, как у людей. А у этого, выходит так...

— Князь? — сердце Тани обмерло, и упало вниз. — Случайно не Сосновский его фамилия?

— Нет, не так, — Матрена убежденно мотнула головой. — На «ш» его фамилия начиналась. Шляхов или Шахов.. Может, Шаховский... Не помню точно. Что-то на «ш».

У Тани было темно в глазах, а руки дрожали так сильно, что она с трудом оторвала их от стула.

— Да что с тобой? — переполошилась Матрена. — На тебе совсем лица нет.

— Не убивал... Седой... — Голос Тани дрогнул, и вдруг невероятное напряжение, сковавшее ее душу и тело, хлынуло, буквально разразилось потоком слез, бурных, обжигающих, смывающих на пути своем все слез. — Седой не убивал ребенка... Я тот ребенок...

И, заплетаясь, путаясь, подбирая слова, поведала Матрене свою историю.

— Седого нужно найти, — заплакала Матрена, — хоть сейчас рассказать.

— Нельзя рассказать, — сердце Тани было наполнено болью, — убили Седого.

И она рассказала Матрене об убийстве, опустив самые жуткие подробности. Когда первый всплеск эмоций прошел, Таня задумалась о ситуации серьезно.

— Итак, мы знаем, что ребенка нашли двое контрабандистов — Седой и Рваный, принесли его в Еврейскую больницу, — сказала Таня. — Но почему Седой не сказал на суде, что был не один?

— Может, покрывал друга, не хотел, чтобы его отправили в тюрьму тоже? — предположила Матрена.

— Нет, не так, — Таня отрицательно покачала головой, — Рваный мог проходить как свидетель, а не как соучастник. И свидетель защиты в пользу Седого. Но Седой этого не сделал. Почему? Какова роль Рваного во всей этой истории? А что, если...

— Если что? — Матрена посмотрела на Таню с интересом.

— Что за свидетель был у князя, кто рассказал о Седом? — Таня размышляла вслух. — А что, если это был Рваный? Если именно он донес на друга по каким-то причинам — к примеру, ради денег Седого или чтобы получить вознаграждение от князя...

— Матерь Божья! — Матрена всплеснула руками. — И как я тогда об этом не подумала! Он, точно он это сделал! Поэтому и вернулся богачом в Аккерман! Деньги — за предательство Седого.

— Знал ли об этом Седой? — предположила Таня.

— Знал, — уверенно кивнула Матрена, — он проницательный был. От него ничего нельзя было скрыть.

— Тогда возникает вопрос: почему Седой направил к Рваному своего сына Ивана? — спросила Таня.

— Простил, — Матрена печально улыбнулась, — он был такой. Зла не мог держать долго. Ни на кого из людей зла не держал. Простил. Ты слышала о судьбе Ивана?

— Слышала, — Таня нахмурилась, — он плыл в крепость. Я должна поговорить с Рваным, вдруг вскочила она.

— Да как ты с ним поговоришь! — Матрена махнула рукой. — Он и слушать тебя не станет, если сделал такое.

— Когда возвращаются лодки? Вы знаете?

— К вечеру, — Матрена задумалась, — а может, и к ночи. Их в крепости разгружают. Если Рваный сам отправился в крепость, значит, предстоит расчет, а это процесс более долгий, чем обычно. Тогда, может, и к рассвету вернутся.

— Буду ждать, — Таня была настроена решительно.

— Тебе не с Рваным для начала нужно поговорить, — вдруг сказала Матрена, — у Ивана, сына Седого, закадычный друг был, тоже рыбак. Он в этой же артели работает. Зовут его Андрейка Кулик. Они всегда вместе ходили.

— Этот Кулик жив? — нахмурилась Таня. — Он что, в крепость с Иваном не плыл?

— Нет, — Матрена покачала головой, — его Рваный тогда в Одессу отправил, рыбу продавать. Андрейка как вернулся и про Ивана узнал, совсем был безутешен. Плакал, как ребенок.

— Может, он специально Андрейку в это время в Одессу послал? — задумалась Таня.

— Да как специально... Андрейка раньше уехал, — Матрена пожала плечами, — если ты думаешь, что Ивана Рваный убил, то ошибаешься. Рваный в крепость с ними не плавал. Он на берегу лодки ждал. А когда не вернулись, такой хай поднял...

К вечеру Таня была на пристани. Солнце клонилось за горизонт, а на водах лимана появились неровные, беглые волны. Они ничем не напоминали морские волны, двигались грациозно и плавно, без присущей морским валам свирепости. Таня не могла отвести от них взгляд.

Бродячие животные разрыли кучу рыбных отбросов, и острый запах гниющей рыбы все еще стоял в воздухе, но уже не казался Тане тошнотворным, как раньше. Возможно, она стала привыкать.

— Ждешь кого, красавица? — Загорелый жилистый старик наматывал веревочные снасти на утлом суденышке, пришвартованным к одной из свай.

— Лодки, которые пошли в крепость, — обернулась Таня.

— Уже скоро вернутся, — сказал старик, — к этому времени почти всегда возвращаются. В лимане артель далеко будет видать.

Внезапно у Тани появилась отчаянная мысль. Она была настолько невероятной, что Таня даже не успела ее как следует обдумать.

— А что, если мы пойдем им навстречу? — Она в упор уставилась на старика. — Можете меня отвезти? Я хорошо заплачу. Очень хорошо! — Деньги больше не играли для Тани никакой роли.

— Как это? — опешил рыбак. — Да куда?

— Навстречу лодкам Рваного, — уточнила Таня. — К крепости.

— Дурья твоя башка! — выругался старик. — Да кто тебя пустит к крепости? Солдаты как чужаков увидят, сразу откроют пальбу! Они берег с лимана знаешь как охраняют? Дура отчаянная, и меня за собой потащишь на тот свет! Нет, ни за что не пойду! Ищи другого дурака! — возмущался старик.

— Да мы не будем близко подходить, — попыталась успокоить его Таня, — в лимане подождем — и всё!

— И всё! — передразнил старик, — А как я дурь твою объясню Рваному? Я под его началом ра­ботаю!

— Да я сама всё объясню, — твердо и убежденно сказала Таня. — Когда он меня услышит, за тебя даже не вспомнит.

— Из Одессы, небось, приехала? — прищурился старик. — Приключений искать на свою голову?

— Вроде того, — Таня достала из сумочки деньги и протянула старику. — Так едешь, или как?

Старик уставился на деньги. На его лице отчетливо читалась внутренняя борьба, что безмерно развеселило Таню.

— Ладно, — он быстро, с жадностью схватил деньги, — пойдем. Но в случае чего — знать тебя не знаю, если заинтересуется кто в крепости...

— Не знаешь, это точно, — успокоила его Таня, и вдруг вспомнила: — А Андрейка Кулик где, как мне его найти?

— Так он с Рваным в море пошел, на одной лодке, — уставился старик на нее подозрительно. — Ты чего ищешь-то?

— Как выглядит Андрейка Кулик? — допытывалась Таня.

— Красивый, видный парень... В море вышел в красном платке, — старик прищурился. — Тебе под стать...

Таня вспомнила молодого рыбака, который следил за погрузкой корзин с рыбой на баркас, вспомнила капли пота на загорелом, бронзовом теле... Действительно красивый парень. Таня запомнила его в самый первый момент, едва увидев. Но тут же запретила себе думать о его мужской красоте. В ее случае это было абсолютно неуместно.

— Вези, — Таня прыгнула в лодку старика и уселась на небольшой скамье.

Рыбак отвязал лодку от сваи пристани, взял в руки весла. Они не спеша двинулись. Таня глубоко вдыхала соленый, густой запах лимана.

— Стемнеет скоро, — покачал головой старик, — и не разглядишь ничего в такой темноте.

— Вези к крепости, туда, где баркасы пристают, — твердым голосом велела Таня.

Лодка не отходила далеко от берега, почти все время шла вдоль береговой линии. Таня отчетливо видела желтые величественные крепостные стены.

— Что там, впереди? — вдруг насторожился старик. — Шум вроде...

И действительно: далеко, возле самого берега, было какое-то странно движение лодок. Затем вдруг раздался пушечный залп. Он был такой силы, что Таня даже подскочила на месте.

— Воротимся! — закричал старик.

Залп повторился. За ним отчетливо послышалась стрельба. И внезапно одна из лодок, уже отчетливо видных вблизи, превратилась в пылающий факел.

— Это Рваного баркас! — дрожащим голосом сказал старик. — В него стреляли.

— Плывем туда, немедленно! — Таня схватилась за вторую пару весел, лежащих на дне. — Быстрее!

— Да ты сумасшедшая! — завопил старик. — В них из крепости стреляли! Баркас вот-вот потонет.

Таня, не глядя, снова сунула ему деньги.

— Бери, старик! Но прошу тебя, поспеши! Может, спасем кого!

Крошечный баркас пылал, как факел, и в водах лимана отражались яркие огненные блики. Были слышны жуткие крики горящих заживо людей, наполняя воздух хаосом ужаса и паники.

— Быстрее! — выбиваясь из сил, стирая на ладонях кожу, Таня помогала грести.

На горящей палубе баркаса показался человек, затем он спрыгнул в воду и поплыл по направлению к ним. Еще несколько минут — вцепился в край их лодки.

— Спасите... — молодой рыбак, о котором они только что вспоминали, на его лице чернели пятна копоти, голова все еще была повязана красным платком. Таня даже удивилась своей удаче.

Бросив весла, она буквально втащила его в лодку. Парень почти ей не помогал — в боку его была огнестрельная рана, из которой текла кровь. Дышал он тяжело, с присвистом.

— Андрейка, где Рваный? — закричал старик.

— Остался в крепости... Арестован, — рыбак говорил с трудом, по его телу пробегали короткие судороги, предвестники близкой агонии. — Рваный... там... Все остальные погибли...

Разорвав свою юбку на полосы (было не до церемоний), Таня принялась перевязывать рану, стараясь остановить кровь. Парень потерял сознание. Пылающий баркас стремительно исчезал в водах лимана, растворяясь в соленой воде на своем пути в вечность.

Кое-как, с большим трудом Таня и старик дотащили раненого до дома Матрены. Та всплеснула руками:

— А я говорила: опасно в крепость ходить! Страшное место!

При помощи раскаленного в печке кухонного ножа Матрена извлекла пулю, замазала рану мазью, приложила какие-то травы.

— Жить будет, — сказала она, приводя в порядок кухонный стол после этой операции, — в себя через несколько дней придет.

Андрейку положили в одной из комнат на первом этаже.

Уставшие, женщины присели за стол, и тут Таня попросила Матрену рассказать ей историю крепости. Знахарка вздохнула, затем молча вышла, и тут же вернулась, неся в руках несколько старинных книг.

— Вот, почитай. Здесь лучше, чем я расскажу, написано.

Таня решила читать внимательно, не торопясь, ей было теперь чем заняться, пока парень не придет в сознание.

 

Глава 17

Подземный тайник. Древняя история Аккермана. Мистическая Тира — столица колдунов. Крепость

Таня зажгла керосиновую лампу, разложила на кровати фолианты и уютно устроилась, подложив подушку под спину. Старые книги приятно пахли пылью. Тане нравилось держать их в руках. Это погружало ее в полузабытый мир прошлого — занятия в гимназии, работа над заданиями в библиотеке... Тане в ее бурной, порой страшной жизни так не хватало книг!

Но судьба снова не захотела подарить ей покой. В тот самый момент, когда Таня только готовилась раскрыть первую книгу, дверь распахнулась, и на пороге появилась Матрена с искаженным лицом.

— Скорей! В домах облавы! — Голос ее дрожал. — Надо прятаться в погреб! Ищут тех, кто подобрал раненого рыбака.

— Кто ищет? — опешила Таня.

— Румыны. И атаман с ними какой-то... Быстрее! Потом поговорим!

Таня подхватила книги, затушила фитиль лампы и следом за Матреной ринулась вниз. К ее удивлению, в погребе, огромном, длинном, на старом матрасе уже лежал раненый Андрейка, а над ним стоял тот самый старик, который возил Таню в море, и еще один мужчина средних лет, в котором сразу можно было определить рыбака.

— Здесь нельзя оставаться, — Матрена высоко держала масляный фонарь, отбрасывавший тусклый свет на земляные стены, — в подземелье пойдем.

— В подземелье? — ахнула Таня.

— Ты разве не знала? — удивилась себе и Матрена. — Тут вокруг везде подземные ходы, под лиманом тоже есть. Еще в какие века их строили. Так что там и пересидите.

Знахарка подошла к каменной кладке в глубине погреба, повернула какой-то кирпич. Что-то скрипнуло, и в стене открылась небольшая железная дверь.

— Несите! — скомандовала она.

Раздался страшный грохот. Кто-то наверху бил в ворота, слышались выстрелы, громкие голоса.

— Несите! Скорей! — нервничала Матрена.

Подземелье чем-то напоминало одесские катакомбы — с той только разницей, что здесь стояла большая сырость, было слышно, как вдалеке капает вода. Оно представляло собой сырой узкий коридор, сворачивающий налево в небольшую комнату, вроде подземной ниши. В ней было так сыро, что влага сочилась прямо по стенам. Коридор же шел дальше, утопал в неизмеримой глубине, под землей. Как и катакомбы, он навевал ужас.

Раненого рыбака положили прямо посреди этой своеобразной комнаты. Он все еще был без сознания. Лицо его было таким белым, словно он лишился всей крови. Тане было страшно на него смотреть.

Старик поставил на пол какой-то деревянный ящик, достал из него керосиновую лампу, кувшин с водой. Приладил ящик рядом с матрасом — как стол. Бросил Тане в руки толстый плед, который достал оттуда же.

— Вот, на земле не сиди. Холодно здесь, сыро, — сказал он, с опаской поглядывая по сторонам, — под лиманом.

— Как под лиманом? — ахнула Таня.

— Ну, говорят так, сам не проверял, — пожал плечами старик. — Видишь, тут повсюду вода. Подземелья ведут к крепости.

— И это тоже? — заинтересовалась Таня.

— Это нет. Там, в конце, тупик. И туда тебе лучше не ходить, заблудишься, — старик строго посмотрел на Таню. — Хватит искать бед себе на башку! Сиди вон с ним лучше. Мало ли чего. А то помрет.

— Я же не доктор! Что я могу сделать? — огрызнулась Таня.

— Зато живая! — парировал старик. — А дальше по коридорам пойдешь — и дурь твоя сразу закончится!

— Почему? — упрямо спросила Таня.

— Потому! Наткнешься либо на призраков, либо на солдат. Тут и другие ходы есть. Кто знает, что оттуда вылезет.

— А сюда, значит, ничто не прилезет, — усмехнулась Таня.

— Сюда нет. Здесь людей много ходит, только об этом солдаты и бандиты не знают.

Старик с рыбаком ушли. Таня зажгла от фонаря, оставленного ей Матреной, керосиновую лампу. Она немного разгоняла подземную тьму, и было не так страшно. Таня очень старалась взять себя в руки. Чтобы успокоиться, открыла первую из книг. С вниманием стала рассматривать картинку — схему крепости, — знаменитой крепости Аккермана.

Таня читала, и прямо перед ее глазами оживала история...

Аккерман являлся одним из древнейших городов мира, таким же древним, как Рим, Афины, Дамаск, Бейрут, Ереван, Пекин, Иерусалим. Возраст всех этих городов — 2500 лет. Столько же было и Аккерману.

Он пережил многие исторические эпохи, каждая из которых оставляла свой след. Многочисленные названия города — Офиусса, Тира, Алба, Белгород, Левкополис, Аспрокастрон, Маврокастро, Фегер-Вар, Монкастро, Четатя-Албэ, Ак-Либо, Аккерман свидетельствовали о частом передвижении и смене населения, о постоянном территориальном разделе, в результате которого Аккерман постоянно доставался разным властям и странам. Он был важным ремесленным и торговым центром, через который проходили основные торговые пути, соединяющие страны Востока с северными землями, а также разные части Европы.

История самого города началась с конца VI века до нашей эры, когда выходцами из греческого города Милета на западном берегу реки Тирас (Днестр) был основан античный город Тира. Это был город-государство. Со второй половины IV века до нашей эры здесь стали чеканить свои собственные монеты, сначала из серебра, а затем из меди и золота. Основной деятельностью Тиры была постоянная торговля с соседними варварскими племенами и крупными античными центрами.

В середине I века нашей эры город вошел в состав римской провинции Нижняя Мезия. Тира стала частью Римской империи, но сохранила за собой значительные права автономии. Здесь по-прежнему чеканили свои монеты и занимались торговлей — но уже по римским законам.

В Римской империи Тира заслужила еще одну славу. Это был город магов, знахарей, целителей, колдунов и прорицателей всех мастей. Здесь смешалось много азиатских, языческих верований, которые мирно сосуществовали с официальными римскими богами, также были оккультные культы и секты, благодаря чему Тиру стали называть городом магов и колдунов. Это было единственное место во всей Римской империи, где демонология и колдовство не преследовались по закону. Свобода нравов и законов привела к тому, что в городе процветали египетские, ассирийские, вавилонские культы колдовства и магии, в которых часто практиковалось человеческое жертвоприношение.

Тира была единственным городом, где колдуны и чародеи могли работать открыто, принося деньги в казну. А потому широко распространены были такие сомнительные виды деятельности, как гадания, всевозможные ритуалы черной магии, которые не возможны были бы в Риме.

Среди римской знати Тира пользовалась славой места, где царила еще бóльшая свобода нравов, чем в самом Риме. Всевозможные римские патриции и богачи постоянно ездили в Тиру, чтобы решить свои проблемы с помощью черной магии и колдовства. Поговаривали, что здесь можно было купить любого демона, нужно лишь сложить нужную цену.

Приехавших в Тиру впервые шокировали важные египетские жрецы, свободно расхаживающие в своих культовых одеяниях, дикие ассирийцы в одеждах, отделанных железом и меховыми шкурами, важные вавилонцы с крашенными в красный цвет бородами, заплетенными в толстую косу, и представители самых странных, самых давних народностей, о которых никогда не слышали в самом Риме.

Риму выгодно было давать Тире такую свободу, потому что финансовое процветание города значительно увеличивало налоги, которые приходили из всей провинции. А потому Тира вовсю пользовалась своими привилегиями, поощряя всех, кто хотел здесь жить и заниматься своей сомнительной деятельностью.

В Тире даже были построены храмы египетских божеств Изиды и Осириса, запрещенные в самом Риме из-за сомнительных кровавых ритуалов — к примеру, ритуального оскопления, которое практиковали азиатские религиозные фанатики. А также из-за ритуала храмовой проституции, принятом в храмах Изиды.

Но, несмотря на такую свободу нравов, в Тире постоянно находились римские войска.

В середине III века нашей эры из Тиры был выведен римский гарнизон, и в конце 50—60-х годов III века Тира была захвачена и разрушена варварскими племенами. С утверждением варварского господства в Нижнем Приднестровье город приобрел статус военно-политического и экономического центра готов.

В 376 году Тиру захватили гунны под предводительством знаменитого Аттилы. Они разрушили и разорили город почти полностью, однако его культура продолжала существовать до середины V века нашей эры.

В 668 году болгарский вождь Аспарух завоевал всю территорию Бессарабии и основал Первое Болгарское царство. Все местные племена были вынуждены платить ему дань. Аспарух сделал попытку возродить город, и на месте Тиры вновь возникло поселение.

К VI веку на этой территории поселились племена антов — это были южные славяне. На развалинах Тиры и на месте болгарского поселения они основали свой город и назвали его Турис.

У города была достаточно долгая история. В 1214 году бывшая Тира (а ныне славянский город Белгород) вошла в состав Венгерского королевства и была переименована в Фегер-Вар.

В 1241 году хан Батый с войском в 500 тысяч напал на земли южного Приднестровья, Валахию, Трансильванию и Венгрию. И до 1362 года бывший славянский Белгород носил название Ак-Либо и входил в состав Золотой Орды.

В 1261 году в Причерноморье впервые появились генуэзские купцы. Выкупив землю у татар, они основали свою торговую факторию и назвали город Монкастро. Для хранения своих товаров генуэзцы на высоком берегу Днестровского лимана стали строить укрепленный замок-цитадель.

Генуэзские купцы не прислушивались к страшным слухам, которые ходили среди местных жителей о высоком месте над Днестровским лиманом. Местные предпочитали обходить эту землю стороной. Рассказывали, что форпост над лиманом был раньше половецким капищем, где проводились самые темные ритуалы. И после разрушения капища половецкий шаман наложил страшное заклятие, которое гласило, что крепость, расположенная на этом берегу, всегда будет неприступной. Взятие ее в любом сражении потребует множества человеческих жертв. А победитель, сумевший завоевать ее, и весь его род будет обречен на вечные несчастья. Страну же, выходцем которой является победитель, ждет полный крах и распад.

Также рассказывали, что на этом месте еще во времена Тиры был расположен храм египетских жрецов, служителей какого-то неизвестного, таинственного культа, связанного с глубокой мистикой. Никто не знал подробностей о том, что это был за храм. Но жрецам приписывали сверхъестественные способности: люди верили, что те умеют проходить сквозь стены и воскрешать мертвых, а одним движением руки могут вызвать землетрясение, грозу или сокрушительный смерч.

Слава о жрецах из Египта, служителях непонятного культа, ходила по всей Тире. Но однажды римский наместник провинции за что-то обозлился на египетский храм.

Злые языки поговаривали о том, что он узнал страшную, жестокую правду — его супруга, римская матрона и патрицианка, в этом храме тайком занималась ритуальной проституцией. Римским солдатам велено было разрушить храм, а жрецов прибить на крестах. Но когда отряд римских солдат пришел к храму, чтобы исполнить страшный приказ, он обнаружил храм пустым: все жрецы исчезли самым таинственным образом.

Говорили о том, что жрецы ушли через тайный подземный ход, идущий под дном Днестровского лимана. Или что спрятались среди местных жителей, смешались с ними, сбрив ритуальные косы и переодевшись в обычную одежду. В любом случае, жрецов не нашли, и правды никто не узнал.

Римские солдаты разрушили храм, не оставив от него камня на камне. Жители Тиры видели в этом дурной знак. Говорили, что в ночь разрушения храма разразилась страшная гроза, жуткая буря, которая принесла много бед. Считали, что вызвали ее египетские жрецы, что в ночь, когда храм был разрушен, вырвалось наружу страшное проклятие, наложенное жрецами на всех жителей города, несущее разорение и смерть.

Так или иначе, но процветание Тиры закончилось очень скоро. Римляне, обескровленные и обессиленные варварами, были вынуждены уйти с этих земель. А Тира пала, канула навсегда в прошлое, оставшись в веках красивой легендой.

К концу XIV века земли над лиманом и город Белгород вошли в состав Молдавского княжества, находившегося под протекторатом Венгрии. На берегах лимана продолжилось строительство мощной крепости, начатое еще генуэзскими купцами. Но если генуэзцы строили мирную торговую факторию, то новые строители крепости решили придать ей воинственный вид, сделать неприступной цитаделью на высоком берегу Днестровского лимана.

Город Белгород стали называть Четатя-Албэ. Первый же набег турок, попытавшихся с ходу взять крепость, закончился неудачей: они были разбиты наголову под стенами из желтого камня и в страхе бежали.

Воодушевленный легкой победой, молдавский господарь велел продолжить строительство и укрепление Четатя-Албэ усиленными темпами.

Когда все было закончено, крепость занимала девять гектаров земли, окруженных пятнадцатиметровым рвом, заполненным водой, с откидным мостом и 26 башнями с бойницами. Длина стен составляла два километра.

Шли годы, и огромная и мощная Османская империя завоевала половину Европы. Земли бывшего Белгорода также были обречены на скорый приход турок — османы просто не могли пройти мимо такого лакомого кусочка. К тому времени турки завоевали уже и Венгрию, и Молдавию.

В 1484 году крепость была захвачена султаном Баязидом. Он велел переименовать город в Аккерман, и крепость стала называться Аккерманской. В XV веке эта вся территория окончательно стала владениями Османской империи.

В переводе с турецкого «Аккерман» означает «Белый камень». Такое название было дано потому, что крепость была построена из светлого известняка.

Аккерман был турецким владением очень долгое время — до тех пор, пока Турция не стала воевать с Российской империей.

В 1770 году крепость захватили русские, но уже в 1774 году вернули ее Турции по мирному договору.

В 1789 году крепость снова стала русским владением — она сдалась князю Потемкину. В течение трех месяцев комендантом Аккермана был знаменитый Михаил Кутузов.

Вся история строительства крепости была связана с необходимостью защиты города от многочисленных врагов, постоянно стремившихся овладеть исключительно удобным местом — Аккерман расположен на пересечении торговых путей по Черному морю, идущих на запад и восток. Также весьма соблазнительными были плодородные земли, рыбные богатства Днестра и прилегающих лиманов, хороший, теплый климат. Эти естественные условия и природные богатства были лакомым куском практически для всех.

Но секрет прочности крепостных стен заключался не только в том, что она была специально построена на возвышенности, основой которой является скалистый грунт, а потому сооружение получилось очень прочным, но и в специальном строительном растворе, имеющем одинаковую структуру с камнем. Гашеную известь долгое время выдерживали в известковых ямах, а затем перемешивали с осколками камня и песком. В результате взаимодействия камня с раствором происходила особая химическая реакция, что превращало крепостные стены в монолит.

Со стороны города крепость была обнесена двойным рядом крепостных стен. Первая находилась на внутренней стене крепостного рва и служила защитой для воинов, которые должны были предотвратить попытки противника перебраться через ров с помощью специальных приспособлений — штурмовых лестниц, бревен, канатов. Стена эта была примерно в рост человека и оборудована надежными бойницами. Также ее предназначением было спасать от разрушения вторую, более высокую, стену.

Второй оборонительной линией были стены, за которыми на специально построенных площадках стояли воины и отражали нападения вражеских солдат.

Как уже упоминалось, в крепости было встроено 26 башен, разных по форме и высоте. Они располагались на расстоянии до 45 метров одна от другой. На них были предусмотрены специальные выступы, обеспечивающие фронтальный и фланговый огонь. Часть башен была засыпана землей и камнем (забутирована). Такие башни являлись бастионами, в которых устанавливались тяжелые пушки.

12 башен были полыми и представляли собой жилые помещения. Но одновременно с этим они были приспособлены для самостоятельной обороны и играли важную роль в общей обороне.

В крепости было трое входных ворот. Одни — со стороны суши, а двое — со стороны лимана. По суше можно было войти через башню Главного входа — Килийские ворота. Он закрывался подвесным деревянным мостом, который весил 3 тонны.

Первый двор, Гражданский (Южный), был самым большим по площади и занимал около 5 гектаров. Так как крепость имела большое общественное значение, то за ее стенами в период ведения боевых действий укрывалось все население города, вне зависимости от богатства и социального положения. Внутри этого двора находились одно- и двухэтажные постройки. У каждого здания были оборудованы специальные емкости в земле для хранения питьевой воды, которую запасали в мирное время. В этом дворе были несколько башен, каждая из которых имела свое название: Девичья, Сторожевая, Минарет и башня Пушкина.

Второй двор был гарнизонный. Вход во двор осуществлялся через специальную башню. Под сводами ее были три арки и деревянные балки. Там же находились двустворчатые ворота, окованные металлическими пластинками.

Третий двор назывался Цитадель. Это был самый древний участок крепости. Именно от Цитадели велось строительство всех остальных крепостных дворов. «Цитадель» в переводе с французского языка означает «маленький город», поэтому самой цитаделью являлось укрепленное сооружение внутри крепостной ограды. В случае необходимости эта часть крепости была приспособлена к самостоятельной обороне.

Площадь этого, последнего, двора была больше трех соток, а толщина стен составляла 5 метров. Двор был застроен почти полностью. В каждом его углу находилась большая круглая башня, которая хорошо просматривалась со стороны лимана. Обе башни были боевыми, им предназначалась главная роль в обороне крепости, особенно в отражении атак противника со стороны лимана.

Башни назывались Комендантская — в ней находился комендант крепости и Тюремная — башня-темница, в которой располагалась тюрьма. В подвалах Комендантской башни был расположен арсенал. Эти подвалы были построены еще турками как оружейный склад и с тех пор все время использовались по назначению как хранилище оружия...

Таня буквально впитывала в себя эту историю, начиная теперь понимать, почему вид этой крепости так на нее подействовал...

 

Глава 18

Девичья башня — трагедия царевны Тамары. Легенда о сильной девушке Пелагее

На этом месте чтение Тани вдруг прервал слабый стон. Он был тихий, но прозвучал как удар грома в сплошной, окружавшей их тишине, давившей на Таню, как самые прочные крепостные стены.

Вздрогнув от неожиданности, она в первый момент не поняла, что это стонет раненый рыбак. Поняв, Таня бросилась к нему. Глаза парня были полуоткрыты. Вокруг губ запеклась подсохшая корка крови. Взгляд был мутным, он пришел в себя не до конца.

— Пить... — шептал раненый, — пить...

Поддерживая голову, Таня поднесла к его рту край кувшина. Пил он жадно, тяжелыми глотками, каждый из которых дрожью отдавался во всем его теле. Затем со стоном откинулся на матрас.

Намочив платок в воде, Таня обтерла губы раненого, смывая засохшую кровь. Парень открыл глаза пошире, взгляд его стал более осмысленным.

— Где я? — Голос звучал так слабо, что Таня была вынуждена нагнуться совсем близко, чтобы разобрать слова.

— Ты в безопасности. Все хорошо, — сказала она.

— Что со мной?

— Ты был ранен... В лимане... На баркасе, — она с трудом подбирала слова, не зная, что нужно ему сказать.

— Рваный... — прошептал парень, — Рваный остался в крепости. Арестовали... Его заперли там... А мы ушли...

— Как вы ушли?

— Не помню, — голос парня задрожал, — в нас стреляли, помню пожар... Всё вокруг в огне... Пушки...

— Они потопили ваш корабль, — сказала Таня, — вам не хотели не дать уйти.

— Кто ты? — Взгляд парня задержался на ней. — Я не знаю тебя. Кто ты такая?

— Друг, — улыбнулась Таня, — теперь твой друг. Похоже, я появилась вовремя, чтобы тебя спасти.

— Ты красивая, — признес он вдруг. — Как тебя зовут?

— Таня. Я приехала из Одессы.

— Зачем?

— По делам.

— Не уходи.

— Я не уйду. Не волнуйся.

— Румыны будут меня искать. Они узнают, что я выжил.

— Здесь они тебя не найдут.

Парень застонал. Таня вновь поднесла кувшин к его губам. В этот раз он пил меньше. Затем откинул голову:

— Тяжело... Горю как в огне...

— Ты поспи, — Таня положила руку ему на лоб, — ты засни — и всё пройдет.

— Такая слабость... Все плывет перед глазами...

— Спи, — Таня погладила его по волосам.

Парень закрыл глаза. Дыхание его стало ровным — он или заснул, или потерял сознание.

Вздохнув и поправив фитиль лампы, Таня вернулась к своему чтению, открыв книгу на том же самом месте.

...Четвертый двор был карантинный, хозяйственный. Он узкой полосой проходил по берегу лимана. Здесь содержался скот, птица, хранились товары, привезенные из-за границы, — они проходили карантинный срок. Потом через водяные ворота товары эти ввозились в первый двор крепости для торговли. Наружные стены башни упали в 1888 году, подмытые водами лимана.

В 1832 году с крепости сняли статус военного объекта и отдали в ведение городских властей, которые позволили гражданам разбирать крепостные постройки. Из рва вывели воду, и он превратился в место мусорной свалки. Все постройки внутри крепости были разломаны и растасканы, а вот стены сохранились — благодаря раствору, которым строители скрепляли камни. Они были такими прочными, что их не удалось разломать.

Под давлением общественности в 1896 году крепость была объявлена историко-архитектурным памятником. Очень скоро Аккерман превратился в один из значительных центров края. Город славился ремеслами, сельским хозяйством, виноделами и рыбаками.

По переписи населения 1897 года здесь проживало 18 тысяч человек, а в 1914 году — уже 29 тысяч.

23 января 1918 года в Аккермане была установлена советская власть. А уже 8 марта 1918 года его оккупировали румынские войска и объявили территорией королевской Румынии. В крепости был оставлен военный гарнизон. Но одновременно с этим развернулись масштабные археологические, реставрационные работы под руководством профессора Ясского университета Никореску. На территории крепости и вокруг нее постоянно проводились археологические раскопки...

Таня отложила эту книгу и стала перелистывать все остальные. Ее интересовали легенды Аккерманской крепости, давние сказания о призраках, привидениях и самых невероятных вещах, которые связывали с древней историей крепости. Таня не сомневалась, что о таком давнем месте можно найти множество интересных историй. И вот наконец в одной из книг она нашла перечень самых знаменитых легенд об Аккерманской крепости.

Андрейка спал тихо, он больше не стонал, а к коже его стал возвращаться нормальный, привычный цвет. Лицо его уже не казалось таким белым, что могло внушить ужас. По всему было видно, что от него отступил призрак близкой смерти. Здоровый молодой организм взял свое. И вместе с легким румянцем на лице проступало новое выражение — выражение возвращения к жизни.

Немного успокоившись Таня чуть подвинулась на своем неудобном месте, изменив позу, и вновь погрузилась в чтение.

Слева от Главных ворот крепости возвышалась высокая башня, которая получила название Девичья. Оно было связано с красивым и печальным преданием о призраке молодой девушки, которую часто видят по ночам в крепости. Чаще всего призрак девушки появляется перед женщинами, случайно оказавшимися в крепости ночью, после наступления темноты. Это дух царевны Тамары, о которой рассказывают следующую легенду.

У молдавского господаря Александра была единственная дочь Тамара, девушка удивительной красоты. Отец души в ней не чаял и обожал свое единственное дитя так сильно, что отказывал всем женихам, которые сватались к царевне. А женихов было много. Красота Тамары славилась по всему миру.

Сам Александр, хоть и заслужил у народа прозвище Добрый благодаря справедливому отношению к крестьянам и низким налогам, все же пользовался дурной славой. Сильный и жестокий, своевольный и вспыльчивый, он окружил себя разгульной челядью, с которой пировал сутки напролет.

Когда Александр уходил во главе войска на битву, приближенные, пользуясь его отсутствием, грабили окрестное население и разбойничали на большой дороге. Александр же никак не хотел верить страшным слухам и не мог приструнить распоясавшихся дворян. Напрасно Тамара пыталась рассказать отцу правду. Толку в этом не было никакого, а вот приближенных отца она настроила против себя. И они стали искать способ, как уничтожить своевольную царевну.

Именно Александр решил продолжить строительство крепости над лиманом. Со всего княжества согнали людей, и они ее выстроили. Александр переселился туда со своими приспешниками. Крепость стала мощной цитаделью, неприступной для врагов. Теперь разбойничьи набеги совершались уже из крепости. Грабежи и пожары полностью уничтожили соседние села.

Слухи о неприступной крепости, где скрываюются огромные богатства, разнеслись далеко за Днестр и Дунай, даже за Черное море. И случилось то, что и должно было случиться: цитадель осадила армия врагов. На берегах лимана они разбили осадный лагерь.

Три раза враги пытались с боем взять крепость и три раза их атаки отражали защитники цитадели. Крепость действительно была неприступной. Но враги не собирались уходить.

Любимой башней Тамары стала та, которую потом назвали Девичьей. Именно на ней она проводила свое время, мечтая и рассматривая окрестности. И вот однажды, прогуливаясь по высоким крепостным стенам, девушка увидела под башней красивого мужчину, который не сводил с нее глаз.

Незнакомец приходил под крепость каждый день. Они не разговаривали — для любви не нужны слова. И в один из дней, отыскав потайной ход из башни, который вел за пределы крепости, минуя крепостной ров и стены, Тамара выскользнула к этому мужчине.

Он не стал скрывать от нее правду. Незнакомец оказался вражеским полководцем — того самого войска врагов, которые осадили крепость, разбили лагерь на берегах лимана и трижды начинали штурм. Он признался Тамаре, что слава о ее красоте дошла и до его ушей. И однажды, переодевшись в одежду простого местного крестьянина, он проник к крепости, чтобы взглянуть на знаменитую царевну хоть одним глазком. Когда же он увидел Тамару на крепостных стенах, она навсегда покорила его сердце, и с тех пор он думал только о ней.

Мужество и правдивость незнакомца покорили сердце Тамары. Она полюбила врага со всей страстью своей сильной натуры и вся растворилась в этой любви, отдаваясь без остатка этому чувству. Он стал ее тайным мужем, их встречи происходили под покровом ночи, чтобы обмануть дозорных на крепостных стенах. Тамара прекрасно понимала, что у этой любви нет будущего. Но заставить себя разлюбить не могла.

Ее любимый предлагал ей бросить все и бежать с ним. Но Тамара не могла предать отца. Как и все девушки на земле, она верила в то, что любовь является настоящим счастьем. Но ее любовь стала огромным горем, которое так неожиданно свалилось на нее.

Однажды возлюбленный попросил Тамару провести его в крепость и показать тайный ход, по которому она пришла. Тамара уже была готова к тому, чтобы провести возлюбленного к себе в башню, но вдруг перед ней встало лицо отца. Что скажет он, когда узнает, что она выдала врагу один из крепостных ходов и провела врага в крепость? Отец никогда ей этого не простит. И Тамара, обливаясь горькими слезами, отказалась. Она была уверена, что ее возлюбленный все поймет и простит. Возлюбленный же пытался уговаривать, пустив в ход и настойчивость, и ласки, но Тамара была непреклонна, и так и не показала тайный ход.

На следующую встречу ее тайный друг не пришел. Напрасно Тамара ждала его всю ночь и весь день, и следующий день тоже. Возлюбленный бросил ее, и больше не пришел никогда...

Онемев от горя, сидела царевна на высоком берегу и застывшим взглядом, полным тоски, смотрела в неподвижные воды лимана. На ее глазах не было слез, потому что кровавыми слезами плакало ее сердце. Тамара понимала, что предала свою жизнь, полюбила чужое, враждебное, злое, — и теперь должна за это заплатить.

Никто не мог объяснить странную печаль царевны. Но два приближенных, особо ненавидящих ее, догадались, что с ней что-то не чисто, и с тех пор стали тайком следить за ней.

Тамара, между тем, чахла на глазах. Сердце ее отказывалось верить в жестокую правду. И однажды она не выдержала и решилась на страшный поступок: царевна решила пойти во вражеский лагерь и выяснить, действительно ли ее любимый отверг.

Выскользнув из крепости через потайной ход, Тамара быстро дошла до вражеского стана на берегу лимана. Она даже не подозревала о том, что следом за нею тайком движутся двое соглядатаев, ищущих любой повод, чтобы ей навредить. Увидев, что Тамара вошла во вражеский лагерь, они бросились обратно в крепость, к Александру. Теперь у них был повод погубить ненавистную царевну.

Вражеские солдаты, увидев возле лагеря очень красивую девушку, пропустили ее внутрь и даже проводили к палатке полководца, когда та объяснила, ради кого пришла сюда.

Возлюбленный Тамары вышел за порог палатки. Он окинул царевну равнодушным взглядом и велел солдатам выгнать ее вон и больше никогда не впускать сюда.

И солдаты, повинуясь приказу, вышвырнули Тамару за пределы лагеря. Им было жаль несчастную девушку, но приказ военачальника — закон. Слишком поздно поняла царевна, что любовь полководца была просто игрой. В попытках узнать тайный ход в крепость этот чужой человек жестоко и зло играл ее сердцем. Все его слова, поцелуи, все выражения любви и клятвы были жестокой, злой ложью. Он попытался использовать Тамару, а когда понял, что это бесполезно, быстро потерял к ней интерес.

В крепости Тамару уже ждали. В присутствии Александра недруги царевны обвинили ее в предательстве, в том, что она пыталась провести врагов в крепость и выдать им тайные ходы. Тамара и не думала ничего отрицать. И когда отец спросил ее, правда ли то, что она ходила в лагерь врагов, Тамара это подтвердила...

Александр не мог предать дочь публичному суду, а потому велел казнить ее тайно. Царевне связали руки за спиной и отвели в ее любимую башню. Последний раз бросила Тамара взгляд с крепостных стен. Ей вдруг показалось, что там, внизу, она видит очертания знакомой фигуры. Но это был обман. Внизу никого не было. Только ветер шевелил пожухлую траву.

В толще башни Александр велел разобрать каменную кладку, и палачи быстро приступили к работе. По приказу отца Тамару живой замуровали в стенах башни. А башню заперли...

Но уже после смерти несчастной царевны ее силуэт стали видеть во дворе крепости и на крепостных стенах — там, где она любила ходить при жизни.

И с тех пор бродит печальный дух Тамары по крепости, попадаясь на глаза женщинам, словно предупреждая их: не идите к тому, кто хотя бы раз оттолкнул вас и предал, не рискуйте своей жизнью. А башню крепости стали называть Девичьей...

Эта красивая, но печальная легенда произвела на Таню очень сильное впечатление. Она даже прослезилась. Но призрак юной девушки ничем не был похож на те страшные силуэты, которые Таня видела над лиманом. Ничего общего. Впрочем, она сразу отметила, что в легенде речь тоже шла о подземных ходах.

Действительно ли существовали в крепости тайные подземелья? Таня могла поклясться, что да. Старинные замки всегда строились с потайными ходами и подземельями. И Таня была твердо уверена, что Аккерманская крепость — не исключение.

Она снова принялась листать книги и наткнулась еще на одну легенду. Это была легенда о девушке по имени Пелагея. Ее судьба ничем не напоминала горькую любовь несчастной Тамары, хотя Пелагея тоже погибла в крепости.

В трех километрах от крепости, у самого берега Днестровского лимана, среди небольших скал и одиноких кустарников бьет из-под земли родник. Местные жители считают воду целебной. На самом деле это небольшая подземная река, которая только в том месте выходит на поверхность. Вода в роднике невероятно чистая и всегда одной и той же температуры — близкой к температуре человеческих слез,она теплая. Родник не замерзает даже в самые жестокие морозы. И ни разу, во времена любых бедствий, этот источник не пересох, не остановил свой путь. Исследователи доказали, что свое начало родник берет из-под земли, где находится крепость. Если верить в научные объяснения, то вода в роднике теплая потому, что ее согревают грунтовые воды.

Но местные жители верят в красивую легенду о том, что родник — это слезы девушки Пелагеи, которая погибла в крепости как раз из-за своей чистоты.

В годы, о которых идет речь в легенде, крепостью владели турки. В одном из помещений в башне, получившей впоследствии название Гаремной, турецкие купцы содержали самый дорогой товар, который затем переправляли морем в Стамбул.

Этим товаром были девушки юга, украинки, населяющие эти края. Украинки, как известно, самые красивые девушки в мире. Их крали в ближайших селениях или за гроши покупали у бедняков, обещая их дочерям райскую жизнь. На самом деле все, что ожидало несчастных девушек, это продажа на невольничьих рынках Стамбула.

Невольниц содержали в крепости, а когда их собиралось достаточное количество, кораблями переправляли в Стамбул. Стоны несчастных узниц разносились далеко над лиманом, но на окнах башни были толстые, густые решетки, двери охраняла вооруженная стража. И никто не мог их спасти.

И вот однажды в крепость привезли девушку, не похожую на других. Она была так прекрасна, что поразились даже видавшие виды стражники. Но не внешностью поразила она их, — в ней чувствовалась невероятная сила духа. Она не плакала, не стонала, не умоляла о пощаде, а лишь гневно смотрела на своих мучителей с искаженным от ненависти лицом, а в глазах ее пылал огонь.

Девушку звали Пелагеей. Ее захватили турки, когда в степи она собирала целебные травы: Пелагея лечила людей, и ее очень любили местные жители. И вот стояла она среди других невольниц посреди крепостного двора — гордая, полная достоинства и силы, с пылающим от гнева лицом, и никто из стражей не осмеливался ни толкнуть ее, ни ударить.

Так случилось, что в тот момент через двор проходил важный паша — комендант крепости. Он увидел прекрасную Пелагею, и она покорила его сердце. Он велел отделить ее от остальных невольниц и вечером привести к нему.

Так и случилось: вечером Пелагею доставили в его личные покои. Слуги приготовили роскошное угощение. Паша признался Пелагее, что она пленила его, и предложил прекрасное будущее. Но вместо ответа Пелагея плюнула ему в лицо. Тогда паша попытался насильно овладеть девушкой. Пелагея схватила со стола нож для разрезания фруктов и изо всех сил вонзила в спину паше.

Рана была не глубокой. Истекающий кровью паша, вне себя от гнева, велел схватить Пелагею. Он придумал для девушки жестокие мучения. Ее выпороли плетьми во дворе замка, а затем сковали цепями и повесили на крюк в стене подземной темницы. Несчастная не могла даже пошевелить израненным телом. По велению паши ей не давали ни пищи, ни воды.

Но ни одной слезы не пролила Пелагея. Трижды к ней приходили стражники и передавали условия паши: она должна покориться, проползти через всю комнату на коленях, поцеловать край халата паши и попросить у него прощения. После этого она должна стать его наложницей и личной служанкой. И трижды Пелагея смеялась им в лицо.

На четвертый раз пришел сам паша. Он был поражен тем, что увидел, и потребовал, чтобы девушка покорилась, хотя бы из страха перед неминуемой смертью. Но Пелагея снова плюнула ему в лицо.

Тогда, впав в ярость, паша велел вытащить непокорную узницу из подземной темницы, отвести к берегу лимана и там, на камнях, отрубить ей голову.

Приказ был выполнен. Но как только отрубленная голова девушки коснулась земли, из-под камней тут же забил чудодейственный источник. Один из солдат, участвовавших в казни, был ранен, и нога его была стянута окровавленной повязкой. Так случилось, что капли воды из источника попали на рану и пропитали повязку. В тот же самый миг он почувствовал странное облегчение. Сняв повязку, солдат не поверил своим глазам — от раны не осталось и следа! Упав на колени, стражники вознесли молитву небесам — они просили прощения за то, что участвовали в казни невинной девушки.

А местные жители стали верить в то, что в целебный источник превратилась чистая душа Пелагеи. Питают же его слезы девушки — которые, тайком от всех, Пелагея пролила в своей страшной темнице.

Тане очень понравилась эта легенда. Она как будто увидела гордую, боевую, непокорную девушку, которую никто так и не смог победить. Тане всегда очень нравились такие люди, она и сама была такой. В ней, как и во всех жителях Одессы и причерноморского юга, чувствовался твердый внутренний стержень, который невозможно было сломить.

Оторвавшись от чтения, Таня взглянула на раненого. Он продолжал мирно, спокойно дышать. Поняв, что волноваться за него не надо, Таня открыла следующую главу. В ней рассказывалось о римском поэте Овидии, которого отправили в ссылку в эти края за написание поэмы «Наука о любви», вызвавшей страшный гнев у божественного Августа, который увидел в этом произведении покушение на нравственность римского общества. Овидий был сослан в провинцию Нижняя Мезия, в город Томы — город Констанца в Румынии. Но из Томы он переехал в Тиру, которая влекла его намного больше.

В VIII году нашей эры Овидий, за которым был не очень строгий надзор, поселился в Тире. Город произвел на него огромное впечатление, поскольку соответствовал его духу — духу великого творческого человека.

Но в Тире дух Овидия не нашел спокойствия. К тому же его прямота и честность нажили ему немало врагов — он повздорил с могущественным римским чиновником, который по своим делам приехал в Тиру, и высмеял его. Оскорбленный чиновник не смог простить поэта. Спустя какое-то время он пригласил Овидия на обед. Наивный, как и все писатели, Овидий не почувствовал подвоха и был отравлен прямо за столом... По легенде, его тело было закопано тайком на высоком берегу лимана, там, где сейчас находится крепость. А потому дух великого поэта бродит в крепости по ночам...

И могилы его нет...

 

Глава 19

Сила желтых камней крепости. Рассказ о раскопках. Решение Тани

Похоже, Таня так и заснула над раскрытой книгой, увлекшись чтением, не понимая, сколько прошло часов. Вдруг она услышала шаги — отдаленные, тихие, но достаточно громкие для того, чтобы она очнулась, все ее тело похолодело.

Впрочем, она тут же успокоила себя мыслью, что это могут быть друзья. Кто еще может знать, что они сидят здесь, в подземелье?

И действительно: из тьмы выступили Матрена, старик-рыбак и его помощник, помогавший перетащить раненого. Матрена выглядела невероятно бледной — в лице ее не было ни кровинки. Поджав губы и как-то нервно тряся головой, она изо всех сил удерживала в трясущихся руках ярко горящий фонарь, который отбрасывал на стены пляшущие, рваные тени. Тане совершенно некстати вдруг вспомнилась игрушка из детства — волшебный фонарь, на картонном абажуре которого были вырезаны разные картинки. Внутри зажигали свечу, и фонарь начинал вращаться, а на стенах оживали картинки из сказки... Ей вдруг подумалось, что все происходящее вокруг напоминает этот волшебный фонарь. Только сказка, оживающая на стенах, получалась страшной.

— Ушли, ироды, — губы Матрены дрожали, — переполошили весь дом. А чего искали — неведомо. Аспиды...

— Ну так его и искали, — кивком Таня указала на спящего раненого.

— Но теперь не скоро придут, точно, — сказала Матрена, и вдруг, разом расслабившись, задорно хохотнула, что совершенно не вязалось с ее предыдущими словами: — А ведь напугала я их! Знают, ироды, что среди местных я считаюсь ведьмой. Так и сказала: еще раз порог моего дома переступите, такую порчу наведу... Ты бы видела, как у них морды вытянулись да руки задрожали!

— Зря вы это, — сказала Таня, стараясь придать своему голосу строгость, хотя ей тоже хотелось расхохотаться в ответ, — они таких шуток не понимают. Нельзя вот так, с ходу, наговаривать на себя. Арестуют и расстреляют.

— Да ни в жисть! — снова хохотнула Матрена. — Я ж их от болячек лечу. Они ко мне тайком из крепости бегают. Кто лечить их будет от болячек, которые они от грязных девок цепляют? То-то и оно! Нужна я им. А пришли сюда, потому что сильно уж припекло. Но я знаю точно, что больше не явятся. А потому переносим парня назад, в светелку. Будем лечить. Авось чего интересного расскажет.

Мужики подняли матрас с раненым, и в этот момент Андрейка открыл глаза. Они были на удивление ясными и чистыми.

— Таня! Ты здесь? Не уходи! Таня! — восклик­нул он.

— Я не уйду, — она подошла совсем близко, чтобы он видел ее лицо, — я здесь, рядом. Не бойся!

— Мать честная! — всплеснула руками Матрена. — Да вы, никак, знакомство тут свели! И парень по тебе сохнуть начал.

— Не говорите глупостей! — резко сказала Таня. — Мне не до такой ерунды! Мне понять нужно, почему баркас пушками расстреляли.

Андрейку устроили в комнате на втором этаже, окна которой выходили в сад за домом. Ради предосторожности Матрена все же закрыла ставни, и в комнате стало темно. Как только раненого переложили на кровать, он тут же снова потерял сознание.

Матрена смазала его рану целебной мазью и наложила повязку. Затем разжала ему губы и влила ложку какой-то ярко-красной жидкости. Таня внимательно наблюдала за всеми ее манипуляциями. Действия Матрены вызывали у нее живой интерес. Потом они спустилась в кухню.

— Говорят, Рваный в крепости, под арестом, — начала Матрена, — слухи идут промеж людей.

— Я знаю, — кивнула Таня, — Андрей успел сказать.

— Люди верят, что арестовали Рваного, чтобы отобрать у него деньги.

— Это может быть правдой? — нахмурилась Таня.

— Нет, конечно, — Матрена пожала плечами, — не так уж много у него денег. Если в этом дело, раненого по всей деревне не стали бы искать. Нет. Тут что-то другое.

— Иван, сын Седого, был убит, потому, что ездил в крепость. Теперь забрали Рваного, — подытожила Таня. — Внутри что-то происходит. Только бы узнать, что.

— Андрейка, может, рассказажет, когда очнется, — предположила Матрена, — он знает.

— Когда же он сможет говорить?

— Скоро. Хотя и слаб еще. Но все самое сложное позади. Выживет.

Но прошло немало времени, прежде чем к Андрейке стало возвращаться здоровье. Дни шли один за другим, и почти ежедневно Таня тайком ходила вдоль лимана к крепости.

Никто не препятствовал ее тайным прогулкам, никто не пытался ее остановить или поймать. Тане удавалось находить такие места, где она оставалась в полном одиночестве.

Усевшись на камень, она опускала ноги в прохладные воды лимана и замирала так, наслаждаясь тишиной. Ее разбитое сердце требовало исцеления.

Ей очень нравились эти места. Здесь в воздухе было разлито загадочное спокойствие. Сидя на берегу лимана, Таня не спускала глаз с желтых стен крепости, порой мысленно разговаривала с ними. Крепость казалась ей живой. Вечный страж тишины, она была животворящим бальзамом, чьи желтые камни Таня словно прикладывала к своему разбитому сердцу, исцеляя его, скрепляя рваные раны цепкими, надежными швами вечности.

Из желтых камней струилась сила, сила созидания и могущества. Таня вспоминала все прочитанные легенды и понимала, почему их так много на этой земле. Потому, что могущественное величие старой крепости было эталоном силы, способной подарить надежду для того, чтобы выжить в этом ужасающем мире. Раненная жестокостью людей, Таня словно прикладывала к своему сердцу эти желтые камни.

Сколько поколений отчаявшихся смотрели на них? Сколько слез пролились за этими стенами? Но в то же время сколько загубленных душ черпали в этих камнях свою силу, позволяющую им до сих пор бродить по страшной земле? Рядом с этим местом нельзя было быть опустившимся и слабым.

Бесчисленные поколении сильных предков, завладевших когда-то этой землей, оставили в желтых камнях частички своих душ, укрепив стены величественной цитадели своим мужеством. Может, поэтому твердость этих камней вошла в легенду, и эти стены нельзя было сломить? Великие души сильных людей словно парили в воздухе, прикасаясь невидимо к разбитой душе Тани, даря ей частички своей неземной силы. Здесь не было места отступлению и слабости...

Желтые камни крепости учили бороться и сражаться, что бы ни происходило, не отдавая ни клочка этой земли, ни клочка собственной души, являющейся бесценным божественным даром. Люди причинили Тане невероятную боль, и, чтобы спрятаться от нее, Таня искала исцеления у этой крепости. Она учила ее не сдаваться, не отступать, а, преодолев свою боль, идти дальше.

Однако Таня прекрасно понимала, что от людей можно уйти, от себя — нет. И в полном одиночестве она продолжала день за днем приходить сюда и сидеть здесь, чувствуя, что постепенно возвращается к себе прежней.

Она полюбила эти желтые камни всей душой. Непонятно почему, но они притягивали ее снова и снова, влекли ее за собой, заставляя продолжать борьбу, не опускать руки в страшной войне — так, как не опускали руки поколения защитников крепости. И Таня усваивала урок, обещая самой себе, что пойдет до конца. Возле крепости она становилась сильной и гордой.

Выздоровление раненого рыбака, между тем, шло стремительно. Очень скоро он стал ходить. По совету Матрены Таня не спешила его допрашивать.

— Пусть оживет, придет в себя, там все и узнаешь, — говорила знахарка, — он уже и расслабился, что ты ни о чем не спрашиваешь. А ты тут — цап, и схватишь.

И вот однажды настал день, когда Андрей Кулик заговорил сам. Это было во время прогулки по саду — разумеется, вместе с Таней. Расслабившись, что никто не следит за домом и никто сюда больше не приходит, Матрена разрешила раненому выходить в сад, считая, что на свежем воздухе он скорее пойдет на поправку. В саду его почти всегда сопровождала Таня.

Они выходили в самую запущенную, глухую часть, где разрослись колючие кусты. Это место почти не просматривалось с дороги. С помощью Матрены в этой чаще Таня соорудила нечто вроде скамьи. И там, сидя по вечерам, они вели долгие беседы.

Неожиданно для себя самой Таня рассказала рыбаку о своем прошлом. Конечно, исключая ту часть, которая касалась любви к Володе, — об этом она не могла рассказать никому, никогда. Чем-то неуловимым, хотя не было ни малейшего внешнего сходства, Андрей напоминал ей Геку. Может, тем же умением слушать, душевностью, вниманием к ее словам.

— Ты не должна себя осуждать, — он покачал головой, выслушав откровения Тани о ее жизни в криминальном мире, — у тебя не было другого выхода. Ты поступала так, как должна была поступить.

— Был выход, — скривилась Таня, — вначале, когда ради бабушки, — не было. Но потом меня просто затянула такая жизнь. Я ведь мечтала стать артисткой, но так и не стала.

— Ты найдешь свое место в жизни! — убежденно воскликнул он. — Хоть я и не знаю, какое оно будет. Ты найдешь свое место в жизни так же, как найдешь свою семью. Вспомни мои слова — у тебя обязательно это будет!

Так они беседовали часами, и Таня поражалась мудрости рыбака, совершенно несвойственной его годам. Он был спокоен, а его слова исцеляли раны в душе Тани. Может быть, потому, что он сдерживая себя, не желая причинить ей боль слишком грубыми словами или выражениями, к которым она не была готова, и говорил медленно и весомо. Точно так же, как когда-то говорил Гека, душевной чуткостью и вниманием привязывая Таню к себе прочнее, чем поцелуями и любовными признаниями.

Так, неожиданно для себя самой, Таня рассказала Андрею, почему приехала в Аккерман, и о странных убийствах рассказала тоже. Возможно, именно поэтому однажды он заговорил сам. И слова его прозвучали для Тани полной неожиданностью.

— Рваный заперт в крепости, но мне совершенно не хочется его выручать, — вдруг произнес рыбак. — Он сам виноват в том, что случилось.

— Что ты имеешь в виду? — удивилась Таня.

— Ты права. В этой крепости что-то есть, — кивнул Андрей, — и Рваный прекрасно знал все. Он ведь промолчал даже тогда, когда убили Ивана.

— Ивана, сына Седого? — Таня затаила дыхание.

— Он был моим другом. Я расскажу тебе, что произошло. Никто об этом больше не знает. Но ты должна узнать. Я молчал потому, что боялся. Но теперь уже глупо бояться. Может, разберемся вместе.

Таня замерла, боясь пошевелиться, просто не веря в такую удачу. Андрей начал свой рассказ.

Крепость не считалась военным объектом. Там находился небольшой гарнизон, и по ночам вооруженные солдаты патрулировали стены, но в целом румыны были настроены достаточно миролюбиво и даже допускали в крепость местных жителей. По словам Андрея, так было до определенного момента.

На территории цитадели постоянно велись археологические раскопки. Руководил ими румынский профессор Никореску. По словам Андрея, к местным он относился очень доброжелательно и даже изучил русский язык, чтобы приглашать для помощи на раскопках местное население, при этом и платил неплохо. Сама же работа была сравнительно легкой, по сравнению с рыбачьим промыслом. Поэтому, когда в рыбачьей артели было мало работы, и для рыбы был не сезон, местные рыбаки нанимались на раскопки в крепость.

Так поступали, в основном, люди семейные, нуждающиеся в заработке. Молодые же рыбаки предпочитали отдыхать — как, к примеру, Андрейка.

Но однажды на раскопки устроился Иван. По словам друга, у него заболел отец, и ему нужны были деньги. Но уже к концу первых суток Иван появился у Андрейки дома хмурый и какой-то задумчивый. На вопросы друга, что происходит, сказал, что в крепости творится что-то очень странное. Он пока не может еще понять что, но обязательно в этом разберется. Словом, он и не рад, что туда пошел.

Андрей не удовлетворился этим объяснением и стал настаивать, чтобы Иван рассказал-таки правду. И вот что он услышал.

Профессор Никореску, который и затеял эти раскопки, срочно уехал в Яссы, в университет, и произошло это еще до того, как Иван стал там работать. Он и не видел профессора. Раскопками же стали руководить какие-то иностранцы.

— Вернее, один выдавал себя за иностранца, но на самом деле он наш, — хмурился Иван, — шпион, видать.

По рассказам его выходило, что вместо того, чтобы искать старую рухлядь в земле, как было раньше, эти иностранцы, сразу же после того, как приехали, стали заставлять их строить подземные укрепления. И строительство казалось Ивану очень странным. Он попытался пристать к иностранцам с расспросами, что, мол, они строят, и зачем, но те только зыркнули на него и пригрозили уволить.

А потом Иван сказал, что тайком от них кое-что узнал — очень важное, настолько важное, что это его потрясло до глубины души и он совершенно не знал, что с этим делать. В то время к нему как раз приехал погостить отец. Иван не хотел говорить ему о своих неприятностях по работе в крепости. А потому решил поделиться с Рваным, да так, похоже, успешно поделился, что Рваный с тех пор все время проводил на раскопках. Ко всему прочему, Ивану не давали покоя цыгане — подозрительные типы, которые все время ошивались с этими иностранцами. По словам Ивана, цыгане были из табора, который стоял рядом с крепостью. Все местные знали, что цыгане занимаются якобы тем, что растят и продают лошадей, однако Иван подозревал, что за всем этим кроется что-то другое.

Он так и не рассказал, что конкретно узнал, а только повторял, что там всё не так, как кажется, что это не раскопки, а совершенно другое. Иван был подавлен, угнетен, стал подозрительным и раздраженным. Ему казалось, что за ним следят. Андрейка сначала не поверил другу, даже решил, что Иван мозгами тронулся — возможно, от тяжелой работы. А потом из Румынии вернулся профессор, и вместе с ним в крепость вошли красные. Были это красные конники, и вошли они по приказу коменданта крепости. Возглавлял их высокий лысый человек, командир конницы...

— Котовский, — ахнула Таня.

Андрей пожал плечами: может, и так. Но в любом случае человека этого боялись сами румыны.

А после того, как красные уехали, комендант крепости велел схватить иностранцев, находящихся на раскопках, и всех расстрелять как иностранных шпионов — по одному каждый день. И всех иностранцев расстреляли — кроме одного: он успел бежать, прихватив заодно вместе с собой и цыган.

Иван подружился с одним цыганом, и тот ему рассказал, что тип этот действительно был не иностранец, а бывший царский офицер. Звали его Жорж Белый. И вот он обещал отвезти их в Одессу, к местному королю, чтобы восстановить справедливость. Может, даже обратиться в газеты.

— Восстановить справедливость в чем? — не выдержала Таня, от всего этого рассказа у нее кругом шла голова.

— Та не знаю, — пожал плечами Андрей, — Иван говорил только, что цыгане считали, что их в чем-то обманули.

— Кто? Румыны? — не понимала она.

— Красные, — вздохнул Андрей. — Как будто румыны рассказали секрет цыган красным, а те себе его забрали. Особенно лысый этот, что приезжал с конницей.

— Значит, Котовский хотел воспользоваться этим секретом цыган? — уточнила Таня.

— Ну да. Он заставил румын выдать этот секрет — то ли силой, то ли еще как-то.

— Стоп, — Таня стала припоминать то, что слышала раньше, от Тучи, — но ведь этот Жорж Белый был правой рукой Котовского!

— Ну ничего ж себе! — воскликнул Андрей. — Выходит, он обманул цыган, когда сказал, что поможет им в Одессе?

— Нет, — Таня покачала головой, — он действительно привез их в Одессу, к Мишке Япончику. И, судя по тому, что я знаю, цыгане очень его заинтересовали.

— Ну, значит, заманил Японца в ловушку фальшивым секретом, — вздохнул Андрей. — Ведь если Белый этот был человеком Котовского, тогда, выходит, это таки ловушка.

— А какова же роль профессора Никореску? — поинтересовалась Таня. — Что с ним сталось?

— Да ничего, — Андрей пожал плечами, — он и сейчас в крепости. Ведет раскопки. Иван считал, что профессор этот не понятно что за лицо, и никто с ним особо не считается. Просто копается в земле, выкапывает свои черепки. Ничего такого особенного он не знает.

— Итак, давай подытожим, — задумалась Таня. — Иван попадает работать на раскопки. Профессор отсутствует. На раскопках командуют подозрительные иностранцы. Ивану кажется, что он обнаружил что-то очень странное. Он не знает, с кем поделиться. Отец болен, он не хочет беспокоить отца. Поэтому он рассказывает все Рваному. И Рваный тоже появляется на раскопках, так?

— Ну так, — кивнул Андрей. — Пока все верно.

— Дальше в крепости возникают Котовский и профессор, — продолжала Таня. — На раскопках все время находятся цыгане из табора, которые торгуют лошадьми. Иностранцев арестовывают как шпионов. Но одному из них, Жоржу Белому, который на самом деле не иностранец, удается бежать, так?

— Ну так еще что-то есть. Я не сказал об этом вначале, но сейчас расскажу, — мрачно произнес Андрей. — Лысый этот, Котовский, он это, перестрелял весь цыганский табор. Только те, что уехали в Одессу, спаслись...

— Что? — охнула Таня. — Как это?

— А вот так! Люди его перестреляли из ружей. Всех до единого, даже детей! — воскликнул Андрей. — Местные думали, что он сделал так, чтобы забрать лошадей, табун. Но Иван считал, что он убил цыган, чтобы те не выдали тайну.

— Выходит, это правда — насчет тайны? И о чем узнал Японец? — подозрительно спросила Таня.

— Ну, похоже, в этом была ловушка, — пожал плечами Андрей. — Как лысый к Японцу этому относится? Ненавидит его, что ли?

— Ненавидит, — тяжело вздохнула Таня, — еще и как ненавидит... Давай продолжим. Иностранцев расстреляли. А Иван был убит.

— Сразу после того, как иностранцев расстреляли, — уточнил Андрей. — Иван сразу после этого бежать хотел... Но потом передумал, и снова пошел на раскопки. А потом продукты в крепость повез, и всё. Убили его точно из-за этого.

— Поэтому и Рваного задержали, — задумчиво сказала Таня. — Из-за того, что Иван успел ему рассказать. Выходит, Рваный в опасности... Кстати, отца Ивана, Седого, тоже убили в Одессе — я сама видела.

— Значит, Иван все-таки рассказал отцу, — предположил Андрей, — не выдержал...

— И в Одессе убили еще иностранца... Турка... — задумалась Таня.

— А те тоже турки были, — уточнил Андрей, — Иван говорил, что турки.

— Тогда все понятно, — сказала Таня, чувствуя, что всё в смерти Азиза, Седого и Краснопёрова становится на свои места. Необъяснимой только оставалась смерть профессора из анатомического театра, друга Володи.

— Найти бы этого Белого, найти да шкуру с него спустить... — мстительно протянул Андрей, — он наверняка знает, за что убили Ивана...

— Я знаю, где Белый, — сказала Таня и вдруг поняла, что должна сделать. — Мне нужно пробраться на фронт, предупредить Японца... Он в опасности...

— Забудь, — покачал головой Андрей, — это тебе не под силу, погибнешь. Никто такое не сделает.

— Я сделаю, — убежденно произнесла Таня. — Японец мой друг. Я должна рассказать ему всё про Жоржа Белого. А там будь что будет.

— Тогда я поеду с тобой, — неожиданно сказал Андрей.

— Нет, не надо. Ты не должен этого делать, — покачала головой Таня.

— Должен. Я поеду ради тебя, — вдруг произнес рыбак.

— Как хочешь, — помолчав, Таня отвела взгляд. — Но если поедешь... я буду рада... — неожиданно для себя произнесла она.

 

Глава 20

Теплушка с красноармейцами. Бой в деревне. Поезд в Вознесенск

В теплушке было тепло до вони. Старый разбитый вагон трясся и останавливался у каждого столба. Изредка по нему проходила жуткая дрожь, словно судорога. Скрип тормозов вибрировал в каждой трухлявой доске. Но, вовремя не умерев и продлив свою поездную агонию, старый поезд издавал звериный хрип и двигался дальше, по-прежнему кланяясь всем встречным железнодорожным путям.

На одной из промежуточных станций, обозначенных только перевалочным столбом с табличкой, на которой от дождя и снега затерлась надпись, в теплушку ввалилась новая партия красноармейцев, потеснив тех, кто уже сидел там.

Они расположились на полу, плечом к плечу, свалив в кучу вещмешки с винтовками. Эти красноармейцы уже побывали в боях. Закаленные людской кровью, с обветренными, небритыми щеками, они очень сильно отличались от тех, кто впервые ехал на фронт. В лицах их, постаревших в жестоких, кровавых боях, читалась беспощадность, закалившая настоящих воинов, то есть тех, кто не привык отступать, мужчин, умеющих бросить вызов смерти и воскреснуть живыми — из ада. Страшные это были лица...

И молоденькие красноармейцы, в еще новенькой форме, впервые отправляющиеся на фронт, с удивлением и тревогой исподтишка бросали на них взгляды, словно пугаясь и гадая, что их ждет впереди.

Красноармейцы ели вареную картошку в кожуре, пили крестьянский самогон из жестяных кружек и при этом сально шутили. Внутри теплушки стоял шум, словно этим фальшивым оживлением они пытались отогнать от себя смерть. Втягивали в разговор новобранцев, травили извечные мужские байки — без конца и края, словно бросая вызов этому странному миру, который так жестоко и бессмысленно поступил с ними.

Жестяные кружки шли по кругу, как и армейские самокрутки из старых, еще царских газет. Пожилой красноармеец, налив щедрую порцию самогона, поделился с молодым парнем, стоящим рядом. Но тот передал дальше, своему товарищу, на голове которого по-пиратски был повязан пестрый платок. Тот выпил, охнул, вытер губы тыльной стороной ладони.

— Крепкий, черт! — одобряюще засмеялся пожилой красноармеец, настоящий ветеран. — А чего товарищ-то твой не пьет? Перед фронтом надо выпить! Потом, может, случай и не представится.

Солдат с платком на голове хотел что-то ответить, но его товарищ, совсем молодой мальчишка, тряхнув ежиком темных, коротко стриженных по-армейски волос, протянул руку за кружкой.

— Нальешь еще, выпью, — хрипло сказал он.

Лицо его было тонким, бледным и каким-то женственным. Но никто бы не посмел ему об этом сказать — в его темных глазах бушевал пожар, это было сразу видно. И был этот пожар такой силы, что как будто сжигал изнутри этого молодого парня, и было понятно, что на фронт его гонит какая-то цель.

Пожилой налил, улыбаясь, протянул. Мальчишка выпил сразу, не поморщившись, одним глотком. Его товарищ с платком почему-то с тревогой следил за ним.

— Эх, молодец! — крякнул пожилой. — Хорошо пьешь! А чего раньше кочевряжился? Ранен, что ли?

— Я — нет, — солдатик покосился на своего товарища в платке. — Вот он был ранен. Серьезная рана, пуля застряла даже. А я — нет.

— Впервые на фронт, выходит, едешь?

— Впервые, — кивнул он.

— Звать-то тебя как? — спросил красноармеец, гадая, почему этот почти мальчишка кажется ему таким странным. Все в нем вроде было всё, как во всех.

— Тамил, — ответил тот, сверкнув глазами.

— Не русский, что ли? — обрадовался красноармеец, поняв вдруг, в чем могла быть странность.

— Выходит, нерусский, — снова сверкнул глазами парень. — Из цыган.

— Ох! — хлопнул себя по коленям красноармеец. А потом, оглянувшись, приблизился к нему и зашептал: — Вот это ты зря сказал. Никому не говори больше, — посоветовал он, вдруг проникшись к странному мальчишке каким-то доверием. — Не любят таких, как ты, в тех краях, куда мы едем.

— Кто не любит? — громко, с вызовом спросил солдатик.

— Да начальство части воинской, куда мы едем, Котовский, — вздохнул пожилой. — Говорят, он однажды за лошадей табор весь цыганский велел пострелять.

— Враки всё, — вмешался в разговор товарищ Тамила в пестром платке, — всех хватает на фронте — и русских, и цыган. А про табор это враги рассказывают. Контрреволюционеры.

— Это ты, парень, брось, — насупил брови пожилой красноармеец, — не козыряй словечками, которых не понимаешь. Сказано тебе: было дело, а ты встреваешь в спор. Весь фронт об этом знает и говорит.

— Ты там служил? — снова подал голос цыган.

— Приходилось, — вздохнул пожилой. — Под Котовским. Хитрый, как черт. Несладкая служба. Ну да, коман­дир он хоть и суровый, но дело свое знает, но вот как человек... Мне такие не нравятся. Ну дык, каждому на свой вкус.

— А правду говорят, что на фронте бандюки из Одессы воюют? — вдруг спросил цыган.

— Были, — хмуро ответил пожилой, — между прочим, не самые худшие солдаты из всех. Только вот...

— Что?

— Как выгнали их из Голубовки, так долго думали, что с ними делать, — вздохнул красноармеец, — а их совсем не много осталось. Кто сбежал, кто в бою полег. Все они были... Ну, ясно не такие, как люди Котовского, как наши. А теперь, говорят, их на Махно пошлют. Тогда им труба.

— Как это? — заинтересовался парень в пестром платке.

— Да вот так! — хмыкнул красноармеец. — Ты, видать, совсем зеленый, что такие вопросы задаешь! Здесь, на фронте, что Махно, что Петлюра, — дерутся, как черти, и никакого сладу с ними нет. У Петлюры, говорят, германское оружие. А эти, бандюки... Они же зеленые, как сопли, да винтовки в бою подрастеряли. Как пошлют их на Махно, тут им конец и придет.

— Жестоко, — покачал головой цыган.

— Кто-то бы сказал: а чего с ними церемониться? А я так считаю — не дело это, губить человеческую жизнь. Если не способные к фронту, отпустить нужно. С концами. А так... души все-таки. Хоть и бандюки, а живые души. А их точно пошлют на смерть, — грустно сказал вояка.

Цыган не сводил с него внимательных глаз, словно впитывая в себя его рассказ. Но какие мысли обуревали его в этот момент, угадать было нельзя.

Поезд снова остановился, заскрипев колесами.

— Через пару часов хутор будет, ночью как раз проедем, — сказал пожилой, — там они и сидят.

К ночи красноармейцы в вагоне теплушки угомонились. Сказывалось выпитое спиртное и усталость. Улеглись на полу вповалку, друг на друге. Потушили керосиновые лампы. Через несколько минут вагон заполнил густой мужской храп. Поезд то останавливался, то медленно трогался. Где-то в отдалении раздались раскаты оружейных залпов, похожие на гром.

Ночью одна из остановок была особенно долгой. И когда поезд тронулся с места, пожилой красноармеец открыл глаза. Двух товарищей — цыгана и второго, в платке, рядом с ним не было. Они куда-то делись, но красноармеец не стал выяснять куда... «Храплю, видать, сильно, — подумал он, — вот и перебрались в другой конец вагона. Ну и черт с ними!»

Только под утро, когда уже стало светать, кто-то заметил, что в вагоне открыта дверь. Было даже приятно вдыхать теплый, свежий воздух. Но потом дверь закрыли — слишком уж громко звучали отголоски стрельбы. Вагон тронулся дальше.

Двое красноармейцев в военной форме пробирались вдоль чахлого подлеска, оглядываясь с тревожно по сторонам. Ночь близилась к рассвету. Но вокруг по-прежнему не было никакого жилья.

— Где же они? — выбившись из сил, Таня опустилась на какой-то пенек. Ноги ее горели как в огне. Надо ли говорить, что «цыган Тамил» была именно она.

— Терпи, — Андрей, ее товарищ в пестром платке, налил глоток воды из фляги, протянул ей, — хутор близко, где-то здесь.

— Ноги болят, — вздохнула Таня, не в силах признаться, что грубые мужские сапоги натерли ей ноги до крови.

— Придем в хутор — там отдохнешь, — Андрей прекрасно понимал, как мучается Таня с этом не­удобном мужском костюме, и от ее мужества у него щемило сердце.

Пожалуй, это была самая опасная затея из всех, предпринятых Таней до сих пор, — попасть на настоящий фронт к Мишке Япончику, чтобы там разузнать подробности о цыганах. И едва они отправились в путь, как Таня стала себя за нее казнить. Помогая ей, Андрей проявил недюжинное мужество и находчивость. Раздобыл военную форму, выяснил, когда теплушки с красноармейцами отправляются на фронт. Таня была так поглощена своей целью, что ради того, чтобы походить на красноармейца, согласилась остричь свои волосы. Неожиданно ей пошла короткая стрижка. Однако сама Таня ощущала себя кем-то вроде Зелены Шор, ядовито замечая про себя, что если Володе нравится коротко стриженная Зелена, то она понравится и подавно.

Отправляясь на фронт, чтобы побеседовать с Мейером Зайдером и выяснить все о Жорже Белом, Таня всё приблизительно себе представляла и уже не сомневалась в том, что секрет исчезновения Володи связан с убийством Антона Краснопёрова и с остальными убийствами. И тем более не сомневалась, что Зайдер знает, что произошло.

Путь был слишком сложен. Таня поняла это уже в тот момент, когда они оказались в теплушке. Несмотря на то, что у нее все-таки были актерские способности, ей с трудом удавалось играть свою роль. Ее до сих пор мутило от вонючего самогона, который пришлось выпить, чтобы поддержать образ, а еще Тане очень хотелось сбросить с себя неудобную форму. Но пока это было невозможно. Оставалось только идти до конца.

Где-то совсем близко залаяла собака — похоже, человеческое жилье было рядом. Вскоре послышалось звяканье собачьей цепи.

— Хутор, — шепнул Андрей, доставая армейский наган. Это был настоящий боевой револьвер, в отличие от камуфляжной винтовки, которая была сломана так, что в нее даже не вставлялись патроны. Винтовка играла на образ красноармейца, и с ней Андрей не сомневался, что их примут за своих. У Тани никакого оружия не было.

Сунув ей в руки эту декоративную винтовку, Андрей прицелился из нагана в темноту. Таня с дрожью вцепилась в него.

— А если там петлюровцы? — ей вдруг стало страшно.

— Не должно быть, — ответил Андрейка, — они выставили бы посты. А мы ведь свободно подошли к хутору.

— А с чего ты взял, что Японец посты не выставил?

— Ты кого-то видишь? — ухмыльнулся рыбак. Похоже он пришел в себя— Значит, постов нет. — И, вздохнув, добавил: — Однако это и плохо. Не может быть Японец таким идиотом. Что-то здесь не так.

Двигаясь осторожно, почти бесшумно, они вдруг вышли на большую, широкую улицу поселка. Во всех домах были потушены огни. Одинокий собачий лай перешел в хрип. Пес словно задыхался на цепи, стараясь вырваться в темноту. Но пока его не было видно.

Они сделали несколько шагов вперед.

— Матерь Божья! — вдруг замер Андрей, схватив за руку Таню и остановившись как вкопанный.

Из-за облаков вышла луна, отчетливо осветив ужасающую картину. В ее белом, серебристом свете отчетливо было видно, что вдоль всей улицы поселка лежат трупы. Их было так много, что трудно было идти, нужно было лавировать между ними, находить свободное место, чтобы не ступить в это страшное месиво из человеческих рук и ног... Остекленевшие глаза, окровавленные ошметки человеческой плоти, пробитые насквозь, — в этом месте остановился ад, ад войны... И спокойная луна мертвыми, равнодушными, холодными лучами освещала эту страшную жатву.

— Видно, здесь был бой... — начал было Андрейка, но Таня вдруг громко вскрикнула, а затем метнулась в самую гущу тел...

— Это же Копейка... Сивал... Котька-Мотор... Это люди Японца!.. — нагнувшись, она стала переворачивать трупы, вглядываясь в их лица.

Тане было очень страшно: со всех сторон на нее смотрели жуткие знакомые лица тех, кто навсегда ушел в ад.

Ей хотелось плакать. Большинство из этих людей, когда-то промышлявших грабежами и налетами в темных лабиринтах Одессы и в глубинах Молдаванки воюющих за своего Короля, были ей знакомы. Развеселые, блатные, в немыслимо шикарных нарядах, они гуляли по Дерибасовской, горланя свои песни, будучи животворящей кровью Одессы, ее такой странной и такой неповторимой душой. А теперь они лежали здесь, страшные, ни на что не похожие в ледяном лике смерти, и сердце Тани разрывалось при одном взгляде на них.

— Где же Японец? — вслух подумал Андрей, а Таня все шла и шла вперед, не слушая его, чувствуя, что умирает от этого непостижимого ужаса... Слишком страшно было себе вообразить, что здесь произошло...

— Эй, послушай... Уходить надо, — рыбак осторожно тронул ее за руку, ему не нравилось это состояние Тани, он видел, как от ужаса у нее остекленели глаза. — Здесь бой был... Значит, петлюровцы близко... Или отряды Махно. Они ведь заняли эту деревню.

Но Таня почти не слышала его. Они поравнялись с домом, от которого остался только почерневший, обгоревший остов. По нему, похоже, палили из пушек. Возле самых ворот по какой-то странной, жестокой иронии судьбы целой и невредимой сохранилась собачья будка, где на привязи бился тощий, взъерошенный пес. Увидев людей, он присел на задние лапы и заскулил, словно прося его отпустить.

— Люди погибли, — сказала Таня, — или его бросили. Некому отпустить собаку. Она с голоду умирает...

Пес жалобно заскулил, словно понимая ее слова.

— Освободи ее, — Таня повернулась к Андрею, — разорви цепь!

— С минуты на минуту здесь могут появиться петлюровцы... — начал было рыбак, но Таня смотрела на него с таким выражением печали, что он больше ничего не стал говорить.

Перемахнув через забор, он отвязал пса, выпустив его на волю. Тот рванулся, словно помогая снять с него цепь, а затем, радостно лая, умчался в ночь.

— Надо уходить... — перепрыгнув забор назад, Андрей решительно взял Таню за руку.

— Мы должны узнать, что здесь произошло, куда делся Японец... — начала было она, как вдруг хрип­лый старческий голос, раздавшийся за их спинами, произнес:

— Уехал в Вознесенск.

Обернувшись, они увидели тощего старика, который стоял между трупами с выражением такого отрешенного спокойствия, как будто вокруг ничего не произошло.

— Как в Вознесенск? — поразилась Таня.

— Он решил поезд остановить, чтобы добраться до Одессы, — ответил невесть откуда появившийся старик, — я в лесу слышал, как он говорил.

— Что здесь было? — спросил Андрей.

— Бой был, — старик пожал плечами. — Что не ясно? Из местных жителей мало кто выжил. Мне повезло. Они предали вашего Японца.

— Кто они? — не поняла Таня.

— Его красные, — пояснил старик, — бросили они его сюда. Подмогу обещали прислать, но никто не пришел. Их как курей здесь перебили. Осталось очень мало людей. Те, кто выжил, ушли к железнодорожному перевалу, останавливать поезд. Я сам слышал, что он хотел добраться до Одессы. Сказал, что только Одесса может его спасти.

— Как попасть на перевал этот? — Таня нервно дергала руками. — Как?

— Если пойдете вдоль леска, да все прямо, не сворачивая, вон в ту сторону, так доберетесь, — неторопливо сказал старик.

— А вы как же выжили? — искренне удивился Андрей.

— В погребе прятался, — старик пожал плечами, — мне не привыкать. А вышел, как закончилось все.

— Бой был долгим?

— Да где там! — вздохнул старик. — Они с ходу их всех положили, как из подлеска налетели. Стреляли в упор. Так и закончилось...

Поблагодарив старика, Таня и Андрей быстро пошли к лесопосадке, надеясь, что к станции доберутся еще в темноте.

Но на станцию они вышли, когда рассвет уже вступил в свои права, и серая дымчатая мгла окутала размытыми очертаниями все окрестности. К их разочарованию, никаких поездов видно не было, а на переезде они застали человека в железнодорожной фуражке, который пытался отремонтировать электрические сигнальные огни.

— Мы ищем людей в форме... — начала было Таня, но Андрей быстро перехватил инициативу: — Японца мы ищем, слыхал? И его людей.

Железнодорожник, совсем молодой парень, опустил плоскогубцы, которыми перебирал непослушные провода.

— Уходите отсюда, — буркнул он, — я вас не видел. Уйти вам лучше. А то беды не оберетесь.

— Слушай, пацан, мы тебя не спрашиваем, что нам делать, — вскипел Андрейка, — мы спрашиваем о Японце! Ты его видел? Он подходил к поездам?

— Подходил, — железнодорожник пожал плечами, — поезд остановить пытался. Ну остановил.

— Так он уехал до Одессы? — обрадовалась Таня. — Неужели добрался? Вот здорово!

— Никуда он не добрался, — снова пожал плечами парень, как гуттаперчевый, — не добрался и уже не доберется. Нету больше вашего Японца. Нет...

— Как это? — охнула Таня, а Андрей подступил к нему вплотную и спросил грозно: — Что это значит?

— Так по дороге застрелили его, — равнодушно ответил железнодорожник. — А тело, слышал я, потом отвезли в Вознесенск. Вам туда надо. Здесь вам нечего делать. Уходите, некличьте беду.

— Кто, кто его застрелил? — Голос Тани дрогнул.

— Так свои же, красные, — как будто проснувшись, зло ответил парень. — Я, в общем, подробностей не знаю. Слышал то, что люди рассказывали. А своими глазами не видел. Через час, кстати, поезд отправляется в Вознесенск. Его туда увезли. Ехайте лучше, и не делайте мне неприятностей. У нас и так тут жизнь не сахар...

Поезд был полупустой — страшно было ездить по территории, обстреливаемой со всех сторон. Они стояли возле окна в общем вагоне, хотя можно было и сесть, но Тане казалось, что если она присядет хоть на секунду, то распадется и уже не соберет себя... Она обернулась к Андрею.

— Это неправда, — глаза ее были красными от невыплаканных слез, — они не могли его убить. Они убили кого-то другого!

— Таня... — Андрейка сжал ее руку, голос его дрогнул, — пожалуйста...

Поезд стал двигаться быстрее — до Вознесенска остановок в пути не было. Таня закрыла глаза. Плечи ее задрожали, она наконец смогла заплакать. И сквозь слезы увидела залитую ослепительным солнечным светом родную Одессу. И Японца. В петлице его модного костюма был красный цветок. Улыбаясь, он сидел за столиком «Фанкони», накрытом кружевной скатертью, в ожидании своих любимых пирожных. А веселая жизнерадостная толпа, бурлящая, как морской прибой, текла перед ним...

Как когда-то Гека, уходя в вечность, Японец радостно махал ей рукой... На губах его блуждала ироническая полуулыбка, которая, постепенно таяла, накрываемая жестким стуком колес...

 

Глава 21

О чем рассказал Мейер Зайдер. Сокровища египетских жрецов. Гибель Мишки Япончика. Похороны Короля

Первым, кого увидела Таня на вокзале Вознесенска, был Мейер Зайдер — Майорчик. Он был страшно бледным, осунувшимся, в гражданском, с черным крепом на рукаве пиджака. Он не узнал Таню, когда, выпрыгнув из вагона, та подошла к нему. Лишь полными ненависти черными глазами окинул ее форму красноармейца и отошел в сторону.

— Майорчик! — зычно крикнула Таня, стаскивая с головы армейскую фуражку и встряхивая короткими волосами. — Майорчик! Своих не узнаешь?

— Вэйз мир! — Зайдер как-то театрально воздел руки горé и бросился к Тане. Когда он сжал ее в дружеском объятии, она заплакала, это произошло непроизвольно — слезы горячим потоком хлынули из ее глаз. Как и большинство мужчин, Майорчик не выносил женских слез. Это застало его врасплох. Он гладил Таню по волосам, говорил какие-то незнакомые слова на идиш, тут же переходил на русский...

Таня плакала не только о Мишке. Она плакала о целой эпохе знаменитой одесской жизни, которая уходила навсегда в прошлое, оставляя жестокий, горький осадок в душе.

— Кого ты встречал здесь? — наконец спросила Таня, утерев слезы рукавом гимнастерки.

— Певчих из одесской синагоги, — ответил Ма­йорчик, — похороны ж завтра. А разве ты не на них приехала?

— Значит, правда... — Голос Тани снова задрожал.

— Его нельзя похоронить в Одессе, — сказал тихо Зайдер, — они не дадут.

На перроне, под присмотром его людей, толпились певчие. По знаку Майорчика их усадили в экипаж и куда-то увезли. Таня, Зайдер и Андрей отправились в гостиницу возле вокзала. Там она закрылась в номере с Майорчиком, оставив Андрея в соседнем. Тщательно закрыв окно и даже занавесив его шторами, она обернулась к Зайдеру:

— Разговор предстоит долгий, — нахмурилась Таня, — ты знаешь, о чем.

— Знаю, — лицо Майорчика исказилось, — прости меня, Таня. Мы очень виноваты перед тобой.

— Мы? — удивилась она, не готовая к такому повороту.

— Я. И Японец. То, как поступили мы с тобой, мучило его до самой смерти. Даже больше за глупую поездку на фронт. Он же ж никогда не предавал друзей, а тебя предал. Если сможешь, хотя бы после смерти прости его...

— Я не понимаю, — голос Тани дрожал, она стала догадываться, о чем пойдет речь.

— Да письмо же ж было фальшивым! — воскликнул Майорчик. — Твой Владимир... Я не знаю, где он. Кто захватил его, я не знаю. Но главное — он живой.

Охнув, Таня без сил рухнула на диван. Потрясение было таким сильным, что она не могла даже плакать, лишь неотрывно смотрела на Майорчика да беззвучно шевелила губами.

— Когда убили Антона Краснопёрова, твой Володя был в редакции, — начал Майорчик, — но он оттудова ушел. Я видел, как он выскочил из редакции, ну совсем был страшный, сжимал в руке египетский нож, которым убили Краснопёрова. Я послал одного из своих людей проследить за ним, куда он поедет. Он поехал...

— В анатомический театр, — продолжила Таня.

— Откуда знаешь? — перепугался Майорчик.

— Там тоже убили одного человека, — вздохнула Таня. — Друга Володи. Убили так же, как Антона Краснопёрова. Похоже, и убили потому, что Володя поехал к нему.

— От оттудова его и забрали, — сказал Зайдер. — Мой человек видел четверых мужчин, которые выводили твоего Сосновского, и руки у него были крепко связаны. Рот ему заткнули кляпом. А потом погрузили в автомобиль и куда-то увезли.

— Что за автомобиль, чей, какие номера? — быстро спросила Таня.

— Та хто там знает, без номеров был. Мужчины были в штатском, не в военной форме. И между собой они не разговаривали. А шо-то мне думается, шо это были не бандиты и не чекисты... Скорей всего, иностранная разведка, — выпалил Зайдер.

— Почему ты так думаешь? — изумилась Таня.

— Та потому шо за несколько часов до бегства Белого Японец выяснил, что тот был связан с белой разведкой и что цыгане заманили его в ловушку...

— Будет лучше, если ты расскажешь мне всё, — нахмурилась Таня.

— Ну то я и сам собирался это сделать. Всё началось с Жоржа Белого, который привел к Японцу цыган... — Майорчик погрузился в воспоминания. — Японец считал Белого большевиком. За него ходили слухи, что он связан с разными иностранными агентами, но Японец не очень в это верил. А с Белым его познакомил Котовский. Вместе с Котовским он сидел в тюрьме, и тот рекомендовал его как своего человека. В общем, Японец не чувствовал подвоха.

И однажды Белый пришел к Японцу и сказал, что у него есть для него шо-то интересное. Дело верное, шо сулит большую прибыль. И, главное, не криминал.

— Не криминал? — усмехнулась Таня. — И как Японец мог попасться на такую глупую удочку?

— Та Японец попался тогда, когда Белый привел к нему цыган! Тогда они бродили по Бессарабии, откуда пришли из Румынии, а до Румынии были в Турции, в общем, везде шлялись. И они, эти цыгане, сказали, что в Турции им в руки случайно попал очень важный документ — о кладе египетских жрецов, который зарыт в Аккерманской крепости.

— Вот в чем дело, — задумалась Таня.

— Так цыгане предлагали Японцу принять участие в поисках клада, потому, что у них не хватало ни оружия, ни людей. А себе хотели часть добычи и чтоб защитил Мишка их от всех неприятностей, которые могли быть с красными властями. И Японец обещал.

— Почему же он им поверил? — спросила Таня.

— Карту они показали. У цыган была карта. А еще после их ухода Жорж Белый подтвердил, что за кладом в крепости уже охотятся несколько иностранных разведок. И связал Японца с одним из агентов, турком по имени Азиз, и тот все это подтвердил.

— Башмачник Азиз... — вздохнула Таня.

— И тогда же Жорж Белый выяснил, что этот самый Азиз успел проболтаться о кладе бывшему газетному репортеру, который ошивался в порту с контрабандистами. И репортер этот, ну, чтоб вернуться к газетной работе, отправился к Антону Краснопёрову, которого знал. Да еще и записку твоему Владимиру написал.

— Что произошло с репортером? — спросила Таня больше для проформы, потому что все поняла и так.

— Да никто не знает. Нема его. След потерян. Его давно в Одессе не видели, когда Японец стал его искать, — нахмурился Майорчик. — Либо свалил, либо пристрелили. Выходит, так.

— Так люди Японца убили Краснопёрова? — спросила Таня.

— Не, Японец его не убивал! — замотал головой Майорчик. — Это даже трудно представить... Наоборот, Японец пошел к Краснопёрову, шоб договориться и попросить не давать ходу этой истории. Оказалось, что Краснопёров не поверил бывшему репортеру про клад, доказательств-то не было, и пообещал Японцу не копаться в этой истории, если Мишка даст денег на развитие газеты. Ну Японец пообещал, и даже велел Туче сделать официальный перевод. Так что у Японца не было причин убивать Антона Краснопёрова.

— Кто же его убил? — спросила Таня, чувствуя, что в голове у нее какая-то каша.

— Ну, эти, заграничные, иностранные разведки, которые тоже охотятся за кладом и которые поняли, что Краснопёров узнал эту историю, — убежденно сказал Майорчик. — Они же и забрали твоего Володю.

— Разведки какой страны?

— За то мы не знаем, — нахмурился Зайдер. — Когда Белый узнал, что ты пытаешься найти своего жениха, он предложил Японцу сбить тебя со следа и написать фальшивое письмо, которое заставит тебя думать, что Сосновский тебя бросил. Он нанял человека, который мастерски подделал почерк Сосновского. Образец Белый достал в редакции.

— Это называется подлостью, — мрачно сказала Таня, вспомнив муки, которые она пережила.

— Японца потом очень мучила совесть. Он уговаривал себя тем, что тебе угрожает опасность, как Краснопёрову, — тяжело вздохнул Майорчик. — Но потом понял, что был не прав. Письмо было идеей Белого. Он сказал, что по виду ты очень нежная, и письмо должно подействовать. Та он, как я понимаю, ошибся, — ухмыльнулся Зайдер. — А когда ты поняла, что это неправда?

— Когда встретила Зелену Шор и ее мужа Володю, — усмехнулась Таня, — Володю Зингера.

— Но Японец так и не добыл клад. Он думал достать его после того, как вернется с фронта. Не успел...

— Что произошло с Белым?

— Исчез. Исчез перед тем, как... — голос Майорчика сорвался, и он замолчал.

— Японец знал, что Котовский убил цыганский табор? — В лоб спросила Таня.

— Знал, — кивнул Майорчик, — это было еще одним доказательством того, что клад — правда. Похоже, до Котовского тоже дошли слухи о кладе в крепости, от цыган, вот он и уничтожил табор, чтобы больше не болтали.

— К Котовскому тоже приходили цыгане с просьбой добыть клад? — удивилась Таня.

— Нет, — покачал головой Майорчик, — Котовский с девкой из цыганского табора любовь крутил, по ночам она к нему бегала. Вот и проболталась. Девка, кажется, сестрой была того парня, что к Японцу приходил. Она же сказала, что брат ее обратился к Японцу.

— И Котовский застрелил и свою любовницу? — поразилась Таня.

— Всех, — мрачно ответил Зайдер, — всех без исключения. И постельную свою подругу — тоже. Всех его люди из ружей перестреляли.

Таня содрогнулась, представив мрачные глубины страшной личности этого человека. Недаром он не нравился ей никогда.

— А у кого карта? — спросила она. — И нож, который цыгане Японцу показывали как настоящий ритуальный нож египетских жрецов?

— Откуда ты знаешь за нож? — поразился Майор­чик. — Ну, да, ты всегда была ушлая. Мы нож на фронт специально сюда взяли, чтобы потом сразу отправиться в Аккерман. Японец даже добыл рекомендательное письмо.

— Какое рекомендательное письмо? — не поняла Таня.

— К профессору Никореску из Румынского университета, который сейчас ведет археологические раскопки в крепости, — сказал Майорчик. — По этому письму, подписанному профессором Московского университета, он должен был допустить Японца к раскопкам как ученого. Его и меня. А дальше, мы думали, карта — и все будет просто.

— Так карта у вас? — не выдержала Таня.

— Нет, — сокрушенно покачал головой Майорчик, — ее забрал Белый, когда бежал. Карту, нож и письмо.

— Куда он бежал? Ты пытался его найти?

— Кинул клич по своим людям. Пытался. Но никто за него не знает. А копию карты Японец сделать не успел. Некогда было на фронте.

— Ты стоял под редакцией, следил за Краснопёровым... Зачем? — перевела разговор Таня.

— Он попросил. Прислал весточку Японцу — мол, ему угрожают какие-то люди, и это все из-за крепости. Просил обеспечить защиту в ту ночь. Японец и послал меня, а я захватил парочку своих людей.

— И кто входил в ту ночь в редакцию?

— Кроме твоего Володи, я никого не видел, — сокрушенно развел руками Майорчик, — и никто не выходил.

— Но у Краснопёрова был кто-то?

— Был! — кивнул Зайдер. — Он назначил твоему Володе прийти позже, я же видел, что он в пивной ждал. Я попытался предупредить твоего, чтобы он был осторожен, но он меня не понял.

— Значит, профессора из анатомического театра убили потому, что Володя просто пришел к нему... — вслух задумалась Таня. — И Володя успел рассказать ему, что знал.

— Выходит, что-то знал, — пожал плечами Майорчик.

— И после того, как бежал Белый, погиб Японец? — уточнила Таня.

— Мы все погибли, — с горечью ответил Зайдер.

— Ты можешь мне рассказать об этом? — взглянула она на него твердо.

И, взяв себя в руки, Майорчик заговорил о страшной гибели Мишки.

По его словам, полк должны были расформировать после захвата петлюровцами Голубовки, но почему-то этого не сделали. Через несколько дней отряд Япончика получил новый приказ.

Их ждал бой с отрядом Нестора Махно, занявшим круговую оборону на рубеже с петлюровцами. Мишка Япончик сразу почувствовал, что для его полка этот бой станет последним.

Вражеский отряд превосходил по численности людей Мишки раза в три, не меньше. Кроме того, махновцы успели отлично изучить местность. И вооружены они были гораздо лучше людей Японца, растерявших оружие в бою.

Разведка донесла, что в отряде Махно — около трех тысяч бойцов, а у Мишки было всего 600 человек.

Японец пытался оспорить приказ, но в штабе ему пообещали, что на подмогу его пехоте придет конница Котовского в составе пяти тысяч человек. План был такой: отряд Мишки идет в авангарде и выманивает махновцев на открытую местность. После этого в бой вступает конница Котовского, отрезая врагам путь к отступлению. В штабе пообещали, что изменений в плане не будет, конница ждет в засаде.

Бой начался в деревне. Махновцы так и не вышли на открытую местность — они напали из пролеска. То, что его обманули, Японец понял слишком поздно, и никакой конницы нет. Подмога так и не пришла.

Бывшие одесские бандиты попали в мясорубку. За считаные секунды отряд Мишки Япончика был уничтожен практически полностью. В живых осталось около 80 человек. Вместе с Мишкой они пытались сбежать с поля боя, и им это удалось.

С остатком людей — среди них был и верный Майор­чик — Японцу удалось добраться до станции Бирзула. Там они попытались обратиться в штаб. Но в штабе уже был приказ об аресте Мишки, якобы «за создание бандитской шайки в тылу 45-й дивизии»...

Не говоря об этом приказе, Якир выдал Япончику бумагу о том, что его полк направляется в штаб армии для получения нового назначения. Там было написано, что полк должен отбыть в распоряжение командующего 12-й Советской армией, штаб которой находится в Киеве На самом же деле Мишку предполагалось арестовать по дороге в поезде, а оставшихся его людей разоружить.

Прямой путь из Бирзулы в Киев был невозможен — его перекрыли петлюровцы. Оставался только путь через Ольвиополь, названный новой властью Первомайском. Приказу Японец не поверил, он чувствовал, что над ним готовится расправа. Именно поэтому он отпустил часть своих людей, велев им самостоятельно, окольными путями добираться до Одессы. В Киев, согласно приказу, Япончик не собирался: он знал, что по дороге будет арестован и что вместо нового назначения его ждут застенки ЧК.

Мишка решил добираться до Одессы, чтобы там затаиться. Захватив на станции Бирзула поезд, он, под угрозой оружия, велел машинисту вместо Ольвиополя повернуть на Вознесенск, в направлении Одессы.

Об этом в штаб командования успел сообщить Александр Фельдман, бывший политкомиссар полка Японца. Он отправил со станции телефонограмму о планах Мишки, предав, по сути, своего бывшего командира.

Командование приказало немедленно догнать бег­лецов и расправиться с ними по законам военного времени. По распоряжению Котовского Фельдман и его заместители бросились в погоню. Всем военкомам железнодорожных станций было приказано не пропускать поезд Мишки Япончика.

Уже после смерти короля Одессы людям Майорчика удалось разыскать следующий приказ. Это был доклад уездвоенкома Синюкова Одесскому окружному комиссару по военным делам:

«4-го сего августа 1919 года я получил распоряжение со станции Помашная от командующего внутренним фронтом т. Кругляка задержать до особого распоряжения прибывающего с эшелоном командира 54-го стрелкового Советского Украинского полка Митьку Японца. Во исполнение поручения я тотчас же отправился на станцию Вознесенск с отрядом кавалеристов Вознесенского отдельного кавалерийского дивизиона и командиром названного дивизиона т. Урсуловым, где распорядился расстановкой кавалеристов в указанных местах и стал поджидать прибытия эшелона. Ожидаемый эшелон был остановлен за семафором. К остановленному эшелону я прибыл совместно с военруком, секретарем и командиром дивизиона и потребовал немедленной явки ко мне Митьки Японца, что и было сделано. По прибытии Японца я объявил его арестованным и потребовал от него оружие, но он сдать оружие отказался, после чего я приказал отобрать оружие силой. В это время, когда было приступлено к обезоруживанию, Японец пытался бежать, оказал сопротивление, ввиду чего был убит, выстрелом из револьвера, командиром дивизиона. Отряд Японца арестован и отправлен под конвоем на работу в огородную организацию. Уездвоенком М. Синюков».

— Это ложь, — горько сказал Майорчик, — Миша не пытался бежать, не оказывал сопротивления. Он просто застрелил его, выстрелом в голову. Он выстрелил, когда Миша стоял и смотрел.

— Кто? — голос Тани дрогнул.

— Никифор Урсулов. И сразу после этого на него отправили документы к награде — на получение ордена Красного Знамени. А когда он убил Мишу, то как трофей забрал его генеральскую шашку.

— Как тебе удалось спастись? — Таня был беспристрастна, насколко могла.

— Та не только ж мне, а еще нескольким людям. Мы вылезли из окна, спрятались под железнодорожной насыпью. Миша так захотел, Миша так сказал. Я бы никогда не ушел. Но он заставил меня уйти, — качал головой Зайдер.

— А остальные?

— Кого-то расстреляли на месте, кого-то отправили в Одессу, в тюрьму. Там около пятидесяти человек было, — Майорчик замолчал, не в силах продолжать.

Сделав паузу, пытаясь взять себя в руки, он продолжил. Через четыре часа на место убийства Мишки Япончика прибыл бывший комиссар полка Александр Фельдман. В смерть Японца он не поверил и попросил показать тело. Труп Мишки лежал под рогожей возле железнодорожной насыпи. Его раздели до матросской тельняшки и трусов. Увидев тело, Фельдман сказал: «Собаке — собачья смерть».

— Он заплатит за это, — у Майорчика блеснули слезы, — заплатит — говорю за всех одесских воров! Это он собака. Они собаки, которые... — он замолчал.

Таня тоже молчала. Страшная, нелепая, неожиданная смерть Мишки Япончика от рук тех, кому он так верил, была самой жестокой шуткой, которую жизнь подготовила для настоящего короля, чье царствование осталось только в вечных одесских легендах...

Несмотря на смертельную опасность, угрожавшую всем людям из окружения Японца и лично ему, Майорчик все же решил устроить другу пышные похороны — последний парад короля. И тогда из Одессы, тайком, в Вознесенск съехались все оставшиеся в живых воры. Никто не отказался приехать.

С болью в душе Таня видела знакомые лица, чувствуя, что это — в последний раз. Дружески обнявшись с Тучей, она поразилась тому, как исхудал и осунулся ее друг.

— Я повсюду за тебя искал, — улыбнулся он, — так искал. Можешь назад поворачивать. До Одессы.

— Как — назад поворачивать? — не поняла Таня.

— Пилермана забрали в ЧК. За растраты, за поборы с Привоза судить будут. Говорят, к стенке пойдет.

— Он это заслужил! — не сдержалась Таня.

— А денег-то у него не нашли, — усмехнулся Туча. — Чекисты с ног сбились. Люди верят, что на Привозе Пилерман свои бриллианты зарыл — ну типа на все деньги купил бриллианты, а камни как клад зарыл на Привозе.

— Ох уж эти бриллианты! — невесело усмехнулась Таня. — Вечное зло.

— Так шо воротись, — Туча был серьезным, как никогда. — Никто за тебя в Одессе больше не тронет и за зуб не скажет.

— Я вернусь, потом, — ответила Таня. — У меня еще дела остались. В Аккермане. Ведь ты сам отвез меня туда.

Туче нечего было ответить. Он просто смотрел на Таню.

В горькой погребальной процессии одесские воры шли за гробом своего короля. Все понимали, что со смертью Мишки Япончика закончилась целая эпоха, безвозвратно канула в вечность.

Мишку хоронили по иудейскому обряду. Отпевал его кантор Одесской хоральной синагоги Пиня Миньковский и солисты Одесской оперы. Их специально, по приказу Майорчика, из Одессы доставили в Вознесенск.

Несмотря на всю их торжественность, это были горькие похороны. Похоронили Мишку Япончика на кладбище Вознесенска, но потом Таня узнала, что позже его тело перепрятали, вырыли из могилы и похоронили тайком, чтобы никто больше не посмел потревожить короля...

Ускользнув пораньше с погребальной попойки, во что, как обычно, превратились поминки, Таня прихватила с собой Андрея. В крестьянской одежде они сели на подводу, нанятую заранее, и отправились назад, в Аккерман. А память о Мишке Японце она навсегда сохранила в своем сердце. И знала, что это — до конца жизни.

 

Глава 22

Встреча с профессором Никореску. Раскопки в крепости. Встреча. Оккультная секта

Скорчив презрительную гримасу, барышня заслонилась белым кружевным зонтиком от солнца и брезгливо отвернулась от правившего лодкой рыбака. Впереди, за пристанью, за самым берегом, высились высокие стены Аккерманской крепости. Барышня всё не могла отвести от них глаз.

— Где причалим, дамочка? — насмешливо крикнул рыбак, вложив в свою ехидную улыбку все то презрение, которое извечно, низшие классы испытывают к высшим.

— Что за глупый вопрос! — поморщилась нарядная дамочка, глядя на рыбака как на какое-то экзотическое насекомое. — Мне нужно в крепость. Я вам за это заплатила!

— Так за то я и спрашиваю, мамзель. Если причалим к пристани крепости, румыны документы будут спрашивать. А если так попасть, лазейку можно поискать вниз.

— К пристани, конечно, — пожала плечами дамочка, ясно выражая этим жестом все свое отношение к умственным способностям местного рыбака.

Вскоре край лодки стукнулся о борт пристани. Поднявшись во весь рост, рыбак размахнулся, забрасывая канат. Скучавший в карауле румынский солдат немного оживился и вразвалочку направился к лодке. Шел он медленно и лениво, но в глазах его читались напряжение и тревога.

— Не можна! — крикнул румын, коверкая местные слова. — Документа! Так документа! Дай!

— А это не я, это она, — смеясь, рыбак указал обеими руками на барышню и, словно сдаваясь, поднял их вверх, — это она колобродит, вот ее и спрашивай по документам!

Опустив тут же руки, он привязал лодку. Барышня поднялась во весь рост и кое-как перебралась на пристань, старательно поддернув подол нарядного белого платья. Зонтик, которым она прикрывалась от ветра, трепетал на ветру, едва придерживаемый одной рукой.

— Благодарю, — девушка улыбнулась солдату, который, подсуетившись, помог ей влезть на пристань. — Мне нужно видеть профессора Никореску. У меня к нему письмо. Я студентка Московского университета.

— Документа, мадам, — внезапно строго сказал румын, только что ей лучезарно улыбавшийся.

— Прошу, — порывшись в обшитой кружевами сумочке, девушка вытащила паспорт и протянула солдату. — Я Ольга фон Грир.

— Мадам фон Грир, — румын уже раскрыл паспорт.

— Мадемуазель, — обворожительно улыбнулась нарядная барышня.

— Ходьте, — сказал румын, возвращая паспорт.

— Вы позволите, чтобы рыбак подождал меня здесь? — защебетала она. — Я вернусь после встречи с профессором, и он отвезет меня в гостиницу, где я остановилась. Пешком я не дойду.

Румын поморщился, замялся. Понимая его правильно, барышня протянула ему деньги. Вопрос был улажен тотчас. Рыбак остался сидеть в лодке. Увидев, как барышня вместе с солдатом ушли вверх по деревянному настилу пристани, он лег на дно, прикрывая лицо от солнца повязанным на голову ярко-красным платком.

В крепости бурлила жизнь. В огромные ворота въезжали и выезжали тяжело груженные подводы. Под арками, по старинным мощеным камням проезжали всадники, проходили какие-то люди, гулко звучали копыта лошадей.

На воротах стоял воинский караул. Паспорт девушки проверили еще более тщательно, потом строго допросили. Она повторила то же самое, что сказала солдату на пристани. Ее попросили показать сумочку. Там не оказалось ничего, кроме кошелька с деньгами, пудреницы и пухлой тетради с рабочими записями.

— Я учусь в Московском университете, — пояснила девушка, — специализируюсь в области археологии. Хотела бы побеседовать с профессором по поводу некоторых аспектов моей научной работы.

Она выглядела такой интеллигентной, держалась так спокойно, с таким достоинством, что солдаты без всяких сомнений пропустили ее в крепость. Барышню провели в Комендантскую башню и попросили подождать в большой почти пустой круглой комнате без мебели. Усевшись в одиноко стоявшее неудобное старинное кресло, девушка достала свою тетрадь и погрузилась в чтение конспекта. Увлекшись, она что-то правила, и даже не подозревала, что из соседнего помещения в отверстие, тайно проделанное в стене и скрытое от посторонних глаз, специально приставленный солдат пристально наблюдает за ней.

Так прошло около двух часов, прежде чем на пороге появился пожилой человек в покрытой пылью рабочей одежде, который произнес:

— Мадемуазель, вы ждете меня? Зачем?

Он отлично говорил по-русски. Имея важные научные связи с университетами Москвы и Петербурга и долго проживая в этой стране, он поневоле выучил русский язык. А кроме того, у него были способности к изучению языков.

— Я учусь в Московском университете... — начала было девушка, но профессор перебил ее:

— У вас, конечно, есть рекомендательное письмо?

— Письмо было, — сказала девушка, — но меня ограбили по дороге, украли одну сумку с вещами, и письмо как раз было там. Вы сами знаете, какое сейчас время. Я с таким трудом добиралась до Одессы... О, это такое счастье, профессор, что я вижу вас! Наконец-то я попала сюда...

— У кого же вы учитесь? У профессора Кожевникова? — спросил Никореску.

— Да, у него! — радостно кивнула девушка.

— Профессор Кожевников, Артемий Павлович... Мы вместе написали одну научную работу... Я так рад приветствовать его ученицу! — Никореску был искренне счастлив. — Позвольте, я вам их по­кажу?

— О, конечно, — обворожительно улыбнулась девушка. — Ради этого я и приехала сюда.

Непринужденно беседуя, они вышли во двор, завернули направо, прошли мимо Гаремной башни и стали спускаться к лиману. Впереди, у башни Пушкина, виднелись траншеи, в которых возились какие-то люди.

Воздух посвежел. Ветер с лимана трепал волосы девушки, заворачивал вокруг ног подол ее платья, вырывал из рук зонтик.

— Вы одеты явно не для раскопок, — засмеялся профессор, — мы все время работаем на свежем воздухе. Здесь больше подошла бы грубая мужская одежда.

Румыны не обращали на них никакого внимания: если девушку приняли на раскопках, значит, все было в полном порядке. Не доходя совсем немного до рвов, в которых уже отчетливо были видны копавшиеся в земле люди, профессор остановился, и девушку поразило жестокое, озлобленное выражение его глаз.

— Профессор Кожевников, говорите? — повернулся он к ней. — Профессор Кожевников умер десять лет назад! И звали его Николай Кузьмич!

Таня, а нарядной барышней из университета была именно она, отшатнулась. Руки ее задрожали, но она быстро постаралась остановить эту дрожь.

— Позвольте, я объясню, — твердо произнесла она.

— Да, объясните, — усмехнулся профессор, — причем немедленно! Скажете, кто вы такая, иначе я выдам вас румынам! И они расстреляют вас как иностранную шпионку!

— Как тех турок, которых привез Жорж Белый? — Таня посмотрела на него в упор.

— Нет, клянусь вам! — Профессор побледнел. — В их смерти нет моей вины, я не хотел... Это Белый... Он выдал их...

— Откуда вы знали Жоржа Белого? — подступила к нему Таня. — И не врите, что не знаете, кто он такой! Это ведь вы допустили его на раскопки в крепость и подбросили сладенькую легенду про сокровище египетских жрецов!

— Про сокровища рассказал не я! — выкрикнул профессор. — Это все Жорж! Он придумал это и заставил говорить про эту сказку цыган! Жорж... Он сын моего близкого друга, который живет в Париже. Друг прислал письмо, просил ему помочь... Я верил, что Жорж борется против красных, большевиков... Потому и позвал его в крепость... А выследили его красные. Они сказали коменданту крепости, что два турка — шпионы. Жоржу я помог бежать, а турок расстреляли. Сначала одного, а затем второго — на следующий день.

— Вы тут в плену? — прямо спросила Таня. — Говорите правду... Чья крепость?

— Красных, — понурился профессор, — они купили коменданта... Дали ему взятку царским золотом и драгоценностями. Формально крепость принадлежит Румынии, но командуют здесь красные. Меня они не выпустят.

— Я помогу вам бежать, если вы поможете мне, — убежденно сказала Таня.

— Кто вы такая? — Он смотрел на Таню с каким-то благоговейным ужасом. — Вы столько всего зна­ете...

— Я расскажу, — кивнула Таня, — но сначала ответьте на один вопрос. Зачем красным крепость?

— Из-за подземелий, — опустил глаза профессор.

— Подземелье призраков Аккермана? — усмехнулась Таня.

— Да, — с горечью произнес он, — это именно так.

— Вы знаете, где вход?

— Я знаю... но...

— Вы проведете ночью меня и моего друга, — твердо сказала Таня, — иначе у нас ничего не выйдет.

— Как вы не понимаете! — Профессор всплеснул руками. — Это же смертельно опасно! Вы умрете!

— Не умрем, — отрезала Таня, глядя на него, — вы ничего обо мне не знаете. Но я расскажу вам.

И она выложила все, что знала и о чем догадалась сама. Профессор слушал ее очень внимательно, а когда она закончила говорить, кивнул с самым серьезным видом.

— Я подозревал что-то подобное, — сказал он.

— Значит, сказка о сокровищах — ложь?

— Нет, не ложь. Возможно, в подземельях как раз и находится сокровище. Оно вполне реально может существовать. Но прежде всего я хочу вас кое с кем познакомить. Это один мой ассистент, журналист. Он помогает мне. Обещал помочь сбежать.

— Журналист? — насторожилась Таня.

— Идемте, идемте, — махнул рукой профессор и снова повторил: — Я познакомлю вас с ним.

Они стали быстро спускаться вниз по склону. Происходящее Таня нравилось все меньше. Возле одного из рвов стоял небольшой деревянный домик, по всему, сколоченный на скорую руку. Это было нечто вроде склада, где находились рабочие инструменты и где профессор Никореску приводил в порядок свои рабочие записи. Он пригласил Таню зайти внутрь. Переступив порог, она сразу увидела, что за одним из столов спиной к входящим сидит человек. Судя по всему, это был молодой мужчина. Он что-то быстро писал.

— Позвольте вас познакомить, — торжественно произнес профессор. — Это мой ассистент, журналист Антон Краснопёров...

Мужчина обернулся, и Таня едва сдержала крик. За столом сидел Володя Сосновский. Это был живой и невредимый Володя Сосновский.

При виде Тани он побледнел и задрожал, потом попытался что-то произнести. Но тут в дверь постучали. На пороге появился румынский солдат, который быстро произнес что-то по-румынски.

— Меня вызывает комендант крепости, — нахмурился профессор, — скорей всего, Таня, чтобы объяснить ваше появление. Пожалуйста, дождитесь меня здесь. Я скоро вернусь.

Он вышел. Володя и Таня остались наедине. Сосновский бросился к ней, попытался обнять, но Таня отстранилась с не свойственной для нее резкостью.

— Я не верю своим глазам! — горько усмехнувшись, она покачала головой. — Просто не верю... Живой, невредимый...

— Таня, я все объясню! — Голос Володи дрожал, и Таня не могла понять — от счастья или от страха. — Я расследую убийство Антона Краснопёрова. Я видел, кто его убил. Меня пытались похитить, но я бежал. Это такой материал для книги — контрразведки, сокровища египетских жрецов, подземелье призраков... Это будет гениальная книга! Я просто не мог остановиться!

— Мое сердце не так важно, как материал для книги? — мертво улыбнувшись, спросила Таня, тут же вспомнив, как лежала она на диване в темной комнате и, чувствуя приближение смерти разговаривая с призраками.

— Ну прости, я как-то не подумал, что ты будешь так переживать... — сбиваясь, оправдывался Володя, — конечно, я должен был тебя предупредить... Но это было смертельно опасно. Я не мог подвергнуть тебя опасности!

— Нет, — покачала головой Таня, — ты просто не подумал обо мне. Прежде всего был материал для книги.

— Ну да... Прости... Я тебе все объясню, и ты все поймешь... — улыбнувшись, Володя протянул к Тане руки. — Иди ко мне, любимая! Я так соскучился по тебе!

Таня смотрела на него и, не верила своим глазам. Вихрем, ураганом, смерчем проносились в голове разные мысли. И ради него, этого человека, она хотела умереть, старалась умереть? Тане казалось, что этот вихрь мыслей сейчас закружит ее в смерче, поднимет над крепостью. И не остановить его, не прервать...

Отступив назад, Таня строго взгянула на Во­лодю.

— Ладно, оставили! Что ты знаешь о подземельях призраков? Говори!

Он удивился: — Странно, что ты сейчас об этом... Я только догадывался... никакой конкретной информации нет...

— Ты видел их?

— Вижу каждую ночь, когда они выходят на поверхность, — кивнул Володя, — когда они тренируются.

— Сколько их?

— Не меньше двадцати. А как ты оказалась замешана в эту историю? Что ты знаешь? — подозрительно спросил Володя. — Ты вообще не должна была сюда приезжать!

— Ты знаешь, где вход в подземелье? — отмахнулась от него Таня.

— Теоретически. Знает профессор. Он все обещает показать. Но это очень опасно. Все входы и выходы строго охраняются.

— Сегодня ночью я вернусь, и мы доберемся до подземелий, — убежденно сказала Таня.

Дверь стукнула — вернулся профессор. Он был темнее тучи.

— Как я и предполагал, — откашлявшись, заявил он, — комендант требует, чтобы вы покинули крепость, Таня. И сделали это немедленно. Он категорически запретил допускать вас к раскопкам. Я должен немедленно проводить вас к выходу.

— Расскажите ему, где вы встретите нас ночью, — сказала Таня, указав на Володю, — пусть он пойдет с нами.

— Вы знакомы? — удивился профессор.

— Да, — кивнула Таня, не сводя с Володи пристального взгляда, а потом с горечью добавила: — Были...

Брови Володи недоуменно взметнулись вверх.

— Идемте, — профессор взял Таню под локоть, — по дороге у нас еще будет время поговорить...

Возле последнего рва ученый остановился.

— Видите выступ за башней крепости, за речными воротами, с которого были сбиты камни? — тихо произнес он. — Пусть ваш друг, обогнув крепость с другой стороны, привезет вас сюда. Но запомните: вы должны подъехать только тогда, когда призраки выйдут из крепости. Вы увидите, как они уходят. Спрячетесь за выступом. Они вас не заметят. Их уход будет сигналом, что вы должны подплыть. И приготовьтесь к тому, что вам будет очень страшно. Но мы сможем попасть в подземелье только после того, как уйдут призраки.

— Это задание или тренировка? — спросила Таня.

— И то, и другое, — все так же тихо ответил профессор. — Часть из них тренируется ходить по воде. А часть — уже отправляют на задания.

— Это ужасно, — вздрогнула Таня. — Особенно ужасно, что они маскируются под египетскую секту. Вы можете рассказать мне все, что знаете о ней?

— Хабратц Хэрсе Хэор Бохер — одна из самых загадочных, страшных и таинственных оккультных сект, связанных с египетской мифологией, — начал профессор, — но многие исследователи считают, что основой учения этой секты является не служение египетским богам, а прямое поклонение дьяволу. Считается, что члены этого ордена связаны с дьяволом напрямую. Они обладают очень сильными оккультными знаниями, но хранят свое учение и ритуалы в глубокой тайне.

— Это их храм был в Тире?

— Последователи этой секты бежали из Египта после того, как их ритуалы и практики официально были запрещены. — По всему было видно, что профессор оседлал своего конька. Говорил он хоть и тихо, но явно с удовольствием. — Так вот, никто толком не знает, с чем связано их учение — это загадка истории. Но вырезанные у жертвы глаза составляют часть их ритуала убийств. И число этих убийств обязательно должно быть четным — четыре или шесть.

— Было шесть, — машинально посчитала Таня: Антон Краснопёров, профессор из анатомического театра, турок Азиз, Седой и два рыбака, которые были с Иваном в ночь исчезновения его с баркаса... Она не сомневалась, что и сына Седого убили, но только не ритуально, не подчеркивая что это убийство совершила сатанинская секта.

— Расскажите еще подробнее, — попросила она.

Они очень медленно шли к выходу из крепости, сопровождаемые взглядами румынских солдат.

— После смерти фараона Аменхотепа Четвертого в Древнем Египте пришел к власти фараон Тутанхамон. И, как водится, привел свою группу жрецов и высоких чиновников. Тутанхамон был сторонником традиционных верований. Жрецы его давно точили зуб на языческий (по их мнению) культ Хабратц Хэрсе Хэор Бохер, связанный с поклонением темной половине богини Изиды. В христианской же мифологии подобный культ связывают с поклонением первой женщине — дьяволице Лилит. Жрецы секты, главный храм которой располагался в египетском городе Карнак, захватили все свои сокровища (а их было немало) и бежали из Египта. Сокровища представляли из себя золотые украшения и алмазы и были упакованы в сумки из ткани, которую применяли для бальзамирования мумий. По преданию, беглецы отправились в Тиру. Там они построили храм, который был окружен целой сетью таинственных подземных ходов, о которых знали только члены секты. Именно там, в лабиринте подземных ходов жрецы и спрятали свое сокровище. — Профессор передохнул, но тут же продолжил:

— После строительства крепости часть подземных ходов, вырытых египетскими жрецами, оказалась под ней. Считается, что один из таких ходов выводит к Скифской могиле, а другой — к острову тирагетов, который находится теперь на дне Днестровского лимана. Именно в глубине этого острова может лежать сумка с сокровищем, для которой потомки жрецов в средние века изготовили уже специальный свинцовый ящик.

В общем, так гласит легенда. Кроме того, известно, что подземные ходы богаты различными газами, угарным, и прочими, что используется призраками. А египетский культ Хабратц Хэрсе Хэор Бохер до сих пор покрыт глубокой вековой тайной и страшит многих...

Так торжественно профессор закончил свой рассказ. Таня молчала. Так, в молчании, они дошли до пристани. В лодке уже сидел Андрей и напряженно вглядывался в Таню. Едва та оказалась в лодке, он прошептал:

— Не смотри вниз...

 

Глава 23

Побег Рваного. Медальон. Княжна Шаховская. В подземной тюрьме

— Не смотри вниз... — Диким, каким-то чужим голосом зашептал Андрей. И с перепугу Таня просто рухнула на скамью, больно ударившись. За отплытием лодки с пристани наблюдал профессор Никореску и два румынских солдата, которые подошли к нему, чтобы лично убедиться, что незваная гостья отплыла. Таня с улыбкой, не обращая внимания на боль, махала профессору рукой, чувствуя, что ее нога под скамьей лодки уперлась во что-то твердое. И тут же раздался тихий, очень болезненный стон.

Сохраняя непринужденную улыбку на лице, Таня расправила юбки, прикрывая скамью полностью. Андрейка взмахнул веслами, и лодка бесшумно заскользила по неподвижным водам лимана.

— Твою мать, идиот!.. Что ты натворил? — шепотом взорвалась Таня, не в силах больше сдерживаться после ужасного душевного напряжения, которое пережила в крепости. — Я там жизнью рисковала, а ты...

— Успокойся! И тише, тише... — Андрей тоже шептал самым заговорщицким тоном. — Я не виноват, это получилось случайно... Увидел в воде... Там, под скамейкой...

— Что под скамейкой, кретин?! — бешено сверкая глазами, шепотом крикнула Таня.

— Рваный, — коротко бросил Андрейка.

Сделав вид, что у нее расстегнулся ремешок на туфельке, Таня наклонилась и, как будто занимаясь обувью, отогнула край юбки... Из-под лодочной скамьи на нее смотрели искаженные страданием глаза... Она разглядела бороду, уродливый шрам, пересекающий лицо...

— Помоги, — прошептал Рваный. Лицо его было залито кровью.

Таня резко распрямилась, сверкнув глазами на Андрея. Скомандовала:

— Говори.

И рыбак рассказал следующее. После того, как Таня ушла в крепость к Никореску, румынский солдат потребовал у него еще денег. Денег не было. Тогда солдат, чтоб Андрей не стоял возле берега, велел ему поплавать по лиману, не особо попадаясь на глаза. А когда придет время возвращаться, он, дескать, махнет с пристани рукой.

Это устраивало Андрея как нельзя больше. Он и сам уже давно хотел осмотреть с другой стороны крепость, заплыв за пристань. И, воспользовавшись случаем, поплыл туда. Воды лимана были абсолютно спокойными, и рыбак уверенно правил лодкой.

Он доплыл до раскопок и издали даже различил силуэт Тани, которая вместе с профессором спускалась по склону. Ее белое платье было видно издалека. И тут Андрей разглядел широкий выступ у подножия последней башни крепости, с которого немного осыпались камни, поскольку выступ подмывал лиман. За ним вполне можно было спрятать лодку, и рыбак поплыл туда...

— Отлично! — перебила его Таня на этом месте. — Хоть в том от тебя польза. Как раз на это место нам предстоит плыть сегодня ночью, в самое темное время. Хорошо, что ты разглядел.

Андрей вдруг перекрестился. Он выглядел таким испуганным, что Таня рассмеялась. Затем рыбак стал рассказывать дальше.

Он заплыл за выступ — там, возле самого берега, были камни, и Андрей остановил лодку, боясь пробить дно, не зная, есть ли камни в воде. Как вдруг он увидел, что возле самой воды лежит что-то большое и черное. Сначала Андрей подумал, что это мертвое животное. Но когда это попыталось пошевелиться, перепугался. Страшные рассказы о призраках сразу всплыли в его памяти. Однако существо издало вполне человеческий стон, и страх рыбака прошел.

Выпрыгнув из лодки на камни, Андрей двинулся к нему. Он соблюдал осторожность, внимательно оглядываясь по сторонам, — к счастью, за ним никто не следил. Вокруг не было ни единой живой души. У подножия крепостной стены, в самом низу, он разглядел нечто вроде широкого отверстия водостока. Возможно, это была труба, через которую из крепости выводились сточные воды. И тут Андрей понял, что человек, лежащий на камнях, — а он уже не сомневался в том, что это именно человек, — сбежал из крепости как раз через это отверстие.

Перевернув его на спину, Андрей не поверил своим глазам. Это был Рваный. Но в каком состоянии! Вся его одежда была пропитана кровью. На левой руке пальцы отсутствовали полностью. На правой были отрублены большой палец и мизинец. И при этом Рваный был жив. Застонав, он открыл глаза и узнал Андрея, попросил пить и стал умолять его спасти. Из фляги, которая всегда была у него за поясом, как и у всех рыбаков, Андрей напоил Рваного. Его сразу же стало рвать водой, и Андрей понял, что ему долго не давали ни воды, ни еды. Кое-как взвалив Рваного себе на плечи, рыбак перетащил его в лодку и спрятал под скамью.

К своему удивлению, Андрей отметил, что вещи Рваного никто не тронул. В одном кармане штанов у него был туго набитый деньгами бумажник, в другом — золотые часы на цепочке. А на шее висел золотой медальон. Кто бы ни держал Рваного в крепости, сделано это было не ради ограбления. В бумажнике была вся сумма, полученная им за улов рыбы, которую они привезли в крепость, Андрей это знал. Все это выглядело очень странно... Но думать над этим времени не было.

Вдруг рыбак увидел, что со стороны пристани ему рукой машет солдат. Запихнув Рваного под скамью, он быстро поплыл назад.

— Удивительный человек! — задумчиво произнесла Таня. — Как же ему удалось бежать? Ты спросил, кто его мучил, кто отрубил ему пальцы?

— Спросил, — ответил Андрей, — он же все время был в сознании. Он сказал, что это сделали...

— Призраки, — перебила его Таня.

— Откуда ты знаешь? — разочарованно протянул рыбак.

— Отрезанные пальцы — убийство Людоеда, — словно говоря сама с собой, произнесла Таня, — вырезанные глаза... Ритуал Хабратц Хэрсе Хэор Бохер... Похоже, она тренируются на самых зверских убийствах.

— Что ты такое говоришь? — перепугался Анд­рей. — С тобой все в порядке?

— Ничего, все в порядке, — успокоила его Таня, — ты все равно не поймешь.

Матрена уже поджидала их. Она показала место в саду, где можно было спрятать лодку. Рваного перенесли в дом. Матрена тут же занялась им. Чтобы ей не мешать, Андрей и Таня спустились в сад.

— Что ты увидела там, в крепости? — спросил рыбак. — Может, объяснишь?

— Объясню, — кивнула Таня, — потом.

— Призраки — они действительно призраки, или... — Он вопросительно смотрел на нее.

— Или, — кивнула Таня, — не призраки. Живые люди. Ну, может, не совсем живые. Но очень близко к тому.

— А что ты увидела там для себя? — прямо спросил Андрей.

— В каком смысле? — перепугалась Таня.

— Ты изменилась, — он не сводил с нее внимательных глаз, — ты стала совершенно другой... Как будто... не знаю...

— Я встретилась со своим прошлым, — с печалью произнесла Таня.

— И это прошлое... Оно оказалось хорошим?

— Оно оказалось ужасным, — все так же печально усмехнулась Таня. — Я пойду к себе. Мне надо отдохнуть.

Только через три часа Матрена позвала их. Состояние Рваного оказалось очень серьезным. Она дала ему сонного отвара, и он заснул.

— Его пытали, — сказала Матрена, — жестоко. Отрезали пальцы — причем резали их медленно, один за другим, тупым ножом. На животе у него продольный разрез, пришлось зашить. Но внутренние органы вроде без повреждений. А вот на спине... там хуже. Со спины у него полосками срезали кожу, заживо, причем не один раз. Раны загноились, покрылись струпьями. Выздоровление займет очень много времени.

— Он будет жить? — не надеясь на положительный ответ, спросила Таня.

— Будет, — убежденно кивнула Матрена. — Он мужик еще молодой, сильный. Крепкий, закаленный организм. Тем более, что внутренние органы не повреждены. В общем, это уже мое дело. Есть еще сильное обезвоживание — ему долго не давали пить. Но с этим я тоже справлюсь. Так что выживет, и будет злобствовать пуще прежнего, — и тут она неожиданно для них улыбнулась.

— Какой бы замечательный врач получился из вас! — вздохнула Таня, с печалью вспоминая о докторе Петровском.

— Есть еще кое-что, — Матрена вдруг посмотрела на Таню со странным выражением лица. — Вот это было у него на груди. Примотано так крепко, что и не снять было. Открой.

Она протянула Тане медальон. Таня раскрыла. На одной половинке была фотография молодой очень красивой женщины с темными волосами. На другой — снимок младенца нескольких месяцев от роду. Девочки — судя по чепчику, обильно украшенному кружевами. Обе фотографии были подписаны. Под снимком женщины внизу была подпись: «Княгиня Софья Шаховская». Под снимком младенца — «Княжна Татьяна Шаховская».

Сердце Тани выскакивало из груди.

— Это... — голос ее дрогнул, — это...

— Я вспомнила фамилию ребенка, — вдруг произнесла Матрена: — Княжна Шаховская. Это ты. А женщина — твоя мать.

Дрожащими руками Таня поднесла фотографию женщины к губам. От ее теплого дыхания снимок запотел. Но ей вдруг показалось, что женщина улыбается, а ее лучистые глаза смотрят с той самой любовью и нежностью, которые однажды, в самый страшный момент, она уже ощутила в своей жизни.

— Он проснется — все расскажет, гад, — вдруг мрачно сказала знахарка.

Но Таня не слышала ее слов. По ее щекам текли слезы. Они лились обжигающим, светлым потоком, словно освобождая ее душу, и Таня знала, что выйдет из этого испытания очищенной от всей скверны, которая прилипла к ней в прошлой жизни. Душа ее рождалась заново. И путеводными звездами в ней были яркие глаза женщины, которая всегда, теперь Таня знала это, оставалась с ней, чтобы ободрить и защитить.

Это были слезы очищения, облагораживающие, очищающие ее заскорузлую душу. Таня все смотрела и смотрела на две фотографии — мать и дочь рядом. Матрена и Андрей, стараясь двигаться очень тихо, незаметно вышли из комнаты, оставив ее наедине с собственной судьбой...

Рваный открыл глаза только к вечеру. Таня провела у его постели несколько часов. Когда он очнулся, когда мысль яркой искрой промелькнула в ставших его более ясными глазах, она без церемоний сунула ему под нос медальон.

— Говори, — голос ее звучал твердо, а лицо было мрачным.

Рваный заметно занервничал. Благодаря снадобьям Матрены боли мучили его уже не так сильно, но физически он был совершенно разбит.

— Говори всё, — сурово велела Таня, — иначе тебе не поздоровится. Верну туда, откуда ты сбежал.

— Я не украл... — Рваный, лежащий на ложе страданий, больной, израненный, выглядел жалко, но Тане не было его жаль.

— Ты увидел этот медальон на шее ребенка, которого вы с Седым нашли на берегу моря. И тайком от Седого забрал себе, — чеканным голосом произнесла она. — А потом случайно ты встретил настоящего отца ребенка и понял, что нашелся повод заработать.

— Он сидел в ресторане на Дерибасовской и пил... — Голос Рваного дрожал. — У него на груди был точно такой же медальон. Ну и я подсел... Я за все понял... Он сказал, что озолотит любого, кто скажет хоть что-нибудь за его ребенка... И я подумал...

— Ты решил заработать денег, предав своего друга, — произнесла Таня, прямо глядя ему в глаза. — А еще ты подумал, что отберешь бизнес Седого, когда загонишь его в тюрьму...

— Мне ж не дали, — мрачно ответил Рваный. — Все поделили без меня. Мне остались только те деньги, которые отвалил этот покинутый папаша.

— Ты забрал их и уехал в Аккерман, потому что боялся оставаться в Одессе из-за своего предательства, — сказала Таня. — Все поняли, как ты заработал эти деньги.

— Слушай, ну зачем тебе за все это знать? — Взгляд Рваного стал умоляющим. — Хочешь этот медальон — забери себе. Все это давно прошло и быльем поросло. Зачем прошлое ворошить, да и какой в этом толк...

— Я заберу медальон, — кивнула Таня, — но не потому что хочу золотую цацку. А потому, что я тот ребенок.

Рваный вздрогнул. По его телу прошла дрожь. В глазах мелькнул и так же быстро исчез ужас.

— Тогда я скажу тебе за кое-что... — произнес медленно он. — Там, в крепости, со мной сидел тот человек, что заплатил мне деньги. Если ты ребенок, ну тогда это твой отец.

— Что ты сказал? — Таня с яростью ногтями вцепилась в руку Рваного. — Если ты, тварь, лжешь или играешь со мной...

— Та я не играю! — завопил Рваный от боли. — Зачем мне это? Больно! Та пусти!

Таня убрала руку. Полукружья царапин от ее ногтей на коже Рваного наполнялись сочной кровью.

— Он жив? — только спросила она.

— Ну, был жив, когда я бежал. Но ему недолго осталось. А бежать со мной он не мог, потому что его приковали к стене.

— За что? — Голос Тани дрожал. — За что его держат там?

— Ну так он... потомок знатного рода... А те держат самых известных потомков знатных родов, чтобы получать деньги. Деньги с Парижа. Чтобы как будто получить за него выкуп... — хрипел, надрываясь Рваный, голос его прерывался, — ...и тренируют этих... призраков... на них.

Ночь густым темным полотном стлалась над застывшим лиманом. Вдоль стены крепости блуждали тусклые огоньки. Отражаясь в темной воде, они вызывали чувство тревоги. Таня и Андрей сидели неподвижно в лодке, стараясь ничем не выдать себя. Рыбак старался держаться, но ему явно было не по себе.

— Эти беглые огни — злые духи, — прошептал он, — недаром говорят, что это проклятое место...

— Не говори глупостей, — перебила его Таня, — это просто военный караул. Обходят территорию. Стерегутся... сволочи.

— Ты про кого? — уточнил Андрейка, и Таня тут же отрезала:

— Про всех!

Воды лимана были неподвижны. Он действительно совсем не был похож на море — было в нем что-то другое: тяжелое, тягучее. В мерцающем свете ночи вода напоминала разлитую ртуть или перевернутое зеркало, вдоль поверхности которого проскальзывали мистические, таинственные блики, словно обнажая в этот смутный час границу между двумя мирами.

Страшно Тане не было. Находясь во власти охотничьего азарта, она отринула от себя все сомнения, которые только могли существовать. Всё двигалось к решающей точке, и она была исполнена отчаянной, бесшабашной решимости — так, как никогда.

Внезапно Андрей вздрогнул и изо всех сил сжал ее руку:

— Смотри! Это они.

Из-за туч вышла полная луна, бросив яркий свет на застывшую поверхность воды. Он освещал всё вокруг достаточно отчетливо, так, чтобы можно было разглядеть даже мелкие детали. И внезапно от стены, стоящей вплотную к воде, стали отделяться расплывчатые, мерцающие фигуры, двинувшись над водой в мистическом белом свете.

Они перемещались вдоль линии берега, но казалось, что идут по воде. Их полупрозрачные тела словно плыли в воздухе, и не ясно было — явь ли это, или же галлюцинации, страшное порождение мозга... Было в них что-то настолько темное и завораживающее, что ни Таня, ни Андрей не могли отвести от них глаз.

Зрелище действительно было страшным. В этих фигурах не было ничего человеческого. Являясь воплощением вселенской тьмы, они словно подсвечивались изнутри адским огнем. И казалось, что это адские души, вырвавшиеся из вечного пекла, блуждают по земле, ища живых душ, чтобы увлечь их с собой... в порывах своей сатанинской злобы.

— Матерь Божья... Спаси и сохрани нас, заступница... — Андрей, бросив весла, судорожно крестился дрожащими руками, и Таня не могла его в том обвинять.

Она и сама бы перекрестилась, если б верила в Бога, но Бог исчез из ее души давным-давно...

Теперь ей было понятно, почему так театрально обставленное появление призраков наводило на суеверное местное население такой непередаваемый ужас. Всё было просчитано очень точно. И эти страшные души представали в таком виде, что местные воспринимли их как призраков — настолько все это выглядело правдоподобно.

— Успокойся, — Таня тронула Андрея за плечо, — это живые люди. Всего-навсего. А то, что они двигаются так, — просто эффектный театральный ход, как на сцене.

— Но почему они так выглядят? — Рыбак не мог ей поверить.

— Краска, — пожала плечами Таня, — дешевый фокус. Играет на нервах местного населения.

— Но они же идут по воде! — Он не мог прийти в себя.

— Там, в глубине, чуть в стороне от берега, есть тропка из камней. Они идут по камням, а кажется, что по воде, — спокойно, как учитель на уроке, говорила Таня.

— Но зачем? Зачем они делают так? — Андрей почти плакал, напоминая ребенка, которому рассказали правду о фокусах.

— Чтобы местное население принимало их за призраков и списывало на них всё то страшное и ужасное, что происходит в крепости. И чтобы никто не опознал в них живых людей.

Страшные существа отдалились от них на достаточное расстояние. И вдруг Таня вздрогнула:

— Смотри, сигнал!

На камнях возле берега появилась человеческая фигура и начала подавать сигнал ярко горящим фонарем — то поднимая его наверх, то опуская вниз.

— Нам туда, и быстрее! — скомандовала Таня, хватаясь за вторую пару весел, чтобы помочь Андрею быстрее достичь цели.

— Они ушли, у нас есть часа два. — Голос профессора дрожал, и выглядел он гораздо хуже, чем днем.

— Что случилось? — Таня участливо тронула его за руку. — Вам угрожали?

— Страшно! Сначала расстрелом. А затем отправкой в подземную тюрьму, к остальным. Но я не из пугливых. Я хочу всё показать вам, что тут происходит. Пусть узнают об этом! — Профессор, казалось, ожил и победоносно посмотрел на Таню с Андреем.

Они быстро миновали раскопки и вошли внутрь крепости. По двору прошли бесшумно, стараясь прижиматься к стене. То и дело на стенах мелькали огни.

— Караульные, — шепнул профессор, — сторожат крепость до возвращения призраков. Они всего боятся.

Так они оказались внутри двора за тюремной башней.

— Нам туда, — профессор показал вход в подвал, увлекая их за собой.

Спустившись по высоким ступенькам, они оказались в узком коридоре, заканчивающимся тупиком.

— Но здесь тупик! — вслух удивился Андрей.

— Нет, — профессор покачал головой, а затем по какому-то ему одному ведомому образу повернул в каменной кладке стены четыре камня, — это ход вниз.

Скрипнув, стена отодвинулась в сторону, открыв взгляду винтовую лестницу, ведущую глубоко под землю. Сняв висящий тут же масляный фонарь, профессор зажег его и первым ступил на ступеньки подземелья, увлекая всех за собой.

Шли они долго. В воздухе чувствовалась влажность. Вдруг стало слышно, как где-то капает вода.

— Мы под лиманом, — ответил профессор на общий немой вопрос, — это одна из тайн крепости. Именно здесь, глубоко, они устроили тюрьму.

Вход им преградила густая решетка. Профессор достал ключ. Таня вдруг поняла, что они находятся в настоящем тюремном коридоре. По обеим сторонам находились огороженные решетками клетки, в которых прямо на полу в разных позах лежат люди. В воздухе стоял какой-то ужасающий сладковатый запах, показавшийся ей смутно знакомым.

— Эти люди... они... спят? — запинаясь, спросила она.

— Это трупы, — грустно ответил профессор, — живых здесь мало. Когда в камерах умрут все, их уберут и заполнят новыми. Отсюда никто не вый­дет.

Вдруг Таня застыла как вкопанная, помимо своей воли, что-то почувствовав. В одной из камер возле стены на цепи был прикован человек — глубокий старик с длинными белыми волосами и густой бородой. Одежда его почти истлела от сырости и долгого нахождения в этой подземной тюрьме. Таня вцепилась в руку профессора.

— Мне надо туда войти!

Тот, пожав плечами, молча достал ключ и отпер решетку. На сгибающихся ногах Таня подошла к старику. Отодвинув лохмотья с его груди, она увидела точно такой же медальон, какой был у Рваного... На когда-то белой рубашке старика запеклись следы крови, а ноги его были так сильно обожжены, что ступни превратились в уголь...

Сдерживая слезы, Таня смотрела на своего отца...

 

Глава 24

Отец Тани. Поджог. Правда о призраках. Предупреждение царевны Тамары. Возвращение в мир

Опустившись на колени, Таня пристально всматривалась в лицо отца, ища в нем свои собственные черты. Старик был без сознания, дыхание его было тяжелым.

Она искала в нем то, что могло подсказать ей, кем она могла стать. Дать подсказку о другой жизни, о неслучившемся будущем... Но вдруг Таня поняла, что в умирающем человеке, лежащем перед ней, она лихорадочно ищет себя. Но ей не нужно было искать! Ничего! Ни себя! Ни будущего! Ни прошлого! Перед нею лежал просто ее отец...

Таня крепко сжала его леденеющие руки. Ей так много захотелось рассказать ему... Но она вдруг почувствовала, что близкая смерть отца накладывала на ее губы вечную печать молчания.

Что она могла рассказать ему? Какими словами? А между тем, кровь из ее сердца напрямую, без слов, беседовала с кровью его сердца. Она рассказывала ему об улочках Одессы, ощущениях, которых всегда носила с собой. О мужчинах, прошедших через ее жизнь красным, воспаленным шрамом, — Алексее, Геке, Володе... О том упоительном счастье, которое охватывало ее каждый раз, когда в гимназии бабушка приходила за ней. И о теплом море, в котором купалась с подружками. О своем детском смехе. О чайках над волной...

Прошлое текло и по щекам Тани, оставляя борозды на ее коже. Она слушала дыхание отца, прерывистое, неровное. Холодная бледность, лед рук, предвестник близкой освободительной смерти, всё это поднималось к сердцу снизу, от ступней. Прошлое становилось шрамом точно так же, как и настоящее, но Таня знала, что будет носить и этот шрам с гордостью. Как памятные знаки, эти шрамы навсегда останутся с ней...

Что рассказала бы она отцу в первую очередь? Человеку, который столько лет так горько оплакивал ее смерть? Перед глазами Тани вдруг встало любимое лицо бабушки — самый драгоценный дар ее памяти. Оно благословляло ее на жизнь.

Поднеся руки отца к губам, Таня поцеловала их. Она целовала бы эти руки до конца жизни. Но его смерть отнимала у нее такую возможностью. Таня вдруг поразилась, до чего тупы люди, как не понимают эту самую простую в мире истину: нет ничего дороже, чем поцеловать руки своих родителей! Они прячутся в вымышленных, в возведенных собою же башнях обид и проклятий, отнимая у себя такую хрупкую возможность — хотя бы один раз в жизни прижать к губам руки родителей, тех, кто подарил им жизнь...

Таня не знала своего отца, но в этот страшный миг он вдруг стал для нее таким же дорогим, как была бабушка. И, смахивая горькие слезы рукой, она прошептала:

— У меня было очень счастливое детство, папа... Я была счастлива. Меня любили. Со мной и теперь всё будет хорошо.

Вдруг Таня ощутила что-то странное и болезненное, как удар тока. Глаза отца были широко раскрыты, он ясно, осознанно смотрел на нее. На губах его запек­лась кровь. И несмотря на то, что они представляли собой сплошную рану, он нашел в себе силы их разжать. Старик прямо, с сознанием глядя на нее, прошептал так тихо, что его могла услышать только она одна:

— Таня?...

По его телу прошла резкая судорога, и глаза остек­ленели в понимании вечности, подарившей в последний миг бесценный дар судьбы...

Таня зарыдала. Руки ее прикрыли отцовские веки. Кто-то поднял ее, прижал к себе, пока она продолжала рыдать. Она увидела Андрейку, но сердце ее рвалось к человеку, который умер на руках у нее — родной дочери, к человеку, который вдруг стал значить больше всех в жизни. К тому человеку, который в жизнь Тани больше не вернется никогда...

— Его замучили в этой жуткой тюрьме... — прошептал бледный профессор, — будь они прокляты... прокляты...

Резкий скрип решетки заставил всех обернуться назад. В проеме этих страшных дверей стоял Володя Сосновский.

— Они возвращаются! Быстрее! Надо уходить!

— Я никуда не уйду, — Таня резко рукой смахнув слезы, вздрогнула всем телом и покачала головой.

— Да быстрее же! — Профессор крепко сжал ее руку.

Андрей подхватил ее с другой стороны и увлек следом за остальными. Вырвавшись из их рук, Таня рванула к отцу и сорвала с его шеи медальон. Кожа его уже стала ледяной на ощупь, медальон был весь покрыт кровью.

Где-то вдалеке послышались выстрелы.

Задыхаясь, они бежали по лабиринтам подземной тюрьмы — секретной, тайной тюрьмы, устроенной вдалеке от всех. На одном из поворотов вдруг вырос человек профессора — Таня видела его на раскопках.

— Отряд солдат во дворе перед входом! — выпалил он. — Они видели, что сюда проникли посторонние!

— Есть еще один ход — мы можем уйти через него, — профессор соображал быстро, — попасться мы не можем.

— Где скопление газа? — Таня вцепилась ему в руку. — Где место, в котором держат призраков?

— Поблизости... Есть со двора второй ход... — Профессор с недоумением уставился на нее.

— Тогда мы должны пробраться через двор, заманить солдат внутрь!

— Это самоубийство! — запротестовал про­фессор.

— У нас нет другого выхода!

Андрей разрядил обойму в глубину коридора, привлекая внимание звуком выстрелов. Послышался топот, стрельба. Профессор руководил этим стремительным бегством.

Они оказались во дворе. Метким выстрелом из своего пистолета Володя снял со стены часового. Профессор указал на спрятанную в камне покрытую железом дверь.

— Но туда мы не войдем, — сокрушенно ска­зал он.

— Где вентиляционная отдушина? — крикнула Таня. — Отдушина должна быть, если в лаборатории газ!

— Где-то вдоль стены...

Солдаты возвращались. Зазвучал громкий сигнал тревоги. Таня схватила висящий на крепостной стене зажженный фонарь. Маленькое отверстие, скрытое решеткой, находилось в самом низу стены. По сигналу Тани Андрей вынул решетку. Сорвав с себя платок, Таня пропитала его маслом из фонаря, затем затолкала в отверстие и сунула туда и сам фонарь.

— Стреляй! — повернулась она к Володе, — стреляй туда, в отверстие!

— Будет взрыв... — запротестовал он.

Таня выхватила пистолет у Андрея и разрядила всю обойму в вентиляционную шахту. Она сама даже не предполагала, что произойдет.

Неизвестно, сколько газа было внутри, но под землей вдруг раздался страшный гул. Он просто потряс землю — казалось, под крепостью происходит жуткая подземная борьба. Они бросились бежать со всех ног. Из отверстия вырвался стон пламени. Затем раздался взрыв такой силы, что рухнула часть стены. Их сбило с ног взрывной волной, покатило по земле. Со всех сторон сыпались камни. Взвыла сирена. Затем последовала серия взрывов. Земля буквально содрогалась под ногами. Раздались страшные крики солдат.

Все были исцарапаны в кровь. Кое-как поднявшись на ноги, они бросились вниз, к раскопкам. Никто даже не заметил, что их обнаружили двое солдат, которые что-то закричали по-румынски, прицелились и стали стрелять из винтовок. Взмахнув руками, Андрей вдруг рухнул плашмя вниз. На его груди расплывалось огромное кровавое пятно. Таня закричала. Она пыталась броситься к нему, но профессор тащил ее за собой.

— Он мертв! Мертв! — кричал он.

Прицелившись, Володя Сосновский выстрелил в темноту. Солдаты один за другим упали. Благодаря его прикрытию Таня с профессором выбрались из крепости. Вскоре к ним присоединился и Володя Сосновский. Кое-как им удалось добраться до лодки. Мужчины схватились за весла. Таня же, рухнув на скамейку, застыла неподвижно, с мертвым лицом наблюдая огненные сполохи над стенами крепости.

Медленно, приходя в себя, она отвела взгляд. Таня знала, что призрак этой страшной ночи будет преследовать ее до конца жизни. Затем она перевела взгляд на лицо Володи. Сколько же она мечтала о нем...

Всё вдруг изменилось, всё вокруг стало другим, а Таня даже не почувствовала, когда это произошло. Но она твердо знала, что всё будет другим, уже не останется прежним. Касалось ли это окружающего мира или ее жизни? Таня не знала.

Лодка быстро двигалась по направлению к Аккерману.

— Что теперь с вами будет? — Она перевела взгляд на профессора.

— Да ничего, — пожал плечами тот. — Тронуть они меня не посмеют. Призраков, скорей всего, переведут в другое место. После того, как вы уничтожили подземную тюрьму, ее уже нельзя будет восстановить. Скопление газа под землей сыграло в этом на руку.

В Аккермане они очень быстро нашли гостиницу, которая была открыта. Сняли два соседних номера — для Тани и для мужчин, но все вместе собрались в одном.

— Рассказывайте, — потребовала Таня у профессора. И тот начал. Этот рассказ временами дополнял Володя.

«Призраки» были проектом ЧК, которым лично руководил назначенный в Одессу Ременс. Это был отряд особого назначения, предназначенный специально для ликвидации неугодных людей — отряд убийц, наделенных особыми полномочиями, которые не должны были оставлять следов и инсценировать любую нужную смерть как самоубийство, естественную смерть или несчастный случай (в крайнем случае, вмешательство нечистой силы). Содержание такого отряда хранилось в глубокой тайне, поэтому их называли кодовым словом «призраки».

Но убийц недостаточно было просто тренировать. Для их тренировки был специально выписан из Московского университета редкий специалист по газам, в компетенцию которого входили вопросы особенностей влияния различных газов на психику и поведенческие рефлексы людей. Никореску был знаком с работами этого специалиста и узнал его, когда тот приехал в крепость.

Кроме того, этот человек считался крупным специалистом и по химическому оружию. По его работам были изготовлены химические составы, которые с успехом использовались во время Первой мировой войны. После распада империи большевикам удалось переманить его на службу.

Крепость Аккермана казалась идеальным местом для тренировок такого отряда. Отдаленность от Одессы, скопление подземных газов, власть румын — всё это делало ее идеальным местом. На скорую руку была создана лаборатория и отобраны люди в отряд секретных убийц, которые должны были проходить в крепости специальную подготовку.

Но недостаточно было наделить «призраков» нечеловеческими способностями, невероятной устойчивостью и умением хладнокровно убивать. Необходимо было развить в них чувство жестокости и безразличия к людским страданиям.

Для этой цели в крепости устроили подземную тюрьму, куда для пыток доставляли похищенных людей, чтобы «призраки» учились различным способам доводить человека до смерти. В основном это были местные жители и представители знатных дворянских семей, приближенные к царской семье и Белому руководству, — такие, как князья Шаховский, Оленин и другие. Они были выкрадены в Европе красной разведкой и тайно доставлены в крепость. Им предстояло стать «учебными пособиями» для будущих «невидимых» убийц.

Все шло идеально — до определенного момента. До того, как бывший сотрудник газеты, знакомый Володи Сосновского (тот самый, который написал записку) прошел «конкурс» в отряд «призраков» и стал одним из них. После этого он случайно рассказал обо всем Антону Краснопёрову — возможно, потому что сам перепугался, куда попал.

Странные события в крепости привлекли внимание местных жителей, и тогда руководство красной разведки решило подбросить лакомую сказочку о сокровищах египетских жрецов, которые якобы спрятаны в крепости. На эту сказку клюнули и Котовский, и Мишка Япончик.

И в тот момент, когда бывший журналист, а ныне один из отряда «призраков» пришел к Антону Краснопёрову, тот уже слышал сказочку о сокровище. Узнав же правду, он ужаснулся и заставил своего бывшего сотрудника написать записку Володе Сос­новскому.

— Я увидел труп Краснопёрова, а затем туда вошел мой знакомый, — признался Володя. — Он рассказал мне всё. По дороге меня пытались похитить. Я хотел пересидеть у своего друга из анатомического театра, но меня схватили. «Призрак», который уже расхотел быть убийцей, помог мне бежать. Я добрался до Аккермана и стал якобы ассистентом профессора Никореску, который знал правду, пытался что-то с этим делать, но прекрасно понимал, что никто не выпустит его оттуда.

Таня спросила о князе Шаховском, и профессор повторил, что его выкрали в Бухаресте, куда тот приехал по делам Белой разведки — он принимал активное участие в военном Белом движении.

«Призраки» специально совершили ритуальные убийства якобы египетской секты, чтобы запутать следы и отвести глаза от главного, что происходило в застенках крепости. По словам же Володи Сосновского выходило, что большевики тайно готовили ряд крупных терактов по устранению неугодных людей. Собственно, для этой цели и создавался секретный отряд «призраков».

Они говорили допоздна. Затем Таня ушла в своей номер. Она не стала зажигать свет. Подошла к окну, отдернула штору — вдали отчетливо были видны уже темные, застывшие стены крепости.

Стук в дверь раздался почти сразу, и Таня открыла ее без всяких сомнений.

— Ты сможешь меня простить? — спросил Володя Сосновский.

Его объятия, поцелуи, глаза... Таня так истосковалась по нему всем сердцем, всем своим измученным телом... И она обхватила его руками — крепко-крепко, до отчаяния, до дрожи, словно стараясь забыть обо всем...

Позже, обессиленные, они лежали в кровати, и Володя, как всегда, разглагольствовал о своих планах и о книге, которую после всего он обязательно должен написать. Глаза его горели энтузиазмом. Прижав колени к груди и закутавшись в одеяло, Таня молча наблюдала за ним.

— Ты пойми, это приключение в крепости было лучшим, что случилось в моей жизни! — горячо сказал Володя.

— Лучшим, что случилось в твоей жизни? — Таня не отрывала глаз от его лица.

— Ну ты, как всегда, меня не понимаешь! Вечно лезешь со своими бабскими историями! — Володя как-то пренебрежительно отмахнулся от нее. — Ну хорошо, оказалось, что у тебя достойное социальное происхождение, ну и что жизнь-то твоя слишком отлична от моей, чтобы ты все это могла понять...

Потом они снова занимались любовью, и Володя заснул, крепко обхватив подушку руками. Закутавшись в одеяло, Таня подошла к окну.

Землю серебрили первые лучи рассвета. Казалось, что стены крепости окунули в серое молоко. Тане вдруг почудился длинный шлейф белого платья — застывшая женская фигура на крепостной стене.

Она не поверила своим глазам, но это было действительно похоже на правду. На стене крепости она видела стройный силуэт девушки с длинным шлейфом белого платья. Не отрываясь, она смотрела вдаль...

У Тани сжалось сердце. Она прошептала:

— Спасибо, милая... Ты права.

Затем, стараясь двигаться бесшумно, Таня принялась одеваться — быстро, стремительно, так, как поступала всегда.

«Приключение в крепости было лучшим, что случилось в моей жизни...» «Ты сможешь меня простить». «Просто у тебя совсем другое социальное происхождение, жизнь твоя слишком отлична от моей, чтобы ты все это могла понять», «Я не могу любить бандитку и воровку»...

В голове ее звучали эти фразы, сказанные в разных местах и в разное время, но главное — касавшиеся ее. И забыть их было невозможно.

Был ранний рассвет, когда Таня вышла из гостиницы. Какая-то сила непреодолимо влекла ее вперед. Она шла к железнодорожной станции, различая впереди очертания поезда. Ей было абсолютно все равно, куда он идет.

Таня решила совершить самый невероятный поступок в своей жизни: сесть в поезд, не зная конечной точки маршрута, и уехать куда глаза глядят. Разом покончить со всей болью из своего прошлого. Что может быть труднее? Что может быть проще?

Заплатив за билет сонному железнодорожнику, она вошла в полупустой вагон. Поезд тронулся. Мимо грязных оконных стекол проплывали поля Аккер­мана.

Мир большой. Вокруг очень много и людей, и дорог. Она обязательно куда-нибудь приедет. Она обязательно найдет свое место в мире, который, Таня знала, ждет ее впереди.

Обязательно — ждет.