Смерть Седого. Призраки в подземельях Аккермана. Приглашение на банкет
Где-то вдалеке выла собака. Ее глухой, утробный вой напоминал волчий. Темные тени близкого вечера опускались на землю, приглушая яркие краски дня. Потеряв ослепительную синеву, всеми оттенками лазури играющую на солнце, море постепенно становилось спокойным, завораживающих пастельных тонов, к приближающемуся вечеру приобретая мягкость нежного шелка. А ближе к ночи спокойные краски моря напоминали уже приглушенную расцветку дорогой натуральной ткани, в которую так хотелось укутаться.
Таня твердой походкой шла по берегу моря, с наслаждением вдыхая неповторимый запах, где для нее слились воедино ароматы надежды, бальзам уверенного спокойствия, горечь воспоминаний, отблески уходящих любимых и терпкая печаль от долгой, возможно, непреодолимой дороги домой. А море — море всегда было живым, и Таня всегда воспринимала его, как живое существо. Словно большой ласковый друг, оно согревало ее душу. И Таня как будто прижимала этот воздух к самому своему сердцу, наслаждаясь этим и надеясь, что это повторится не однажды. Она ступала возле самой кромки моря по песку и чувствовала, как это придает ей силы. Она была благодарна судьбе за эту случайную передышку, загнавшую ее сюда, к морю.
День, между тем, быстро уходил, время от времени роняя яркие отблески в закатные тени, уже начинающие скользить по берегу. Наступающая темнота грозила окутать мягкость вечера непроницаемой для глаз чернотой.
Этот район заброшенных рыбачьих лачуг со скелетами старых лодок, доживающих свой век на пустынном морском берегу, всегда был полностью безлюдным. Таня прошла уже несколько километров вдоль пустынного песчаного пляжа, и на всем отрезке этого пути не встретила ни единой живой души. Только утробный собачий вой надрывал ее душу. Этот вой указывал на близость человеческого жилья где-то там, за песчаным холмом, возможно, и не так далеко.
Уже представляя, как берег моря полностью покрывается темнотой, Таня ускорила шаг. К Рыбачьей балке за Фонтанским мысом вели две дороги. Одна была проездной, шла по хорошему пути наверху, над холмом, и по ней ездили пролетки, автомобили и телеги, которыми вполне можно было добраться до места и бистро. Вторая же шла по берегу моря, внизу, и представляла собой путь в обход. Она была намного длинней, потому что спускалась с холма, а потом делала крюк, минуя разбросанные рыбачьи постройки и причалы. Кроме того, дорога эта была безлюдной. На всем пути можно было в лучшем случае не встретить никого, ну а в худшем — напороться на лихие души, грабящие подгулявших путников. Когда Тане рассказывали про два пути, которыми можно добраться до Рыбачьей балки, ей не советовали именно этот, второй путь.
Поэтому она его и выбрала. Ее прельстила полная безлюдность отдаленного места. К тому же Таня, человек из близкого круга Мишки Япончика, не боялась «лихих душ», зная, что ни один вор Одессы не посмеет ее тронуть. И в довершение ко всему, ее очень соблазняла возможность пройти по берегу моря и вздохнуть обожаемый с детства запах. Запах, который в самые тяжелые моменты жизни придавал ей сил. Он заставлял думать, позволял взглянуть по-другому на прежние, как будто бы знакомые вещи. Недаром Таня запомнила услышанное когда-то: «Море — это путь домой».
Море действительно вело домой, она чувствовала это, в самое ее сердце, в уютный дом уверенности и покоя, который сойдет наконец на ее измученную душу. И, ступая по песчаному пляжу, чувствуя, как шуршит под ногами песок, Таня ощущала почти физически, как на нее опускается благостное умиротворение, окутывает теплом и заставляет жить дальше, несмотря ни на что...
Если бы только не собачий вой... Он вибрировал в воздухе, тревожа самые потаенные душевные струны, и оставлял такое невероятное ощущение тревоги, от которого по телу буквально ползали липкие мурашки страха. Если бы Таня не знала, что здесь, на черноморском побережье, нет никаких волков, она точно подумала бы, что так злобно и отчаянно может выть только вожак волчьей стаи, ждущий того момента, когда сможет вцепиться в горло подгулявшему путнику и ощутить на острых клыках горячие капли настоящей человеческой крови.
От осознания того, что этим подгулявшим путником может оказаться она, Тане было неуютно. И, уговаривая себя, что это просто собака воет на привязи в одной из хижин, она никак не могла отделаться от мысли, что этот страшный зверь все равно будет быть волком. Волком из темноты, охотящимся если не за ее жизнью, то за ее душой.
Всеми своими силами Таня старалась идти быстрее, и вскоре за поворотом песчаного мыса она разглядела чернеющие сваи возле самой воды. Это были очертания Рыбачьей балки, где давным-давно контрабандисты построили свою пристань и до сих пор удачно использовали ее. Еще несколько шагов, и глазам Тани открылся деревянный настил, покосившейся от штормов, морских ветров и времени. Он чернел в закатном свете, и, как собачий вой, почему-то вызывал ощущение надсадной тревоги.
К деревянным сваям были привязаны лодки. Их было не так много. Еще давно, с самого начала войны, контрабандный промысел начал угасать, потому что слишком увеличилось количество опасностей, подстерегающих в море. Перевозить товары стало все трудней и трудней. Постепенно промысел этот стал переходить к более крупным артелям, которые владели большими судами. Маленькие, легкие рыбачьи лодки контрабандистов, похожие на почти невесомые перышки в грозных объятиях свирепой морской стихии, постепенно отживали свой век.
От пристани вела тропинка к холму, за которым виднелись старые рыбацкие хижины. Они лепились друг к другу, как ракушки на отмели, и выглядели так же убого, как и сама Рыбачья пристань, живой свидетель разрушения, которое несет в себе время.
Обогнув причал и лодки, Таня вышла на тропу и стала подниматься наверх, по дороге, по-прежнему не встретив ни единого человека. Нужный ей дом был вторым слева, и, как и первый, лепился к краю песчаного обрыва. Старый деревянный забор покосился, прогнил и рухнуд в нескольких местах. Уже от калитки было видно, что дом очень старый и отчаянно нуждается в ремонте. Крыша его прохудилась, в черепице виднелись дыры. Окна вместо стекла были затянуты желтоватыми рыбьими пузырями, не пропускающими ни воздуха, ни света. Ступеньки сгнили и опали.
Отворив со страшным скрипом калитку, Таня пошла по заросшей бурьянами дорожке к самому дому. Может, когда-то здесь и был сад, но со временем он весь зарос сорной травой и так же, как и всё остальное, пришел в запустение.
Это рыбацкое жилище, похожее на тысячи остальных рыбачьих хижин, разбросанных вдоль побережья, явно было домом бедняка. Возможно, из-за старости — и своей, и его — хозяин уже не мог выходить в море так, как раньше, а потому и не мог зарабатывать так, как прежде. Вот его жилище и стало разрушаться и постепенно приходить в полное запустение.
Слева, за домом, были развешены для просушки рыбачьи сети — такие же рваные в нескольких местах, как и у других рыбаков. От них шел острый, резкий запах водорослей и моря. Кому-то, может, этот специфический запах показался бы вонью... Но только не Тане. Она очень любила запах моря, и все, что было с ним связано, все, что пропитало сети острым сочетанием прожитых лет и высохшей морской воды.
Собачий лай зазвучал снова и так близко, что Таня вздрогнула. Ей вдруг показалось, что собака очутилась совсем рядом — либо в самом доме, либо в соседнем, уж слишком отчетливо зазвучали эти тоскливые, вибрирующие ноты... Утробный собачий вой поневоле нагнетал атмосферу липкого страха.
Таня поднялась по просевшим в землю ступенькам и заколотила кулаком в дверь. Из щелей посыпалась пыль, от сильных ударов старая дверь зашаталась. Ответом Тане была полная тишина. Прервавшись на мгновение, собачий вой зазвучал с новой силой. Теперь, находясь возле двери, Таня поняла, что собака не в доме. Скорей всего, воющий пес был где-то рядом, по соседству.
Подождав, она снова заколотила в дверь. В этот раз ее удары звучали чуть тише. Ответа на них так и не последовало. Тишина была словно разлита в воздухе. Таня вздрогнула — во всем этом молчании было что-то зловещее. А еще и собачий вой... Ей было не по себе.
Она снова толкнула дверь. Заперто. Спустившись со ступенек, Таня подошла к окну и начала стучать:
— Есть здесь кто-нибудь? Эй, есть кто в доме?
Ответа не было. Похоже, дом был пуст. Поняв это, Таня расстроилась: было слишком утомительно ехать в такую даль еще раз и обидно уходить вот так, никого даже не встретив.
— В доме кто-то есть? — снова уже тише крикнула Таня, не надеясь на ответ. Но внезапно за ее спиной послышался характерный шорох — кто-то шел по дорожке. И тут Таня вспомнила, что оставила калитку открытой.
С ужасом обернувшись, она разглядела древнюю старуху с морщинистым лицом, закутанную в клетчатый теплый платок. Она шла медленно, двигалась как-то очень осторожно. Тане показалось, что ей лет сто, не меньше.
— Шо орешь, или как? — прошамкала, приблизившись, старуха беззубым ртом. — За шо тут хипиш на постном масле?
— Я Седого ищу, — робко произнесла Таня, с надеждой обернувшись к ней, лтбросив весь свой страх.
— А зачем тебе Седой? — Старуха с интересом уставилась на нее. Таня поняла, что, несмотря на возраст, та находится в полном рассудке. Об этом свидетельствовали внимательные, цепкие глаза, в которых отчетливо светились разумные мысли.
— Я из города приехала. Переговорить с ним надо. Дело важное, — коротко сказала Таня.
— Не повезло тебе, фифа! — хмыкнула старуха. — Приехала из города та поцеловала замок. Нету Седого. Не возвращался.
— Не возвращался? Откуда? — переспросила Таня.
— Он к сыну поехал, за сына своего, в Аккерман, — ответила старуха и добавила с какой-то потаенной гордостью: — Сын его в люди выбился, в Днестровском лимане, возле крепости, рыбу ловит. За крепость слышала?
— Слышала, но никогда не была, — сказала Таня.
— Вот там лиман, и сын его как раз там, — заговорила старуха отрывисто. — Седой у него часто живет. Видать, еще оттудова не съехал. Вишь, дом без хозяина — полный бардак. Все поломано, как за помойку.
— А когда Седой вернется? Вы знаете? — с надеждой спросила Таня.
— А оно мине надо? Оно мине надо — як з гробу за белых шкарпетках! — вдруг оскалилась старуха. — Седой — он головой стукнутый. А знаешь, за шо так?
— За шо? — машинально переспросила Таня.
— За то! Слышала от разных людей... Шо в точности — не скажу, но за то говорят, шо плохо за щас в Аккермане. Там призраки.
— Кто? — моргнула Таня, не ожидая ничего подобного.
— Да за шо слышала! Или глухая? Призраки, говорю, людей губят. В крепости ночами. Страх божий наводят. Как нечистый поселился за тех местах. И люди за то пропадают.
— Совсем пропадают? — Внезапно Тане стало очень интересно, ведь Володя тоже пропал без вести — конечно, если забыть, если выбросить из головы отвратительное письмо.
— С концами, — кивнула старуха. — За концы никто не находится. Вот, сосед ездил за лиман неделю назад. Сказывал, шо в окрестных деревнях люди пропадают. Призраки душу их уводят в крепость. Как бы Седой не пропал, — с горечью вздохнула она. — Уж очень он слаб башкой. Как за шо полезет — так никому оно и не надо.
— А видел их кто-то, этих призраков? — спросила Таня.
— Видели, — охотно подтведила старуха, — страшные. Рога на голове, и глаза горят. В крепости они прячутся.
— Почему в крепости?
— А где еще? Румыны сейчас там. Крепость под румынами, вот и прячутся.
И тут в голове Тани что-то щелкнуло: — румынская монета, найденная возле анатомического театра, грязь с Днестровского лимана и вот, наконец, полубезумный рассказ старухи об Аккерманской крепости, которая сейчас, после войны, принадлежит Румынии... Всего этого было слишком мало, чтобы выстроиться в четкую схему, и слишком много, чтобы поверить в ничего не значащие совпадения.
— Ну, пойду я, — старуха вдруг развернулась, потеряв к Тане весь интерес, — если увидишь Седого, он тебе сам все расскажет. Все за то слышали. Если долго жил под крепостью, видел. У него там сын живет. Видел.
И старуха ушла, не оглядываясь, продолжая что-то так же отрывисто бормотать себе под нос, словно уговаривая саму себя — может, продолжая рассказывать страшную историю о таинственных призраках Аккерманской крепости. Таня собиралась последовать за ней, как вдруг громкий странный звук заставил ее замереть на месте.
Этот звук нельзя было спутать ни с чем, и Таня не поверила самой себе: в глубине дома что-то уронили. С грохотом упал какой-то предмет, возможно, стул, а затем раздались быстрые шаги, скрип половиц и, наконец, хлопнула оконная рама. В доме, внутри его явно кто-то был, кто-то там находился! И он, по всей видимости, собирался выбраться из дома, встревоженный громкими голосами Тани и старухи.
Таня замерла на месте без движения, чувствуя, как мохнатая лапа страха сжимает ее сердце. Звук повторился. В этот раз более отчетливо был слышен скрип открываемой оконной рамы. Кто бы ни был в доме, похоже, он успел выбраться. После этого все звуки смолкли.
Крадучись, Таня обогнула дом и остановилась у окна, затянутого рыбьим пузырем. Не долго думая, она ударила кулаком и разорвала желтоватую пленку, а затем влезла в образовавшееся отверстие.
Таня очутилась в полупустой комнате, где вместо мебели на пол была свалена какая-то хозяйственная утварь. Все было очень грязным и запущенным. От грязных мисок, разбросанных по полу, шел острый запах протухшей рыбы.
Дверь была распахнута настежь. Таня стремительно вошла в небольшой, узкий и очень темный коридор, по всей видимости, ведущий к входной двери. Напротив была еще одна дверь. И она так же была распахнута.
Таня замерла. Потом сделала несколько шагов. Половицы скрипнули под ее ногами. И в этот самый момент раздался стон. Таня буквально подскочила на месте! Это был самый настоящий человеческий стон, исполненный боли и отчаянной муки. Таня ринулась вперед в раскрытую дверь. Она понимала, что не забудет до конца жизни то, что там увидела... .
На полу, в луже еще теплой крови, на спине лежал человек. Руки и ноги его были раскинуты по сторонам. В свете уходящего дня виднелась густая копна седых волос.
Таня бросилась к нему. Ноги ее заскользили по крови. Жуткое зрелище едва не заставило ее потерять сознание. У человека были вырезаны глаза — в точности так, как у профессора в анатомическом театре, у турка Азиза, и у редактора. Вместо глаз кровоточили квадратные ало-багровые раны, придававшие изуродованному лицу выражение предсмертного ужаса. На это просто невозможно было смотреть!
В отличие от предыдущих жертв, горло человека не было перерезано. Вместо этого в груди торчал кинжал, всаженный в область сердца по самую рукоятку. Она выглядела бронзовой и была очень странной формы. Несмотря на весь ужас, Таня успела отметить, что никогда таких не видела. Лужа крови на полу образовалась из страшных ран в области вырезанных глаз — на груди ее было совсем не много. Судя по всему, человеку нанесли один удар, а затем уже вырезали глаза.
Этот удар был смертельным, именно поэтому жертва не кричала во время чудовищной экзекуции, когда убийца вырезал ей глаза. Страшно было представить, на какую муку был обречен этот несчастный человек...
Внезапно снова раздался стон, и, к своему огромному изумлению, Таня поняла, что человек еще жив. Она быстро опустилась на колени рядом с жертвой.
Губы несчастного шевелились, он словно пытался что-то сказать. Таня наклонилась ниже, затаила дыхание. И действительно, несчастный, уже бьющийся в агонии Седой (Таня не сомневалась, что это именно он) монотонно, еле слышно повторял одни и те же слова:
— Призраки... подземелье... крепость Аккермана... подземелье... призраки...
Таня взялась за рукоятку кинжала и резко выдернула его из груди Седого — для того, чтобы прекратить эту мучительную агонию. Тело дернулось в судороге, выгнулось в дугу. Затем изо рта хлынул поток ею. Несколько секунд несчастный захлебывался кровью, а затем резко дернулся — в последний раз... И так застыл, избавившись от боли, в милосердных объятиях смерти.
Таня быстро завернула кинжал в носовой платок и спрятала в карман юбки. В комнате была тишина. Прекратился даже собачий вой.
Цепким взглядом она окинула комнату. Простая, грубая мебель из некрашеного дерева. Посередине стол, две лавки, кровать. В углу — старинные иконы. Шкаф с посудой, печка-буржуйка. На печке — керосиновая лампа. На одной из стен — рыбачьи сети, свидетельство того, что на старости лет или сам Седой стал рыбаком, или сын его.
И тут Таня заметила, что и на втором окне комнаты пузырь, заменявший стекло, порван, и рама приоткрыта. Было очевидно, что именно этим путем убийца ушел из комнаты. Таня подошла к окну и вдруг замерла. На подоконнике были следы грязи — точно такой же, как и в комнате турка Азиза. Достав носовой платок, она тщательно завернула в него эти кусочки.
Затем выбралась наружу и очень быстро побежала вверх по дороге. А вслед, словно собравшись с новыми силами, снова продолжила выть собака — еще утробней и страшней, чем раньше...
Было далеко за полночь, когда, совершенно обессиленная, Таня вернулась к себе домой и рухнула в постель. Но сон не шел. Все увиденное она переживала снова и снова, как будто бы с новой силой. Таня не понимала, как это произошло, как могли так тесно соприкоснуться эти жестокие убийства и история розысков ее собственной семьи. Почему вдруг, по какому жестокому случаю все это стало для нее одним общим?
Ничего не понимая, не в состоянии заснуть, измученная и бесконечно уставшая, Таня ворочалась до утра на измятой постели, изнемогая под бременем мыслей.
Утром ей передали две записки — оказывается, их накануне принес соседский мальчишка. Первая была от Японца. Он звал ее на торжественный вечер прощания с полком перед отправкой на фронт, который должен был состояться в помещении консерватории на Новосельской улице. Вторая была от доктора Петровского. И это показалось ей чрезвычайно важно.
«Таня, я вспомнил одно обстоятельство, и сразу решился написать вам. Уже не помню, к чему зашел разговор, но второй молодой контрабандист, спутник Седого, тогда говорил о том, что родом он из Аккермана — это небольшой городок в Бессарабии на берегу Днестровского лимана, и что он собирается заработать в Одессе, вернуться туда и заняться рыбачьим промыслом. Может, он до сих пор там. Рад буду, если вам пригодится это обстоятельство. Удачи в ваших поисках! Доктор Петровский».