Аннотация

Ни в каком самом страшном сне Тане не могло привидеться, что жизнь снова сведет ее с человеком, которого она боится и ненавидит, — с Григорием Котовским, легендарным красным командиром, а на деле — бандитом и убийцей. Вернувшись в Одессу, он пытается получить власть над всем криминальным миром — с его разборками, убийствами, контрабандой. Таня изо всех сил пытается помешать ему, и для этого ей, похоже, предстоит снова вернуться в свое страшное прошлое, которое никак ее не отпускает. Она ни от кого не ждет помощи — из-за происшедших событий ей снова не удастся найти общий язык с Володей…

 

ISBN 978-966-03-7113-2 (Ретророман)

ISBN 978-966-03-8160-5

© И. И. Лобусова, 2018

© Е. А. Гугалова, художественное оформление, 2018

© Издательство «Фолио», марка серии, 2015

 

Ирина Лобусова

Соль с Жеваховой горы

 

Глава 1

1906 год

Сочельник в доме Бершадовых. Разговор с няней. Гнедок. Нападение и убийство

Сильный запах хвои не могли перебить даже ароматы кухни. Елку нарядили в гостиной. Пышная красавица с пушистыми ветками занимала ровно полкомнаты, а верхушка ее, украшенная яркой серебряной звездой, прогнулась, упираясь в потолок, — к явному восторгу детворы.

Елка была такой красивой, что младшие дети боялись трогать ее руками. И с замиранием сердца следили за маленькими звездочками на ветках, вырезанными из блестящей фольги. Ветки дрожали, когда кто-то входил в комнату, и по стенам рассыпались тысячи мерцающих искр, похожих на стеклянные бусы. Это было так здорово, что малыши смеялись и хлопали в ладоши, а потом пытались поймать эти отражения на натертом паркетном полу.

Снег шел с самого утра. К обеду замело не только подъезды к дому, но и все службы. С самого рассвета и почти до наступления темноты силы всех работников усадьбы были брошены на расчистку снега, чтобы сделать аллею удобной для карет собиравшихся на сочельник гостей.

С самого утра дом был наполнен радостным гамом и шумом. Под руководством старших (мамы, сестры Анны и учителя) заворачивались подарки для малышей. Младших детей отвели наверх, в классную комнату, где покормили сладким пирогом и запретили выходить. Но ничем нельзя было остановить детское любопытство. И время от времени какая-нибудь любопытная детская мордашка, перепачканная вареньем, крепко прижавшись к замочной скважине, с интересом и восторгом наблюдала, как старшие заворачивают большие картонные коробки в фольгу.

Золотистые, красные, серебряные, розовые свертки перевязывали пышными белыми лентами, а на маленький белой бумажке, специально прикрепленной к коробке, писали имя того, кому предназначался подарок. А потом подарки складывали под елкой.

Все дети знали: завтра, утром на Рождество, их вручат вместе со сладостями каждому ребенку в доме, и все это будет веселой игрой. И долго, долго будет звучать детский смех, серебристый, как колокольчики на подъезжающих экипажах.

Рождество в доме Бершадовых всегда было веселой и удивительной сказкой! Для детей это были самые яркие моменты зимы, самые прекрасные воспоминания, полные улыбок и удивительных сюрпризов.

На сочельник Бершадовы традиционно собирали гостей — родственников и близких друзей дома. Но все они разъезжались рано, часов до десяти вечера — с тем, чтобы завтра, уже на Рождество, собраться вновь. Дом Бершадовых быд известен своими приемами и гостеприимством. А в городе купец Бершадов заслужил хорошую славу тем, что в канун Рождества запирал все свои магазины, склады и лавки и, раздав работникам премию в размере месячного оклада, отпускал гулять и праздновать Рождество на несколько дней подряд.

В богатом же доме Бершадовых, всегда открытом для друзей, праздник Рождества начинался с самого утра и заканчивался далеко за полночь. В такой знаменательный день всем детям разрешалось лечь спать позже, в том числе и самым младшим.

Но в сочельник, в ночь накануне Рождества, правила были неизменны, и младших детей отвели в спальни задолго до отъезда гостей.

— Не хочу спать! Не хочу, — капризничал маленький трехлетний Коля, пока старая няня переодевала его в ночную рубашонку и поправляла пуховое одеяло, под которыми спали дети.

— Надо спать. Завтра Рождество. В эту ночь ангелы прилетают с неба, чтобы посмотреть, как ты будешь себя вести, — приговаривала она, и ее ласковые руки умело уложили ребенка в кровать, — и если ты был послушным мальчиком, они сделают тебя большим и сильным.

— Я и так большой и сильный, — восьмилетний Гриша переоделся сам, демонстрируя всем своим видом, что он уже взрослый, а потому не терпит этих телячьих нежностей, — что же дадут ангелы мне?

— А тебе, — няня поправила сбившуюся набок перину на его кровати, — тебе ангелы подарят исполнение самого сокровенного желания, которое ты успеешь загадать!

— Чушь это! — Гриша был настроен скептично. — В прошлом году я хотел большой револьвер, как у папы, а мне подарили дурацкого рыжего зайца!

— А в этом году все может исполниться, — улыбнулась няня — любознательный, пытливый мальчик с сильным и задорным характером был ее любимцем. — Разве ты не знаешь, что ночь в канун Рождества — самая волшебная ночь? Ангелы спускаются на землю и укрывают послушных деток волшебным покрывалом, которое должно защитить их от всякого зла!

— А если не покроют? Если покрывала на всех не хватит? — нахмурился Гриша. — Что тогда? А что такое зло?

— Зла очень много в мире, — ласково сказала доб­рая няня, — но покрывала на всех хватит. У каждого ребенка есть свой ангел-хранитель, который защищает его от бед и напастей. Он приходит на землю в ночь в канун Рождества, спускается к людям.

— И его можно увидеть? — Гришу заинтересовал этот разговор.

— Нет, конечно. Детки уже спят, когда к ним спускаются ангелы. И сны их сладкие и добрые, потому что на их кроватку опускается защитник и хранитель.

— А как выглядит мой ангел? — Гриша так увлекся, что даже сам, без напоминания няни, лег в кровать.

— Ты увидишь, когда придет твое время!

— А когда оно придет, когда?

— Надеюсь, не скоро!

Няня забрала со стола свечу и, поцеловав Колю и Гришу, вышла, плотно затворив за собой дверь. Спальня младших мальчиков находилась на втором этаже, в другом крыле дома, но и туда доносились голоса из гостиной.

В спальне было уютно и тепло. От жарко натоп­ленного камина жар расходился волнами, и в комнате было тихо и так спокойно, как будто в мире не было ни мороза, ни снега, ни снежной бури, бушевавшей за окном. Через время в комнате послышалось тихое, сопящее дыхание уснувшего Коли — попав в свою теплую кроватку, ребенок очень быстро заснул.

Гриша быстро раскрыл глаза и, убедившись, что брат крепко спит, отбросил в сторону перину и вылез из кровати. Подошел к окну. На улице по-прежнему валил снег.

Дорожку к дому освещал газовый фонарь, и Гриша видел его край, обвитый металлической решеткой. Раскачиваясь на ветру, фонарь издавал еле слышный скрип. От мороза на стекле были ледяные узоры, и Гриша залюбовался причудливыми переплетениями веток и диковинных, никогда не существовавших цветов.

Он дохнул на стекло и там, где от теплого круга его дыхания цветы сморщились и словно стали плавиться, потер стекло пальцем. В образовавшемся отверстии, очищенном ото льда, чуть четче можно было видеть засыпанную снегом дорогу и даже темные верхушки деревьев — сразу за домом Бершадовых начинался Иванчевский лес.

Несмотря на то что дом стоял почти на отшибе, совсем близко к лесу, вдали от ближайших строений, Бершадовы никогда не испытывали от этого неудобства. Наоборот, отдаленность от города позволяла им избегать любопытных взглядов соседей, всяких зевак и толп попрошаек, все норовивших постучать в двери богатого купца. А в близости к лесу были одни плюсы: тишина, спокойствие и всегда свежий воздух, насыщенный хвоей деревьев.

Гриша долго смотрел на то, как падает снег на верхушки темного леса, на деревья, застывшие за окнами как немые стражи или заколдованные солдаты, сказку о которых несколько дней назад читал ему домашний учитель. У мальчика было живое, яркое воображение. И, слушая ту забытую легенду, он представлял себе, как превращаются величественные деревья в суровых солдат, покрытых броней, и как, обнажив мечи, эти солдаты внезапно окружают его дом. Но мальчику не было страшно. Он воображал себя фантастическим великаном, храбро вступающим в смертельную схватку с этими полчищами, и, конечно, одерживал в ней верх.

Гриша представлял себе, как вскипает его кровь и он бросается в яростный бой, где победа конечно же будет за ним.

Таким был удивительный и яркий мир его детства — мир, где так тесно переплетались вымыслы и реальность, а мирный и уютный дом был надежным кораблем, защищающим от всех превратностей жизни.

Даже в детскую долетал запах хвои от елки в гостиной — счастливого символа мирного, семейного Рождества. К нему примешивался сладкий, искушающий запах сдобы из кухни. Гриша знал, что там уже с ночи к завтрашнему столу пекут всевозможные булки, пироги, печенья и — коронное блюдо кухарки — сахарных барашков, которые просто тают во рту! Посыпанных сахарной пудрой, этих барашков раздавали всем детям, и было просто невозможно отказаться от любимого лакомства.

Но не запах сдобы и не мысли о завтрашнем празднике подняли Гришу с постели. У него была цель. Он вернулся к своей кровати и, порывшись под подушкой, вытащил большой кусок постного пряника — десерта, который всем детям раздали за ужином.

Гриша сделал вид, что съел пряник, а сам тайком припрятал его, чтобы покормить Гнедка. Это доставляло ему почти столько же удовольствия, как и фантастические истории, которые рассказывал учитель.

Гнедок родился до Нового года. Он был очень слаб и почти не поднимался на свои тонкие ножки, которые пока еще прогибались под его весом. Но для своего возраста в несколько дней это был удивительно крупный жеребенок. С рождения уже было видно, что у него гордая осанка, редкий окрас, яркая масть и дорогая порода, и что из него получится прекрасный во всех отношениях конь, гордость не только конюшни своего хозяина, но и всего города. Гнедок был очень редкой масти. Краем уха Гриша как-то слышал, что отцом Гнедка был породистый арабский скакун, редкость в их краях. И действительно, Гнедок очень сильно отличался от всех остальных жеребят. А за свою короткую жизнь Гриша насмотрелся их немало.

У Бершадова было много лошадей. Конюшни его славились по всему Кишиневу. Его породистые скакуны брали призы на крупных соревнованиях, а разведение редких пород приносило неплохие деньги. Сам Бершадов в шутку говорил друзьям, что, наверное, в его роду среди далеких предков были цыгане. Только так он мог объяснить эту склонность к разведению лошадей, которых он предпочитал всем остальным животным.

С детства многочисленное потомство купца было окружено лошадьми. Но если девочки и даже старший сын были равнодушны к этим животным, то маленький Гриша полностью унаследовал страсть отца. Все свое свободное время с самых малых лет, едва поднялся на ноги, он проводил на конюшне. Ездить на лошади он научился раньше, чем ходить. Случалось, мальчик сбегал в конюшню с уроков, после чего смиренно выслушивал строгий выговор за свое поведение. Дело всегда ограничивалось лишь выговором: в доме Бершадова были запрещены физические наказания, и детей никто никогда не бил.

Потом на Гришу просто махнули рукой и оставили его в покое. Отца же очень радовала такая страсть в сыне, который, казалось, уже в свои восемь лет разбирается в лошадях лучше его самого.

Гриша любил всех лошадей, никого не выделяя. Но все переменилось в тот день, когда появился Гнедок. Это была любовь с первого взгляда! Едва прикоснувшись к теплому тельцу новорожденного жеребенка, Гриша сразу же впустил его в свое сердце, став самым верным другом и трогательным защитником. Гнедок же чуял приближение Гриши еще задолго до того, как мальчик подходил к конюшне, и тянулся к нему больше, чем к своей родной матери.

Гриша перестал есть. Лакомства, пряники, яблоки, овощи — все это он нес к Гнедку, отказываясь даже от своих любимых конфет. В конце концов, за Гришей стали следить, не позволяя ему относить свою еду жеребенку, ведь это не приносило пользы ни тому, ни другому. Но Гриша умудрялся прятать часть лакомств и тайком кормить Гнедка по ночам. И даже за столом в сочельник он ухитрился спрятать бÓльшую часть своего пряника, чтобы в волшебную ночь в канун Рождества отнести Гнедку.

Гриша завернул остатки пряника в платок и, не обращая внимание на то, что был в тонкой рубашонке, тихонько выскользнул из спальни, чтобы добраться до конюшни.

Двигаясь бесшумно, как мышь, он проскользнул мимо спальни младших сестер и осторожно замер возле комнаты старшей сестры, Анны. Она не спала, из-за двери пробивалась тонкая полоска света. Гриша заглянул в замочную скважину. Закутавшись в одеяло, Анна сидела в кровати и читала книжку при свете лампы. Он любил сестру, но иногда она казалась ему странной.

На первом этаже было тихо. Голоса взрослых смолкли, и Гриша понял, что гости разошлись. Он аккуратно прошелся по узкому коридору к кухне, а затем через чулан выбрался в сени. Оттуда до конюшен было рукой подать.

В неотапливаемой пристройке за домом, ведущей к конюшням, стоял жуткий холод, сразу впившийся в тело мальчика тысячей заостренных кинжалов. Но Гриша не обращал на это никакого внимания. Он бежал быстро, а его дыхание превращалось в облака белого пара, клочья которого застывали под потолком.

Внезапно до него донеслось громкое ржание лошадей. Гриша замер. Неужели в конюшне? Подтянувшись до небольшого оконца, он выглянул наружу. Под снежными шапками виднелись чернеющие деревья леса. Так же густо шел снег. Освещенный луной, он превращал все вокруг в ослепительно яркую, серебристую пустыню из чарующей волшебной сказки про злую королеву из царства снегов и льда. Эту сказку читал учитель, и воображение Гриши сразу же нарисовало царство Снежной Королевы — точно такую картинку, которая была сейчас за окном.

Ржание лошадей повторилось. В этот раз оно было громким! Гриша сразу понял, что это не их лошади — голоса всех своих он знал. Ржание доносилось со стороны леса. Но кто мог пробираться через снежную пустыню леса ледяной, морозной ночью? Гриша не понимал. Впрочем, думать было некогда, и он быстро побежал дальше через сени.

Вот и конюшни. Увидев его, Гнедок радостно заржал. В конюшнях было тепло и уютно. Мягкие влажные губы жеребенка уткнулись в ладонь мальчика. Чмокая от удовольствия, Гнедок жевал вкусный пряник. Гриша гладил его по шелковистой, уже начинающей густеть гриве. Внезапно из темноты вырвался громкий стук копыт.

Вздрогнув, Гриша подбежал к окну. Крайнее окно конюшни выходило на аллею за домом. Он увидел много людей на конях. Все они были в темных тулупах, а в руках держали винтовки и сабли. В ярком свете луны постоянно отражалась яркая сталь их оружия.

Гриша замер. Острое чувство беды, которую он не мог объяснить, вдруг охватило его, парализовало дыхание.

— Трое к заднему входу, двое за конюшни, — отчетливо прозвучал властный мужской голос, — окружить дом!

— Гнедок, тихо... — весь дрожа, Гриша обнял жеребенка, поцеловал в шею, — я скоро вернусь. Тихо.

И, положив остатки пряника в ясли, бросился бежать обратно, через сени, в дом. Предупредить родителей! Почему эти люди с оружием окружают дом? Кто они такие? Гриша бежал так быстро, как только мог!

Но было поздно. Он был уже рядом с кухней, когда вдруг пронзительно и отчетливо до него донесся громкий крик мамы, встревоженный голос отца. Затем — грохот, как будто в гостиной переворачивали мебель. Стараясь не дышать, Гриша прокрался ближе к гостиной.

В комнате было полно людей в черных тулупах. Они выворачивали на середину мебель. Мама сидела в кресле, руки ее были связаны. Двое держали под руки отца. Лицо его было окровавлено. Из разбитой губы капала кровь, стекая на грудь. Он выглядел страшно.

— Как открыть сейф? Говори по-хорошему, сволочь! — Перед отцом стоял высокий лысый человек. Он обернулся к двери, и Гриша отчетливо разглядел его лицо. Под глазами этого страшного человека были черные точки наколок. Гриша никогда такого не видел. Это страшное лицо врезалось в его память ужасающим знаком беды.

— Притащить щенков... всех, — скомандовал он. Шестеро бандитов стали подниматься по лестнице вверх.

Сверху донесся страшный, отчаянный крик Анны. В этом звуке было столько муки, что Гриша едва не умер от ужаса. Взмыв кверху, этот крик раненой птицы, умирающей от горя и боли, заполонил все пространство, разорвал весь знакомый, уютный, счастливый Гришин мир. Он никогда не думал, что Анна может так кричать. Затем раздался выстрел.

Бандиты стали спускаться с лестницы, таща перед собой дрожащих, перепуганных малышей. Вскоре все они были в гостиной — старший брат Вольдемар, маленький Коля и две сестрички. Анны не было.

— Что за шум? — Тип с наколками, который явно был главарем, обернулся к ним.

— Девчонку эту, сучку, пришлось пристрелить, — сказал один из них, прижимая ладонь к окровавленной щеке, из которой сочилась кровь, — мы поразвлечься немного хотели... А она кинулась, как кошка.

Со страшным криком мама вскочила с кресла и, вытянув руки вперед, бросилась к главарю. Дальше все произошло стремительно. Подняв наган, он ударил тяжелой ручкой несколько раз прямо по ее лицу. Захлебываясь кровью, мама упала к его ногам. И осталась лежать так, неподвижно застыв. Из-под ее головы расплывалось темное пятно крови. Дети заплакали. Отец рванулся из рук бандитов:

— Я отдам! Все отдам! Все деньги, золото! Не трогайте мою семью!

— Конечно, отдашь, сука, — усмехнулся главарь.

И направился к выходу из комнаты. На пороге он обернулся к двоим своим людям и произнес вполголоса:

— Когда все отдаст, пристрелить всех. И сучат тоже. Суки зажравшиеся! Дом и конюшни сжечь!

Позвать на помощь! Позвать хоть кого-то! Вжавшись в стену, Гриша двинулся назад. Ужас, парализовавший его поначалу, отступил куда-то в безграничную пропасть. И Гриша двигался вперед. Позвать на помощь! Не дать им это сделать! К счастью, бандиты разошлись по дому, и в коридоре за гостиной, ведущему к кухне, не было никого.

Бандиты грабили дом. Шум, грохот переворачиваемой мебели, звон разбитых зеркал, посуды... Они забирали все, что могли унести с собой.

В отражении небольшого зеркала в коридоре Гриша увидел бородатую рожу в крестьянской шапке, лихо сдвинутой набекрень. Бандит спускался по лестнице, таща перед собой огромный тюк. В бархатную бордовую скатерть были завернуты какие-то вещи, какие-то предметы... Гриша разглядел край бронзового подсвечника, всегда стоявшего наверху. Он был засунут в ворох тряпья. Бывшая роскошная обстановка... Признак зажиточного, богатого дома... И ради этого теперь убивали его семью...

Добравшись до сеней, Гриша раскрыл окно. Подставил табуретку и вывалился наружу. Он упал в мягкий сугроб. Холод впился в его голые ноги, в тело. Но мальчик не чувствовал ничего. Он помчался изо всех сил вперед, к улице, уже видневшейся вдали.

Впереди показалась группа каких-то людей. Увидев их, Гриша стал кричать:

— Помогите! На помощь! Помогите!...

— Это что еще за щенок? — несколько человек из группы развернули коней, бросились наперерез ему.

Бандиты! Это были бандиты! Гриша бросился в другую сторону, петляя по снегу. Теперь он бежал к лесу, пытаясь укрыться там.

Над конюшнями показался столб черного дыма, из которого вдруг вырвался ослепительный сноп пламени. Раздалось страшное ржание лошадей.

— Гнедок! — Грише казалось, что у него остановилось сердце. Конюшни были заперты изнутри, и лошадям предстояло сгореть заживо в этой жуткой лавине огня. И Гнедок, его Гнедок был в этом жутком кошмаре, где крики лошадей были так похожи на предсмертные вопли людей!

Гриша остановился. В тот же самый момент к нему подлетел черный всадник на лошади и, размахнувшись, ткнул мальчика саблей в живот. Раскинув руки, обливаясь кровью, он упал в снег...

 

Глава 2

Одесса, Французский бульвар, лето 1920 года

После ночного веселья. Девица-воровка. Предложение Мишки Няги. Разгром борделя. Убийство контрабандистов

Теплые лучи раннего рассветного солнца проникли сквозь плотную занавеску, край которой защемило оконной рамой, и осветили картину ужасающего разгрома. Комната выглядела так, словно по ней пронесся вихрь.

Стол посередине был перевернут, и под ним валялись осколки разбитой посуды, остатки еды, вывалившиеся прямо на роскошный бухарский ковер. Пустые бутылки из-под шампанского и водки были выстроены в настоящую батарею. Удивительным образом поставленная в два ряда, батарея эта выглядела бы устрашающей, если б не смотрелась так омерзительно.

Недалеко от ковра, прямо на полу, была разбросана целая куча каких-то вещей, причем кирзовые сапоги валялись поверх крахмальной белой сорочки. Дверцы шкафов были открыты, и из них тоже вывалились вещи. Кресла перевернуты. Словом, было ясно — здесь происходила либо свинская оргия, либо настоящее побоище.

В глубине комнаты, у стены, стояла огромная кровать, украшенная пышным бархатным балдахином зеленого цвета, немного потускневшим от пыли. Пышность и роскошь кровати вызывали в памяти царские времена и величественные дворцы. Такой роскошный предмет обстановки смотрелся странно. В этой нелепой комнате, где царил столь свинский беспорядок, кровать была застелена тоже не лучшим образом. Измятые простыни свешивались до самого пола. Они были очень грязны — на них виднелись обильные пятна от вина и жирной еды. Покрывало также было измято и отброшено в угол. Подушки валялись в хаотичном беспорядке возле стола между осколками разбитой посуды и разбросанной едой.

Посреди кровати на спине лежал абсолютно голый человек, молодой мужчина плотного сложения, и зверски храпел. Его грязные ноги с отросшими ногтями странно смотрелись на тонких шелковых простынях, пусть даже и залитых вином.

Возле самой кровати на тумбочке лежала пустая кобура из-под револьвера. А стоявшая где-то там лампа упала набок, и красивый абажур с шелковыми кистями подметал пол.

Зверский храп разносился по всей комнате и терялся под высоким потолком, с купеческой роскошью расписанном розовощекими купидонами и пышными нимфами в прозрачных одеяниях. Словом, это была очень красивая старинная комната, превращенная в свинарник.

Дверь в комнату растворилась с громким стуком, как будто ее распахнули ударом ноги. Звук был громким, но мужчина на кровати даже не шевельнулся, а мощные горловые рулады не уменьшились ни на тон.

На пороге комнаты возник высокий черноволосый красавец в высоких кожаных сапогах и красной косоворотке навыпуск. На поясе красавца залихватски были подвешены сабля и пистолет.

Это был совсем молодой мужчина с тонкими, но мужественными чертами лица, вьющимися черными волосами, собранными в хвостик, выразительными темными глазами, в которых время от времени пробегали яркие искры, напоминающие светящиеся огоньки. Но суровая линия подбородка и резко очерченные скулы свидетельствовали о жесткости и силе его характера, а сжатые губы говорили о скрытности и властности, которые прятались внутри. Такие лица всегда очень нравятся женщинам, но мало кто понимает, что обладатель их — совсем не простой человек.

Мужчина шагнул в комнату, брезгливо поморщился из-за мерзкого запаха и, отдернув занавеску, решительно распахнул окно, впустив в комнату свежий воздух и солнечный свет. Затем оглядел разгромленный стол и презрительно отвернулся в сторону. А подойдя к кровати, стукнул по ее ножке сапогом.

— Гриша, вставай! Там из штаба дивизии тебя спрашивают! — рявкнул он прямо в ухо спящему мужчине. Но тот, заворчав, только перевернулся на другой бок.

— Гриша! Да вставай, кому говорю! — повысил мужчина голос, но это было абсолютно бесполезно. Спящий все так же продолжал спать и громко храпеть. Тогда, разглядев на полу возле кровати ковш с водой, красавец поднял его и решительно плеснул в лицо спящему на кровати.

Это подействовало. Голый подскочил с пронзительным воплем, но, разглядев, кто это сделал, несколько поутих.

— Мишка! Твою мать... — Краем замурзанной простыни он вытер лицо, — ...какого?..

— Там из штаба дивизии пришли... С утра трындят — где Котовский, вынь и положь Котовского. Что я им скажу?

— Ладно. Ох, черт! Голова трещит! — Котовский схватился за голову с мучительной гримасой.

— Что это за свинарник? — Мишка презрительно поморщился. — Что ты здесь устроил? Тебе обязательно надо все превращать в хлев?

— А, заткнись! — буркнул Котовский. — И без тебя голова раскалывается. Хорошо так вчера посидели... с девочкой.

— С девочкой? Какой еще девочкой? Где она?

— Ушла, наверное. А который час?

С этой мыслью Котовский потянулся к тумбочке с перевернутой лампой, сбросил пустую кобуру на пол, принялся шарить по тумбочке. Лицо его при этом менялось с такой выразительностью, что Мишка не выдержал:

— Ты что, в цирке? Что ты клоуна из себя корчишь?

Вдруг Котовский резко сел на кровати, подогнув ноги по-турецки, и захохотал, как сумасшедший. У Мишки вытянулось лицо.

— Ты с ума сошел? — ласково, как принято разговаривать с маленькими детьми, спросил он.

— Ох, Мишаня, ты не поверишь! И я бы не поверил, если бы кто рассказал! Грабанула она меня, шмара эта, с большими сиськами! Вот как есть грабанула! — продолжил хохотать Котовский.

— Эта девка тебя ограбила? — У Мишки распахнулись глаза.

— Не поверишь — часы забрала, и наган, и кошелек еще с червонцами сверху был! Даже одеколон вытащила из тумбочки! Ох, умора!

— Что тут смешного, ты ненормальный? — прикрикнул на него Мишка. — Какая-то сука тебя ограбила, а ты ржешь?

— А что мне, плакать, что ли? Ох, умора! А девка была горячая. Бедра такие... А грудь... Нет, ну надо же! — и, хлопнув себя по ляжкам, он снова расхохотался.

— А стол кто перевернул? — На лице Мишки появилось странное выражение.

— Так мы и перевернули! Девка была крупная... Я на столе пытался ее.. А стол и перевернулся...

— Ты больной, — вздохнул Мишка, — денег хоть немного было?

— Да вроде прилично! Вчера только перевод за ранение получил, на три месяца здесь пособие положено. Так что крупная была сумма.

— Надо найти шалаву, — сказал Мишка, — я скажу кому следует — суку быстро отыщут, и к ногтю!

— Вот еще чего, — Котовский вдруг стал серьезным, — буду я счеты сводить с бабой! Бабе мстить — не мужское это дело. Ну ее. Грабанула — и ладно. От меня не убудет. А к ногтю — зачем ногти-то пачкать?

— Где ты ее подцепил, хоть скажи?

— Да в борделе на Ланжероновской! Веселое такое заведение. Занавески в цветочек. Классная была девка, с широкой костью. Мне такие нравятся. Мы на Дерибасовской еще кутили. Потом я сюда ее привез. Странно, да?

— Что странного?

— Я каждый день новую девку сюда вожу, а только эта шалава меня грабанула. Деревенская какая-то. Явно не знала, кто я такой.

— Значит, нужно найти и как следует объяснить, чтоб больше неповадно было!

— Нет, — Котовский покривился от головной боли, — и не вздумай даже! Хотя...

— Что? — Мишка подошел ближе, сразу уловив изменившиеся нотки в тоне своего друга и коман­дира.

— Я вот что думаю... А знаешь, чей это бордель?

— Ну? — Мишка слушал с интересом.

— Майорчика. Ну, правой руки Японца покойного, царствие ему небесное! Мейера Зайдера. Он как в Одессу вернулся тайком, так сразу бордели стал крышевать. И этот давно уже его. Он, наверное, не знает, что я в городе.

— Не говори глупости! — сухо сказал Мишка. — Вся Одесса знает, что после ранения Котовский отдыхает на вилле на Французском бульваре, которую ему большевики выделили! Так что не может Зайдер управляться с борделями и такого важного не знать!

— Да, — Котовский задумался, — слушай... Я тут подумал. Девка эта — хороший повод, чтоб не ее к ногтю, а Зайдера. Не нравится он мне.

— Это тебе зачем? — Мишка нахмурился. — Ты тут пересидишь еще месяцок и уедешь, а Одессе здесь жить.

— С каких это пор ты, Мишка Няга, одесситом заделался? Ты всегда был ушлый цыган без роду без племени! Помнишь, где я тебя подобрал?

— Помнить-то я помню. Я все помню, — мрачно сказал Мишка Няга, правая рука и самый верный адъютант Котовского, — только вот Одессу я всегда любил и буду любить. Не лезь ты в их дела!

— С чего ты про этих биндюжников печешься? — нахмурился Котовский. — Злые языки мне давно несут, что ты закорешился кое с кем с Молдаванки.

— Пусть несут, — хмыкнул Мишка, — а Молдаванку я люблю! Она на мой родной городок похожа.

— Какой твой родной городок? — подозрительно спросил Котовский.

— Тебе это зачем? Было — и сплыло, что о том думать, — пожал плечами Мишка, — много всего было. Погулял на своем веку. Людей грабил. Много было. А теперь — теперь в другую жизнь. Ты лучше посмотри, что еще она у тебя грабанула!

Котовский сполз с постели и принялся одеваться. Затем подошел к тумбочке и учинил тщательный досмотр.

— Эй, глянь-ка! Это что такое? — удивленно воскликнул он, сбросил на пол лежащую на боку лампу и позвал Мишку рукой.

Няга подошел ближе. На полированной поверхности тумбочки лежали какие-то крупные кристаллы белесоватого цвета.

— Похоже на соль, — сказал Мишка и взял один кристаллик. Лизнул. — Не соленое.

— Кокаин это прессованный, — мрачно произнес Котовский, — девка с собой принесла. Я вспомнил. Подпольным образом его таким делают. Надо кристаллик растереть — и все.

— На соль очень похоже, — повторил Мишка.

— А ведь действительно, на соль, — и, подбросив кристаллик на ладони, Котовский задумчиво уставился на него.

* * *

Длинный черный автомобиль затормозил возле ярко освещенного подвала на Ланжероновской. В этот поздний час ночи (на часах возле Думы было десять минут второго) улица была совершенно пустынна. Даже подгулявшие прохожие давно попрятались по домам.

Из открытых дверей автомобиля показались кирзовые сапоги, затем — волосатые руки с наганом. Ствол нагана упирался в темноту. Наконец появились два высоченных лба — под два метра ростом, в фирменной одежде одесских бандитов: черная кожанка, под ней яркая косоворотка навыпуск. Оглядев страшными глазами окрестности улицы и потыкав для острастки наганами в темноту, лбы заняли дежурство у дверей подвала. А из автомобиля, кряхтя и тяжело дыша, вывалился маленький Туча, еще больше увеличившийся в объеме. Эти бандиты были его личной охраной.

Туча выглядел как настоящий франт. Полы длинного черного пальто щегольски подметали тротуар, и он поддерживал их тростью с позолоченным набалдашником. Мягкая фетровая шляпа вызывала в памяти Монмартр. А сквозь раскрытые полы пальто, под пиджаком, на массивной груди Тучи пламенел ярко-алый галстук. Туалет довершали лакированные штиблеты. Для полного завершения шика не хватало только гвоздики в петлице пальто.

Туча был роскошен и вальяжен. Двигался медленно, с невероятным достоинством. Два головореза сжались при его появлении и услужливо распахнули дверь подвала. В воздух вырвалась волна запаха затхлого помещения и гвалт визгливых женских голосов.

Внутри дым стоял столбом. В эту ночь в заведении гуляли матросы, и теплая вонь подвала обволакивала всех присутствующих сизым дымом. Какая-то полуголая девица бросилась было к Туче, на ходу виляя голым дебелым бедром. Но тот, сдвинув к переносице брови, еле слышно бросил небрежное:

— Вон!..

И один из головорезов отпихнул девицу в сторону:

— Куда лезешь, шкура!

Девица не обиделась. Подобное обращение было привычным. Ничуть не смутившись, она растворилась в толпе.

Туча важно прошествовал через забитый зал. Головорезы старательно расчищали перед ним дорогу. И наконец он оказался в небольшой комнатушке, ход в которую вел через соседний коридор.

Комнатушка, освещенная ярким газовым фонарем, была без окон и представляла собой нечто вроде рабочего кабинета. За письменным столом в центре, обложившись конторскими книгами, сидел Мейер Зайдер и что-то старательно считал, громыхая костяными счетами и водя пальцем по замусоленным страницам толстого гроссбуха. На стуле рядом спал толстый черный кот. При виде Тучи Зайдер привстал и с ходу выпалил: — Деньги за норму! Завтра принесу.

Спихнув со стула кота (тот спрыгнул с обиженным мяуканьем, зло покосившись на Тучу), посетитель подвинул стул к Зайдеру и уселся с таким важным видом, что Мейер замолчал.

— За шо мне твои деньги? — веско сказал Туча. — Этой ночью ты должен тикать из города.

— С чего это? — нахмурился Зайдер.

— А за то! Ноги в руки — и вперед, если не хочешь за цугундера себе кишки попортить.

— Ты за шо говоришь? — повысил голос Мейер.

— Услугу тебе делаю! Гешефт, как своему швицеру, — хмыкнул Туча. — Завтра прикроют твой бордель. Есть такая вот малява от красных. Донесли на хвосте. А тебе надо тикать из города. Бо уши оборвут.

— Кто? — Зайдер страшно побледнел, и по его лицу судорогами промелькнули болезненные тени. — Я ведь всего пару месяцев, как до Одессы вернулся. Я за все делал правильно, как ты велел. Кто?

— Ты знаешь, — веско сказал Туча, и Мейер отвел глаза в сторону. — Я ему ничего не сделал, — тоскливо произнес он.

— Речь не за то, — хмыкнул Туча. — Серьезные люди хотят свою наводку в Одессе. А ты попадешь под раздачу. Я к тебе как к другу пришел. Иначе...

— Я ценю, правда, — поспешил согласиться Мейер. — Куда мне идти?

— Мир за всегда большой, — ответил Туча, — перекантуешься до малости за лето, а дальше будем посмотреть. Не до ушей же за вечно здесь придет шухер! Шо-то решится в городе.

Зайдер тяжело вздохнул.

— А правду говорят, что его деваха твоя громанула? — вдруг хохотнул Туча. — Защипала, шо твоего гуся?

— Правду, — мрачно сказал Мейер, — я ее вышвырнул отсюда, шкуру. Морда деревенская, курица из навоза вылезла. И шо это село прется в Одессу? Сидело бы в своем навозе! А теперь из-за твари этой навозной мне гембель за голову! Из-за нее?

— Нет, не из-за нее, — веско сказал Туча, — из-за Цыгана. Ты знаешь.

— Я знаю, — Зайдер кивнул, — я сам на его похоронах был. Я до сих пор понять не могу, почему вместо Цыгана этот швицер паскудный вылез, что твой чирей на заднице! Мишка... Как там его...

— Мишка Няга, — подсказал Туча, — он правая рука Котовского. Они не разлей вода. Как ты в свое время был с Японцем.

— Подожди! — Зайдер вдруг рухнул на стул. — Ты хочешь сказать, что он завтра сюда придет? Этот Мишка Няга?

— Он, — кивнул Туча, — потому я и здесь.

Зайдер вскочил из-за стола и быстро заметался по комнате, собирая какие-то вещи. Открыл в стене сейф. Бросил прямо в руки Тучи увесистый кожаный мешок.

— Вот твои деньги. Я по-честному играю.

— Знаю, — Туча поднялся с места, — потому за тобой и пришел. Идем. Вывезем тебя через балку, пойдешь по дороге на Киев. Там пересидеть можно будет, есть одно село. Как поутихнет все, вернешься в Одессу. Но раньше не смей, если не хочешь повторить судьбу Японца. Я сообщу.

На следующий день к подвалу на Ланжероновской подъехали две телеги, доверху груженные красноармейцами с винтовками наперевес. Часть из них окружила вход, а часть ворвалась внутрь.

Было два часа дня, и заведение было закрыто. Общий зал был безжизненным и темным. Сквозь закрытые ставни сочился серый, угрюмый свет. Стулья были поставлены на столы. В зале еще не убирали, и на темном от грязи полу валялись осколки разбитой посуды, пустые бутылки из-под шампанского, ленты бумажного серпантина и раскрашенные ватные шарики. Красноармейцы прошлись по комнатам и согнали в зал сонных девиц.

Нечесаные, заспанные, в грязных ночных сорочках, со следами расплывшегося грима на распухших лицах, девицы выглядели трогательно и жалко. Они зевали во весь рот и испуганно жались друг к другу, как стадо перепуганных овец.

— Где начальство? — рявкнул рослый красноармеец в папахе. Кто-то из девиц дрожащей рукой указал в коридор.

Красноармейцы расступились, и в зале появился Мишка Няга в сопровождении еще одной группы солдат. В черной кожанке и кирзовых сапогах, с пулеметной лентой через всю грудь, он выглядел невероятно внушительно.

— Вот что, тетки, — сказал Мишка веселым и звонким голосом, — притон ваш зловредный принято решение закрыть. А вас в 24 часа вышвырнуть вон из города как источник распространения заразы и разных венерических болезней. Мы, конечно, могли вас и в тюрьму запереть. Но никому неохота возиться с вами, венеричками. А потому собрать свои манатки, узлы и всякий там мусор, и вон из города! Увижу шваль какую на улице, не пощажу! Пошли по своим деревням, и сидеть там в навозе, не высовываясь! И учтите, тетки, я сегодня добрый! А мог бы и к стенке поставить! Так что ноги в руки, собрали манатки и пошли вон!

Красноармейцы подталкивали штыками перепуганных девиц, которые быстро разбежались по своим комнатам собирать вещи и бежать прочь от этой страшной облавы. По слухам они знали, как большевики расправляются с притонами, и прекрасно понимали, что им таки повезло.

Оставив солдат в коридоре, Мишка вошел в кабинет и закрыл за собой дверь. В кабинете за столом восседал Туча.

— Борзый мальчиша, да? — Туча недобро усмехнулся при его появлении.

— Здравствуй, — Няга помялся на пороге, — я не хочу войны. Я пришел, как ты сказал.

— Да, за так, — кивнул Туча, — и намотай за шкуру, сопляк, если я позволил тебе разогнать в моем городе один бордель, это не значит, шо ты будешь как Цыган.

— Сход заместь Цыгана поставил меня.

— Сход — это теперь я, — веско бросил Туча, — я поставил — я и выкишнуть могу в любое время!

— Чего ты собачишься? — примирительно сказал Мишка. — Я ж за все так, как ты велел. Девиц ни одну не тронул. Бордель тот взял, шо ты позволил. Ты ж знаешь за власть в городе.

— Был такой король на Молдаванке — Калина, — произнес Туча, пристально глядя Мишке в глаза, — он заправлял всеми борделями на Молдаванке и в районе Привоза. И очень плохо он кончил. А ведь тоже налеты на чужие бордели совершал! А кончил таки плохо, и если ты за мои слова на уши не намотаешь, и ты плохо кончишь, я не засмотрю за твоего Котовского! А до Цыгана тебе, швицер, как до Луны пешком!

— Я не понял... Ты грозишь мне, что ли? — недоб­рые искры мелькнули в глазах Мишки.

— Ни в жисть! — усмехнулся Туча. — Просто так... Довожу до ума. Уж больно борзо вы вошли в мой город. Так и передай этому своему Котовскому. А борзость, она в сортире хороша, когда живот прихватило. А не в серьезных до людей делах. Бордель разгромить любая сопля может. Что бордель — стая перепуганных деревенских девок! Та еще доблесть — с ними воевать! Но ты с девками воюешь, пока я позволяю. И до куда ты дальше зайдешь, буду решать я. Учти, швицер: борзость она так об горло наматывается, шо родная мама тебе не поможет. Так что пусть знает об этом твой Котовский. Это я, Туча, тебе говорю, и слово мое за цей город — закон.

— Я тебя услышал, — Мишка кивнул головой, пряча недобрый блеск глаз, — а где Зайдер? Это ведь он заправлял этим борделем.

— А нету твоего Зайдера! Сам не знаю, куда он делся. Свалил из города. Ушел под воду. Девки сказали, шо до недели не видели за него. Я за него тоже спросил. Выкишнулся Зайдер, так шо не ищи понапрасну. Он не дурее тебя. Знает, шо давно замочить его хочет твой Котовский. Вот и успел сделать ноги до тебя.

Мишка кивнул и вышел из тесного кабинета. Туча с недоброй ухмылкой смотрел ему вслед.

Ночь была темной, абсолютно безлунной. Темнота казалась сплошной и плотной. Только плеск весел создавал тревожные ощущения, нарушавшие темноту. Лодка медленно шла к берегу. И трое людей в ней пристально вглядывались во тьму.

На далеких очертаниях мыса вдруг мелькнул тусклый огонек, затем еще один. Потом в воздухе появилась целая цепь из огоньков, вспыхивавших один за другим.

— Сигнал, — поизнес человек, держащий в лодке самодельное приспособление, заменявшее руль, — суши весла. До берега меньше мили.

Двое других вытащили весла из воды, а затем принялись накрывать брезентом толстые мешки, лежащие в лодке на дне.

— Палыч, а огоньки-то рвутся, — вдруг сказал самый молодой из троих, — вдруг как не нас ждут?

— Тьфу, дурья твоя башка! — Палыч уверенно направлял руль в темноту, — да кого на мысе Фонтана ждать, как не нас! Чу! Причалим. Сиди тихо.

Лодка дернулась, врезаясь в песок, и остановилась. Люди поднялись на ноги, собираясь выпрыгнуть из нее, как вдруг раздалось громкое ржание лошадей, и их окружила группа всадников.

— Сидеть на месте! Патруль! — зычно выкрикнул молодой голос в темноту. — Кто такие, что везете?

— Соль перевозим, — сказал Палыч, — с баркаса за мысом взяли груз соли. Вот она, на дне лодки, в мешках. Проверить можешь. И документы вот.

Но командир всадников даже не прикоснулся к бумажке, дрожащей в руке старика. Он сделал быстрый, едва уловимый жест. Всадники вскинули винтовки. Трое людей в лодке попадали в песок, сраженные градом пуль. Спешившись, командир всадников прыгнул в лодку, развязал мешок. Кто-то из солдат подсвечивал ему фонарем. В мешке была соль. Командир попробовал ее на вкус, поморщился.

— Трупы сбросить в море, лодку отогнать за мыс, двое. Остальные за мной.

Команды выполнялись со скоростью света. Лодку снова спустили на воду. А конный отряд бесшумно исчез в темноте.

 

Глава 3

Одесса, окрестности Жеваховой горы, конец 1924 года

Конец гадалки. Нэп в Одессе. Новая мода. Стрельба в «Канители»

Сноп пламени ворвался в трубу дымохода, загудел с диким воем. Искры высыпались на потертый коврик перед печкой. Но старуха-гадалка не обратила на них никакого внимания. Скрюченными от артрита пальцами она перебирали замусоленные, потертые карты, раскладывая их на столе.

Круглый стол был покрыт клеенчатой скатертью, такой вытертой от времени, что цвет клеток нельзя было разгадать. Тощий кот свернулся в клубок под столом, глядя на одинокую посетительницу недобрыми желтыми глазами. Кот тоже был стар, и его свалявшаяся шерсть вылезала в разных местах, а острые кости выпирали сквозь морщинистую, обвисшую шкуру.

Все вокруг было старым, запущенным, свидетельствовало о жестокой степени нищеты и унылой покорности пред судьбой, давным-давно оставившей этот дом.

С посетительницей дело обстояло не лучше. Худая, лет шестидесяти, с завитыми кудряшками — дань моде, долго держащаяся завивка, — нервно курила черную египетскую сигарету в длинном мундштуке и сбрасывала пепел прямо на пол. На ее костлявые плечи была наброшена горжетка с куцым мехом, выкрашенным коричневой канцелярской краской. Кое-где от времени цвет сошел, обнажив порыжелую основу шкуры какого-то то ли кролика, то ли кота.

В облике дамы существовала претензия, еще более жалкая и печальная, чем нищенская обстановка вокруг. Претензия остановить время, которое ушло, и лучшие годы, которые далеко в прошлом, и внимание людей, равнодушно проходящих мимо, и будущее, которого откровенно нет.

Старуха-гадалка раскладывала на столе карты, ярко освещенные двумя черными свечами и пламенем из печки, разгоревшимся с новой силой. Возраст ее нельзя было определить. Ей могло быть и шестьдесят, и сесмьдесят, и даже девяносто. Сморщенное, как печеное яблоко, лицо было темно-смуглым, что говорило о присутствии в ней цыганской крови. Седые волосы были собраны в тугой пучок на затылке. А в ушах при каждом повороте головы звенели массивные серьги — кольца, но не из золота, как полагалось бы настоящей цыганке, а из жести. Золото давным-давно покинуло этот дом, было продано в тщетных попытках выжить в том безвременье, которое сваливается на людей настолько же страшно, насколько поражает внезапная жестокая болезнь или смерть.

— Дорога тебе будет... Но не скоро, — старуха равнодушно раскладывала карты, — не захочешь ехать, но придется. Пустая дорога...

— Это тетка, наверное, в Киев позовет, — дама отрешенно снова затянулась сигаретой, — да ну ее, эту тетку! С королем-то, с королем что будет?

— Сейчас посмотрим, не торопись, — старуха смачно зевнула во весь рот, потягиваясь на стуле. Весь ее равнодушный вид означал, что и карты, и клиенты надоели ей безмерно, и что нет уже сил говорить каждый день одно и то же, что не сбудется никогда.

Вдруг тишину комнаты разорвал грохот, раздавшись с такой силой, что подскочили все трое — и старуха-гадалка, и клиентка, и кот. От неожиданности старуха выронила карты, а дама — сигарету, которая, к счастью, погасла на лету.

Дверь выбили, и, сорвавшись с жидких дверных петель, она отлетела в стенку и упала. На пороге возникла толстая девица лет двадцати пяти. Ее белесые волосы были растрепаны, торчали во все стороны, а лицо пламенело. Казалось, его просто покрасили ярко-красной краской, и это было так неестественно, что страшно бросалось в глаза. Глаза девицы были при этом совершенно безумны, а расширенные зрачки не отражали свет. В руке она сжимала огромный топор. Им и выбила дверь.

Первой очнулась клиентка. Дурным голосом завизжав, она вскочила с места так стремительно, что опрокинула стул и устремилась в угол комнаты, пытаясь спрятаться за рваной китайской ширмой. Но сумасшедшая девица не обратила на нее никакого внимания, она бросилась к старухе.

— Они преследуют меня! — страшно закричала она. — Демоны! Они повсюду! У них красные глаза! Это ты напустила их на меня!

Старуха застыла на месте. Казалось, она была парализована ужасом — сдвинуться с места не было никаких сил. Девица грохнула топором по столу, перерубив его пополам. Шаткий стол был настолько стар, что для него хватило одного удара, и он рухнул. Карты посыпались на пол.

— Ты наврала! Ты напустила на меня демонов!

— Успокойся... — попыталась произнести гадалка.

— Демоны! Они хотят мою душу! Повсюду! Здесь...

— Я прогоню их, — голос старухи дрожал.

— Он на другой женится, ты, тварь! — Девица сорвалась на истерический крик. — Он женится, как ты и сказала! Но не на мне! На другой!

— Я... я... — Старуха была явно испугана. — Мы исправим... еще можно...

Подняв топор, девица издала жуткий крик и со всей силы опустила его на голову гадалки, затем еще и еще... На губах ее появилась густая белая пена. Выронив топор, убийца свалилась вниз, на пол, рядом с окровавленным трупом старухи. Тело ее забилось в конвульсиях, в таких страшных судорогах, что, казалось, всю ее выворачивает наизнанку. Судороги были жуткие, но короткие — агония длилась не больше трех минут. Резко дернувшись, девица выгнулась в дугу и так и застыла. Когда до смерти испуганная клиентка гадалки осмелилась выползти из-за ширмы, та была мертва...

* * *

Ресторан «Канитель» был заполнен под заявку. В узком тесноватом зале яблоку было негде упасть. Все столики были заняты. Яркие платья дам из панбархата какими-то лихими радостными пятнами сливались в одну линию. В ресторане «Канитель» публика выглядела роскошно.

Это было то время, когда частные ресторации входили в моду. Новая экономическая политика позволила развернуться вовсю тем, кто привык прятаться в подполье, остерегаясь жестких методов классовой революции. Некоторая доля свободы вдохнула новую жизнь в южный город, и без того полный предприимчивых и изобретательных людей, способных не только приспособиться к новым условиям, но и в который раз подняться на ноги.

16 апреля 1921 года местная власть объявила об экономических изменениях. В Одессе стали появляться первые торговые лавки, салоны красоты, частные рестораны и кафе и самодельные биржи по принципу «шахер — махер» (купи — продай). Под эти биржи быстро приспосабливались небольшие ресторанчики в центре города. Посещала их публика соответствующая. Расслоение общества было невероятное.

Спекулянтов-бандитов постепенно вытеснили красные спекулянты. Жены и подруги красных комиссаров начали продавать меха, драгоценности и предметы роскоши, отобранные при обысках. А также дорогие продукты питания, которые красное руководство получало как спецпаек.

С одной стороны, нэп позволил обогатиться каким-то слоям обществ, с другой — принес ужасающую нищету остальным.

Большевики отказались от заводов и фабрик, а те пока еще не перешли в частные руки, — в руки нэпманов. Поэтому легче было эти предприятия закрыть. Безработными в Одессе осталось 40 тысяч человек. Люди падали в голодные обмороки на улицах, у станков. Покупательская способность снизилась в пять раз.

В этом жизнерадостном городе разразился жуткий голод; чтобы его избежать, в 1922 году в Одессу впервые вошел пароход с западной гуманитарной помощью, эту помощь зерном привезли американцы. Однако большая часть этого зерна осела в карманах красного руководства, которое затем продавало его втридорога...

В 1924 году демонстративно покончил с собой одесский рабочий Кучеренко — он выбросился из окна: причиной этому стал все тот же голод и отсутствие зарплат. И начались бунты, которые неофициально получили название «голодных». Пять тысяч безработных двинулись к одесскому окружному комитету. Пролетарии булыжниками разбили окна, ворвались в здание. Под их давлением руководство округа подписало документы о том, что безработные будут участвовать в работе Советов. Но это политическое решение ненамного спасло экономическую ситуацию — кризис усиливался все больше и больше.

Появилась новая валюта — червонец. Он резко обесценил все прежние деньги. Нэп ввел частную собственность для мелких и средних предприятий. Товарно-денежные отношения вывели из подполья предпринимательство. Но, так как государство отменило контроль над ценами, все это быстро превратилось в откровенную и бессовестную спекуляцию. Цены взлетели вверх. Начался кризис. Деньги обесценились с катастрофической скоростью. Появился жесткий дефицит наличных. В таких условиях возник товарный обмен, когда один товар обменивался на другой, а вещь — на вещь. Ну, а кто владел большими денежными средствами, получал ценные вещи просто за бесценок. Со временем обмен стал неравноценным. Не редкостью было, когда за золото или предметы роскоши давали только продукты питания.

Резкое расслоение общества вызвало новый всплеск бандитизма, когда безработные и отчаявшие­ся люди стали вливаться в банды, пытаясь хоть как-то выжить.

Вот таким был нэп в Одессе. И ресторанчик «Канитель» был типичным продуктом своего времени. Посещали его в основном спекулянты, а потому тут всегда можно было встретить хорошо одетых людей. Цены при этом в заведении были достаточно высоки.

Не стесненные в денежных средствах одесситы позволяли себе тратиться на модную одежду и дорогую еду. В таких местах, как «Канитель», всегда можно было увидеть главных модниц своего времени.

А мода между тем менялась резко и с катастрофической скоростью, шокируя людей старшего поколения.

Самым страшным яблоком раздора между людьми разного возраста стала... косметика. Тогда, в прежней жизни, макияжем или гримом позволялось пользоваться только двум категориям женщин: либо актрисам, либо женщинам легкого поведения, представительницам древнейшей профессии. А женщины двадцатых годов стали краситься ярко, с вызовом и очень демонстративно. И к этому надо было привыкнуть.

Американская компания « Max Factor» создала вариант макияжа, который с невероятной скоростью дошел до Одессы, всегда прогрессивной в вопросах моды. Это был макияж губ под названием «Укушенная пчелой»: в пределах губ рисовался маленький, яркий, очень выпуклый ротик. Придумано это было специально для кино, потому что под горячими софитами помада растекалась, плавилась и смазывалась. Но женщины, не вдаваясь в такие тонкости, быстро подхватили идею, увиденную на экране.

Вторым скандальным фактором, шокирующим общество 1920-х годов, стала... короткая стрижка. Раньше обрезанные волосы были позором для женщины, все ходили с длинными волосами, но в условиях войны, нехватки воды, дефицита мыла да и того, что женщины были вынуждены работать наравне с мужчинами, ухаживать за длинными волосами у них не было возможности. В 1920-х годах мужчины и женщины стали стричься одинаково, и постепенно женщины очень увлеклись короткой стрижкой, полюбив ее за практичность.

Третьим поводом для скандала стала длина юбок. Она уменьшилась просто стремительно! Уже к 1924 году юбки женщин укоротилась настолько, что едва прикрывали их колени. Это позволяло женщинам показывать свои ноги. Но на этом мода не остановилась.

В обиход для женщин стремительно стали входить атрибуты мужской одежды — брюки, рубашки, свитера, свободные пиджаки. Женщины увлеклись брюками настолько, что брюки для них стали даже специально производить на фабриках! А в 1920-е годы появился культ машинного производства. Стало считаться, что одежда, изготовленная машинами, на фабрике, намного лучше, чем сшитая вручную дома.

Но если повседневная одежда машинного производства была достаточно проста, то в вечерней одежде состоятельные дамы стали проявлять просто невероятную изобретательность! В моду вошли вечерние платья из панбархата, меха, украшенные перьями, пайетками, бантами. Самой модной стала отделка мехом. Женщины стремились пришить кусок меха на воротник, манжеты или завернуться в полоску меха, как в шарф.

За неимением ценного меха и его дороговизны использовалось то, что всегда было под рукой — мех кроликов, собак и котов. Скорняки, потрошащие домашних животных, обогащались с невероятной скоростью. А стоило покрасить канцелярской краской мех кота, как он начинал вызывать бешеную зависть у всех подруг!

Но настоящим хитом всех сезонов стали чулки! Ведь теперь ноги были открыты, и можно было надевать чулки всех расцветок, кружевные, с различной отделкой. Фирмы массового производства быстро стали делать дешевые чулки из синтетических волокон. В моду стремительно вошли чулки всех цветов радуги с геометрическими узорами. К ним прилагались подвязки — тоже разноцветные и декорированные. А чтобы подчеркнуть все это, появились каблуки. Без туфель с каблуком-рюмочкой не обходилась ни одна уважающая себя модница 1924 года!

Еще одной обязательной деталью стал мундштук. Женщины двадцатых годов принялись массово курить — это было признано очень модным. А потому в модных ресторанах дым стоял коромыслом, зависая в сизые клочья под потолком. Теперь женщины курили наравне с мужчинами.

Но самое главное — новая экономическая политика позволила женщинам заниматься предпринимательством наряду с мужчинами, и у женщин... появились деньги! Они стали открывать швейные мастерские, салоны красоты, рестораны, кондитерские, цветочные магазины... Быстрое развитие сферы услуг позволило открыть множество различных точек — к примеру, по перешивке платьев, вязанию и прочему. Заняв активную позицию, женщины принялись усиленно вкладывать деньги в себя — шить немыслимые наряды, изобретать замысловатые новые прически. А по вечерам демонстрировать их в заведениях, где собиралась публика такого же плана.

Ну а менее удачливые товарки, которым не повезло в жизни, для новых фасонов придумывали издевательские клички. Так, для модного платья с хвостом прицепили кличку «собачий хвост», а для входивших в моду кудряшек — «я у мамы дурочка». Но модных представительниц новой буржуазии это не смущало, ведь все блага жизни были открыты для них.

И одним из таких мест, где всегда было полно модных, успешных людей, стал ресторанчик «Канитель», с модной же по тем временам французской кухней и дамским оркестром.

Хозяйкой «Канители» была мадам Майя, одесская дама пятидесяти шести лет. Настоящее имя ее было Гликерья, но в здравом рассудке ясно, что в таком имени никто не признается. А потому юная Гликерья после переезда в Одессу мгновенно превратилась в Майю. Она прожила бурную жизнь. А освоиться в ресторанном бизнесе ей помог сын, который занял довольно высокое положение при большевиках и перебрался в Москву. Прикрываясь сыном, как флагом, мадам Майя могла позволить себе все, и при этом поддерживала отличные отношения и с большевиками, и с криминальным миром.

Она регулярно платила дань Туче, который взял «Канитель» под свое особое покровительство. Дела ее процветали. Несмотря на то, что мадам, как уже говорилось, стукнуло пятьдесят шесть, всем мужчинам она говорила, что ей лишь тридцать пять. Так как у мадам Майи были деньги, мужчины делали вид, что верят. Она носила элегантные губки «укус пчелы» пунцового цвета, подкрашивала стрептоцидом ярко-рыжие волосы и предпочитала платья из панбархата с откровенным вырезом модного в те годы фасона «гранд-кокет». Для торжественных случаев у мадам Майи было два платья — одно с мехом и с хвостом, другое тоже с мехом, но без хвоста.

Какой-то приблудный кот, расставшийся с жизнью в подвалах скорняка на Малой Арнаутской, был выкрашен в изумрудный цвет и пламенел на обширной груди мадам, вместе с ней встречая посетителей.

В тот зимний вечер ресторанчик «Канитель» был забит под завязку. А мадам постоянно торчала в дверях, в модном платье с хвостом («В собачий хвост вырядилась», — злорадствовали официантки, убегая подальше), взбивая на голове кудряшки и пламенея желтой «шиншиллой» на воротнике. «Шиншилла» была покрашена плохо и кое-где пробивались предательские кошачьи полоски.

Мадам ждала свой «предмет» — молодого актера оперетты, недавно приехавшего в город. Актеру было тридцати пять. Он был красив и разведен. «Ах, так мы с вами ровесники!» — закатила мадам глаза и принялась каждый день кормить его в «Канители» — разу­меется, бесплатно.

Актер вошел во вкус и даже обнаглел. Однажды мадам застукала его с восемнадцатилетней официанткой, только-только перебравшейся в Одессу из села. Но актер был талантлив, а потому сумел отвертеться. Мадам поверила. Но, как деловая женщина, подозрение затаила. А потому решила серьезно поговорить с «предметом», когда он явится на очередную кормежку. Несмотря на обилие людей, специально для него, как всегда, был оставлен столик.

Мадам Майя была женщиной деловой и к людям относилась осторожно. Поэтому в ее ресторане всегда находились два охранника — крепкие мужички с Молдаванки, которых ей лично порекомендовал Туча, когда мадам обратилась с такой просьбой. За долгие годы бурной жизни Майя усвоила, что посетителей ресторана иногда приходится не только успокаивать, но и выводить.

Но в тот вечер мадам потеряла бдительность и отпустила охранников свободно гулять по залу. Впрочем, гулял только один, а второй выпросил выходной.

Майя нервничала, поглядывала на часы. Актер запаздывал. Хорошее настроение мадам, в котором она собиралась встретить «предмет», стало улетучиваться.

Было уже около 10 часов вечера, когда на пороге ресторации вдруг показался бледный молодой парень, держащий руку в кармане пиджака элегантного костюма. Он беспрепятственно прошел внутрь, потому что был очень хорош собой да и одет шикарно.

Новый парадный костюм-тройка подчеркивал его достаток. Правда, черный цвет костюма несколько его старил, но зато отлично демонстрировал дороговизну ткани и искусство портного. Наметанный глаз мадам моментально уловил и то, и другое.

Вблизи парень оказался не так уж молод — разглядывая редкие волосы, желтоватую бледность кожи, нездоровые зубы и уже глубокие морщины, мадам решила, что ему уже определенно за тридцать пять, а у нее в деле определения возраста был опыт. Парень вошел внутрь, остановился посреди зала и блуждающими глазами принялся рассматривать сидящих за столиками людей, ни на чьем лице надолго не останавливаясь. Правую руку он по-прежнему не вынимал из кармана. Мадам почувствовала первый укол тревоги.

Если бы рядом был охранник, она позвала бы его, но охранника не было.

— Вы ищете своих друзей? — Майя подошла к нему. Парень обернулся. Глаз у него не было. Именно так ей показалось. Черные зрачки были так расширены, что полностью закрывали всю радужную оболочку. И в этом было что-то устрашающее.

— Они преследуют меня... — Парень повернулся к женщине, но было понятно, что он не видит ее. — Они идут за мной... Демоны... Идут следом...

Мадам отшатнулась, но было уже поздно... Выхватив револьвер из кармана, парень выстрелил из него прямо в огромную грудь мадам. А затем, когда мадам Майя навсегда застыла на полу своего заведения, принялся беспорядочно палить по посетителям.

Началась паника. Пули попадали в люстры, в зеркала. Шум, грохот от бьющегося стекла, вопли раненых — казалось, этот хаос пришел из самого ада. Отшвырнув разряженный револьвер в сторону, парень вдруг схватился за голову и завыл.

На его губах выступили обильные хлопья белой пены. Он рухнул на пол и стал извиваться в конвульсиях. Эти судороги были мучительны — тело его выворачивалось, билось об пол. Никто не решался к нему подойти. Вокруг него образовался круг — люди расступались, охваченные ужасом, наблюдая за этой жуткой агонией.

Наконец, после очередной мучительной судороги, молодой человек выгнулся так, что только его затылок и пятки касались пола. А затем резко рухнул вниз и застыл. Глаза его застекленели. Он был мертв, и устрашающий взгляд неестественных зрачков теперь был направлен в пустоту. Страшно завизжала какая-то женщина. Зал ресторана наполнился гулким топотом кованых сапог — в ресторан вбегали солдаты и милиционеры.

 

Глава 4

Тревога Цили. Новая работа Виктора. Скука «приличной» жизни. Возвращение к прошлому

Обхватив руками голову, Циля горько заплакала. Таня обняла подругу за плечи и с растерянным видом уставилась в окно. Было больно видеть Цилю такой. Хмурое, усталое лицо любимой подруги было для нее как нож в сердце. Но что она могла сделать, кроме как произносить бессмысленные, ничего не значащие слова?

Тревога пришла в маленький уютный дом за ставком. За год обстоятельства жизни Цили очень сильно изменились. Контора, в которой работал ее муж Виктор, закрылась, а ее директор был арестован большевиками за контрреволюцию и шпионаж. Виктор едва не попал в тюрьму. Только вмешательство его личных друзей по киевскому ЧК предотвратило катастрофу. От ареста Виктора спасли. Но нельзя было спастись от голода в городе, обескровленном страшной войной.

Продовольствия на всех не хватало. Хлеб выдавали по хлебным карточкам. За ним выстраивались колоссальные очереди. Нередко людей там давили насмерть. Карточки на хлеб можно было получить только на официальной работе как продовольственный паек. У спекулянтов хлеб стоил так дорого, словно пекли его из чистого золота, а не из глинистой, перемешанной с опилками муки.

Таня как могла помогала — но на скудный паек, положенный вдове чекиста, она кормила шесть человек: себя с крошечной дочкой Наташей, названной в честь бабушки, Иду с ее дочкой Мариной, которая жила вместе с ней, Цилю и ее мужа Виктора. Учитывая скудность пайка, значительно урезанного властями в последнее время, его не хватало даже на одного взрослого человека, не то что на шестерых.

Зная тяжесть положения Тани, ей помогал Туча, время от времени подкидывая деньги и продукты. Но гордый муж Цили не хотел жить подачками. В общем-то он был прав. А потому принял единственное верное решение, которое могло существовать для него по тем временам: он вернулся на работу к чекистам, в органы милиции, и был почти сразу же назначен следователем. Виктора приняли с распростертыми объятиями: в милиции не хватало людей, бороться со знаменитыми бандитами Одессы было попросту некому. Тем более на вес золота ценились сотрудники, имевшие хоть какой-то опыт в борьбе с криминальными элементами. А потому на Виктора сразу навесили столько дел, сколько смогли.

Новая работа избавила семью от голода и нищеты, но и унесла с собой уютное, тихое семейное счастье, выстраданное Цилей. Виктор пропадал на работе целыми днями. Часто она не видела его сутками. А зная ситуацию в криминальном мире Одессы, Циля с ее развитым воображением сходила с ума от мысли — жив муж или уже нет.

Поработав следователем, Виктор стал издерганным, раздражительным, нервным. Постоянное столк­новение с опасностью сделало его злым и подозрительным. Он стал пить — по его мнению, алкоголь снимал постоянное нервное напряжение, в котором он жил теперь без перерыва на сон. Между супругами начались скандалы. И все чаще Таня заставала по­другу в слезах...

Очень быстро Виктор стал меняться, и не в лучшую сторону. Циля не винила его, прекрасно понимая, что муж попал в адские жернова. Больше всего на свете она боялась его потерять — Виктор стал ее жизнью. И Циля мучительно переживала за него.

Таня как могла пыталась поддержать ее. Но все чаще она заставала Цилю одну. Похудевшая, подурневшая, она стала выглядеть значительно старше своих лет. Тане мучительно больно было видеть ее такой.

— И вот теперь все за так. Нету его, как за ничто нету мужа, — постоянно причитала Циля, — один за мусор в мозгах...

В тот вечер она выглядела еще хуже, чем обычно, все время плакала, и Таня пока не понимала причины ее слез. Она забежала к подруге рассказать о жутком убийстве в районе Жеваховой горы, о том, как одна из клиенток зарубила топором известную в городе старуху-гадалку, к которой часто ездили уличные девушки с Дерибасовской. Однажды у нее была и Циля. Таня же просто смеялась — она не верила в гадания, как не верила ни во что на свете. Среди девушек она была единственной, кто не верил в лживые росказни гадалок, которые не сбывались никогда. И все же старая врунья не заслуживала такой жуткой смерти! Таня искренне сожалела о ней, хотя и не знала ее лично.

Рассказ подруги поверг Цилю в еще большее уныние.

— Да знаю за то... Виктор уже рассказывал, — махнула она рукой, — радовался, шо за быстро дело закрыл.

— Как закрыл? — опешила Таня.

— Так психическая ее порешила, — горько вздохнула Циля, — а потом сама копыта откинула на месте. Психический припадок... Виктор радовался за то, что гембель такой закоцанный свалился с его головы! И всего делов, что за пару бумажек подписать надо. Кончено. Хвосты в воду...

— Концы в воду... — машинально поправила Таня. — Но это же странно, что убийца умерла на месте! Нестандартное какое-то убийство! От чего она умерла?

— Ну, так психическая же, говорю! — повторила Циля, пожимая плечами. — Виктор сказал за то, что эпи... эти.. экли.. эпитетсия.

— Эпилепсия? — удивилась Таня. — Первый раз слышу, чтобы человек в эпилептическом припадке умирал на месте, кого-то перед этим убив!

— Да и не такое бывает за жизнь! — снова горько вздохнула Циля.

— А что, Виктор рассказывает тебе о своей работе? — удивилась Таня.

— Ну да, — кивнула Циля, — не за все, но говорит. Потому и плачу.

— Чего плачешь? — не поняла Таня.

— Следят теперь за ним! — Из глаз Цили снова полились слезы.

— Кто следит, зачем? — нахмурилась Таня, уже решив про себя подключить к этому делу Тучу — состояние подруги ей решительно не нравилось.

— А я знаю? — пожала плечами Циля. — Они мне не представились. А за окно я их сама видела!

— Кого видела? — не поняла подруга.

— Двоих. Ночью, — Циля вытерла слезы и заговорщически понизила голос: — Стояли внизу. Один в окна заглядывал, а другой что-то в блокноте рисовал. Я Виктора разбудить забоялась. Устает он. Озверел бы, шо твой черт! Сама тихонько под окном стояла. Страсть до жути! Аж мурашки за шкурой! Я потом так и не заснула.

— Может, это воры были? Мало ли кто по Слободке шастает! — Голос Тани дрогнул — ей очень не понравился рассказ подруги.

— Нет, — Циля печально покачала головой, — я шо, первый год за Одессу живу? Не знаю, как местные воры выглядят? Нет, это не за то совсем. Не из твоих они. Другие. За то мне и страшно.

Таня задумалась. Если за домом Цили следили не воры, не люди из криминального мира, тогда все выходило намного хуже: как бы не большевики это были. Таня прекрасно помнила историю с несостоявшимся арестом Виктора. Может, к нему сейчас решили вернуться?

В любом случае Циля была права. Слежка за домом, ночью... Плохой признак. Таня и хотела бы ее утешить, но не могла.

— Это как рыбаков тех за Фонтаном постреляли, так и началось, — вдруг произнесла Циля.

— Кого постреляли? — Таня не поняла.

— Ну, рыбаков троих. Контрабандистов. Они в лодке товар свой перевозили. Ну какой товар, такое... Прикрыли за мешки с солью, как за все делают, — пояснила Циля, которая, как и многие жители Одессы, проявляла полную компетентность в вопросах контрабанды. — А их постреляли да тела бросили на берегу!

— Кто, зачем? — не понимала Таня.

— А я знаю? — вздохнула Циля. — Вот Виктору за то дело и поручили, шоб узнал! Но я сколько живу в Одессе, — а ты ж знаешь, я живу здесь всю жизнь, как и родилась на Молдаванке, ну так я так за первый раз слышу, шоб этих левых контрабандистов постреляли за пару чулок и сигарет! Они ж хмырню перевозили, фуфло! Никому ж не нужное это фуфло было! Сигареты до нэпманских кабаков! Тю! Кто б за такое руки мараться будет? — Циля возмущенно крутнула головой. — С полгорода живут с такой мелочевки! Такой себе шахер-махер за так. Ну, были драки, кому там в морду дать. Но стрелять? А тех же, как собачат, постреляли! Ну кто за такое делает? — Она никак не могла успокоиться. — Я Виктору пыталась сказать, а он и слушать не захотел! Разозлился, шо тот пес бешеный, шо зубы скалит! А я-то знаю все это, только за как ему сказать? Ни денег, ни товара — одни сопли за кулак намотанные! Ну кто за такое убивает? — повторила Циля.

— Да, ты права, — Таня задумалась, — сигареты, чулки, консервы... Сейчас таких полгорода!

Это действительно была правда. Контрабанда в Одессе, связанная намертво с усилением экономического кризиса, пережила новый виток. И все же масштабы этой контрабанды были ничтожны по сравнению с былыми временами — с началом развития Одессы. Во времена Дюка де Ришелье и Ланжерона на контрабанде зарабатывали целые состояния, а масштабы ее были такими, что золото, бриллианты возили целыми флотилиями. С большевиками же размеры привычной одесской контрабанды сократились до ничтожных — опять же, если сравнить с прежними временами.

Происходило все так. На рейд, но за пределами территориальных вод, становилась груженная мелочевкой турецкая или румынская шхуна, умело маскирующаяся под рыбачий баркас. На берег посылался гонец, который по сарафанному радио среди местных рыбаков рекламировал свой товар — сколько и чего можно взять. После этого под покровом ночной темноты к шхуне направлялись лодки.

В мешки с солью прятали нехитрый товар: сигареты, консервы, женские чулки, духи, косметику, медикаменты — словом, все то, что было ходовым во все времена. После этого лодки возвращались на берег, товар прятали в тайнике, а затем разносили в лавки и рестораны.

Эти мешки с солью были старым, но хорошо испытанным способом, им пользовались еще деды и прадеды контрабандистов того времени. Соль хорошо объясняла тяжесть мешка, была плотной, а просеивать ее было тяжело. Словом, метод был столь удачен, что им с успехом стали широко пользоваться, тем более, когда возрос спрос на нехитрый товар.

У людей появились деньги, и они были готовы тратить их на то, что всегда, во все времена было востребовано. Они хотели курить хорошие сигареты, есть вкусные консервы, женщины мечтали хорошо выглядеть, тем более, что с новой модой спрос на косметику страшно возрос! Контрабандисты, конечно, представляли урон для экономики новой страны, но, по большому счету, урон этот был ничтожен. Ведь для золота, драгоценностей и оружия существовали масштабы покрупней. Серьезный товар никто не прятал в мешки с солью!

Циля была права: за чулки и сигареты не убивают с такой жестокостью трех человек, тем более — всех сразу. Таня поняла это, но говорить не стала, чтобы не расстраивать подругу еще больше.

— Может, их ограбить хотели, деньги забрать? — ляпнула она глупость — ей так не нравилось тревожное выражение в глазах подруги.

— Ты за меня не утешай! — Циля не поддалась на провокацию и махнула на нее рукой. — И без тебя знаю, шо плохо. Я ж не первый год на свете живу.

— Ладно, поговорю с Тучей, — решительно сказала Таня, — может, он знает. Пошлет по следу людей.

— Поговори. Но это не Туча, — как девушка, вышедшая с самого дна, Циля обладала очень острым чутьем, — не его это. Ты за Натульку свою лучше расскажи!

— Растет, — Таня, улыбнувшись, пожала плечами.

На самом деле она очень обрадовалась возможности поговорить с Тучей, словно вернуться в прошлое, отвлечься от всего. Ей был необходим глоток свежего воздуха, возвращавшего ее разбитые на­дежды.

Но никто, ни Циля, ни Ида даже не догадывались, что Таня уже стала возвращать себе этот свежий воздух. Она никогда в жизни не могла сидеть в четырех стенах, и рождение дочки ее совершенно не изменило. Очень скоро Таня стала задыхаться в своем доме, словно ее придавливала чугунная плита.

Если Ида была погружена в материнство с головой, то Таня стала просто тонуть в этом море мокрых пеленок, кашек, детского питания и прочего сюсюканья, которого всегда ждут от любой молодой матери. Вдруг оказалось, что пеленки и кормления составляют не всю ее жизнь. Таня стала задыхаться в этом море новых, внезапно рухнувших на нее обязанностей. И очень скоро поняла, что не может находиться в четырех стенах. Эти кастрюльки с детскими смесями, эти пеленками убивали ее, разрывали ее душу. Ей стало скучно жить.

А между тем Таня не была плохой матерью. Ей нравилось возиться с дочкой, играть с ней. Но вдруг, неожиданно для нее самой, оказалось, что дочка не составляет весь ее мир, несмотря на ее самые глубокие чувства. И Таня затосковала, тяжело, как тосковала всегда в самые мрачные периоды жизни.

Ей ужасно хотелось вырваться наружу из этого убогого существования и так, как в прошлом, глотнуть адреналина, пьянящего кровь, бодрящего, бросить вызов судьбе. Но Таня понимала, что вырваться не может. И это повергало ее в страшную тоску.

Ей хотелось жить, ведь она была молода, но кровь словно застыла в ее жилах. И ее саму пугало это страшное ощущение, что жизнь ее больше не радует. Она живет — как живет, и ничего больше.

Следуя моде того времени, Таня обрезала волосы совсем коротко, под мальчика, и покрасилась в черный цвет. Получилось отлично! Она стала выглядеть значительно моложе, и этот цвет удивительным образом шел к аристократической бледности ее лица. И к тому же на фоне черного очень ярко засверкали ее глаза, похожие на два желтоватых топаза, мистически мерцающих в темноте.

Последней каплей в этой борьбе с собой стало не­ожиданное посещение аптеки. Таня уже теряла последние силы и надежду, приготовившись сдаться судьбе, превратившей ее в стандартную туповатую клушу без смысла жизни и домохозяйку. Так бы все и шло, но у ее дочки вдруг разболелся живот. И Тане пришлось прибегнуть к испытанному народному средству — несмотря на то, что возраст Наташи был уже далек от младенчества, она отправилась в аптеку Гаевского за укропной водой.

В просторном зале аптеки с мраморными полами и блеском венецианских зеркал ничего, похоже, не изменилось. Символ роскоши и уюта — зеркала красовались на стенах, украшенных к тому же витиеватой мраморной резьбой. Хрустальные люстры рассеивали мягкий свет.

И тем более странно и страшно на фоне этой утонченной роскоши из прошлого выглядели посетители знаменитой аптеки — преимущественно простые деревенские бабы в платках, затоптавшие грязными валенками мраморный пол, горланящие грубыми голосами что-то бессмысленное. Не лучше были и мужчины — в основном солдаты с оружием. Они ставили винтовки на мраморные плиты и опирались о колонны, стирая позолоту затасканными шинелями, из которых вылезал грубый, щетинистый ворс.

Став в очередь за стайкой деревенских баб, Таня вдруг подумала, что именно голос является отличительной чертой простонародья — громкий, визгливый, вульгарный, вечно повышаемый голос, который словно бы летел над толпой. Женщины из общества никогда не разговаривали громкими, визгливыми голосами, наоборот, старались приглушать тон в людных местах. Ни ее бабушке, никому из подруг по гимназии не пришло бы в голову орать на людях! В аптеке Гаевского они говорили бы шепотом, уважая труд фармацевта, чтобы, не дай Бог, не потревожить, не отвлечь от дел. Но бабам из очереди, стоящим перед Таней, это, похоже, и в голову не приходило. Они вульгарно голосили, не считаясь ни с кем. Вчерашние кухарки, горничные, прачки вдруг, словно по мановению извращенной волшебной палочки, заняли место своих господ и принялись вести себя громко, вызывающе — потому что о том, что можно вести себя иначе, им никто и никогда не говорил. Мир перевернулся, все было утрачено — все то, что выглядело красиво, то, что имело ценность. А на место этого утонченного мира пришла вульгарная и грубая пустота.

Стоя за спинами баб, Таня думала обо всем этом, как вдруг взгляд ее упал на маленький пузырек со снотворным, выставленный в витрине. Это снотворное отпускалось без рецепта, и Таня прекрасно его знала. Впрочем, в смутное время почти все рецепты были отменены.

Она смотрела и смотрела на толстое, непрозрачное стекло, а по телу ее пошли огненные волны, бросая в чудовищную, давно сдерживаемую дрожь. Кровь прилила к голове, в вены забил адреналин, и Таня не могла ничего больше сделать, кроме как отдаться во власть этого чувства чудовищной авантюры, которое вернуло способность чувствовать себя живой!

И когда подошла ее очередь, вместе с укропной водой для ребенка Таня купила пузырек со сно­творным.

Вечером того дня она сидела в ресторане «Байкал» на Греческой улице. На ней было красивое бордовое платье из модного панбархата, бросавшее на ее лицо благородный и теплый отблеск. Через резную спинку стула была перекинута меховая горжетка из белого меха — и Таня точно знала, что на эту горжетку пошел не кот, а кролик.

Она специально выбрала этот ресторан вдалеке от привычных бандитских мест. Как и множество заведений в период новой экономической политики, «Байкал» появился совсем недавно. Был он модным, дорогим и пока не изученным — Таня не знала, кто теперь контролирует район, где находится ресторан. Да это было не важно. Она дошла до той степени отчаяния и последней грани, когда безопасность кажется намного мельче свободы. И ради свободы можно отринуть, отбросить абсолютно все, даже здравый смысл и спокойствие.

Элегантно держа бокал за длинную ножку, Таня рассматривала на свет рубиновое вино, одновременно незаметно оглядываясь по сторонам.

Он появился почти сразу — приземистый, лысоватый толстяк с одутловатым, круглым лицом. На его лысине светились крупные капли пота. Глаза воровато бегали по сторонам, и он напомнил Тане учителя гимназии из 1914 года, слонявшегося по Дерибасовской в попытке снять молоденькую уличную девочку. Толстяк подсел за ее столик, завязал разговор. Таня подыгрывала, как могла. На столе появилось шампанское.

Толстяк хвалился, что открыл пекарню, что продает свою продукцию большевикам. Но, судя по его комплекции, Таня подозревала, что он сам съедает свои булки. Деньги у толстяка были. Менялись бутылки и дорогая еда. От него шел запах опасности — сладкий аромат прошлого, и он пьянил голову Тани сильнее дорогого шампанского.

Что она делала, зачем? Если бы кто-то спросил ее в тот момент, что, собственно, она творит и ради чего, Таня не смогла бы внятно ответить. Но это возвращение в прошлое было необходимо ей, как глоток свежего воздуха. Иначе жизнь закончится.

И, когда толстяк предложил поехать в гостиницу, Таня не отказалась. Он выбрал дешевые меблированные комнаты на Базарной. Таня лишь настояла, чтобы номер был на первом этаже.

В узкой комнатенке с окном под потолком пахло плесенью, простыни были в пятнах от клопов. Клиент заказал вино и, когда его принесли, все разлил по бокалам. Таня обхватила рукой голову толстяка, как будто хотела поцеловать в губы, притянула к себе, затем легонько оттолкнула. И, смеясь, протянула бокал вина. Вне себя от радости, он выпил все, до капельки... К счастью, клиент не храпел.

Таня ослабила шейный платок толстяка, чтобы тот не задохнулся во сне. Затем вывернула карманы. Они были просто набиты червонцами. Таня даже не подозревала, что столько денег можно таскать с собой. И при этом он экономил на гостинице! И явно ничего не собирался дать девушке! Неужели этот тип считал, что девчонка пойдет с ним в этот клоповник просто так, за красивые глаза или какую-то там «любоффф»! Таня прибавила к деньгам часы, золотые запонки и золотую цепочку для очков. Добыча оказалась богатой. Ей было легко на душе, как никогда!

Открыв шаткую раму окошка, Таня кое-как протиснулась в него и выпрыгнула в ночь. К счастью, окошко выходило не во двор, а прямо в переулок. И Таня с легкостью добралась домой.

Сладко посапывая, Наташа спала в теплой кроватке. Укропная водичка подействовала, и девочка лежала спокойно. Таня с нежностью поцеловала ее крошечные ладошки, выпростанные из-под теплого одеяла. Это тоже был ее мир — важная часть ее мира. Но помимо него был и другой.

Таня боялась, что ее станут тревожить тени прошлого. Но этого не произошло. Притушив фитиль керосиновой лампы (как всегда, не было электричества), она улеглась в холодную постель и быстро заснула.

 

Глава 5

«Усыпальница». Свидание с незнакомцем. Простой трюк. Таня теряет голову

С тех пор Таня отправлялась на вылазку примерно раз в неделю, меняя рестораны. Может, Ида и удивлялась, откуда у подруги появилось столько денег, но никак это не комментировала.

А Таня просто ожила! К ней вернулось отличное расположение духа. «Усыпальницы» (так еще до революции назывались те, кто, усыпив, грабил клиентов) всегда были высшей кастой криминального мира, и Таня с удивительной для себя легкостью вернулась в их круг. Когда-то ей казалось, что она больше ни за что не будет заниматься подобным! Но людям свойственно менять свои решения. И она поражалась тому, с какой легкостью вернулась в прошлую жизнь.

Дело было совсем не в деньгах, а в опасности, в том пьянящем чувстве удачи, чего ей так не хватало в жизни. Существовать без этого она не могла.

А потом Туча через одного из своих людей позвал Таню в «Канитель» для серьезного разговора. И она поняла, что насыпала соли на хвост кому-то из новых королей криминального мира, который контролировал район всех этих ресторанов. Но чувство опасности только подхлеснуло ее азарт.

— Ты шо творишь, малахольная? — не здороваясь, сердито зашипел на нее Туча. — Ты под какой шухер меня подставляешь? Хипиш по району пошел — аж за зубами не скворчало! Ты под шо меня, а?

— Он кто? — с улыбкой спросила Таня, попивая шампанское, любезно поданное к столу Тучи.

— Чигирь, — Туча вздохнул, — так, фраер. Под меня, как и все в городе, за то дышит. Так, швицер, хлипяк. Но за мою голову другой гембель, аж уши отворачиваются! Ты шо творишь? Шо за фасон вылез через твои дубовые гланды? Шо за шухер ты устраиваешь? Или как?

— Туча, успокойся, — Таня примирительно похлопала его по руке, — я развлекалась. Я знаю, что ты мой самый лучший друг!

— Я-то друг, — тяжело вздохнул Туча, — а Чигирь за как?

— Я отдам процент — все, как положено, — Таня знала законы того мира, в который вернулась, — донесешь до Чигиря, что Алмазная снова в деле.

— В каком деле? Мелочь по карманов фраеров тырит? А ведь у тебя дочь! — Туча с укором смотрел на нее.

— Я знаю, — Таня печально опустила глаза, — но ничего не могу с собой поделать. Мне скучно жить. Я оказалась плохой матерью. Я не могу так больше. Ну, ты понимаешь.

— Дурная кровь, — мрачно сказал Туча, — дурная кровь собьет шо ноги, шо голову. Как завелась под шкурой, так хоть не держись! Утопит и под раздачу пошлет! Жалко тебя, дуру. Но я поговорю с Чигирем. Ладно.

То, что Туча делал для нее, было большим одолжением в криминальном мире, но Таня в который раз убедилась, что он понимает ее так, как никто другой.

Засмеявшись, незнакомец откинул рукой волосы, и озорные искристые чертики заплясали, горя, в его черных глазах. Не отрываясь, как кролик перед удавом, Таня смотрела в них и не могла отвести взгляда. В тот день в ресторане все пошло не так.

Вернее, это был уже вечер. Закутавшись в блестящую шаль, Таня сидела в «Канители», наблюдая за дамским оркестром. Было весело и шумно. Грудастые дамы в пестрых платьях, пританцовывая, вовсю наяривали популярные мелодии, чередуя их с одесскими блатными куплетами, ведь в зале сидело довольно много воров. В тонком бокале у Тани было шампанское. Теперь она могла позволить себе любимый напиток. Поглядывая, как, ударяясь о тонкие стенки, лопаются пузырьки, Таня сидя пританцовывала, и шаль, упав с плеча, обнажила ее бархатистую, нежную кожу.

Деньги всегда делали Таню красивой — впрочем, это, видимо, происходит со всеми. Она любила дорогие вещи и главное — умела их носить. И только в роскоши, наслаждаясь всем тем, что превращало ее в благородную даму, она блистала. В нищете же моментально теряла и красоту, и манеры — потому, что теряла уверенность. Таня же давала себе отчет, что очень любит деньги — это был ее инструмент, позволяющий чувствовать себя собой.

И теперь, сидя в модном ресторанчике, под напевы шальных мелодий она наслаждалась тем, что ловит на себе мужские взгляды — со всех сторон. Таня и вправду была красива. Платье ее было модным и дорогим. И в такие моменты она забывала, что одинока. Что на самом деле у нее нет ничего, даже этой роскоши. И кроме крошечной беззащитной дочки — никого на целой земле.

Незнакомец появился из ниоткуда — Таня так и поняла, как он вошел. Просто вскинула глаза, когда он уселся за ее столик и просто так сказал:

— А знаете, я искал вас.

— Что это значит? — Таня взглянула на него удивленно, пытаясь охватить по чертам весь его облик, а затем отложить в памяти. — Мы знакомы?

— Я не знаю, — незнакомец пожал плечами. — Разве это так важно?

— Нет, — Таня тоже пожала плечами в ответ, — я думаю, нет.

Он был в строгом черном костюме — дорогая ткань, модный крой, самый современный фасон. Красная гвоздика в петлице напомнила ей Японца. Но кроме этого цветка в облике незнакомца больше не было ничего общего с ее покойным другом. Лакированные башмаки Мишки Япончика всегда были вульгарны до невозможности. Элегантные кожаные ботинки незнакомца — нет.

У него был дорогой вид. В этом он напоминал Володю Сосновского. Тане вдруг подумалось, что если благородство в крови, то оно наделит элегантностью и стилем любую одежду. А если к тому же и одежда дорогая и модная — то подарит особенный шик. Если бандита с Молдаванки вырядить в такой костюм, он все равно останется бандитом с Молдаванки — неуклюжим, косым, неповоротливым, вульгарным. Незнакомец же не только умел носить дорогие вещи — это было сразу видно, — в нем был свой неповторимый стиль.

Заговорив с Таней, он снял шляпу и положил ее на свободный стул. У него были длинные черные волосы, связанные сзади в хвостик. Но это не портило его, не умаляло мужества — наоборот.

Блестящие его глаза словно кинжалами пронзали Таню насквозь, и под этим взглядом она чувствовала себя кроликом пред властным удавом. Казалось, они заглядывали прямиком в ее душу, что до того момента не удавалось никому.

Разглядывая незнакомца, Таня внезапно почувствовала тоску. Она была молода, красива, полна жизни и сил. Вся жизнь, как хрустальный шарик, переливалась сверкающими гранями на ее ладони! Ей так хотелось жить! Но ей так не хватало любви мужчины. Чтобы кто-то смотрел на нее — вот так, с замирающим сердцем перехватывая ее взгляд. Ей хотелось целоваться под дождем, хотелось, чтобы кто-то сжал ее в объятиях с такой силой, чтобы захрустели кости! Чтобы целовал до остановки сердца, до сладких мук. И не важно кто. Сам этот факт был бы тем подарком, который влил бы жизнь в ее уставшую душу. Таня вдруг поняла, как не хватало ей этого всплеска жизни, способного подарить ощущение дрожи в крови.

Незнакомец был молод, красив. Судя по внешнему виду, у него водились деньги. У него блестели глаза, а яркий электрический свет, падая на его волосы, золотил их тонкой блестящей пеленой.

— Я вас долго искал, — повторил он, не отрываясь от глаз Тани. И все внутри ее замерло — ей даже не хотелось спросить, что он имел в виду.

— Закажите еще шампанское, — сказала она.

— Легко, — незнакомец улыбнулся одними глазами, и Тане вдруг подумалось, что никто из ее знакомых не умел улыбаться вот так.

А между тем у незнакомца, похоже, водились серьезные деньги. Он заказал достаточно много, а в кармане пиджака отчетливо просматривался плотный бумажник. Тугой, набитый червонцами, выпирающий из-под пиджака.

Это и отвлекло внимание Тани, заставив мысли ее переключиться в другое русло — в русло профессионального интереса к туго набитому бумажнику, который вдруг перевесил все остальное.

Незнакомец поведал Тане, что при нэпе разбогател. У него было несколько мастерских по городу, в которых ремонтировались металлические изделия. В том числе — и автомобили. Он занимался частным предпринимательством и довольно преуспел.

По словам незнакомца, его жена уехала за границу вместе с родителями во время последней эвакуации. А он предпочел остаться в Одессе.

— Я сам из купцов, — говорил он Тане, — а в моей жене бурлила дворянская кровь. Дворянка она была захолустная, из какого-то там сельского уезда. Но этого было достаточно, чтобы задирать передо мной нос. Родители ее были страшно недовольны таким мезальянсом — браком со мной. И не упускали случая поведать об этом всему миру — во весь голос. Ну, в конце концов мне это надоело. Я стал гулять. А в последние месяцы наши отношения ничем уже не напоминали супружеские. Поэтому когда она уеха­ла с родителями и бросила меня, я не сильно и горевал.

— И гуляете до сих пор? — улыбнулась Таня.

— Нет, — взгляд незнакомца стал серьезным, — я давно уже не гуляю. Вы не поверите, но я искал вас.

— Зачем? — кровь отхлынула от ее лица.

— Я обязательно расскажу. Потом.

А Тане вдруг подумалось, сколько семей распалось из-за этой страшной войны, перегородившей кровавыми трещинами спокойный, размеренный уклад прежней жизни. Сколько горя принесло это отвратительное изменение мира — переворот в душах, ценой которого стала каждая человеческая жизнь.

Потом они танцевали, и Тане больше не хотелось слышать ни одного слова. Она пила каждый миг с ним, как дорогое вино, прекрасно зная, что вот оно закончится, а потом, к утру — больше не повторится уже никогда. А потому ей хотелось приложить эти крошечные осколки времени прямо к своему сердцу. И там оставить, чтобы доставать их из прошлого — пусть даже не часто, иногда.

Но время ускользало, и Таня знала, что будет дальше. И от того, что этот человек станет очередным трофеем, ее охватывала ей самой непонятная боль.

— Я не хочу расставаться, — сказала Таня, профессиональным взглядом глядя в глаза незнакомца, когда было выпито все шампанское и съедены все блюда.

— И не надо, — он покачал головой.

Это означало, что сказка закончилась. Когда он пропустил Таню вперед в стеклянных дверях гостиницы, ей стало ясно, что все осталось в прошлом. С ним уже покончено — навсегда.

...Шаль соскользнула со стула на пол. Таня кокетливо облокотилась о стол.

— А где шампанское? — она наклонила голову. — Надо же как-то скрасить убогость этой гостиницы!

— Сейчас будет, — незнакомец позвал коридорного, дал деньги. Шампанское появилось просто с удивительной скоростью.

Таня даже не спросила, как его имя. А зачем? В этом не было вообще никакого смысла. Она не собиралась завтра встречаться с ним, продолжать отношения. Он был просто моментом в ее пестрой жизни, яркой иск­рой, вспышкой, осветившей лишь несколько секунд. И не больше.

Кокетливо наклонив голову, Таня наблюдала, как искрящееся вино, которое он наливал, стучит о бокал. На какое-то мгновение сожаление сжало ее сердце крепкой мохнатой лапой. Но Таня быстро откинула его в сторону. Выбор был сделан. Другого ей не дано.

Он лежал на спине, раскинув в стороны руки, и голова его свесилась набок. На какое-то мгновение Таня испытала угрызения совести. Ей было жаль не его — себя. Словно отобрала у себя что-то важное, что могло случиться в ее жизни. Но, отбросив в сторону сантименты, Таня быстро сняла со спинки стула его пиджак.

Карман был пуст. Она застыла с пиджаком в руке, не понимая, что произошло, чувствуя себя последней идиоткой на свете. Все карманы пиджака были пусты! Лихорадочно Таня принялась ощупывать подкладку.

Она же своими глазами видела тугой бумажник в его руках! Видела, как он положил его внутрь пиджака, во внутренний карман за отворотом! И вот теперь бумажника не было! Таня не понимала, что происходит.

Думая, что незнакомец его выронил, она стала шарить по полу. Гостиничный номер был небольшой. Мебели — не много. На полу ничего не было, да и быть не могло. Тугой бумажник просто не мог выпасть незаметно для Тани.

Застыв посреди номера с пиджаком в руках, впервые Таня испытала нечто вроде растерянности.

Громкий смех, раздавшийся резко, неожиданно, словно из пустоты, вывел ее из этого странного состояния. Ударил по нервам, испугал так сильно, что сердце, подпрыгнув с болью, резко упало куда-то вниз. Таня задохнулась от испуга, чувствуя нечто похожее на первобытный ужас — неприятное чувство, от которого останавливается дыхание и леденеет в жилах кровь.

Это смеялся незнакомец. Он сидел на кровати, задорно помахивая бумажником, и хохотал, глядя на растерянное лицо Тани. Сонного дурмана не было ни в одном глазу.

— Это ищешь, Алмазная? — весело спросил он, и смех его звучал с такой заразительной силой, что против воли Таня улыбнулась в ответ. Страх стал спадать. Она двинулась было к двери, но тут же остановилась.

Ее остановило присущее ей чувство авантюризма — Тане вдруг захотелось выяснить все до конца. К тому же не в ее характере было уклоняться от схватки. И, набрав побольше воздуха, она развернулась к незнакомцу, чтобы ринуться в бой.

Но боя, похоже, не предвиделось. В облике его не было ничего угрожающего. Наоборот, незнакомец смотрел на нее задорно и даже с каким-то восторгом. И никакой угрозы не было в его глазах.

— Как ты это сделал? — Таня подошла ближе.

— Простой трюк! Вот, смотри, — он отогнул полу рубашки и показал небольшую губку, привязанную к шее веревочкой телесного цвета, — часть шампанского подержал во рту и выплюнул, часть вылил туда. Ты и не заметила. На самом деле все просто. Слышала хорошую пословицу? Кто предупрежден, тот вооружен!

— Значит, ты знал, кто я такая, — не спросила, а утвердительно произнесла Таня.

— Конечно, знал. Я же сказал, что ищу тебя!

— Кто ты такой? Тебя послал Чигирь?

— Может, и так, — перестав улыбаться, незнакомец испытующе смотрел на нее, — а может, я и сам хотел тебя найти. Был наслышан о подвигах Алмазной. Я правда слышал о тебе. И хотел тебя увидеть.

— Это ложь, — усмехнулась Таня.

— Может, и ложь. Какая тебе разница?

— Кто ты такой? Тебя послал Чигирь? — снова спросила Таня, не спускалая с него глаз.

— А если и так? Ты орудуешь на его территории!

— «Канитель» — территория Тучи!

— Территория Тучи теперь вся Одесса, — парировал незнакомец, — а район «Канители» под Чигирем, и ты прекрасно знаешь об этом.

— Чигирь решил меня убить? Боится, что я у него власть отберу? Для этого послал тебя? — Голос Тани прозвучал глухо.

— Зачем спрашивать, если ты и так все знаешь! — снова хохотнул незнакомец.

— Значит, убить, — вздохнула она.

— Чигирь мне не указ! Нет надо мной власти, — незнакомец стал вдруг очень серьезным. — Нет и никогда не будет. Запомни мои слова!

— Кто ты такой? — Тане вдруг стало интересно — так интересно, что она решилась подойти поближе, настолько близко, что едва не присела на краешек кровати, пренебрегая собственной безопасностью. Но странное дело — несмотря на всю нелепость ситуации, она не чувствовала в незнакомце угрозы! А вот тянуло ее к нему с новой силой.

— Меня зовут Михаил, — и, не спуская с Тани глаз, он внятно произнес: — Михаил Няга.

— Мишка Няга! — Таня едва не подпрыгнула. — Я о тебе слышала! Ты правая рука Котовского! И сход поставил тебя заместо Цыгана!

— Ну, не совсем так. Заместо Цыгана я сам встал. А Гришка Котовский — мой давний приятель. Мы воевали вместе.

— Раз так, то ты не на побегушках у Чигиря, — усмехнулась Таня, и вдруг действительно опустилась на кровать, совсем рядом с Мишкой.

— Я тебе уже об этом сказал, — он не спускал с нее глаз, и Таня почувствовала, что вся тает, буквально растекается под этим мужским взглядом.

У него были горящие глаза. В них плясал огонь жизни. Они жадно, не отрываясь, впивались в лицо Тани, словно хотели поглотить ее, вобрать в себя. И от этого застывшая кровь вдруг стала полыхать в ее жилах, согревая невиданным теплом, и Таня теряла голову, не понимая, не чувствуя саму себя.

— Зачем же ты искал меня? — Голос ее прозвучал глухо, потому что так неистово, так мучительно сладко забилось ее сердце, мешая думать, понимать, дышать.

— Хотел посмотреть на тебя. Слышал многое, — Михаил смотрел на нее прямо, не отрываясь, — а теперь...

— Что теперь? — Таня не могла дышать.

— А теперь... так совсем.

Дальше все произошло так быстро, что Таня даже не разобрала, кто сделал первый шаг. Потянувшись к нему, она вдруг оказалась в его объятиях, так, словно это было так привычно и естественно, что и не могло быть иначе. Не понимая, что делает, как могло это произойти, Таня впивалась в его губы как в живительный источник, растворяясь в этом новом, ослепительно опасном огне.

Они любили друг друга до самого утра с какой-то первобытной, иссушающей яростью, и оба были ненасытны настолько, что время просто перестало существовать. Если бы Таня остановилась и задумалась хоть на секунду, она бы поняла, что в этой иссушающей страсти может крыться ловушка, которую необходимо понять. Но думать Таня не могла. Она не могла отличить страсть от чувств, как все женщины мира. Да ей и не хотелось. Все, что ей хотелось, это гореть в этом невероятном пламени, которое создавало иллюзию чувства точно так же, как электрическая лампочка иногда напоминает солнечный свет...

Мишка Няга стал ее постоянным любовником. Официально он был в военном штабе, считался большевиком. В его красном окружении не знали о двойной жизни преданного большевизму комиссара. А потому в связи вдовы чекиста с большевиком никто, при всем желании, не мог найти ничего предосудительного.

Другое дело был Туча. Услышав о любви Тани, он всплеснул руками:

— Да за огнем играешь, глупая шая! Он опасный за ядовитый черт!

— Может, и опасный, — Таня пожала плечами, — а я белая и пушистая, Туча? Вот ты мне скажи!

— Не о том хипишишь! — Туча смотрел на нее строго — точь-в-точь классная дама в гимназии, — он шкура Котовского. За Котовского ты знаешь. Это как в банке навоз. А ты сделала гембель за самую голову! Другого не могла до себя подобрать? Он дохлый! Задохлый, как швицер, аж шкура трескается! Ты до того дойдешь!

— Ты не волнуйся за меня, Туча, — Таня ласково потрепала по руке старого друга, — пусть оно идет как идет. Если жареным запахнет — проскочу, вот увидишь.

— Не проскочишь. Все пятки зашмалишь, — мрачно сказал Туча, — глупая ты фифа, хоть и Алмазная. До всегда за тебя делов.

Тане было приятно, что хоть кто-то в этом мире беспокоится о ней. С каждым годом ее дружба с Тучей становилась все крепче.

Мишка Няга очень нравился Тане. Он был веселый и страстный. С ним никогда не было скучно, и он умел ее рассмешить. Мишка жил на Французском бульваре, занимая крыло той самой виллы, которую занимал Котовский, когда лечился от ранения в Одессе. Однажды Таня приехала к нему. Мишка не ждал ее. В комнате был настоящий бардак. Таня разглядела белый кристаллический порошок на тумбочке возле кровати, у основания лампы. Он отчетливо выделялся на темном дереве и был похож на крупную соль. Таня потянулась пальцем, чтобы лизнуть и попробовать на вкус. Но Мишка вдруг с силой стукнул ее по руке так, что Таня отдернула пальцы.

— Не смей это делать! — громко вскрикнул он. — Это лекарство. Оно горькое. Еще отравишься, — а затем быстро смахнул порошок в карман. Лицо его при этом было таким хмурым, что Таня не решилась приставать к нему с расспросами. Так она поняла, что у ее любовника есть тайны. И тайны эти опасны.

 

Глава 6

Разговор с Тучей. Актер-убийца. Проблемы с Пауком. Странности Мишки Няги

Кривая старуха, шаркая растрепанным веником, сметала в груду осколки стекла и оборванные ленты яркого бумажного серпантина. Они жалко смотрелись на щербатом полу, сером от пыли и затоптанном множеством ног. Кое-где виднелись следы крови. Их отделили — стулья и столы сдвинули в стороны, чтобы темные пятна были видны на полу, и уборщица могла их замыть. Чтобы так отчетливо не бросались в глаза неуместностью происшедшей здесь трагедии.

Недобро косясь по сторонам блеклым глазом, кривая старуха тяжело переставляла отечные ноги и подметала пол так медленно, словно у нее была сломана спина. Сквозь плотно сдвинутые ставни на грязный пол падали оборванные полоски дневного света. Запах внутри помещения был затхлый. Окна не открывали давно.

Ресторан «Канитель» был закрыт. Сдвинув в сторону один из столиков, Туча сидел верхом на стуле и напряженно подсчитывал убытки. Поломанную в панике мебель успели убрать. За старухой-уборщицей оставались последние штрихи. Погруженный в неприятные для него колонки цифр, Туча не обращал на нее никакого внимания.

Цифры были катастрофой, и Туча понимал это, как никто другой, ведь именно он проверял тайную бухгалтерию всех ресторанов, находящихся под его контролем. Если раньше дела обстояли блестяще, то теперь все сулило беду.

Громкое преступление — расстрел посетителей в ресторане — привлекало внимание не только милиции, но и всевозможных проверок. А это уже было чревато неприятностями. Оказалось, что после выплаты всех счетов и налогов ресторан резко стал убыточным. К большому ущербу добавлялась поломка мебели, разбитые бутылки в баре, дурная слава, и это вовсе не способствовало привлечению клиентов. Туча не знал, как ему поступить — полностью закрыть ресторан и поставить на нем крест, или что-нибудь придумать, чтобы открыть его вновь и поправить свалившиеся на него убытки.

Именно таким, печальным, погруженным в свои мысли, и застала его Таня.

Туча был не просто печальным, он был мрачным. Кажется, Таня никогда не видела его таким. Это кольнуло ее в сердце, и она поняла, что вовремя решила прийти к старому другу.

— Ох, Алмазная, за солнышко ты в точку, — за­улыбался Туча, увидев ее, — а я сижу за дохлый гембель такой, что мозги как сопли обвиснут. Ох, бывает же за жисть столько делов, что ни сдохнуть, даже когда потребуется...

— Не расстраивайся, Туча, — Таня опустилась на стул напротив друга, — ты ведь не сдавался никогда. Вспомни, сколько ты уже прошел после смерти Японца.

— То за так давно было, шо и неправда кажется, — вздохнул Туча, — а сейчас мир плохой. Ох, донельзя за плохой мир. Полон дохлых швицеров, как базар цыбули.

— Ты закроешь ресторан? — Тане было его искренне жаль.

— Не додумался пока, — Туча пожал плечами. — Тут за ближайшие недели шо закрывай, шо не закрывай — ни до сюда одной ноги не будет. Слава задохлая как юшка поплывет. Народ все одно ходить не будет.

— Это забудется, — махнула рукой небрежно Таня, — ты и сам знаешь. У людей память короткая, Туча. Кому, как не нам, это знать. Люди долго не помнят.

— Ну да, тупые они, люди, — вздохнул Туча, — а я вот помню. И такой гембель за то...

— Уже знаешь, кто это сделал? — Тане очень хотелось подбодрить старого друга, но она не знала как.

— Актер, — снова вздохнул Туча — Таня уже сбилась со счета его вздохов.

— Как актер? — удивилась она. — Тот, кто стрелял людей, — актер?

— Актеришка, — в бесчетный раз вздохнул Туча, — служил до театра оперетты. А по вечерам пел в кабаре шантон.

— Шансон, — машинально поправила Таня, — шансон пел. А откуда у актера оружие?

— Шуткуешь, Алмазная? — невесело хохотнул Туча. — По городу стволов валандается шо собак не подрезанных! Булку хлеба достать за тяжко, чем наган! Людям хлеба не хватает, а стволов на каждом углу по пятьсот штук! За бутылку водки выменивают! Время-то сейчас какое! Это хлеб — роскошь, колбаса — золотой вид. А стволы, наганы та винтовки — как пыль под ногами. Кто разбираться за той гембель будет?

— Ну да, — кивнула Таня, — но откуда актер умеет обращаться с оружием? Да еще так, чтобы стрелять в людей?

— А пес его знает! — в сердцах ответил Туча. — Научили на свою голову! Швицеры какие-то борзые. И вот...

— Я все равно не понимаю, — Таня задумалась, — как это актер просто так, ни с того ни с сего ворвался в ресторан, полный людей, и принялся в них стрелять? И от чего он умер?

— Пес его знает! — упрямо повторил Туча, по всей видимости, раньше не задумывавшийся об этом.

— А ты уверен, что этот человек был актером? — переспросила Таня, у которой рассказанное Тучей просто не укладывалось в голове.

— Актер, — снова сказал он, — говорю, проверено. В кабаре пел на Пересыпи.

— Пересыпь — не лучший район, — задумалась Таня, — и кабаре там — что кабаре, что кабачки, честно говоря, хреновые. Значит, он был плохой актер?

— Наркоман он был! На кокаине сидел. Подох бы от кокаина лучше, — в сердцах воскликнул Туча, — чем вот так за столько людей положить!

— Значит, он нанюхался кокаина и пошел стрелять в людей? — спросила Таня, пытаясь понять.

— Снова шутишь, Алмазная? — Туча пожал плечами. — На кокаине полгорода сидит! Кокаин щас шо за зубной порошок! Ты сама знаешь! Так шо, люди друг за друга палить начнут? Никто не палил! А этот...

— Как его звали, ты знаешь? — Тане вдруг стало все это действительно интересно. В последние годы в Одессе происходило достаточно массовых убийств, жестоких расстрелов и преступлений, но никто еще не открывал беспорядочного огня по толпе просто так, ни с того ни с сего. Таня не слышала еще о таком преступлении, и ее это заинтересовало, как бывает любопытно охотнику, вдруг столкнувшемуся с новым, невиданным зверем. Как ловец тайком изучает повадки этого зверя, крадется по его следу, так и Таня добывала по крупицам информацию об этом странном, бессмысленном преступлении, которое произвело на нее настолько сильное впечатление.

— Вот, все записано у меня, — Туча полистал конторскую книгу, лежащую перед ним на столе. — Баламут Игорь, 27 лет. Родился в Одессе, в районе Пересыпи. Там и жил. Актер. Гастролировал с передвижным цирком с 14 лет. Потом устроился ассистентом фокусника в Киеве. Позже вернулся в Одессу и стал служить в театре оперетты. Пел сольные партии. В последние годы подрабатывал в кабаре «Рай», что на Пересыпи, в районе порта, там, где Балковская яма в сторону идет. Говорили за него, что смазливый был и с любовников деньги брал.

— С любовников?! — Таня подумала, что ослышалась.

— Ну да... петух был конченый этот... — Туча, что на него было не похоже, грязно выругался, припечатав метким словом сексуальную ориентацию актера, — таких сильно не любили и презирали в бандитских, криминальных кругах.

— Имена его любовников известны? Хотя бы последнего? — стала уточнять Таня.

— Та шо там секрет! — Туча пожал плечами. — Красные до него ходили. Есть такие петухи среди красных. Они и давали ему червонцы на кокаин, он же дорого стоит.

— Зачем же он пришел в «Канитель», что здесь искал? — Тане действительно было интересно.

— Та он и раньше до сюда ходил. Хахеля хозяйки покойной водил. Они в одном театре служили, — сказал Туча, который, похоже, уже успел навести серьезные справки, — хахель хозяйки — он за тоже сидел на кокаине. А швицер тот задохлый за своих красных хахелев кокаин получал.

— И оружие, по-видимому, — задумчиво проговорила Таня, — скорее всего, действительно от красных комиссаров. Странно это, Туча. Очень странно.

— И не говори, Алмазная! — снова загрустил Туча. — История завшивая... Мозги заворачиваются. Оно мине надо? Вот ты скажи! Они мине надо, как до мертвого припарки?

— Кто за Пересыпь? Кто смотрит за этим кабаре «Рай»? — не слушая его стонов, спросила Таня.

— Неразбериха! — фыркнул Туча. — Схватились некоторые. Но вроде как Соляк. Он держит. А хочет за всю Пересыпь. У него за то до меня базар.

— Соляк? — Таня вспомнила, что этот вор появился в авторитете недавно. — А ты что?

— А я за что? Пусть может. За сейчас то время, что до всего момент! И до какого-то швицера завшивого Соляка... — снова горько вздохнул Туча — в бессчетный раз, — как была заваруха за два месяца, когда до туда пострелялись, так оно и висит за Соляком. А до него уже зубы скалят. Много желают морды свои засунуть, как до горшка с кашей, а делать ни за как. Оно до того горько, шо нет порядка в городе, шо хоть за волком вой! Как был Японец, вспомнить любо-дорого. А до сейчас? Вот ты мине за то скажи! — посмотрел он на Таню. — Город шо одеяло, на куски рвут, за всеми не углядишь. А будешь углядывать — кровь людская потечет шо твоя юшка! Плохие времена. Задохлые времена. Шо тебе сказать...

И она прекрасно понимала слова Тучи. Закончился тот железный порядок, который твердой рукой поддерживал Японец. Хаос принес разрушение не только общества, но и бандитского мира. И на этих обломках стали произрастать ядовитые сорняки склок, предательства, алчности и зла, которые вырвать можно было только с корнем, то есть с кровью.

— Да ты зачем до миня пришла? — вдруг очнулся Туча. — Живешь-то как?

— Скучно мне жить, Туча, — теперь пришла очередь Тани вздыхать, потому что сказала она абсолютную правду.

— Шо за так? А Натулька?

— Я плохая мать, Туча, — горько вздохнула Таня, — я оказалась плохой матерью.

— Алмазная, не гони волну! — Туча нахмурился. — Шо ты за себя обговариваешь? До куда воздух запускаешь? Мать ты за всех тех курей лучше будешь, шо над ребенком как квочки квохчут! Ты то, шо надо, ребенку дашь! Миру научишь! Жисть — она не песня с сахаром. Ты-то лучше других знаешь.

— Я-то знаю, — Таня пожала плечами, — а меня кто миру научит? Скучно мне жить! Все оно от скуки, не так, как должно, как было. Ты лучше меня знаешь.

— Ты за швицера борзого своего? — прищурился Туча.

— И за него тоже, — покорно кивнула головой Таня. — Не так все должно было быть в моей жизни, Туча. Не так. — Она смотрела с такой печалью, что Туча снова вздохнул. Даже если бы хотел он утешить свою подругу, то не смог бы. Лучше всех остальных он понимал, что Таня заигралась в рискованную игру. Но и то понимал, что такой утешитель в бедах, как скользкий и сомнительный Мишка Няга, может быть опаснее самого откровенного палача.

— А я ведь к тебе по делу пришла! — вдруг встрепенулась Таня, улыбнувшись через силу. — Из-за по­други своей, Цили.

— А шо за Цилю? Шо с ее чекистом? — Туча был отлично осведомлен обо всем.

— Ты не знаешь, кто рыбаков за Фонтаном пострелял? — прямо спросила Таня. — Муж ее дело это расследует. И за домом их уже следят. Знать хочу, чья лапа здесь тянется. Может, ты знаешь?

— Контрабанду делят, — вздохнул Туча, — то Паук.

— Паук? — Таня стала слушать внимательно.

— Ну, — начал Туча, — Паук до контрабанды давно лапы шарит. За после того, как контрабанда полгода ни под кем ходила, Паук сигареты к рукам прибрал. На амбаре за Жеваховой горой стал их печатать и за контрабанду водить. Многие недовольны были. Паук — он швицер. В общак деньги не платит, да за красных корешится, песья морда. Ходят слухи, что племянница его до одного из комиссаров переехала жить. Комиссару шесть десятков стукнуло, а сопле всего шестнадцать. Так она им вертит, как хочет. Вот Паук этим и пользуется. Он эту девку из деревни специально привез и под большевика подложил. А теперь всю контрабанду к рукам прибрать хочет. Рыбаки — его работа, точно. Деньги ему отказались платить. Я хочу убрать Паука, но не знаю как. Не придумал до того. Но обязательно скумекаю, — Туча стукнул кулаком по столу. — Не будет ему жирного куска. Я уже и склад его за Жеваховой горой палил. Не помогло. Надо дальше кумекать. А мозги другим заняты. Сама видишь, — развел он руками.

— Думаешь, это люди Паука за домом Цили следят? — уточнила Таня.

— А кто еще? Ты ей передай там, шоб не высовывалась! Бо Паук — он гадина. Недаром кликуху такую ему дали. Давить гада нужно — и всё.

Стукнули двери. В «Канители» появились какие-то люди. Тане не хотелось мешать Туче. Поцеловав в щеку старого друга, она ушла, думая о его словах.

Воспоминание. Настойчивое воспоминание из прошлого билось в ней, и появилось оно в нужный момент — отличным дополнением к словам Тучи. Таня уже слышала о Пауке. Именно о нем и было ее воспоминание...

Мишка Няга жил в отдельном флигеле виллы на Французском бульваре, стоявшем в глубине двора. Где-то через две недели после бурного развития их отношений он вручил Тане ключ от него, сказав, что она может приходить к нему, как к себе домой.

Таню это доверие тронуло. Мишка казался искренним, вручая этот ключ, и Таня его взяла. С тех пор она часто оставалась у Няги по ночам.

Это была роскошная вилла, конфискованная большевиками у какой-то из знатных семей. Представители семьи давным-давно были в Париже, а по мраморным ступенькам их дачи теперь топали сапоги большевистских солдат. Дачи на Французском бульваре имели самые богатые и знатные семьи — место это было невероятно престижным, и вся дорога по обеим сторонам была застроена рядами элегантных особняков.

Вот и вилла, где жил Мишка, была такой же элегантной. В глубине обширного — правда, теперь уже запущенного, сада лестница вела прямиком к морю. А из окон особняка было слышно, как по ночам плещутся волны.

На самом деле Мишка был хранителем виллы. От парадных покоев у него был ключ, и в первый же вечер он устроил Тане экскурсию, провел по всем комнатам. Они даже остались ночевать в спальне, которую сдавали гостям и где лечился от ранения Котовский.

Однако ночь в этой спальне произвела на Таню гнетущее впечатление. Она не сомкнула глаз, мучаясь, как на раскаленной решетке. А почему, и сама не могла объяснить. Но утром, набравшись храбрости, заявила Мишке, что больше никогда не хочет ночевать в этой комнате. И Няга, как всегда, не осмелился ей возразить.

Сам Миша жил во флигеле для прислуги, в глубине сада, за домом, в уютной деревянной пристройке. И от нее было еще ближе до моря, чем из самого особняка. Это был маленький домик, состоящий из двух уютных небольших комнат и кухни. Флигель был оборудован со всеми удобствами — там была даже ванна, что было делом совершенно немыслимым для прислуги. Но, несмотря на такую роскошь, Таня не любила здесь бывать.

Она вообще не любила Французский бульвар. Заброшенные павильоны кинофабрики, мимо которых шла дорога вдоль бульвара, вызывали в ее памяти череду мучительных воспоминаний. Таня вспоминала о своем киношном прошлом, о Вере Холодной, которую так и не смогла спасти, о казни Петра Инсарова — с каким достоинством и как красиво он встретил смерть... Эти тени прошлого вставали каждый раз перед глазами Тани по обеим сторонам дороги, когда она ехала в пролетке или в трамвае, который запустили по Французскому бульвару. Они, эти воспоминания прошлого, выходили из мрака и молча смотрели на нее, и под взглядом этих призраков с Тани слетали все остатки уверенности, приобретенной с таким трудом.

Но допустить Мишку в свою квартиру она не могла — Таня скрывала эту связь и от Иды, и от Цили. А потому ей приходилось ездить на Французский бульвар.

В ту ночь она осталась у Мишки во флигеле. У нее раскалывалась голова, и она рано заснула, несмотря на то, что Мишка сидел в гостиной, и в пламени затухающего камина рассматривал какие-то старые журналы, еще царского времени. Таня просто диву давалась — и откуда он их только брал?

К своему удивлению, она обнаружила, что ее любовник любит читать. Это было абсолютно неслыхано для цыгана из табора, каким привыкла считать его Таня! Впрочем, сам Мишка тщательно скрывал это редкое умение — читать и писать — от всех. Но Таню не так-то легко было провести! И, обнаружив, что Мишка не только отлично читает, но и весьма грамотно пишет, она призвала его к ответу: откуда?

— Меня научил старый священник, — сильно смутился Мишка, но в конце концов сдался: — Я к нему ходил. Наш табор стоял под Кишиневом. И там священник был, церковь поблизости.

— Но почему он тебя учил? — удивлялась Таня.

— Умным считал. Говорил, что если учиться стану, далеко пойду. Но я не учился, — вздыхал Мишка.

— Ты же пишешь без ошибок! — Таня была поражена, случайно прочитав письмо Мишки к одному из комиссаров.

— Да, это так, — Няга забрал у нее письмо.

— И читаешь... Газеты, книги, журналы. Я ни разу за всю свою жизнь не видела вора, который любил бы читать!

— А я вообще отличаюсь от всех остальных, — фыркнул Мишка, но было видно, что по какой-то непонятной причине ему не понравились слова Тани. — Я не читать, я лошадей люблю. Я ведь к Котовскому так и попал, из-за конницы.

— Как это? — заинтересовалась она.

— Наш табор в Бессарабии стоял, под Аккерманом, и у нас был самый лучший табун во всей Бессарабии. Ну, я и помог Котовскому добыть лошадей.

— В Бессарабии или под Кишиневом? — Аналитический ум Тани сразу цеплялся за несоответствия.

— И там, и там... Да везде, — Мишка пожал плечами и быстро перевел разговор.

И он продолжал читать. Все чаще сидел в гостиной, листая старые журналы, которые приносил пачками. И проводил за этим занятием часы.

Сон Тани был некрепким, поэтому она почти сразу услышала раздраженные голоса и открыла глаза. Мишки рядом не было. Он еще не ложился. Таня удивилась. Потянувшись к изящным серебряным часикам — подарок самой себе, — она увидела, что сейчас четыре часа ночи. Со стороны двери слышались гневные голоса. Один принадлежал Мишке, другой — мужской, но тонкий и визгливый, был ей незнаком. Голоса звучали одновременно, поэтому слов нельзя было разобрать. Судя по интонации, шла ссора, и ссора серьезная.

Таня поднялась с кровати и накинула на плечи теп­лую шерстяную шаль. Она решила выйти. Но, едва приблизилась к дверям, столкнулась с входящим Мишкой. Он сжимал кулаки. Волосы его были взъерошены, а глаза горели недобрым огнем.

Увидев ее на ногах, Няга сразу накинулся:

— Зачем ты встала? Шпионишь за мной?

— Уймись! — Тане была неприятна его вспышка. — Очень мне надо за тобою шпионить! Вы так орали, что меня разбудили.

— Что ты слышала? — схватив Таню за локоть, Мишка резко притянул ее к себе. Хватка у него была железная, она почувствовала боль.

— Пусти! — Таня попыталась вырваться, но не тут-то было. — Ты совсем с ума сошел? Пусти немедленно, ублюдок!

— Извини, — Мишка выпустил ее руку, — просто этот гад меня довел. Вот и срываюсь на тебе.

— Кто он?

— Паук, — Мишка тяжело вздохнул.

— Паук? — переспросила Таня.

— С Пресыпи. Он мне палки в колеса ставит. Нескольких человек из-за него потерял. Лезет к морю.

— Контрабанда? — Таня прекрасно понимала суть их войны.

— Именно! Но он не получит, что хочет. Идем спать! — резко отозвался Мишка...

Теперь Таня вспомнила тот разговор и решила отправиться на Французский бульвар, обо всем расспросить.

 

Глава 7

Рыжак. Изящная статуэтка. Старуха из обоза. Возвращение Зайдера

Таня отодвинула щеколду на скрипучей калитке и почти сразу столкнулась в дверях со щуплым рыжеволосым мальчонкой лет семнадцати по кличке Рыжак. Это был неизменный адъютант Мишки — смышленый, расторопный паренек с лучезарной улыбкой, со светло-серыми глазами и такой озорной россыпью солнечных веснушек, что Тане всегда было радостно на него смотреть.

— Подобрал в одной деревне, — рассказывал Мишка его историю, — родители его умерли, а он, мальчонка совсем, рядом с мертвыми в хате сидел. Малец, нечесаный, грязный. Я и взял себе. С тех пор он всегда со мной. Название села даже не помню. Давно это было.

— Но он же не цыган? — удивлялась Таня.

— Нет, конечно. Украинец. Наша, украинская деревня была. Недалеко от Одессы.

— Я думала, ты к себе цыганенка какого возьмешь из своего табора.

— А какая разница? Наш украинский даже лучше будет!

Рыжак, по-собачьи преданный Мишке, был готов за него и в огонь, и в воду. Таня даже не знала, как его имя — ведь его называли просто Рыжаком. И вот этот мальчишка выскочил прямо на нее, держа в руках какую-то кожаную папку.

— А Миша в Херсон поехал! — выпалил Рыжак, увидев Таню. Ей всегда казалось, что мальчишка немного ревновал, и теперь в его голосе она отчетливо услышала нотки злорадства.

— Как в Херсон? — удивилась Таня. Она ничего не знала об этом.

— Его из штаба послали! Срочной депешей. Он на вокзале сейчас. Вот, документы важные ему везу.

— Ну, вези. А когда вернется хоть?

— Дня через два-три, не раньше. Он мне вас велел предупредить. Но я после того, как он уедет, хотел.

— А что там в Херсоне, не опасно? — Таня поняла, что Рыжак не собирался выполнять поручение Миши и ее предупреждать.

— Не-а, в штаб местной дивизии сказали депешу отвезти. Вроде как важно.

— Ну ладно, — Таня вошла в калитку, все равно намереваясь идти во флигель.

— А вы куда?

— Во флигель, разумеется. Тебе-то что?

— Так нет Миши!

— А тебе какое дело? — В голосе Тани прозвучала злость. В последнее время этот наглый сопляк раздражал ее все чаще и чаще. — Ты иди, куда шел!

Очевидно, мальчишка понял, что нарываться не следует. Поэтому выскочил в калитку, недобро глянув в сторону Тани.

Она вошла во флигель. Аккуратностью Мишка не отличался — вещи его были разбросаны, на столе валялись куски хлеба, колбасы, стояла тарелка с остатками какой-то засохшей каши, над всем этим возвышалась почти полная бутылка домашнего красного вина... В отличие от всех остальных бандитов, Мишка почти не пил. Позволял себе только немного вина и никогда не прикасался к водке. И Таня тоже с интересом отмечала в нем эту странность. Для криминального мира это было необычным явлением.

План ее был прост. Воспользовавшись отсутствием Мишки, она решила обыскать его жилище, чтобы как можно больше узнать о своем любовнике и, если повезет, о Пауке.

Это было не впервые, когда Таня обыскивала чужие квартиры. А потому она действовала достаточно методично.

Но первая неожиданность постигла ее прямо в спальне — вдруг выяснилось, что у Мишки нет ни писем, ни фотографий, ни документов, ничего, что могло бы хоть как-то пролить свет на его жизнь. Только носильные вещи — не много, но очень хорошего качества. Оружие — два нагана, револьвер с ручкой, отделанной перламутром, сабля, похоже, наградная. Патроны к наганам и почему-то к винтовке. Полевой бинокль. И всё. Таня тщательно обыскала полки в шкафу, ящики комода — абсолютно ничего, словно Мишка старательно скрывал от всех всю свою жизнь!

В гостиной не было ничего интересного, кроме стопки журналов, которые лежали прямо на полу возле стены. Таня задумалась. Отсутствие результата тоже было результатом. Странный обыск принес не ответы, а новые вопросы. Что с ним не так?

Внезапно, подчиняясь какому-то странному порыву, Таня пошла в спальню и отогнула матрас. И сразу поняла, что не зря. Под проволочной сеткой она разглядела небольшую шкатулку. К счастью, та была не заперта. Таня раскрыла ее.

Из шкатулки ей на ладонь выпала фигурка лошади — коричневая, полированная статуэтка, выточенная из красного дерева, невероятно изящная и красивая!

Несмотря на то что лошадка была необычной, вряд ли она представляла собой материальную ценность. Таня с интересом рассматривала эту деревянную фигурку. Было понятно, что лошадка бежит — грива ее развевалась по ветру. От всего силуэта веяло свободой и силой. Почему Мишка хранил ее с такими предосторожностями? Почему — под матрасом кровати?

Таня потрясла шкатулку, внимательно рассмотрела со всех сторон. Не было ни записки, ни таблички. Еще одна загадка. И Таня дала себе слово ее разгадать. Затем она аккуратно вернула шкатулку с лошадкой на место, поправила постель. И быстро ушла из флигеля, чтобы не задерживаться в этом неприятном для себя месте.

* * *

Подводы тянулись по размытой дождем дороге от лимана. Грязь была неимоверной. Чавкая расшатанными колесами в жиже непролазного болота, они двигались медленно, останавливаясь каждые десять минут. Скорость уменьшал тяжелый груз — заполненные доверху мешками и тюками, подводы оседали колесами в расползающейся дороге. Помимо груза в них мест не было, а потому сопровождавшие обоз брели пешком по грязи, несмотря на то, что большинство из них составляли женщины и дети.

В те тяжелые времени люди собирались в обозы и шли все вместе до города, боясь вечных нападений в окрестностях. Банды, дезертиры, уголовники — кого только не было на дорогах, ведущих к крупному городу! Обороняться от них проще было всем скопом. Потому и тянулись в Одессу караваны подвод, сопровождаемые беднейшими жителями сел, которые стремились попасть в город в попытках найти хоть какую-то работу и тем спасти себя и детей от голодной смерти.

В основном это были женщины с детьми и старики, остатки когда-то больших и крупных семей, которые разделила и уничтожила война.

Дети плакали от холода и усталости. Самых маленьких все же старались усадить на верх подвод. Устроившись на грудах тюков, они начинали весело болтать ногами — дети оставались детьми. Обосновавшись, они воспринимали как необычное приключение даже это унылое странствие по бездорожью. И если им время от времени перепадали яблоки или сухари, они оглашали унылые окрестности заливистым детским смехом.

Обоз, как правило, сопровождало несколько вооруженных большевиков. Скидываясь, крестьяне нанимали таких солдат из красных отрядов, расположенных поблизости. Без охраны было никак нельзя — лихих людей могли отпугнуть лишь солдаты с оружием и в форме. Только при виде винтовки грабители убавляли прыть. А так их не смущало ничего — ни убогая одежонка нищих сельских женщин и детей, ни скудные крестьянские пожитки, завернутые в рваные платки, продетые на палку. И лишь при виде оружия грабители могли отступить. А потому без охраны не отправлялся ни один обоз, который должен был без потерь прийти в Одессу.

Старуха с мрачным лицом и косматыми бровями брела вместе со всеми, с трудом переставляя ноги в грязи. Дрожащими старческими пальцами она держалась за ближайшую подводу. Рваный пуховый платок съехал в сторону, обнажая растрепанные седые волосы, похожие на паклю, и огромную бородавку на крючковатом носу. Судя по выражению лица, старуха была злой, и эту злость только усугубляли сложности тяжелой дороги. А между тем вид ее был жалким — таким же, как и у всех остальных, уныло покорившихся своей судьбе и жадно вдыхающих запах тины с лимана, разлитый в воздухе.

— Ты бы села, бабка, с краю, — не выдержал молоденький красноармеец, держащий за узду тощую лошадь, запряженную в подводу, чьи худые ребра выступали сквозь сморщенную, вытертую кожу.

— Потерплю здесь... — буркнула старуха, затем добавила: — Одесса ведь скоро?

— Да входим уже. Вишь, вон Жевахова гора, — вскинул руку солдат, оказавшийся местным, — а там и Пересыпь недалеко. Вот и будем в городе.

— А чего не за под заставы идем? — Старуха зло зыркнула на него черным глазом.

— Здешняя, что ли? — удивился красноармеец.

— Мабуть, и за то. А мабуть, не до твоего ума дела собака хвостом чесала, — отрезала старуха. — Я за заставу говорю! Где не там идем?

— Так за заставу сплошные патрули, как чиряки до задницы! — встрял в разговор еще один солдат, постарше. — Оно тебе надо? Документы шмонать будут, оно такое. У тебя документы за порядок, или как?

— Или как, — прокомментировал первый солдатик, видя, что старуха сохраняет зловещее молчание, при этом громко хохотнул, и странный смешок неприятно повис в воздухе.

Было ясно, что ни у старухи, ни у всех остальных нет документов, да и откуда им было взяться! Кто стал бы их выдавать в том бедламе, когда за день могли смениться все возможные власти? Даже в городе с документами была напряженка, их перестали выдавать до лучших времен — административная неразбериха, нехватка бумаги, отсутствие новых законов... Что уж говорить о селе, в котором вообще не существовало ничего, коме нищеты, голода и хаоса.

— А ты давно, бабка, в Одессе была? — спросил молоденький солдат, просто, чтобы поддержать разговор — уж очень тоскливо было шагать по разбитой дороге в свете пасмурного, холодного дня.

— До чего тебе? — почему-то насторожилась старуха.

— Так, за просто... Я Одессу страсть как люблю! Никуда бы в жизни от нее не уезжал! Да судьба шо собака — как куснет, так не очухаешься.

— И не уезжал бы, — буркнула старуха, — сам до красных попер. Так за шо сопли разводить?

— Э, ты, бабка, не понимаешь! Если ты выбираешь — тогда могешь до зубов точить, а если за тебя выбирают? Вот ты до кого в Одессу, бабка, идешь?

— До онука. А тебе чего? — заметив, что съехал платок, бабка поправила его, сдвинув на глаза так сильно, что лицо почти все скрылось в тени.

— Да ничего. Странная ты какая-то! — пожал плечами солдатик. — Просто поговорить хочу. Отчего не поговорить с человеком, чтоб скуку прогнать в дороге?

— До онука, — повторила старуха, — в Одессе у меня онук живет. Чай, будет привечать бабку.

— Будет, конечно, — сказал солдат, и вдруг, приподнявшись, присвистнул: — Черт, не повезло! На конников напоролись.

— Что за конники? — спросила старуха, не в силах скрыть дрожащих ноток в голосе, выдающих сильное волнение.

— Да конники, отряд здесь неподалеку стоит... — и, вздохнув, солдат принялся шарить по карманам в поисках пропуска.

Всадники налетели как вихрь, окружили, остановили обоз, рассыпались вдоль подвод. К солдатам подъехал черноволосый молодой красавец, лихо гарцующий на гнедом коне.

— Командир конного отряда Михаил Няга! Предъявить документы, пропуски. Откуда следует обоз?

— Из Вознесенской губернии, — солдат протянул пропуски, выписанные по форме комендантом того села, откуда они вышли.

— Нет больше губерний, товарищ, — строго сказал командир конницы, — были, да все вышли. Революционную субординацию понимать надо!

— Будешь тут понимать... — фыркнул солдат.

— Так, ясно, — командир быстро пробежал глазами пропуск, — пусть все сопровождающие обоз приготовят документы.

В этот момент раздался странный звук. Навалившись на телегу, старуха забилась в судорогах, затряслась всем телом, издавая утробный горловой вой. Глаза ее закатились, а на губах показались белые хлопья пены.

— Падучая! Ложку надо! — выкрикнул солдат, который был постарше.

Откуда ни возьмись появилась ложка. Солдат всунул в рот старухе ручку, чтобы та в припадке не откусила язык. Приступ выглядел страшно.

— В больницу ее надо, — сказал он, — падучая у нее. Надо хоть дойти до города.

Двое солдат приподняли старуху и усадили на край подводы, где, повалившись набок, она продолжила биться в судорогах. А на лице командира конницы появилось отвращение.

— Ладно, проезжайте. Черт с вами! — махнул он рукой. Всадники расступились, пропуская длинную цепь подвод. Дети и женщины с интересом рассматривали новенькую, с иголочки, форму всадников.

Припадок старухи прошел, едва обоз пересек границы Пересыпи. Затихнув, она как мертвая лежала на боку. Веки ее были полузакрыты. Вышли к Балковской. Тут старуха открыла глаза и соскользнула с подводы.

— Здесь выйду. — Выглядела она совершенно нормально, так, будто и не было никакого припадка.

— Да куда ты пойдешь? — вскинулся солдат. — Дай хоть до больницы Еврейской тебя доведу!

— Прошло уже, — и, сунув солдату несколько мелких монет, старуха отделилась от обоза и свернула в ближайший переулок, быстро семеня. Но, едва обоз скрылся из глаз, она задрала полы обтрепанной юбки, под которой оказались новые мужские сапоги, выплюнула кусочек мыла, с помощью которого выдала пену в припадке падучей, и припустила вперед уверенным, быстрым шагом.

В конце переулка стоял черный автомобиль. Старуха постучала в стекло водителя. Оно со скрипом поползло вниз, обнажая улыбчивую физиономию в кепке. При виде старухи мужчина за рулем расхохотался:

— Зайдер! Что за вид!

— Позже ржать будешь, — Мейер Зайдер (а в обличье старухи был именно он) быстро сел на заднее сиденье машины, — давай дуй отсюдова! Умер во мне великий актер. Не своим делом я был занят в жизни.

Автомобиль тронулся с места. Мейер Зайдер снял платок, седой парик, отлепил бородавку с носа и с отвращением снова сплюнул.

— На суку эту прикоцаную наткнулся, не поверишь, — зло сказал он, — на тварь эту, Нягу.

— Они в Херсон едут, — весело ответил шофер, бывший бандит из банды Японца и друг Зайдера, — должны были с вокзала тронуть, а потом дернули конницей.

— Все ты знаешь! — зло огрызнулся Зайдер.

— Так за него цельный город говорит, — пожал плечами бандит, — говорят, шо он за Одессу вернет Котовского, за авторитет. Такие слухи ходят.

— Наше вам здрасьте... Не было беды! — пробормотал Мейер, продолжая переодеваться. Вскоре он вернул себе прежний облик. — И так в город крадучись входить... А еще с этим...

— Тут обмозговать надо. Туча тоже супротив него будет. И многие в Одессе.

— Обмозгуем, — бросил Зайдер, уставившись в окно автомобиля, за которым уже мелькали родные, знакомые улочки окраины Слободки.

Медленно и осторожно автомобиль въехал в низкие кованые ворота и, заурчав, остановился в мощенном камнем дворе. Шофер заглушил двигатель. Кряхтя, Зайдер вылез из машины и остановился перед входом в кособокий одноэтажный дом. Вокруг стояла сплошная пугающая, плотная тишина. Только изредка отдаленный собачий лай пытался ее нарушить и тут же таял в воздухе отдаленным, призрачным воспоминанием.

— Ну, до тебя ждать не буду. Серьезные люди до тебя тут, — шофер вылез из машины следом за Зай­дером, запер ключом дверцу, — обмозгуем опосля, как что. Как сыскаться, ты знаешь.

— Знаю, — Зайдер кивнул, шофер растворился в темноте. Мейер осторожно стал подниматься на крыльцо по кривым ступенькам.

Просторная, прилично обставленная комната была ярко освещена лампой под цветастым абажуром, висящим над столом, и керосиновыми лампами, стоящими вдоль стен на комоде и тумбе. За столом сидели двое: местный вор по кличке Соляк, который контролировал всю Пересыпь, заслужив это право в жестоких схватках не только с бандитами, но и с большевиками, и друг Зайдера и покойного Японца по кличке Монька Законник.

Когда-то давно, в самом начале расцвета карьеры Мишки Япончика, Монька Законник, которого тогда звали Моисей Кац, был преуспевающим адвокатом по уголовным делам, всегда выступающим на стороне бандитов. На вытягивании одесских уголовников из рук жандармов и царской охранки он здорово разбогател. Но, питая необъяснимую ничем тягу к бандитскому, криминальному миру, скоро стал своим среди отпетых уличных королей и воров. Позже Кац стал личным адвокатом самого Японца и не раз помогал ему выкручиваться в самых сложных ситуациях.

Потом случился полный развал страны, а вместе с ним заодно рухнула и царская охранка, и все международное уголовное право. К власти медленно и уверенно стали продвигаться большевики. И тогда Моня Кац сделал неверный выбор, ставший роковым для его жизни.

Вся его семья — родители, братья, сестры, жена с детьми, родственники жены покинули Одессу во время первой эвакуации, когда рухнула власть французов. А когда французы покинули город и из Одессы в далекие края стали уходить корабли, Моня Кац принял решение, а затем воплотил его в жизнь. Решение было такое: он остается в Одессе. Моня был из тех людей, для которых абсолютно немыслима была жизнь без любимого города. И действительно Одесса порождала гораздо больше таких людей, чем все остальные города, вместе взятые.

Моня Кац просто не мог уехать из Одессы. Он был коренным одесситом, в его крови были Дерибасовская и Молдаванка, и Пересыпь, и море, и Большой Фонтан... И вот вся его семья уехала, а он остался абсо­лютно один.

Одновременно с семьей он потерял и работу, и адвокатскую славу — смешно было судиться в мире, где больше не существовало ни статей, ни уголовного или гражданского права, ни законов, а все дела решала пуля в лоб. Старые законы ушли в прошлое и больше не работали. И Моня, получивший в новом мире пренебрежительную кличку Законник, остался не у дел.

Какое-то время ему позволяло продержаться на плаву заработанное прежде состояние, но и оно стало обесцениваться с катастрофической скоростью. И Моня стал зарабатывать тем, что начал давать различные советы, при этом абсолютно незаконные, тем, кто хотел выкрутиться из спорных ситуаций. Он по-прежнему был своим в криминальном мире. А его изощренный ум позволял находить лазейки там, где для других была глухая стена. Плюс помощь тем, кто хотел скрыться от закона, залечь на дно, а еще поиск и сбор информации, организация каналов для изготовления и сбыта фальшивых документов — и скоро Моня вновь начал зарабатывать очень хорошо. А новые времена нэпа вообще стали для него золотыми. Он руководил несколькими подпольными биржами и так преуспел, что накупил недвижимости — дома на Слободке, Молдаванке. Среди них был и дом на окраине Слободки, куда приехал Мейер Зайдер. Слободка граничила с Пересыпью, и расположение дома было очень удобным. А его отдаленность представляла только огромный плюс. Моня Кац сдавал этот дом Соляку.

Законник и Соляк сидели за столом, на котором было полно самой лучшей еды. С удивлением Зайдер разглядел такие невероятные деликатесы, как настоящий балык, паюсную икру, хороший коньяк. Высокая, чуть полноватая красивая девушка с черными волосами — по­друга Соляка — посторонилась в дверях, пропуская Зайдера, плотно задвинула шторы на окнах, затем, нахмурившись, вышла из комнаты, оставив мужчин одних.

С удивлением Мейер вдруг поймал себя на мысли, что эта красивая девушка совсем не подходит Соляку. В ней чувствовался вкус и стиль. У нее были тонкие черты лица и плавные жесты, к тому же она обладала большим тактом, раз вышла из комнаты в нужный момент. Соляк же был простым, безграмотным деревенским мужиком с соломенными волосами, как пакля, и простецким широким лицом, выдававшим его крестьянское происхождение. Он был груб, не умел себя вести и заметно робел в присутствии образованного Мони Каца, прекрасно понимая, что в такой компании ему не место, и если он попал в нее, то это чудо.

Зайдер вдруг подумал, что хотел бы именно такую девушку видеть рядом с собой. Такую яркую, со своим стилем и тонким лицом, на котором читался сильный характер. Вот такая девушка могла бы украсить его жизнь! Не дешевая подстилка из борделя, не тупая крестьянка, не авантюристка из криминального мира, а такая вот, в которой чувствовалась порода и вкус. Заправляя борделями и будучи своим в криминальном мире, Зайдер насмотрелся на такое количество женщин, что читал каждую как по раскрытой книге. Все они были ему неинтересны.

Мейеру вдруг стало грустно: встретит ли он такую девушку, найдет ли ее в своей жизни? И если найдет, то когда?

Думая так, он сел к столу. Моня налил ему коньяк, Соляк подкладывал закуски. Выпили за встречу. Некоторое время сидели в полном молчании. Зайдер отдавал должное шикарной еде, которую не видел уже несколько лет. Затем отложил вилку. В упор на него, не отрываясь, смотрел Моня Кац — тяжелым, непо­движным взглядом.

— Зачем ты вернулся? — спросил он. — Быть теперь беде.

 

Глава 8

Предостережение Мони Законника. Правая рука Котовского. Бегство из Умани и новый план. Любовь Зайдера

Зайдер помрачнел. Именно этого он и боялся — что родная Одесса не примет его назад. Но он не собирался сдаваться так просто. А потому, хмурясь, внимательно слушал, что еще скажет Моня Кац.

— Ты вернулся в плохое время! — Тон Мони был мрачным. — Плохо в городе. Колобродят всякие. Плохие времена. Ни работы нет, ни будущего.

— Я слышал, ты на жизнь не жалуешься, — парировал Зайдер, всегда острый на язык.

— Это временно. Нэп временно, — убежденно сказал Моня Кац, — скоро большевики прикроют эту лавочку. Попомни мое слово. Не справляются они с властью. В городе голодные бунты. Рабочие воду мутят. Еды не хватает на всех. В двух уездах крестьяне собрались с вилами и пошли за хлебом на Одессу. Голод. Хлебных карточек с каждым днем печатают все больше. Большевики скрывают, что голод... А ты говоришь... Плохое время. Вернулся ты не туда...

— Ну, это мы еще посмотрим! — лихо возразил Зайдер. — Есть у меня одна идея... Я не просто так пришел.

— Это ты брось, — Моня махнул рукой, — ничего ты не вернешь — ни дома, ни влияния, ничего в городе. После смерти Японца... А, что говорить! Как было в Одессе, забудь. По-другому все, без правил. Серьезная каша варится. Куда тебе в нее?

— Рано списываешь меня со счетов, — улыбнулся Зайдер, — ох рано. А дома да бордели — ну и хрен с ними! Не для того я в Одессу подлез под пули. Сам знаю, чем рискую. Кто захочет видеть в городе человека Японца? Задавят, как пить дать! Я с другим пришел.

— С чем еще? — Моня удивленно поднял вверх бровь.

— Идея есть у меня. Как кое-что развернуть в Одессе. По точкам. С контрабандой это связано, Моня. И ты поможешь мне в этом. Ты — и вот он, Соляк, — в голосе Зайдера была такая убежденность, что Моня даже не осмелился возражать.

— Так контрабанда... это.. — Кашлянув от смущения, впервые вступил в разговор Соляк — такой напряженный, что даже уши у него покраснели от смущения. — Паук это... верховодит. Он под себя подмял... Это... вот. Оно...

— Паук, — пренебрежительно скривился Зайдер, — тоже мне, сопля! Это шо, гембель для фраера, который стоял за самим Японцем? Я его так подомну, шо уши у него отвянут! А тебя, Соляк, большим человеком сделаю в городе. Если твои люди мне помогать будут.

— Так это... оно... ага... — восторженно выдавил Соляк.

— Сказать легче, чем сделать! — Моня был настроен скептично. — Для начала надо убрать Паука. А за Пауком знаешь кто стоит? Котовский! И пес этот его борзый... Ну, ты его знаешь. Вместо Цыгана встал.

— Мишка Няга, — подсказал Соляк.

— Котовский? — Зайдер нахмурился. — Никогда с ним не воевал! Он в Одессе разве?

— Сейчас нет, — сказал Моня Кац, — но от него пес этот бизнес крышует. Под себя многих ребят подмял. И к Пауку подбирается. Паук ему дань платит. Говорят, люди этого Няги постреляли рыбаков в интересах Паука. Он берет контрабанду в городе. Куда тебе соваться! Японца нет. Кто тебя прикроет?

— Туча, — убежденно сказал Зайдер. — Туча, когда сдам часть контрабанды ему.

— А Туча враждует с Пауком, — вдруг произнес Соляк и сам, похоже, обалдел от такой сложной мысли, — они как пес с кошаком. Совсем того...

— Вот видишь! — Зайдер с укором посмотрел на Моню. — Зря ты в меня не веришь! А если будет подо мной контрабанда, сколько товара ты пропустишь по своим биржам? Ты лучше о том подумай!

Моня задумался. Впервые в словах Зайдера для него отчетливо мелькнул здравый смысл. И Мейер прекрасно понял это по тому, как изменилось лицо Каца.

— Допустим, — Моня не собирался так просто сдаваться, — но Котовский?

— Котовского нет в Одессе, — повторил Зайдер слова Мони.

— Ему этот... батька Махно накостылял, — снова вдруг встрял Соляк и, поймав удивленный взгляд Зай­дера, пояснил: — Под батькой Махно селяне гуляют... Э... вот оно... такое... мне робяты сказывали.... Говорят...

— А ну-ка расскажи подробнее! — заинтересовался Зайдер. Но Соляк тут же сбился, издав вместо членораздельного текста какое-то коровье мычание. Его лимит на интеллектуальное выражение своих мыслей в тот вечер был полностью исчерпан.

— Про Махно не расскажу, — Моня с презрением посмотрел на Соляка, — свои неудачи на фронте он очень сильно скрывает, но слышали, что дела у него там обстоят не блестяще. А вот за Одессу и Котовского в ней могу кое-что рассказать.

Зайдер уселся поудобнее, и Моня Кац начал свой рассказ. Начал он его издалека.

16 июля 1920 года в Галиции Котовский был ранен в голову и в живот. Ранение было очень тяжелым, оно дополнилось серьезной контузией. В результате этого Котовский выбыл из строя на два месяца и был отправлен в Одессу, чтобы поправить свое здоровье. Его поселили на роскошной вилле на Французском бульваре, а сопровождал его неизменный и верный адъютант Мишка Няга. По слухам, его Котовский подобрал где-то на полях сражений и приблизил к себе так, как не приближал никого и никогда.

Вспыльчивый, с тяжелым характером, надменный Котовский плохо сходился с людьми. Друзей у него не было. А многие не любили его за противоречивость характера. Поэтому столь тесная и долгая дружба была непонятна и загадочна. Ее могли бы истолковать двояко, не заслужи Котовский славы жуткого бабника, который не пропустил ни одной юбки в городе. А об его оргиях на вилле, когда, прихватив несколько девиц легкого поведения, он предавался самому изощренному разврату, ходили легенды. Поэтому никто даже не допускал мысли о том, что там мог быть другой интерес.

Можно было объяснить эту привязанность тем, что Мишка Няга льстил Котовскому, пел ему дифирамбы и во всем потакал. Но и это было не совсем верно — многие слышали, как Мишка отпускал в адрес своего друга достаточно едкие и острые замечания, иногда даже высмеивая его. Что же могло быть тогда?

Скорей всего, между ними было много общего, что часто является залогом самой прочной дружбы. Оба были циничны и бесстрашны, хорошо знали жизнь. У обоих была любовь к лошадям — Котовский любил их с самого детства и всем рассказывал, что вырос в богатой усадьбе под Кишиневом, где было много лошадей. У его отца были конюшни, слава о которых гремела по всей империи, потому Гриша Котовский лошадей с детства любил больше, чем людей.

Мишка Няга, выросший в цыганском таборе, тоже был с лошадьми с самого детства. Он помогал Котовскому создавать знаменитую конницу, которая принесла ему столько побед.

Поэтому именно Мишка Няга, к советам которого Котовский прислушивался, посоветовал занять ему место в криминальном мире Одессы и задуматься о том, чем будет заниматься в будущем. Сам Мишка взялся играть двойную роль: стоя одной ногой у красных, другой находясь на криминальном дне, наследовать Цыгана и помогать Котовскому влезть хотя бы в какую-то нишу.

Мишка прекрасно понимал, что Котовский никогда не вернет место в авторитете, пока в Одессе будет Мейер Зайдер — правая рука покойного Японца, чей авторитет всегда будет выше из-за славы Японца. Поэтому Мишка решил разгромить бордель, который крышевал Зайдер, и выгнать его из Одессы. Туча был поставлен в такие рамки, что ничего не мог сделать.

Сказано — сделано. Зайдера выгнали из Одессы. Но и дела Котовского обстояли не лучшим образом. Сложилось так, что все время он оказывался вдали от Одессы.

В середине ноября 1920 года закончилась гражданская война. Войска Украинской Народной республики, генералов Врангеля и Деникина были полностью разгромлены красными. Но вместо почетной должности в Одессе, на которую Котовский так рассчитывал, его выслали на фронт «политического бандитизма» — карать крестьян севера Херсонщины, которые все еще не хотели подчиняться большевистской власти и пытались устраивать бунты.

Котовский быстро разбил объединенные отряды крестьянских атаманов Гулого-Гуленко, Цветковского, Грызло. После этих первых побед бригада Котовского была передана в 1-й Конный корпус «Червоного казачества». Но в 1921 году Котовский столкнулся с отрядами атамана Махно.

Впоследствии Григорий Иванович сильно не любил вспоминать это время и не рассказывал о нем никогда. О позорном поражении своего красного героя помалкивали и красные. Котовский не просто был нещадно бит отрядами Махно — он был разбит наголову, от его конницы осталось меньше трети. И впервые в жизни ему пришлось отступить.

Чтобы скрыть этот факт, Котовского убрали с фронта. А помогали ему в этом старые полковые друзья.

В 1922 году он становится командиром Второго Кавалерийского корпуса. Назначил его лично Фрунзе, который всячески проталкивал его наверх. А Фрунзе был вторым человеком в УССР — он являлся зампредом Совета Народных Комиссаров и был командующим всеми войсками УССР и Крыма.

Котовский мог ограничиться этим. Но в 1922 году начался нэп — новая экономическая политика, дающая целое море совершенно других возможностей.

Появились новоявленные бизнесмены, получающие капиталы просто из воздуха. Начальники-большевики занялись тем, что стали «делать деньги». Котовский не мог остаться в стороне и ударился в бизнес. Тем более, что под покровительством Фрунзе делать это ему было гораздо проще, чем кому-нибудь другому. Он пользовался вседозволенностью и мог позволить себе абсолютно все, что хотел.

Как человек, который варился в самом центре котла подпольного бизнеса, Моня Кац отлично знал все детали тайной карьеры Котовского и с плохо скрываемым удовольствием пересказывал их Зайдеру.

Котовский взял в аренду два сахарных завода и забрал все поставки, чтобы снабжать сахаром всю Красную армию. Заводы были в Умани. Одесская газета «Молва» назвала Котовского «полудельцом» и «тихим делягой» за попытки контролировать торговлю мясом и контрабандой в Одессе. После этого «Молву» очень быстро закрыли.

Котовский создал при военном корпусе военно-потребительское общество с подсобными хозяйствами и цехами: там шили сапоги, костюмы, одеяла. Район, где стоял корпус, в шутку называли «республикой Котовией». Но это была только верхушка айсберга...

Моня остановился передохнуть. Зайдер смотрел на него с заговорщическим видом.

— Я тебе кое-что расскажу, Моня, — улыбнулся он, — я ведь из Умани приехал.

— Что значит из Умани? — не понял Кац.

— В 1922 году Котовский назначил меня начальником охраны на своем сахарном заводе, — продолжил Зайдер, — два года я во вшивом городишке сидел. Да что там городишке — там и города-то никакого не было! Так что теперь я оттуда сбежал.

— Как же он тебя назначил? — удивился Моня.

— Письмом. Я ему написал, кое-что предложил. Я в Одессу вернуться хотел. Но вместо этого он меня на завод назначил. Я с ним за эти два года всего-то пару раз и виделся. Место неплохое, хлебное. Но не для меня это... Не то... Потому я и сбежал, — вздохнул Мейер.

— Ты сбежал с завода Котовского? — Кац едва не всплеснул руками.

— Сбежал, — подтвердил Зайдер, — план у меня есть. Потому и приехал сюда. Так что о деятельности Котовского я много чего знаю. Он такие дела с этим сахаром проворачивал! Миллионы в карман клал! Зачем ему контрабанда? Не в свое лезет! А для меня — это дом родной. Два года я просидел тихо, а потом не выдержал. Особенно после того, как смекнул, что по-другому могу сделать. Он и не знает, что я сбежал. Я вроде как в бессрочном отпуске буду. А хватится, поздно будет менять.

— С огнем играешь, — Моня с укором покачал головой.

— А я в огне не горю, в воде не тону! — хохотнул Зайдер. — Так что... Да ты рассказ-то закончи. Что там было дальше?

— Я за политику тебе...

— Давай за политику, — согласился Мейер.

— В 1924 году, аккурат вот сейчас, в самом начале года, Котовский добился вместе с Фрунзе решения о создании Молдавской Автономной Советской республики. Котовский сам провел границы, включая Приднестровье, и стал полным хозяином земли. Именно на этой земле он разместил свои предприятия, которые контролирует. А сам стал членом ЦИК Советов Молдавской автономии, членом ЦИК Советов СССР и УССР. Так что теперь его и не тронуть даже!

— Вот сука!.. — вдруг подал голос Соляк.

— А это и к лучшему, — Зайдер задумался, — теперь ему самому не выгодно, чтобы связывали его с криминалом. Такой большой человек — с бандитами якшается! Свои красные не поймут. Так что...

— А он и не якшается, — Кац презрительно посмотрел на Зайдера, не понимающего элементарных вещей, — его Мишка Няга прикрывает, все на себя берет.

— Тоже не вопрос, — покачал головой Мейер, — мы этого Мишку — к ногтю!

— Говори уже, что задумал! — буркнул Моня под­уставший от долгого разговора.

И Мейер Зайдер, заговорщически понизив голос, принялся излагать свой план.

Несмотря на поздний вечер, на Екатерининской было шумно. Зайдер остановился напротив нужного дома, взглянул на ярко освещенные окна на втором этаже, окна той квартиры, адрес которой Туча не хотел давать ему почти два часа.

Зайдер хорошо помнил свой разговор с Тучей. Он оказался совсем не таким, как Мейер предполагал.

— Я не понимаю — ты хочешь убрать Паука или будешь заигрывать со всеми так, как никогда не заигрывал Японец? — в сердцах выдал Зайдер после того, как Туча совсем заморочил ему голову. — Я хочу убрать Паука и занять всю контрабанду в городе! Половина — твоя! Если нужны деньги, не вопрос — дам денег. Я не пустым с сахарного завода пришел.

— Не в том дело! — Туча с сомнением качал своей круглой головой, и Зайдер уже возненавидел его характер, благодаря которому Туча так удачно договаривался со всеми. Его мягкость и дипломатия давно уже вошли в поговорку в Одессе, и даже самые отпетые главари шли к Туче за советом — или же на поклон, так было несколько верней.

— Паук — шо чиряк, его выдавить не многого стоит, — хмыкнул Туча. — Вопрос за то, как операция эта обойдется нам! Ты ведь знаешь за красных? Знаешь, под кем Паук? Кто рыбаков пострелял? То-то и оно. Крышуют Паука красные. За контрабанду. А нам до чего туда лезть?

— За правду, — мрачно протянул Зайдер, — я до Японца первый человек был. Мне первым и до Одессы быть.

— Прошли те времена! Давно прошли. Как канул Японец, ты за два года до красного сахара подъедался, — в сердцах бросил Туча. — Японец не за такой был, а ты такой. У кого слаще, с тем и ешь.

— Ты меня до сейчас обидеть хочешь? — Глаза Зай­дера сверкнули злобой.

— Да плевать мне на твои обиды! — Туча махнул рукой. — Ты кровью полить землю хочешь, а мне до кровушки ни к чему.

— Не хочу, — Мейер вздохнул, — и против тебя не пойду. Не о том думаешь. Вернуть то, что по праву мое, хочу. Наследство Японца.

— А шо ты два года за то наследство не возвращал? — Туча прищурился. — Два года ты за где был? То-то и оно, фраер! Твой шухер тут до лампочки! Заел ты его... Под сахар.

— Ты ведь говорил, что до Паука не подступиться никак, — мрачно протянул Зайдер, — а я подступлюсь. Никто Паука не взял — а я возьму!

— Через голову выбрось, — хмыкнул Туча, — и разотри шкарпетками! А лучше сопли за кулак намотай та до себя и держи.

— Я возьму, — Зайдер смотрел на него в упор. — Там, где мужики за землю штабелями лягут, баба возьмет. Дай адрес Алмазной. Ей только и доверять можно. Туча, дай!

— Нет, — Туча был настроен решительно, — нету досюдова Алмазной. Давно вся вышла. Опосля Японца.

— Зря, Туча, ты ее покрываешь. Ты наши законы знаешь. За бабу вписаться — себя не уважать!

— Ой, наше вам здрасьте! Он вспомнил. Так Алмазная не баба, как по-твоему. За нее можно и вписаться. Вписка не заламается, — хохотнул Туча.

— Дай адрес! — Зайдер тяжело вздохнул.

— Нет в деле, — Туча смотрел на него в упор, — Алмазную за сходом выбросил. Нету в деле. С концом.

— Неправда это, Туча, — Мейер отвел глаза в сторону, — я справки наводил. За прежнее работает. Низший класс — «усыпальницей». Чигирь хотел ее к ногтю, да ты защитил. Ты за нее везде вписываешься.

— Не твоего ума это дело! — рассердился Туча. — Ты иди, куда шел! Оставь меня за покой, как до неба! Швицер драный!

— Да ты не сердись! Я ж до нас двоих и хочу. И Алмазной за то с руки будет, как она Паука возьмет. За своих же стараюсь! — Зайдер пытался уговорить Тучу изо всех сил.

Но Туча был непреклонен. Так прошло почти два часа. К концу второго часа он начал сдавать. Аргументы Зайдера звучали для него все весомей и весомей. Туча не выдержал:

— Ладно, поговори с ней. Но не настаивай, не дави до горла! Иначе не посмотрю, шо ты друг Японца. Кишки за тухес намотаю. Смотри мне... Бикицер! И если до шухера душу ей зашкрябаешь, ты мне держись!

И вот Зайдер стоял перед домом на Екатерининской, где жила Алмазная. И думал о том, как странно возвращаются прежние времена.

Дверь открыла темноволосая девушка с бледным лицом и глазами такой красоты, что у Зайдера сразу перехватило дыхание. С удивлением он увидел, что девушка страшно похожа на подругу Соляка — ту самую, что произвела на него такое сильное впечатление. Именно такую девушку он представлял в своих мечтах! В ней было все, что так нравилось ему — утонченность, порода, манеры. И, не отрываясь от нее, Зайдер смотрел во все глаза.

— Простите... — девушка нахмурилась, — вам кого?

— Я Мейер Зайдер, друг покойного Японца, — представился он, — мне бы Таню.

— Я слышала о вас! — Девушка удивленно приподняла брови. — И даже видела... В свое время. Забавно. Войдите.

Она посторонилась в дверях. Мейер следом за ней вошел в просторную гостиную.

— Я Ида, подруга Тани, — сказала девушка, — мы живем вместе. А Тани сейчас нет.

В глубине квартиры заплакал маленький ребенок, и девушка метнулась туда. Вернулась она со светловолосой девчушкой на руках, по виду годовалой или чуть больше. Успокоившись, ребенок сосал леденец.

— У вас очень красивая дочка! — улыбнулся Зай­дер, смотря на ребенка.

— Это дочь Тани, — сказала Ида, — но у меня тоже есть дочь. Она постарше.

Дочь Тани! Зайдер удивился. Он вспомнил, что до него доходили слухи о какой-то любовной драме с участием Алмазной. Вроде там был замешан какой-то князь. Темная, мутная история, как и время, в котором они жили. Так и появляются в такие времена дети — кто, откуда... никак не понять, ничем не объяснить...

Девушка усадила ребенка на широкую кровать и поправила выбившуюся прядь темных волос. У Зай­дера перехватило дыхание! Именно о такой женщине он мечтал всю свою жизнь!

— Хотите чаю? — Глаза у нее были лучистые. Улыбаясь, она смотрела на Зайдера. — Или вы спешите?

— Я никуда не спешу! — едва дыша, ответил он.

— А Таня вернется только утром. Она осталась у своего друга, — сказала девушка.

— А я останусь у вас! — выпалил Зайдер на одном дыхании. Она засмеялась. Ему вдруг показалось, что он знал ее всю свою жизнь. Эта девушка была даром судьбы, внезапно оказавшимся на его пути. И он не собирался от нее отказываться.

 

Глава 9

История Пересыпи. «Рай» в аду. Встреча с Фирой. Жена Соляка

Выйдя из трамвая, Таня оглядела мрачную местность с болотцами жидкой грязи и стала спускаться вниз по склону. Ноги разъезжались, и ей казалось, что эта грязь не высохнет никогда.

Недаром Пересыпь считалась самым гиблым местом в городе. Она находилась в низине, и ее нещадно заливали дожди, а также стоки, текущие вниз со всего города. Потому и грязные болота на плохих дорогах не высыхали на Пересыпи даже в жару.

Из-за обилия промышленных предприятий и мастерских в воздухе стоял неприятный, тяжелый запах. Это была тошнотворная смесь из дыма, металла, окиси селитры, горючего и болотного смрада, запах, которым отличался этот рабочий район. Дома здесь были низенькие, одноэтажные, часто — глинобитные и крытые соломой. И даже невооруженным глазом было видно, что живет здесь сплошная беднота.

Таня знала не понаслышке запах и вкус бедноты. Этим отчаянием бедности были пропитаны почти все отдаленные районы города — такие как Молдаванка, Слободка, Пересыпь. И Таня с печалью думала о том, что эта страшная бедность будет усугубляться все дальше и дальше.

В городе все чаще проявлялись ужасающие контрасты, и то тут, то там вспыхивали самые настоящие голодные бунты, когда бедняки громили хлебные лавки и продуктовые склады.

С одной стороны была невообразимая роскошь модных ресторанов и разбогатевших людей, с другой — толпы безработных и голодных, неспособных купить продукты по адским ценам, которые ставили богачи. Цены никто не контролировал, и они постоянно росли. Все больше и больше людей едва сводили концы с концами. А с другой стороны, было изобилие, нагло построенное на человеческой крови.

Спускаясь вниз, Таня думала о том, что Пересыпь и была таким образцом самого яркого контраста. И что тем, кто заседал в роскошных заведениях на Дерибасовской и в кабинетах большевистского начальства, не мешало бы спуститься в самый низ, к Пересыпи, и посмотреть в лицо городской бедноты.

Вот и первые улочки за железнодорожной насыпью. Теперь надо повернуть направо. Пытаясь отыскать дорогу к нужному ей месту, Таня вспоминала все, что читала и слышала об этом районе.

История его началась в средние века, когда, задолго до основания Одессы, Пересыпь была дном Черного моря, вдававшегося в сушу узкими заливами. Позже эти заливы стали Куяльницким и Хаджибеевским лиманами. Принято считать, что в XI—XV веках море отступило, а поднявшийся со дна одесского залива песок образовал большой перешеек.

Тут пролегали торговые пути, образовывались казачьи хутора. Почти сразу после своего основания Одесса превратилась в преуспевающий торговый город, через который проходило множество грузов. Рядом со складами и амбарами стали возникать фабрики и мануфактуры. Места не хватало — порт оказался зажат между морем и горой. Поэтому местом складских кварталов за портом как раз и стала Пересыпь. Тут же образовались многочисленные мастерские и небольшой поселок для рабочих.

За пересыпским поселением тянулась огромная пустошь. Даже небольшой ветер вызывал здесь песчаную бурю, которая накрывала всю Одессу. Поэтому в 1831 году одесский градоначальник Алексей Лёвшин распорядился посадить здесь сорок тысяч деревьев. Верное решение проблемы появилось у градоначальника не случайно — до назначения на должность в Одессу он жил в Казахстане и знал о песчаных бурях не понаслышке.

Насаждения, занимавшие площадь в 275 гектаров, назвали Лёвшинской плантацией. Здесь были посажены настоящие рощи из пирамидальных тополей, вербы, тамариска. Это позволило укрепить ползучий ландшафт песчаного моря и прекратить песчаные бури, которые пронизывали город насквозь и были большой проблемой для местных жителей.

Правда, уже к началу 1860 года этот лес стал редеть. А землю начали застраивать промышленными предприятиями и прилегающими к ним жилыми кварталами для рабочих. Предприятия были небогатыми, поэтому и кварталы стали местом городской бедноты.

В 1867 году через Пересыпь провели железную дорогу. Район стал важнейшим транспортным узлом Одессы. Уже в конце XIX века на пространстве от Пересыпского моста до Ярмарочной площади работали многочисленные заводы, склады, элеваторы, мастерские и стихийные рынки.

Но больше всего прославил Пересыпь завод сельскохозяйственного оборудования, основанный еще в 1854 году немецким эмигрантом Иоганном Геном. В начале XX века это было крупнейшее предприятие подобного рода на юге империи, производившее свыше 100 тысяч единиц различной продукции — плугов, жнеек, веялок и молотилок.

Жилых домов на Пересыпи стало много, и они лепились один к одному, как на Молдаванке. С 1880-х годов началась сплошная застройка улиц. К 1917 году на Пересыпи проживало 25 тысяч человек. Дома строились точно так же, как и на Молдаванке, с использованием фанерных ящиков, картонных перегородок, тряпок, глинистых перекрытий и подобного. Каменные стены в таких жилищах были редкостью. Жилье в домах, где хотя бы одна стена была каменной, стоило дороже. А в переплетениях узких лабиринтов всевозможных проулков мог разобраться только местный житель. Даже официальных адресов у этих трущоб не было, не говоря уже о том, чтобы все это было нанесено на карту. Пересыпь напоминала Молдаванку еще и тем, что городские власти махнули на нее рукой, позволяя застраивать как угодно. А потому так же, как и Молдаванка, весь район Пересыпи славился преступностью и антисанитарией.

Но, в отличие от Молдаванки, где коренное население стали составлять крестьяне — переселенцы из окрестных деревень, коренным населением Пересыпи были потомки украинских казачьих родов. Иосиф де Рибас скрытно вывел свои конные полки и отряды черноморских украинских казаков на исходные позиции, откуда 14 сентября 1789 года молниеносным штурмом овладел турецкой крепостью Хаджибей.

Потом казаков, которые пожелали остаться на завоеванной ими земле и осесть здесь, де Рибас поселил на Пересыпи. Им были отведены на построение домов удобные места и выдано пособие хлебом, лесом и деньгами. Так писал об этом историк Аполлинарий Скальковский.

К 1924 году площадь заводов на Пересыпи значительно увеличилась. Промышленная зона захватила даже некоторые жилые кварталы. Был расширен завод сельскохозяйственного машиностроения, построены механический и кабельные заводы. Впрочем, на атмосферу района это не сильно повлияло.

Предприимчивые одесситы стали скупать на Пересыпи землю и открывать здесь заводы, фабрики и мастерские. Получилось так, что часто на одной длинной улице соседствовали множество самых разных предприятий: винокуренный завод, фабрика колесной мази, завод сельскохозяйственных машин Гена, макаронная фабрика, фармацевтическая лаборатория, кожевенная мастерская, склад какао, товарищество одесского сахарорафинадного завода, фабрика молотого кофе, завод подсолнечного масла, фабрика нафталина, паровые мельницы, завод стеариновых свечей, пуговичная фабрика, завод по обработке мрамора, паркетная мастерская, обувная фабрика, лесопильный завод, завод искусственных минеральных вод, скотобойня...

Предприятия теснились друг на друге и часто мешали сами себе такой вот противоестественной скученностью. Оттого Пересыпь стала местом самого ужасного в городе запаха, вонь среди белого дня стояла там такая, что люди, не привыкшие к району, едва не теряли сознание, впервые сюда попадая.

Одновременно с промышленностью развивался транспорт. Пересыпь стала центром железнодорожных перевозок. Отсюда начинались старые проезжие дороги на Николаев, Балту и Киев. От железной дороги проложили отдельную ветку в сторону порта, по которой теперь перевозили грузы. А второй веткой соединили с городом район Куяльницкого лимана. Это только способствовало развитию промышленности и производства. К 1914 году была достроена вторая железнодорожная линия в Одессу в направлении Вознесенска. А на Пересыпи появился железнодорожный вокзал.

После установления власти большевиков новое руководство города решило переименовать старые районы Одессы. Город активно строился, появлялись новые жилые массивы. Теперь, по новой карте, в черту Одессы стали входить окрестные села. Район за Бугаевкой получил название Сахарный поселок. А Жевахова гора попала в район Большевик.

Однако новое наименование окрестных районов никак не решило самую важную и серьезную проблему Пересыпи: именно она в период обильных осадков первой затапливалась в городе. Пересыпь плавала по нескольку раз в год. Дома там были одноэтажные, и вода поднималась выше уровня окон, имущество плавало по комнатам. Обитателей Пересыпи часто можно было отличить от других одесситов по спе­цифическому запаху их одежды: не высыхая, она прела и неприятно пахла. Ну а так как Пересыпь была населена беднотой, купить новую одежду обитатели района были не в состоянии.

Городская канализация не спасала Пересыпь от проблемы. Район этот располагался ниже уровня всего остального города, и канализационные стоки не справлялись с количеством стекающей сюда воды. Не случайно на Пересыпи появились Первый и Второй заливные переулки. Именно здесь была наибольшая глубина затопления района. Часто вода поднималась настолько высоко, что в ней тонули даже лошади. Каждый раз городские власти от самых разных правительств пытались что-то сделать с затоплением Пересыпи, и каждый раз терпели оглушительное фиаско. Пересыпь плавала всегда в стоке вод со всей Одессы в периоды снегопадов и обильных дождей...

Таня поморщилась, едва не вступив в лужу жидкой грязи, на поверхности которой расплывалось пятно мазута. Со всех сторон шла вонь, разбавленная в воздухе парами солярки, бензина и какого-то прогорклого масла. Тане подумалось: как ужасно здесь жить. Впереди виднелись очертания пересыпского моста, и она пошла вперед, недоумевая: кто станет ездить ради развлечений сюда?

Клуб «Рай» находился в самом людном месте Пересыпи на первом этаже двухэтажного каменного дома. На втором — Таня поняла это сразу — располагались меблированные комнаты. Это был самый настоящий бандитский притон! Вывеска клуба была страшно вульгарной — в ней преобладал красный цвет, на фоне которого толстая неопрятная девица, нарисованная местным художником бесхитростно криво и косо, совала вперед кособокое яблоко ядовитого зеленого цвета. Неровные, расплывшиеся буквы ползли вниз: «Рай». Зрелище было откровенно жалким.

Было около двух часов, и клуб был закрыт. Таня подошла поближе, рассматривая обшарпанную дверь, с которой слезла белая краска. Засов венчал висячий, довольно мощный замок.

На окнах не было ставен. Изнутри они были задернуты плотными бордовыми портьерами. Этот темный цвет — цвет венозной крови — неприятно резал глаза.

Весь район был безлюден. Таня постояла несколько минут возле закрытой двери главного входа, затем решила обойти дом. Тощий кот с облезшей шерстью метнулся из-под ступенек, недобро косясь на Таню блестящим зеленым глазом. Она пошла вдоль здания, обогнула угол и свернула в небольшой грязный переулок, где дороги не было, а во всю ширь разливалась чуть подсохшая лужа застывшей грязи. В отдалении виднелась какая-то железная калитка. Тяжко вздохнув и призвав на помощь все свое мужество, Таня ступила в грязь переулка, искренне радуясь тому, что, отправляясь в этот поход, надела свои самые плохие ботинки.

Калитка была приоткрыта, и Таня протиснулась в узкий, похожий на колодец двор, заставленный деревянными ящиками, от чего он казался еще теснее. Здесь она тоже уткнулась в дверь — еще более обшарпанную, чем на главном входе. Замка на ней не было. Таня постучала, затем крикнула: — Есть здесь кто-нибудь? Эй!

Тишина. Днем клуб «Рай» был абсолютно пустым. Таня подергала дверь — заперто. Возвращаться сюда ночью ей не хотелось. Но что делать — если преследуют неудачи днем... Таня была не из тех, кто сдается так просто.

Она снова постучала — никакой реакции. В этом удручающем безмолвии не было даже котов, ничто не выдавало признаков жизни. У нее мелькнула мысль о том, что после смерти актера — вернее, не совсем смерти, а того, что он успел натворить, — это злосчастное кабаре закрыли до лучших времен. Но Туча не сказал ей об этом ни слова!

Таня снова вздохнула, собираясь уходить, как вдруг...

— Матерь Божья! Вырви мне глаз! — Женский, визг, раздавшийся за ее спиной, заставил Таню чуть ли не подпрыгнуть на месте, и в тот же самый момент кто-то изо всех сил бросился ей на шею. К своему огромному удивлению она узнала Фиру — свою подругу по Оперному театру, служившую статисткой одновременно с ней. След ее давно растворился во времени, и с тех самых пор, как их обеих уволили из Оперного — было это во времена еще французов, Антанты, — Таня не встречала свою веселую, жизнерадостную подругу, общаться с которой в свое время очень любила.

— Фира! Как я рада тебя видеть! — Таня обняла ее, отметив невольно, как сильно Фира изменилась внешне. От худенькой растерянной барышни с наивными глазами, помешанной на мужчинах, не осталось и следа. Фира пополнела, сделала модную прическу, обрезав волосы до плеч и завив их. Глаза ее стали чуть более тусклыми, а на лице появились первые морщинки. Но это то, что могла увидеть лишь Таня — потому, что хорошо знала подругу. Для всех остальных Фира осталась прежней.

Она выглядела просто шикарно! На ней была модная шубка из котика и шляпка с вуалеткой. Такие же модные лакированные ботинки делали ее ножки еще изящнее. Фира выглядела роскошной, состоятельной дамой, и Таня сразу поняла, что дела ее пошли в гору. Как и большинство женщин того времени, Фира была очень ярко накрашена, и насыщенная красная помада придавала ей несколько вульгарный вид. Таня помнила, что Фира всегда злоупотребляла косметикой, только в те годы на это у нее не было денег. Очевидно, они сейчас появились.

— Глаза б мои вырвались! Смотрю, ты ли это? — Фира заливалась смехом, обнимая Таню за плечи. — Думала, шпана местная, ну и дай, думаю, шугану. Надо их до черта шугать! А тут — ну вырви ж глаз да засунь за зубы! Мать чесная! Шо солнышко красное!

— Что ты тут делаешь? Вот уж не ожидала тебя тут увидеть! — сказала Таня.

— Как не ожидала? Я думала, ты до сюда до меня пришла! — удивилась Фира. — Думала, соскучилась за подругой та шандарахнулась как снег за голову! Или как?

— Я очень по тебе соскучилась! — призналась Таня. — Но встретить здесь тебя не ожидала, честно. А что ты делаешь в таком странном месте?

— Шо странном? Тю! Ты до чего? — Фира смотрела на нее удивленно. — Так до день просто. А то все как у людей!

— Что как у людей? — У Тани от непонимания закружилась голова — у Фиры всегда слова вылетали раньше мыслей, и даже в Оперном с ней сложно было говорить.

— Так ресторан мой! «Рай»! — гордо заявила Фира, поглядывая на Таню.

— Это твой ресторан? — Вот уж чего не ожидала Таня, так это подобного поворота. — Как твой? Этот клуб «Рай»?

— Мой, — с гордостью подтвердила Фира, — я всегда мечтала заправлять рестораном. Помнишь за это? А теперь — вот!

— А чего в таком странном месте? — не выдержала Таня.

— Так не мой был на то фасон! — вздохнула Фира. — Шо уж дали...

— Кто дал?

— Идем внутрь. Расскажу.

Разговаривая с Фирой, Таня не могла прогнать от себя одну странную мысль — такую же странную, как и все в этом месте. Фира очень сильно напоминала ей Иду! А с новой прической особенно. Между ними было какое-то необычное сходство, которое просто бросалось в глаза! Раньше Таня не замечала это так остро. А вот теперь...

Достав из сумочки ключ, Фира отперла двери. Они оказались в узкой прихожей, в которой слева была большая дверь, а справа начиналась деревянная лестница, ведущая на второй этаж.

— Дверь-то до кухни и зала, закрыто оно, мы к семи обычно открываем, — пояснила Фира, — к пяти только уборщицы придут, не прибрано там. Мы наверх пойдем, до моего кабинету.

Кабинет Фиры был роскошным! Кожаная мебель, зеркала. Из буфета Фира достала бутылку дорогого шампанского — за встречу.

— Вижу, дела твои идут неплохо, — улыбнулась Таня.

— А... — Фира махнула рукой, — ты ж за жизнь знаешь! Сегодня — густо, а завтра — пусто. Мир здесь такой. Так шо есть за сейчас ресторан — гуляем. А завтра прихлопнут хахеля мого, та и спалят ресторан до краю.

— Хахеля? — заинтересовалась Таня.

Вздохнув, Фира разлила шампанское и принялась рассказывать свою нехитрую историю. После увольнения из Оперного театра где она только не работала! Пела в каком-то кабаре, работала официанткой. Хорошо было, когда город захватили белые — вновь пооткрывались кафе-шантаны, и Фира с успехом пела в самых модных местах. Но потом город захватили красные, все увеселительные заведения позакрывались, а публику, которая жила в мире ночных клубов и ресторанов, выкинули на улицу.

— Вот же не веселятся сами, черти лысые, и другим не дают, — сердилась Фира, вспоминая тот неприятный период, — до чего ж скуку смертную морды эти стриженые довели! Кожанки да наганы! Ни один черт не разберет!

Фира осталась на улице, совершенно без денег. Ей пришлось переквалифицироваться в парикмахерши. Профессии ее обучила одна старушка, у которой она снимала угол в районе Пересыпи. У Фиры совершенно не было денег на нормальное жилье, и ей пришлось переехать в самый плохой район. Устроилась на работу Фира помощником парикмахера в одну мастерскую в районе Балковской ямы. И потянулись серые, однообразные, тяжелые и голодные дни.

Однажды, возвращаясь вечером домой, Фира стала свидетельницей бандитской перестрелки. На Пересыпи это дело было обычное — в те дни стреляли почти каждый день. Фира знала, как себя вести: спрятаться в подворотню от пуль, переждать самый горячий момент, пока звучит стрельба, а выходить, когда все бандиты уже разбегутся. В те годы этим умением обладал каждый житель Одессы, и Фира не была исключением. Перестрелки долго не длились. В тот раз Фира так и поступила. Но когда она вышла наружу, то увидела, что на земле лежит один из бандитов. Он был ранен и глухо стонал.

— Жалостливо так стонал, как ребенок будто, — вытерла слезы она, — я к нему подошла, а волосики у него светлые... Лицо такое пухлое. Жалко мне его стало аж жуть! И молоденький совсем, такой хорошенький. Сердце аж защемило!

Фира помогла бандиту подняться — он был ранен в плечо, и повела его к себе, в каморку на Пересыпи. Уложила бандита в кровать и побежала за местным врачом. Когда пришел врач, бандит уже метался в жару, был в беспамятстве.

Раненым, подобранным Фирой, оказался Колька Соляк, главарь одной из пересыпских банд, который вел страшную войну с другими главарями за господство над районом. Фира его спасла. Между ними завязался бурный роман. Простой, туповатый выходец из деревни, Соляк Фиру боготворил. Они стали жить вместе, а затем и поженились тайком — несмотря на то, что Фира была старше его на пять лет. Соляку удалось добиться своей цели — перебить других главарей и стать единоличным хозяином Пересыпи. А Фире, чтобы исполнить ее давнюю мечту, он подарил этот ресторан.

 

Глава 10

Любовь Иды. Встреча с Зайдером. Время солянок. Бомба в квартире

— Значит, ты живешь с Соляком, — задумчиво произнесла Таня, которая была уже наслышана об этом бандите.

— Так поженились, уже полгода как, — Фира пожала плечами, — только не знает о том никто.

— И не говори! — Таня строго посмотрела на по­другу. — Не надо о таком говорить. Понимаю, что хочется, но мой совет послушай. Дольше спать будешь, если меньше будешь трепать языком.

— И он так говорит, — понуро опустила голову Фира. — А ты тоже из его мира, правда?

— Правда, — подтвердила Таня — больше не было смысла скрывать.

— Ты не по его душу до сюда пришла? — вдруг забеспокоилась Фира. — Не до Коленьки моего неприятности делаешь?

— Нет, успокойся, — Таня прекрасно понимала, что в чем-то Фира права, — я по другому делу. Мне про одного человека узнать надо.

— Знаю, о ком ты, — Фира тяжело вздохнула. — Как все произошло, так мой Коленька уже сколько ночей не спит! Тот еще гембель на нашу больную голову...

— Любишь его, своего Коленьку, — Таня с улыбкой смотрела на подругу, удивляясь, что кто-то с такой нежностью и умилением может называть Коленькой бандита Соляка, который среди последних главарей района заслужил славу одного из самых свирепых в городе.

— Страсть как люблю! — Фира прижала руки к груди. — Так и съела бы его, котика, такой он весь хорошенький, моя золотая сюсюнечка! Больше, чем жисть, люблю.

Было видно, что Фира почти полностью растворилась в этой своей любви, кроме нее ничего не видит и не слышит, и Таня вдруг позавидовала подруге. Сама она так не могла, никогда.

— Актер, — сказала Таня, — Игорь Баламут. Здесь работал.

— Это я его сюда взяла — на свою голову! — Фира вздохнула. — А ведь он был хороший мальчик. Светлый. Слова никому не скажет дурного! Добрый был. Девки до него: Гоша то, Гоша се, а он никому и не откажет, кому чем поможет — кому делом, кому деньгами. Мухи не обидит! Золотой был мальчик, Гоша...

— Он кокаин употреблял? — спросила Таня, в голове которой не укладывался образ «золотого» мальчика с наркотиками.

— Ну так шо? — Фира передернула плечами. — Так кто сейчас не нюхает? И я иногда балуюсь! Так шо, за то осуждать?

— Где он кокаин брал?

— Ой, мало ли где взять можно! Были бы деньги — так на каждом углу.

— Где он жил? — Разговор пока был бессмысленным — не было объяснений, как «золотой» мальчик, который мухи не обидит, ворвался в ресторан и открыл огонь по людям. — И где он взял оружие для этого?

— Здесь где-то, на Пересыпи. Я точно и не знаю. Старуха-мать у него осталась, кажется, — Фира задумалась, — девчонки что-то говорили.

— Он мужчин любил? — прямо спросила Таня.

— Вижу, ты уже слышала. Да, он такой был. Ну и что с того?

— Кто был его последним любовником? Ты знаешь?

— Нет, конечно, — Фира вздохнула, — меня эти чекисты большевистские о том же спрашивали! А я не знаю ничего, правда. Я с ним говорила мало. У меня ведь таких, как он, — цельный вагон!

— Кто может знать? — допытывалась Таня.

— Та девчонок несколько, — Фира задумалась, — тебе очень надо?

— Очень!

— Так я порасспрашиваю... А ты денька через два приходи. Я все тебе и доложу.

— Точно доложишь? — Таня испытывающе смот­рела на подругу.

— О чем базар! Зуб даю! — поклялась Фира.

Ида распахнула дверь, и Таня застыла, пораженная ее видом. Никогда в жизни она не видела ее такой! Ида словно вся светилась изнутри, а в глазах застыло никогда прежде невиданное выражение счастья.

— Ты в порядке? — Таня была удивлена настолько, что даже не решилась входить. Иду словно подменили, и перед ней стоял совсем другой человек — не та уставшая, замученная жизнью постаревшая женщина, провожавшая ее всего одни сутки назад.

— Ты не поверишь, что со мной произошло, — Ида зашлась счастливым смехом, который почти сразу перешел для Тани в категорию идиотского, — я тут встретила кое-кого...

— Ты... встретила? — В первый момент Таня даже не сообразила, что сказала грубость. К счастью, Ида слишком была поглощена своими мыслями, чтобы это заметить и тем более отреагировать.

— Да, — она посторонилась в дверях, пропуская Таню, — он к тебе пришел, а потом... потом... словом, ты сама все видишь.

— Сопли от счастья! — хмыкнула Таня, а потом вдруг опомнилась: — Я ведь всего сутки отсутствовала!

— Вообще-то он здесь, — Ида скромно потупила глаза, — как пришел, так и не ушел... Сутки назад...

— Так, а ну-ка подожди! — Таня нахмурилась. — Ты хочешь сказать, что в нашей квартире уже сутки находится посторонний мужик? С тобой и детьми?

— Он не посторонний, — Ида опять потупила глаза, и Тане даже показалось, что она покраснела, — совсем нет... Да ты сама посмотри! Шо уж тут хипишить.

Таня решительно вошла в гостиную. В одном из кресел сидел Зайдер. Он неловко поднялся при ее появлении и даже попытался отвесить ей шутовской поклон — в лучшие времена Мейер любил строить из себя нечто вроде скомороха.

Вот уж кого не ожидала увидеть Таня, так это Зай­дера, о котором забыла совсем!

— Майорчик... — выдохнула Таня, прервав неловкую паузу.

— Я тоже рад тебя видеть, — улыбнулся Мейер.

Он страшно постарел и утратил весь свой щегольской вид, которым так любил козырять в прежние времена. В его роскошной когда-то шевелюре появились седые пряди. Глаза словно выцвели, поменяв цвет сочных терновых ягод на блеклые желтоватые пятна. Таня отчетливо видела горькие глубокие складки у рта — отметины пережитых обид и глубоко спрятанных страданий. Да и одет он был кое-как.

Она вспомнила, что в элегантности наряда Мейер Зайдер не уступал Японцу. Лакированные штиблеты, яркий цветок в петлице, модный котелок, белоснежная сорочка, бриллиантовые запонки, пестрый галстук — куда все это уплыло, каким ветром было унесено, в какие времена? Теперь на Мейере была выцветшая военная гимнастерка с заплатами, да еще и не по размеру. А воротничок с выдернутыми нитками выцвел от пота и грязи. На сапоги Мейера лучше было вообще не смотреть. Единственное, что осталось от прежних времен, — сапоги эти были чистыми. Это было уже воспитание, которое трудно искоренить: несмотря на потрепанный вид, Мейер умудрялся держать сапоги в порядке. Таня вспомнила, что кто-то очень давно рассказывал ей, что в далеком детстве Зайдер, как и все еврейские дети, учился в музыкальной школе. В отличие от Японца, вышедшего из самых низов, Мейер был из другой среды. И теперь, спустя столько лет, в облике его все равно сохранился налет благородства, как вкрапления драгоценных камней, вставленных в простую поломанную, спаянную оправу.

Таня прекрасно поняла, почему Мейер Зайдер даже в самом своем потрепанном виде сумел произвести столь сильное впечатление на Иду. Ида — бесхитростная душа! Выросшая в самых дебрях, трущобах Молдаванки, вместо детства получившая грубость и жестокость улицы, она никогда не видела таких блестящих мужчин, которые относились к ней уважительно, а не как к полному ничтожеству.

Грязная и пестрая публика Дерибасовской, подгулявшие матросы, мелкие жулики, грубые бандиты сделали душу Иды непроницаемой для всех человеческих чувств, словно закрыв путь любым проявлениям эмоций. Раны в ее душе еще больше растравило неудачное замужество с грузчиком — грязным животным, не имеющим ничего общего с человеком. Сама огрубев, отупев от горя и разочарований, Ида закрылась как сундук, ключ к которому навсегда оказался потерян.

И тут вдруг появился постаревший и потрепанный, но все еще блестящий Зайдер, который как никто другой умел обращаться с женщинами и мог покорить любую, буквально поманив одним пальцем! Таня вспомнила, что еще в далекие времена славы Японца Мейер слыл жутким бабником и все время попадал в какие-то истории с женщинами.

Злую шутку сыграла с Идой судьба! Таня ни за что не стала бы ей говорить, что в те, далекие времена красавчик Майорчик, избалованный самыми роскошными дамами Одессы, даже не посмотрел бы на простую девушку с Дерибасовской, тем более с ребенком! Но жизнь, перетасовав людские судьбы как колоду карт, сделала свой собственный расклад, побив все козыри сразу. И то, что сохранилось от прежнего блестящего облика правой руки самого знаменитого одесского короля, навсегда привязало к себе наивную и бесхитростную Иду.

— Откуда ты взялся? — Таня первой нарушила затянувшееся молчание, вдруг сообразив, что пауза длится слишком долго.

— Из Умани. Сбежал с сахарного завода, — честно признался Зайдер.

— Тебя будут искать, — Тане не понравились его слова.

— Будут, — он криво улыбнулся, — да не найдут.

— Зачем ты здесь? — Таня нахмурилась. — Ходили разговоры в городе, что Котовский хочет тебя убить.

— Кому об этом знать, как не тебе! — недобро усмехнулся Зайдер. — Ты же спишь с правой рукой Котовского.

— Так, — Таня ждала чего-то подобного, — вижу, ты уже навел обо мне справки. Ты в своем репертуаре, Майорчик!

— А то ж! — Зайдер хмыкнул. — Шо я, швицер задохлый, шоб сунуться, как кур в ощип? Но ты ошиб­лась за то. Постный хипиш. Я тебе не враг.

— А кто? — Таня недобро смотрела на него в упор — появление Мейера ей не нравилось все больше и больше.

— Не враг, — повторил Зайдер, и она не поняла, кого он пытается убедить — ее или самого себя?

— Зачем ты пришел ко мне?

— По делу. Помнишь, какие мы дела проворачивали? — тяжко вздохнул Мейер.

— Помню, — Таня нахмурилась, — но сейчас другое время. И совместных дел у нас больше нет.

— Потому я к тебе и пришел, — горько усмехнулся Зайдер, и в его голосе послышалось что-то похожее на искренность.

— Поясни, — Таня прекрасно понимала, что Мейер уже наслышан о ее делах, знает даже о том, что на нее точит зубы Чигирь, который, если бы не Туча, уже обязательно вонзил бы их в ее спину.

— Помощь твоя нужна, — честно признался Зай­дер, — Одессу хочу вернуть. Хоть ненадолго, как было при Мише. Ты знаешь.

— Глупость это. Миша мертв, — Таня смотрела на него в упор. — Многие пытались занять его место, но у них ничего не вышло. И у тебя не выйдет. Сам-то ты это прекрасно знаешь. Потому ко мне и пришел. Но не из-за Миши. А за другим. И вот я хочу знать, зачем.

— Ушлая ты, — Майорчик снова криво улыбнулся, — всегда была зубастая. Еще та шкурка! Недаром за то Миша тебя ценил.

— По чью душу ко мне пришел? — усмехнулась Таня. — Ты лучше прямо говори! Что ты обо мне слышал?

— Слышал, что взялась ты за старое и почти сцепилась с Чигирем. Туча вас двоих и держит, как собак цепных, в разных углах клетки.

— Чигирь тебе нужен? Не поверю! — воскликнула Таня. — Зачем?

— Да ну этого швицера Чигиря, шоб у него уши горели! — в сердцах сказал Зайдер. — Я по-другому до тебя делу.

— Не темни!

— Паук, — выдохнув ненавистное имя, Мейер аж побледнел, — он, сука задохлая. Поперек горла встал! Паук... слышала?

— Слышала. А чего с этим ко мне пришел? Не имею я никакого с Пауком дела. Да и не видела его ни разу в жизни! С чего ты ко мне? — Таня поздравляла себя с тем, что интуиция ее не обманула: Зайдер всегда был скользким и хитрым, но теперь он стал еще и опасным.

— Ой, Алмазная, не тряси рот! Уши отвалятся, — хмыкнул Мейер. — Больно уж шустрая ты чмара, до того погляжу. Все тебе вынь да положь. А тут дело хитрое, темное.

— Вот это ты правильно сказал! — Таня кивнула. — Дело хитрое, темное. С чего я буду лезть в твои дела? Что мне с того станется? Что я-то иметь буду?

— Долю в контрабанде, если поможешь взять Паука! — Было ясно, что Зайдер решил наконец-то открыть все карты.

— Значит, тебя интересует контрабанда... — сказала Таня.

— Нет, — Мейер выдержал ее пристальный взгляд, — меня интересуют его солянки.

Солянки... Таня уже слышала это странное слово, и не раз. А смысл его разными словами, но, в принципе, одинаково ей объяснили и Мишка Няга, и Туча.

Солянками в городе называли места, где можно было купить кокаин и другие наркотики на выбор, например морфий. Никто не знал, откуда пошло это странное слово, с чьей легкой руки, но очень скоро оно прочно вошло в обиход и стало понятно даже тем, у кого раньше вызывало усмешки.

Одессу наводнили наркотики. Кокаин и морфий можно было купить с такой же легкостью, как зубной порошок. Им торговали в парикмахерских и продуктовых лавках, в мебельных мастерских и универсальных магазинах, в кафе и вокзальных кассах. Что же касается модных заведений в центре города, так любимых предприимчивыми делягами новой экономической политики, то не было ни одного кафе, ресторана или кабаре, где наркотики не продавались бы открыто.

Казалось, их употребляли все. Нюхать кокаин не считалось больше зазорным. Даже Туча стал время от времени баловаться им. Изредка остатки белого порошка Таня находила у Мишки. И только она, наверное, была единственным в Одессе человеком из криминального мира, который никогда не нюхал белый порошок. Кокаин вызывал у Тани стойкое отвращение. Наверное, потому, что был похож на сно­творное, которое она привыкла использовать в своих делах с давних времен. А это снотворное вызывало у нее ужас.

Белый порошок наводнил город, и очень скоро в криминальном мире уяснили, что торговля кокаином гораздо выгодней любого налета. В Одессу наркотики попадали двумя способами — по суше и по морю.

Морем их перевозили контрабандисты, получая кокаин с турецких судов, стоящих далеко на рейде от бухты, в открытом море. По суше их везли из соседней Румынии. Сухопутные границы охранялись слабо. А потому никто не контролировал и не проверял многочисленные караваны, постоянно снующие из окрестных деревень. Тем более, что маленькую порцию наркотиков, особенно кокаина, можно было спрятать где угодно.

Наркотиками баловались не только бандиты. Для многих высокопоставленных красных комиссаров они были привычным делом, поневоле приводя к тесному контакту одних с другими.

Солянками называли также склады, где собирались партии товара, полученные контрабандой. После обработки и сортировки кокаин фасовался и отправлялся по точкам продажи. И вот от Тучи Таня уже слышала о том, что большое количество солянок в городе стал контролировать Паук, вступая в смертельный бой с главарями тех районов, где были расположены необходимые ему точки.

Только теперь Таня стала понимать, что Зайдер пытается втянуть ее в такую игру, в которой и сам не понимает ни смысла, ни значения.

— Мне нет дел до Паука, — она пожала плечами, — и мелкие мои дела до солянок — как до неба. Того, что ты сказал, я не хочу и боюсь. К тому же я просто не понимаю, как могу тебе помочь и почему ты пришел с этим ко мне!

— Все просто, — Майорчик смотрел на нее в упор, — возьми Паука. Он не знает тебя в лицо. У тебя опыт. Тебе просто сделать. Сделай с ним то, что ты делаешь со всеми остальными мужчинами. Заведи его в ловушку. Дальше моя забота.

— А что я буду с этого иметь?

— Деньги. Много денег. Разве не ради них ты вернулась?

— Гладко строчишь... А если Паук со мной не по­йдет? Вот если просто не захочет?

— Глупости! Ты красивая. Да кто с тобой не по­йдет? А Паук тебя и в глаза не видел! Он ведь на стреме. Знаешь, как стережется? К нему за версту никто не подойди! Вокруг кодло с пушками да перьями. Чуть что — они тебя в решето. А бабы кто стережется? Наверняка по бабам он ходит. И в постель с бабой кодло он свое не возьмет! — В глазах Зайдера появилось умоляющее выражение: — Ну чего тебе стоит? Ты ж швицеров задохлых бомбишь за пару монет! А тут такой золотой гусь! Да ни в жисть ворота!

— Что потом? — Таня не первый день была в этом мире, и от предложения Зайдера ей становилось все хуже и хуже. — Ты замочишь его, так? А вину на меня свалишь?

— Ну почему на тебя, — Зайдер отвел глаза в сторону, — на другую найди за кого можно... Под любую другую бабу загримируйся.. Делов-то...

— Нет, — Таня смотрела на него в упор, — не сделаю я это, Зайдер. Ничего у тебя со мной не выйдет. И тебе не советую. Возвращайся лучше в свою Умань. Я в такие игры больше не играю. Это не старого фраера усыпить. Тут без головы остаться просто. А у меня дочь.

— Вот ради дочери и подумай! Что ты дашь ей потом?

— Зайдер, я не знаю, что ты задумал, но врешь ты мне нагло. Лапшу на уши вешаешь. Всего ведь не говоришь! Хочешь жар загрести чужими руками. Признайся — ведь к солянкам Паука и Котовский руку приложил? Одним махом двух зайцев замочить хочешь?

Но Зайдер не успел ответить. А Таня, даже если бы очень хотела, все равно не расслышала бы его ответ. Стекла в окнах вдруг вылетели, словно взорвались со страшным звуком. Грохот, звон разбитого стекла — все это взорвалось, вдруг заполнило воздух какофонией адского шума. Но страшно было не это. А то, что в окна полетели камни. С ужасом Таня разглядела над одним из камней дым. Зайдер среагировал мгновенно.

— Бежать! — Изо всех сил он подтолкнул Таню к выходу из комнаты. В коридоре уже была плачущая Ида с Наташей на руках и с вцепившейся в ее юбку Маришкой.

— Быстрей! — Майорчик выхватил из ее рук ребенка, подтолкнул к выходу вторую девчушку и молниеносно выскочил из квартиры. Вслед за ним и Таня с Идой оказались на лестничной площадке. И вовремя.

Взрыв был такой силы, что с петель сорвало входную дверь. А огненные сполохи пламени уже вовсю охватили комнаты квартиры.

Ида кричала и плакала. Дети вопили. Из всех дверей повыскакивали люди. Начался всеобщий крик, шум. Зайдер вывел женщин на улицу.

— Бомбу с крыши бросили, — он растерянно смотрел на застывшее, помертвевшее лицо Тани, — и не говори, что это я.

— Уходим. Быстро, — она молниеносно приняла решение, — будем в другой квартире. Завтра свяжусь с Тучей. Он решит.

Каким-то чудом Тане удалось оставить за собой квартиру в Каретном переулке. Она оплачивала ее все эти месяцы, не собираясь отказываться от жилища, где было собрано столько драгоценных ее сердцу воспоминаний. И вот теперь судьба снова вела ее туда.

Там хранились даже некоторые ее вещи. Найдя запасной ключ под плинтусом возле входной двери, который она всегда хранила там, Таня завела Иду и детей в квартиру. Дорогу Зайдеру преградила в дверях.

— Уходи, Майорчик, — лицо ее было мрачным, а глаза горели страшным огнем, — уходи. Оставь меня в покое! И без тебя...

Она не договорила. Зайдер и так понял. Развернувшись, он быстро заспешил вниз по лестнице.

 

Глава 11

Окрестности Умани, февраль 1924 года

Голодные бунты, голод 1924—1925 годов. Предостережение Мишки Няги. Пожар в Оперном театре. Предписание редактору Сосновскому

Трупы закопали во рву, за пролеском, там, где заканчивалось заброшенное поле и начинался разбитый тракт. Рытвины, ухабы, воронки делали непроездной старую дорогу. Всего несколько лет назад здесь бушевали бои гражданской войны. Взрывались снаряды, гибли кони и люди. Бои закончились, но дорогу никто не стал восстанавливать. Местные могли обойтись и так.

Село пылало третьи сутки подряд, и большинство старых глинобитных хат, крытых камышом, сгорели дотла. Над пролеском, там, где находились жилища, в небо вырывались снопы густого черного дыма, становясь все реже и реже и тая в воздухе до сероватой, разбавленной временем черноты.

Все началось с хлебного бунта, когда озверевшие крестьяне напали на подводы, груженные свеже­испеченным хлебом, которые везли на сахарный завод. Запах свежего хлеба — с золотистой корочкой, настоящего, из пшеницы, сводил изголодавшихся людей с ума. Как отличался он от зеленоватого, глинистого, с сырой трухой и опилками, тяжелого, как песок, хлеба, который привозили из горда! Те тяжелые кирпичи неприятного темного цвета были похожи на настоящие камни, и во рту от них оставался тяжелый, приторный вкус, как будто от сырой земли. Этот хлеб делали по продпайку, специально пекли для бедноты. Возили его по карточкам в окрестные села, и им нельзя было наесться досыта. Да и много этого ужасного хлеба съесть было невозможно, и от постоянного мучительного голода всех людей терзали боли в животе.

Продразверстку заменили продпайком, но от этого крестьянам не стало легче. Давно прошли времена, когда в крестьянских хатах пекли хлеб — ароматный, круглый и такой воздушный, что буквально таял во рту! Местные хозяйки соревновались друг с другом, чья паляница будет румяней, вкусней и красивей, а рецепты такого домашнего хлеба передавались из поколения в поколение.

Давно не было в крестьянских хатах ни пшеницы, ни ржи. Редкостью была даже желтоватая, противная на вкус и абсолютно несъедобная камышовая мука. Раньше такую муку использовали только на корм для животных. Но теперь даже из нее печеный хлеб казался немыслимым лакомством.

Это в городах при новой экономической политике открывались рестораны и кабаре, а магазины ломились от импортных контрабандных товаров. На селе же большевистские отряды бывшей продразверстки отбирали зерно и хлеб, потому что город не мог прокормить себя сам, а село страдало от неумелой и бездарной политики. Так же, как и в городе, здесь ввели хлебные карточки и выдавали с пересчетом на трудодни тем, кто работал в колхозах или на частных нэпманских предприятиях.

В окрестностях Умани было два сахарных завода. Именно туда сгоняли на работу окрестных крестьян. Но они не хотели идти на завод. Большинство из них предпочли бы работать на родной земле, выращивая урожай, — так, как это делали раньше.

И всем поголовно не хватало хлеба, хотя белый хлеб везли, но раздавали его не людям, а начальству.

Бунт вспыхнул, когда подводы с заводским хлебом пошли через село. По обеим сторонам дороги стояли люди с угрюмыми, изможденными лицами.

— Посторонись! — Возница одной из подвод замахнулся кнутом на худого парня, вдруг преградившего дорогу лошадям, но ударить, не успел. Парень, резко схватив лошадь за узду, остановил ее с такой неожиданной силой, что перепуганное животное даже присело на задние ноги. Это стало сигналом.

Отовсюду полетели палки и камни. Вмиг была перебита охрана — три молоденьких красноармейца в новых, с иголочки, шинелях. На их полудетских лицах застыло недоуменное, какое-то детское выражение, словно они так и не осознали того, что произошло на самом деле.

Трупы красноармейцев крестьяне скинули в заброшенный колодец, хлеб растащили. Возницам нескольких подвод удалось бежать. Один был серьезно ранен вилами и умер по дороге.

Если бы на сахарном заводе поблизости существовала охрана — а она должна была существовать хотя бы теоретически, — то нескольких людей с винтовками и пулеметами хватило бы, чтобы разогнать практически безоружную толпу, вооруженную только вилами, топорами и палками.

Было бы достаточно правильных действий охранников, чтобы пресечь восстание в корне. Однако выяснилось, что начальник всей охраны двух заводов, который должен был бы организовывать их работу, сбежал в неизвестном направлении, бросив свой пост. Охранники — такие же крестьяне, как и их собратья в селе, — разбежались. А к восставшим крестьянам присоединились и другие села. Люди требовали хлеба, требовали прекратить отбирать продовольствие. Воспользовавшись всеобщим хаосом, с завода принялись бежать рабочие. Большинство тащили с собой еще не обработанный сахар. Заводы остановились. Среди начальства началась паника. В ставку Котовского в Херсонской области был послан срочный гонец — ведь сахарные заводы принадлежали именно ему.

Оценив всю серьезность ситуации, Котовский решил наведаться на заводы сам, прихватив с собой первую кавалерийскую бригаду, которой по-прежнему командовал Михаил Няга.

До зубов вооруженные конники прибыли в село ночью и мгновенно приняли на себя бой, победа в котором стала быстрой и очень жестокой.

Часть восставших крестьян полегла под саблями котовцев, которые, после поражения в борьбе с отрядами Махно, соскучились по настоящим боям и были рады возможности реабилитироваться хоть так, одержав такую легкую победу. Остальных задержали не применяя оружия и арестовали на месте.

Арестованных вывели за пределы села, где заставили копать ров. Затем принялись расстреливать. Убивали без всякой пощады всех, кого поймали прямо на улицах села, не делая исключения для женщин.

Вскоре в селе остались только дети и старики. Детей погрузили в подводы и увезли в город, чтобы распределить по детдомам. А стариков бросили на произвол, прекрасно зная, что те скоро умрут сами. Непокорное село перестало существовать. Жестокость расправы поразила окрестные села так сильно, что они зареклись бунтовать. Рабочие были в принудительном порядке возвращены на заводы. Бывшие охранники — посажены в местную тюрьму. На время пребывания Котовского в Умани охраной заводов стали заниматься люди из его отрядов.

Ров с трупами засыпали прямо среди белого дня — Котовский прекрасно знал, что никто не будет интересоваться его деятельность по подавлению бунтов среди местного населения. А если поинтересуются — дадут очередной орден. Жесткость расправы была оправданной: бунт было необходимо подавить в корне.

Котовский, Мишка Няга и несколько полевых командиров разместились в огромном административном корпусе завода, где для приезда начальства были выделены специальные комнаты, обставленные даже с роскошью.

Первый вечер на новом месте закончился грандиозной попойкой и оргией. Ради Котовского согнали местных девушек не старше двадцати лет, насильно врываясь в хаты и забирая их. Впрочем, некоторым из них удалось бежать и спрятаться в пролеске. В конечном счете люди Котовского во главе со своим бессменным командиром так сильно напились, что им было не до плотских утех. Как известно, алкоголь и разврат — вещи не всегда совместимые.

На следующее утро, мучаясь с похмелья головной болью, Котовский занялся делами. Он пытался отыскать следы пропавшего Зайдера. Ему во всем вторил Мишка Няга. Но поиски результата не дали. Служебная квартира Мейера была пуста, а сотрудники завода не знали, куда он делся. Котовский рвал и метал. Мишка Няга только посмеивался.

Кабинет, в котором устроился Котовский, стал напоминать проходной двор. К середине дня он протрезвел настолько, что осознал — дела на заводе идут совсем не блестяще. Воровали все, в том числе начальник охраны, сбежавший Зайдер. В запале Григорий велел расстрелять во дворе завода главного бухгалтера. Мишка Няга продолжал посмеиваться.

Наконец Котовский не выдержал и поинтересовался, почему его друг все время смеется.

— Ты можешь всех тут пострелять, — улыбаясь, ответил Мишка, — но и без того каждая собака знает, что Зайдер подался до Одессы.

— Как до Одессы, давно?

— Да уж как с месяц будет, — Мишка пожал плечами, — люди в Одессе его видели. Мои люди.

— Зачем он туда? — нахмурился Котовский.

— А ты сам как думаешь? — продолжал смеяться Мишка.

— Ничего я не думаю! — огрызнулся Григорий. — Хочешь что сказать — говори!

Кабинет к тому времени заполнился людьми — многие из работников прямо в присутствии шефа занимались конторскими делами.

— Вернуть надо Зайдера! И того... К ногтю! — перестав улыбаться, решительно заявил Мишка, усевшись верхом на стол и болтая ногами, на которых красовались блестящие кирзовые сапоги — верх роскоши в захолустной Умани. — Ты ошибку сделал, что сюда его завез. Вот теперь сам и страдаешь!

— Да какое мне до него дело? — хмыкнул Котовский. — Подумаешь, очередная одесская вошь! Сколько я таких на фронтах грохнул!

— Тех, кого грохнул, те лежат, — ответил Мишка, — а вот Зайдера ты уже не поймаешь, и это большая твоя ошибка.

— Да какое мне до него дело! — повторил Григорий. — Что ты вечно каркаешь, как ворон!

— Ворон — вестник несчастья, но он всегда прав, — убежденно произнес Мишка Няга, — и Зай­дер станет твоим несчастьем.

— Поясни, — нахмурился Котовский, которого смутил убежденный тон Мишки.

— Сдаст он все твои липовые тонны сахара, что ты по продразверстке в Красную армию поставить был должен. Сдаст — как пить дать! — хмыкнул Няга.

— Замолчи, ты... — грязно выругался Григорий.

— Что уж тут молчать? Тут кричать надо! — снова ухмыльнулся Мишка. — Тем более...

— Что — тем более?

— Зайдер тебя убить хочет!

— Что ты сказал? — Котовский был потрясен настолько, что даже выпустил финансовый гроссбух из рук.

— А то, что слышал! Зайдер хочет тебя убить. Он об этом на каждом углу поклялся. Он тебе того, что ты бордель его разгромил, не простил. Да и со времен Японца между вами всегда были вечные счеты. Так что понятно, почему Зайдер хочет тебя убить. Зря ты его из Умани выпустил.

Разговор принял такой интересный поворот, что большинство присутствующих в комнате тут же прекратили заниматься своими делами и стали внимательно прислушиваться.

— Глупость какая-то! — Котовский натянуто хохотнул. — С чего это Майорчику меня убивать? Ничего плохого я ему не сделал! А то, что бордель разгромил... Так время было такое, зачистка.

— А вот увидишь! — Мишка Няга стал мрачен. — Попомнишь мои слова! Ты бы осторожничал получше. Зайдер — он злопамятный. Он ведь не просто так в Одессу поехал.

— Это еще зачем? Что ты имеешь в виду? — было видно, что Котовский расстроен неприятным разговором.

— А то и имею в виду, что надоело Зайдеру на сахарном заводе сидеть. Вспомнил, кем был в прежние годы. Правая и самая верная рука Японца — в Одессе не последний человек. А правильные выводы ты и сам сделаешь.

— Я ведь помог ему, — Григорий нахмурился, — он просил...

— А пословицу ты не слышал, да? Сколько волка не корми, он все в лес смотрит! Тебе надо избавиться от Зайдера! Или вот так спокойно ты дашь себя убить?

— Я не верю, что Мейер хочет меня убить! — убежденно сказал Котовский. — Глупость это.

— В общем, ты как хочешь, а я поскорее возвращаюсь в Одессу, — подытожил Мишка.

— И что ты собираешься делать? — Котовский хоть и не подавал виду, но был явно расстроен этим неожиданно повернувшим не в ту сторону разговором.

— Послежу за Зайдером. Есть у меня весточка от людей, что он присматривает Паука...

— Контрабанда? — сразу понял Котовский.

— А то... Склады. Все солянки. Теперь ты понимаешь, что он присмотрел? Это тебе не сахар по карманам рассовывать!

— Может, ты и прав, — Григорий вздохнул. — От семи смертей бежать, а одной не миновать... Я в последнее время все чаще думаю об этом.

— Не о том думаешь, — упрекнул его Мишка, — о безопасности своей надо думать!

В комнате больше никто не писал и не читал. Уже не скрывая, все откровенно слушали разговор.

Одесса, март 1925 года

Оперный театр был полон. Давали «Корсара», и публика собралась посмотреть знаменитый балет. Впрочем, в зале были не только любители театра. Чтобы «сделать полный зал», как всегда говорили в Одессе, большевики согнали солдат из окрестного гарнизона. Только вернувшиеся с полей жестоких боев, они еще не успели прийти в себя от войны. А потому не особо понимали, для чего их согнали, для какой цели.

В ношеных старых гимнастерках, с ружьями, они очумело ворочали головами по сторонам, явно испугавшись роскоши Оперного театра. Большинство солдат, жителей деревень, никогда не видели подобной красоты, а потому страшно робели перед лицом этого удивительного великолепия, которое в глубине души они все-таки не могли ни понять, ни принять.

Спектакль был юбилейным. И, чтобы хоть как-то отметить знаковую дату, в зале было собрано все городское начальство. Самые именитые большевики города сидели в ложах. В тот год как раз стало появляться понятие «партийная номенклатура». И большинство начальников уже научились ценить себя, а значит, отказывались сидеть среди простых людей.

В одной из лож, вместе с двумя комиссарами и партийным бонзой из Москвы, курировавшим вопросы культуры, сидел главный редактор «Одесских новостей» Владимир Сосновский.

Комиссары и партийный бонза были с женами, которые не упустили возможности пощеголять бриллиантами. Володя Сосновский был один.

Начался балет. Публика вела себя шумно. Солдаты никогда в жизни не видели балет, и подобное зрелище показалось им страшно смешным. Они гыкали, издавали глупые смешки, стучали об пол винтовками. Грязные сапоги и калоши елозили по ковру на полу. Солдаты сплевывали на пол и вытирали жирные пальцы о бархатное покрытие кресел. В общем, все шло по плану. В некоторые ложи подали шампанское. Володя Сосновский вспомнил Мишку Япончика, для которого в оперной ложе всегда накрывали стол. Но Мишка был элегантным, в отличие от красных комиссаров. Они закусывали шампанское бутербродами с тюлькой и сплевывали косточки на пол. Володю Сосновского тошнило с самого начала спектакля.

Оперный театр всегда был для него сказкой, а каждое посещение — праздником. Почему же теперь все это так сильно изменилось?

Из-за перебоев со светом (даже нэп не мог ничего сделать с нехваткой угля на электростанциях) сцену освещал ряд газовых рожков, оставшихся еще со времен французов. Газ был надежнее электричества — его подача регулировалась, но была постоянной. А электричество даже в Оперном театре все еще оставалось роскошью.

Володя был погружен в свои мысли и почти не следил за тем, что происходит на сцене. Но вдруг, опустив глаза вниз, увидел одного из своих журналистов, который яростно махал ему рукой, призывая спуститься вниз. Лицо журналиста было перепуганным, а жестикулировал он так усиленно, что на него шикали с близлежащих кресел.

Попросив прощения у своих спутников, Володя обрадовался возможности покинуть эту ложу, где его уже серьезно мутило от тюльки с шампанским. Он спустился вниз.

Но подойти к своему сотруднику не успел. Оставалось всего несколько шагов, как вдруг... Позже, восстанавливая всю картину в памяти, Володя поразился тому, что запомнил все происходящее достаточно точно. И мог воспроизвести буквально в деталях.

Из первого или второго ряда, то есть совсем близко от сцены, выпрыгнул человек. Это был молодой мужчина в длинном черном пальто. Действия свои он сопровождал воплем. Обогнув оркестровую яму, он промчался по ступенькам на сцену, выхватил из-под полы пальто тяжелый армейский наган и открыл беспорядочную стрельбу по артистам и по зрителям.

В первый момент никто не понял, что произошло. Потом началась паника. Солдаты вскочили, схватились за винтовки. Но было поздно. Одна из пуль попала в газовый рожок, вспыхнул газ. Огненный сноп пламени перекинулся на портьеры, на декорации. Начался пожар.

Дальше был хаос. С жуткими воплями люди вскакивали со своих мест, толкались в дверях. Огонь охватывал всю большую площадь. Пламя перекинулось в зрительный зал. Из оркестровой ямы бежали музыканты.

Надо было спасаться, но Володя оказался совсем близко к огненной стене пламени на сцене и поэтому увидел то, что никто больше не видел. По телу стрелка прошли судороги, он выронил оружие и упал вниз, извиваясь в мучительном припадке. Тело выгнулось в дугу так сильно, что едва ли не висело в воздухе, касаясь опоры только затылком и пятками. А затем рухнуло вниз и неподвижно застыло. Незнакомец был мертв. Еще мгновение — и тело его охватило пламя. Вслед за остальными Володя бросился к выходу.

Пожар в Оперном театре в марте 1925 года вошел в историю Одессы. Огонь бушевал до самого утра. Пожарные команды и солдаты, присланные на подмогу, сбивались с ног. Как всегда в Одессе, проблемой оказалась вода. Ее не хватало, и пламя уничтожало удивительный памятник архитектуры. Город не спал, потрясенный этим страшным событием.

К утру пламя удалось погасить. Но стало ясно, что театр понес большие потери — почти полностью выгорела сцена, серьезно пострадал зрительный зал. Было понятно, что в ближайшее время спектаклей не будет и понадобится много сил и средств, чтобы все это восстановить.

На рассвете в бывшем зале Городской думы на Думской площади заседала специальная комиссия. Как редактор самой крупной газеты в городе Володя Сосновский был приглашен на нее. И скоро стало ясно, что он является одним из главных фигурантов.

— Ваша задача — придерживаться официальной версии! Вы обязаны опубликовать информацию, что возгорание произошло из-за утечки газа. Это все, что должны знать люди, — убеждали Володю.

— Но ведь это неправда! — Обостренное чувство справедливости не позволяло ему промолчать. — Люди видели стрелка из зала... и убийства!

— Это другая сторона вопроса! — Начальник одесской милиции, прищурившись, смотрел на него. — Мы займемся этим расследованием. А вот пугать людей и сообщать об этом в газете совершенно не обязательно.

— Но люди не идиоты! — Сосновский был возмущен до глубины души. — Все говорят о случаях, которые уже были в городе. Убийство гадалки в районе Жеваховой горы, расстрел в «Канители»... Везде было одинаково — убийца умер, едва нанес удар. В городе происходит что-то нехорошее. Люди волнуются. Нужно их успокоить хотя бы тем, что идет расследование!

— Ваше успокоение вызовет в городе панику, а это совсем не в интересах следствия, — заявил начальник милиции.

Председатель ЦК Компартии в Одессе внимательно слушал их перепалку.

— Значит, так, товарищ Сосновский, — в конце концов резюмировал он, — придерживаться официальной версии. Вам будет выдана бумага, чтÓ публиковать в газете. О том, что произошло в Оперном театре на самом деле — ни слова! Если хоть одна лишняя строчка появится — ответите головой! И учтите, ваша буржуйская самодеятельность закончилась. Мы здесь не в игрушки играем. Вы редактор партийной газеты и обязаны придерживаться политики партии. Отправляйтесь писать нужный нам материал!..

 

Глава 12

Измена Алены. Друг Володи. Угроза чистки. Сон Володи

Сосновский открыл дверь своим ключом и остановился на пороге квартиры. Ему мучительно не хотелось возвращаться домой. С каждым днем он все сильней и сильнее ненавидел затхлый запах этих комнат, унылую, однообразную Спиридоновскую и дом, вернее одноэтажный флигель, похожий на перевернутое корыто. Странно было думать так о доме, и Володя сам не понимал, с чем связана такая непонятная ассоциация, но ничего поделать с этим он не мог.

Вот уже не один месяц Алена пилила его, требуя переехать в более приличную квартиру, соответствующую его новому положению главного редактора самой крупной газеты в городе. Но Сосновский страшно противился этому — и совсем не потому, что был так привязан к тесным и унылым комнатам на Спиридоновской. Просто ему всегда было сложно принять решение. И он не выносил, когда на него давили. Сколько Володя себя помнил, так было с самого раннего детства. Когда на него давили и что-то резко требовали, он всегда делал наоборот.

Но и сам, каждый раз возвращаясь в эту квартиру, думал, что хотел бы уехать отсюда. А в последнее время пришло и осознание — ни комната, ни квартира, ни Спиридоновская были вообще ни при чем. Он мучительно хотел уехать из своей жизни.

В этот холодный весенний вечер Володя возвращался из командировки по области. Время от времени его как редактора газеты отправляли в такие поездки — в окрестные села для встречи с местным руководством, чтобы сделать бравурный репортаж о жизни красного села. Поездки были делом ответственным, поэтому их нельзя было передоверить никому из рядовых сотрудников. Приходилось отдуваться самому.

К счастью, Володя выработал беглый шаблон, по которому и штамповал такие материалы. Писались они в хвалебно-бравурном тоне и были отвратительны до тошноты. Нужно было изменить только название района и фамилии, все же остальное было одинаковым. К удивлению Володи, подобные статьи страшно нравились и сельскому руководству, и его начальству, поэтому писать их было быстро и легко.

В ответ на это начальство разрешало Сосновскому заниматься его любимым криминалом и время от времени публиковать художественные рассказы в газете. И вот в этом как раз Володя и находил главную отдушину.

Ездить по деревням было не так уж плохо, как могло показаться на первый взгляд. Начальство его всегда встречало очень радушно, кормило как на убой. Он также получал богатейший жизненный материал, упоминание о котором никак не могло попасть на страницы газеты.

Так Володя прекрасно видел страшные вещи, которые происходят в селе, — крестьянские бунты, голод, замалчиваемый большевистским начальством. Несмотря на то что продразверстке дали другое название — продуктовый налог, смысл остался тем же самым.

Страшный неурожай 1924—1925 года породил голод. Отряды солдат отбирали у крестьян последнюю еду. Самые состоятельные и предприимчивые крестьяне, сумевшие сориентироваться в условиях нэпа, становились фермерами. Они нанимали на работу своих односельчан и платили им деньгами или едой. Самые бедные либо бежали в город, пытаясь найти там любой заработок, в том числе и криминальный, либо умирали с голоду целыми семьями.

Страшно было видеть людские трупы на фоне бравурных репортажей о жизни красного села. Именно из-за этого Володя, мучительно переживавший из-за того, что нельзя говорить правду вслух, в конце концов невзлюбил эти поездки и стремился сократить их до минимума. Так произошло и в этот раз.

Он должен был вернуться на следующий день, а заночевать в небольшом селе в Николаевской области. Все свои дела и разговор с сельским головой Соколовский завершил еще до обеда. А потом с оказией подвернулся автомобиль начальства из соседнего села, который вечером ехал в Одессу. Володя не видел никакого смысла сидеть в богом забытой деревушке лишние сутки. Лучше было тайком вернуться в Одессу, выспаться и поработать над материалом о массовых убийствах, взяв за основу расстрел в Оперном театре. Он собирался самостоятельно раскрутить эту историю — но нужно было решить, с чего начать. Вот этим, обдумыванием, было бы очень хорошо заняться на досуге. И Володя попросил подвезти его в Одессу. Просьбу выполнили с большим удовольствием, довезли до самой Соборной площади. А оттуда до Спиридоновской было рукой подать.

Сосновский шел и думал о том, что Алены наверняка нет дома, несмотря на поздний час. Все свое время она проводила в театре, в артистических кафе, клубах — да где угодно. Володя не знал большинства ее друзей — тех, с кем она предпочитала проводить все свое время, особенно по вечерам. Но его это устраивало: можно было поработать в тишине, когда никто его не трогал. Присутствие Алены страшно тяготило его, и началось это сразу же после свадьбы.

Они оказались совершенно разными людьми. Им не о чем было разговаривать. Им нравились разные люди, разные книги, разные вещи. Алена не понимала его, да и не могла понять — сводная сестра покойного красного комиссара Патюка, она слишком отличалась от Володи воспитанием, уровнем культуры. В результате жена стала Сосновского раздражать.

Вначале она устраивала жуткие скандалы, сцены ревности и бурные выяснения отношений с истериками, битьем посуды и диким, площадным матом, сочности которого позавидовал бы любой коренной обитатель Молдаванки. Все это страшно коробило тактичного, спокойного Володю. В силу своего характера и воспитании он не мог отвечать ей тем же, то есть оскорблениями и битьем посуды. И он стал ее игнорировать. Алена все чаще и чаще уходила из дома, пропадая в компании новых друзей. Сосновский пытался объяснить все это самому себе тем, что она изо всех сил пытается добиться успеха как актриса, но у нее ничего не выходит, оттого и жуткие срывы. Он не желал признавать очевидные вещи — то, что его брак дал крен.

Думая обо всем этом, но больше о том, как не хочется ему возвращаться в комнаты, которые больше не были его домом, Володя застыл в прихожей, вдыхая спертый запах.

Алена оказалась жуткой хозяйкой. Сосновский же, как и большинство творческих личностей, тоже не был склонен к поддержанию порядка и чистоты. Поэтому постепенно дом стал запущенным и грязным. В квартире появился постоянный отвратительный запах, страшно раздражавший утонченного Володю. В этом запахе была целая смесь самых жутких ароматов — пыли, пригоревшей пищи, спиртного, дешевой парфюмерии Алены, соседских котов, запахов с улицы, которые коренные одесситы называли «тхнет амбре», и прочего, что было даже сложно разделить на мелкие основные составляющие, но что вместе создавало общую вонь.

Сначала Володя пытался с этим бороться — убирал мусор, проветривал комнаты. Но бороться было сложно, когда, возвращаясь по вечерам после работы домой, он заставал уставленный объедками стол, одеколон, разлитый по туалетному столику, ком грязного белья, валяющийся возле кровати, раскупоренную бутылку дешевой водки, не закрытую крышкой, и соседского кота в раскрытой форточке, который, восседая как птица на жердочке, смотрел на Сосновского с надменным и каким-то укоряющим видом.

Трудно было бороться. И Володя постепенно махнул на все это рукой. Выбросив объедки в мусорное ведро, вылив водку в унитаз и шуганув наглого кота, он занимался своими делами, больше не пытаясь наводить ни порядок, ни чистоту.

Но то, что заставило его замереть посреди прихожей, как столб, было не запахом. Это были звуки — мерзкие звуки, которые доносились из раскрытой двери. Отвратительное пыхтенье, гадкий, вульгарный смешок, скрип пружин дивана, хриплая одышка — так дышат пьяные грузчики после разгрузки вагонов, какое-то нечленораздельное бормотание... Володя почувствовал, как вся кровь отхлынула от его лица, когда он услышал эту отвратительную, пугающую смесь.

Как и все чувствительные, творческие, утонченные натуры, он всегда идеализировал окружавшую его жизнь. Свойство писателя — быть наивным до бесконечности, впитывая все обнаженной, ничем не защищенной душой. Но иногда жизнь врывалась со всей своей ужасающей грубостью, нанося мучительный удар на поражение в самое сердце, и тогда Володя испытывал просто мучительную боль.

Он замирал, чувствуя, как кровь, превратившись в лед, вдруг застывает в его жилах, и эта отвратительность жизни пудовыми гвоздями прибивает ступни к земле. В такие жуткие моменты сложно не то что дышать, просто пошевелиться.

Это был именно такой момент. И отвратительное пыхтенье, в котором была только грязь и пошлость и не было никакой гармонии, просто прибило его к земле, заставив закрыть глаза.

Пыхтенье, сопение, одышка загнанных зверей усилились, согнав Сосновского с места. Он медленно пошел к комнате, широко раскрыл дверь.

Кто это, Володя не знал. Какой-то толстый мужик с жирным затылком и массивной спиной, который лежал на его жене и пыхтел, как паровоз. Сосновский отчетливо видел бесстыдно раскинутые в стороны ноги Алены, голые груди, свисающие по бокам, длинные рыжие пряди на грязном ковре...

Он стоял и смотрел как бы со стороны на эту вульгарную, отвратительную картину, не понимая, как можно так уродливо, так некрасиво заниматься любовью — хотя конечно же это была не любовь.

Услышав звук, мужик остановился, обернулся к двери. Володя увидел простецкое круглое лицо, телячий испуг в круглых, тупых глазах. Чем-то этот мужик неуловимо напомнил ему Патюка. Может быть, он просто был похож на него внешне — туповатого вида блондин с жирной физиономией, достаточно наг­лый для того, чтобы удовлетворять свою грязную, скотскую похоть с чужой женой.

Вскочив, мужик вдруг заметался по комнате, подбирая свою одежду, разбросанную вокруг. Затем пулей вылетел в раскрытую дверь. Он был не только вульгарным, но и трусливым. Володе вдруг захотелось расхохотаться.

Алена завизжала. Натянула на себя халат, разрази­лась рыданиями, затем полилась истошная, бессвязная брань.

Не обращая на нее никакого внимания и не говоря ни единого слова, Володя прошел в спальню, достал с полки шкафа старинный чемодан, обитый тонкой свиной кожей с позолоченным тиснением — с этим чемоданом Володя приехал в Одессу. Раскрыв его, он принялся собирать все свои вещи.

Алена стояла за его спиной. Она кричала и плакала. То поливала площадной бранью, обвиняя во всем, то умоляла не уходить. Странно, но Володя почти физически не слышал ни одного произносимого ею слова. И если бы его попросили пересказать ее речь, он ни за что не смог бы повторить.

Наконец вещи были собраны. Свои рукописи Володя сложил в отдельную папку. Взял пишущую машинку со стола. Ключи оставил в прихожей, на столике рядом с вешалкой. И перешагнул порог, точно зная, что в эту квартиру больше не вернется. Никогда. Странное дело, но в первые минуты, шагая по темным ночным улицам под порывами ледяного ветра, Сосновский чувствовал только острое чувство облегчения. Такое острое, что от него хотелось плакать.

Володя переночевал в редакции, взяв ключ у ночного сторожа. Как главный редактор он мог находиться в помещении редакции хоть круглосуточно, но на следующее утро Сосновский пошел в Каретный переулок. К счастью, квартира, в которой он жил раньше, была свободна. Володя снял ее и в тот же вечер перенес из редакции все свои вещи. У него было такое чувство, словно он вернулся домой...

Девушка из типографии удивленно вскинула глаза на Володю, облегченно вздохнув в тот момент, когда редактор Сосновский протянул ей последнюю, внесенную красным карандашом правку. Обычно правка гранок перед сдачей номера в типографию была долгим процессом. Вооружившись красным редакторским карандашом, Володя «строил из себя Хейфеца» — как он сам называл этот процесс. Он тщательно правил чужие материалы, менял их местами, снимал с печати и делал прочие серьезные вещи, которые так ненавидели все репортеры мира, особенно молодые. Сам Володя получал от этого процесса газетной инквизиции истинное удовольствие, поступая с чужими материалами так, как когда-то поступали с его статьями. Его опьяняла власть. Но в газете большевиков не находилось репортера, который поступил бы с ним так, как когда-то поступал он сам: в те моменты, когда, врываясь в кабинет к Хейфецу, говорил, что все эти редакторские правки всего лишь мелочность, злобность и самодурство.

Но в тот день Володя справился с газетным процессом не удивление быстро. Он немного сократил основные статьи, урезал новости, расширил сводку с партийного съезда и поступил невероятно мягко со статьей одного репортера, которую, в нормальном состоянии, порезал бы на треть. Все это он сделал со всеми газетными полосами очень быстро, в течение часа, и отослал девушку из типографии обратно на рабочее место.

Затем, тяжело вздохнув, поднялся из-за стола, собрал в кожаную папку необходимые документы и так застыл, печально глядя перед собой. Сосновскому было страшно.

Страшно ему было достаточно долго, еще с ночи, когда, промучившись до рассвета, он принял непоколебимое, ну просто нерушимое решение. Он решил поступить так, как требовала его совесть. И заодно покрыть себя нестерпимым позором. Володя решил развестись. Для бывшего князя Сосновского поступить так, пусть даже с неверной женой, означало несмываемый позор.

В среде, из которой вышел Володя, в которой так долго и счастливо жили его родители, разводов не существовало. Развод бросал на весь род грязное, позорное пятно. Он словно подчеркивал несостоятельность мужчины, который не справился с грузом взятых на себя обязательств и позорно капитулировал. Это было мерзко, унизительно, словно подчеркивало ущербность. Разведенных людей не принимали в приличном обществе. Они становились изгоями. И Володя не сомневался, что родители переворачиваются в гробах от его решения.

Все изменилось с приходом большевиков. На какой-то период брак перестал быть таинством, мгновенно потеряв свою значимость. Новая мораль допускала между мужчиной и женщиной такие отношения, которые прежде были абсолютно невозможны без брака — к примеру, совместное сожительство.

Но очень скоро большевики осознали свою ошибку, поняв, что чем больше независимым становится человек, тем сложнее им управлять. И превратили брак еще в один рычаг управления, придав ему несколько другую, уже не моральную, а социально-политическую окраску. Вновь принялись осуждаться разводы, и большевики делали все для того, чтобы уменьшить количество разведенных в своих рядах. Развестись означало вызвать огонь на себя. Но, несмотря на это, Володя собирался поступить именно таким образом.

Дверь его кабинета распахнулась, и Сосновский увидел на пороге человека, которого ожидал увидеть в этот день меньше всего. Но, тем не менее, был безмерно рад. Это был его друг Павел Дыбенко, один из самых больших людей не только в Одессе, но и во всей УССР.

В Одессе располагалась важная воинская часть — Управление 6-го стрелкового корпуса Украинского военного округа Вооруженных сил Украины и Крыма. И командиром корпуса был назначен Павел Ефимович Дыбенко. Володя пришел к нему брать интервью — это было необходимо для парадного выпуска газеты, посвященного одному из майских праздников. Они разговорились, затем продолжили общение. И с тех пор их связывала достаточно крепкая дружба.

Павел Дыбенко был старше Сосновского. Опытный командир, он прошел все фронты гражданской войны, но ничем не напоминал подлеца Патюка. В глазах Володи Дыбенко был похож на настоящего офицера царской гвардии. Он чем-то напоминал его старшего брата. В нем была воинская доблесть, честь, достоинство и все те редкие качества, большинство из которых в новом времени были утрачены. Несмотря на то что Дыбенко не умел наушничать и доносить, он сделал блестящую карьеру, став одним из первых людей в городе. Но то, что он стал очень большим начальником, ничуть не испортило его.

Дыбенко не зазнался, не испортился, поэтому его любили и ценили не только начальство, но и подчиненные. С Володей же его связывала некая общность взглядов, какая-то тонкость натуры, в общем-то удивительная для военного.

— Откуда ты? — Сосновский не поверил своим глазам — вот уже много дней его друга не было в городе, и он знал, что в области происходит что-то серьезное.

— Отовсюду. Из Херсонщины, — Дыбенко неопределенно махнул рукой. Володя знал, что в области вспыхивают жестокие крестьянские бунты, но об этом нельзя было говорить. — Вот, приехал только и сразу к тебе, — выдохнул. — Да ты, я вижу, уходишь? Начальство вызвало на ковер?

— Если бы... — Володя заметно помрачнел, — нет. С начальством как раз все в порядке. Тут такое дело... Ты на машине? Подбросишь до суда?

— Куда? — Дыбенко не поверил своим ушам.

— Или до загса, я не знаю... — Володя сник. — В загс правильнее, наверное, будет, — начал он. — Я, видишь ли, с женой... С бывшей женой решил развестись...

— Так, — лицо Дыбенко вдруг стало невероятно серьезным. — Из дома, как я понимаю, ты ушел? Есть где жить?

— Ушел, — вздыхая, кивнул Володя, — я теперь в Каретном переулке живу. Старую свою квартиру снял.

— Ясно, — четко, по-военному отрезал Дыбенко. — Значит так, сейчас мы едем к тебе домой и говорим. С работы уйдешь — не проблема. Один день можно. Надо говорить.

— Да не о чем разговаривать! — Володя только рукой махнул горестно. — Я уже все решил.

— Я сказал едем! — Дыбенко был настроен решительно. — И коньяк хороший возьмем!

Сосновский попытался было протестовать, но друг выдворил его из кабинета...

Позже, уютно устроившись за столом под большим матерчатым абажуром, Володя рассказывал свою историю.

— И я решил... В общем, так, — совсем поникнув, Сосновский допил коньяк, который действительно оказался очень хорошим.

— А теперь слушай меня и слушай очень внимательно, — нахмурился Дыбенко. — Ты мой друг, и я не дам тебе засунуть голову в петлю. А это именно то, что ты делаешь.

— Я не понимаю... — начал было Володя, но Дыбенко резко его оборвал:

— Все ты прекрасно понимаешь! Знаешь, что будет после того, как станет известно о твоем решении?

— К начальству вызовут?

— И это тоже. Но сначала назначат комиссию по «чистке». Ты понимаешь, что это такое?

Володя побледнел. «Чистка» была ужасающим явлением. Он только один раз присутствовал на заседании подобной комиссии, но этого ему хватило на всю жизнь. С 1921 года большевистской партией проводились «чистки» во всех учреждениях. Это означало, что на свет божий извлекалась вся подноготная человека — его происхождение, происхождение его родителей, чем его родители занимались до революции, где он сам был во время революции, когда вступил в партию большевиков или почему не вступил, симпатии к царскому режиму... Воевал ли на фронте, словом — все поступки, подозрения, доносы, все самое мерзкое, сомнительное или наоборот — неопределенное, извлекалось на свет... Человек, которого «чистили», всегда снимался с занимаемой должности.

Если его оправдывали, могли восстановить на работе — но в должности намного низшей, чем предыдущая, и с низшим окладом, пока не выслужится. Но если «чистку» не проходил, документы передавались в НКВД, а человека всегда арестовывали... Нередко дело заканчивалось расстрелом. «Чистили» за все — за пассивность, дискредитацию советской власти, шкурничество, карьеризм, буржуазный образ жизни, разложение в быту... Поводом для «чистки» мог стать любой незначительный донос, любое глупое замечание. Что уж тут говорить о таком серьезном поводе, как развод?

— Ты происхождение свое помнишь? — в лоб спросил Дыбенко, который прекрасно знал всю правду о своем друге — да Володя и не скрывал особо, не в его характере было подличать и прятаться. — И ты хочешь сказать, что твои прежние весьма сомнительные заслуги спасут бывшего князя? Ты знаешь, сколько твоих прямых родственников живет сейчас в Париже? И ты надеешься, что после «чистки» князь Сосновский выйдет с заседания комиссии живым и невредимым?

— Я не думал об этом, — растерялся Володя.

— Да ты ж работал и в царских газетах, не только в большевистских, — напомнил Дыбенко, — ты разогнал отряд призраков! Ты ведь знаешь и сам, что после шумихи большевики закрыли этот проект. Ты был связан с бандами Михаила Японца. Красная власть сейчас делает все возможное, чтобы забыли этого персонажа. А вот тебе его живо припомнят!

— Так глубоко копать... — Володя пожал пле­чами.

— Ты шутишь? — Дыбенко смотрел на него прямо в глаза. — Ты не просто попрощаешься со своей должностью и больше никогда не будешь работать в газете! Ты попрощаешься со своей жизнью!

— Пускай, — Володя махнул рукой и налил себе коньяк.

— Ладно, сделаем вид, что я этого не слышал! — отрезал Дыбенко. — Ты хоть знаешь, сколько доносов лежит на тебя в НКВД?

— Ты о чем? — Володя не поверил своим ушам.

— Начальник городских чекистов мой приятель, иногда выпиваем вместе, — признался Дыбенко. — Так вот, он мне и рассказал, что доносов на тебя — уже цельная папка! Пухлый том!

— Да кто же их пишет? — растерялся Сосновский.

— Как это кто? — Дыбенко пожал плечами. — Да все — знаешь, время такое! Сотрудники твои пишут, соседи пишут, бывшие бандиты тоже... А жена? Как ты думаешь, с чего я к тебе так внезапно пришел? Твоя бывшая жена уже просто папку доносов в НКВД настрочила! Ну, как я понимаю, с того момента, как ты от нее ушел. Ты и в Париж бежать собираешься, и белый шпион, и китайский император... В общем, хватает всего!

— Но это же подло... — начал было Володя и вдруг осекся — перед его глазами вдруг стало лицо Патюка.

— Пока я могу тебя прикрывать, ходу этому никто не даст, — веско сказал Дыбенко, — все понимают — ну семейные ссоры с женой. Но если ты подашь на развод — конец всему, я уже ничем не смогу тебе помочь...

Володя угрюмо молчал.

— Политика партии о плюрализме мнений хороша на бумаге, — вздохнув, продолжил Дыбенко, — а твоя работа в газете? Сколько ты к этому шел? И ты же любишь свое дело. Сможешь не писать? Ну так на что ты жить будешь? Стоит потерять все ни за что?

— Как это ни за что? — возмутился Володя.

— Ну не живи с ней, — рассердился Дыбенко. — Не разговаривай никогда в жизни. Не подходи даже... Вообще ничего, но подавать на развод не смей. Помни свое прошлое...

— А что мое прошлое? — Володя вдруг прищурился. — А Котовский? Котовский же бывший налетчик, как Мишка Япончик!

— Ну, это ты загнул! — засмеялся Дыбенко. — Григорий Иванович сейчас второй после Фрунзе человек в республике.

— Ну ты-то знаешь, что он бандит! — вырвалось у Володи.

— Это ты будешь бандитом после того, как закончится «чистка». Мертвым, — жестко усмехнулся Дыбенко. — А Котовский — красный герой. На таких равняться надо! Во власти свой человек.

— Не понимаю я эту власть... — снова в сердцах произнес Володя.

— Будем считать, что и этого я не слышал, — заключил Дыбенко, — а ты ничего не говорил. Ляпнешь при ком-нибудь, я уже не смогу тебя спасти. И давай сделаем так. Ты уж послушай мои слова серьезно. Бей этой своей морду, либо игнорируй до конца жизни. Ну заведи себе хоть сотню девок — один хрен. В общем, что хочешь, то и делай. Никто тебя и пальцем не тронет. Но разводиться — не смей. Тебе жить и жить еще! А иначе ты зачеркнешь всю свою жизнь из-за какой-то тупой шлендры! Да у тебя еще сотня будет лучше, чем она! Не делай глупостей!

Дыбенко был слишком убедительным. Они досидели допоздна. Потом Павел уехал домой. И снился Володе сон — мост на Фонтанке в его родном Петербурге. Сжимая в руках кружевной зонтик, Таня бежала ему навстречу. И у нее, как прежде, светились глаза...

 

Глава 13

Смерть мальчишек с Жеваховой горы. Расследование Володи. Разговор с доктором Петровским

Туман отступил, и по-весеннему жаркое солнце подсушило лужи, оградив их кромкой сухого песка. Лужи эти были какие-то странные — на Жеваховой горе было несколько слоев почвы — глинистая, ил, песок, почти бесплодный слой черной земли и снова — глина с песком... В окрестностях не росло почти ничего. Причиной, судя по всему, были солончаки, которые тянулись дальше, к лиману. Именно потому, что в этих местах ничего и не росло, жители окрестных мест были беднее обитателей Пересыпи.

Скученность здесь была страшная. Глинобитные хижины лепились одна к другой, соприкасаясь камышовыми крышами. Но если в дебрях Молдаванки или Слободки перегородки в домах часто строили из фанеры, то здесь подручным материалом были кирпичи из глины, смешанной с землей. Были они неопрятными, некрасивыми на вид, неудобными на ощупь — но по качеству достаточно прочными. И это был самый доступный строительный материал для живущих в окрестностях бедняков.

Но когда в этих сумрачных краях выглядывало солнце, прекрасной казалась даже кособокая Жевахова гора, возвышающаяся над хижинами. А солнечных дней было намного больше, чем пасмурных. Поэтому эта местность была еще и ничего — по сравнению с теми, кто здесь жил.

Для местных мальчишек солнечные дни были раем. Они лазили по склонам, вдоль и поперек исследовали все рытвины и канавы, проникали в любую, самую потаенную щель. Местной детворы было много, и с утра до самой ночи она была предоставлена сама себе. Взрослые уходили на работу, занимались своими делами, уезжали в город, пытаясь наскрести крохи на жизнь. Школ для детей не было. Сбившись в стайки, с утра до вечера они совершали налеты на окрестные сады, купались в теплое время года в лимане и подворовывали помаленьку, учась у более старших товарищей, которые уже уходили на воровские заработки в город. Нищета была такой страшной, что все, от мала до велика, старались заработать на жизнь как угодно, в том числе и воровством.

Вот и сейчас стая мальчишек оседлала несколько каменных валунов почти на самой Жеваховой горе. Двое из них пытались раскурить самокрутки, но ничего не получалось. Окурки, подобранные на улице, были докурены почти до конца. А табак в них был такого плохого качества, что его почти невозможно было разжечь. То же самое было и с бумагой. Самокрутки делали из некачественной, газетной. И она только скукоживалась, но никак не поджигалась. Остальные пацаны занимались кто чем хотел.

Было около полудня, самое жаркое время, и солнце палило с такой силой, что кое-кто из мальчишек даже поснимал ветхую одежонку, пытаясь загорать.

Громкий свист нарушил эту идиллию. Из-за самого высокого валуна появились двое подростков лет по четырнадцать. Звали их Гарик и Белан. Они были старше всех остальных и уже ездили в город на заработки. Гарик был вором — наглый, рыжий, неопрятный, он воровал на базарах кошельки и влезал в форточки квартир. Белан был у него на побе­гушках.

— Эй, пацанва, а ну, хто тут самый мелкий? Ходь досюда, за пару монет! — выкрикнул Гарик, но никто не поспешил на его зов. Местные не любили его за исключительную лживость и подлость. Несколько раз он кидал своих на деньги, после чего был нещадно бит всем скопом. Но ума это ему не прибавляло. В довершение ко всем своим качествам, Гарик был безнадежно туп.

Его беспросветная тупость просто бросалась в глаза. Это и было причиной того, что его не взяли во взрослую банду, на Пересыпи, посчитав полудурком. К счастью, об этом так и не узнал никто из местных, а не то ему бы не дали спокойно жить.

— А тебе чего? — Маленький, щуплый Колька-Змееныш был единственным, кто отреагировал на слова Гарика.

— Новый лаз в горе надыбали. Надо бы глянуть. Но там мелкий нужен, мы не пройдем, — спокойно пояснил Белан.

— Сколько монет дашь? — прищурился Колька.

— Лови! — Белан швырнул мальчонке несколько мелких монет. Колька посчитал, и после этого вся троица удалилась.

Прошло около получаса. Вдруг всех словно по тревоге поднял страшный вопль. Из-за валуна вылетел перепуганный, дрожащий Колька:

— Скорей! Там Гарик Белана убил... А потом того...

Мальчонка захлебнулся рыданиями. Стайка пацанов побежала за ним. Добежав, на месте они застали страшную картину.

Оба парня были мертвы. Тело Белана было исколото острым охотничьим ножом, вокруг натекли реки крови. Гарик был неестественно выгнут в дугу. Бешеные, совсем сумасшедшие глаза его словно выкатились из орбит, а на губах застыла белая пена. Казалось, он умер от страшных судорог.

После долгих рыданий и отпаивания водой Колька-Змееныш смог рассказать следующее. Лаз был закрыт желтым камнем. Его можно было отодвинуть, но не так, чтобы в него смог бы пролезть взрослый человек. В узкую щель ни Гарик, ни Белан не поместились. Тогда они зафиксировали камень в таком положении, чтобы оставалась щель, и отправились за Колькой.

Кольке внутрь залезть удалось. По его словам, это была небольшая ниша, ну как шкаф, выдобленный в стене. Никакого хода дальше, в глубину, там не было. Возле стены лежал небольшой мешок, завязанный веревкой. Он развязал ее, чтобы узнать, что там. А там лежало много бумажных пакетиков, полных белого порошка, похожего на крупные кристаллы соли.

Гарик крикнул, чтобы Колька взял один из пакетиков и вынес наружу. Сначала он хотел весь мешок, но тот в щель не пролез. Поэтому Колька вынес наружу один пакетик. Гарик, сидя рядом, высыпал содержимое на ладонь. Колька протянул руку, чтобы попробовать, но Гарик стукнул его по руке со словами: «Не лезь, шкет, вдруг оно денег стоит».

После чего сам попробовал соль на язык. Колька помнил это отчетливо. А дальше произошло страшное. Лицо Гарика исказилось, он стал выть. Казалось, он мучается судорогами.

Внезапно он выхватил из-за пояса нож и набросился на Белана. Тот не успел увернуться от ударов и умер почти сразу. В панике Колька бросился бежать, полез по скале и сбил палку, на которой держалась плита. Она стала на место, примкнув так плотно, что вход в лаз нельзя было теперь разглядеть.

Убив Белана, Гарик свалился на землю и стал корчиться в судорогах. На его губах выступили клочья белой пены. Тело выгнулось в дугу, и он застыл. А Колька принялся звать на помощь.

Чуть позже прибежали взрослые. В таком захолустье, как окрестности Жеваховой горы, милиции не было, да и взрослых было мало — в основном все ушли на работу. Старый дед Трофим сказал, что лучше всего погрузить тела на подводу, завернув в рогожу, и так отвезти в Еврейскую больницу. А там уж власти пусть разбираются.

Так и сделали. Но до того, как положить мертвых на подводу, дед Трофим попытался отыскать следы порошка. Но вокруг была пожухлая трава, к тому же все было заляпано кровью. Поэтому разглядеть следы порошка было никак невозможно. Впрочем, кроме деда Трофима, особо никто и не искал. Дед был слишком стар, местные считали его чудаком. Поэтому никто не понял его странность — зачем искать да и почему. Перепуганные мальчишки разбрелись по домам, а тела погибших повезли в Еврейскую больницу.

Разговор с другом произвел на Володю такое серьезное впечатление, что он сам себе боялся признаться в этом. Слова Павла Дыбенко запали глубоко в его душу.

Постепенно работа в газете стала занимать в его жизни очень важное место. Без газетной привычной суеты Сосновский чувствовал себя как рыба, вытащенная из воды. А потому, не откладывая дела в долгий ящик, он решил заняться тем, что действительно было для него важно. Его очень интересовала история о том, что произошло на самом деле в Оперном театре.

Помимо того, резкое переключение на работу всегда позволяло ему отвлечься от дурных мыслей. Их в последнее время было гораздо больше, чем следовало бы.

Первый вопрос был самым важным: с чего начать? И, рассуждая на эту тему, Володя вдруг понял, что ответ находится прямо перед его глазами. Это был пустой стол в редакции — стол журналиста, который позвал его вниз, в партер, как раз перед тем, как началась стрельба. А потом исчез в неизвестном направлении.

Стол был непривычно пустым. Такого ни у кого в редакции не было — в том смысле, что на столе каждого действующего сотрудника творился самый настоящий бардак. Старые гранки и отпечатанные на машинке тексты статей, свежие газеты и заметки на «оборотках» — обратных страницах использованных листов бумаги, печатные приказы и вырезки из чужих газет, а поверх этого — сломанные карандаши и канцелярские скрепки. Таким был любой редакционный стол... Кроме стола этого сотрудника. Эта почти девственная чистота навевала очень плохие мысли...

Володя вспомнил имя этого журналиста — Василий Швец. Вспомнил, что он пришел работать в газету недавно. До этого он был канцелярским служащим, а еще раньше, в царские времена, — работал в гимназии. Скорей всего, учителем. Подробностей Володя не знал. Человек он был тихий, безынициативный, но скрупулезный, исполнительный и старательный. И если статьям его недоставало огня, то все искупала точность в выполнении любого задания и исполнительность. Сосновский вспомнил, что особенно хорошо Швецу удавались колонки новостей и любые хроники.

Внезапно Володя подумал, что давно уже не видел журналиста в редакции. Куда же он делся? Сос­новский позвал своего заместителя и редакционного секретаря Савку, самого толкового из всех сотрудников, можно сказать, его правую руку.

— Ну и где этот человек, что здесь сидел? Василий Швец, кажется? — полюбопытствовал Володя, стоя возле пустого стола.

— Так... э... Это... не помню, — Савка вскинул на Сосновского удивленные глаза. Он не привык к подобным распросам — Володя никогда не интересовался своими сотрудниками.

— Что за бардак? — Сосновский развел руками. — Никакой дисциплины! Хотят — ходят на работу, не хотят — не ходят! Не газета, а санаторий! Что это вообще такое, а?

— Так вы раньше никогда не спрашивали! — От удивления к Савке даже вернулась речь.

— В общем, так. Сгоняй в отдел кадров, принеси личное дело Швеца. И заодно последнюю статью, что он сдал. И учти: поувольняю всех к чертовой матери! Развели тут... Контрреволюцию!

Савка был так поражен, что почти вприпрыжку бросился выполнять задание. Володя же подивился сам себе.

На удивление, Савка справился быстро. Принес тоненькое личное дело и номер газеты из архива.

— Вот его статья — вернее колонка хроники, — сказал, — он про рыбаков расстрелянных писал.

— Что еще за рыбаки? — Володя не мог вспомнить.

— Ну, что расстреляли бандиты на Фонтанской банке.. То есть возле мыса Большой Фонтан. Они еще соль возили, — пояснил Савка, — помните?

Сосновский не помнил. Стал читать. Сухая информация, сводка, всего несколько строк. И ничего больше. Даже без комментариев. Не выудишь ничего из такой статьи, ничего полезного не почерпнешь.

Личное дело тоже помогло не очень. Василию Швецу было 46 лет. Родился в Херсонской губернии. Закончил мужскую гимназию в Одессе, служил преподавателем словесности. Затем — канцелярский служащий в одном из трестов. Холост. Жил в Первом Заливном переулке на Пересыпи. Живых родственников не было.

Володя почувствовал укол стыда. Как можно было быть таким отвлеченным и совсем не интересоваться людьми? Вдруг бы ему понадобилась помощь, а об этом никто не знал? Как он вышел вообще тогда из Оперного театра? И вышел ли? Володя не помнил. Ему было не до сотрудников. Погруженный в свои переживания, Сосновский игнорировал людей. Ему стало стыдно.

— А стол его кто убрал? — Пытаясь скрыть свой стыд, Володя начал строго допрашивать Савку: — Зачем убрали?

— Так это... стол никто не убирал, — Савка растерянно хлопал глазами, — он сам был таким... педаль... педаличным!

— Педантичным, — машинально поправил Сос­новский.

Очевидно, пропавший сотрудник в глубине души все-таки не был ни творческой личностью, ни журналистом. Творческая натура и идеальный порядок в глазах Володи были абсолютно несовместимы.

В Первом Заливном переулке воняло сыростью, а под покосившимся забором невысыхающие лужи покрылись тиной. Сос­новский постучал в расшатанную калитку.

Минут через пять после бешеного стука — Володя едва не разбил костяшки пальцев — на пороге появилась дряхлая старуха в рваном халате, крест-накрест перевязанном пуховым платком, и спросила:

— Чего орешь?

Сосновский, не произнесший ни единого слова, уже давным-давно привык к одесской логике, поэтому коротко сказал:

— Мне Василий Швец нужен.

— Это начальник? — уточнила старуха.

— Кто? — не понял Володя.

— Так он редактором газеты вроде работает. Большой начальник! — на удивление грамотно сказала старуха.

— Редактором? — Володя моргнул. — Ну да, конечно.

Бесхитростная душа бывшего учителя гимназии из Херсонской губернии требовала все-таки хоть каких-то высот, пусть даже таких жалких, как зазнайство перед глазами выжившей из ума старухи. Очевидно, других утешений в его жизни не было.

— Так с больницы его еще не привезли, — сказала старуха.

— Из какой больницы? — удивился Володя.

— Шо ты все переспрашиваешь, швицер задох­лый? Я тебе шо, фуфло об голову талдычу? — рассердилась старуха. — Як не кумекаешь, шо до куда, какого сюда пришел?

— Так я Василия ищу, я из газеты его, — примирительно сказал Володя, даже не пытаясь развенчивать жалкий миф неудачника-репортера.

— С Еврейской больницы не привезли! — почему-то доброжелательно заговорила старуха. — Как из Оперного после пожара приехал, так мы с соседями и отправили его в Еврейскую больницу. Обгорел весь. На руках целого кусочка кожи не было. Стонал бедолашный. Руки мокрыми тряпками обмотал. И стонал. А потом жар у него начался. Горячка, видно. Ну, мы телегу Саньки-кузнеца выпростали, да Санька в больницу его и отвез. Досюда он там...

Сосновскому стало жутко. Столько времени сотрудник редакции, одинокий человек находился в Еврейской больнице, а в редакции никто об этом ни сном ни духом! Жгучий стыд застлал ему глаза.

В Еврейской больнице было много людей. Но, минуя все очереди и привычно лавируя в коридорах, Володя уверенно постучал в дверь кабинета доктора Петровского. К счастью, он был на месте. С печалью Володя отметил, что знаменитый врач очень сильно постарел. Но глаза его смотрели по-прежнему пристально и были невероятно ясными.

— Вы? — На лице Петровского отразилось такое удивление, что Володя даже не знал, что сказать. — Зачем вы здесь?

— Я... Мне поговорить с вами надо. Узнать хотел кое-что.

— Нет. — Доктор Петровский так решительно сжал губы, что его лицо застыло, как каменное. — Я вам ничего не скажу. Это напрасная трата времени. От меня вы ничего не узнаете. Но если хотите узнать — решайте этот вопрос не со мной!

— Простите. Вы о чем, доктор? — поразился Володя.

— Я ничего не скажу, нет, — на лице Петровского вдруг отразилась мука, — вы сами пойдите к ней, поговорите... И тогда...

— Я о сотруднике редакции хотел узнать, — пробормотал ошарашенный Володя, не понимая, что хотел сказать ему доктор Петровский.

— О каком сотруднике? — Теперь, казалось, они поменялись местами, и уже доктор не понимал Володиных слов.

— Его Василий Швец зовут, журналист. Он на пожаре обгорел в Оперном театре. Его к вам привезли, — объяснил Володя, — я подумал, может, вы его оперировали. И сможете помочь.

— Подождите... — Петровский вызвал дежурную медсестру, продиктовал имя и фамилию и отправил в приемный покой.

— Я думал, вы по другому вопросу, — как-то разочарованно и даже грустно произнес он, — думал, что вы осознали.

— Что — осознал? Я вас не понимаю! — Володя смотрел на него во все глаза.

— Не важно, — в сердцах сказал доктор и махнул раздраженно рукой.

Медсестра вернулась очень скоро, держа в руках тоненькую папку.

— Вот оно что... — нахмурился доктор, прочитав, — ну да, помню этот случай. Руки были обмотаны грязными тряпками с паутиной. Он паутину к ожогам прикладывал. Эх, народ, народ...

— В какой он палате?

— Умер ваш Швец два дня назад, — сказал Пет­ровский, — сепсис у него начался, ничего нельзя было сделать. Заражение крови. Мне очень жаль.

Сосновский растерянно смотрел на него и не знал, что сказать. До кабинета Петровского донесся шум.

— Мне надо идти заключение писать, — доктор сдержанно поклонился и вышел в коридор, а Володя увязался за ним. — Еще один странный случай, как в вашем Оперном театре, — продолжал Петровский. — Говорят, там какой-то псих стрельбу открыл... Так и у меня вчера было почти такое.

— Что? Расскажите! — Володя весь превратился во внимание.

Доктор остановился.

— Парня одного привезли с Жеваховой горы, подростка. Наелся он непонятного белого порошка. По-видимому, у него галлюцинации начались, потому что набросился он на своего товарища и зарезал его. А потом умер.

— Кто умер? — Володя не верил своим ушам.

— Парень этот... Что стал убийцей. Судороги у него начались, жуткие. Свидетели рассказывали. И умер. Я ночью делал вскрытие.

— И что оно показало?

— Отравление. Судя по всему, какой-то неизвестный наркотик. В крови его было полно. Компоненты серьезных галлюциногенов, как я и предполагал. И еще какие-то вещества. Анализ позже покажет. Это так, поверхностно. Ну, извините, дела.

И, распрощавшись с Володей, доктор ушел по коридору больницы. Сосновский даже не мог поверить в свою удачу! Значит, причина массовых убийств — неизвестный наркотик! Белый порошок! И связан этот порошок с Жеваховой горой!

Он бросился домой, чтобы все записать... Писал долго.

Наступили сумерки. Чтобы немного отдохнуть, Володя подошел к окну и... не поверил своим глазам!

К выходу из Каретного переулка шла Таня, держа на руках маленькую светловолосую девочку, красивую, как картинка! Володе сразу бросилась в глаза ее красота. Доверчиво обняв одной рукой Таню за шею, другой девчушка держала большой розовый леденец на деревянной палочке, оставлявший на ее щечках розовые разводы. Волосы малышки трепал свежий весенний ветер.

Боль была страшной. Пошатнувшись, Володя хотел отойти от окна... Но не смог. Словно завороженный, он смотрел на Таню, удалявшуюся от него все дальше и дальше.

Утро следующего дня в редакции началось для Сосновского со сводки новостей, которую ему положили на стол. «В квартире на Екатерининской улице, где проживала вдова чекиста Сергея Ракитина, храб­ро павшего в борьбе в бандитами, произошел взрыв. В результате взрыва никто из жителей квартиры не пострадал. Были разрушены деревянные перекрытия. Причиной взрыва стал, возможно, неисправный газовый баллон».

Таня вернулась в преступный мир? Вдова Сергея Ракитина... Володя давно уже узнал имя того человека, за которого Таня вышла замуж и который оставил ее вдовой. Отца ее ребенка. Сердце выскакивало из груди, а Таня со светловолосой девочкой все еще стояла перед его глазами.

 

Глава 14

Ссора с Тучей. Дочка Тани. Другой парад. Старая няня

— Что ты молчишь? — рассердилась Таня.

Вот уже битый час она рассказывала Туче про взрыв, вспоминая все новые и новые подробности. В окна особняка Тучи было видно бушующее весеннее море, яростно катившее черные пенистые валы, словно угрожая земле, погрязшей в пороках.

Море было страшным и завораживало одновременно. Против собственной воли Таня иногда бросала взгляд туда, где бились в яростной схватке могущественные валы, кипя и взрываясь так, как кипела ее душа. Но схватка была с ветряными мельницами. Вся мощь валов была безнадежной. Ничего не смывала и ничего не очищала на грешной и равнодушной земле.

Сразу после взрыва на Екатерининской, устроив в безопасности в Каретном переулке Иду и детей, Таня поспешила к Мишке Няге. Она и сама не понимала, почему так сделала. Впрочем, это было вполне естественно, и Таня готова была признать тот факт, что в случае любых неприятностей женщина всегда в первую очередь бежит к тому мужчине, с которым она спит.

Но Мишки не было в городе. Он разъезжал с Котовским, пребывая то в Умани, то в Бессарабии, то в Херсонской губернии. И Таня не видела его уже много дней. Так уж получилось, что она стала скучать по Мишке и вдруг поняла, что относится к нему с непонятной для самой себя теплотой. Няга ей нравился. С ним было легко и весело. Ее увлекал его неистребимый задор. Но в то же время Таня признавала, что он гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Чем-то неуловимым он напоминал ей Володю Сосновского, хотя между ними не было абсолютно никакого сходства, да и не могло быть, слишком уж разными по воспитанию, социальному положению, характеру и уму были эти двое. Но иногда между ними неуловимо проскальзывало что-то общее. И Таня никак не могла этого понять, лишь чувствовала.

Она запомнила, как проснувшись посреди ночи, вдруг обнаружила, что Мишки нет рядом. Накинув на плечи шаль, она пошла на его поиски и обнаружила в гостиной у печки, где он с интересом читал большую книжку в кожаном переплете. Подойдя ближе, Таня не поверила своим глазам! Это был сборник сказок. Еще дореволюционное издание было иллюстрировано картинками. Это была очень красивая и дорогая книга — где только Мишка ее взял?

Увидев Таню, он улыбнулся.

— Посмотри, что я отыскал в антикварной лавке! Точно такая же книга сказок была у меня в детстве. И я помню наизусть каждую из них! Здорово, правда?

— В твоем детстве? — переспросила Таня.

— Ну да! Я умел читать уже в пять лет. Эта книжка лежала на столе в гостиной, и каждый раз, когда я приходил...

— В гостиной в цыганском таборе? — не выдержала Таня.

— В каком таборе? — Мишка вскинул на нее ничего не понимающие глаза. — Нет, конечно! В доме священника, в его гостиной. Я же рассказывал тебе, что меня учил местный священник. Я приходил к нему домой.

Все так же потрескивали дрова в камине, все так же валил за окнами снег, и в теплой комнате было очень уютно... Но все вдруг закончилось — Мишка захлопнул книгу, отложил в сторону, встал.

— Идем спать.

Он избегал встречаться глазами со взглядом Тани, и она вдруг поняла, что все изменилось в этот непонятный момент. Впрочем, потом, уже в постели, Мишка притянул ее к себе, горячо обнял, стал целовать так, как целовал всегда. Как всегда, он был нежен и страстен, но Таню не оставляло ощущение, что рядом с ней находится совершенно другой человек. Словно рядом с ней бывают два абсолютно разных человека. И Таня вдруг поняла, что не успокоится до тех пор, пока не разгадает загадку Мишки Няги, не поймет, кто он такой.

В последнее время, еще до взрыва, она думала о нем все чаще и чаще, мучилась сомнениями и страшно скучала по нему. Но в городе Мишки не было. Он сопровождал Котовского, который в попытках построить блестящую политическую карьеру был везде и одновременно нигде. Там были какие-то странные дела, которые тоже накладывали на личность Мишки Няги весьма загадочный отпечаток. Пытаясь стоять одной ногой среди красного начальства, а другой — на криминальном дне, Котовский играл в весьма рискованную игру. Таня подозревала, что для него такая игра закончится очень плачевно — рано или поздно. Потому что нельзя строить большевизм и одновременно заниматься криминальной контрабандой в городе. От Тучи и Зайдера Таня слышала многое, могла сделать и свои собственные выводы. И ей было неприятно, что авантюрист Котовский, умевший отыскать хлебные места при любой власти, тащит за собой Мишку Нягу. Тане очень не хотелось, чтобы Мишка рухнул в пропасть следом за ним.

Расстроившись, что ее тайного друга нет в городе, Таня поспешила к Туче, человеку, который уж точно мог разобраться и помочь. Туча знал о взрыве. Но Таня не могла отказать себе в удовольствии повторить животрепещущие подробности еще раз. К ее глубокому стыду, взрыв не перепугал ее, а разозлил и обрадовал. Разозлил потому, что это было досадной и гнусной неприятностью. А обрадовал потому, что жизнь перестала быть скучной и вновь заиграла яркими красками, как играла когда-то — давным-давно.

— И произошло это аккурат после того, как я за­явилась в «Рай» спросить про убитого, то есть... Ну, ты понял, того актера, — резюмировала рассказ Таня. — Такое впечатление, что мой интерес кому-то очень сильно не понравился. Но и так же понятно, что все эти массовые убийства со смертью убийц — не просто так.

Но Туча ничего не говорил. Он уставился в панорамное окно на море и, легонько выбивая дробь по спинке кресла костяшками пальцев, молчал.

— Что ты молчишь? — рассердилась Таня наконец. Вот такой реакции от своего друга она точно не ждала.

— То, за шо скажу, тебе может не понравиться. Так за шо воздух трясти? — мрачно отозвался Туча.

— Нет, ты уж говори, раз начал! — Таню злила вечная дипломатия ее друга. Она отдавала должное тому, что благодаря этой ценной черте характера Туча смог держать в узде почти весь криминальный мир, по крайней мере, заставить бандитов хотя бы договариваться между собой. Но это было совсем не то, чего ждала она от него сейчас. Ей хотелось ясности. А ее не было.

— Поезжай домой, отдохни, — вздохнул Туча.

— Ты издеваешься? — Таня сжала кулаки. — Туча, я же пытаюсь сказать, что у меня беда!

— Да то не беда, — снова вздохнул Туча, — так, шкварки... За такое.

— Ладно, — Таня была настроена очень решительно, — говори немедленно! Кулаками из тебя слова выбивать?!

— Ой! Держите мои тапочки! — хохотнул Туча. — Не бей меня киця лапой, бо я вдарю тибя шляпой! Ой, шоб ты мине здорова была и не чихалась, Алмазная!

— Говори! Кому я соли насыпала на хвост? Чигирю? Пауку? Туча, ты же знаешь! Ну, говори, кто!

— Ну, может, кое-что тебе и скажу... — Туча вздохнул в третий раз. — Ладно, доболтала. Так вот. Только за двое тебя подшмалить могли. Только двоим за то причины получают. Паук. Ну, ты сама знаешь за то. Под Паука Зайдер копает, Зайдер до тебя ходил. Под Паука муж твоей подруги Цили копает, чекист, а кто до тебя Циля, уся Одесса знает. Под Пауком солянки на Пересыпи, где твоя фифа докрашенная, Фира из Оперного, под Соляком держит «Рай». Паук — да, за такое мог. Он. Но есть еще второй.

— Кто второй? Говори, Туча! — едва не взмолилась Таня, всегда ценившая слова своего умного друга на вес золота.

— Мишка Няга, хахель твой, — помолчав, произнес Туча.

Вся кровь отхлынула от лица Тани. Мысль была настолько неожиданной и страшной, что она растерялась. Тем более, что Таня уже начала влюбляться в Мишку Нягу — и это после того, как столько раз она навсегда разочаровывалась в любви!

— Нет, — выдохнула Таня, — ты что, Туча?

— А то, что сказал! С огнем играешь — так можешь обжечься! Мишка Няга под Котовским ходит. Ты думаешь, Котовский за тебя забыл? Ты с ним посколько цапалась? — мрачно напомнил Туча эпизоды из Таниного прошлого, в котором действительно Котовский когда-то играл неприятную роль.

— Но Мишка... Он же со мной... — Таня не могла говорить дальше.

— С тобой — и что? Ты так плохо знаешь за людей? Ты, Алмазная? — Туча смотрел на нее печально и как будто с укором.

— У тебя нет оснований так говорить. Мишка ничего тебе не сделал, — твердо сказала Таня.

— Да? Этой швицер задохлый хочет одной зад­ницей усидеть на двух стульях! Быть и бандитом, и большевиком! А разве за такое бывает? Вот ты скажи мне, Алмазная! Или ты мозги свои под этим кобелем растеряла?

— Ты не смеешь так со мной говорить! — вспыхнула Таня, которую слова Тучи ударили, как пощечина. — Ты всего лишь вор!

— Ну, я не за совсем вор, и ты знаешь за то, — парировал Туча, — но кто-то сказать тебе должен. Пока беда не стукнула об горло.

— Беда? Да беда — это твои слова! Я же думала, что ты мой друг! — Тане хотелось плакать.

— Я твой друг. А вот Мишка этот — нет. Он скользкий швицер. Использует тебя и за тебя ездит. Ты лучше подумай, шо я сказал.

— Даже думать не хочу! Я думала, ты умный и доброжелательный. А ты просто завистливый! И ты меня ненавидешь!

— Да шо за черт сидит у тебя в печенках? — вздохнул Туча в очередной раз. — Ты же сама заставила меня говорить, я не хотел! Ты мне друг, Алмазная, лучший друг на свете. И то, шо ты делаешь...

— Нет, — Таня больше не могла выносить этот разговор, — нет, ты мне не друг.

Мысль о том, что близкий для нее человек — такой, каким был Туча, мог зародить в ее душу такое ужасающее, такое чудовищное сомнение, была просто убийственной. Она так расстроилась, что потеряла и логику, и объективность.

— А если я скажу, шо швицер этот совсем не тот, за кого себя выдает? — мрачно сказал Туча. — Что он врет тебе и всегда врал?

— Я не хочу тебя слушать! — поднявшись с места, Таня быстро пошла к выходу из гостиной. Туча неуклюже семенил за ней.

— Постой, дурная! Да постой ты! Я же не сказал, шо за то сделал он!

Но Таня больше не желала его слушать. Не обернувшись, она вышла за ворота особняка и очень быстро пошла прочь.

С самого утра Дерибасовская стала заполняться людьми. Несмотря на самое начало мая, в городе было по-летнему жарко. Таня стояла в первых рядах на самой кромке Дерибасовской, держа на руках Наташу. Несколько дней назад ей исполнилось три года. Для своего возраста это был крупный и очень развитый ребенок. Таня устроила веселое торжество, заказала в кондитерской большой торт и собрала всех своих — Цилю с мужем, Иду. Ида привела Зайдера. Был и Туча. Таня держалась с ним сдержанно, несмотря на все его попытки помириться. Она все еще не могла простить жестких слов Тучи.

Мишки не было — Таня не стала его звать. Она все еще не знала, какое место занимает он в ее жизни. Он никогда не интересовался ее маленькой дочерью, даже не спрашивал ее имени. И Таня не могла ему это простить. Потому и не стала говорить о дне рождения дочки. Для Мишки Няги, бандита, живущего двойной жизнью, это не имело абсолютно никакого значения.

Это был удивительный праздник! От смеха в дочкиных глазах Таня летала над землей. Может быть, она и была плохой матерью, может быть, не всегда поступала верно... Но эта маленькая светловолосая девочка была ее сердцем, ее миром и тем последним дыханием, без которого невозможна жизнь. Таня растворялась в дочке, дышала ею!

Это было удивительно и прекрасно — слышать смех Наташи, видеть ее счастливые глаза, вытирать мокрым платком нежную рожицу, перепачканную карамелью и кремом торта. И смеяться вместе с ней, и рассматривать подаренные игрушки, и летать вместе с ней над землей.

Вот уже три года весь мир Тани вращался вокруг этого крошечного удивительного человечка, даже если сама она не всегда хотела это признать. И сердце ее растворялось в глазах дочки, выходило из тела, чтобы навсегда поселиться в маленькой светловолосой девчушке, радостно смеющейся на ее, Таниных, руках...

Наташа была удивительно доброжелательным ребенком. Она легко вступала в контакт со взрослыми, радостно лепетала что-то им на своем полудетском языке, а улыбка ее обладала такой целительной силой, что от нее расцветала любая пасмурная душа. И Таня видела, как светились лица тех, кто пришел на детский праздник, как яркое солнце загоралось в уголках грустных глаз, бросая отблеск на все, что находилось вокруг.

Таня внимательно наблюдала за лицами своих друзей и поражалась тому, с какой радостью и любовью они смотрели на ее дочку. У девочки был действительно настоящий дар покорять сердца.

Отношения Иды с Зайдером развивались стремительно. Вскоре она с дочкой переехала в квартиру Зайдера. Таня пыталась предостеречь подругу от такой спешки. Личность Майорчика всегда внушала ей опасения, ведь Зайдер был совсем не таким, как его покойный друг Мишка Япончик. У него не было ни харизмы, ни характера, ни стиля, ни благородства. И Тане казалось, что с каждым годом характер Мейера меняется в худшую сторону. В нем появились такие черты, как малодушие, зависть, злость, двуличие, подлость, словом, все то, что он подавлял раньше, пытаясь соответствовать своему высокому рангу в криминальном мире. И что теперь не было никакой необходимости прятать.

Судьба Иды внушала Тане опасение. Слишком хорошо зная Майорчика, она не сильно верила в искренность его намерений. Но с Идой невозможно было говорить. Помешавшись на своей страсти, та была абсолютно ослеплена и в упор не видела ничего. И Таня поняла, что еще немного, и она совершит ту же ошибку, которую сделал Туча, и что Ида возненавидит ее точно так же, как сейчас она сама ненавидит Тучу. А потому оставила подругу в покое.

Для Наташи Таня нашла няню, которая жила в соседнем доме. Это была полная крестьянская девушка по имени Оксана, недавно приехавшая в город из села. Как и сотни ее соотечественниц, она попросту спасалась от голода. Была она совсем молода, ей исполнился лишь 21 год. Оксана никогда не была замужем, и своих детей у нее не было. Но найти кусок хлеба в городе оказалось нелегко, тем более, что у нее не было ни ума, ни особых способностей. А потому ей пришлось сменить множество работ — официантка, швея, прачка, уборщица... Но нигде Оксана не задерживалась надолго — и потому, что от природы была не очень сообразительна, и потому, что не скрывала своей лени.

Как и всем девушкам, приехавшим в город из села, Оксане представлялся шанс пойти по плохой дорожке. Но ее спасло то, что она была из очень верующей семьи пятидесятников и с детства была воспитана в строгих принципах, и эта моральная строгость осталась с ней и во взрослой жизни. Это был как раз тот стержень, который не давал ей упасть.

Таня познакомилась с ней в булочной, когда у Оксаны не хватило денег на хлеб. Таня, увидев это, купила ей сдобную булку, потом они разговорились. Узнав историю Оксаны и увидев, что девушка эта очень порядочная и добрая, Таня предложила ей работу няни. Оксана согласилась с радостью, потому что очень любила детей. Наташа приняла ее отлично, и Оксана переехала в квартиру Тани, отказавшись от угла, который снимала в соседнем доме вместе с еще тремя девушками.

Поначалу Оксану немного шокировала безбожность Тани, ее бесшабашная, отчаянная смелость. К тому же Оксана стала догадываться, что Таня не так проста, как кажется на первый взгляд, и эта вдова чекиста живет не только на пенсию за погибшего мужа, а имеет прямое отношение к криминальному миру. Вскоре все стало на свои места: не склонная к обману, Таня попросту не захотела, чтобы ее жизнь для деревенской девушки стала неприятным сюрпризом.

Но, к огромному удивлению Тани, это совсем не шокировало Оксану, наоборот. Та вдруг решила, что в жизнь Тани она послана свыше, чтобы молиться за нее и тем очистить душу Тани от скверны. И действительно, она принялась молиться за нее. Поначалу Таню смешил этот религиозный фанатизм. Но потом, случайно подслушав, как Оксана молится за ее грешную душу, Таня растрогалась до слез. И в ее душе впервые в жизни появилась крамольная мысль о том, что, может, эту неграмотную селянку действительно послала какая-то высшая сила, вроде ее Бога, чтобы она молилась за нее, и за таких, как Таня, и тем самым пыталась умалить для мира ее многочисленные грехи...

Оксана тоже была на детском празднике, веселилась со всеми остальными. И с огромным удивлением Таня поймала заинтересованные взгляды Тучи, которые тот украдкой бросал на Оксану, думая, что никто этого не видит.

А через день после детского праздника стало известно, что в город для каких-то особых мероприятий торжественно войдет конница Котовского и пройдет по Дерибасовской военным парадом. Об этом Тане сказал Мишка, который появился в Одессе сразу после дня рождения Наташи, как раз на праздник 1 мая. Он вызвал Таню на Французский бульвар под покровом ночи, тайком, и Таня поняла, что он прячется. Но в этот раз было совершенно непонятно, от кого.

Впрочем, разговаривали они мало. Изголодавшись, они не могли оторваться друг от друга на протяжении многих часов. И только потом, когда, обессиленные, лежали рядом, тесно прижавшись друг к другу, Мишка сказал о параде Котовского. А Таня не успела спросить, зачем все это. Не успела потому, что Мишка, как всегда, закрыл ей рот жарким, испепеляющим ее поцелуем, и больше ни о чем не хотелось говорить.

Второй раз Таня прочитала о параде в газете «Одесские новости», которую принесла Оксана. А потом, перевернув, увидела подпись — «главный редактор Владимир Сосновский» и отбросила газету от себя.

Эти несколько слов полоснули острой болью по сердцу, и было очень нелегко сразу остановить ее. Таня сожгла газету в печке, но сердце все равно продолжало болеть.

В назначенный день она стояла на Дерибасовской, в первых рядах толпы, держа на руках Наташу. Таня не понимала, зачем взяла дочку с собой. Просто ей хотелось теперь все время прижимать к себе ее нежное тельце, гулять с ней, закармливать лакомствами.

В этот раз в городе было совсем не много людей. С ностальгией Таня вспоминала последний парад Мишки Япончика, последний парад Короля. Каким удивительным, экзотичным и неповторимым было то зрелище! Веселые песни, разухабистая толпа, яркие одежды новоявленных одесских вояк... Смех, шум, яркие краски, жаркие лучи ослепительного солнца и неповторимый дух никому не подвластной свободы, которую не дано отнять.

В этот день все было не так. Не было ни толпы, ни яркости красок, а лица людей были напряжены. Появились первые конники. Как отличались они от пестрого воинства Японца! Вышколенные, суровые, в парадной форме, они сидели прямо, с застывшими лицами — пугающая армия настоящих солдат. Теперь это была действительно армия, прошедшая огонь и воду, и беспощадность стержнем застыла в их напряженных спинах, а суровое равнодушие — в глазах. Не было ни веселья, ни песен, лишь напряженные лица людей в толпе.

Времена изменились. Все было не так. Рядом с Таней стояла дряхлая старуха, опираясь на палку, и слезящимися глазами всматривалась в лица солдат.

Котовский замыкал строй. Ехал он рядом с Мишкой Нягой. Оба выглядели роскошно — подтянутые, в новой парадной форме, суровые красные командиры боевого полка. Таня залюбовалась Мишкой, его осанкой и выправкой. В нем было совсем не узнать того веселого, страстного любовника, которому так жарко она отдавалась в прошедшую ночь.

— Гришенька! — вдруг вскрикнула старуха, и изо всех сил замахала рукой, когда Котовский и Мишка Няга поравнялись с ними.

— Это Гришенька! Мой Гришенька! — вдруг всхлипнула она. — Большой какой стал... Красивый какой...

— Кто? — обернулась Таня, машинально переспросив, удивленная реакцией старухи.

— Да вот же он, мой Гришенька! Я же его нянчила! Вот этими самыми руками, в Кишиневе! Какой же он стал...

— Вы про Котовского? — спросила Таня, не веря, что у такого, как он, было детство.

— Да про Гришеньку моего, вот он... — Дрожащими руками старуха указывала вперед, но было не разобрать куда.

Парад закончился, люди стали расходиться. Старуху оттерли куда-то в сторону. Таню вдруг заинтересовала эта старая няня Котовского. Она решила поговорить с ней, расспросить подробно. Обернулась, но вокруг были только спины людей. Старуха исчезла.

 

Глава 15

Разговор Цили с мужем. Убийство Цили. Горе Тани. На месте преступления

Пес дернулся в будке, звякнула цепь. Циля вздрогнула во сне, переворачиваясь на другой бок. Совсем недавно завели они эту собаку, но проклятый пес все не хотел сидеть на месте! Столько от него было хлопот!

Пес дернулся вторично, снова потащил за собой цепь, очевидно, задел лапу — звон, вой, писк. Циля вздохнула и открыла глаза. Виктора рядом с ней не было, только пустая половина постели.

Вздохнув, Циля поднялась с кровати и накинула на себя теплый халат. Снова мучительная ночь! Опять не спит. Хорошо бы еще не выпил. В последние дни такое случалось все чаще. Что-то мучило Виктора. Он просыпался посреди ночи, шел в гостиную, там сидел и пил. И лицо его выражало страдание.

Так было и в этот раз. Уже с порога Циля разглядела полупустую бутылку водки на стуле возле дивана, большой граненый стакан. Виктор сидел на диване, опустив голову и обхватив ее руками. Плечи его вздрагивали.

Циля молча села рядом. Приобняла, положила свою ему голову на плечо. Больше всего на свете она хотела бы облегчить страдания Виктора, но не знала как. Поцеловала его в плечо, уткнулась в спину лицом. Ей хотелось плакать.

— Выпьешь со мной? — неожиданно спросил Виктор.

— Выпью, — ответила Циля и залпом выпила водку, которую Виктор налил ей в стакан. Даже не поморщилась. Чтобы облегчить боль Виктора, Циля пила теперь с ним. И случалось это в последнее время все чаще и чаще.

— Я люблю тебя, — вдруг произнес Виктор, и Цилю поразило выражение его глаз, — я люблю тебя, и я хочу, чтобы ты уехала из Одессы.

— Нет, — Циля вздрогнула, — я никуда без тебя не поеду! Что произошло?

— Придется. Я не хочу, чтобы тебя убили. Вместе со мной, — сказал Виктор, и, к своему огромному ужасу, Циля вдруг увидела, как по щеке его скатилась скупая и одинокая мужская слеза, похожая чем-то на каплю крови.

— Я никуда без тебя не уеду, — Циле тоже хотелось плакать, — пусть меня убьют вместе с тобой. Мне все равно.

— Ты не понимаешь! — Виктор повернулся к ней. — Все это очень серьезно! Ты даже не представляешь, насколько и как!

— Расскажи, — попросила Циля, не в силах оторвать от него глаз. Виктор был ее жизнью. И жить без него она бы не смогла.

— Я раскрыл дело рыбаков. Теперь я знаю, кто и почему их убил. И у меня есть доказательства... — сказал Виктор. — Просто не понимаю, почему говорю об этом с тобой. Наверное, я пьян.

— И кто же их убил? — Циля затаила дыхание.

— Их убил местный авторитет по кличке Паук. Это попытка полностью захватить контрабанду в городе. Именно эти рыбаки принялись бунтовать. Они не хотели подчиняться Пауку и повезли товар сами. Да еще и не тот товар... За это он их и убил.

— Ну и что за то? — Цилю совсем не напугал его рассказ. Выросшая в дебрях Молдаванки и едва ли не с детства познавшая уличную жизнь, она воспринимала как должное любую войну уличных королей. К тому же она все еще жила по старинке и была твердо убеждена, что одесские воры не убивают сыщиков, которые идут по их следу, ведь и те, и другие прекрасно понимают друг друга.

— Ты не соображаешь, — Виктор смотрел на Цилю в упор и в глазах его было отчаяние, — да, убил рыбаков Паук. Но сделал он это по приказу Котовского. Убить их приказал ему Котовский.

— Зачем это ему? — удивилась Циля.

— Он хочет взять под контроль всю контрабанду в городе. Это страшный человек. Он и этот его... Мишка Няга. Кое-что знаю я об этом Мишке. Но даже тебе не могу рассказать.

— Расскажи! — умоляюще сказала Циля.

— Чтобы ты подруге своей передала? Ну уж нет! — усмехнулся Виктор.

— Но если Таня в беде с этим Мишкой Нягой, я же должна ее предупредить.

— Таня не в беде, — снова усмехнулся Виктор, — мы в беде. Не она.

— Почему? — Циле стало страшно.

— Потому, что я знаю про причастность Котовского к убийствам и к бандам, и я могу это доказать.

— Что это значит? — Циля еще не понимала.

— Это значит, что Котовский теперь должен убить меня.

— Да зачем ему, красному командиру, за такой гембель? — Циля развела руками.

— Вот именно потому, что он красный командир и большой человек, он и убьет меня! Ты представляешь, что будет, если я докажу, что он обыкновенный бандит? Это страшный человек! И особенно он страшен потому, что поднялся так высоко. Он думает, что может творить все, что хочет. И тут появляюсь я.

— Может, ты его и остановишь.

— Нет. Силы не равны. Он убьет меня. Я это чувствую. И я не хочу, чтобы ты погибла со мной.

— Ты не понимаешь, — усмехнувшись, Циля обняла его обеими руками, — я погибну без тебя.

Снова громыхнула собачья цепь. Раздался оглушительный собачий лай. Цепь страшно зазвенела. Это означало, что пес прыгал по будке, яростно громыхая ею и исходясь в истошном лае.

— Вот тварюка проклятая! — Циля поднялась, — пойду посмотрю.

— Сядь! — Виктор с силой потянул ее за руку, заставил сесть.

— Что за... — начала было Циля, но Виктор резко оборвал ее:

— Молчи!

Лай вдруг достиг своей высшей ноты, а потом перешел в истерический визг. Так могут визжать только от нестерпимой, неожиданной боли. Циля вздрогнула. Визг оборвался. Вдруг наступила тишина. Но прозвучало это более жутко, чем предыдущие звуки.

Кровь отхлынула от лица Цили. Виктор с силой сжал ее руку, словно пытаясь успокоить. Дверь в комнату начала медленно открываться...

Тане снился странный сон. Она бредет по катакомбам, не разбирая дороги. В ее руке дрожит пламя тоненькой зажженной свечи, освещая бесконечную пустыню желтых камней. Она идет медленно, испытывая небывалое ощущение страха. Лабиринт манит ее, но из этого лабиринта нужно выбраться любой ценой.

Вдалеке послышались голоса, но вместо того, чтобы идти на звук, Таня стремилась как можно дальше уйти от них, спрятаться, раствориться в бесконечности этих желтых стен. Голоса навевали тоску — не ужас, а холодное, серое чувство, которое в определенные моменты жизни бывает страшней самого глубокого и эмоционального горя. Тоска, медленно обволакивая все пылью, дымкой, словно серой слизью, отнимает радость жизни по крупицам, высасывает ее из души, как вампиры пьют кровь. Горе можно оплакать, пережить. Тоску — нет. Таня испытывала тоску.

Дополнением тоски была страшная усталость. Именно там, в этом сне, усталость наваливалась на нее, нарастая, как снежный ком. Усталость от всего — от людей, жизни, голосов, движений. Только желтые камни бесконечного лабиринта приносили силы пережить усталость, вместе с тоской окрасившую все вокруг в серый свет. Таня испугалась прямо во сне.

Она всегда не любила катакомбы, боялась их и никогда не понимала. С ними было связано множество самых ужасных воспоминаний, которые столько времени Таня пыталась вычеркнуть из памяти, забыть. Но они не забывались. И вдруг катакомбы пришли к ней во сне успокоением, словно предвестником какого-то зловещего покоя! Тане было страшно. Но, несмотря на этот страх, проснуться она не могла.

Собственно, никаких особых событий не происходило в этом сне. Время словно остановилось, и даже сквозь сон Таня понимала, что движется очень медленно. Страшным было само ощущение — место, где она оказалась, окружающая ее атмосфера и серое, гнетущее чувство тоски.

Потом что-то произошло. Вдруг раздался шум. Был он чем-то похож на отдаленные раскаты грома, и Таня страшно поразилась — откуда здесь, в катакомбах, вдруг взялся гром? Поначалу это были действительно отдаленные раскаты, которые становились все громче и громче. Затем они стали стремительно нарастать. Камни зашатались. Таня побежала. Катакомбы стали рушиться прямо на ее глазах. Грохот. Страшный грохот, как будто звук взрыва, вдруг заполнил все пространство вокруг, захватил весь окружающий мир...

Таня закричала, протянула руки вперед, пытаясь оградить себя от этого ужаса. Камни летели со всех сторон. Таня все кричала и кричала, а мир ее навсегда рушился, разрушая все вокруг, в том числе и ее саму, погружая под острыми желтыми обломками...

Таня проснулась в холодном поту и села на кровати, жадно хватая ртом воздух. Ночная сорочка ее была вся мокрой от пота. Она чувствовала себя как рыба, выброшенная на песок. И вдруг поняла, что этот гром, этот жуткий грохот, которым закончилось ее оцепенение, звучит на самом деле. Грохот был в ее спальне. Тане понадобилось несколько секунд, чтобы прийти и себя и понять, что кто-то барабанит в ее дверь.

В спальню заглянула перепуганная Оксана:

— Танечка, в дверь сильно стучат.

Даже в темноте Таня видела, как сильно испугана Оксана, не привыкшая к таким ночным стукам. Вздохнув, Таня решительно встала с постели, окончательно вернувшись к реальной жизни. И, надевая халат, вдруг подумала, что такие вот визиты ночью никогда не бывают по хорошему поводу, они всегда несут в себе что-то зловещее. Нет ничего страшнее неожиданного ночного грохота в дверь.

— Кто здесь? — как можно более грубо крикнула Таня.

— Та дверь вже сошкрябай, сколько хипишить можна! Ща соседи когти рвать будут! — раздался знакомый голос.

Таня поспешила открыть все засовы. В прихожую боком, неловко переваливаясь, вошел Туча. Но, несмотря на привычную забавную реплику, совсем другим было его лицо — оно было напряженное, печальное, и Таня заметила, как старательно он отводил в сторону глаза.

Острое предчувствие беды полоснуло ее ножом в сердце, и она вдруг застыла, пораженная страхом, от которого леденеет кровь. Это была беда, беда вошла в ее дом с печальным, словно застывшим, как маска, лицом Тучи. Беда с этим ночным стуком, предчувствием, сном...

— Таня... — начал было Туча, но вдруг осекся, и она, почувствовав, что начинает оседать вниз от ужаса, оперлась о стенку прихожей, — Таня... Это... в общем...

— Говори, — голос ее прозвучал глухо.

— Цилю убили. Этой ночью. И ее мужа, Виктора. В доме на Слободке. Я сразу, как узнал, прибежал тебе сказать.

Расширенными от ужаса глазами Таня смотрела на помертвевшее от страшных слов лицо Тучи, и вдруг увидела Цилю, которая в ярком, развевающемся на ветру платье шла, пританцовывая, по улице к их лавке на Привозе, весенним, удивительно солнечным днем. Платье заплеталось ей за ноги, как юбка танцующей цыганки, а в пышных волосах пламенела красная лента, и Таня никогда не видела Цилю такой красивой, как в тот день...

Страшный крик вырвался из ее груди, крик, в котором потонуло все — и улыбающееся лицо Цили, и яркая лента в ее волосах, и страшный сон, и ночной стук в дверь, и ощущение безысходной тоски, как смертельно раненный зверь, впившейся в ее горло. Этот крик потряс все ее существо, вырвал ее сердце, и, больше не в силах сдержать себя, Таня стала медленно сползать по стене вниз, растворяясь в спасительно обрушившейся на нее темноте.

Очнулась она на диване в гостиной. Над ней склонились два знакомых лица — перепуганное Тучи и заплаканное Оксаны. Тряпку, смоченную уксусом, ­Оксана умудрилась положить ей на лоб, и волосы Тани сразу стали мокрыми. Оксана плакала. Туче было страшно. Сняв тряпку со лба, Таня решительно села на диване.

— Мы едем туда.

— Таня, их уже увезли... Ночью из милиции были... Сосед услышал вой собаки и зашел. Собаку убили, прежде чем в дом ворваться.

— Мы едем туда. По дороге расскажешь все.

— Таня, мне очень жаль... Я знал, шо такое для тебя Циля.

— Нет, ты не знал. Никто не знал. Едем.

Таня вдруг почувствовала, что даже не сможет рассказать об этом. Их с Цилей связывала не просто дружба. Иногда ей казалось, что Циля была ее сестрой. Таня любила ее очень сильно, как привязывалась в жизни ко всем, кто когда-то сделал ей добро. Циля была ее ангелом-хранителем, ее другом, человеком, выжившим вместе с ней в самые страшные периоды ее жизни. Циля была больше чем доб­рой душой — она была родным человеком, и Таня не могла понять, осознать, принять, что Цили больше нет.

Ее смерть была для Тани ударом почти такой силы, как смерть бабушки, и она даже не могла плакать, так жестоко терзала ее раскаленная боль. Очень быстро одевшись, вместе с Тучей Таня села в его черный автомобиль. Там уже были двое вооруженных людей и шофер. И Таня подумала, что в тех обстоятельствах, в которых они оказались, это даже хорошо.

По дороге Туча рассказал ей все подробности. Внимательно слушая его, Таня отметила, как над землей пробиваются первые лучи рассвета. Оказывается, было уже почти утро. Так заканчивалась эта страшная ночь.

Все произошло около часу. Сосед был разбужен диким лаем собаки. Он знал, что недавно Циля и ее муж взяли собаку, но та оказалась на удивление спокойной, не лаяла по ночам как сумасшедшая. Но в ту ночь собаку словно подменили. Эти страшные звуки подняли соседа с постели, он подошел к окну.

Увидел черный автомобиль, который стоял возле дома Цили и Виктора. Сосед знал, что Виктор чекист и работает в органах. Поэтому он решил, что его приехали арестовать. Сосед бросился в другую комнату — окна ее выходили во двор Цили и Виктора. Забор между соседскими участками был такой редкий, что в щели между деревянными старыми досками можно было отлично рассмотреть все, что происходит во дворе.

Сосед увидел, что во двор к Циле и Виктору во­шли двое мужчин. Было темно, он не видел их лиц, но отчетливо разглядел мужские силуэты. Собака лаяла и рвалась с цепи, как бесноватая. Тогда один из мужчин вынул из-за отворота пиджака наган и застрелил ее. Сосед похолодел от ужаса. Собака взвизгнула и замолчала.

Мужчины подошли к двери и стали ковыряться в замке. У них в руках что-то блестело — похоже, связка воровских отмычек. С замком они справились довольно быстро. Вернее, один открывал, а второй стоял. После этого они открыли двери и вошли внутрь. До соседа донеслись выстрелы. Минут через десять — пятнадцать, то есть не очень быстро, мужчины вышли из дома, прикрыли за собой дверь, сели в автомобиль и уехали. Подождав, пока автомобиль полностью скроется из глаз и уедет подальше, сосед бросился в дом Цили и Виктора.

На входной двери был взломан замок. Циля и Виктор сидели на диване. Оба были застрелены. Стреляли в них по несколько раз, причем каждому из них был сделан контрольный выстрел в голову — пули были выпущены в середину лба. Ничего не трогая, сосед быстро помчался к Туче, который, как он знал, пировал на Дерибасовской в одном из ресторанов.

— Почему к тебе? — нахмурилась Таня.

— А он у меня работает, недавно начал. Я его счетоводом поставил на две черных кассы, и вроде неплохо справляется. Инструкция у него была — чуть до чего, сразу ко мне.

Услышав страшный рассказ, Туча сел в автомобиль и помчался на Слободку. Войдя в дом, увидел, что все так, как описал сосед.

— Ты их видел? — спросила Таня, чье горе пекло, как пулевое ранение навылет, и она все еще не могла плакать.

— Видел, — мрачно кивнул Туча. — На диване они были. Оба. Не спали за тот шухер. Собака побудила. Сидели рядком на диване. Виктор обнимал Цилю, словно закрыть ее пытался за пули. А Циля глаза распахнула да смотрела так заудивленно — мол, как за так, да за что?

Таня сжала кулаки. Слушать это было невыносимо. Но она знала, что должна.

— Сколько раз в них стреляли?

— В каждого по три раза. Две пули в грудь, одна в голову. Очень быстро. Все смертельные. В голову, в лоб — контроль.

— Значит, их не чекисты убили, — сказала Таня.

— Знаю я, кто их убил, — мрачно отозвался Туча, — все к одному — и дверь отмычками, и пули в голову. Шо тут кумекать.

— Паук, — сказала Таня.

— Он, гад, — кивнул Туча, — его люди. Мне уже доложили.

Увидев убитых, Туча очень расстроился. Он догадывался, что значит для Тани Циля. Но делать было нечего. Он велел соседу бежать в милицейский участок и звать чекистов. А сам поехал к Тане.

Чекисты приехали, допросили соседа и увезли тела. Двери заперли, но у соседа был запасной ключ — когда-то его дал ему Виктор, на всякий случай. Сосед отдал ключ Туче.

— В дом мы войдем, — резюмировал Туча, — но их уже увезли. Не до чего то.

— Я видеть хочу, — Таню начала бить дрожь.

Когда они подъехали к дому Цили и Виктора, уже рассвело. День обещал быть солнечным и ясным. Странно было видеть дрожащие лучи солнца, пробивавшиеся из-за облаков, чтобы осветить землю, в то время, когда Цили больше нет.

— Ты Иде сказал? — спросила Таня, когда они вышли из машины.

— Я послал человека до Зайдера, — сказал Туча. — Ида ведь до Зайдера живет?

Туча открыл дверь, и они вошли. В доме был за­тхлый воздух. Отчетливо чувствовался запах пороха.

Черный кожаный диван был залит кровью. Кровь была даже на стенке над диваном и на полу.

— Почему столько крови? — удивилась Таня.

— Первая пуля Виктору в шею попала и артерию перебила, — пояснил Туча, — крови было море... Он захлебнулся кровью.

— А Циля? — Таня сама удивлялась, как может говорить.

— Циле обе пули в сердце. Она сразу умерла, мне так сказали. Не мучилась даже. И больно ей не было.

Таня понимала, что Туча пытается хоть как-то облегчить ее боль. Но сделать это было не под силу не только Туче, но и никому в мире. Однако Таня почувствовала нечто вроде облегчения, узнав, что Циля не мучилась перед смертью.

Она обратила внимание на бутылку водки, в которой оставалось меньше половины, и вспомнила, как Циля рассказывала ей, что Виктор начал пить. Таня представляла, как все было: увидев, что Виктора нет в кровати, Циля пошла искать мужа и нашла его в гостиной, в компании с бутылкой водки. В этот момент вошли убийцы. Что испытывала Циля в тот момент? Страх, боль или облегчение от того, что уйдет не одна, а вместе с любимым? Как хорошо было бы упасть на колени перед этим диваном и смыть кровь своими слезами... Но Таня не могла.

Она обошла диван со всех сторон и вдруг вздрогнула — на полу под тумбочкой что-то лежало. Таня старалась не смотреть на кровь, поэтому смотрела на пол. Нагнувшись, она подняла небольшого черно-белого паука. Он был похож на детскую игрушку, но выглядел гораздо более зловещим. Размером он был меньше ладони и связан из шерстяных ниток — по всей видимости, крючком.

— Туча! Смотри... — закричала Таня.

— Это Паук, его знак, — кивнул Туча. — Он такие метки везде оставляет. Я же тебе сказал.

Было ясно, что у Паука были причины убить Виктора.

— Ты еще кое за шо не видела, — позвал ее Туча, — иди посмотри.

Таня прошла в спальню Виктора и Цили и остановилась, пораженная, на пороге. По ней словно пронесся вихрь. Все было перевернуто. В спальне что-то искали, для этого перевернули постель, высыпали все содержимое из шкафов.

— Вот на шо те пяинадцать минут ушли, — сказал Туча, — застрелили-то быстро. Пару выстрелов — плевое дело. Остаток времени они тут рылись. Искали то, шо накопал на Паука Виктор. И, судя по всему, нашли. Не узнаем теперь, шо накопал.

Туча был прав. Таня быстро осмотрела все, что было в спальне. Бумаг не было. Только носильные вещи, полотенца, постельное белье... Очевидно, убийцы нашли нужные им бумаги Виктора и забрали их с собой.

Вязаного паука в спальне не было. Следов крови — тоже. Таня подошла к тумбочке возле кровати, чтобы закрыть дверцу, и вдруг вздрогнула. В самом низу лежал белый листочек бумаги. Таня подняла — в него было что-то завернуто. Таня развернула находку. В бумагу был завернут белый кристаллический порошок. Кристаллы были достаточно крупными и по виду напоминали соль. Этот порошок как две капли воды был похож на тот, что Таня нашла на Французском бульваре у Мишки Няги...

 

Глава 16

Подробности взрыва. Знакомство Володи со странным чекистом. Убийство на Слободке. Записка

Володя стоял напротив дома на Екатерининской, глядя на обугленные фрагменты фасада. Взрыв разрушил только часть второго этажа. Он почти весь выгорел, захватив часть третьего. Было страшно смотреть на проемы окон, в которых стекло почернело, рассыпалось, превратившись в прах.

«Взрыв в квартире жены чекиста...» — прочитав это, Сосновский заспешил на Екатерининскую так, как не спешил никогда в жизни! Но, разумеется, ничего уже не застал. Никто не жил на втором этаже. Из сводки, полученной из милиции, следовало, что никто и не пострадал в момент взрыва. Но Володя знал это и сам. Перед его глазами все время стояла Таня, которая шла по Каретному переулку, держа в руках ребенка, маленькую девочку. И Володя чувствовал, что Таня в Каретный переулок вернулась.

В общем, он знал — с ней все было в порядке. Боль, взрываясь раскаленным облаком в груди, превращалась в надежду. Но еще через время надежда сменилась жгучим отчаянием и саднила так, как всегда саднит старая рана, которая не заживает. Эти воспоминания были как инфекция — они распространялись стремительно. Володя знал: в жизни можно сделать все, что угодно, но пока существуют воспоминания, которые ты не можешь выбросить из памяти, — они будут возвращаться снова и снова, бесконечно кружась и даря то светлую надежду, то беспросветное отчаяние.

Но взрыв не был игрушкой. Он означал, что Таня снова ступила на криминальную тропу и ввязалась в войну банд — непонятно на чьей стороне. И это было страшно. Сосновский все время думал о маленькой девочке, которую Таня несла на руках, дочери Тани и Сергея Ракитина. Девочка была удивительно хорошенькой! Малышка казалась Володе светлым ангелом, посланным на грешную землю.

Как могла Таня, имея такого ангела, вновь ввязаться в криминал? Он этого не понимал. Это казалось ему кощунством, и Сосновский неожиданно для себя почувствовал, что должен сделать все, чтобы эта маленькая девочка оказалась в безопасности. Для того он и пошел на Екатерининскую.

Володя поднялся на третий этаж, на лестничную площадку прямо над сгоревшей квартирой Тани. Там было четыре двери. Две обгорели — их тоже коснулся пожар, но, скорее всего, в этих квартирах никто не жил. Остальные же две казались обитаемыми. Володя постучал в ближайшую.

Ему открыла старуха, толстая, в застиранном рваном халате. Ее седые волосы были намотаны на бумажные папильотки.

— И шо? — прищурилась она, заинтересованно разглядывая Сосновского. Взгляд ее выражал интерес, но не злобу.

— Я... людей ищу, которые жили на втором этаже, — запинаясь, сказал Володя. — Вы не знаете, куда они уехали?

— Так в их квартире взрыв и был, — хладнокровно произнесла старуха, — погорели они... Чекисты.

— Чекисты? — Володя ухватился за слово.

Тут старуха оживилась.

— Так бандиты до них бомбу как зашмалили, так ховайся, до хто может. Я знаю. Я тебе за все расскажу. Вот оно как! Дым, гам — такой хипиш поднялся, мало никому не покажется! Выгорели, бедолашные... Говорят, дите до них малое было, — она аж устала рассказывать.

— Ребенок пострадал? — спросил Володя.

— Нет, хвала Боженьке, — махнула она рукой, — усе живые оказались, хоть полдома и выгорело. Живые, здоровые, будут шухерить дальше. В общем, съехали отсюдова.

— А куда? — На ответ Володя не особенно рассчитывал.

— А я знаю? — искренне удивилась старуха. — Оно мине надо, до чужого гембеля ухами плюхаться? Съехали и съехали, сорвали когти. А бомбу бандиты до них бросили. Усе за то балакали, — пояснила она.

Ну, про бандитов Сосновский догадался и так. Делать здесь было больше нечего, поэтому он вежливо поблагодарил старуху, сунул ей мелкую купюру и ушел.

В уголовной милиции была строгая охрана, но редакционное удостоверение Володи открывало все двери. Очень быстро он нашел нужный отдел и постучал в дверь.

Долгий опыт работы в газете приучил Сосновского к тому, что именно нужные двери никогда не открывались сразу. Так случилось и в этот раз: его футболили из кабинета в кабинет. Никто не мог выяснить, кто занимается взрывом на Екатерининской. В конце концов он понял, что взрывом не занимается никто.

И тогда Сосновский пошел напролом и оказался в кабинете начальника отдела по борьбе с бандитизмом. По своим каналам Володя знал, что этот отдел занимается не только бандитизмом, но и наркотиками. Он сам подписывал к печати несколько важных сводок, касающихся облав по солянкам. Впрочем, на фоне кокаиновой эпидемии, которой страдал город, эти облавы были как капля в море. Они обнаруживали только мелкие притоны, но никак не боролись с теми, кто привозил в город кокаин и другие наркотики.

На двери красовалась табличка «Капитан Вениамин Алов, начальник отдела по борьбе с бандитизмом». «Какое странное имя», — подумал Сосновский. По большому счету, он ничего об этом человеке не знал. Кто такой, как давно прибыл в город, какая слава в криминальных кругах?..

Володя вспомнил покойного Патюка. В эти смутные времена появлялись и тут же исчезали абсолютно странные люди, большинство из которых находились явно не на своем месте. Их назначали на высокие должности благодаря личным связям с очень серьезным начальством. Как правило, с работой не справлялись они никогда — или заваливали абсолютно все, что пытались им поручить, внося хаос и безответственность, или действовали исключительно подлостью, как когда-то Патюк.

Наглые выскочки пользовались вседозволенностью, вели себя мерзко, и Володя все чаще и чаще замечал, что новое время способствует выдвижению таких вот людей. Думать об этом было тяжело, но факты — вещь упрямая. И против своей воли Сос­новский замечал такие факты все чаще и чаще.

Он постучал в дверь и вошел. Человек, сидящий за столом, оторвал взгляд от вороха бумаг. Володя увидел, что начальник такого серьезного отдела обладает тонкими, благородными чертами лица. И в нем за версту можно было определить благородное происхождение. «Странный тип, — пронеслось в голове у него, — что он здесь делает? Совершенно не похож на чекиста!»

Алов отложил бумаги и обратился с фразой, от которой Сосновский едва не подпрыгнул:

— Что вам угодно?

Володя, сглотнув, предъявил свое редакционное удостоверение и вкратце объяснил суть вопроса. Алов удивился:

— Сам главный редактор крупнейшей газеты Одессы — и по такому пустяковому вопросу?

— Он не совсем пустяковый, — Сосновский уже научился держаться уверенно и нагло, можно сказать, что подобный скепсис просто не замечал — или делал вид, что не замечал. — Я занимаюсь этой темой и боюсь, что в городе может начаться война банд. Это вкратце.

— Из-за взрыва бытового газа? — Тонкие, изящно изогнутые брови Алова поползли вверх, а на лице появилось насмешливое выражение. Володя еще раз подумал, что этот странный человек очень не похож на чекиста.

— Мои люди беседовали с соседями, — уверенно сказал он, — и все они говорят, что в окна квартиры второго этажа бросили бомбу. Бандиты.

— Это ошибочная информация, — усмехнулся снисходительно Алов. — Одесса настолько погрязла в бандитизме, что жители везде видят следы уличных банд, даже во взрыве обычного баллона!

— И, заметьте, оказываются, как правило, правы, — Володя не отступал.

— Смею вас разуверить — в этом происшествии нет и не было никаких следов криминала, и очень странно, что такая мелочь привлекла внимание вашей серьезной газеты. Неужели вам нечем больше заняться? — В голосе Алова звучала откровенная ирония. Он открыто издевался и даже не скрывал этого. Но Сос­новского это никак не смутило. Он даже не слышал язвительных слов Алова. Глаза его блуждали по поверхности заваленного бумагами стола. Похоже, в основном это были официальные документы, как вдруг...

Взгляд Володи привлекла яркая, красочная карта, развернутая на столе одной частью. Он прочитал название «Карта Жеваховой горы». Издание было старинным, еще дореволюционным. И абсолютно неуместным в уголовной милиции!

Что карта Жеваховой горы могла делать на столе начальника по борьбе с бандитизмом? Сосновский смотрел так пристально, что Алов перехватил его взгляд. И тут же сдвинул карту в сторону, а потом быстро прикрыл какими-то бумагами.

— Я ответил на ваш вопрос? — нахмурился он.

— Рад, что в городе все спокойно, и бандитские элементы не бросают бомбы в дома одесситов, — издевательски улыбнулся Володя.

Хмурясь, Алов взял подвернувшуюся под руку какую-то бумагу с гербовой печатью, давая этим понять, что аудиенция закончена. Расспрашивать дальше означает «иметь глупый вид» — Сосновский уже давно усвоил не только одесский язык, но и действия. А потому раскланялся с шутовским видом и вышел из кабинета.

Но он не успокоился. Зайдя в редакцию, Володя позвонил своему другу Павлу Дыбенко:

— Можешь сделать одолжение? Выясни для меня, кто такой этот Алов, начальник уголовного отдела. Очень уж странный тип!

— А на что он тебе сдался? — удивился Дыбенко.

— Сам пока не знаю. Я был у него сегодня днем. И он произвел на меня самое неприятное впечатление. Даже не знаю, откуда такие здесь берутся. Накипь.

— Скорей пена, — его друг был настроен философски, — когда в котле яростно кипит содержимое, всегда появляется много пены, и она переливается через край. Потом занимает видные места, чтобы ее было видно. Но знающие люди понимают, что это всего лишь пена. Время сейчас такое... Но, если хочешь, я наведу справки. Ничего о нем не слышал, самому интересно узнать.

Павел позвонил к вечеру — Володя уже собрался домой. Редакция опустела. В помещении оставался только он и ночной сторож. В последнее время Сос­новский допоздна задерживался в редакции, уходил последним — идти ему было некуда. Дома у него не было.

Звонок раздался, когда Володя уже выходил из кабинета, уже и свет потушил.

— Ну и задачку ты мне задал! — без лишних слов хмыкнул его друг. — Весь день гонял людей по этому вопросу.

— Узнал что-то? — оживился Володя.

— Еще такое узнал! Ты прав, однако. Алов этот не одессит. Он всего два месяца, как приехал в Одессу.

— Откуда? — Сосновский приготовился к интересному разговору.

— Из Киева. А в Киев он переехал из Москвы. Еще во времена революции.

— Не понял, — Володя помолчал, — то есть ты хочешь сказать, что он... бежал от революции в Киев? Он же большевик! Занимает такую должность!

— Ты слушай, слушай! Здесь не все так просто. Да, он бежал из Москвы в Киев как несознательный элемент, потому...

— Контра! — хмыкнул Володя.

— Потому... — В голосе друга зазвучал металл, он не любил, когда его перебивали... — что он не сознательный элемент был, а профессор медицины!

— Что?! — Володя не поверил своим ушам. — Что ты сейчас сказал?

— То, что слышал! — рассмеялся Дыбенко. — Он ожидал такой реакции. — Он врач! И был врач заслуженный. Работал в московской больнице.

— Не понимаю... бред... — Сосновский действительно не понимал.

— Когда началась революция, — начал Павел, — по какой-то причине он уехал из Москвы в Киев. Причины этой никто не знает. Может, в Париж хотел перебраться со всякими буржуями. Но в Киеве он попал в круг большевиков. И вот там стал очень даже сознательным, вступил в партию и отправился на фронт гражданской войны.

— Куда отправился? — Володя переспросил почти машинально — он уже понял, что в этой истории поворот мог быть какой угодно, а потому особо не удивлялся.

— На фронт. В качестве врача. И таки был врачом в полку Котовского.

— Так, — Володя приходил в себя, — то есть на должность его назначил Котовский?

— Точно! — отозвался Дыбенко.

— Но почему не в медицину? Почему в уголовный отдел? Что это значит? — Сосновский, держа трубку, буквально развел руками.

— Есть мнение, что он хорошо разбирается в видах и составах наркотиков, а потому будет легко ловить наркоторговцев, — ответил Павел. — Я от разных людей слышал такое мнение. А может, он и сам не захотел быть врачом. Может, Котовскому человек верный понадобился на этой должности. Все может быть. Поэтому Котовский и назначил его два месяца назад. Вот такая история...

— Все это странно... — Володя на миг задумался, хотя помнил, что в смутные времена ему приходилось видеть и не такие ходы. Людей тасовало, как колоду крапленых карт, и в этом месиве встречались самые невероятные комбинации.

— А как о нем отзываются? — очнулся он.

— Ну как, — прогудел Дыбенко, — его не любят. Считают надменным, высокомерным. Над подчиненными он издевается, в облавах никогда не участвует... В общем, ничего в сыскной работе не понимает. Не тот человек, который может завоевать уважение и любовь. А главное — он всех считает ниже себя, — пояснил.

— Вижу, ты интересовался, — усмехнулся Володя.

— Ну, мне ж и самому стало интересно, — согласился Дыбенко. — Не каждый день встретишь такие ходы. Врач, который борется с бандитами!

— Бывает и не такое, — вздохнул Сосновский.

После разговора с другом Володя задумался. У Котовского определенно была цель, если он назначал такого странного человека на высокую должность. Интересно, почему он полностью замял расследование со взрывом в квартире Тани? Ясно же, что была получена команда свыше подать это дело именно под таким соусом! Почему? Все это было странно. Сос­новский не знал, что и думать. А потому задержался далеко за полночь, погрузившись в свои мысли, хотя и ни к чему и не пришел.

На следущее утро Володя опоздал, явившись на работу почти на час позже. И застал необычное оживление в редакции.

— Где вы ходите? — набросился на него Савка. — Тут такое! В городе такой шухер! Все на ушах.

— У начальства был, — солидно заявил Сосновский, не желая признаваться, что проспал. — А что произошло?

— Да убийства на Слободке! Чекиста замочили!

— Какого еще чекиста? — Володе только от этих слов уже стало плохо.

— Мужик этот рыбаков пострелянных расследовал... — выпалил Савка.

— Что значит расследовал? Каких рыбаков? — Савка, несмотря на уроки Володи, нормально говорить еще не мог.

— Да на Фонтане шо постреляли! Он их расследовал.

— Подожди, — Володя почувствовал неприятный холод в душе. — Как мужика зовут?

— Виктор Рах. Его с женой убили. А, да, жену звали Циля.

Циля! Володя почувствовал такой ужас, от которого трудно было даже дышать! Циля, ближайшая подруга Тани! Циля, которая была для нее почти как сестра! Девушка с Молдаванки, поднявшаяся с самых низов, неожиданно для себя и для всех вышедшая замуж за чекиста. И вот...

Сосновский вспомнил, как встретил Таню и Цилю во время еврейского погрома, устроенного бандой Григорьева. Таня спасла подругу, но не успела спасти ее мать. Володя помнил, с какой ожесточенной яростью сражалась Таня за жизнь Цили и смогла не отдать ее в руки погромщиков... Циля была с Таней в самые тяжелые моменты жизни. Неужели это правда?..

— Это точно они? Ошибки нет? Это их имена? — Володя, пытаясь изо всех сил сдержать голос, вчитывался в сводку, которую дал ему Савка.

— Та да, они, точно. А вы что, их знали?

— Знал, — коротко сказал Сосновский.

— Жалко, — печально кивнул Савка. — А убили их люди Паука. Так все в городе говорят.

— Ясно. Я еду туда. Дашь сводку. А статью я напишу, когда приеду.

Володя вызвал редакционную машину. По дороге он все время думал о Тане. Знает ли она о происшедшей трагедии? Как воспримет ее? Смерть Цили станет для нее ударом. Таня была сильным и цельным человеком, умеющим любить всем сердцем, всей душой. Володя никогда не верил в то, что не существует женской дружбы, его жизненный опыт давно показал, что настоящая дружба не делится по признаку пола и от него не зависит — она либо есть, либо ее нет. И Циля была другом Тани, не подружкой — другом. Верным другом, всегда готовым прийти на помощь. Человеком, чье сердце было открытым, что бы ни произошло...

Володя думал об этом, и сердце его болело так же, как болело сердце Тани...

Легко перемахнув через забор, Сосновский оказался во дворе дома Виктора. Двери были запечатаны. Следственная группа уже уехала, трупы увезли. Но Володя не собирался сдаваться так просто.

Обойдя вокруг дома, он обнаружил окно, выходящее на глухую стену. Затем, обмотав руку носовым платком, выдавил стекло. Всунуть ладонь в образовавшееся отверстие и открыть щеколду было плевым делом. Через несколько секунд Володя буквально просочился в открытое окно. Он оказался в небольшой кладовке возле кухни. Оттуда легко прошел в гостиную.

Из сводки Сосновский уже знал, что произошло, — характер ран, положение тел. Кожаный диван в гостиной был залит кровью. А беспорядок в спальне свидетельствовал о том, что убийцы искали какие-то бумаги. Они думали, что Виктор прячет их именно здесь, поэтому перевернули все вверх дном. Но почему же не тронули гостиную?

Наверняка следственная группа осмотрела в этом доме всё — но вот всё ли? Володя остановился возле дивана, на котором были убиты Циля и Виктор. Странная мысль тревожила его ум. От дивана шел острый, приторный запах крови, и был этот запах невыносим.

Внезапно, подчиняясь какому-то порыву, Володя быстро отодвинул диван от стены, а затем, напрягши все силы, его перевернул. В его сторону вылетела какая-то исписанная мелким почерком бумажка. По всему было видно, что ее вложили в дно дивана в расчете на то, что она вывалится. Так и произошло. Небольшой листок бумаги... Володя понял, что это писал Виктор.

«Клуб Рай», Пересыпь. Игорь Баламут. Солянка — совместно с первым из «Карусели». «Рай» под контролем Соляка. Поговорить с хозяйкой «Рая» — любовницей Соляка. Рассказать, что узнал. Швец был в «Рае». Поговорить с ним».

И всё. Текст рваный, очевидно, это были рабочие записки. Итак: этот листок под диван провалился, или Виктор действительно спрятал его специально? Понятно, что убийцы не рылись в диване потому, что на нем были трупы, а трупы они не двигали — Володя знал это тоже из сводки. Милиция тоже не трогала диван — не так-то просто прикоснуться к поверхности, так густо и обильно залитой кровью.

Хорошо, что у него хватило сил сдвинуть диван с места! Подсказка была важной. Виктор Рах крутился вокруг клуба «Рай» на Пересыпи. Володя знал, что убийца из «Канители», актер Игорь Баламут, пел в «Рае». Рах был знаком и с журналистом из «Одесских новостей» Василием Швецом. Очевидно, тот пытался передать Володе какую-то информацию от Виктора. Значит, Раху удалось найти что-то очень важное — настолько важное, что его убили вместе с женой. Записка, на которой Виктор записал свои мысли, была важным ключом. И ключ этот вел в клуб «Рай»...

Володя покинул дом тем же путем, как и зашел. В редакции он достал листок бумаги и конверт. «Виктор Рах, муж Цили, вел расследование в клубе «Рай» на Пересыпи. Об этом он рассказал журналисту газеты «Одесские новости» Василию Швецу. Василий Швец был убит во время стрельбы в Оперном театре. Если хочешь узнать что-то важное, приходи в клуб «Рай» завтра к 10 вечера».

Он написал адрес и попросил вахтера отнести письмо лично. Тот часто это делал за хорошую плату. И только когда вахтер со всех ног кинулся выполнять поручение, Володя осознал для себя, что не вел расследование, а воспользовался им как предлогом, чтобы назначить свидание Тане.

 

Глава 17

Письмо Володи. Встреча. Проблемная «соль». Свидание — на новый лад

— Таня! Танюш... Выйди-ка на минутку! — Глаза Оксаны были широко раскрыты, так всегда было в минуты ее небывалого удивления, и Таня успела это уже понять. Но в тот момент думать ей не хотелось. Она лежала на кровати, обнимая руками подушку. Не хотелось ничего — ни думать, ни говорить.

Смерть Цили оказалось пережить намного тяжелее, чем Таня могла себе представить. Она перестала спать, запиралась в своей комнате, отказывалась выходить, говорить... Не подходила к Наташе. Тревожась за нее, Оксана вся извелась...

Вот и сегодня, в разгар белого дня Таня проводила время, как всегда бывало в последние дни — лежала на кровати, безуспешно призывая к себе сон и зная, что не сможет заснуть.

— Танечка... Там тебя спрашивают, — робко постучала в дверь Оксана.

— Отстань... — Таня махнула рукой. Она не хотела никого видеть, даже Мишку Нягу, впрочем, она знала, что Мишка еще не вернулся из Херсона.

— Там мужик какой-то письмо принес. Сказал, тебе в личные руки. Ты уж выйди... — взмолилась нянька.

«В личные руки», — хмыкнула Таня. Сколько времени Оксана находилась в городе, а все не научилась грамотно говорить! И так со всеми новыми строителями этого мира — мира, где все перевернуто на ноги с головы... А Циля не вернется в него — уже никогда...

Пожалев Оксану, Таня буквально сползла с кровати и с самым злым выражением лица вышла в прихожую. Там стоял благообразный, какой-то смешной старичок.

— Вам письмо, мадамочка... — по-старорежим­ному поклонился он, — велено доставить в собственные ручки.

— От кого письмо?

— От главного редактора «Одесских новостей». Ведомственное, — прошамкал старичок.

— Что? — От удивления Таня потеряла дар речи.

— Прошу, мадамочка, — сунув в руки ошарашенной Тане конверт, старичок растворился в коридоре.

На конверте с гербовым штампом «Одесские новости» было написано от руки: «Татьяне Ракитиной». Она сразу узнала почерк и так застыла, прижимая конверт к груди, мгновенно разучившись и дышать, и говорить.

«Татьяне Ракитиной»... Ракитиной. Не Алмазовой. В этом была какая-то злая ирония, словно Володя намеренно хотел уколоть ее этим — сменой фамилии как сменой биографии, жизни, судьбы. В этой строчке существовала горькая ирония, которую могло почувствовать только тонкое сердце Тани. И ей было очень больно думать о том, что Сосновский хотел ее уколоть.

Письмо от Володи... Сердце билось в груди, как раненая птица, обнажая ту сквозную рану ее прош­лого, которая не могла затянуться и где главной болью был Володя — ее Володя... Чья дочь росла, наполняя жизнь Тани смыслом, и о которой он не знал...

Она все стояла, прижав письмо к груди, не решаясь открыть конверт, не понимая, на каком свете находится. Из оцепенения ее вырвало взволнованное лицо Оксаны, она спрашивала, все ли в порядке. Кивнув, что все хорошо, Таня поспешила уйти в свою комнату, унося с собой драгоценный конверт.

Чтобы четко, холодным рассудком уявить смысл написанного, Таня перечитала письмо еще раз. Клуб «Рай». А ведь Таня почти забыла, что должна была во второй раз прийти к Фире, которая обещала собрать информацию об актере. Это вылетело у нее из головы. И вот теперь...

Клуб «Рай» связан со смертью Цили? Володя намекал на это довольно понятно. Он не мог не знать, что Таня обязательно постарается выяснить все обстоятельства гибели подруги. И вот теперь Сосновский приглашал ее в клуб «Рай».

Это означало, что он не только готов оказать помощь в расследовании, но и хочет видеть ее. А это значит... Таня боялась думать о том, что это могло означать.

Это странное письмо вызвало в ее душе такую бурю чувств, что она страшно испугалась этой вспышки. Прошлое не хотело ее отпускать. Но Таня совсем не сопротивлялась.

В этот раз «Рай» произвел на нее совсем не такое впечатление, как впервые. Помещение клуба было ярко освещено электрическими лампочками, и везде бурлила жизнь. Таня даже с трудом протиснулась в зал — внутри оказалось столько народу, что найти свободное место представляло проблему.

Разбитная шансонетка в блестящем облегающем платье пела такие же развеселые куплеты. Но Фиры нигде не было видно. Почти отчаявшись, Таня подошла к стойке бара, с трудом протиснулась к пожилому бармену и заказала белого вина. Взяв бокал в руки, она принялась рассматривать публику.

Главным развлечением во времена нэпа стали кабаре и рестораны. И «Рай» был типичным примером этого. Модные артисты — шансонье, куплетисты, — появлялись чуть ли не каждый день. Они вовсю развлекали публику. Благодаря им стремительно ворвались в жизнь и стали очень популярными своеобразные одесские песенки — «Бублички», «Лимончики»... Во всех заведениях звучала появившаяся недавно песня, ее слушали на каждом углу. Это была «Мурка», ставшая своеобразным гимном блатного мира. Большевики страшно ругали эти песни, называли упадническими и мещанскими, но запретить не могли — народ их любил. И эта всенародная любовь к «простому кабацкому» стилю была намного сильнее любой политики.

И в «Рае» молоденькая смазливая шансонетка как могла вытягивала «Бублички», пытаясь хоть как-то развеселить публику, набившуюся в зал.

— Здравствуй, Таня, — раздался сзади знакомый голос, и дыхание ее мгновенно остановилось, замерло, как будто весь окружающий ее мир рухнул. Все застыло, и вокруг больше никого не было — только глаза Володи.

— Здравствуй, — Таня откашлялась, проглотила горький ком в горле.

— Я очень рад тебя видеть. Ты прекрасно выглядишь.

— Спасибо. Я тоже рада, — Тане все казалось, что эти фразы произносит кто-то другой.

— Прими мои соболезнования. Мне очень жаль Цилю. Это страшная трагедия.

— Я хочу найти убийцу, — Таня наконец пришла в себя, очнулась, заговорила со страстью. — Понимаешь, мне это очень надо!

— Я знаю, — кивнул Володя, — поэтому я здесь.

Она отметила, что Сосновский похудел, осунулся, немного постарел, но был так же элегантен и уверен в себе. У висков его появились седые нити, возле губ пролегла горькая складка, а в выражении глаз появилась не свойственная ему прежде жесткость. Сейчас у Володи был взгляд мужчины, который много жил, который видел мир, которого предавали люди, и сам он тоже предавал... Это был взгляд человека, не соответствовавший его годам. Взгляд старого, пожившего человека... Но это не портило его, наоборот. Он умудрялся выглядеть прекрасно даже сейчас. Таня поражалась, как удавалось ему это в такие смутные времена.

— Я видел тебя в Каретном переулке, — наконец произнес Сосновский. — Я и сам там снова живу. Так я понял, что после взрыва и ты вернулась туда же? Я видел тебя с маленькой девочкой, очень красивой.

— Видел?.. — Таня задохнулась, голос у нее сорвался.

— Ну да, ты несла на руках девочку — она так похожа на тебя!

— Это моя дочь, Наташа... — Сердце Тани замерло. Больше она ничего не смогла произнести.

К счастью, Володя закончил эту тему — просто так, мгновенно. Иначе Таня не смогла бы это выдержать. Поблизости от них освободился столик, и они сели за него. Подошла явно уставшая официантка. Они сделали заказ.

— Ты редактор «Одесских новостей»? — вежливо, ни о чем спросила Таня, лишь бы что-то спросить. Ей эта ситуация казалась абсурдной. Они сидели словно на светском рауте — в кафе, связанном с убийствами. И говорили так, словно были случайно встретившимися, чужими людьми.

— Да. Я теперь много печатаюсь, не только в «Одесских новостях». У меня роман вышел, — так же равнодушно-вежливо сказал Володя.

— Рада за тебя, поздравляю! — искренне улыбнулась Таня.

— Я еще в юмористических журналах печатаюсь в Москве, — тоже искренне усмехнулся Володя, — знаешь, пишу веселые рассказы про Одессу. Их печатают «Крокодил», «Смехач», «Заноза» и «Сатирикон». Не слышала? Они издаются в Москве с 1922 года.

— Нет, не слышала, — Таня, улыбаясь, покачала головой.

— Ну, покажу тебе на досуге... — сказал Володя.

— Что же ты пишешь про Одессу? — полюбопытствовала она.

— Да все пишу, — пожал плечами Володя, — про жителей, бандитов... Районы... Про Пересыпь писал тоже...

Они даже не заметили, что начали беседовать как тогда, давно, когда не было между ними этой стены, которую, похоже, воздвигали они вместе...

— Про Пересыпь, — улыбнулась Таня, зная не понаслышке место, которое так странно свело их вместе.

— Ну да... — В голосе Сосновского вдруг послышалась какая-то растерянность, он тоже волновался, и, похоже, ему было страшно оттого, что он говорил с Таней. — А ведь скоро не будет Пересыпи... Застроят ее и уберут «Рай»...

— Что значит — не будет? — удивилась Таня.

— Ну, заводы здесь строить начнут... Фабрики, промышленность... — пояснил Володя. — Ты читала про пленум партии? Последнее его решение? Нет? Ну так я тебе расскажу. 2 февраля председателем ВСНХ СССР стал Феликс Дзержинский, бывший чекист. А он сказал, что нужно как можно больше новых производств, увеличение промышленности и полная индустриализация. Везде будут строиться заводы, фабрики, конвейеры...

— Жаль... — произнесла Таня, и Володя замолчал, осознав вдруг, что несет чушь. Он прекрасно понял, что она имеет в виду. Не хотелось представлять узких улочек Молдаванки и лабиринтов Пересыпи, застроенных одинаковыми коробками промышленных предприятий, где не будет ничего колоритного, самобытного, составляющего гордость Одессы... Где не будет «Рая»... И солянок с Жеваховой горы... Ничего, кроме чадящих одинаковых труб...

— Да, я... — совсем растерялся Сосновский. А потом вдруг выпалил: — Виктор Рах вел расследование в «Рае»!

— Что он искал здесь? — Таня, похоже, совсем не удивившись, вскинула на него глаза.

— Я не знаю... — пожал плечами Володя. — Но ведь и тот человек, который устроил стрельбу в «Канители», тоже связан с «Раем». Он вроде пел здесь.

— Игорь Баламут, актер, — кивнула Таня.

— Значит, все это не случайно.

— Надо поговорить с Фирой, — решительно сказала Таня. — Фира — это моя подруга и хозяйка этого заведения. Идем, я познакомлю тебя с ней. Я была здесь пару дней назад. Хотела узнать про актера. Мне было интересно, что происходит в городе. Но Циля тогда была еще жива... Идем. Наверняка у Фиры уже есть информация. Послушаем вместе.

Беспрепятственно поднявшись наверх, Таня дошла до кабинета Фиры. Та была на своем месте и, увидев Таню, бросилась ей на шею, расцеловала в обе щеки. Володя смотрел на все это, широко распахнув глаза. Вид у Фиры был невеселый. Глаза красные.

— Что случилось? — прямо спросила Таня.

— А... — Фира махнула рукой, — за то шо говорить... А хто это? — оживилась. — Хахель твой? Красавчик! — зацокала она.

— Нет! — резко оборвала ее Таня и отвела глаза в сторону. — Это журналист. Он мне в расследовании помогает.

— Шибко доумный, значит... — вздохнула Фира, — а жаль... — она снова цокнула и положила руку на грудь.

— Ты не цокай и не вздыхай, а дело говори, — рассердилась Таня. — Что происходит, что у тебя случилось? — Она действительно была встревожена необычным видом подруги.

— Журналист, говоришь? Это он в газете пишет? — Фира, словно забыв про недомагание, с любопытством уставилась на Володю.

— В газете, — кивнула Таня.

— А пусть пропишет! — решительно сказала Фира. Похоже, она выздоровела полностью. — Пусть до города все знают, шо те собаки безродные творят!

— Что творят, кто? — не понимала Таня.

— До всех пришли заведений в городе! — закричала, не сдерживая себя, Фира. — Соль заморскую всем велели продавать! До всех зашла за город — и до Соляка, и до Чигиря, и до прочих. Соль, мол, морем возят, заморскую, как за Турцию, вроде, и по городу ее продавать надо. Вот всем насильно и велят! Лысый этот черт приехал, задохлый, шо твой мерин. Строит из себя... — Она презрительно сжала губы. — Людей своих понаставил. Соль до себя решил подмять! И вот такое — за город! И откажешься — будешь иметь тот еще гембель! А я не хочу — народ всё говорит, шо та соль гнилая, шо люди от нее мрут как мухи. А как до меня большевики придут? Хвать за жабры — мол, солью торгуешь, и в тюрягу! Наше вам с кисточкой! Как пережить за то? — Похоже, Фире просто больше не хватило слов, и она замолчала.

— За какую соль она говорит? Зачем в ночном клубе торговать солью? — Володя непонимающе уставился на Таню.

— А ще журналист! — набрав в обширные груди воздуха, расхохоталась Фира.

— Соль — это кокаин, — пояснила Таня, — наркотик, белый порошок. Так в народе называют. То, что в порошках продают. Говорят на жаргоне «белая соль». А склады и места, где можно кокаин купить, называются солянками. Сейчас весь город кокаин нюхает. А говорят — соль.

— Да то не соль, — снова вмешалась в разговор Фира, — а гадость какая-то непонятная! Люди от этой гадости как мухи мрут! — повторила она.

Володя похолодел. Теперь ему стало многое понятно. Кто-то хотел запустить в городе канал продажи нового наркотика. Очевидно, в составе этого наркотика была какая-то смесь, отчего его производство выходило дешевле. Поэтому можно было производить его много и много продавать. Для этого было принято решение подмять под себя криминальный мир и заставить в обязательном порядке продавать этот порошок непонятного происхождения во всех кабаре, ресторанах, ночных клубах, словом, во всех местах развлечений, где собирается богатая избалованная публика. Вот что делал Котовский в городе, используя в качестве связного с миром криминала свою правую руку Мишку Нягу! Ну так что это за вещество такое?

Володя не знал этого, но ему было страшно. Теперь у него на многое открылись глаза.

— Туча с Пауком до того сегодня встречаться будут, — неожиданно проговорила Фира. — Паук же крутит солянками в городе. А он под Котовским. Туча попытается его уболтать, шоб так сильно не давил. Город, мол, весь не надо трогать. Пусть себе торгуют солью, да за всех, на горло, не давят. Не так же внаглую продавливать! Туча попытается уболтать за то. Может, оно и не выйдет. У Паука характер еще тот злющий. Но говорить они будут. Ведь кто нас защитит, как не Туча? Паук с кодлом придет, так и у Тучи свои люди будут. Договорятся! — воскликнула Фира и так же неожиданно замолчала.

— Но это ведь опасно для Тучи! — испугалась Таня.

Они с Володей переглянулись. Ситуация в городе складывалась серьезная. На этом фоне вполне понятным становилось убийство Виктора Раха, который, по всей видимости, узнал, как пытаются продавить новый наркотик. У Тани мелькнула мысль о том, какова во всем этом роль Зайдера. Вряд ли он согласился сидеть в стороне! Похоже, в городе начиналась очередная война, в которой все стороны были обозлены не на шутку. Что произойдет?

— И этот швицер, за которого ты узнать просила, Гоша несчастный, — опять же неожиданно произнесла Фира. — Он ведь тоже соль эту заморскую пробовал. У ведьмы на Жеваховой горе.

— Игорь Баламут, актер? — Таня и Володя навост­рили уши.

— Ну да, Гоша, швицер этот безродный, — вздохнула Фира, — я ведь узнала, за шо хотела. Ладно, расскажу.

Окзалось, что ей удалось найти человека, который очень хорошо знал покойного актера: это также был актер, работающий в театре оперетты вместе с Игорем.

Все было просто: Фира оказала ему услугу.

Актеру срочно требовалась работа. В театре платили копейки, а у него тяжело заболела мать. В любом кабаре нужны были куплетисты, поскольку тогда они пользовались большим успехом, так как публике очень нравилось, что ее развлекают веселыми песенками. После смерти Игоря в «Рае» оказалось свободное место. Одна певичка у Фиры нашлась — именно она сейчас пела на сцене, но одной ее было мало, все вечера она не вытягивала. Поэтому нужны были еще артисты, и Фира... устроила конкурс.

Народу пришло — немерено! Времена наступили тяжелые, и каждый, кто хоть как-то, по его мнению, умел петь и танцевать, шел пробоваться на работу в кабаре. Большинство из подавших заявки не были профессиональными артистами, но это не имело никакого значения: в ресторанах существуют другие законы, и часто профессиональный театральный артист проигрывает на сцене кабака нагловатому шансонье.

Этого артиста Фира заприметила сразу. Он был очень плохо одет да и выглядел старше остальных. Претенденты посмеивались над ним и относились к нему с пренебрежением. Но Фира, добрая душа, сама прошедшая нелегкий жизненный путь, знала, что такое быть посмешищем в любом театре, когда тебя считают неудачником. А потому сразу обратила внимание на него.

— Ну и толку, что ты покормишь породистую кошку, которую все гладят и возят показывать? — рассуждала она. — Эта зараза и так лопается от еды. Ты ж покорми задохлую, уличную, у которой шерсть клочьями вылазит от голода. Вот это и будет доброе дело.

А потому Фира, похоже, и сама себе не давая отчета, решила обратить особое внимание на этого человека. Когда подошла его очередь, она принялась его расспрашивать...

— Я работал в одном театре с вашим покойным шансонье, — спокойно ответил тот, — Игорь Баламут его звали. Жаль только, что пошел он по плохой дорожке.

И Фира поняла, что может взять этого актера на работу — в обмен на его откровенный рассказ. Тем более, что и пел он довольно прилично.

Как оказалось, коньком его были трогательные лирические романсы, которые он исполнил проникновенным голосом — Фира аж прослезилась. А когда он добавил, что какое-то время работал статистом в Оперном театре, Фира выгнала всех претендентов и взяла его на работу.

— Ты статистка, я статистка — надо поддерживать своих! — гордо поделилась она с Таней своими умозаключениями.

В благодарность за предоставленную работу актер рассказал следующее. Игорь Баламут был амбициозен и очень страдал из-за того, что всю жизнь провел на вторых ролях. Именно по этой причине он стал употреблять наркотики.

Он изо всех сил пытался пробиться наверх и получить главную роль. Но... роли получали другие. А чтобы заработать на кокаин, ему приходилась петь в кабаке и угождать престарелым высокопоставленным любовникам, которые передавали его из рук в руки.

На этой почве Игорь сошелся близко с другим актером из их труппы — тот ради денег вообще жил со старухой, хозяйкой ресторана, ненавидя ее до глубины души.

И вот однажды кто-то рассказал любовнику хозяйки, что в городе, в районе Жеваховой горы, появилось уникальное место, в котором продают волшебный порошок. Открыла его ведьма-старуха, которая промышляла гаданием и предлагала этот волшебный порошок своим клиентам. Она пророчила будущее и давала это снадобье как рецепт решения всех проблем. Это был не обычный кокаин, а нечто вроде медицинского препарата — он творил такие чудеса, что после него появлялись новые силы, и человек мог сделать все, что угодно.

Актеры пошли к ведьме. Она напророчила им огромное будущее и дала снадобье. Подробностей они никому не рассказывали, но буквально через неделю любовник хозяйки ресторана получил главную роль в спектакле. А Баламута пригласили на главную роль на съемки фильма... При этом съемки должны были проходить в Москве, ему оплачивали дорогу, и он собирался там остаться...

— Игорь Баламут собирался переехать в Москву? — переспросила Таня. — В его в жизни намечались такие перспективы, а он вдруг взял и разом покончил со всем, открыв стрельбу в захолустном ресторане?!

— Уже билеты были куплены, — важно кивнула головой Фира.

Но время триумфа длилось недолго. Ведьму, у которой актеры брали наркотики, убила ее же клиентка, которой та продавала снадобье. Колдунья напророчила, что любовник женится на девице. И он действительно женился — но на другой. А разъяренная клиентка сошла с ума и убила ее. Любовник старухи-рестораторши повесился в своей квартире, а Игорь Баламут открыл стрельбу в «Канители». И тоже погиб.

— Последствия наркотиков... — задумчиво сказал Володя, — я уже слышал об этом...

И рассказал то, что ему говорили про подростков.

— Опять Жевахова гора... Я слышала про смерть гадалки, но не придала этому значения... — вздохнула Таня.

— А потому, что место там задохлое, раньше колдунов сжигали! — встряла, не сдержавшись, Фира.

— Что значит сжигали? — удивилась Таня, в первый раз слышавшая о таком.

— А вот так, тайком, — кого подозревали в колдовстве, бабку, знахарку какую, волокли на Жевахову гору, вырывали там яму, бросали туда и в яме сжигали, — пояснила Фира, — я о таком давно слышала. Знающие люди рассказывали. Потому и хороводят там злые духи — место-то гиблое!

В зале уменьшилось количество народу, и Таня с Володей без труда заняли один из свободных столиков в глубине.

— Там, скорей всего, лаборатория, — сказала Таня, — там делают наркотик и привозят его в город. А говорят, что якобы поставляют контрабандой. Поэтому Котовский так сильно и заинтересован в конт­роле. Это же огромные деньги. Легкие деньги. А Котовский очень любит деньги, всегда любил. И всегда был жаден. А Зайдер пытается ему помешать.

— Плохо, что в такое влез Туча, — нахмурился Володя, — боюсь, чтобы его не сделали крайним.

— Да ладно, Туча умеет за себя постоять. Сколько уже стоял, — нахмурилась Таня.

— Давай найдем эту солянку! — предложил Володя. — Посмотрим, что к чему!

— Да, это нужно сделать, — кивнула Таня. — И еще — мы знаем теперь, за что убили Цилю и Виктора. Он узнал все о новом наркотике и о роли Котовского во всем этом. Нужно было заставить его замолчать.

— Ну а мы молчать не будем, — сказал Володя. — Давай сходим на Жевахову гору завтра?

Таня кивнула — со счастливыми глазами. Так радуются девушки, когда их приглашают на свидание.

 

Глава 18

Иногда лучшее действие — ничего не делать. История Жеваховой горы. Святилище богини Деметры. Сатанинское место

Таня остановилась на лестничной площадке и выглянула в окно. Черный автомобиль по-прежнему стоял на месте. И так же, как и десять минут назад, были потушены фары и заглушен двигатель.

Они только вернулась из «Рая». Володя хотел ее проводить, но Таня категорически отказалась. Фира посадила ее в машину одного из людей Соляка, занимавшегося частным извозом, и Таня никак не могла представить, чтобы тут, в этой машине, находился Володя. Это было бы уже слишком.

Откинувшись на спинку заднего сиденья, Таня прикрыла глаза. В висках ее бушевала кровь, в памяти, одно за другим, возникали бесстыдные и такие болезненные видения — лицо Володи над ее лицом, его тело, страстные поцелуи, которыми он покрывал ее, расширенные от восторга зрачки его глаз... Все то, что столько времени Таня пыталась безуспешно выжечь из памяти, но что возникало снова и снова...

Она даже не знала, сможет ли наступить момент, когда сердце ее сможет биться спокойно, едва Володя покажется на ее горизонте. Пока казалось, что такого никогда не произойдет.

Машина медленно катилась по улицам притихшей ночной Одессы, а Таня застыла в жгучем плену своих воспоминаний, забыв о том, что вокруг существует окружающий мир и другая жизнь.

К Каретному переулку подъехали далеко за полночь. Машина остановилась возле подъезда.

— Фира велела проследить, как вы до хаты войдете, — повернулся к ней молчавший всю дорогу неуклюжий, явно деревенский парень, лицо которого было покрыто трогательными веснушками, — и ни до куда не ехать до того.

В этот момент в переулке появился еще один автомобиль. Таня хотела было что-то ответить, но сбилась с мысли, удивленная появлением машины с таким ярким светом фар. Переулок всегда был безлюден. Тут и прохожих было мало, и вдруг — две машины подряд!

Черный автомобиль остановился в некотором отдалении от них, потушил фары и заглушил двигатель.

— Странно... — нахмурилась Таня, — обычно в этом переулке очень мало машин.

— Так он до нас с самой Пересыпи ехал, — охотно отозвался парень, — я его далеко заприметил, как с Балковской ямы съехали.

Острый укол тревоги кольнул Таню прямо в сердце. Автомобиль в пустом переулке не предвещал ничего хорошего. Тем более, если, по словам ее водителя, он столько времени ехал за ними.

После взрыва в квартире на Екатерининской, после смерти Цили Таня впервые стала ощущать страх. Иногда она даже просыпалась посреди ночи от давящего чувства ужаса, который не могли ни объяснить, ни понять. После того, что произошло, было очень сложно прийти в себя. И Таня с трудом успокаивала себя тем, что в жизни ее бывали такие моменты, выжить в которых было просто невозможно, а она — выжила. Но, честно говоря, это было слабое утешение. Таню преследовал страх.

И появление этого странного автомобиля вновь вызвало в ее душе бурю! Усилием воли взяв себя в руки, Таня кивнула водителю и быстро побежала к подъезду. С гулким стуком за ней захлопнулась дверь. Подвозивший ее парень уехал. А черный автомобиль продолжал стоять. Таня не зашла в квартиру — она застыла возле закопченного, потрескавшегося окошка.

Но стоять так долго, всматриваясь в трещины окошка как в свою изломанную судьбу, было очень страшно. Таня как могла отдышалась и медленно пошла наверх по лестнице к своей квартире...

...Две сильные мужские руки обхватили ее сзади и даже слегка приподняли над лестницей. Таня старалась отбиться, потом пыталась закричать... Но... вдруг совсем близко блеснули черные озорные глаза, а ее готовые к крику губы властно были закрыты обжигающим поцелуем... Так целовать мог только Мишка Няга... Таня никогда в жизни ни с чем бы не спутала этот поцелуй...

— Я скучал очень... — Мишка обнял ее сильно-сильно, прижал к себе крепко, и Таня почувствовала, как погружается в мягкий, какой-то бархатный покой.

— Извини, что не мог приехать раньше, — Мишка словно оправдывался, в его голосе звучала не свойственная ему мягкость, Тане это казалось странным. — Я приехал сразу, как только узнал. Мне так жаль...

Она молчала. Что она могла сказать? Рассказать, кем была для нее Циля? Слов не было. Да Таня их и не нашла бы. Скорее, стала бы рыдать до тех пор, пока не лопнуло бы окончательно, не разорвалось бы ее сердце. А рисковать своим сердцем она не хотела и не могла... Ей было для кого жить.

— Я ж не знал, что она для тебя значит, — Мишка отстранился, пытаясь поймать ее взгляд.

— А узнал — что бы изменилось? — Таня глянула на него в упор. Восторг от поцелуев прошел, и она чувствовала только жесткость бойца, готового к бою.

— Ты о чем? — Мишка нахмурился.

— Цилю и ее мужа убил Паук. А ты дружишь с Пауком. Паук работает на Котовского, — Тане казалось, что она стреляет словами, но остановиться уже не могла.

— Это не совсем так... — В голосе Мишки появилась странная неуверенность, больше похожая на капитуляцию.

— Ты дружишь с подонком, — отрезала Таня. — Цилю убил Котовский. Паук только выполнял его приказ. Чем ты лучше Паука?

— Ты ошибаешься, — Мишка заговорил очень спокойно, — все не так, как ты думаешь. Придет время, я все тебе объясню. В общем, о Грише ты думаешь... ну... неправильно. Не такой уж он и плохой...

— Это ты кому говоришь, мне? — Таня просто оскалилась. — Мне?! Выросшей в Одессе?! Да я помню Котовского еще с того момента, как в Оперном театре он продавал свои кандалы и водил экскурсии по тюрьме. Я все, понимаешь, все о нем знаю. Больше, чем ему — и тебе! — хотелось бы. Это подонок. А ты... ты работаешь на подонка!..

— У тебя есть основания так говорить, — хладнокровно, ледяным голосом сказал Мишка. — Но ты ж не знаешь очень многого. Со временем я постараюсь изменить твое мнение.

— Как? — Таня почти билась в истерике. — Как?! Воскресишь Цилю? Или убьешь Паука?

— Я обещаю тебе... — Лицо Мишки на самом деле вдруг стало очень серьезным. — Я тебе обещаю, что подлец, виновный в смерти Цили и ее мужа, будет наказан. Рано или поздно он получит свое...

Показывая всем свои видом, что не верит ни одному слову, Таня горько усмехнулась. Жизнь сыграла с ней жестокую шутку — она ничему больше действительно не верила. Людям... Мишке Няге...

— Таня, пожалуйста... — Мишка пытался поймать ее взгляд, — он получит по заслугам, я обещаю тебе! Я не такой плохой, как ты думаешь. Ты многого не знаешь. Я все объясню...

— Это просто слова, — голос Тани стал жестким, — а Паук, как и прежде, жирует в своем логове, тратит червонцы, полученные от Котовского.

— Ты хочешь, чтобы я его застрелил? — в глазах Мишки мелькнула ярость.

— Да, хочу! — крикнула Таня, с трудом сдерживая слезы.

Вместо ответа Мишка притянул ее к себе и крепко-крепко обнял, застыв надолго. Таня молчала, наслаждаясь этим теплом.

— Он будет наказан и свое получит, — наконец произнес он, — только не мешай мне его наказать.

— Ты о чем? — удивилась Таня.

— Не мешай мне его наказать, просто стой в стороне, — повторил Мишка, — иногда лучшее, что можно сделать — это совсем ничего не сделать.

А потом Таня повела его в себе, сама не понимая, как это произошло. Может, просто не могла остаться одна этой ночью и снова думать о Володе. А может, ее злость и грусть действительно растопили тепло Мишки, в котором так нуждалось ее заледеневшее сердце.

Наташа и Оксана уже спали. Таня заглянула в детскую, чтобы мельком взглянуть на дочку — перед сном она всегда так делала, потому что, не увидев Наташу, не могла заснуть. Девочка раскинула ручки вдоль одеяла. На нежный лобик падала светлая прядь.

— Она похожа на маленького ангела, — прошептал Мишка, выглядывавший из-за ее плеча. — Говорят, у каждого маленького ребенка есть ангел-хранитель. Пусть самый сильный будет у нее!

— Ты веришь в ангелов? — удивилась Таня.

— Нет, — резко ответил Мишка, — раньше верил, в детстве. А потом убедился, что для людей есть только один ангел, и имя ему — смерть...

Таня вздрогнула. Был его шепот каким-то ледяным...

Мишка ушел на рассвете. Едва первые лучи серого утреннего солнца упали на землю, он вскочил с кровати и стал одеваться, разбудив при этом Таню. В лучах встающего солнца его долговязая фигура казалась совсем черной, и Таня вдруг поняла, что не может различить черт его лица... Ей стало страшно. Кто этот человек, почему она не видит его лица? Почему она ясно, отчетливо видит шрамы на его теле, но не видит глаз? Что за странная игра света и тени, почему именно сейчас, с ней?..

Ей стало страшно. Мишка оделся и ушел, а она больше не смогла заснуть. Все сильнее и сильнее мысли Тани забирала Жевахова гора, на которую этим днем она с Володей собиралась пойти.

Странное место... Что она знает о нем? Была Таня на Жеваховой горе лишь раз, у гадалки, которая произвела на нее не зловещее, а скорее жалкое впечатление. Да и было это в темноте, так что она ничего толком и не разглядела.

Разговоры об этом месте ходили странные. В городе оно считалось плохим. Таня вспомнила, как в далеком детстве, когда еще была жива бабушка, она подслушала ее разговор с подругой. Говорили они о том, что на Жеваховой горе повесился какой-то старик. Бабушка сказала, что это — плохое место, а подруга добавила, что вешаются там чаще всего... Разговор этот почему-то очень сильно врезался в память Тани, и вот вдруг всплыл... Почему, зачем?..

Шкаф с книгами остался еще с тех времен, когда Таня впервые поселилась в этой квартире. Одна из книг — Атлас Одессы — была большой, богато иллюстрированный картинками и как бы сама просила: «Почитай меня!» Таня открыла страницы с информа­цией о Жеваховой горе.

Потом она вернулась в свою комнату и, устроившись в постели под теплым одеялом, принялась читать.

Жевахова гора, расположенная на песчаной косе Пересыпи, возвышается над уровнем моря на 40 мет­ров и полностью состоит из глинистых слоев поч­вы. Оттуда всегда открывается захватывающий вид на Пересыпь, залив и оба лимана — Хаджибеевский и Куяльницкий.

В V—IV веке до нашей эры на горе находилось древнегреческое поселение, крупнейшее в Северном Причерноморье. Как археологический объект Жевахова гора была известна с начала XVIII века. Очень долго существовало мнение, что именно здесь находилось древнегреческое святилище богини Деметры, где совершались таинственные ритуалы и жертвоприношения.

Интерес к Жеваховой горе проявляли члены Одесского императорского общества истории и самобытностей. Еще в 1902 году во время раскопок снесли один из курганов и случайно обнаружили там древнегреческие амфоры. А первые находки античного времени были сделаны значительно раньше — в 1820-х годах. Вот что тогда писали ученые об этом:

«Подобные места, где находили древнегреческие святилища, были известны по всему миру, однако именно место на Жеваховой горе оказалось уникальным в своем роде. В античное время через нынешний Одесский залив пролегал морской торговый путь из Средиземноморья в крупнейший греческий порт Причерноморья — Ольвию. А также в крымские порты.

В районе Приморского бульвара Одессы в тот период располагался крупный портовый город Гавань Истриан. Его жители, а также моряки, и составляли костяк тех, кто проводил ритуалы на Жеваховой горе».

В ходе раскопок учеными было обнаружено несколько десятков культовых ям, выдолбленных прямо в скале и заваленных огромными камнями. Эти ямы предназначались для совершения обрядов, связанных с плодородием, земледелием и поклонением мертвым. За плодородие и земледелие в Древней Греции и отвечала богиня Деметра. И она же была властительницей подземного царства мертвых. В ее честь греки приносили нижние части сосудов как символ потустороннего мира.

Перед тем, как бросить священные предметы в яму, хозяева намеренно их ломали. Это символизировало «умерщвление» вещи. В ямах также сжигались свитки, на которых были записаны имена близких умерших людей. Считалось, что после такого ритуала умершие попадут прямиком в царство Деметры.

Помимо религиозных функций, святилище служило маяком и сторожевым пунктом: в античное время по линии Хаджибейского лимана проходила граница сфер влияния двух соседних городов-государств — Ольвии и Истрии. Священная Жевахова гора находилась как раз на южном рубеже Ольвийского полиса, являясь пограничным пунктом этого крупнейшего государства региона. Вполне вероятно, что сюда съезжались и жители соседних стран для совершения культов в честь почитаемой бо­гини.

Поэтому в центре святилища был основан «Огненный алтарь», на котором во время жертвоприношений сжигали большое количество камыша, снопов пшеницы, ячменя. Происходило это так, что священный огонь на этом алтаре оказывал и символическую защиту границ, и являлся маяком для проходящих мимо судов.

На плоском глинистом дне ямы разжигали огонь. Он достигал такой силы, что пламя было видно за десятки километров. Судя по размерам ямы, этот комплекс являлся одним из центральных в системе культового святилища на Жеваховой горе.

Возведенная на дне ямы конусовидная насыпь оказалась так называемым омфалом. «Омфал» с древнегреческого переводилось как «пуп Земли». В античном мире это понятие трактовалось как центр мира — центр всего мироздания. Центр всегда располагался в середине глубокой большой ямы, символизировавшей собой это самое мироздание. Так что можно сказать: на Жева­ховой горе греки соорудили миниатюрную модель мира.

Самый знаменитый омфал находился в Дельфах, у подножия горы Парнас. По преданию, Зевс захотел выяснить, где находится центр земли, и запустил двух орлов в разные стороны. Оба облетели всю землю и встретились над Дельфами. Дельфийский омфал был каменным, но внешне ничем не отличался от омфала на Жеваховой горе. А омфал в районе Жеваховой горы был точной, доскональной копией омфала в Дельфах.

Греки почитали предметы, овеянные ореолом древней святости. Омфал как раз таким и был. В древнем мире таких насчитывалось великое множество. Традиция почитания «пупа Земли» брала свое начало в очень древних верованиях о Великой Богине-Матери, форма почитания которой имела вид омфала. Функции Великой Богини-Матери греки часто приписывали Деметре. Вполне вероятно, что это была часть религиозного культа Древнего Причерноморья, основанного на местных верованиях. Местные божества слились в одно целое с греческой Деметрой, и появился новый образ Богини-Матери, имеющий с ней общие черты.

Всю эту смесь верований и культов использовали первые греческие колонисты в Причерноморье. Как показали результаты раскопок на Жеваховой горе, собственный причерноморский омфал — «пуп Земли» — возвели граждане Ольвийского государства на южной окраине своего полиса — на том самом месте, где позже был расположен город с античным названием Одесса.

До штурма Хаджибея гору называли Довга Могила. Считалось, что именно в этом месте хоронили казаков, которые по каким-то причинам уходили из Запорожской Сечи. Также в этом районе казнили тех, кто предал свои отряды.

Их казнили очень страшным способом: на горе вырывали яму, в нее бросали предателя, у которого за спиной были связаны руки, и заживо засыпали его землей...

Сохранилось письмо, написанное Иосифом де Рибасом перед самым штурмом турецкой крепости Хаджибей. Он приказывал казацкому атаману Захарию Чепеге следующее: «Полкам конным и пешим в команде вашей потребно быть готовыми к походу, а о четвертом часу выйти с балки к Довгой Могиле». То есть — к Жеваховой горе.

Название Жевахова гора Довга Могила получила в честь князя Жевахова, у которого в XIX веке находилось там поместье. Князем Жеваховым стал генерал Джавахишвили, которому был пожалован титул за воинскую доблесть.

Но среди одесситов Жевахова гора всегда пользовалась плохой славой. Считалось, что в этих местах «колобродит черт». Именно здесь чаще всего можно было заблудиться, сбиться с дороги, часами ходить вокруг одного и того же места, но так и не найти верного пути...

Считалось, что это было связано с загадочными круглыми камнями, которые в странном порядке были расставлены на горе. Эти камни как бы являлись своеобразными магнитами, притягивающими путников так, чтобы они не вышли из страшного места до самой смерти.

Среди жителей Жеваховой горы всегда было самое большое количество самоубийств, во всяком случае, больше, чем в других районах Одессы. Одно время городские власти даже пытались построить там лечебницу для душевнобольных, но не нашли финансирования, ведь в районе Жеваховой горы жили бедняки, которые не смогли бы платить за свое лечение. А значит, очень невыгодно было вкладывать деньги в лечебницу в этих местах: богачи-инвесторы ничего бы не получили взамен.

То, что Жевахова гора место плохое, ощущали все, кто обладал повышенной чувствительностью к погоде и страдал от головных болей. Потому здесь стали активно селиться гадалки всех видов и сортов, маги, прорицатели, ясновидящие, заклинатели духов, любители спиритизма, в общем, все те, кто привык спекулировать на людской доверчивости. Оттого и появилось второе название этой горы: Гора мерт­вецов.

Выходя из Довгой Могилы, мертвецы правили бал на горе. Живущие в окрестностях гадалки и колдуньи этот миф усердно поддерживали. А вскоре к ним присоединились поклонники сатаны.

Жевахова гора стала считаться местом, на котором проводились шабаши. В дни самых страшных сатанинских праздников жители близлежащих районов слышали странные крики, наблюдали темные тени, летящие по небу, видели пугающих черных котов с горящими глазами, слышали жуткий смех... Они верили в то, что местные ведьмы облюбовали Жевахову гору точно так же, как в Киеве — Лысую. И огромное количество страшных легенд, которые друг другу передавали шепотом, не иссякало...

 

Глава 19

На Жеваховой горе. Уничтожение солянки. Встреча главарей. Смерть Паука

Жаркие лучи солнца припекали. Таня и Володя взбирались по желтым камням Жеваховой горы. Ради такого путешествия она надела мужскую одежду, и никто бы не узнал Алмазную в ее странном наряде, состоящем из старой военной гимнастерки и потрепанных галифе. Носить военную форму Тане доводилось не впервой. Володя поглядывал на нее с удивлением.

А она замечала лишь искорки, вспыхивающие в его глазах. Они все еще продолжали тревожить ее душу. Но именно сейчас Тане не хотелось думать об этом.

Они пытались отыскать таинственную солянку — место, где хранился страшный наркотик, превращавший людей в безумных чудовищ. Ту самую солянку, которую нашли двое подростков и в результате заплатили за это своей жизнью.

По дороге Володя рассказал Тане о погибшем журналисте, который узнал все это и пытался передать ему информацию.

— Сейчас уже сложно определить, как он вышел на след, — говорил Сосновский, — может, следил за этими местами на Жеваховой горе. Или был знаком с Виктором Рахом, мужем Цили, который вышел на след... А может, услышал кого в каком-то притоне. Не знаю... В любом случае, он знал про опасность этого наркотика и видел, как в Оперный театр вошел человек, находящийся под его воздействием. Он пытался сказать мне, что любой, принявший эту отраву, очень опасен для окружающих.

— Странно другое... — задумалась Таня, — почему так мало случаев? Ведь если наркотик действительно опасен, и если он распространяется уже массово, таких происшествий должно быть значительно больше!

— А может, так он действует не на всех? — предположил Володя. — К примеру, в его составе есть какой-то компонент, который воздействует только на определенные группы людей. Как пчелиный мед, например. Для одних он полезен, а другой человек съест и покроется язвами, начнет кашлять... Так и этот наркотик. Один примет — и ничего. А другой становится агрессивным убийцей. То есть одному просто здоровье разрушает, а других заставляет убивать. Тех, кто более остальных чувствителен к каким-то его компонентам...

— Да, это может быть... — кивнула Таня. — И те, кто его создал, знают такую особенность. Иначе все бы просто поубивали друг друга, тем бы и закончилось. Интересно, что это такое?

— Ну, может, кокаин с какими-то добавками, — пожал плечами Сосновский. — Во всяком случае выглядит как кокаин...

Беседуя так, они заглядывали под все большие камни, пока не поднялись на вершину, ничего не обнаружив при этом. Солнце начало припекать вовсю.

— Точно черт колобродит! — потянувшись, засмеялась Таня. — Мы можем так искать и год, и ничего не найти.

— Но пацаны же нашли? — Володя был настроен решительно. — И мы найдем!

— А найдем — и дальше что? — Таня улыбалась.

— Хотя бы определим его состав! — Сосновский пожал плечами. Заданный вопрос несколько отрезвил его — о том, что будет дальше, он как-то не думал, в процессе самих поисков просто испытывая охотничий азарт.

— А ведь Зайдер тоже хочет найти эти солянки, — задумчиво произнесла Таня. В ходе поисков она рассказала Володе о возвращении в город Мейера и о попытках того подвинуть Паука. — Но пока, — продолжала она, — судя по всему, не нашел.

— Не там ищет! — хмыкнул Володя.

— Я не верю Зайдеру, — сказала Таня, остановившись, — мне до сих пор не понятно, зачем он вернулся в город. Неужели он так глуп, что считает, что может стать вторым Японцем?

— Людям вообще несвойственна объективность, порой даже самым умным, — ответил Сосновский, — а Зайдера нельзя назвать умным. Ловким — да, хит­рым, предприимчивым — да, но не умным. Так что мы только можем догадываться о том, что у него в голове...

Они даже не заметили, как вышли на самую вершину — к большому, продолговатому камню зеленоватого цвета. С этого места открывался потрясающий вид на дорогу вниз и Куяльницкий лиман. Внезапно Таня вскрикнула и схватила Володю за руку. Она старалась обратить его внимание на несколько черных точек внизу, которые все увеличивались в размерах. Это были всадники. Их было пятеро.

У подножия горы они спешились и неторопливо стали подниматься по склону.

— Быстро, прячемся! — вполголоса скомандовал Сосновский и, схватив Таню за руку, толкнул ее в выемку возле камня. Места там было достаточно, чтобы лечь ничком, а камень служил отличным укрытием. Выглядывая сбоку, невидимые, они могли наблюдать, что происходит внизу.

А внизу люди быстро шли вперед и, по всей видимости, отлично ориентируясь.

— Не может быть! — снова вскрикнула Таня. — Ты только посмотри!

Среди поднимавшихся отчетливо был виден лысый коренастый человек в военной форме. Таня не могла его не узнать.

— Котовский, — криво усмехнулся Володя. — А он что делает здесь? А кто это с ним, тот, с бородой?

— Бородач — это Паук, — ответила Таня, — я его видела в разных ресторанах. Остальных не знаю. Похоже, это их люди.

На самом деле Таня испытала смутное облегчение — среди этих людей не было Мишки Няги.

Прибывшие отодвинули в скале несколько камней, которые ничем не отличались от всех остальных. Возможно, там был какой-то особый знак, которого не заметили Володя и Таня.

— Вот она, солянка... — шепотом прокомментировал Сосновский. Таня сжала его руку, призывая к молчанию.

Камни были отодвинуты. В проем влез Паук и вытащил два холщовых мешка. Отдал их Котовскому. Тот заглянул внутрь, кивнул.

— Они наркотики отсюда убирают! — снова не сдержался Володя. Таня насильно прикрыла ему рот ладонью.

Дальше произошло невероятное: Паук и еще один человек вдруг вытащили револьверы и почти в упор застрелили остальных. Затем затащили трупы внутрь тайника. Потом Паук бросил гранату. Раздался взрыв. Было видно, как часть камней обрушилась, погребая под собой страшное место с трупами. Солянки больше не существовало. Таню била дрожь.

Переговариваясь, Котовский, Паук и третий стали спускаться по склону.

— Свидетелей убрали... — шепотом прокомментировал Володя, и Таня рассердилась:

— Зачем говорить то, что и так ясно?

Прибывшие вскочили на лошадей. Двух свободных привязали к своим седлам Котовский и Паук и быстро поскакали по проселочной дороге, взбивая желтые облака пыли.

— Надо бежать отсюда, — громко и решительно сказал Володя, помогая Тане выбраться из ямы. — Как можно скорее! Сейчас появится кто-то из местных, привлеченных шумом. Нужно молчать. Нас убьют, если узнают, что мы тут были.

— И так убьют! — Таню явно насмешил испуг Володи. Интересно, почему ей не было страшно?

На обратном пути они больше не разговаривали. Прошли поселок, добрались до конки и в старом дребезжащем вагоне поехали в Одессу. Оба были погружены в тягостное молчание. Каждый обдумывал то, что сейчас произошло.

На углу Французского бульвара стояли подводы. Посередине небольшого квартала располагался кабачок с невыразительным «Якорь» — по всей Одессе были сотни заведений, называвшихся так же. Внешне ничем не примечательный одноэтажный дом украшала белая вывеска с синими буквами, рядом с которыми какой-то бесхитростный местный умелец нарисовал кривоватый якорь — больше подходящий пиратским галеонам XVII века, чем современным судам. Впрочем, это никого не смущало, так как кабачок был известен совершенно другим.

Это была так называемая нейтральная территория — там могли проходить встречи главарей враждующих между собой банд.

Это была идея Тучи: создать место, не подконтрольное никому, где можно было встретиться вечным врагам и спокойно поговорить «за жизнь». На последнем сходе воров, когда Одесса почти окончательно была разбита на зоны влияния, бÓльшую часть из которых взяли под себя Паук и Котовский, Туча предложил на границах нескольких серьезных районов оставить одно бесконтрольное заведение, которое станет соблюдать нейтралитет. И встречаться там можно будет в случае необходимости. А такая необходимость появилась сразу: столкнувшись с общим врагом в лице большевистской власти, воры стали понимать, что открывать стрельбу разумно не всегда. Иногда надо было и поговорить.

Идея Тучи понравилась, город был разбит на участки, и «Якорь» на Французском бульваре стал именно таким местом. Несмотря на то что Мишка Няга, присутствовавший на сходе, изо всех сил пытался «потянуть» Французский бульвар на себя, остальные воры быстро поставили его на место. И он чуть не вылетел со схода за наглость. Мишке прямо объяснили, что хоть он и встал вместо Цыгана, авторитета его не унаследовал. Поэтому Мишка попритих и даже проголосовал за предложение Тучи.

Так и договорилась. Несколько заведений по всей Одессе стали абсолютно нейтральной территорией, и встретиться там мог кто угодно. Однако это абсолютно не означало, что воры были готовы пренебречь своей безопасностью: стволы и «перья» всегда были при них. Кроме того, поскольку «Якорь» располагался посередине квартала, с одной стороны, на одном углу, стояли подводы одного участника встречи, а на другом — точно такое же положение занимали люди другого.

И на обоих углах стояли пулеметы. На одном был маленький, какой-то даже изящный, новенький как с иголочки, сверкающий жизнерадостной зеленоватой краской — ничем не напоминающий смертоносное оружие.

На другом же был «старик», почти мертвый, почерневший в боях. Боевой большой пулемет, прошедший огонь, воду и даже медные трубы возвращения в Одессу — что было невероятно для фронтового оружия. Выглядел он страшно. Люди, находившиеся поблизости, чувствовали слабый паленый запах — явное свидетельство смертельных очередей, выпущенных из этого боевого оружия. Ощетинившись черным дулом в противоположный угол, этот страшный пулемет был похож на хищного зверя, который, растопырив лапы, твердо упирался ими в землю, оскалив саблезубую пасть, готовый в любой момент выплюнуть острые зубы смерти — пули.

Разными — и при этом интересными — были и люди, стоящие на углах. Возле новенького пулемета переминались одесские бандиты. Они всегда отличались от всех бандитов мира, и их было очень просто узнать: одетые с иголочки в самые модные гражданские шмотки, развязные и нагловатые, они легко, кокетничая, поигрывали в воздухе боевыми армейскими наганами и, смеясь, переговаривались между собой. Оружие выглядело в их руках наподобие щегольских тростей франтов. И бандиты эти как-то даже не выглядели опасными.

Конечно, это было абсолютно обманчивое впечатление. Были они опасны и коварны, оружием прекрасно умели пользоваться и пускали его в ход моментально. Но был шик, и этого нельзя было от них отнять — шик людей, умеющих смеяться в лицо смерти, гордящихся своей никем не покоренной свободой, созданной из юмора и азарта.

Ну а с другой стороны были обветренные, суровые лица вернувшихся в мирную жизнь солдат. Их боевую выправку было не скрыть. Впрочем, они и не скрывали ее, ведь большинство людей, стоящих с противоположной стороны, были одеты в военную форму, которую продолжали носить и в мирной жизни. И эта военная форма придавала им той суровости, которой и так в их застывших фигурах было в избытке.

Они не игрались с оружием. Они не умели относиться к смерти жизнерадостно. А потому были опасны, как свирепые волки, и те, кто находились с другой стороны, так и воспринимали их — как волков.

Обе эти группировки были охраной двух главарей, которые в этот вечер должны были встретиться в «Якоре». А главарями были Паук и Туча.

На встрече настоял Туча, пытаясь погасить открытый конфликт. Он прекрасно понимал, что, поддерживаемый красной властью в лице Котовского, Паук способен причинить немало зла его людям. Туча ссориться не хотел. Но последний его аргумент был таков: при необходимости он, Туча, способен собрать под собой огромную армию одесских бандитов, которые в случае открытой войны признают его своим главарем. И тогда еще надо будет посмотреть, кто кого.

Втайне от всех Туча выяснил, что убитому Пауком чекисту Виктору Раху удалось собрать компромат на Котовского, который он собирался отправить в Москву. Однако Котовский нанес удар первым. Люди Паука нашли в доме Раха важные документы и забрали их. И для Тучи это был проигрыш.

Надо было договариваться. Ради этого Туча и позвал Паука, пытаясь обсудить с ним важные вопросы. В том числе и о новом наркотике, который Паук продавливал во всех нэпманских кабаре и ресторанах. Туча был в шоке, узнав, что в «Канители», которую он контролирует, тайком от него кое-кто из персонала пытался продавать новый наркотик под названием «Соль с Жеваховой горы». Туча быстро навел порядок, но прекрасно понимал, откуда растут щупальца.

Котовский чувствовал себя настолько безнаказанным, что был готов почти в открытую сыграть с этим новым наркотиком. Тучу это бесило. Но к Котовскому было не подступиться. Оставалось договариваться с Пауком.

Туче очень не хотелось идти на эту встречу. Он чувствовал, что переговоры с такой подлой, прожорливой тварью, как Паук, не закончатся ничем хорошим. Ведь и люди в его охране были прямым свидетельством того, что за Пауком открыто стоит Котовский. Это были военные, Туча не сомневался, что на встречу их отбирал Мишка Няга, который в этот раз предпочитал держаться позади.

Автомобиль Тучи притормозил у кромки тротуара, и он неуклюже вывалился наружу, прищурившись на уходящий солнечный свет.

Он приехал на встречу первым. Его люди еще за полчаса до встречи заняли боевую позицию. Тучу мучили плохие предчувствия. Он был мрачен и с раздражением поморщился от этого солнечного света, который не мог ни обрадовать его, ни развеселить. Затем, тяжело вздохнув, вошел внутрь «Якоря».

Туча был так погружен в свои мысли, что даже не видел, как на противоположной стороне Французского бульвара появился Зайдер. Спрятавшись за деревом, Мейер наблюдал, как Туча входит внутрь кабачка. А затем, уже не прячась, подошел к одесским бандитам.

Паук пришел пешком. Его сопровождали два его верных человека. Держался он нагло, высокомерно. Увидев охрану, удовлетворенно кивнул. По этому жесту можно было сделать вывод, что это были не его люди — Паук увидел их впервые.

Оставив их возле отряда, он вошел внутрь. Зайдер же, кривляясь, прохаживался по тротуару, время от времени заглядывая в окна «Якоря» — окно отдельного кабинета, где сидели Туча и Паук, тоже выходило на улицу.

— Сидят, — усмехнулся он, — девчонка им пива холодного принесла. Красивая такая девчонка... А оба ни сном, ни зубом. Заумничались, швицеры... — Он цыкнул и продолжал что-то болтать — такое же ехидное.

В конце концов ворам надоела беспечная болтовня Зайдера. Кто-то прикрикнул на него, а кто-то откровенно послал. Зайдер замолк, и было понятно, что он заметно потерял в авторитете.

Наконец Майорчик и сам устал. Скорей всего, ему надоело бесплодное ожидание. Развернувшись и картинно сделав ручкой, он ушел, растворившись в красотах Французского бульвара. Воры наконец вздохнули с облегчением.

Прошло не меньше трех часов, когда на пороге по­явился уставший Туча. Лицо его было мрачным. «Мрачнее Тучи», — попытался пошутить кто-то из воров. Тут же подали автомобиль, Туча никому не говоря ни слова, сел в него. Автомобиль уехал, бандиты собрали пулемет и тоже исчезли. Второй отряд продолжал стоять.

В машине шофер обернулся к Туче:

— Тут Зайдер ошивался. Гнали его ребята, но он все всплывал.

— Зайдер? — удивленно переспросил Туча. — Ему-то что?

— А не сказал... Буркотел шо-то задохлое. Кто ж его разберет без поллитры. Тебя искал.

— Зайдер... — Губы Тучи сложились в узкую, решительную полосу. — Что ж, а отвези-ка ты меня к этому швицеру! Где живет, знаешь?

— А то! — бодро отозвался шофер.

— Перетрем, раз уж нарисовался, — тяжело вздохнул Туча, — есть шо обсудить. Тем более, вечер уже. Небось, ни до куда не хочет.

И действительно, встретившись, оба главаря засиделись в кабачке до ночи.

Когда стало совсем уж темно, охранники из второго отряда начали выражать нетерпение.

— Долго нам еще тут стоять? — озвучил настроение всех остальных какой-то пулеметчик.

— Велено! — огрызнулся один из людей Паука.

— Ты, что ли, приказывать мне будешь, тварь? — спокойно, но так веско произнес пулеметчик, что бандит промолчал. — Сейчас развернусь и уйду! И пулемет соберу. Я тут часами загорать не нанимался.

Он явно не был одесситом — это чувствовалось по его речи. Охранники снова притихли. В конце концов один из людей Паука вошел внутрь.

Кабинет, где проходила встреча, находился далеко по коридору. К своему удивлению, бандит обнаружил, что в общем зале достаточно много людей — туда можно было войти и со стороны моря. А так как было уже тепло, и на побережье было полно людей, в зале кабачка народу оказалось много.

Бандит решительно прошел по этому длинному коридору и толкнул дверь кабинета. Она была заперта. Он позвал девчонку-официантку.

— Не велели беспокоить, — проблеяла та.

Тогда, не долго думая, бандит высадил хилую дверь плечом. Картина, представшая перед его глазами, была красноречива: Паук неподвижно сидел за столом, голова его свесилась на грудь, пальцы рук уцепились за край стола, перед ним стояла пустая пивная кружка и тарелка с засохшими остатками рыбы... Бандит окликнул Паука — в ответ тишина. Он подошел ближе... Паук был мертв. Его лицо синюшного цвета исказила судорога, искривившая его черты, на бороде засохли хлопья белой пены... Крови не было. Ран — тоже.

Замерев от ужаса, бандит уставился на своего мертвого главаря...

Дверь в квартиру Зайдера открыла Ида.

— Добрый вечер, — вежливо поздоровалась она с Тучей, — а Мейера нет.

— Давно ушел? — резко спросил он.

— Сразу после пяти, и до сих пор не возвращался, — ответила Ида.

— Мне подождать его надо, — бесцеремонно сказал Туча.

— Ну конечно! — Улыбка Иды была лучезарной и очень красивой. Ида вообще была доброй — и это виделось во всем. — Я уверена, что Мейер будет рад вас видеть! Заходите, пожалуйста.

И она гостеприимно распахнула дверь...

 

Глава 20

Арест Тучи. Угроза расстрела. Рассказ Мони Законника. Кто убил Паука

Таня была в квартире одна. Она наслаждалась тишиной — в последние дни ей не хотелось никого видеть. Оксана ушла на прогулку с Наташей, воспользовавшись прекрасным солнечным днем.

Накануне шел дождь. Страшный, с грозой, буйным ветром, с громом, с поломанными ветвями деревьев, которые не выдерживали шквала стихии... Испуганные жители прятались по домам. И только Таня, как завороженная, все стояла у окна, не боясь ни ярких сполохов молнии, ни ударов грома. Похоже, буйство стихии принесло мир в ее смятенную, мечущуюся душу. Ее успокаивала та ярость, с которой

шквальный ветер обрушивался на застывшую землю. И ей самой было страшно от осознания того, что такое адское месиво творится в ее душе.

Таня ходила по опустевшим комнатам, наслаждаясь тишиной и свободой. Наконец дождь закончился, землю начало согревать жаркое южное солнце. И, глядя на него сквозь прищуренные глаза, Таня и радовалась, и одновременно испытывала уколы какой-то необъяснимой тоски.

Стук в дверь раздался неожиданно. Он был тихий, но уверенный, и подействовал на Таню как-то магически. Она машинально открыла дверь.

На пороге стоял... Володя. Лицо его было бледным. Таня вообще не успела ничего: ни удивиться, ни испугаться, ни обрадоваться, ни замереть...

— Туча арестован, — произнес он.

— Как это? — Эмоции на Таню нахлынули враз. — Как это? — повторила она, не понимая.

— Войти можно? — Володя переминался с ноги на ногу, и только теперь она увидела, какой у него уставший вид.

— Да, конечно, — Таня посторонилась в дверях, пропуская Сосновского в гостиную, залитую ярким солнечным светом.

На полу были разбросаны детские игрушки. Володя, улыбнувшись, поднял деревянную, ярко раскрашенную юлу.

— Ей нравится это? — Он повертел юлу на руке. — В детстве у меня была такая же. Я до сих пор помню.

— Я думала, князья не играют в обычные игрушки, — Таня неожиданно для себя ответила резко — ничего не могла поделать с собой.

— Мне старая нянька купила, — Володя не почувствовал ее резкости, — она любила меня как своего родного сына. Я тоже очень сильно любил ее. Мать почти не видел. Она вела бурную светскую жизнь, все время выезжала в свет. Отец был занят на государственной службе. Ну а няня... проводила с нами все свое время, в детской. И меня почему-то любила больше остальных. Потом у меня появился гувернер — француз. Знаешь, такой напыщенный, надменный... Я его терпеть не мог... А вот нянюшку любил. Она умерла, когда мне исполнилось шестнадцать... — Он замолчал.

Таня вдруг осознала, что Володя впервые говорит с ней о своем детстве. Это было так неожиданно, что она затаила дыхание, боясь спугнуть этот неповторимый момент. Она понимала, что Володя делится с ней тем, что глубоко хранилось в его сердце. И еще понимала, что он никогда и никому не рассказывал об этом прежде... Тонкая, постоянно рвущаяся нить снова связывала их...

— Как ее звали? — спросила Таня.

— Пелагея, — вздохнул Сосновский. — И ты не поверишь, я всегда молюсь за нее. Я верю, что Бог принял к себе ее светлую душу. И я счастлив, что она не дожила до того момента, когда...

Он резко замолчал, но Таня все поняла. Он хотел сказать: когда князь Сосновский перестал быть князем, стал редактором большевистской газеты «Одесские новости», и все изменилось так, как не могло привидеться никому из их семьи даже в страшном сне.

Она вдруг почувствовала прилив горечи. Да, его воспоминания детства — это ценно, но почему, почему после всего он пришел делиться ими с ней...

— А жене своей ты это тоже рассказывал? — вдруг резко спросила она, и Володя даже вздрогнул. Но тут же усмехнулся глазами — так, как умел только он один. Определенно, за прошедшие годы у него появился солидный жизненный опыт, он научился понимать женщин и не обиделся на Таню.

— Нет, — просто сказал Володя. — Жены у меня больше нет.

— Что это значит? — не поняла Таня.

— Я развелся с ней, и мы больше не общаемся. — Сосновский немного покривил душой, но, зная прямоту Тани, просто не мог ответить иначе. — Поэтому я и вернулся в Каретный переулок.

Это был поворот! Боясь показать охватившую ее радость, Таня отвела в сторону глаза... И тут же вспомнила:

— Да, так что ты сказал?

Вспомнил и Володя, зачем пришел. Он вздрогнул, лицо его сразу стало серьезным. И он аккуратно, словно хрупкую вазу, поставил юлу обратно на пол.

— Туча арестован. Он сейчас находится в Александровском участке. Его допрашивают. Я пытался увидеться с ним, но не смог.

— Как, за что?! — Таня всплеснула руками.

— Его обвиняют в двух убийствах — Паука и... — Володя запнулся. — И Иды. Сестры Цили. Подруги Зайдера.

Таня онемела. Страшно побледнев, она рухнула на диван как подкошенная. Перепуганный Володя побежал на кухню за водой. Увидев, что Таня пришла в себя, он начал говорить.

Паук встречался с Тучей. Тот ушел с места встречи первым. Паук же продолжал сидеть в отдельном кабинете. Спустя время, люди Паука обеспокоились его долгим отсутствием и зашли внутрь и обнаружили, что тот мертв.

— Как он был убит? — Все сказанное просто не укладывалось у Тани в голове.

— Отравлен, — объяснил Володя. — Яд подсыпали в кружку с пивом.

— Что? — Таня просто не поверила его словам. — Это невозможно! В нашем мире так не убивают, ты знаешь! Пуля в голову, удар ножом в бок — это да! Но яд? Никогда такого не было! Тем более Туча, который мухи не обидит! Да и зачем Туче понадобилось травить Паука? Это же просто бред! Туча был главой всех бандитов в городе! Он в авторитете! И вдруг какой-то Паук!

— В милиции считают, что это передел сфер влияния, — пояснил Володя. — Они не понимают, кем был Туча в городе. Они вообще ничего не понимают.

В эти слова Володя вложил ту горечь, которую испытывали все. Новые методы следователей-большевиков совсем не были похожи на старые расследования. Не имея никакого представления о криминальном мире и о его законах, используя в сыске случайных людей, не получивших не только юридического образования, но и не закончивших даже церковно-приходской школы, они применяли методы простые и эффективные, но уже зарекомендовавшие себя — наушничество и донос. И эти жуткие методы позволяли держать всех в страхе сильнее, чем откровенные пули во времена военного террора.

Володя знал, что все больше и больше распространяется практика, когда доносы пишут все на всех. Он не забывал, о чем сказал Дыбенко: сколько доносов написано на него самого. Для чекистов это был идеальный метод. Под чужой донос можно было подогнать любую статью. А потом из подозреваемого выбивать показания так, что тот был готов признаться в чем угодно. Именно так и работала новая власть. Сосновский не мог объяснить все это Тане. И вот под эти адские жернова попал Туча.

— Они не будут разбираться в том, мог он убить или не мог, — снова сказал Володя, — им выгодно устранить Тучу с пути как бандитского главаря. И ради этой цели они готовы пользоваться чем угодно.

— Что за яд? — спросила Таня, начиная понимать.

— Пока это держат в секрете. До завершения экспертизы. Я услышал что-то о морфии.

Таня вздрогнула. Морфий так же широко продавался в бандитском мире, как и кокаин. А Туча был тесно связан с этим миром. Кто-то сплел страшную ловушку, в которую угодил добряк Туча — Туча, с его чувством юмора и едким словцом! Ее единственный, веселый и самый верный друг! У Тани защемило сердце.

Сколько потерь может вынести человек? Она не понимала, почему жива до сих пор, после всех обрушившихся на нее потерь. Ей казалось, что с каждой потерей ее сердце словно немеет и перестает ощущать боль. Но происходила очередная беда — и сердце с силой кровоточило по новой.

— Хорошо, допустим, Тучу намеренно подставили, приписав ему убийство Паука, — Таня пыталась понять, — но что ты сказал про Иду? Какое отношение ко всему этому имеет Ида?

— Вот это и есть самое страшное, — с болью в голосе произнес Володя. — После встречи с Пауком Туча пошел домой к Зайдеру.

— Зачем, — перебила его Таня, — зачем Туче понадобилось идти к Зайдеру?

— Туче передали, что в то время, когда он сидел в кабаке с Пауком, его искал Зайдер. Он даже приходил на место встречи. Туча решил, что это важно, и пошел к Зайдеру. Я вообще-то не знаю, какие у них были дела. Тебе виднее.

— Нет, — покачала головой Таня, — я в последнее время совсем не общалась с Зайдером. Мне он никогда не нравился.

— Зайдера дома не было, — продолжил Володя, — Ида впустила Тучу в квартиру. А вот дальше начинается самое интересное... Соседи якобы услышали страшные женские крики. Вернее сосед, тот еще жук. Мелкий карманник, шавка на побегушках у Зайдера. Он бросился в участок, привел милиционеров в квартиру. Они взломали дверь и обнаружили Тучу в беспамятстве. Он был словно одурманен. От него шел сильный запах алкоголя. Стол был перевернут, посуда разбита, как будто в комнате шла борьба. А Ида была задушена.

— А Маришка? — Тане казалось, что и она сама умирает от всего этого ужаса. — Где была Маришка?

— Девочки в квартире не было, — ответил Володя, — Ида отвезла дочку к сестре своей матери на Молдаванку.

— К тете Берте, — кивнула Таня, — я ее знаю.

— И оставила дочку там. Зайдер невзлюбил ребенка и возражал против присутствия девочки в квартире. Поэтому Ида отдала дочку тете.

Таня вздрогнула. Этот поступок ей показался просто ужасным, и она не понимала, как Ида могла так поступить. Неужели страсть к случайному мужчине может перевесить любовь к своему собственному ребенку?

— Тучу привели в чувство, — продолжил Володя, — и увезли. Официальная версия следствия такова: убив Паука, Туча отправился домой к своему приятелю Зайдеру рассказать об этом. В милиции в курсе, что в свое время Туча и Зайдер были важными лицами в банде Мишки Япончика. Зайдера дома не было. Туча остался его ждать. Ида предложила ему выпить. Он стал к ней приставать. Ида отказала. Тогда Туча разозлился и задушил ее в состоянии алкогольного опьянения. Это основная версия, и они придерживаются ее. Мне удалось узнать, что Иду мог задушить только мужчина — была большая сила, едва ли не сломаны шейные позвонки.

— А следы насилия как над женщиной? — дрогнувшим голосом спросила Таня.

— Нет, это обнаружено не было, — сказал Володя.

— Проще было изнасиловать, чем задушить, — с горечью ответила она.

— Ну, видимо, посчитали, что он был пьян и не соображал, что делает.

— Да Туча мало пьет! — как-то по-детски всхлипнула Таня. — Он всегда мало пил, больше куражился... Я знаю, я видела. А Ида после своего грузчика вообще ненавидела алкоголь. Она скорее угостила бы его чаем с конфетами.

Эти простые слова стали последней каплей, словно прорвали в ее душе болезненный, воспаленный нарыв. И Таня, рухнув на диван, страшно зарыдала, с отчаянием вцепившись в волосы. Она рыдала и рыдала, а у Володи разрывалось сердце.

Присев рядом, машинально он обнял ее, притянул к своей груди, а Таня, пряча лицо, обхватила его руками так крепко, словно пыталась раствориться в нем, черпая в этом горьком объятии силу для того, чтобы окончательно не загасить в себе последнюю иск­ру жизни.

Циля, Ида... Две сестрички, неразлучные в жизни, они стали неразлучны и в смерти. И каждая оставалась в душе Тани незаживающей раной, и она прекрасно знала, что эта боль не уйдет от нее никогда.

Но слезы не могут литься вечно, и Таня постепенно утихла, лишь дрожала всем телом. Володя отдал бы всю свою жизнь только за то, чтобы она перестала дрожать. Он обнимал ее так сильно, что у него заболели руки. И он вдруг почувствовал, что с этого момента начинает вновь жить.

Таня всхлипнула, отстранилась и подняла на него заплаканные глаза.

— Укол, — сказала она, — это был укол.

— О чем ты? — перепугался Володя.

— Я думаю, Туче сделали укол. Специально. А потом убили Иду. Поэтому он был в одурманенном состоянии.

— Это мысль, — Володя понял, что Таня ожила и готова к борьбе.

— Где был Зайдер? — спросила она.

— Его там не было. Пришел позже.

Таня решительно встала с дивана и принялась обу­ваться.

— Ты куда? — перепугался Володя.

— В милицию, в главное управление чекистов. Есть один человек — это друг моего покойного мужа. Он ко мне на похоронах подходил. Я попрошу его помочь. Он поможет спасти Тучу.

— Я иду с тобой, — Володя был готов на все, что угодно, но прекрасно понимал, что шансы на спасение Тучи равны нулю.

К удивлению Володи, их пропустили почти беспрепятственно — после того, как Таня по служебному телефону позвонила нужному человеку.

— Я пойду одна, а ты меня в коридоре подожди, — не глядя на Сосновского, сказала она. — Он не должен видеть нас вместе.

Володя кивнул. Когда Таня скрылась за тяжелой дверью кабинета, ноги сами понесли его на этаж ниже, к кабинету начальника Алова.

— Муравский Исаак Беркович, — Таня произнесла настоящее имя Тучи, и тут, в служебном кабинете, оно для нее самой звучало так непривычно и странно. — Это мой двоюродный брат. Я очень прошу вас помочь.

— Мне очень жаль, — лицо чекиста было непроницаемым, как каменная маска, и Таня поняла, что сначала это выражение вызывается на лице искусственно, а потом прирастает намертво, уже навсегда. — Сергей Ракитин был моим другом, и я уважаю его память. Но даже ради его памяти я ничего не могу сделать для вас.

— Но мой брат невиновен! Его подставили! — Голос Тани сорвался на крик.

— Я понимаю, — с той же непроницаемой маской чекист кивнул и вдруг обернулся, как будто его могли услышать. — Сейчас я выдам вам служебную тайну, — тихо проговорил он. — Есть приказ свыше. Велено расстрелять гражданина Муравского без суда и следствия как главаря одесских криминальных банд.

— Что?! — Таня почувствовала, что она сейчас потеряет сознание.

— Исаак Муравский по кличке Туча пытался спровоцировать войну банд в городе, — уже четким голосом пояснил чекист. — Поэтому велено избавиться от него как можно скорее, то есть поступить по законам военного времени.

— Но войны же нет... — прошептала Таня.

— Она есть, — отрезал чекист. — Мы воюем с бандитскими элементами за светлое большевистское будущее. А такие, как ваш брат, вредят советской власти похуже вражеских солдат с оружием в руках... Поэтому велено не выпускать его отсюда и ничего не расследовать. Мне очень жаль, Татьяна. Не повезло вам с братом.

Он поднялся из-за стола, давая понять, что разговор окончен. Взгляд его был холодным. Сжав голову руками, Таня чувствовала себя так, словно на ее плечи упала чугунная плита весом в тонну.

Сосновский и сам не понимал, зачем идет к кабинету Алова. Можно было, конечно, войти и потребовать объяснений — мол, Одесса слухами полнится об аресте бандитского главаря. Но это был опасный ход: Алов мог заинтересоваться, почему редактору газеты важна судьба бандита, и начать копать под него, Володю. Это было слишком опасно. Сосновский не знал, как поступить, но все равно зачем-то шел к кабинету.

Вот и заветная дверь. Володя решился в последний момент. Вот он все-таки войдет и спросит и... Дверь вдруг отворилась. Сосновский едва успел метнуться в сторону и спрятаться за углом. Из кабинета Алова вышел человек, которого Володя ожидал увидеть здесь меньше всего. Это был Моня Законник — бывший адвокат криминального мира. Оглядевшись по сторонам, он быстро направился к лестнице нервными, семенящими шагами. Володя отправился за ним.

С Моней Законником Сосновский несколько раз сталкивался в кабинете Японца в ресторане «Монте-Карло» и когда приходил предупредить того о еврейских погромах, и раньше. Тогда адвокат выглядел совершенно иначе: был наглым, задиристым, надменным. Одет всегда в роскошный костюм с иголочки, на пальцах перстни с бриллиантами. Держался Моня высокомерно, и перед ним робел сам Японец. Теперь же он превратился в глубокого старика. Похоже, жизнь не пощадила его, перемолола в своей жестокой мясорубке. Но Володя слышал, что Законник до сих пор занимает серьезное место в криминальном мире. И поэтому не сомневался, что Моня очень тесно связан с Мейером Зайдером.

Идти пришлось долго. Законник спешил, как стало понятно, в район Молдаванки. Володя шел за ним. Наконец они поравнялись с очередным заброшенным домом. Людей вокруг не было, и Володя решился. Выскочив вперед и схватив за шею адвоката, он быстро затолкал его в проем разбитой двери какой-то хибары.

Издав старушечий писк, Моня и не подумал сопротивляться.

— Говори, сука, зачем к Алову ходил! — Володя сдавил его за шею с такой силой, что у адвоката глаза полезли на лоб.

— Пусти... — прохрипел он.

— Посмотри на меня, тварь! Я придушу тебя, брошу здесь, и мне ничего не будет! Никто даже расследовать не станет! Ты ведь знаешь это? Говори! Знаешь? — Володя тряхнул Законника, как мешок с трухой.

Моня ударился затылком о каменную стенку и попытался завизжать, но Володя еще сильней сжал ему горло так, что старик захрипел.

— Меня Зайдер послал! — наконец смог сказать он.

— Зачем? Отвечай!

— Пусти... больно... деньги отнес... за яд...

— За какой яд?

— Алов делал для Зайдера.

— Что ты несешь?! — Володя встряхнул его еще раз. — Будешь мне голову морочить, начну отрезать пальцы! Алов чекист, начальник отдела. Какой яд?!

— Он врач! — взвизгнул Моня Законник. — Он наркотики делает. Это он сделал соль с Жеваховой горы...

— Зачем?

— Его заставили. Шантаж... — прохрипел старик.

— Что у Котовского есть на Алова? — Володя начал понимать.

— Уголовное дело! Алова обвиняли в убийстве и изнасиловании! Он изнасиловал семилетнюю девочку, и та умерла. Если это станет известно, его расстреляют. Котовский забрал эти бумаги и заставил Алова делать наркотики. Назначил на должность, чтобы через Алова контролировать рынок сбыта...

— Что он добавлял в соль?

— Я не знаю толком. Слышал, есть такая трава, конский корень в народе называется, очень ядовитая, отбеливает копыта лошадям. Вызывает галлюцинации и отравление всего организма. Но если добавить этот порошок в кокаин, объем увеличивается во много раз. Из 10 граммов кокаина можно приготовить 300 грамм соли. Это такие деньги... Алов это делает.

— Зачем Алов дал яд Зайдеру?

— Так я узнал, чем его шантажирует Котовский. И посоветовал Мейеру взять яд у него.

— Это Зайдер отравил Паука и подставил Тучу?

— Он...

— Пошел вон! — Володя с омерзением отшвырнул старика в сторону. Крякнув, тот метнулся в проем двери и исчез просто с невероятной для своего возраста скоростью. Сосновскому было мерзко даже смотреть ему вслед.

 

Глава 21

Отказ в просьбе. Предательство Мишки. План Тани. Побег Тучи

Таня замерла на пороге душного темноватого кабинета, затем решительно шагнула вперед. Выбора все равно не было. Стоял раскаленный июльский полдень. Кабинет находился под самой крышей и нестерпимо нагревался от зноя. Оттого в нем стояла какая-то сложная вонь.

Машинально Таня пыталась разложить ее на составляющие, но не смогла. Мысли путались. Думать ни о чем не хотелось. Даже дышать удавалось с трудом. И ничего, кроме отчаяния, не помещалось в это редкостное умение — сделать несколько шагов вперед для того, чтобы жить.

Кабинет был найден с трудом. До того момента, как Таня оказалась в этом казенном и мрачном здании, настоящем «чекистском сердце», она до последнего сомневалась в этом шаге. Все, что она знала, — только обрывочные сведения, подслушанные из чужих разговоров, рассказанные — не ей. Но когда она поняла, что ее единственный друг в страшной и жестокой беде, все сомнения исчезли. Таня вышла из кабинета чекиста и отправилась искать другой кабинет. Кабинет Мишки Няги. До последнего момента она сомневалась, что найдет его.

Таня знала, что в чекистском управлении города Мишка занимает какую-то незначительную должность. Пытается сидеть на двух стульях — как говорил Туча. С одной стороны — чекист, с другой — бандит. Находясь среди большевиков, Мишка с легкостью продвигал интересы бандитов. И когда он не разъезжал с Котовским, то находился здесь.

Мишка никогда не рассказывал Тане о своей официальной жизни. Но нет такой женщины, которая не выудила бы по крупицам всю информацию из мужчины, с которым она спит. Таня подслушивала разговоры, анализировала обрывки сведений и в конце концов составила в своем уме общую картину. И вот теперь эта картина должна была ожить.

Таня решительно вошла в кабинет, притворив за собой дверь. Она впервые в жизни решилась прийти к Мишке в его официальную жизнь и никогда не сделала бы этого, не случись с Тучей ужасной беды. Теперь же, чтобы спасти друга, Таня была готова на все, что угодно.

— Ты? — От неожиданности Мишка Няга привстал на стуле, выронил на пол какую-то папку, и бумаги ворохом рассыпались по полу. — Как ты вошла?!

Был он в форме с погонами — но Таня ничего не понимала в погонах. Очень серьезный, Мишка выглядел совершенно иначе, не так, как всегда. Был он таким красивым, что у Тани защемило сердце, но разум подсказывал, что под красотой этой прячется совсем другой человек.

— Помоги мне, — она остановилась напротив стола, молитвенно сложив на груди руки — в этом жесте не было для нее ничего унизительного, ради Тучи Таня была готова на все. — Помоги мне, пожалуйста! Мне нужна помощь.

— Как ты вошла в это здание? — повторил Мишка. Его лицо было холодным, не выражающим ничего.

— Это не важно, — Таня вдруг почувствовала некое предчувствие беды, слишком уж странным было его поведение.

— Ничего себе не важно! Тебе нельзя находиться здесь.

— Ты даже не хочешь меня выслушать?

— Не нужно, чтобы нас видели вместе. В любой момент в кабинет может кто-нибудь войти.

— Ну и что? Пусть видят! Ты стесняешься меня? — Таня почувствовала боль.

— Не о том речь! Здесь не многие знают обо мне правду.

— О том, что ты бандит?

— Давай поговорим вечером, — Мишка торопливо встал из-за стола, направился к ней, явно намереваясь выпроводить ее из кабинета. — Я только ночью вернулся в город. Приходи вечером на Французский бульвар, и мы обсудим абсолютно все.

— Нет, — Таня не двинулась с места. — Ты не выгонишь меня отсюда, пока не выслушаешь!

— Таня, пожалуйста, не устраивай сцен, — в голосе Мишки зазвучал металл.

— Что с тобой? — Она смотрела на него во все глаза. — Да я пришла к тебе за помощью, а ты гонишь меня прочь?

— Я не могу оказать тебе ту помощь, о которой ты просишь, — Мишка пожал плечами и отвел глаза в сторону.

— А ты знаешь, о чем я хочу попросить? — Тане вдруг показалось, что под ее ногами разверзается бездна, которую она ни за что не сможет перешагнуть.

— Твоего бандита все равно расстреляют. Это закон.

— Закон?! — Таня громко засмеялась. Она находилась на грани истерики. — Это ты говоришь о законе?

— Да, я. И другого ответа у меня нет.

— У меня такое чувство, что я тону, а ты отказываешься протянуть мне руку.

— Ты пока не тонешь. Но если ты будешь цепляться за таких, как этот Туча, однажды придут и за тобой.

— Ты мне угрожаешь? — Таня не поверила своим ушам.

— Нет. Предупреждаю.

— А ведь и я могу кое-чем тебе пригрозить.

— Не можешь. Закон на моей стороне. И силы наши слишком неравны.

— Ты так думаешь? — Таня снова засмеялась с диким, ее саму испугавшим надрывом... — Плохо же ты меня знаешь!

— Давай поговорим вечером, — повторил Мишка. — Приходи сегодня в восемь. Я буду тебя ждать.

— Я приду, если ты пообещаешь спасти Тучу, — Таня все пыталась понять, блефует он или говорит серьезно.

— Мы подумаем, что можно сделать. А сейчас уходи.

В восемь вечера Таня стояла перед запертой на засов изнутри калиткой особняка на Французском бульваре. Все было закрыто — словно замуровано. Таня тупо глядела на замок, хотя прекрасно понимала, что произошло. И от горькой подлости этого откровения у нее на глаза наворачивались слезы.

В отчаянии она с раздражением дернула калитку, понимая, что Мишка Няга подло ее предал. Как, как можно было поступить так! В памяти всплывали пророческие слова Тучи — он предсказывал все это. Туча предупреждал, что Мишка Няга предаст ее рано или поздно, это вопрос времени. И вот это произошло. Ее единственный друг был прав — как всегда... Грудь Тани разрывала нестерпимая боль. Это страшное повторение ее истории лишало сил к сопротивлению, выбивало почву из-под ног. Когда-то почти так же ушел из ее жизни Гека, и она не сумела его спасти.

Таня сжала кулаки с такой силой, что ногти врезались в мягкую кожу. Ее отрезвила боль. Тучу она спасет! Еще не знает как, что сделает, но Тучу спасет любым способом. Пусть даже возьмет штурмом тюрьму, как в свое время сделал Японец.

Острая мысль заставила Таню замереть на месте. А ведь Туча еще не в тюрьме! Он в участке, а не в Тюремном замке на Люстдорфской дороге. В тюрьме не так легко убить. Большевики тщательно записывают заключенных, остаются какие-то бумажные факты. Значит, Тучу попытаются убить в участке, не в тюрьме. Но произойдет это не скоро, спустя несколько дней. А раз так, то есть шанс. Надо устроить побег.

Таня так загорелась этой мыслью, что с неожиданной силой дернула калитку. Звякнуло железо. На шум появился перепуганный старичок-сторож.

— Чего шумите, барышня? — прищурился он.

— Да вот жильца вашего из флигеля вызываю! — весело отозвалась Таня.

— Так съехал он, мадамочка. Еще к вечеру съехал. Совсем.

— Это как? — растерялась Таня.

— А вот так. Вещи вывез и ключи в администрацию санатория сдал. Будет у нас тут теперь совсем санаторий. А пока никто не живет. Пустой дом.

Пустой дом... Эти слова отозвались в душе Тани. Значит, сразу после разговора с ней Мишка Няга по­мчался на Французский бульвар, собрал свои вещи и исчез в неизвестном направлении. Каждый раз, когда Таня сталкивалась с такой откровенной подлостью, все в ее душе переворачивалось. Каждый раз это жестоко обезоруживало ее, лишало сил, причиняло боль.

Но только не сейчас. Она закусила губу от злости. «Он хочет войну — он ее получит», — злорадно усмехнулась про себя Таня. В ее душе вовсю бушевал боевой задор — бороться за Тучу до последнего, до самого конца! «Будет ему война!» — еще раз прошептала она про себя. Затем, развернувшись, решительно зашагала по Французскому бульвару. Прочь от особняка. Навсегда — прочь.

— Зайдер... — повторила Таня, словно заново вслушиваясь в смысл слова, а затем неожиданно резко стукнула кулаком по столу, так, что подпрыгнула чашка с кофе, — я ведь чувствовала! Я знала это! Что его возвращение в город означает беду! Зайдер!

Володя молча смотрел на нее. Лицо Тани покрывала желтоватая бледность — следы бессонной ночи. Нервное напряжение кривило губы усмешкой, чувствовалось оно и в выражении глаз.

В маленьком зале уютного кафе почти не было людей. Встретив Таню на следующий день, Володя рассказал ей все о том, что узнал от Мони Законника.

— С утра я снова попытался пробиться к Туче, — сказал Володя, — даже подкарауливал Алова. Но тот не пришел на работу. А к Туче меня не пустили. Сказали — следственные действия. Но это неправда. Он сидит в камере безвылазно, его не выпускают даже на поруки. И никто его не допрашивает.

— Как он там, бедный... — Голос Тани дрогнул.

— Не так плохо, как ты думаешь! — Володя пытался подбодрить ее изо всех сил. — Он же в большом и серьезном авторитете. Играет в карты с сокамерниками и показывает охранникам карточные фокусы. Кормят его как на убой.

— Это неправда, — улыбнулась Таня

— Про еду — конечно, неправда, — легко согласился Володя. — А все остальное — правда.

Он ни за что не признался бы Тане в том, что узнал от одного из охранников, которому сунул денег, Тучу били, пытаясь получить признательные показания, и после этого он вот уже второй день не мог встать.

Но Таня все и так читала по его лицу. Она всегда умела понимать его мысли. Это было удивительное свойство их отношений, которое не раз приводило Таню в трепет и восторг. И в этот раз, посмотрев на Сосновского в упор, она отвела глаза, а выражение ее лица стало очень грустным. Володя вздохнул.

— Кто там охранники, в этом отделении милиции, где держат Тучу? — спросила Таня, и Володя удивился — подобного вопроса он не ждал.

— Солдаты... Из военного гарнизона. А что?

— Значит, не тюремные конвоиры? И не оперá?

— Нет... — Володя начал понимать, — ты хочешь сказать...

— Я хочу сказать, что мы должны устроить Туче побег.

— Нет! — Володя побледнел. — Ты хоть понимаешь, что будет, если все это сорвется? Нас расстреляют вместе с ним!

— Ну и пусть! — упрямо сказала Таня. — Один раз я в своей жизни уже отступила, даже не пыталась спасти Геку из тюрьмы. Теперь не отступлю. Туча пошел бы на такое ради меня. Он все бы ради меня сделал! Почему я должна отступить?

— Ты не понимаешь, — Володя пытался говорить спокойно, хотя внутри у него все кипело, — сейчас другие времена. Сейчас малейшего доноса достаточно, чтобы отправили в тюрьму надолго. А организовать побег? Никто и разбираться не будет, прямо во дворе расстреляют! И Тучу ты не спасешь.

— Это ты не понимаешь, — едко заметила Таня, — Туча невиновен ни в смерти Паука, ни в смерти Иды. Ты уже знаешь, что он никого не убивал. А позволить расстрелять невиновного человека — что это будет, по-твоему? Не убийство?

— Но мы же ничего не можем сделать!

— Как раз можем. Я долго думала об этом. Вот сейчас как раз самое время устроить ему побег. Когда Тучу переведут на Люстдорфскую дорогу, все будет закончено, оттуда действительно не сбежишь. А пока он в городе, мы можем попробовать. Если раздобыть форму солдат, да узнать, когда заступает новая смена караула из воинской части, можно будет поставить вместо охранников своих людей — людей Тучи, я бы их нашла. И тогда мы бы его спрятали, пока все это не закончится. Стоит попробовать. Вот только воинская часть...

— Все это как-то страшно... — вздохнул Володя, — а если ничего не получится? И потом, если Паука убил Зайдер, то кто убил Иду?

— Ты на что намекаешь? — Таня нахмурилась. — На то, что Туча мог убить?

— Нет, конечно, — перепугался Володя того, что, рассердившись, Таня перестанет с ним говорить, — просто рассуждаю вслух...

— Иду убил тот, кто хотел наказать Зайдера за смерть Паука, — сказала Таня.

— Ты думаешь... — не решился произнести Володя.

— Котовский, — произнесла Таня, — как бы я хотела, чтобы все это не сошло ему с рук!

— Когда-то не сойдет, — но Володя и сам не был в этом уверен, слишком уж большая власть была сосредоточена в руках Котовского, и с каждым днем эта власть становилась все больше и больше.

— Итак, воинская часть... И кто бы нам помог? — задумалась Таня, и Володя внезапно решился. Может быть, причиной была авантюрная жилка, свойственная его натуре, может, потому что Володя не терпел несправедливости, а может, из-за выражения глаз Тани, из-за стойкого выражения надежды и упорства, которое с редкой проницательностью время от времени появлялось в ее глазах?

— Вообще-то есть один человек... — произнес Володя, — это начальник воинского гарнизона Одессы, Павел Дыбенко. Мой друг.

Глаза Тани загорелись, а Володя понял, что пути назад больше не существует. Впрочем, это был не первый раз, когда ему приходилось ради Тани преступать закон. И каждый раз он прекрасно отдавал себе отчет в этих действиях.

— А почему ты уверен, что он станет нам помогать? — усомнилась Таня.

— Он хороший человек, — ответил Володя, — и он тоже против многих вещей, которые происходят в городе. Он не любит, когда его людей используют как охранников или, еще хуже, для расстрелов неви­новных.

— Хорошо, — Таня кивнула, — сегодня поговори с ним. Попытайся узнать. Я, в свою очередь, встречусь кое с кем из людей Тучи, ведь вдвоем мы не справимся. Нужны еще люди. Тогда вечером поговорим.

Володя кивнул, думая, что сейчас Таня встанет и уйдет... Но она не ушла.

— Если он твой друг... — В голосе Тани прозвучала не свойственная ей нерешительность, — может, у него получится узнать еще кое-что?

— Для тебя? — догадался Володя.

— Да. Биографию одного человека. Его воинский путь. Какие есть документы.

— Это правильно, — кивнул Володя, прекрасно понимая все, — рад, что ты его бросила. Он такой же негодяй, как Котовский.

— Не понимаю, о чем ты! — вспыхнула Таня.

— Все ты понимаешь.

— Да, ты прав, — отрицать было бессмысленно, и Таня решила называть вещи своими именами. — Я хочу узнать биографию Мишки Няги. Какие официальные данные есть на него. Может, через него удастся подобраться к Котовскому. В военном ведомстве добыть такие сведения будет легко.

— Я попрошу, — кивнул Володя, думая о том, что просидел бы так в кафе вечность. Но Таня, улыбнувшись на прощание, ушла, оставив за собой тонкий аромат дорогих духов.

— Странный план, — Кагул — вор, недавно появившийся в Одессе, поднял глаза вверх и задумчиво уставился в закопченный потолок кабачка на Запорожской, — странно все это как-то... Но я согласен.

В это время там было почти пусто. После смерти Паука и ареста Тучи большинство бандитов предпочитали прятаться по своим хатам и малинам, не появляясь в публичных местах. Тем более, что все притоны и кабаки Молдаванки были известны большевикам, и облава могла произойти в любой момент. Криминальный мир был напуган наступившим хаосом и жестокой расправой над Тучей. Он был кем-то вроде Японца в былые годы его громкой славы, и казалось невозможным, что кто-то может его схватить. А потому, в испуге и неизвестности, бандиты прятались по своим щелям, как растревоженные тараканы, затаясь и наблюдая, что произойдет.

Таня долго думала, на ком из людей Тучи остановить выбор, кого взять в напарники Сосновскому — один бы он точно не справился. И наконец она приняла решение — это будет Кагул.

Этому способствовало одно обстоятельство — Кагула представил Тане лично Туча. Было это давно.

— Вот, глянь за зубы коня в пальте, — Туча подтолкнул к Тане черноволосого молодого мужчину, — вор, из Кишинева приехал. Со твоим дохлым швицером Мишкой Нягой в тюрьме в Кишиневе до одном сидел.

— В полицейском участке, — доброжелательно улыбнулся черноволосый, — по одному участку сидели. Только тогда его звали иначе. Он завсегда красным был.

Таня была страшно заинтересована этим обстоятельством из биографии Мишки Няги — она не знала, что он был арестован в Кишиневе. А потому сразу подумала о Кагуле. Конечно, это пока никак не было связано с будущим побегом Тучи. Просто Кагул внушал Тане неуловимую симпатию, и ей казалось, что ему можно доверять.

— Останется только тачку вывезти, — сказала она, — время будет рассчитано точно. Все пройдет хорошо.

— Отчаянная вы! — Кагул рассмеялся с каким-то очень приятным Тане восхищением. — Никогда не встречал таких отчаянных! А ну сорвется как?

— Не сорвется, — Тане не хотелось ни о чем думать, — Туча мой друг.

— Я понимаю, — взгляд Кагула стал пристальным и внимательным, — очень повезло Туче иметь такого друга.

— Это мне повезло! — вздохнула Таня.

Ровно в два часа пополудни Володя Сосновский и Кагул, одетые в военную форму, подходили к дверям серого дома с башенкой возле Привоза — к знаменитому Александровскому полицейскому участку. Был туман. Серая пелена непролитого дождя мрачным облаком опустилась на город, и очертания высокой башни тонули в пелене дождевых облаков.

Володя с интересом рассматривал старый дом. Сколько он себя помнил, в этом здании между вокзалом и Привозом в номере 73 по Ришельевской улице и 21-м по Пантелеймоновской всегда располагался полицейский участок. Большевики оставили все как было, только внутри в разы увеличилось количество арестантов. Здесь и находился Туча.

На входе Володя помахал приказом от начальника военного гарнизона Дыбенко (он был настоящим, как и военная форма):

— Велено конвоировать заключенного в окружную милицию! Приказ начальнику участка Захарову.

— А Захарова нет, — скучающий солдат сверился с толстой конторской книгой, — Кохрихт есть, его заместитель. Идите к нему. Первая дверь слева по коридору.

Помощник начальника Александровского участка быстро поставил печать.

— Что за честь этому Муравскому?

— На особый допрос вроде велено доставить в окружную милицию. Это тут, рядышком, квартал всего, — Володя передернул плечами с раздраженным видом.

— Да знаю я, где окружная милиция! — усмехнулся Кохрихт.

— Нам велено отконвоировать, а разбираться — вам.

Кохрихт подписал пропуск, «конвоиры» зашли в камеру. Туча похудел, осунулся, но мастерски сыграл свою роль, сделав вид, что не узнал в охранниках ни Володю Сосновского, ни Кагула. А потому, сложив руки за спиной и позволив надеть на себя наручники, равнодушно пошел вперед.

Дошли быстро. Управление окружной милиции располагалось совсем близко — в доме № 60 по Тюремной улице. Вход был с Тюремной. Рядом в этом же доме располагалась пекарня КУБУЧа (Комитета улучшения быта учащихся), откуда доносился сильный дрожжевой запах. В пекарню все время входили и выходили люди.

Володя и Кагул вошли внутрь здания милиции и показали конвоиру тот же самый приказ — доставить заключенного Муравского.

— К кому? К какому следователю? — Молоденький солдатик на входе пытался прочитать нужное имя в приказе.

В этот момент раздался вопль. Толстая торговка с Привоза, в объемных юбках и сбившемся набок платке, грохнула на стол солдатику огромную корзину с битым стеклом и громко закричала:

— Ой, людоньки добрые, шо ж таке коится, увесь товар забили!

Уперевшись руками в бока, тетка завопила так, как всегда вопят одесские торговки с Привоза. Из длинного бессвязного монолога становилось понятно, что кто-то наглый, сын очень нехороших родителей определенных характеристик плюхнулся на корзину со стеклянной посудой и разбил весь товар. И вот, собрав осколки стекла, торговка явилась жаловаться в окружную милицию.

На шум стали стекаться люди. Солдатик сжал ружье и вскочил из-за стола. Было видно, что он не привык к подобному безобразию, потому что попытался отделаться от разбушевавшейся торговки обычными словами:

— Здесь кричать не велено! Уходите! Откуда я вам сейчас его возьму?

Это было абсолютно непосильной задачей. В ответ на каждое слово солдатика тетка принималась вопить все громче и громче и даже попыталась выкладывать стекло на стол.

— От бой-баба! — откровенно смеялся Туча. — Вот заведет вас всех до цугундера! Ох, огонь!

— Уводите отсюда заключенного! — наконец-то сообразил солдатик. — Ведите в пятый кабинет, спросите там.

Охранники повели Тучу по коридору и завернули налево. Очень скоро они скрылись с глаз.

На шум вышел кто-то из начальства. Старый, опытный оперативник знал, как обращаться с публикой с Привоза. А потому резко стукнул кулаком по столу:

— А ну цыть, баба, стерва! А ну кончай орать, бо щас сама пойдешь до цугундера за пятнадцать суток! Сядь заявление пиши, и делай мине ша, бо и так вже до всех наробыла больную голову! Ша, до кого сказал!

— Та шо писать? — Баба заморгала, глядя на оперативника. — Неграмотная я! Шоб я писать умела, я б за Привоз торговала, или как?

— А ну пасть захлопнула — кому сказал! — угрожающе сдвинул брови оперативник. — Вот ты говори, а он запишет. Сядь, пацан, да пиши.

Баба принялась диктовать солдатику. Наконец с грехом пополам заявление было написано.

— Слушай сюда — до недели снова придешь, да смотри у меня — шоб сопли на кулак намотать, да за тихо так, шоб за картину маслом! Поняла?

— Ой, ты меня понималками своими не тыкай, швицер задрипанный! — встрепенулась баба. — То поняла, то недопоняла... Гембель як до базар! Мне гада того поймай, тоди я такой шухер унижу, шо забудешь, как за маму твою зовут!

Наконец заявление было оформлено как полагается, баба подхватила корзину и покинула милицию. Все с облегчением одновременно вздохнули.

— Как вы ее за так? — развел руки солдатик. — Ну и шухер!

— Привоз! — оперативник выразительно возвел очи горé.

Прислушиваясь к доносившемся воплям торговки, Туча и его «конвоиры» поравнялись с мужским туалетом. Затем, оглянувшись, быстро вошли внутрь.

Володя быстро снял с Тучи наручники, все трое выпрыгнули в окно, оказавшись в узком колодце — дворе. Вход в подвал был прикрыт досками. Отодвинув их, все они нырнули в образовавшееся отверстие, где подвальная мина в катакомбах соединялась с соседним помещением пекарни.

Минут через двадцать двое пекарей в белых халатах выкатили тяжелую металлическую тележку, заваленную сверху пакетами с мукой. Никто из проходящих по улице не обратил внимания на привычное зрелище. Пекари вместе с тележкой свернули в переулок.

В глубине переулка был большой черный автомобиль. Возле него стояла «торговка с Привоза» — Таня в костюме, набитом ватой, мастерски сыгравшая свою роль. Именно она, обдумывая побег, узнала о мине на Тюремной улице, через которую можно было выбраться в пекарню. Про эту мину ей рассказал старик с Молдаванки, когда-то живший в этих краях. Оставалось только привести Тучу в окружную милицию. В этом помог Володе Дыбенко, дав форму и написав на бланке приказ. Тучу охраняли не очень строго, поэтому приняли все за чистую монету.

Пекари поравнялись с машиной. Из тележки вылез обсыпанный мукой Туча и нырнул на заднее сиденье. Кагул сел за руль. Было решено спрятать Тучу в деревне Усатово, в верном доме, пока страсти не утихнут. Автомобиль заурчал и, чадя выхлопными газами, скрылся в глубинах переулка.

В квартире в Каретном переулке Володя помогал Тане избавляться от тяжелого костюма. Оксана с Наташей ушли на прогулку. Было это непростым делом — тяжелый костюм цеплялся к липкой коже и не хотел сползать. Никто так и не понял, кто сделал первый шаг, как руки Володи, вдруг обвившись вокруг тела Тани, притянули ее к себе. Замирая и тая в этом объятии, она потянулась к нему, растворяясь всем телом в этой слепой, внезапно нахлынувшей на них страсти, как огненное облако обжигавшей, лишавшей мыслей и чувств...

 

Глава 22

Снова — вместе? Чужое имя. Рассказ старой няни

— Я не хочу тебя больше отпускать, — Володя спрятал лицо на плече Тани, — я не понимаю, как я жил без тебя. Как я мог без тебя жить?

Прижимая к себе ее обнаженное тело, Володя так крепко сжал ее руку, что на ней остались небольшие синеватые пятна.

— Я не знаю, что я сделаю, но ты больше никуда не уйдешь.

Две предательские слезинки, скатившись из глаз Тани, сверкающими каплями упали вниз, в белоснежность наволочки подушки, навсегда исчезая так, как когда-то исчезала ее душа. И Таня не знала — это сон, счастье или очень большое горе опустилось бархатной периной страсти на ее плечи, снова приподнимая над застывшей землей.

Все произошло так внезапно, что она ничего не успела сказать. Потянувшись друг к другу так, как умирающие от жажды путники тянутся к живительному источнику, они оба мгновенно оказались в том мире, где больше не нужны никакие слова. Языком этой страсти разговаривали даже не тела, а их души. Души, слившиеся воедино навсегда, давным-давно.

Это могло бы быть невероятным, просто опьяняющим счастьем! Заслуженным счастьем этой хрупкой, как драгоценный хрусталь, любви.

Но две предательские слезинки, скатившись из глаз Тани, высыхали на измятой подушке. И Таня не знала, о ком и о чем она плачет. А раз не знала, то ничего не могла и сказать. Эти слезинки больно обожгли щеки. И вот как раз из-за них Таня не могла полететь над землей.

Оставалось только тихо замереть, полностью растворяясь в этом кольце крепко охвативших ее рук. И ничего не понимать, не ощущать, не чувствовать, не видеть, а только тихо наслаждаться утомленным дыханием любимого человека, которое она пила, как крепленое вино.

— Туча спасен, — отстранившись, Володя пытался привести себя в чувство, вспомнив о том, что привело их сюда.

— Я хочу наказать Зайдера и прогнать его из города, — сказала Таня, — но как это сделать, я пока не знаю. Есть у меня один план. Ты спросил своего друга?

— Завтра велел прийти за ответом.

— Важно, что он скажет, — Таня задумалась, — если в его биографии есть темные пятна, я могу надавить этим на Котовского и потребовать прогнать Зайдера.

— Разве ты не любила его? — наивно спросил Володя.

— Кого? — Таня отстранилась, чувствуя, как исчезает волшебство.

— Мишку Нягу, — произнес Володя, пожалев, что это сделал, потому что на лице Тани появилось странное, отстраненное выражение — выражение, которое он бы не смог описать.

— Нет, — голос ее прозвучал резко, — нет. Но ты не поймешь.

— Это не важно. Это не имеет никакого значения, — Володя снова попытался ее обнять. Но Таня, опустив ноги, поднялась с кровати и стала одеваться. Почему-то ей хотелось плакать.

На следующее утро она пришла в редакцию Володи — потому что он попросил ее это сделать, впервые в жизни ничего не собираясь скрывать. И Таня, столько лет ждавшая этого момента, вместо пьянящей радости и ослепившего ее счастья не испытывала ничего, кроме чуть раздражающей пустоты... «Вот еще, куда-то тащиться», — ниоткуда пришла первая мысль, и Таня вдруг испугалась по-настоящему.

Что произошло? Не смогла простить? Разлюбила? Ответа не было. Их чувства не попадали ни под какое определение, непонятно как назывались, но Таня очень сомневалась, что любовь бывает такой. Однако в редакцию она пошла. И когда Володя с почетом усадил ее на стул перед своим редакторским столом (согнав с насиженного места толстого пушистого кота, который возмущенно зашипел на Таню), она лишь уставилась в запыленное окно, охватила взглядом оживленную Дерибасовскую и Горсад и подумала, что день будет солнечным.

Володя протягивал ей гербовый конверт, а в глазах у него застыла тревога.

— Побег Тучи не принес неприятностей твоему другу? — спросила Таня, взяв конверт.

— Нет, конечно. Сразу стало понятно, что приказ военного гарнизона подделали ушлые одесские уголовники. — улыбнулся Сосновский. — Никогда в жизни не задумывался о том, что людей легче всего обмануть, сказав им правду.

— Иногда это работает, — Таня улыбнулась в ответ, — но не всегда. Что в конверте?

— Страх.

— Ты читал?

— Да, — Володя отвел глаза в сторону, — извини, но я... В общем, я прочитал, и... На самом деле это ужасно. Ты только никаких скоропалительных выводов не делай! Но... ты ведь не любишь его, правда? И после того, что ты прочитаешь, ты сможешь отдать его на казнь...

— Что? — вздрогнула Таня.

— Ну... большевикам... — потупил взгляд Володя.

— Ты пугаешь меня, — она не улыбалась.

— Прости. Но я просто подумал, что надо узнать, кто он такой, а потом сделать так, чтобы он получил по заслугам. Ты ведь этого хочешь?

— Подожди, — Таня чуть повысила голос, — Мишка Няга не сделал мне ничего плохого. Ты хочешь сказать, что он бандит? Он не тот, за кого себя выдает?

— Он не тот, за кого себя выдает. Почитай документы.

— Ясно, — Таня сжала конверт, предчувствуя очередную беду, — я потом вернусь, и мы поговорим.

— Я буду тебя ждать. Я до самого позднего вечера буду сегодня в редакции. Приходи, когда захочешь! — Голос Володи предательски дрогнул, и Таня вдруг поняла, что он по-настоящему волнуется за нее. Раньше это сделало бы ее счастливой. Но теперь она не испытывала ничего, кроме равнодушия, которое в железных тисках держало ее в плену.

В Горсаду было много людей. Смеющиеся дети бегали по дорожкам. Прилетели голуби. Кто-то кормил их семечками. Жаркое солнце лета накрывало своим зноем эту удивительно мирную картину. Таня нашла место на одной из дальних скамеек и раскрыла конверт. Бумаги были написаны от руки. Почерк был не Володин.

«Биографические данные подтверждены в различных источниках. Настоящее имя — Илларион Степанович Нягу. Не нравилось имя Илларион, считал его глупым и старорежимным, поэтому переименовал себя в Михаила. Родился в семье беднейших крестьян на Херсонщине. Был призван на царскую воинскую службу. В армии получил тюремный срок и сидел в крепости за то, что ударил офицера. После освобождения стал ярым сторонником большевиков.

Во время гражданской войны организовал восстание в Хотине. Командовал отрядом бессарабских всадников. В Бессарабии был известен как конокрад. Итак, цифры. Родился — 1890 год, село Сатул-Ноу Одесского уезда Херсонской губернии. 1912 — служба в царской армии. 1914 — приговорен к году тюрьмы за нападение на Румынском фронте. В начале 1919 года возглавил Хотинское восстание. Стал во главе бессарабской конницы.

В мае 1919 года встретился с Григорием Котовским. Встреча произошла на станции Рудница. Между Котовским и Нягу началась крепкая дружба, потому что они были похожи по характеру. В мае 1919-го был назначен Котовским командиром 1-го Бессарабского кавалерийского полка Красной армии. Сражался против войск Деникина. За бой под Тирасполем был награжден орденом Красного Знамени. Был ранен в боях за местечко Любар в Житомирской области. В тяжелом состоянии был вынесен с огневой позиции и эвакуирован в Одесский военный госпиталь. Скончался от ран в 1921 году при переезде из Одессы в Таращи».

На этом месте Таня оторвалась от чтения, не веря своим глазам. 1921 год! Скончался от ран! Михаил Нягу!

Перед глазами Тани все поплыло, но она вернулась к чтению.

«Соратник Котовского, человек, который называет себя Михаилом Няга, является самозванцем. Он носит чужое имя. По словам однополчан, есть легенда о том, что один из всадников отряда по военному обычаю унаследовал имя своего погибшего командира. Подобная традиция действительно существует, когда кто-то из бойцов может взять в знак памяти и уважения имя погибшего начальник. Но она не очень распространена. Однако есть мнение, что здесь именно этот случай.

Имя мертвого командира унаследовал боец отряда цыганского происхождения. Существует полузабытый цыганский обычай, по которому взять имя погибшего героя в знак уважения означает подарить мертвому вечное бессмертие. Однако человек, который взял чужое имя, поигрался с фамилией. Погибшего командира называли Михаил Нягу. Он стал называть себя Михаил Няга.

Сведений об этом человеке нет. Однополчане говорили, что это цыган родом из табора под Кишиневом. Был известен как лучший знаток лошадей в отряде — лучше, чем Котовский и погибший командир. Сидел в Кишиневе в тюрьме. Говорил, что был политическим. Рассказывал, что грамоте его обучил старый священник из Кишинева, который заприметил способного мальчика из табора.

По рассказам свидетелей, был дружен с Котовским так же, как убитый командир. Они дружили втроем. Поэтому назвал себя чужим именем с ведома Котовского. Сам Котовский не раз говорил, что Мишка Няга чем-то напоминает ему собственное детство, проведенное в богатой усадьбе в Кишиневе. Настоящее имя неизвестно. Называет себя Михаилом Няга с 1921 года. Прошел вместе с Котовским всю гражданскую войну. Отчаянно храбр, верный товарищ. Несмотря на цыганское происхождение, в воровстве замечен не был. Однополчане называли его человеком кристальной честности. Воровал только лошадей для отряда. Умел укрощать любую лошадь, в отряде всегда лечит лошадей. Пользовался большим успехом у женщин — однако, в отличие от Котовского, никогда не хвастался своими победами.

Есть мнение, однако оно не подтверждено официально, что сведения об этом человеке хранятся в управлении окружной милиции города Кишинева. Чекист Николай Димчар несколько раз в различных беседах частного характера упоминал о том, что знает, кто скрывается под именем Михаила Няги, соратника Котовского. Это звучало все чаще, когда с помощью Котовского появилась Молдавская ССР. Однако никаких имен не называл. Многие восприняли это как зависть к человеку, добившемуся большой карьеры при большевиках. Тем более, что Димчар любил выпить. Были свидетели, которые говорили, что однажды Димчар высказывался о глупости Котовского — мол, Котовский очень глупый человек, если не понимает, кого он приблизил к себе, и своего соратника Нягу он должен бояться в первую очередь.

Однако многие восприняли это как намек на то, что Михаил Няга тесно связан с криминальным миром Одессы и оброс в этом мире серьезными связями.

Существует мнение, что этот человек сидел в Кишиневском тюремном замке по уголовной статье, там свел знакомство с Котовским как уголовник, и уже тогда получил авторитет».

На этом записка заканчивалась. Сердце не подвело Таню. Мишка Няга был совсем не тот, за кого себя выдавал! Туча был прав!

Закрыв глаза, Таня погрузилась в поток собственных мыслей. Гостиная, журналы, ее любовник, склонившийся над журналом или книгой...

Он читал совсем не так, как читают люди, едва научившиеся грамоте, неуверенно водя пальцами по строкам. Он читал уверенно, наслаждаясь мыслями. Время от времени по его лицу пробегала легкая улыбка, а глаза приобретали задумчивое, осмысленное выражение. Мог ли так читать цыган, которого научил священник? Нет. Таня вздрогнула от этого неожиданного открытия.

Этот человек не был цыганом! Он был совсем другим. Почему он маскировался так под чужую жизнь, зачем он это делал?

Второй важный момент — мальчишка Рыжак, самое доверенное лицо Мишки Няги! Тот не был цыганом! А мог ли он взять к себе в приближенные человека другой крови и так ему доверять? Таня никогда о таком не слышала.

Одесса всегда была многонациональным городом. Здесь существовали бок о бок люди разных взглядов, национальностей и религий. И Таня точно так же, как и все жители, знала, что есть народы, которым очень свойственна кастовость, поддержка только своих. Такими были кавказцы, азиаты и цыгане. Эти народы выживали, держась друг за друга, и никогда не доверяли чужим.

Таня вспомнила свою подругу с Молдаванки Ирку. Однажды эта девушка, в попытках вырваться с Дерибасовской, со дна, стала жить со старым узбеком, держащим забегаловку для босяков в районе Привоза. Это был старый сгорбленный скупердяй, без двух пальцев на левой руке, в свои 52 года выглядящий на все 70. Он варил очень вкусный плов, но бизнес его шел все хуже и хуже, он разорялся все больше и больше, и от этого просто зверел. А все потому, что он был обременен просто невероятным количеством всевозможных родственников и друзей. Он неделями пропадал в селе, празднуя крестины четырехюродных внучатых братьев троюродной тети, плавно переходящие в похороны престарелого дедушки по линии троюродной тети второй отцовской жены. Бесконечная толпа злых людей наполняла его дом, и каждый самый дальний родственник был важнее бедной Иры, которая не смела даже повысить на него голос.

Он хвалился своей добротой на каждом углу, но заставлял несчастную девочку в мороз торговать лепешками на заснеженном перекрестке, так и не купив ей обещанные сапоги. Когда же у старого сапога отвалилась подошва, он посоветовал ей подложить старые газеты.

Племянникам троюродной тети, родственникам четырехюродного брата и десятерым внучатым братьям по линии двоюродного второго дедушки он накрывал роскошный стол, за который никогда не приглашал эту девочку, говоря, что готовит еду только для родных. Когда она попала в больницу, он даже не пришел ее навестить, потому что к нему приехали племянники дяди из соседнего аула, и надо было проводить время с ними. На день рождения Ирки, о котором он совершенно забыл, он уехал в село на неделю отмечать очередные крестины — именины — поминки. Но при этом он не забывал измываться над ней в постели, доводя до физического истощения мелочными замечаниями, придирками и диким сексуальным аппетитом, который отбирал у несчастной заложницы мнимого светлого будущего последние силы.

В конце концов она сбежала от него, прихватив свой нехитрый скарб. И долго еще старый узбек проклинал эту Иру на всех углах, по пятницам осыпая особыми проклятиями на ступеньках мечети, с яростью потрясая старой сучковатой палкой, которой не раз прохаживался по ее спине. Таня помнила, как утешали несчастную всем двором и как говорили о том, что народы с кастовостью всегда опасны для окружающих и особенно для женщин-одесситок, которые привыкли к уважению и свободе.

И вот цыган приблизил к себе украинца Рыжака? Ну нет, этого просто быть не могло! Означало только одно — национальность этого человека была такой же мнимой, как и украденное им имя.

И, наконец, лошадка. Тонкая статуэтка, оценить которую мог только человек с художественным вкусом. Эта лошадка была воспоминанием, она много значила для него. Могло ли быть таким воспоминание цыгана?

Он лгал. Лгал во всем — от национальности до имени. Тане вполне понятна была позиция Котовского, который приблизил к себе этого человека ради памяти покойного друга. Но кого именно он приблизил?

Погруженная в свои мысли, Таня вздрогнула от громких голосов, которые привлекли ее внимание.

— Цветочки! Кому цветы...

По Горсаду семенила старуха с большой корзиной ярких желтых цветов — они всегда появлялись в Одессе летом, но Таня не знала их названия. Это была та самая старуха, которая на военном параде называла Котовского по имени, Гришенькой!

Не веря в свою удачу, Таня помчалась к ней, на ходу впихнув в сумочку конверт с запиской на гербовой бумаге, оставившей такой страшный след в ее душе.

Час спустя они сидели в кабачке на углу Преображенской и Греческой. Старуха жадно ела пирожки с мясом, а Таня все подливала ей пиво.

— Он видеть меня не захотел! — На глаза старухи наворачивались слезы. — И это он, мой Гришенька! Я же вынянчила его как родного!

— Вы были его няней? Когда? — допрашивала Таня.

— Я была старой няней, служила поначалу в усадьбе купца Бершадова, деточек его нянчила, в Кишиневе. А потом уж в Одессу переехала, — шамкала с набитым ртом старуха.

— Няня в семье купца Бершадова... — запоминала Таня, — а Гришеньку нянчила когда?

— Так потом и Гришеньку нянчила, — вздыхала старуха, — характерный он был... Ох, какой характерный! Ни одного такого ребенка у меня не было! А этот такой. Все по нему должно было быть сделано. Вот как скажет — и все тут! И лошадей страсть как любил! Все дети как дети, а этот без лошадей жить не мог. Гнедок у него был.

— Гнедок? — не поняла Таня.

— Жеребенок народился, хорошенький такой. Так он сам не ел, а ему таскал со стола сахарные пряники, Гришенька мой... — вздыхала старуха.

— А когда же вы расстались с Гришенькой? — Таня все еще не могла ухватить хронологию событий, мысли старухи перескакивали с одного на другое, и она все не могла в них разобраться.

— Мне плохо в Одессе жить, торговать приходится, — вздыхала старуха, — а в Кишинев не вернуться уже, да и денег нет...

— Когда вы ушли от купца Бершадова и стали нянчить Котовского? — Таня спросила в лоб.

— Убили купца Бершадова и всю его семью, — сказала старуха, — только прислуга и выжила. Прислугу они не тронули, аспиды... Как земля только таких носит... Купца, и деток его, и лошадей... всех... конюшню спалили... страшная ночь... — Старуха начала плакать.

Таня не выдержала. Она бросилась на улицу, нашла газетный киоск, купила газету, на передовице которой красовалась фотография Котовского.

— Это он, Гришенька? — Таня ткнула в фотографию пальцем. Старуха вскинула на нее непонимающие глаза.

 

Глава 23

В Кишиневе. Николай Димчар. Убийство семьи купца Бершадова. Таня узнает правду

Поезд полз медленно, но в этот раз не останавливался возле каждого столба. Все было совсем не так, как в военные годы. В вагоне было не много людей. Таня заняла место у окна. Прислонившись разгоряченным лбом к прохладному стеклу, она обдумывала рассказ няни.

Страшная тайна, услышанная от нее, обжигала ей грудь. И у Тани мучительно ныло сердце. Что делать с этой тайной, она не знала, так же, как пока не до конца понимала ее смысл. Но остановиться на полпути она не могла.

Сразу после разговора с няней Таня забежала домой, взяла как можно больше денег и кое-какие драгоценности, оставила коротенькую записку Оксане и помчалась на вокзал. На вокзале Таня купила билет на ближайший поезд до Кишинева. Он отходил через два часа. Таня спасалась от раскаленного летнего зноя в вокзальном буфете, где пила стакан за стаканом ледяную сельтерскую воду. Но лед в воде все равно не мог усмирить ее жар.

У Тани болела грудь, мысли обжигали голову, вся она была в каком-то жутком смятении, и прийти в себя было не так-то просто. Тане все время казалось, что она в темных очках. Она вроде как видит, что ее окружает, но изображение искажено, детали не ясны, и все вместе никак не вписываются в эту картину. От этого появлялось жуткое раздражение охотника, от которого все время ускользает дичь. Именно так Таня чувствовала себя в этой истории. Она испытывала такое раздражение, такую жажду действий, что готова была побежать впереди поезда.

Еще одно страшное ощущение усиливало ее смятение. Тане все время казалось, что должна произойти какая-то беда, и эту беду она не могла предотвратить. Какая беда, с кем, когда — предсказать все это было невозможно, но интуиция не подводила ее никогда. Интуиция сейчас и била тревогу.

Тане казалось, что все сильней и сильней сужается вокруг какое-то кольцо. А когда оно лопнет, произойдет что-то очень страшное. Тане было жутко от одного чувства того, что не всегда можно повлиять на события — тем более, если не знаешь обо всем до конца. И единственным выходом, единственным спасением от мучительных мыслей было добраться до Кишинева и там найти разгадку этой истории.

И только когда поезд проехал Раздельную, то есть в пути Таня была уже час, она вдруг вспомнила, что в редакции ее ждет Володя. Володя, о котором она совершенно забыла! Эта мысль ее потрясла. Таня прекрасно понимала, что на самом деле все было просто. Душа ее болела в этот раз за совершенно другого человека. И Володе не было места в этой разрывающей ее боли.

В Кишинев Таня прибыла ночью и сразу остановилась в небольшой гостинице возле вокзала, рекламу которой увидела в зале ожидания. Вытянувшись на прохладных простынях в гостиничном номере, Таня все не могла заснуть. Закрыв глаза, она позволяла своим мыслям мучить ее как угодно, пытаясь хоть так найти разгадку.

На следующее утро, справившись у горничной, Таня проблуждала по кишиневским улицам и уже скоро стояла перед зданием окружной милиции.

— Здравствуйте, — Таня решительно направилась к дежурному, — я бы хотела видеть Николая Димчара. У меня для него письмо от его родственников из Одессы.

— Кого? — заморгал дежурный.

— Николая Димчара. Я от его родственников, из Одессы приехала...

— Так уволили его! — перебил Таню дежурный. — Уже полгода не работает.

— Как уволили? — охнула Таня.

— За пьянство вышвырнули. Хорошо хоть не посадили. Он дело одно важное провалил, — почему-то подробно пояснил дежурный.

— Что же делать... — Таня действительно чувствовала растерянность, — у меня даже адреса его нет.

— Дружок у него здесь был... Подождите, сейчас его вызову.

Тане пришлось прождать полчаса, пока к ней не вышел пожилой мужчина с серьезной военной выправкой. Таня повторила свою историю.

— Отлично, — кивнул чекист, — идемте ко мне в кабинет. Я напишу вам адрес.

В кабинете он запер дверь на ключ и положил ключ к себе в карман. Затем остановился перед Таней с угрожающим видом.

— Теперь говори, кто ты такая!

— Что вы себе позволяете?! — Перепугавшись, Таня попыталась подняться, но мужчина с силой усадил ее на место.

— Нет у Николая никаких родственников в Одессе. Нет и никогда не было! Говори, кто тебя послал!

— Никто меня не послал! Я сама!

— А теперь слушай меня очень внимательно. Николаю многие угрожают. Он в беду попал из-за своего длинного языка. Поэтому его отсюда и вышвырнули. Я знаю, кто охотится за ним. Подсылает волков в овечьей шкуре. И ты, похоже, из таких.

— Вы ничего не знаете, — попыталась возразить Таня, но мужчина очень резко ее перебил:

— Кому сказал — замолчи! Делаем так. Либо ты рассказываешь мне всю правду, как есть, либо я тебя арестовываю по любой статье, какую хочешь, на выбор. Потому помещу тебя в камеру к уголовникам и психам, и ты сама подпишешь признательные показания в чем угодно. Ты меня поняла? Решать тебе!

— Я не человек Котовского, — сказала Таня, — вы не тот знак поставили. Я не погубить вашего друга хочу, а спасти. Это Котовский за ним охотится!

— Что ты знаешь? — сжав кулаки, он подступил к ней.

— Многое, — сказала Таня и начала рассказывать. Впрочем, не все. Свою уголовную жизнь и отношения с Михаилом Нягой опустила. Сама же назвалась журналисткой газеты «Одесские новости», не сомневаясь ни секунды, что Володя подтвердит ее личность.

— Таким образом, поговорить с Николаем Димчаром нам посоветовал Павел Дыбенко, — закончила Таня.

— Чем можешь подтвердить?

— Этим, — Таня протянула письмо. Мужчина прочитал его очень внимательно.

— Хорошо, — вернул письмо ей, — это похоже на правду. Я знаю Павла — он честный, порядочный человек, мы воевали вместе. Если ты мне врешь, найду из-под земли и на куски порву!

— Мне незачем вам врать. Мне нужно выгнать Котовского вон из города, — мрачно сказала Таня.

— Я покажу тебе, где Николай. С ним произошла беда. После увольнения из органов он стал пить и быстро терять человеческий облик. Он больше не опасен Котовскому. Не знаю, сможешь ли ты его разговорить. Но попробовать можно.

Через час они оказались возле вокзала, где мужчина завел Таню в какой-то вонючий подвал. За дальним столиком у стены сидел человек с седыми волосами, похожий на бродягу. Он был пьян.

— Это Николай. Желаю тебе удачи.

И ушел, оставив Таню одну.

Бывший чекист Димчар был в жутком состоянии, от него несло перегаром. Таня решительно шагнула на улицу.

Вскоре она вернулась с двумя вокзальными грузчиками:

— Вот он, муженек мой! Несите его, ребята.

Грузчики дотащили пьяного полковника в ее гостиничный номер. Деньги позволили Тане затащить его сюда — она щедро заплатила всему обслуживающему персоналу. Заперев добычу на ключ, она пошла в аптеку, вспомнив свои занятия химией в гимназии. Через час вернулась и тщательно приготовила то самое снадобье, с помощью которого когда-то отрезвляла алкашей с Привоза, валявшихся под лавкой. Зажала Димчару нос ватой, смоченной в этом сильнодействующем лекарстве. Он пришел в себя и, открыв мутные глаза, с ужасом уставился на Таню.

— Ты кто такая, а? Ты меня убить хочешь? Кто тебя послал?

— Ты знаешь, кто скрывается под именем Михаила Няги?

— Ничего я тебе не скажу! — было видно, что он перепугался до смерти.

— Скажешь. Еще как скажешь. Нет у тебя другого выхода!

— Меня убьют.

— Нет. Я дам тебе денег. Хочешь, пей, хочешь, беги. Но правду ты мне скажешь! — подскочив к кровати, Таня затрясла его за плечи. — Всю правду! Слышал?!

— Ладно, ладно, успокойся... — Димчар сел на кровати, опустив ноги, — воды хоть дай.

— Держи, — Таня подала полный стакан, — теперь я хочу поговорить об убийстве купца Бершадова.

— Я помню это дело, — вздохнул Димчар, — только не убийство это было... ограбление.

— Как ограбление? — не поняла Таня.

— Ограбление. Садись и слушай. Я расскажу, — Димчар снова вздохнул и заговорил.

— Я хорошо помню этот жуткий случай. Я уже тогда служил в полиции, и расследование этого дела поручили непосредственно мне. Молодой я был, неопытный. Но и расследовать тут особенно нечего оказалось. Убили только членов семьи — самого Бершадова, его жену и пятерых детей. Прислугу оставили в живых, в том числе и няню. Те разбежались и заговорили. Все рассказали. Но мы никого не поймали. Тогда уже волнения были, не хватало ни людей, ни сил. Но все знали, кто это сделал, кто убил семью купца Бершадова.

Бершадов был один из самых богатых людей в Кишиневе. Помимо торговли ему принадлежали два банка, еще и конный завод. Любовью его были лошади. У него были лучшие породы в округе, дававшие лучшее потомство. Деньги текли к нему рекой. Жил он на окраине Кишинева, в усадьбе рядом с Иванчевским лесом. Это был огромный дом, там же находились конюшни. Нападение произошло в ночь с 6 на 7 января 1906 года.

Бандиты собрали все семью в гостиной. Они пытали Бершадова, требуя выдать цифры от сейфов. На его глазах убили жену, а еще раньше застрелили старшую дочь. А затем перестреляли всех, в том числе и маленьких детей.

Но позже выяснилось, что один из детей Бершадова не был убит. Его сыну Григорию, которому в тот момент исполнилось восемь лет, удалось как-то выбраться из дома и побежать к лесу. Он пытался позвать на помощь. Это увидели бандиты и полоснули ребенка саблей по животу. Но он выжил.

Окровавленного ребенка увидела в снегу прислуга — работники Бершадова разбегались из дома. Они отнесли его в больницу, думая, что мальчик умер. Но Гриша Бершадов был еще жив. Он выжил каким-то чудом, несмотря на то, что рана была ужасна. Всю его семью убили на его глазах. От ужаса того, что он видел, мальчик перестал говорить. Я навещал его в больнице, и до сих пор не могу забыть этого несчастного малыша, израненного, в окровавленных бинтах, лежащего в огромной палате. Слуги рассказали, что даже его любимого Гнедка — жеребенка, которого он любил больше всех, сожгли на его глазах. Бандиты подпалили конюшню, и Гнедок не смог выбраться наружу, он был слишком мал.

Все слуги, как один, дали описание бандитов. Их было 18 человек. Все они были хорошо вооружены, на лошадях. Вот как мне описывали главаря: среднего роста, плотного телосложения, во время ходьбы покачивался. Голова круглая, глаза карие, маленькие усы. Волосы на голове брил полностью. Позже мне рассказывали, что бриться налысо этот человек стал потому, что начал сильно лысеть. Под его глазами были шрамы в виде черных точек — это были наколки блатного пахана, от которых позже он пытался избавиться, выжигая и вытравливая. Он был левшой. С бандитами вел себя надменно, всегда разговаривал командным голосом и был скор на расправу. Чуть что — сразу стрелял в голову. Его уважали и страшно боялись. Налеты его всегда были известны свирепой жестокостью.

Бершадовы были не единственной убитой им семьей. Позже я понял, что этот человек обладал очень завистливым характером и ненавидел тех, кто сумел устроиться в жизни, хоть в чем-то стоял выше него. Ведь именно по этой причине он возненавидел вашего одесского короля Мишку Япончика и помог от него избавиться. Но уже в тот год, когда происходили эти налеты, было ясно, что это страшный человек. Вы знаете, о ком я говорю?

— Знаю, — кивнула Таня, — Котовский.

— Все верно, это был Григорий Котовский. Человек, которого сейчас почитают как красного командира, героя войны. Вы представляете теперь, какая опасность мне угрожает?

— Нет, опасность угрожает не вам, — с горечью сказала Таня, — продолжайте.

— Отряд Григория Котовского базировался в Бардарском лесу у местечка Ганчешты. Именно в этом месте он впервые стал собирать свою банду. С января 1906 года в банде Котовского было 18 хорошо вооруженных человек на конях. Вскоре штаб-квартира переместилась в Иванчевский лес на окраине Кишинева. Для Бессарабии это было крупное бандитское формирование, которое соперничало с бандой бандита Бужора, где было 40 человек. Но, в отличие от Бужора, отряд Котовского отличался свирепостью, поэтому их стали бояться больше. Занимались они нападениями на купцов, царских чиновников, помещиков. Так, 1 января 1906 года было нападение на купца Гершковича в Ганчештах. Интересно, что из семьи Гершковича тоже выжил только один человек, маленький сын. Но от переохлаждения, от того, что выбежал раздетым в мороз, умер в больнице. Грише Бершадову повезло больше. Ночь с 6 на 7 января — нападение на купца Бершадова. И так далее по списку. За январь им было совершено 28 разбойных ограб­лений! Котовский стал называть себя атаман Ада. И за его голову полиция объявила награду в две тысячи рублей. Котовского вскоре удалось поймать. В феврале 1906 года он был арестован и отправлен в Кишиневский тюремный замок. Однако очень скоро ему удалось бежать. Подробностей я не знаю, но мне рассказывали, что он проломил камнем головы двум тюремным сторожам. Не ручаюсь за достоверность этой информации. Я не следил за ним больше. Знаю, что потом его ловили очень долго.

— Что произошло дальше с Гришей Бершадовым? — Таня проглотила горький комок в горле.

— После выздоровления Гриша Бершадов был отправлен в приют. Оттуда он бежал и находился на улице. Его подобрали цыгане, которые стояли табором под Кишиневом, и забрали к себе. И для несчастного мальчика начался ад. Слуги рассказывали мне о невероятной доброте купца Бершадова к детям. В семье были запрещены физические наказания, детей воспитывали только добротой и лаской. Подарки, лакомства, учителя, книги, доброта — всем этим Гриша был окружен с детства. И все это рухнуло в один день, он потерял все. И взрослому такое страшно пережить — а каково восьмилетнему ребенку? Методы воспитания цыган были другими. Мальчика стали бить. Цыгане избивали его и заставляли воровать. Воровать и попрошайничать он не мог — сказывалось благородное воспитание. Его избивали до полусмерти. Однажды избитого ребенка подобрал местный священник. Пригрозив цыганам полицией, он заставил их отпустить ребенка и оставил мальчика у себя. Этим он спас его жизнь. Рано или поздно цыгане забили бы его до смерти. Я знаю это потому, что мальчик говорил обо мне, в бреду он называл мое имя. Я ведь приходил к нему в больницу, в приют, приносил ему еду, подарки. Мне было очень его жаль, так жаль, что я не мог остаться в стороне. Он рассказал обо мне священнику, и тот пришел узнать его историю.

Священник стал учить мальчика. Обладая цепким, пытливым умом, тот делал очень большие успехи. Священник научил его читать по-древнегречески, мальчик увлекался историей Древнего мира, особенно Древней Греции. Мы со священником мечтали, что он обязательно будет учиться дальше, поступит в университет...

— Он знал, что его семью убил Котовский?

— Знал. Я рассказал ему это. Он выпытал, буквально заставил это сделать каверзными вопросами. Я же говорю, что от природы он обладал очень гибким и цепким умом. Кроме того, он видел лицо Котовского, видел, как по приказу атамана убивали его мать. Он на всю жизнь запомнил лицо этого человека. Думаю, узнать, кто он такой, и без моего рассказа ему бы не составляло труда.

— Что же произошло, почему он не поступил в университет?

— Старый священник умер, и Гриша сбежал. Я узнал об этом слишком поздно. Я уже не мог его разыскать. Но я все время искал... и наконец нашел. Знаете, есть очень интересный момент. Многие люди рассказывали мне о том, что Котовский надевал на себя чужое детство. Очевидно, налет на дом купца Бершадова произвел на него очень большое впечатление. Он завидовал, что у него не было такого дома и такого детства, а потому примерял чужую жизнь на себя. Думаю, Гриша Бершадов прекрасно об этом знал и ненавидел его за это еще больше. Особенно в те моменты когда Котовский рассказывал, что вырос в большой богатой усадьбе рядом с лесом на окраине Кишинева.

— Вы нашли Гришу?

— Нашел.

— В окружении Котовского, так?

— Гриша Бершадов стал доверенным лицом Котовского. Он называет себя Михаилом Нягой.

— Как вы думаете, зачем он это сделал?

— Зная Гришу, я могу сказать, что он хочет уничтожить Котовского. Что же еще?

— Как он может это сделать?

— Опутает сетью интриг, оплетет чем-то противозаконным... А потом — хлоп! И всё. Гриша Бершадов коварен. Он страшный человек. Я бы боялся его, если бы так не жалел. Но я точно знаю одно — что бы он ни сделал с Котовским, он имеет на это полное право. Не мешайте ему.

— Почему бы ему просто не убить Котовского?

— Думаю, Гриша хочет погубить его, ославить, уничтожить репутацию, разрушить всю его жизнь так, как когда-то разрушили его... Это его план. И я желаю ему успеха.

— Видите, как я была права, что в опасности не вы! — усмехнулась Таня.

— И не Котовский, если вы это имеете в виду. В опасности Гриша Бершадов. Его же поймают после всего этого, и уничтожат. А за что? Когда я думаю, что пережил этот мальчик... И он станет чудовищем, убийцей, если все-таки решит убить, а Котовский так и останется героическим красным командиром! Несправедливость этого переворачивает мою душу. Несправедливость, от которой не могу ни спать, ни жить.

 

Глава 24

Столкновение с жертвой. Письмо Бершадова. Нападение Зайдера. Поездка в Чабанку

В Одессу Таня вернулась под вечер. Всю дорогу обратно она просидела почти неподвижно. Мыслей не было. Ничего, кроме чувства горечи. Даже думать не хотелось ни о чем.

Любила ли она Мишку Нягу — Григория Бершадова? Таня не знала. Она испытывала к нему удивительную, светлую нежность. Ей хотелось обнять его, спрятать лицо на его груди и заплакать, изо всех сил заплакать о маленьком мальчике, так жестоко вычеркнутом из жизни. Мальчике, который весь свой ум, всю природную силу потратил на чужую жизнь, жизнь под чужим лицом, месть чужим людям — и за других людей.

Был ли он на самом деле Григорий Бершадов? Его странная личность скрывала множество имен. Он сросся со всеми, потеряв свое собственное имя. И вот эта безумная потеря личности волновала Таню почему-то больше всего.

Против воли воображение ее рисовало страшные картины. Пожар, бушующий в ночи, ржание заживо сгорающих лошадей, крики, выстрелы. Окровавленное тело ребенка, падающее в снег.

До этого момента, до знакомства с Мишкой Нягой и до настоящей истории Григория Бершадова Таня никогда не задумывалась о том, что налеты, ограбления, разбойные нападения, убийства, грабежи это не строчка в полицейской хронике, не безгласная криминальная статистика, а искалеченные человеческие судьбы. Это — реальное зло, которое уродует души людей. И непоправимый, калечащий след навсегда остается в душе тех, кого ограбили, кто стал жертвой бандита или насильника. И после этого незаживающего шрама уже невозможен путь назад.

Перед глазами Тани все время стояло лицо маленького ребенка, мальчика, который, засыпая в теплой, уютной постели, в окружении добрых и любящих людей, ждет обязательные подарки на Рождество, не зная о том, что судьба приготовила ему горе и смерть, которые превратят его жизнь в ад. Таня воровала, участвовала в налетах, но никогда не задумывалась о том, как могло отыграться все это на судьбах ограбленных бандитами людей. Эти бандитские доблести, легенды о блестящих налетах, нападениях, удали, отваге и силе были всего лишь грязью, жестоким, калечащим преступлением, которое, стоя скрытым в тени, рано или поздно готовилось предъявить свой счет.

Таня никогда не думала о жертвах, о людях. А ведь за ее собственными «подвигами», Мишки Япончика, Котовского и всех тех, кто составлял ее мир, стояли живые израненные люди, люди, которые никогда больше не смогут быть прежними. И Таня впервые в жизни ужаснулась бездне того падения, в которой оказалась по незнанию или по глупости.

Как с этим жить, зачем жить? Столкновение с жертвой изменило ее мир, заставив взглянуть на все по-другому. И Таню снедала такая невероятная тоска, слов для которой просто нельзя было подобрать.

Она пыталась отключить сознание, закрыв глаза, растворяясь в стуке колес поезда, но сделать этого она не могла.

Был почти вечер, когда, с трудом переставляя ноги, как столетняя старуха, Таня поднялась по лестнице своей квартиры в Каретном переулке. Открыла Оксана. Лицо ее было перепугано.

— Наконец-то! А я уже с ног сбилась, думая, где тебя разыскивать! — всхлипнув, Оксана почему-то вцепилась Тане в плечо. Всегда плохо переносившая прикосновения других людей и не терпящая фамильярности, Таня с раздражением отстранилась.

— Тут такое, такое... — всхлипывала Оксана.

— Что с Наташей? Она больна? — Кровь отхлынула от лица Тани, и, непроизвольно оттолкнув няньку, она бросилась в детскую. Но Наташа спокойно сидела на диване и играла со своей фарфоровой посудой. Подхватив дочку на руки, Таня стала целовать ее с такой силой, что малышка расплакалась. Лобик дочки был прохладный, температуры у нее не было.

— Да все в порядке с Натулькой-то, — снова всхлипнула Оксана, — тут письмо, которое пришло само по себе!

— Что за чушь! — хмыкнула Таня.

— Возвращаемся мы с прогулки с Натулькой, в Горсаду гуляли, а у тебя на кровати конверт лежит... И как только он в квартиру попал?

— Когда пришло письмо?

— Так только что, час назад...

— Где оно? — Тане все было ясно.

— Не трогала я дьявольщину эту! Оно как было.... На кровати лежит...

Таня вошла в свою спальню, прижала конверт к губам. Только один человек мог действовать с такой наглостью, отворив бандитскими отмычками дверь в ее квартиру, предварительно убедившись, что в там никого нет... Только один... Она узнавала запах... Хотя, конечно, это была глупость, никакого запаха от конверта не было. Только воображение, разыгравшись не на шутку, могло подсказать знакомые символы. Воображение — и сердце страдающей женщины.

«Сегодня я получил известие от своего старого друга. Один человек, знающий Николая, позвонил мне и сказал, что рано или поздно ты его найдешь. Я не сомневался в этом ни капли. Я очень виноват перед тобой. Я не должен был тебе лгать. Мне следовало в первую очередь воспринять тебя как личность, как живого человека со своим внутренним миром. Но я отвык, давно отвык воспринимать так людей.

Мы никогда с тобой больше не встретимся. Но до конца своей жизни я буду хранить твой образ в глубинах моего сердца. И этот образ очень сильного, даже бесстрашного человека всегда будет наполнять меня теплотой. Но длиться это будет недолго. Дни мои сочтены, после того, что я сделаю, того, что собирался сделать. Я хотел отомстить совсем по-другому. Не так я мечтал. Но ты смешала мне все карты. Нет, я на тебя не в обиде. Но мне очень жаль, что все произошло так.

Николай Димчар был моим единственным другом. Помню, как я ждал своего дня рождения в ноябре. Мне должно было исполниться девять лет. И тогда папа пообещал подарить мне Гнедка. Папа обещал, что для Гнедка он построит отдельную конюшню, и только я буду ухаживать за ним. Он сказал это перед Новым годом, как родился Гнедок. Помню, я так сильно расстроился, потому что от января до ноября так долго было ждать! Но я знал, что этот день рождения, когда мне исполнится девять лет, будет самым счастливым днем в моей жизни.

Я думал об этом все время, лежа в больничной палате и глядя на серую стену, с которой полосками сползала штукатурка. У меня мучительно болело все тело, а штукатурка ползла вниз, только вниз. Николай был единственным, кто приходил ко мне. Приносил какие-то конфеты, пряники. Я не ел их. Какой смысл в сахарном прянике, если им нельзя угостить Гнедка? Я не видел смысла жить, не хотел выздоравливать. Можно ли представить себе то чувство, которое переживает восьмилетний ребенок, не желающий жить? Дня рождения у меня больше не было. Я больше никогда не праздновал свой день рождения — много лет подряд. Его не было потому, что у меня не было имени. Я растерял свое собственное, прикрывшись кучей других имен.

Я не глупый человек, всегда считал себя хитрым и расчетливым. Но то, что я сделал в жизни глупость, я понимаю только сейчас. Мне не надо было столько лет следовать за своим врагом темной тенью. Мне надо было пристрелить его, как бешеную собаку, придушить на глазах у всех! Но я хотел, чтобы он страдал. Чтобы пережил все страдания, которые только возможны. И я делал для этого все, что мог.

Я предупреждал о нападении отряды Махно, выдавал им военные планы, якобы прикрываясь тем, что я крестьянин с Херсонщины и выступаю на их стороне. После этого его били долго и нещадно, и только ужасное стечение обстоятельств спасло его от бесславья и позора.

Я сделал так, что его серьезно ранили по моей вине. Я подсовывал ему девок, которые заражали его сифилисом и обворовывали. Все неприятности, которые происходили в его жизни, — дело моих рук.

Однажды девка, которую он подобрал в борделе, рассыпала у него на тумбочке кокаин. Девка была из борделя, который контролировал Зайдер. Она была воровкой, но это не важно. Две гениальные мысли возникли у меня в тот день. Мой план и еще мысль о том, что надо бы вернуть Зайдера в игру.

И я вернул его, подсылая ему фальшивые сообщения и подкупив его друга Моню Законника, который всегда выступал на моей стороне. Мне требовалось стравить Зайдера с Пауком, это было важной частью для выполнения моего плана.

Мой план был гениален и прост. Однажды, совершенно случайно, я узнал историю сумасшедшего убийцы и насильника Алова, который бежал не от революции, а от правосудия. Я заставил его взять Алова к себе на службу и назначить на высокий пост. Для меня же Алов должен был приготовить наркотик с самыми ужасными последствиями, после чего должна была начаться череда жутких событий в городе. А распространением этого наркотика в городе должен был заняться его Паук!

План заключался в том, что я собирался связать имя моего врага с продажей этого опасного наркотика в городе. Собрать как можно больше компромата, а потом отправить все это в Москву, большевикам. Я знал, что есть в Москве люди, которые очень сильно его не любят, и будут рады его уничтожить. Я хотел развенчать его славу, сделать из красного героя наркоторговца и бандита. И я собирал для этого документы!

Они были у Виктора Раха, который наивно полагал, что собрал их сам. На самом деле эти документы подбрасывали ему мои люди.

Беда заключалась в том, что Виктор оказался треплом и разболтал все какому-то журналисту, напившись с ним в кабаке. Это подслушал человек, который быстро донес Пауку. Тот совершил налет на дом Рахов, убил Виктора и твою подругу и отобрал документы. Это был сокрушительный удар!

Но второй удар ждал меня, когда ты вышла на мой след, и я понял, что все раскроется рано или поздно. Ты будешь обладать информацией против меня, а я не буду знать, как это использовать.

Получив в свои руки документы, мой враг перепугался и сразу уничтожил все солянки на Жеваховой горе! Солянки, которые я заставил его сделать! Он всегда был очень жаден. Сколько же я играл на его жадности!

На самом деле, все это было сделано не случайно. И я не случайно выбрал Жевахову гору как место, на котором будут храниться наркотики. Соль с Жеваховой горы должна была стать моей местью. Я задумал ее, чтобы отомстить. Но не только. Еще это должно было стать моей искупительной жертвой. За то, что я жив, а моя семья — нет.

Я любил историю Древней Греции — точно так же, как любил старика священника, единственного человека, который был добр ко мне после Николая. Он спас меня из самого настоящего ада, думать о котором я не могу до сих пор. И я читал у него книги. Книги о святилище богини мертвых Деметры, которая тех, кого любишь больше собственной жизни, способна взять под свое крыло.

У богини мертвых просят о контакте с теми, без кого пуста твоя жизнь. Все просто: ты приносишь жертву, и твои мертвецы защищают тебя. А ты поклоняешься им и одновременно скорбишь о них.

На Жеваховой горе было древнегреческое святилище богини Деметры. Значит, там существует проход в другой мир. Я часто приходил туда. Поднимался на самую вершину и опускался на колени. Я называл их всех по имени и целовал землю. И я чувствовал, что те, кто меня любят, приходят ко мне, чтобы быть рядом, даже если не могу их видеть. Для меня это было местом, в которое ты идешь ради тех, кто любит тебя, но кого ты больше никогда не сможешь прижать к своему сердцу.

Месть должна была стать расплатой за мою семью. Поэтому для склада наркотиков я выбрал Жевахову гору. Месть в память о мертвых. Но моя месть не удалась. Теперь все придется сделать иначе. Но я сделаю это, даже если заплачу своей собственной жизнью.

Мой план рухнул. Теперь мне остается только одно. Я поеду в Чабанку, где сейчас временно живет мой враг, и расстреляю его сегодня же ночью. Этой ночью я убью Котовского. Другого выхода у меня нет. Ты единственный человек, с которым мне захотелось попрощаться в этой жизни. Почему-то мне кажется, что ты меня поймешь. Ты ведь знаешь, что иногда лучшее действие — это умыть руки и отойти в сторону. Так сделай это. И прости за все. Наверное, я любил тебя по-своему. Я не умею любить, у меня отняли эту возможность. Но если бы я мог, я любил бы тебя. Может, даже не уехал бы никуда, остался с тобой до самого конца, может... Может. Я рассказал тебе все, что хотел сказать. Прости, если я тебя использовал. Я поступил как большинство мужчин, которые воспринимают женщину как красивую безгласную куклу и вдруг немеют от разочарования и удивления, столк­нувшись с тем, что, оказывается, у куклы есть и чувства, и мечты, и мысли, которые скрываются за фасадом. Я должен был сказать тебе правду, глядя в глаза. Ты достойна правды. Но я не смог. Прости меня за это. Подписываюсь своим настоящим именем, которое не произносил и не писал вот уже множество лет. Прости еще раз. Навсегда твой Григорий Бершадов».

Письмо было закончено. У Тани потемнело в глазах. Скомкав его в руке, она помчалась к выходу из квартиры. Таня распахнула дверь, стремясь вырваться наружу. И напоролась на Зайдера, который стоял за дверью.

Увидев, что Таня открыла дверь, Зайдер поднял вверх правую руку, прицелившись в ее грудь дулом пистолета.

— Я пристрелю тебя, тварь, — глаза его были совершенно безумны, — ты за все ответишь.

Таня попыталась захлопнуть дверь, но, быстро просунув ногу, Мейер не дал ей это сделать. Отпихнув Таню к стене, он ворвался в квартиру. Вцепившись в волосы Тани, он приставил пистолет к ее голове.

— Мейер! Ты ненормальный! — Таня безуспешно пыталась вырваться из железных тисков. — Какая муха тебя укусила?!

— Ты еще спрашиваешь, тварь? Ты, это ты устроила ему побег! Из-за тебя он на воле, жив! И все сойдет ему с рук!

— Ты о Туче? — Таня начала понимать.

— Он все отнял! Мою власть в городе, Иду! А ты помогла ему сбежать! Говори, где он, иначе прострелю тебе башку!

— Ты ненормальный! При чем тут Туча?

— Ты издеваешься?

— Мейер, послушай! Мы с тобой столько лет знакомы. Туча не убивал Иду! Ты ведь знаешь сам, он не смог бы это сделать! Давай поговорим спокойно. Ты знаешь, что мне можно доверять.

— Я все потерял!

— Не по моей вине и не по вине Тучи! Я скажу тебе, кто виноват. Он тебя обманул! Его и убей!

К огромному удивлению Тани, эти слова подействовали. Мейер вдруг опустил пистолет и даже как-то отступил от нее.

— О чем ты говоришь? — голос Зайдера дрогнул.

— Где ты был, когда убивали Иду? Вот ты скажи! Кто позвал тебя на это время?

— Откуда ты знаешь? — У Мейера затряслись руки.

— Тебя позвал Котовский. А ты и заспешил, пытаясь похвастаться, что одним махом расправился и с Тучей, и с Пауком. Убил Паука, подставил Тучу. Ты думал, что займешь место Паука.

— Он сказал, что займу. Потому и позвал.

— Он позвал тебя, чтобы в это время убить Иду. Он послал своих людей. Ида — его рук дело!

— Ты врешь! Ненормальная!

— А ты дурак! Ты что, первый год знаешь Котовского? Кто Мишу убил? Да, не он нажал на курок. Но он убил Мишу так, как если бы застрелил своими руками! Ты ведь это знаешь! И ты думаешь, что Котовский ни с того ни с сего стал тебе другом? — Таня почти кричала, не спуская с его лица разъяренных глаз. — Поезжай и спроси! Ты увидишь, что я права! Спроси за то, что он смел так с тобой обращаться! Ты только перед женщиной пистолетом махать можешь! А ты возьми и его пристрели! Завали пахана! Что, слабо? Перед ним трусишь? Слабо пристрелить его за Иду, за Мишу? Сразу авторитет бы себе вернул! Занял бы в городе место Японца! Такой человек, самого Котовского завалил! Знаешь, каким бы ты после этого стал? Да Туче такое бы и в жизни не снилось!

— И пристрелю! — Руки Зайдера стали дрожать.

— Разве ты не видишь, как он тебя уделал? Он забрал твой авторитет! Он, чужой, приезжий, сделал тебя никем в городе! Это из-за него ты все потерял! Он теперь герой, красный командир, а ты никто! Дохлый швицер! Он имеет все, а об тебя вытирают ноги! Он же смеется над тобой на каждом углу! Как уделал человека Японца! При Мише ты был вторым человеком в городе, вся Одесса была твоя! Ты должен был стать после Миши! А он явился сюда и поставил какого-то безродного Паука, селюка вшивого! Сделал из тебя шавку! Все смеются за твоей спиной!

— Не смей! — Зайдер стал дрожать, как в приступе лихорадки, на глазах его выступили слезы. — Не смей... говорить... так...

— А ты ему это скажи! Поезжай и убей! Верни свое место в городе! Он сейчас в Чабанке живет. Или ты и дальше будешь оставаться ничтожеством?

Мейер вылетел из квартиры Тани как ошпаренный. От страха у Тани подкашивались ноги. Но падать в обморок было не время и не место.

Таня помчалась к Володе, в редакцию. Сосновский был на месте. Он насупился, увидев ее.

— А я чуть с ума не сошел, тебя разыскивая. Куда ты исчезла? Не знал, что и думать, — в его голосе как всегда было осуждение.

— Где сейчас Котовский? — буквально с порога крикнула Таня.

— Что с тобой? При чем тут Котовский? — Володя смотрел на нее во все глаза.

— Отвечай немедленно! Ну! Знаешь?

— Да в Чабанке он. Давно уже. У него жена беременная, должна скоро родить. Сегодня, вечером 5 августа, его пионеры на костер пригласили в соседнем Лузановском пионерлагере. Мне велели заметку об этом в газету тиснуть. А что такое?

— Мы немедленно должны ехать в Чабанку! Немедленно! — Таня едва не плакала.

— Да зачем? — Володя ничего не понимал.

— Сегодня ночью убьют Котовского.

— С чего ты это взяла? — опешил Володя.

— Знаю, что говорю. Один человек попытается его убить. И мы должны спасти этого человека!

— Ты хоть сама слышишь, что говоришь? — усмехнулся Володя. — Спасти не Котовского, которого хотят убить, а его предполагаемого убийцу?

— Его надо спасать!

— Не Котовского?! Таня, что с тобой?

— Едем! — вцепившись в руку Володи, она буквально тащила его за собой.

— Да куда ехать? Ночь уже! Ты на часы по­смотри — без десяти минут девять. Пока машину найдем или телегу какую... Давай хоть утра дождемся!

— Едем немедленно! К утру будет поздно!

— Ладно, — внимательно посмотрев на ее лицо, Володя уступил, — если ты так хочешь... Ты здесь жди. Сейчас буду что-то искать.

Искать пришлось долго. В девять вечера найти транспорт, на котором можно было бы отправиться в Чабанку, было почти нереально. Наконец, где-то около полуночи, Володе все же удалось найти какого-то шофера, который за тройную оплату согласился отвезти их в Чабанку. Таня заплатила без колебаний. Машина ехала очень медленно. Таня пребывала на грани отчаяния. Володя не понимал, к чему такая спешка, почему нельзя было поехать в Чабанку утром, поездом, как все нормальные люди.

ГЛАВА 25

Убийство Котовского. Странные обстоятельства. Медицинское заключение. Ссора с Володей

Рассвело, и почти сразу, на подъезде к центру села, стали видны вооруженные люди, оцепившие вход в дом. Солдаты. Все внутри Тани замерло. Они вы­шли из машины. Приблизились к оцепленному дому. Вокруг было очень много людей. Слышались крики, шум. В отдалении стояли машины. Быстрые, современные машины, на которых можно было добраться в Чабанку за час. Не чета тому старому драндулету, на котором они приехали.

С плачем пробежала какая-то женщина. Таня остановила ее на ходу.

— Что произошло? Случилось-то что?

— Убили, родненького... Отца родимого... Убили... Контра, сволочи... Героя убил-и-и-и...

— Кого?! Кого убили, когда? — Таня сжала ее руку.

— Героя нашего, Григория Иваныча. Чтоб им пусто было, иродам!

И баба убежала прочь, размазывая слезы по лицу.

— Успокойся! — Володя сжал плечо Тани. — Что бы ни произошло, ты должна сохранять спокойствие. Здесь не время и не место.

— Мы опоздали... Почему мы всегда опаздываем? — Таня подняла на него полные отчаяния глаза.

— Мы сделали все, что могли... — неуверенно начал Володя, но тут же замолчал. Лицо Тани стало таким отстраненным, что нельзя было продолжать.

Так они подошли ко входу во двор дома. Их остановили двое солдат.

— Документы!

— Вот, пожалуйста, — Володя протянул свое редакционное удостоверение, — мы к начальству. Меня лично вызвали.

— А дамочка? — Солдат подозрительно покосился на Таню.

— Секретарша. Стенографировать будет. Сказали, будет заявление для газет.

Это было вполне понятно солдатам — редактор крупнейшей городской газеты считался большой шишкой и не собирался ничего записывать лично. Для этой цели он тащил с собой молоденькую и смазливую секретаршу.

Один из солдат побежал сверяться с начальством, но очень скоро вернулся.

— На фотоаппарат велено ничего не снимать! — рявкнул, открывая ворота. Володя презрительно покосился на него одним глазом. К огромному удивлению Сосновского, внутри, во дворе дома, было полно его коллег. Одесские и киевские журналисты толпились, покуривали, тихо переговаривались напряженными голосами. Очевидно, собрали их, чтобы сделать какое-то официальное заявление — не имеющее ничего общего с тем, что произошло на самом деле.

Увидев Володю, к ним подошел один из его коллег.

— Сосновский, и ты на новость прилетел, что Зай­дер Котовского убил?

— Зайдер убил Котовского? — переспросил Володя. Таня тихонько ахнула и побледнела.

— Сам пришел и сознался! Застрелил ночью. А потом признаваться прибежал.

И, вполне насладившись эффектом выражения их лиц, газетчик вернулся к своим коллегам.

— Ты узнай все подробности, — тихо сказала Таня, — а я похожу тут, поглубже... Может, что и услышу.

Это был разумный план. Таня исчезла за домом, а Володя направился к своим.

— Ребята, я не в курсе, с постели подняли, — за время работы в газете Володя идеально научился прикидываться дурачком, — что здесь произошло?

Во все времена, при всех властях не существовало сплетников больших, чем журналисты. На Володю посыпался рой взвинченных голосов:

— Котовского ночью убили... застрелили... Почти в упор... Зайдер... бандит... банда Японца... был здесь в Чабанке... жене Котовского сказал, что он застрелил.

Володя достал блокнот и принялся записывать подробности. В начале августа 1925 года Котовский временно жил в совхозе Чабанка. Его семье выделили дом, который находился рядом с пионерлагерем. Вечером 5 августа Котовского пригласили «на костер» в расположенный рядом Лузановский пионерлагерь, после чего он собирался вернуться домой.

Однако приблизительно в 23.00 по случаю скорого отъезда Котовского живущие по соседству красные командиры решили устроить ему торжественные проводы. Столы накрыли в правлении местного совхоза. Около часа Котовский направился к дому. Находящаяся в доме его жена Ольга услышала выстрелы. Выбежав из дома, увидела, что в нескольких метрах от крыльца лежал Котовский. Он был мертв.

Она стала кричать. На крики сбежалась охрана. Труп перенесли на крыльцо. Почти сразу за этим появился пьяный человек. Это был Мейер Зайдер. Он заявил всем: «Это я его убил». Зайдер был арестован и заперт. Стали дожидаться утра. Утром собралось все начальство, и Зайдера увезли.

— А нас зачем позвали? — Володя продолжал «играть в дурочку».

— Смерть героя гражданской войны — сечешь, какая шумиха подняться может? — сказал Володе его коллега из конкурирующей газеты, — нам сейчас продиктуют, что надо писать. Вот и все.

— Я не понимаю, — Володя задумался, — револьвер нашли?

— Револьвер нашли, но не у Зайдера.

— То есть все обстояло так: ночь, пустая дорога, три выстрела, потом появляется Зайдер и признается в убийстве?

— Вроде того...

— А Зайдер вообще стрелять умел?

— Ну, раз застрелил, — коллега Володи пожал плечами.

— Странно все это как-то, — сказал Володя, — а ведь Зайдеру выгодно взять на себя это убийство.

— Почему выгодно? — удивился коллега.

— Да по блатным законам он будет в авторитете за то, что завалил пахана, — объяснил Володя, — быстро вернет весь свой авторитет и уже королем по­йдет на зону. Я это знаю. Я изучал такие вещи.

— А я вот что тебе скажу... — Коллега заговорщически понизил голос, — только писать это нам с тобой нельзя. Шкуру живьем спустят. Свои его и завалили, большевики. Достал всех, швицер. Он же бандит был, шкурник. Спекуляцией занимался, наркотиками занимался, еще и контрабанда. Достал, точно тебе говорю. Наняли человечка, который его и замочил, а Зайдеру заплатили за то, что вину на себя его взял. Ему это очень выгодно, мы же все знаем... Так что...

Володя не поверил своим глазам, когда из дома вдруг вышел Алов и отошел в сторону от крыльца — покурить. Таня обошла дом, нашла вторую калитку в заборе и выбралась наружу.

В отдалении, но совсем рядом с домом Котовского, стоял большой дом, не огороженный забором, — Таня поняла, что это правление совхоза. Рядом с ним были солдаты.

Таня приблизилась к дому. Она обратила внимание, что с нее не сводит глаз молоденький солдатик. Это было ей на руку, и Таня подошла к нему.

— Что здесь происходит, не расскажешь?

— Может, и расскажу, — покраснел солдатик, не спуская с Тани телячьих глаз. Она принялась немилосердно кокетничать с мальчишкой, болтая ни о чем. Через время тот расслабился.

— Я тебе такое расскажу, не поверишь... — Мальчишка понизил голос, — только тебе и скажу, никому больше... Я был тут вчера ночью. Кое-что видел...

— Что же ты видел? — Таня просто не верила в свою удачу.

— Пьянка тут была, в правлении. Я на улице стоял, охранял вроде. Гуляли они крепко, командиры наши.

— А с Котовским кто был?

— Так этот друг его из города приехал, чернявый такой. Мишка Няга. И убийца с ними тоже за столом был...

— Зайдер? — Таня вся превратилась в слух.

— Вместе они пили. А потом крепко повздорили, едва не до драки.

— Кто повздорил?

— Котовский с этим, Зайдером. Они в драке сцепились. Их растаскивали.

— А дальше что было? Была драка?

— Нет. Этот Мишка схватил Зайдера и выволок на крыльцо. Говорили они о чем-то, долго. Очень долго. Потом Зайдер в дом вернулся. А Мишка ушел.

— Что ты сказал? Повтори!

— Зайдер, говорю, в дом вернулся. Пить они продолжали. Котовский — он отходчивый был, зла не держал долго. А потом Котовский ушел. Он сильно пьяный был. Я приглядывал за ним. Он по дороге шел и шатался. Потом раздался выстрел, и он упал. А потом еще два, когда он уже лежал.

— Один выстрел, и он упал? А потом еще два?

— Да, — кивнул солдатик.

— А потом?

— Потом крик поднялся, шум... Все из дома выбежали, такой гембель начался... А Зайдер принялся орать — это я, мол, его убил... Я даже не помню, как он из дома выход...

— Ты просто не заметил, засмотрелся в другую сторону. Это Зайдер убил Котовского. Не сомневайся даже!

Паренек болтал еще дальше, но Таня уже не слушала его болтовню. Пообещав прийти к нему на свидание вечером, Таня пошла обратно к дому. Володя уже был во дворе.

— Заявили, что убил враг народа Зайдер, румынский шпион, — сказал он, — так и велели писать. Текст статьи всем раздали. Ни слова лишнего. Иначе к стенке поставят. Удивились, что я приехал. Там все репортеры мелкие явились, простую писульку взять, а тут я... Главный редактор.

Через час они сидели в поезде, друг напротив друга, и ехали в Одессу. В квартире Володи в Каретном переулке было спокойно и тихо. Таня упала на диван, только теперь почувствовав страшную усталость.

— Они будут копать под его смерть, — сказал Володя, — никто не поверит, что его убил Зайдер. Слишком это странно.

— Почему странно? — у Тани совсем не было сил.

— Посуди сама. Пьянка в правлении совхоза. Котовский выходит один. Он пьян. Темнота. Три выстрела. Никого нет. Убийцу никто не видит. Его мог убить кто угодно.

— Его убил Зайдер, — неуверенно сказала Таня.

— У меня есть секретная информация, — Володя понизил голос, — Котовский пил с Зайдером. И Мишка Няга там был.

— И еще куча других красных командиров, — подсказала Таня.

— Ну и что? Главное, Зайдер тоже пил с ним! А потом между ними возникла страшная ссора, и они полезли друг на друга с кулаками, Котовский и Зайдер! Их разнимали!

— Все, что ты сейчас сказал, служит прямым доказательством того, что его убил Зайдер, — усмехнулась Таня, — значит, Зайдеру было, за что убить!

— Ты не понимаешь! Зайдер тоже был пьян. Они пили вместе. И после этого он полез стрелять в темноту? И в темноте, в пьяном виде, сделал три таких метких и точных выстрела, которые убили насмерть? Повторю — темнота, час ночи, темная дорога, никто ничего не видит, Котовский шатается. Ты представляешь себе, как надо уметь стрелять, чтобы в час ночи, на неосвещенной дороге, попасть в шатающегося человека так, чтобы убить его насмерть? Зайдер его убил, да?

— Зайдер... — неуверенно повторила Таня.

— Выгораживаешь его? — В голосе Володи зазвучала ярость. — Все его выгораживаешь? Этого подонка? Он убил человека, а ты его выгораживаешь?

— Володя, пожалуйста... — Таня бесконечно устала. — Я очень тебя прошу...

— Почему ты всегда защищаешь всякую тварь? Почему ты не защищаешь нормальных, порядочных людей? Ты знаешь, что у Котовского жена беременная, должна родить со дня на день? — Володя разошелся так, что его уже было не остановить. Но именно этого Таня не выдержала. Этого жуткого, чудовищного парадокса — Володя защищал чужую беременную женщину, даже не подозревая, что она, Таня, по его вине прошла через ад!

— Ты у нас любитель беременных женщин, да? Защищаешь беременных, заботишься о них? — Таня вскочила с места. — Жену Котовского пожалел? А сколько женщин убил твой Котовский, ты об этом думал когда-то? Красный командир, герой войны! Да у него руки по локоть в крови, у этого героя! А жена его получила по заслугам, за то, что вышла замуж за такое чудовище, да еще и размножилась от него!

— Как ты смеешь такое говорить?! — Шокированный Володя отступил от нее с брезгливой гримасой на лице — Таня уже привыкла к его гримасам. — Это ты чудовище! Повернулся же язык сказать такое! Как ты смеешь говорить ужасные вещи о покойнике и о несчастной беременной женщине? Побойся Бога!

— Это ты побойся, защищая тех, кто не стоит защиты! — выкрикнула Таня, в боли и ярости не понимая, что она говорит, что она рушит все, особенно тот тонкий мост, который они вновь начали возводить. — А жену Котовского жалеть не надо! Ей без мужа рожать придется не потому, что ее бросили с ее животом! И с голоду подыхать тоже не будет! И по ресторанам промышлять, чтобы ее дети с голоду не подохли, тоже не станет! Продаст золотишко, мужем ворованное, — и всё!

— Ты злая, жестокая, черствая, бездушная... Ты ужасная, — на лице Володи снова было отвращение, — как всегда, ты показала свое истинное лицо. Но назло тебе я докажу, что Котовского убил не ­Зайдер!

— Мне? Назло? — Таня вложила в эти слова всю свою боль.

— Я докажу, что его убил твой любовник!

— Зачем? — Устав от своей вспышки, Таня смотрела на Володю в упор.

— Потому что Зайдер не виноват!

— Какое тебе дело до Зайдера и до таких, как он? Почему тебе до всех есть дело, но никогда нет дела до меня?

— Я докажу...

Таня больше не могла это слышать. Она развернулась и молча вышла из квартиры Володи. В ее измученную душу даже не могла прийти простая мысль о том, что Володя вел себя так потому, что безумно ревновал. А Володе никак не могла прийти в голову другая мысль — о том, что Таня наговорила все эти вещи только потому, что страдала от боли, которую не могла простить и которую причинил ей он.

Таня не спала всю ночь. Она прекрасно понимала, что произошло на самом деле. Вместо стрельбы трусливый Зайдер затеял скандал с Котовским на пьяную голову. Зайдер понимал, что его жизнь кончена. Это всё. И вдруг появляется Мишка Няга, который вдыхает в Зайдера новую жизнь. Он говорит, что Котовского этой ночью убьют, и предлагает Зайдеру взять вину на себя. Это сразу повернет его жизнь в другое русло.

Зайдер получит авторитет, убив Короля. Все будут считать, что он отомстил за Японца. Со своими связями Мишка сделает так, что за убийство срок будет минимальный, и Зайдер вскоре выйдет из тюрьмы. Скорей всего, Мишка Няга предложил Зайдеру большие деньги и пообещал, что когда Зайдер выйдет из зоны, то займет в Одессе место Котовского. А он, Мишка, ему это обеспечит. Зайдеру было выгодно согласиться. Вполне вероятно так же, что личные интересы Мишки Няги совпали с интересами людей в верхах большевиков, которые хотели избавиться от Котовского.

Котовский со своими полукриминальными интересами и жадностью для многих становился проблемой. Наверху понимали — избавляться от него придется рано или поздно.

Возможно, Мишка работал на них. Конечно, Зай­дер схватился за его предложение обеими руками. Ему даже в голову не пришло, что можно будет сомневаться в его вине.

А на самом деле все получилось шито белыми нитками. Ведь НИКТО НЕ ВИДЕЛ, КАК ЗАЙДЕР УБИЛ КОТОВСКОГО! И еще один важный момент. Зайдер редко участвовал в вооруженных налетах. Зайдер не вое­вал, он НЕ УМЕЛ СТРЕЛЯТЬ так, чтобы в час ночи, в темноте, с точностью выстрелить в шатающуюся мишень! А Мишка Няга стрелял прекрасно...

Таня не спала всю ночь, мучаясь от мыслей, которые становились все страшней и страшней.

На следующее утро измученный ревностью и бессонной ночью Володя стоял в кабинете Алова.

— Медицинское заключение, — сказал он.

— Что вы себе позволяете? Идите вон! — Алов поднялся из-за стола.

Володя тщательно запер дверь, обогнул стол, с размаху врезал кулаком в челюсть Алову, а когда тот упал, поднял его за шкирку и придавил к стене.

— Ты, мразь... — Володя испытывал такую ярость, что готов был его убить, — я раздавлю тебя, как вонючее насекомое! Учти: я знаю все, чем тебя Котовский держал! Есть люди, которые достанут мне материалы уголовного дела. Знаешь, что сделают с тобой большевики? За твое преступление срока давности нет! Поэтому — медицинское заключение по убийству Котовского, быстро пошел и принес! А после этого — вон из города!

Дрожащий и красный Алов выскочил из кабинета. Через полчаса Володя стоял в гостиной у Тани.

— Вот оно, медицинское заключение, результат вскрытия. Читай.

— Я не врач, — слабо пыталась сопротивляться Таня.

— Нет? Так я тебе скажу! Смерть наступила от первого же выстрела, пуля попала в аорту. Это была мгновенная смерть! Как надо стрелять, чтобы с первого выстрела ночью убить человека, который шатается? Зайдер был пьян! У него тряслись руки! Он не смог бы прицелиться и попасть так точно. Можно найти свидетелей, которые докажут, что он пил всю ночь вместе с Котовским и командирами. Ты понимаешь, что это такое? Это доказательство невиновности Зайдера!

— Дай посмотреть еще раз, — Таня взяла бумагу, — хочу сама убедиться.

Затем подошла к окну. Принялась читать. Володя отошел от нее и сел на диван. Дальше все произошло быстро. Таня резко разорвала бумагу на мелкие клочки и выбросила в окно. Медицинского заключения больше не было. С воплем Володя подбежал к ней, схватил за плечи, затряс.

— Что ты сделала?! Как же ты могла?

Таня заплакала. Володя замахнулся, словно пытаясь ее ударить, — но не посмел.

— Ничего, они другое напишут. Восстановят по памяти. Ты ради него это сделала? Думаешь, он это оценит? Он же бросил тебя! Вышвырнул как использованную тряпку! Поигрался и швырнул прочь! Не хотел тебе говорить, но теперь скажу. В центр уехал твой Мишка Няга! В центр! Пошел на повышение у своих волков чекистов! А про тебя и думать забыл! Знаешь, сколько у него таких, как ты? Вагон и маленькая тележка! И из-за такой твари ты предала меня?

Таня плакала, прижимая по-детски кулаки к щекам. Она плакала и ничего не могла сказать.

— Знала бы ты, как я достал это заключение... Но тебе все равно. Тебе на меня плевать. В этот раз между нами все кончено. Знать тебя больше не хочу.

Володя оттолкнул ее — так, что Таня едва не ударилась о стенку. Затем быстро вышел из комнаты. Громко хлопнула входная дверь.

 

Эпилог

Суд над Зайдером. Гнедок

Суд над Мейером Зайдером состоялся в августе 1926 года. Вел он себя нагло, хорохорился и хамил судье. До суда, во время следствия, несколько раз менял свои показания.

Так, на следствии он утверждал, что застрелил Котовского из ревности, потом говорил, что убил за то, что боялся, будто Котовский раскроет его махинации на сахарном заводе, еще за то, что Котовский отказывался перевести его на службу в Одессу. А на суде заявил, что убил потому, что Котовский не повысил его по служебной лестнице и не давал продвигаться в карьере, ведь официально Зайдер все еще числился начальником охраны Перегоновского сахарного завода, расположенного возле Умани. За убийство Котовского Мейер Зайдер был приговорен к 10 годам лишения свободы. Из приговора были исключены пункты обвинения в сотрудничестве с румынскими спецслужбами.

Позже у всех, кто присутствовал на судебном процессе, сложилось мнение, что это был очень странный суд. По непонятным причинам сам процесс был объявлен закрытым. В газетах о нем не было ни одной публикации — ни строчки!

В процессе судебных заседаний обвиняемый выслушал много вопросов, никак не связанных с характером совершенного им преступления. Интересная деталь: до Мейера Зайдера в том же самом здании, в том же самом зале судили матерого уголовника, который ограбил зубного техника, стащив у него две золотые коронки. Уголовника приговорили к расстрелу.

Сидел Мейер Зайдер в Харькове. В тюрьме его поместили в комфортабельную отдельную камеру. Так как Зайдер был грамотный, его назначили заведующим тюремным клубом и библиотекой. Он имел возможность свободно выходить в город, покупать продукты. А через полтора года, в 1927-м, Зайдера выпустили из тюрьмы по амнистии к 10-летию советской власти. Мейер Зайдер поселился в Харькове и стал работать сцепщиком на железнодорожной станции.

Ночь с 6 на 7 января 1926 года

Беспрерывно падал снег, окутывая город мягким пушистым облаком. Все вокруг замерло, застыло в белоснежной пелене. Таня тихонько встала с кровати, поправила прядку волос заснувшей дочки. Нежно поцеловала ее в лобик. Наташа сладко спала и была похожа на спящего ангела.

Таня вспомнила старинное предание, которое рассказывала ей бабушка, — о том, что в ночь накануне Рождества ангелы спускаются к людям. Таня не верила в Бога и в Рождество, но приготовила для Наташи подарки — сахарный пряник, куколку, книжку с раскрасками, ведь бабушка всегда дарила на Рождество подарки ей.

Оксана посапывала в соседней комнате, а во всем городе стояла мертвая тишина — такой тишины никогда еще не было.

Стук в дверь был тихим, но сразу отозвался в сердце Тани напряженной тревогой. Таня пошла к двери.

— Кто это? Кто здесь?

Ей ничего не ответили. Таня решилась приоткрыть. На пороге стояла небольшая коробка из плотного темно-коричневого картона. Таня раскрыла ее. Ей на руки выпала изящная статуэтка лошадки. Эту фигурку Таня уже однажды держала в руках. Она так и не смогла ее забыть. Лошадь выглядела удивительно гордой и красивой. Она была готова взметнуться ввысь, в небо, в ярком и свободном полете. Но что-то удерживало ее на земле.

— Здравствуй, Гнедок, — тихо-тихо сказала Таня.

Одинокая слезинка, скатившись из уголка глаза, обожгла ее щеку. Прижав статуэтку к груди, Таня пошла в свою комнату. А снег все так же падал...