На новом месте. «Академический обмен»

Филипп Лоу снял квартиру на втором этаже двухэтажного дома в конце Пифагорова проезда, на улице с классическим названием, но романтическими очертаниями, спирально опоясывающей зеленые холмы Плотина, — таких улиц в городе было немало. Квартплата по местным стандартам была низкой, поскольку дом находился в так называемой оползневой зоне. Дом и в самом деле уже сместился метра на четыре вниз по направлению к бухте — и это обстоятельство заставило его хозяина срочно выехать, с намерением сдать жилье в аренду людям, у которых было либо слишком мало денег в кармане, либо слишком много ветра в голове, чтобы предъявлять какие-либо претензии. Филипп не попадал ни в одну из этих категорий, но подлинную историю дома номер 1037 по Пифагорову проезду он узнал лишь после того, как подписал шестимесячный договор аренды. Эту историю поведала ему в первый же вечер Мелани Бирд, самая хорошенькая и цветущая на вид девушка из трех обитательниц квартиры на первом этаже, одновременно любезно показывая ему, как управляться со стиральной машиной, расположенной в подвале. Так что если квартплата и была низкой, то уж не настолько, чтобы это вызывало удивление. К тому же Мелани напомнила ему, что безопасное для жилья место едва ли найдется во всей Эйфории, чей уникальный живописный ландшафт является продуктом огромного геологического разлома, тянущегося через весь штат. Именно поэтому в конце 19 века здесь случилось сильное землетрясение, и повторение этой катастрофы до конца века двадцатого уже достоверно предсказано сейсмологами, а также религиозными сектами, ожидающими в это же самое время конца света, — редкий и впечатляющий пример согласия между наукой и суеверием.

Когда Филипп по утрам отдергивал в гостиной шторы, вид за окном каждый раз повергал его в шок. На первом плане, слева и справа, по склонам холмов картинно лепились дома и сады университетских сотрудников. Внизу, там, где подножия холмов встречались с морским берегом, раскинулся кампус с его белеющими зданиями, обрамленными кустарником дорожками, колокольней и центральной площадью, аудиториями, стадионами и лабораториями, со всех сторон очерченный прямолинейными улицами центрального района Плотина. Середину пейзажа заполняла бухта — она в обе стороны уходила за горизонт, заставляя невольно направить взгляд по огромной впечатляющей дуге: сначала вдоль прибрежной автострады, затем через бухту по длиннейшему Эссефскому мосту (шестнадцать километров от края до края), чтобы встретиться с драматическим городским силуэтом — темными небоскребами на фоне белых холмов с жилыми кварталами, а оттуда по изящным изгибам подвесного Серебряного моста, за которым начинался Тихий океан, опуститься на зеленые холмы округа Миранда, прославившегося своими рощами из красного дерева и дивным по красоте побережьем.

Эта обширная панорама с самого раннего утра оживлялась всеми мыслимыми средствами передвижения — пароходами, яхтами, автомобилями, грузовиками, самолетами, вертолетами и катерами на воздушной подушке. Все это находилось в непрестанном движении и напоминало Филиппу красочную обложку книги «Мир современного транспорта», которую он получил в подарок на свой десятый день рождения. Этот вид, по его мнению, являл собою полное слияние Природы и Цивилизации и позволял одним взглядом охватить технологический венец творения рук человеческих и восхитительные красоты мира природы. Однако гармония пейзажа, и он это знал, была иллюзорной. Чуть влево, вне поля видимости, над военно-промышленным портом, зависло облако дыма, а справа коптил небо нефтеперерабатывающий завод. А бухта, так весело блестевшая под утренним солнцем, была, согласно Чарлзу Буну и другим источникам, отравлена промышленными отходами и неочищенными сточными водами и к тому же необратимо уменьшалась из-за бессовестного сброса мусора и насыпных работ.

Однако даже при всем при этом, несколько виновато думал Филипп, вид, вставленный в раму его окна, по-прежнему изумительно хорош.

Куда менее очарован видом из своего окна был Моррис Цапп — его взгляду предстала череда заросших сорняком садиков у дома, трухлявых сараев и мокрого белья, огромных больных деревьев, мрачных крыш, заводских труб и церковных шпилей — но от повышенных требований к пейзажу он отказался еще на самой ранней стадии поиска меблированного жилья в Раммидже. Он быстро убедился в том, что если вы смогли найти место, температура которого достаточна для выживания человеческого организма, да еще оснащенное пусть самыми примитивными удобствами и декорированное цветами и узорами, не вызывающими немедленного приступа рвоты, можно считать, вам сильно повезло. Он подумывал о гостинице, но в окрестностях кампуса они были даже хуже, чем частные дома. В результате он снял себе квартиру на верхнем этаже огромного старого дома, владельцем которого был врач-ирландец с обширным семейством. Доктор О'Шей собственными руками переделал мансарду под жилье для своей престарелой мамаши, и именно в связи с недавней кончиной последней, подчеркнул он, Моррис должен благодарить судьбу за то, что такое чудное место, которому всякий позавидует, оказалось незанятым. По мнению Морриса, сей факт служил не самой удачной рекламой товара, однако О'Шей был убежден в том, что за подобные сентиментальные ассоциации ему, американцу, вырванному из лона родной семьи, следует доплачивать как минимум пять долларов в неделю. Он указал на кресло, в котором его родительница корчилась в предсмертных судорогах, а прыгая на матрасе, чтобы доказать его упругость, не преминул заметить с печальным вздохом, что еще и месяца не прошло, как его любимая матушка отправилась на тот свет вот с этого самого одра.

Моррис снял эту квартиру из-за центрального отопления — это был первый дом, в котором он увидел подобную роскошь. Но отопительная система в результате свелась к одной-единственной батарее, с извращенным постоянством запрограммированной на максимальный режим в то время, когда все спали, и отключающейся в момент, когда надо было вставать, а в промежутке испускавшей в леденеющее пространство чуть теплый поток воздуха — до тех пор, пока не подходило время снова ложиться в постель. Эта система, как пояснил доктор О'Шей, чрезвычайно экономична, так как при этом электричество расходуется со скидкой в полцены, и все же Моррису казалось, что потеть в постели можно было бы и за меньшие деньги. К счастью, в квартире хватало старомодных газовых обогревателей, при включении которых на полную катушку можно было добиться в комнатах сносного тепла, хотя О'Шей, без сомнения, считал его чрезмерным и всегда входил к Моррису, словно в горящий дом, прикрывая рукой лицо.

В первые дни в Раммидже Моррис был занят исключительно тем, что пытался согреться. Проснувшись утром в похожем на могильный склеп гостиничном номере, в котором остановился по прибытии из Лондонского аэропорта, он увидел идущий у него изо рта пар. Поскольку с ним этого никогда не случалось в помещении, он решил, что горит. Въехав, наконец, с багажом в дом О'Шея, он набил холодильник готовыми обедами, запер дверь на ключ, врубил все обогреватели и два дня потратил на то, чтобы оттаять. И лишь потом почувствовал, что готов приступить к знакомству с кампусом и коллегами по английской кафедре.

Филиппу Лоу не терпелось начать знакомство с рабочим местом. В первое же утро после восхитительного завтрака из апельсинового сока, бекона и горячих оладьев с кленовым сиропом (кленовый сироп! С каким наслаждением вспоминаются забытые ощущения!) он решил прогуляться до здания филологического факультета. Уже второй день шел дождь, и поначалу Филипп был этим огорчен — в его памяти Эйфория неизменно купалась в солнечных лучах, — однако он запамятовал, что в зимнее время наступает сезон дождей. Дождь, правда, был мелкий, редкий, а воздух — теплый и духовитый. Зеленела трава, деревья стояли одетые в листву, а кое-где что-то даже цвело и плодоносило. В Эйфории настоящая зима так и не наступала — осень протягивала руку весне и лету, и втроем, обнявшись, они круглый год плясали веселую жигу, сбивая с толку весь растительный мир. Филипп чувствовал, как кровь в его жилах начинает подчиняться этому бодрящему ритму.

Он без труда нашел дорогу на филфак — это был большой монолит в неоклассическом стиле. Однако внутрь зайти ему не удалось, так как здание было оцеплено полицейскими. Снаружи толкались преподаватели и студенты, и один из них, длинноволосый юнец со значком «НЕТ УВОЛЬНЕНИЮ КРУПА» на лацкане замшевой куртки, сообщил Филиппу, что людей вывели из здания, поскольку стало известно, что ночью туда подложили бомбу. Обыск здания, как понял Филипп, может занять несколько часов, но как только он повернулся, чтобы уйти, где-то на верхних этажах прогремел приглушенный взрыв и послышался звон разбитого стекла.

Моррис Цапп — как он выяснил позже — появившись на английской кафедре, произвел на людей далеко не лучшее впечатление. Секретарша, юная Элис Слейд, возвращаясь из буфета вместе со своей приятельницей, мисс Макинтош с кафедры египтологии, обнаружила, что он стоит, согнувшись пополам, перед кафедральной доской объявлений, чихает, кашляет и рассеивает вокруг себя сигарный пепел. Мисс Слейд подумала, что со студентом старшей возрастной группы случился приступ, и попросила мисс Макинтош сбегать за вахтером, но мисс Макинтош осмелилась предположить, что это он так смеется, и оказалась права. Доска объявлений отдаленно напомнила Моррису ранние работы Роберта Раушенберга. Это был коллаж из прикрепленных канцелярскими кнопками разнообразнейших клочков бумаги — фирменных бланков, листков из ежедневника, небрежно вырванных из студенческих блокнотов страниц, старых конвертов, перевернутых на тыльную сторону накладных, даже кусков оберточной бумаги с оставшимися на них хвостиками липкой ленты, — и все это несло на себе кабалистические послания кафедры студентам по поводу курсов, консультаций, домашних заданий и списков литературы, было исчеркано маловразумительными каракулями и пестрело разноцветными чернилами. Видимо, эра Гутенберга для них еще не настала: они по-прежнему жили в эпоху рукописной культуры. Как показалось Моррису, теперь он приблизился к пониманию подобного рода искусства: доска объявлений имела осязательную привлекательность, до нее хотелось дотронуться, рукой ощутить ее неровную, шероховатую поверхность. Да, это было одно из забавнейших средств передачи информации, когда-либо им виденных.

Все еще посмеиваясь про себя, Моррис последовал за одетой в мини-юбку секретаршей, которая, несколько нервно, по его мнению, оглядываясь, повела его в предназначенный ему кабинет. Шествие по коридору филфака напоминало экскурсию в мемориальный зал Современной лингвистической ассоциации, хотя ни одно из имен на дверях кабинетов не было ему знакомо — за исключением последнего, у которого мисс Слейд наконец остановилась: Ф. Лоу. Эта фамилия действительно ему встречалась, припомнил он, пока секретарша возилась с замком (слабонервная какая-то), — но только не в печати, а в переписке по поводу обмена. Лоу был тот, с кем он поменялся местами. Он вспомнил, как Люк Хоуган, заведующий английской кафедрой в Эйфории, жаловался ему, держа письмо Лоу (написанное от руки — всплыло у него в памяти) в своем здоровенном кулачище: «Ума не приложу, Моррис, какого хрена мы будем делать с этим Лоу? Малый пишет, что у него нет специализации». Моррис посоветовал приставить Филиппа к курсу введения в литературные жанры и критический анализ и дать ему вести спецкурс по мастерству романной прозы. Поскольку местный специалист в этой области, писатель Гарт Робинсон, лишь условно считался местным, вращаясь по орбитам многочисленных фантов, стипендий, творческих отпусков и периодов излечения от запоев, то этот спецкурс доставался обычно наименее к этому расположенным и малокомпетентным сотрудникам кафедры. Моррис добавил:

— Если он изгадит спецкурс по роману, то никто и не заметит. К тому же читать введение в предмет может любой придурок с докторской степенью.

— Но у него нет докторской степени, — сказал Хоуган.

— Что???

— У них в Англии другая система, Моррис. Степень не самое главное.

— У них что, ставки по наследству передаются?

Вспоминая этот разговор, Моррис сообразил, что в Эйфории он так и не смог заполучить хоть какую-нибудь информацию из Раммиджа касательно своего преподавания.

Девушка наконец справилась с дверью, и он вошел в комнату. И был приятно удивлен: кабинет оказался большим, удобным, со вкусом обставленным мебелью, с которой гармонировали полированные книжные полки. Там имелись также кресло и интересной расцветки ковер. Помимо всего прочего, в комнате было тепло. Моррису Цаппу уже не раз по прибытии в Раммидж приходилось сталкиваться с этим удивительным парадоксом. Публичная щедрость и личная скудость — таково было его определение. Если по уровню жизни преподаватель раммиджского университета сильно отставал от своего эйфорийского коллеги, то в Раммидже даже ассистент имел просторный кабинет, а главное здание университета походило на Хилтон и дало бы сто очков вперед административному корпусу в Эйфории. Вдобавок в здании, где находился новый кабинет Морриса, был просторный и уютный холл, где две заботливые буфетчицы подносили сотрудникам факультета отменный кофе и чай в фарфоровых чашках с блюдцами. А на филфаке в Эйфории для этих же целей служила маленькая комнатушка, загаженная бумажными стаканчиками и сигаретными окурками, а растворимый кофе, который вы сами себе организовывали, по вкусу напоминал подогретое моющее средство. Впрочем, «публичная щедрость» для Раммиджа слишком громко звучит, и едва ли это был тот самый социализм, о котором столько говорено. Это более походило на узкий ручеек привилегий, пробивающийся сквозь всеобщую аскезу и убогость. Что ж, при всех его лишениях британский университетский преподаватель имеет по крайней мере собственный угол, уютный кабинет, где он может спокойно посидеть с газетой, а также туалет для служебного пользования. Таков, пожалуй, основополагающий порядок вещей. Однако все эти мысли еще не уложились в голове Морриса Цаппа в тот момент, когда он впервые окинул взглядом кабинет Филиппа Лоу. Он все еще пребывал в состоянии культурного шока и, выглянув в окно, испытал нечто похожее на головокружение, увидев родную эйфорийскую колокольню, но только вызывающе побагровевшую и ужавшуюся вполовину, отчего она стала походить на отработавший мужской член.

— Что-то здесь душновато, — сказала секретарша и потянулась к окну. Моррис, уже с наслаждением окунувшийся в исходящее от радиаторов тепло, стремительно и неуклюже преградил ей путь, и она отпрянула в испуге, словно он хотел запустить руку ей под юбку— что, учитывая ее длину, было бы не так уж сложно и вообще могло произойти случайно при рукопожатии. Он постарался успокоить ее разговором.

— А народу сегодня на кампусе немного…

Она взглянула на него так, будто он свалился с Луны.

— Но ведь сейчас каникулы.

— Ага. А профессор Мастерс есть?

— Нет, он в Венгрии. Вернется к началу семестра.

— Он на конференции?

— Нет, говорят, охотится на кабанов.

Не совсем уверенный, что правильно расслышал, Моррис продолжал:

— А другие профессора?

— У нас только один.

— Ну то есть другие преподаватели.

— Сейчас каникулы, — с расстановкой повторила она ему, как умственно отсталому ребенку. — Они здесь время от времени появляются, но сегодня с утра я никого не видела.

— С кем же мне поговорить насчет моей нагрузки?

— Доктор Басби что-то говорил об этом на днях…

— Да? И что? — нетерпеливо спросил Моррис, прерывая затянувшуюся паузу.

— Не помню, — меланхолично ответила девушка. — И вообще я здесь только до лета, потому что выхожу замуж, — добавила она, явно решив, что это единственный способ найти выход из безнадежной ситуации.

— Поздравляю. Но, может быть, на меня завели личное дело?

— Может быть. Могу взглянуть, — ответила девушка, обрадовавшись поводу ретироваться. И она оставила Морриса одного в его новом кабинете.

Он сел за стол и выдвинул ящики. В верхнем лежал адресованный ему конверт. В нем содержалось длиннейшее (написанное от руки) письмо Филиппа Лоу.

Уважаемый профессор Цапп!

Очевидно, во время своего пребывания в Раммидже Вы будете пользоваться моим кабинетом. К сожалению, я потерял ключи от несгораемого шкафа, поэтому советую Вам конфиденциальные бумаги прятать под ковер — я, по крайней мере, всегда так делаю. Вы можете брать мои книги, но только, пожалуйста, не давайте их студентам — они их портят своими пометками.

Насколько я знаю от Басби, Вы будете вести мои семинарские группы. Студенты второго курса — группа довольно тяжелая, но с первокурсниками дело идет веселее. А вот на выпускном курсе две группы очень интересные. Есть несколько моментов, на которые я хочу обратить Ваше внимание. У Бренды Арчер бывают тяжелые приступы предменструальной депрессии, поэтому не удивляйтесь, если она вдруг расплачется. А в одной из групп третьего курса ситуация непростая, потому что Робин Кенворт раньше дружил с Элис Мэрфи, но сейчас у него Миранда Уоткинс, и все они в одной группе, поэтому атмосфера там может быть напряженной…

И в таком духе было исписано несколько страниц, содержащих скрупулезное изложение эмоциональных, психологических и физиологических особенностей каждого студента. Моррис прочел письмо от начала до конца в полном изумлении. Что это за человек, который, похоже, знает о своих студентах больше, чем их собственные родители? И, возможно, больше о них заботится, если судить по тону письма.

Он осмотрел другие ящики, пытаясь обнаружить в них какие-нибудь ключи к характеру этого чудика, но больше ничего не нашлось, кроме куска мела, пустого стержня из-под шариковой ручки, двух крючков для чистки курительных трубок и маленькой жестяной банки с остатками табака «Три монашки». Возможно, Шерлок Холмс извлек бы из этого какие-нибудь сведения… Моррис принялся обследовать стенные шкафы и книжные полки. Книжная подборка только подтвердила признание Лоу в том, что у него нет специализации. Это было пестрое собрание книг по английской литературе со скудным включением современных литературоведческих работ, среди которых трудов Морриса Цаппа не нашлось. В стенных шкафах было пусто — исключение мог составлять лишь шкафчик, висящий над книжными полками. Его труднодоступность убедила Морриса в том, что там содержится какое-то откровение — например, дюжина пустых бутылок из-под джина или коллекция женского белья. Забравшись на стул, он попытался открыть дверцу. Она застряла, и под рукой Морриса весь стеллаж угрожающе закачался. Наконец дверца подалась, и Моррису на голову с грохотом обрушились сто пятьдесят семь пустых жестяных баночек из-под табака «Три монашки».

— Вам отвели комнату номер четыреста двадцать шесть, — сказала Мейбл Ли, маленькая китаяночка-секретарша. — Это кабинет профессора Цаппа.

— Да, — ответил Филипп, — а он сидит в моей комнате в Раммидже.

Мейбл Ли одарила его любезной, но отстраненной улыбкой стюардессы, на которую она и впрямь походила в своей накрахмаленной белой блузке и ярко-красном сарафане. В приемной декана было полно людей, которых наконец впустили в здание. Все шумно обсуждали бомбу, разорвавшуюся в мужском туалете на четвертом этаже. Обнаружилось довольно четкое расхождение во мнениях между теми, кто обвинял студентов из стран третьего мира, угрожавших забастовкой в следующем семестре, и теми, кто считал, что это провокация со стороны полиции, стремящейся дискредитировать студентов из стран третьего мира, чтобы не допустить забастовки. Разговор был возбужденным, хотя, по мнению Филиппа, в нем недоставало возмущения и страха.

— Скажите, а такое часто случается? — спросил он.

— Да как сказать… Бывает. Хотя в нашем здании это в первый раз. — Высказав это сомнительное утешение, Мейбл Ли протянула ему ключи от комнаты, а затем толстую пачку буклетов и бланков, по поводу которой, разбросав ее веером по столу, провела краткий инструктаж: — Это ваше удостоверение, не забудьте подписать, это заявка на место для парковки, это медицинская страховка — выберите подходящий вам вариант, это заявка на прокат пишущей машинки — можете взять электрическую или механическую, это программа курсов, это заявки на освобождение от налога, ключ от лифта, ключ от комнаты с ксероксом, не забудьте каждый раз расписываться в журнале… Я скажу профессору Хоугану, что вы приехали, — наконец сказала она. — Он сейчас занят с пожарным инспектором. Он вам позвонит.

Комната Филиппа была на четвертом этаже. Под дверью сидел на корточках смуглый молодой человек с шапкой курчавых волос и дымящейся сигаретой в зубах. На нем была куртка военного образца из маскировочной ткани, и вид у него был такой, что именно он-то как раз и мог подложить бомбу. Филипп вставил ключ в замок, и молодой человек поднялся на ноги. На отвороте куртки блеснул значок с надписью «НЕТ УВОЛЬНЕНИЮ КРУПА».

— Профессор Лоу?

— Да.

— Можно с вами поговорить?

— Сейчас?

— Ну, если это удобно…

— Я только что приехал.

— Вам надо два раза ключ повернуть.

Так оно и оказалось. Дверь неожиданно распахнулась, и у Филиппа посыпались из рук бумаги. Молодой человек ловко собрал их и воспользовался этим, чтобы пройти в кабинет. В комнате было душно и пахло сигарами. Филипп распахнул окно, которое, к его радости, выходило на узкий балкончик.

— Шикарный вид, — сказал молодой человек, неслышно появившись у Филиппа за спиной.

Тот вздрогнул.

— Что вы хотели… как вас?

— Смит. Вайли Смит.

Вайли уселся боком на краешке заваленного книгами стола. Поначалу Филипп решил, что это неряха Цапп оставил после себя такой разгром. Но потом он заметил, что многие книги в почтовой упаковке и адресованы ему.

— Боже мой, — сказал он.

— Что такое, профессор Лоу?

— Эти книги… Откуда они?

— От издателей. Они хотят, чтобы вы их рекомендовали для использования в учебном процессе.

— А если я не рекомендую?

— Оставьте их себе. А можете продать. Я знаю одного парня, который купит за полцены…

— Нет, нет, — возразил Филипп, с жадностью разрывая упаковку и вынимая толстые антологии в твердых переплетах и соблазнительные глянцевые книги в мягких обложках. В Англии бесплатная книга была редким удовольствием, и от вида такой нечаянной добычи у Филиппа слегка закружилась голова. Ему уже не терпелось насладиться всем этим наедине.

— А какой у вас ко мне вопрос, Смит?

— Ведь это вы преподаете триста пятый курс в следующем семестре?

— Я еще и сам не знаю, что преподаю. А что такое триста пятый курс?

— Мастерство романной прозы.

Филипп рассмеялся:

— Нет, это точно не мой курс. Я отродясь романов не писал и писать не буду, хоть убей.

Вайли Смит нахмурился и, сунув руку за пазуху, вытащил (Филиппу на миг показалось, что бомбу) справочник учебных дисциплин.

— Курс триста пять, — прочел он вслух, — продвинутый этап освоения крупных литературных форм. Ограниченный набор. Второй семестр: профессор Филипп Лоу.

Филипп выхватил у него из рук справочник и еще раз перечитал текст.

— Боже мой, — сказал он севшим голосом, — немедленно отменить, пока не поздно!

С помощью все того же Вайли Смита он позвонил заведующему кафедрой.

— Профессор Хоуган, извините, что беспокою вас, но…

— Мистер Лоу! — загремел из трубки голос Хоугана. — Очень, очень рад, что вы приехали! Долетели нормально?

— Спасибо, неплохо. Я…

— Отлично! Где вы сейчас?

— Я сейчас у себя в кабинете, и вот мне попался…

— Отлично, отлично, мистер Лоу! Нам с вами надо будет пообедать вместе в самое ближайшее время!

— Да, буду очень рад, но вот я…

— Отлично! Кстати, мы с женой собираем в воскресенье небольшую компанию, выпить, поговорить. Часов в пять, — может, и вы заглянете?

— Да, спасибо большое. Я насчет своей нагрузки…

— Отлично, значит договорились! А как вы устроились, мистер Лоу?

— Спасибо, хорошо, — автоматически ответил Филипп. — То есть нет, я хочу сказать… — Но было уже поздно. Вслед за последним «отлично!» в трубке раздались гудки.

— Так можно мне к вам записаться? — спросил Вайли Смит.

— Я бы не рекомендовал, — ответил Филипп. — А почему это вас так интересует?

— Я задумал роман и хочу написать его. О детстве черного пацана, живущего в гетто.

— Но ведь это будет довольно трудно, — сказал Филипп. — То есть я имею в виду, что если вы сами не…— И тут он запнулся. Как инструктировал его Чарлз Бун, слово «черный» на сегодняшний день было наиболее корректным употреблением, но сам он не решился произнести его, так как в Раммидже оно связывалось с самыми низменными расовыми предрассудками. — Если вы сами не имели подобного опыта, — избежав неловкости, закончил он.

— Ага. У меня история типа автобиографии. Мне вот только техники не хватает.

— Автобиография? — прищурив глаза и наклонив голову, Филипп всмотрелся в лицо молодого человека. Кожа его была примерно такого оттенка, какой Филипп приобретал после проведенной на солнце недели, когда загар уже начинал сходить и становился желтоватым.

— А вы в этом уверены?

— Еще как уверен, — обиженно, а может, и оскорбленно ответил Вайли Смит.

Филипп поспешил сменить тему.

— Скажите, а что у вас за значок — кто такой Круп?

Выяснилось, что Круп — это фамилия доцента английской кафедры, которому отказали в должности.

— Но народ выступает за то, чтобы его оставили, — объяснил Вайли. — Он клевый преподаватель, и на его лекциях всегда полно народу. Руководство на него наезжает, что у него публикаций маловато, а на самом деле все обзавидовались, что у него такие классные отзывы в «Бюллетене курсов».

Интересно, а это что еще такое? Очевидно, нечто вроде путеводителя по курсам с оценкой преподавателей, составленного на основе студенческих анкет. Вайли вытащил выпуск «Бюллетеня» из своего бездонного внутреннего кармана.

— Вас там пока нет, профессор Лоу. Но в следующем семестре вы там будете.

— Да что вы? — Филипп наугад раскрыл книжку.

Курс 142. Неоклассическая пасторальная поэзия. Доцент Говард Рингбаум. Второй и третий курсы. [7] Ограниченный набор.

Рингбаум, согласно большинству отзывов, мало беспокоится о том, чтобы заинтересовать студентов своим предметом. Вот одно из мнений: «Материал знает хорошо, но не выносит вопросов и дискуссий, так как они нарушают ход его мысли». Другое мнение: «Скучища — мухи дохнут». Рингбаум строг в оценках и, согласно одному из отзывов, «обожает вопросы с подковыркой».

— Ну что ж, — сказал Филипп с нервным смешком, — ребята метят не в бровь, а в глаз. — И он еще немного полистал «Бюллетень».

Курс 213. Похороны книги? Коммуникация, кризис и современная цивилизация. Доцент Карл Круп. Ограниченный набор.

Занимайте очередь с утра пораньше, чтобы записаться на этот курс. Это межпредметное мультимедийное упражнение для ума пользуется заслуженной популярностью. «По сравнению с Крупом Маклюэн [8] — недоумок», — вот одно из мнений. А вот другой восторженный отзыв: «Самые потрясные лекции, которые мне когда-либо приходилось слушать». Списки рекомендуемой литературы приводят в трепет, зато система оценок отличается гибкостью. Круп заботится о студентах, всегда готов уделить им время.

— А кто составляет эти обзоры? — поинтересовался Филипп.

— Я, — ответил Вайли. — Так можно к вам на курс записаться?

— Я подумаю об этом, — ответил Филипп, продолжая просматривать «Бюллетень».

Курс 350. Джейн Остен и теория художественной прозы. Профессор Моррис И. Цапп. Семинар для выпускников. Ограниченный набор.

В основном отзывы положительные. Цаппа считают самодовольным, злым на язык и скупым на хорошие оценки, но вместе с тем блестящим преподавателем, у которого есть чему поучиться. «Раскручивает Джейн Остен только так», — вот один из отзывов. Курс рекомендуется для отличников.

Мисс Слейд как раз собралась постучать в дверь комнаты Морриса Цаппа и сообщить ему, что в его деле нет ничего насчет нагрузки, когда раздался грохот посыпавшихся из шкафа ста пятидесяти семи баночек из-под табака. Моррис услышал быстрое цоканье ее удаляющихся каблучков. Больше он ее не видел. И никто другой не нарушил в тот день его уединения.

Моррис ежедневно приходил в университет поработать над комментарием к «Чувству и чувствительности» и поначалу даже радовался тишине и спокойствию, но спустя какое-то время эти маленькие удобства стали казаться ему несколько навязчивыми. В Эйфории ему не давали покоя студенты, коллеги, начальство и секретарши. Такой же занятости в Раммидже Моррис не ожидал — по крайней мере, на первых порах, — но все же у него был некий расчет на то, что преподаватели представятся ему, познакомят с университетом, проявят обычное гостеприимство и готовность помочь. Сказать по чести, едва ли в местные академические воды заплывала рыба покрупней, чем Моррис, поэтому он приготовился чуть ли не к торжественному (по мере возможности) приему и всеобщему вниманию. Но никто так и не заглянул к нему, и Моррис растерялся. Уж не утратил ли он взращенного с молодости таланта громко заявлять о своем существовании? Он так привык всегда быть в гуще событий, но здесь никаких событий не было.

Но вот каникулы подошли к концу и гробовая тишина факультетских коридоров нарушилась, а с ней пропал и дух безлюдья. Преподаватели начали стекаться на свои рабочие места. Сидя за столом у себя в комнате, Моррис слышал, как они бегают по коридорам, приветствуют друг друга, смеются, хлопают дверями. Однако стоило ему выйти из кабинета, как все начинали сторониться его, ныряя по комнатам при его появлении или глядя на него поверх головы, как на сантехника. А когда он решил, что пора ему взять инициативу на себя и заманить коллег к себе в комнату, перехватив их по дороге в буфет, они вдруг стали обращаться с ним как старые, хотя и не очень близкие знакомые: кивали или небрежно улыбались ему на ходу, не прерывая разговора. Из чего можно было сделать вывод, что им известно, кто он такой. Это делало излишним необходимость знакомства и одновременно исключало повод для дальнейшего общения. Моррису стало казаться, что никто с ним так и не заговорит. Они так и будут отделываться улыбочками и кивками, через полгода воды сомкнутся над его головой и снова все пойдет так, будто он и не нарушал всеобщего покоя.

Такое обращение подкосило моральный дух профессора Цаппа. От долгого молчания у него вышли из строя голосовые связки, и в те редкие моменты, когда он заговаривал, звук собственного голоса казался ему хриплым и чужим. Он мерял шагами кабинет, как заключенный — тюремную камеру, и все не мог понять, чем вызвано подобное к нему отношение. Что с ним такое — у него дурно пахнет изо рта? Или его подозревают в сотрудничестве с ФБР?

В своем вынужденном отшельничестве Моррис невольно стал искать утешения в средствах массовой информации — он и в лучшие времена был заядлым телезрителем и радиослушателем. В его эйфорийском кабинете радио было всегда настроено на коротковолновую радиостанцию, передающую баллады в стиле рок и соул, а дома, в комнате, где он работал, стоял цветной телевизор, поскольку ему лучше писалось под спортивные программы (особенно хорошо под бейсбол, но футбол, хоккей и баскетбол тоже годились). Сняв в Раммидже квартиру, он тут же взял напрокат телевизор, но передачи его надежд не оправдали — это были в основном экранизации книг, которые он уже читал, и американские комедийные сериалы, которые он уже видел. И, естественно, не было никакого футбола, хоккея и баскетбола. Показывали, впрочем, соккер, футбол по местным правилам, которым со временем он мог бы увлечься — в игре этой явно ощущалась та смесь артистизма и спортивной злости, которая столь необходима зрелищным видам спорта; однако время под подобные программы отводилось весьма скудное. В субботу вечером, правда, показали четырехчасовое спортивное обозрение — Морриса ждал его с большим нетерпением, — от которого сразу захотелось податься в супермаркет или куда угодно, лишь бы не видеть всей этой бесконечной вереницы соревнований по стрельбе из лука среди женщин, зональных турниров по плаванию, состязаний по рыбной ловле и чемпионатов по настольному теннису. А по другому каналу в это же время под дождь со снегом шел репортаж о кроссе по пересеченной местности на инвалидных колясках — по крайней мере, такое у Морриса сложилось впечатление.

У него был краткий роман с «Радио-1», который в результате перерос в подобие садомазохистского брачного союза. Пробудившись спозаранок в раммиджском отеле (в то самое утро, когда его дыхание обратилось в пар), он поймал по своему транзистору программу, воспринятую им как забавную пародию на американские передачи, строящиеся по эффективной схеме некоммерческой рекламы. С той только разницей, что здесь диск-жокей вместо товаров рекламировал собственную персону — и на ваши головы лился поток трескотни по поводу того, какой он славный, веселый и неотразимый малый, — а также слушателей, чьи полные имена, подробные адреса, а при случае и даты рождения вместе с автомобильными номерными знаками он недолго думая передавал в эфир. Время от времени он вставлял музыкальные проигрыши во славу себе и окружающим и с той же неуемной радостью сообщал о дорожных происшествиях на автостраде. Одним словом, умора. Впрочем, Моррису показалось, что для юмористической передачи это рановато, но оторваться он не мог. Когда передача закончилась и ее сменила другая, совершенно ей подобная, в его душу закралось сомнение. Наверное, англичан, подумал он, хлебом не корми, дай посмеяться. Даже метеорологический прогноз походил на мистификацию, ибо предсказывал на ближайшие сутки всевозможные перемены в погоде без малейшего намека на конкретность, включая температуру воздуха. И только прослушав подряд четыре программы, построенные по одной и той же формуле — самовлюбленный вздор диск-жокея, перечисление имен и адресов, дурацкие музыкальные заставки, — Моррис осознал весь ужас происходящего: «Радио-1» такое и есть, и ничего другого от этого канала не дождешься.

Единственным, кто скрашивал его одиночество в Англии, был доктор О'Шей. Он приходил к нему посмотреть телевизор и угоститься виски, а также, возможно, часок-другой отдохнуть от радостей семейной жизни, поскольку всякий раз он робко стучал в дверь и на цыпочках входил в комнату, то и дело подмигивая и упреждающе подняв палец, словно прося Морриса не заговаривать с ним, пока дверь не закроется, отсекая доносившиеся снизу стенания миссис О'Шей и вопли младенцев. О'Шей был для Морриса загадкой. Он был совсем не похож на доктора — по крайней мере, на тех врачей, которых знал Моррис, — холеных, процветающих особ, владеющих гигантскими машинами и роскошными домами в престижных пригородах. О'Шей вечно ходил в мешковатом вытертом костюме и обветшалых рубашках, его небольшой автомобильчик знавал лучшие времена, и ему явно всего недоставало — сна, денег, развлечений — всего, за исключением, пожалуй, тревог по всяким поводам. По той же самой причине весьма нехитрые пожитки Морриса вызывали в нем приступы пугливой зависти, как будто он отродясь не видал подобной роскоши. Японский магнитофон Морриса он разглядывал со страхом и жадным любопытством, как дикарь — миссионерскую трутницу, и у него не укладывалось в голове, как может человек иметь такое количество рубашек, чтобы зараз отправлять в прачечную по полдесятка. Когда же ему предлагалась выпивка, он почти (но все же не совсем) терял способность сделать выбор из трех сортов виски, тяжко вздыхал и бормотал себе под нос, вертя в руках бутылки и разглядывая этикетки: «Пресвятая Богородица, да это же выдержанный бурбон «Старый дед» из Кентукки, а вот и сам старикан, — ну точно, это он и есть, прямо глазам не верю…»

Когда у Морриса появился цветной телевизор, доктор О'Шей буквально изнемог от возбуждения. Он засеменил по лестнице вслед за доставщиками, в комнате стал суетиться и путаться под ногами, а когда они ушли, застыл как зачарованный перед настроечной таблицей, то и дело дотрагиваясь до корпуса телевизора, словно ожидая, что от этого контакта на него снизойдет какая-то особая благодать.

— Да, если бы я собственными глазами его не увидел, ни за что бы не поверил, — сказал он со вздохом. — Какой вы счастливчик, мистер Цапп.

— Но я же напрокат телевизор взял, — удивленно возразил Моррис, — это любой может сделать. Всего за несколько долларов в неделю.

— Вам легко говорить, мистер Цапп, в вашем-то положении… Куда как легко, мистер Цапп.

— Ну, если вам что-нибудь захочется посмотреть, заходите…

— Как вы добры, мистер Цапп, как внимательны. Уж я не премину воспользоваться вашим любезным приглашением.

И он свое слово сдержал. К несчастью, телевизионные пристрастия О'Шея сводились к комедийным сериалам и мыльным операм, которые доктор с наивной неразборчивостью принимал за чистую монету: он вертелся и подпрыгивал, стуча кулаком по ручке кресла, поддавая Моррису под ребра и сопровождая действие фильма возбужденным комментарием: «Ага! Попался, голубчик, вот уж чего ты не ожидал!.. Ой! Ты что это, тетя, ты что?.. А, вот так-то будет лучше, смотри мне! Ай! Нет! Только не это! Только не это! О Господи, этот парень меня доконает!..» и так далее. К счастью, в середине фильма доктор О'Шей обычно погружался в сон, обессилев от сопереживаний и тягот трудовою дня, и тогда, выключив телевизор, Моррис брался за книгу. Компания у него была еще та…

К величайшей скорби Филиппа Лоу, его главным достоинством в глазах эйфорийцев оказалось знакомство с Чарлзом Буном. Он неосторожно упомянул о нем в разговоре с Вайли Смитом, и буквально в считанные часы весть облетела все закоулки кампуса. В его кабинет потянулись люди, жаждущие знакомства с Чарлзом Буном или желающие услышать какую-нибудь историю из его прошлой жизни, а ближе к вечеру позвонила жена завкафедрой, миссис Хоуган, умоляя посодействовать в том, чтобы заполучить Буна на свою вечеринку. В это верилось с трудом, но, похоже, все в Эйфории помешались на шоу Чарлза Буна. При первой же возможности Филипп его прослушал и впредь с садомазохистским упорством не пропускал ни одной последующей передачи.

Идея программы была не нова: прямая линия, по которой радиослушатели звонят в студию, чтобы обсудить всевозможные проблемы с ведущим или между собой. Но шоу Чарлза Буна отличалось от обычных передач в прямом эфире. Во-первых, его транслировала некоммерческая радиостанция, существовавшая за счет слушательских взносов и пожертвований и потому свободная от политического и экономического давления. Во-вторых, в то время как ведущие большинства подобных американских программ стремились избегать конфликтов, были корректны и оставались в тени, давая выговориться всем желающим и демонстрируя свое безграничное терпение, обходительность и, как результат, отсутствие убеждений, Чарлз Бун был агрессивно и умышленно предвзят. Там, где речь заходила, например, о преимуществах отцовства, он провоцировал аудиторию признаниями сына-уголовника. Он занимал крайне радикальные позиции по таким вопросам, как наркотики, секс, национализм, война во Вьетнаме, и с ожесточением спорил, иногда переходя на грубости с не согласными с ним слушателями и даже отсекая с ними связь на полуслове. Ходили слухи, что он оставлял себе телефоны заинтересовавших его девушек, а после передачи обзванивал их и назначал свидания. Нередко он начинал передачу цитатой из Витгенштейна или Камю, а то и стихотворением собственного сочинения, и этим открывал дискуссию со слушателями. Аудитория же у него была самая пестрая, и кто только не настраивался по ночам на его волну — студенты, профессора, хиппи, дезертиры, страдающие бессонницей, наркоманы и члены религиозных сект. Домохозяйки, дожидающиеся возвращения загулявших мужей, делились с Чарлзом Буном своими супружескими проблемами; водители-дальнобойщики, слушая программу в своих тряских кабинах и приходя в ярость от Буна или Камю, сворачивали на обочину к аварийным телефонам-автоматам и звонили в студию с маловразумительными комментариями. Шоу Чарлза Буна усиленно обрастало фольклором, и Филиппа так часто потчевали историями из прошлых передач, что ему стало казаться, будто он сам все это слышал: раз, например, Бун говорил с перепуганной насмерть беременной женщиной, у которой начались схватки, был случай, когда он отговорил от самоубийства священника-гомосексуалиста, а однажды по его просьбе с ним делились своими мыслями о сексуальной революции многочисленные пары в первые минуты после любовного акта. В его передаче, разумеется, не было никакой рекламы, но, чтобы досадить конкурирующим радиостанциям, Бун изредка по собственной инициативе нахваливал какой-либо местный ресторан, или новый фильм, или магазин мужской одежды. Филиппу было ясно как день, что под всей этой эксцентричностью и культурными претензиями гулко бьется сердце откровенного шоу-бизнеса, однако местным жителям программа, несомненно, была в новинку и привлекала их своей смелостью и непосредственностью.

— А где же мистер Бун? — спросила миссис Хоуган Филиппа, едва он появился на пороге их роскошного загородного дома, и обшарила его взглядом с головы до ног, словно он мог прятать Буна где-то на себе. Филипп заверил ее, что приглашение он передал, и тут словно из-под земли возник сам Хоуган и стиснул его ладонь в мощном мозолистом рукопожатии.

— А вот и вы, мистер Лоу, чертовски рад вас видеть!

Он провел Филиппа в просторную комнату, где уже собралось человек сорок, и щедро налил ему джина с тоником.

— Что ж, давайте мы вас представим! Здесь почти вся английская кафедра.

У Филиппа всплыло в памяти одно-единственное имя:

— Я до сих пор не знаком с мистером Крупом.

Лицо Хоугана несколько позеленело на скулах.

— Крупом?

— Его имя так часто мелькает на значках, — пояснил Филипп со смешком, пытаясь скрыть явную с его стороны оплошность.

— А, да-да! Это точно! Но вообще Карл Круп по коктейлям не ходит. Говард! — Хоуган тяжело опустил огромную лапу на плечо бледного молодого человека в очках, проплывавшего мимо с поднесенным к губам стаканом виски. Тот слегка пошатнулся, но, проявив ловкость, виски на ковер не пролил. Филиппа представили Говарду Рингбауму.

— Я как раз говорил мистеру Лоу, — сказал Хоуган, — что Карла Крупа нечасто встретишь на кафедральных сборищах.

— Я слышал, — ответил Рингбаум, — что Карл полностью переосмыслил свой курс «Похороны книги?». В этом семестре он снимает из названия вопросительный знак.

Хоуган загоготал и, удаляясь, как следует влепил Рингбауму промеж лопаток. Рингбаум покачнулся, но устоял на ногах, не расплескав напитка.

— Чем вы занимаетесь? — спросил он Филиппа.

— Сейчас я пытаюсь разобраться со своей нагрузкой.

Рингбаум нетерпеливо затряс головой.

— Да нет, каков предмет ваших исследований?

— А вы, насколько я знаю, занимаетесь неоклассическими пасторалями? — уклончиво отреагировал Филипп.

Рингбаум был приятно польщен.

— Верно. А откуда вы знаете? Читали мою статью в университетском вестнике?

— Нет, я тут на днях просматривал «Бюллетень курсов»…

Рингбаум помрачнел.

— Уж не поверили ли вы всему, что там написано?

— Да нет, конечно… А что вы думаете об этом самом Крупе? — полюбопытствовал Филипп.

— А ничего не думаю. У меня тоже в этом семестре перевыборы, и если я не получу ставки, никто не будет ходить со значками «НЕТ УВОЛЬНЕНИЮ РИНГБАУМА».

— Эти перевыборы, как я посмотрю, дело довольно нервное.

— А у вас в Англии разве не такая же система?

— Нет-нет. У нас есть испытательный срок, но это более или менее формально. А наделе, если вас назначили на должность, то избавиться от вас уже невозможно — если, конечно, вы не совратите какую-нибудь студентку или не вляпаетесь в аналогичный скандал. — Филипп засмеялся.

— Здесь вы можете трахать студенток сколько вам угодно, — сказал Рингбаум без тени улыбки, — но если у вас слабовато с публикациями… — И он выразительно провел ладонью по горлу.

— Эй, Говард!

Рингбаума окликнул молодой человек в рубашке из черного шелка с выделкой и красным шейным платком. За ним шла по пятам потрясающая блондинка в нарядной розовой пижаме.

— Эй, Говард, кто-то мне сейчас сказал, что один тип из Англии попросил Хоугана представить его Карлу Крупу. Хотел бы я видеть реакцию нашего старого хрыча!

— Вот он тебе расскажет, — ответил Рингбаум. кивнув в сторону Филиппа.

— Боже мой! А вы, часом, не тот самый тип из Англии?

— Сай, дорогой, поосторожней с выражениями! — сказала женщина.

— Ах, извините, — ответил молодой человек. — Я зовусь Сай Готблатт. А это Белла. Если вы, глядя на ее наряд, подумаете, что она только что из постели, то вы будете недалеки от истины.

— Не обращайте на него внимания, — сказала Белла. — Как вам Эйфория?

Из двух вопросов, задаваемых ему гостями, этот был для него наиболее предпочтителен. Вторым же вопросом было: «Над чем вы работаете?»

— Над чем вы работаете, мистер Лоу? — спросил, снова налетев на Филиппа, Люк Хоуган.

— Люк! — крикнула миссис Хоуган, избавляя Филиппа от необходимости искать ответ. — Кажется, наконец, пришел Чарлз Бун!

По холлу пронеслось волнение, и все головы дружно повернулись к выходу. Бун действительно прибыл, с демонстративным пренебрежением одетый в майку и джинсы и в сопровождении надменной и импозантной девушки из банды «Черные пантеры», которой ночью предстояло выступить в его программе. Они уселись в углу с коктейлями «Кровавая Мэри» и соблаговолили дать аудиенцию профессорско-преподавательскому составу с женами: все гости, вытянув шеи, окружили их плотным восторженным кольцом. Девушка-пантера, правда, принимала в этом мало участия и лишь обводила холодным взглядом роскошную меблировку хоугановского дома, словно прикидывая, хорошо ли она будет гореть. Однако Бун с лихвой компенсировал ее неразговорчивость. Филипп, который вообще-то рассчитывал оказаться на этом вечере в центре внимания, стоял всеми забытый на задах этого маленького королевского двора. Огорченный, он вышел из гостиной на террасу. Там, опершись о перила и скучающе глядя на бухту, в одиночестве стояла женщина. Над бухтой развернулось грандиозное зрелище: садилось солнце, и его багровый шар словно повис на гибких тросах подвесного Серебряного моста. Филипп остановился метрах в четырех от женщины.

— Чудесный вечер, — сказал он.

Она бросила на него быстрый взгляд и вновь продолжила созерцание заката.

— Да, — ответила она немного погодя.

Филипп нервно отхлебнул из бокала. В присутствии этой молчаливой, задумчивой женщины он чувствовал себя неловко и не мог вполне насладиться видом на бухту. И он решил вернуться в дом.

— Если вы идете в гостиную… — вдруг произнесла женщина.

— Да?

— Плеснете мне еще?

— Конечно, — ответил Филипп, беря у нее бокал. — Побольше льда?

— Побольше льда, побольше водки. Тоника не надо. И поищите под прилавком бара бутылку «Смирнофф». А стоящую на виду бутыль, купленную по дешевке, проигнорируйте.

Филипп послушно отыскал скрываемую от посторонних глаз бутылку и наполнил бокал, явно не рассчитав место, необходимое для льда, который он (имея мало опыта в обращении с крепкими напитками) положил в последнюю очередь. Вдалеке по-прежнему безостановочно лилась речь Чарлза Буна, повествующего о своих планах телевизионных программ по искусству. «Все будет иначе… искусство в действии… установить камеру перед скульптором на месяц-другой, затем прогнать пленку со скоростью пятьдесят тысяч кадров в секунду, и можно будет видеть, как скульптура приобретает очертания… Поставить модель перед двумя художниками… взять две камеры, показывать процесс на разделенном пополам экране… увидеть контраст… продать картины с аукциона в конце программы…» Филипп добавил и себе в бокал джину с тоником и понес напитки на террасу.

— Спасибо, — сказала женщина. — Что, этот говнюк там все еще треплется и никак не может кончить?

— Да, это уж точно.

— Вы, я надеюсь, не из его поклонников?

— Решительно нет.

— Давайте за это выпьем.

И они за это выпили.

— Ого, — сказала женщина, — а вы мне неслабо налили.

— Я следовал вашим указаниям.

— От души, — сказала женщина. — Мы, кажется, не знакомы. Вы — приглашенный профессор?

— Да, я — Филипп Лоу, по обмену с профессором Цаппом.

— Вы сказали, Цаппом?

— А вы его знаете?

— Еще как. Это мой муж.

Филипп поперхнулся джином:

— А вы его жена?

— Вас это удивляет? Я что, слишком старая? Или слишком молодая?

— Нет-нет, — ответил Филипп.

— Что — нет?

В ее небольших зеленых глазах сверкнула насмешка. У нее были рыжие волосы, яркая, но не слишком привлекательная внешность и в целом не очень ухоженный вид. Ей можно было дать лет тридцать пять.

— Я просто удивился, — ответил Филипп. — Я полагал, что вы поехали в Раммидж вместе с мужем.

— А вы с женой сюда приехали?

— Нет.

Ее ответный жест подразумевал, что все его предположения не имеют под собой ни малейшего основания.

— Я бы хотел взять ее с собой, — сказал Филипп, — но мой визит был организован в очень короткий срок. К тому же у нас дети, так что были бы проблемы со школой и так далее. Да и дом не на кого оставить…

И он продолжал в том же духе и говорил, как ему показалось, несколько часов, будто отвечая на обвинение перед судом. И уже почувствовал, что несет явный вздор и никак не может остановиться, потому что миссис Цапп своим молчанием и насмешливым взглядом будто усугубляла его вину.

— А у вас есть дети? — спросил он наконец с отчаяньем.

— Двое. Близнецы. Мальчик и девочка. Девять лет.

— Ну, тогда вам понятны мои проблемы.

— Мне кажется, у нас с вами разные проблемы, мистер Лоу.

Она отвернулась лицом к заходящему солнцу, которое уже опускалось в море позади Серебряного моста, и сделала медленный глоток.

— А кстати, как отнеслась ко всему этому ваша жена, мистер Лоу? Ее тоже заботят дети с их школой, дом и все такое прочее? Она не была против вашей поездки?

— Ну, мы, конечно, это тщательно обсудили… Принять решение было непросто… Последнее слово оставалось за ней… — (Он снова почувствовал, что его втягивает в воронку навязчивого самооправдания.) — Да что там говорить, для нее эта сделка очень невыгодна.

— Какая еще сделка? — резко спросила женщина.

— Ну, это просто оборот речи. Я хочу сказать, что я получил массу прекрасных возможностей, оплаченный отпуск, если хотите. А у нее жизнь почти не изменилась, разве что стала более одинокой. Да вы, наверное, и сами это почувствовали.

— Что я почувствовала, отправив Морриса в Англию? Блаженство, просто блаженство.

Филипп вежливо пропустил эту ремарку мимо ушей.

— Как хорошо растянуться в собственной постели. — сказала она, раскинув руки и обнаружив под мышками рыжую поросль, — когда никто не дышит тебе в лицо перегаром и не лапает между ног…

— Я, пожалуй, вернусь в гостиную, — сказал Филипп.

— Я вас сконфузила, мистер Лоу? Извините. Давайте поговорим о чем-нибудь еще. О виде на бухту. Не правда ли, он великолепен? У нас тоже есть вид из окна. Тот же самый. У всех в Плотине один и тот же вид, кроме нефов и белых голодранцев, у которых квартиры внизу. Если вы живете в Плотине, у вас должен быть вид из окна. Это первое, о чем спрашивают, когда покупают дом. Есть ли вид из окна. Один и тот же, разумеется. И нет никакого другого вида. Куда бы вы ни шли — на обед ли, на вечеринку, — дома будут разные, шторы на окнах разные, и все один и тот же долбаный вид. Мне иногда хочется взвыть.

— Ну, здесь я с вами не согласен, — сухо сказал Филипп. — Мне, наверное, он никогда не надоест.

— Но вы здесь не жили десять лет. Еще погодите. Как известно, тошнота подступает медленно.

— Я думаю, что после Раммиджа…

— А что это такое?

— Это город, откуда я приехал. И куда уехал ваш муж.

— Да-да, припоминаю… как вы сказали — Сраммидж?

— Раммидж.

— А мне что-то другое послышалось. — Она чересчур громко рассмеялась и пролила себе на платье водку. — Черт. Ну и что такое Раммидж? Моррис все его расхваливал, а другие говорят, что это гнусная дыра.

— И то и другое — преувеличение, — сказал Филипп. — Это большой промышленный город со всеми его преимуществами и недостатками.

— И в чем же преимущества?

Филипп напряг память, но ничего не смог назвать.

— Мне пора вернуться в дом, — сказал он. — Я еще мало с кем познакомился.

— Расслабьтесь, мистер Лоу. Вы еще не раз их увидите. Одни и те же люди ходят на одни и те же вечеринки в одни и те же дома. Расскажите что-нибудь о Сраммидже. Или нет, лучше о своей семье.

Филипп предпочел откликнуться на первую просьбу.

— Ну, не все у нас так плохо, как думают некоторые, — сказал он.

— У вас в семье?

— Нет, в Раммидже. Там есть приличная картинная галерея, и симфонический оркестр, и драмтеатр, и кое-что еще. И за город выехать легко.

Миссис Цапп снова погрузилась в молчание, опять вынудив его слушать свой голос, которому явно недоставало искренности. Он терпеть не мог концертов, редко ходил в картинную галерею и лишь раз в году осчастливливал своим присутствием драмтеатр. А эти унылые вылазки за город по воскресеньям после обеда? И в чем же преимущество города, из которого можно легко сбежать?

— Школы у нас очень неплохие, — сказал он. — Ну, то есть найдется одна-другая…

— Школы? Похоже, они вам покоя не дают.

— А разве вы не считаете, что образование чрезвычайно важно?

— Нет. Я думаю, что, помешавшись на образовании, мы сами роем себе могилу.

— То есть как?

— Каждое поколение получает образование, позволяющее ему заработать деньги на образование следующего поколения, и никто ничего не делает с самим образованием. Вы выбиваетесь из сил ради образования ваших детей, чтобы они выбивались из сил ради образования своих детей. И в чем тут смысл?

— Ну, вы то же самое можете сказать о браке и семье.

— Вот именно! — воскликнула миссис Цапп. — Вот именно! — И тут она внезапно посмотрела на часы и сказала: — О Господи! Мне давно пора, — из чего стало ясно, что это Филипп ее задерживает.

Не желая произвести впечатление театральным выходом в гостиную в компании миссис Цапп, Филипп попрощался с ней и задержался на террасе. Выждав, когда она, по его расчету, покинет сцену, он собрался присоединиться к гостям и найти дружественно настроенных людей, которые подбросят его домой, а может быть, и пригласят к себе на ужин. Но в этот момент до него дошло, что в доме воцарилась странная тишина. Встревоженный, он поспешил войти в гостиную и обнаружил, что там нет никого, кроме темнокожей женщины, которая собирала пепельницы. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.

— Э… а где все? — пробормотал Филипп.

— Ушли домой.

— Как? И хозяева? — возразил Филипп. — А я хотел попрощаться.

— Они, наверное, поехали куда-нибудь перекусить, — сказала женщина, пожав плечами, и возобновила свой медленный обход гостиной.

— Черт, — сказал Филипп. Он услышал, что на улице кто-то заводит машину, и выбежал из входной двери как раз в тот момент, когда миссис Цапп отъехала от дома в большом белом фургоне.

Моррис Цапп стоял у окна своего кабинета в Раммидже с сигарой в зубах (предпоследней из того запаса, что он привез с собой) и прислушивался к шагам людей, снующих мимо его двери. Наступило время чаепития, и Моррис раздумывал, вернуться ли ему с чашкой к себе в комнату или же выпить ее в профессорской, где остальные преподаватели непременно соберутся в противоположном углу посплетничать и будут бросать на него косые взгляды поверх газет. Он с тоской смотрел на главный двор кампуса — поросший травой четырехугольник, теперь слегка припорошенный снегом. Уже несколько дней подряд погода колебалась между заморозками и оттепелью, так что было непонятно, какого рода осадки заполняют атмосферу — дождь, снег или туман. Тусклый красноватый глаз солнца, с трудом забиравшегося чуть-чуть повыше крыш, безрадостно маячил над городом, едва просвечивая сквозь мглу и покрывая ржавыми пятнами присыпанные снегом поверхности. «Не погода, а трагическое недоразумение», — подумал Моррис. И в этот момент раздался стук в дверь.

Он вздрогнул и оглянулся. Стук в дверь! Наверное, по ошибке. Или его уже подводит слух? В темной комнате — а он еще не успел включить свет — это впечатление еще более усугублялось. Но нет — стук в дверь повторился.

— Войдите! — сказал он хриплым голосом и прокашлялся. — Войдите! — Устремившись к двери поприветствовать гостя и включить свет, он налетел на стул и выронил сигару, которая колбаской закатилась под стол. Он нырнул за ней вслед, и в этот момент дверь отворилась. Из коридора в комнату проник косой луч света, но сигары не высветил. Женский голос неуверенно спросил:

— Профессор Цапп?

— Да-да, входите. Вы не можете включить свет? Свет зажегся, и женщина охнула:

— Где вы?!

— Под столом. — Перед Моррисом остановилась пара громоздких сапог с меховой опушкой, а над ними — обветшалый подол шубы. Ко всему этому через мгновение добавилось перевернутое женское лицо с красным носом и тревожным взглядом. — Я сейчас, — сказал он. — Я здесь где-то сигару потерял.

— Ах ты, Боже мой, — не моргая, сказала женщина.

— Мне не столько сигары жалко, — объяснил Моррис, ворочаясь на корточках под столом, — сколько ковра… Дьявол!!!

Резко отдернув от жгучей боли руку, Моррис торопливо стал выбираться из-под стола и с ходу налетел головой на перекладину. С беззвучными проклятьями он заковылял по комнате, засунув правую руку под левую подмышку и обхватив правый висок левой рукой. Краем глаза он успел заметить, что женщина в шубе отпрянула от него и спрашивает, что случилось. Он рухнул в кресло и слабо застонал.

— Я зайду в другой раз, — сказала женщина.

— Нет-нет, не покидайте меня! — вскричал Моррис. — Возможно, мне понадобится медицинская помощь.

Над ним снова нависла шуба, и ее обладательница уверенным движением отняла его руку от виска.

— У вас здесь будет шишка, — сказала женщина, — но кожа не повреждена. Лучше всего приложить ведьмин орех.

— Можете порекомендовать хорошую ведьму?

Женщина хихикнула.

— По-моему, с вами все не так плохо, — сказала она. — А что с рукой?

— Сигарой обжег. — Моррис вытащил пострадавшую руку из-под мышки и бережно развернул ладонь.

— Ничего не вижу, — прищурившись, сказала женщина.

— Да вот же! — Он указал на едва заметную припухлость у основания большого пальца.

— Ну, это маленькое пятнышко лучше всего вообще не трогать.

Взглянув на нее с упреком, Моррис поднялся из кресла и подошел к письменному столу за новой сигарой. Зажигая ее дрожащими пальцами, он приготовился сострить о том, как с помощью сигары прийти в себя после происшествия с сигарой, но, повернувшись, увидел, что женщина исчезла. Пожав плечами, он пошел закрыть дверь, но по дороге споткнулся о пару торчащих из-под стола сапог.

— Что вы там делаете? — спросил он.

— Ищу вашу сигару.

— Да Бог с ней, с сигарой.

— Конечно, — послышался приглушенный ответ, — особенно если это не ваш ковер.

— Но если на то пошло, он и не ваш.

— Это ковер моего мужа.

— Вашего мужа?

Женщина, больше похожая на бурого медведя, выбирающегося после зимней спячки из берлоги, пятясь задом, медленно вылезла из-под стола. Двумя пальцами затянутой в перчатку руки она держала измочаленный сигарный окурок.

— Извините, я не успела представиться, — сказала она. — Я Хилари Лоу. Жена Филиппа.

— О! А я Моррис Цапп. — Он улыбнулся и протянул руку. Миссис Лоу положила в нее окурок.

— Кажется, ковер не пострадал, — сказала она. — А ковер этот неплохой. Индийский. Достался Филиппу от бабушки. Ну, значит, здравствуйте, — добавила она неожиданно, сдергивая перчатку и протягивая Моррису руку. Моррис, едва успев избавиться от потухшей сигары, ответил на рукопожатие.

— Рад с вами познакомиться, миссис Лоу. Может быть, снимете шубу?

— Спасибо, я ненадолго. Извините, что без приглашения, но мой муж спрашивает в письме об одной из книг. Просит ему переслать. Он думает, что она где-то здесь. Вы не против, если я… — и она указала на книжные полки.

— Пожалуйста! Давайте я вам помогу. Как называется книга?

Она слегка покраснела.

— Он говорит, что название — «Как написать роман». Только непонятно, зачем она ему понадобилась.

Моррис усмехнулся, а потом сдвинул брови.

— Может, собирается писать роман, — сказал он, а про себя подумал: «Бог в помощь студентам курса номер триста пять».

Всматриваясь в книжные полки, миссис Лоу скептически хмыкнула. Затянувшись сигарой, Моррис бросил на нее любопытный взгляд. Довольно трудно было определить, что за женщина скрывается под шерстяным платком, огромной бесформенной шубой и неуклюжими сапогами на молниях. Снаружи осталось только круглое непримечательное лицо с румянцем на щеках, покрасневшим носом и наметившимся двойным подбородком. Красный нос, очевидно, был следствием простуды, поскольку женщина то и дело потихоньку им шмыгала и вытирала его бумажным носовым платком. Моррис подошел к книжным полкам.

— Значит, вы не поехали с мужем в Эйфорию?

— Нет.

— Почему же?

Она посмотрела на него с такой неприязнью, как будто он поинтересовался, какую марку гигиенических прокладок она предпочитает.

— По ряду личных причин.

«Ага, и спорю, что одна из них — это ты, голубка», — сказал Цапп, но только самому себе. А вслух он спросил:

— А кто автор?

— Филипп не помнит. Эту книгу он купил на книжном развале за пять пенсов несколько лет тому назад. Кажется, она в зеленой обложке.

— Зеленая обложка… — Моррис провел указательным пальцем по корешкам книг. — Миссис Лоу, могу я задать вам вопрос, касающийся вашего мужа?

Она тревожно взглянула на него.

— Ну, я не знаю… Смотря какой…

— Видите вон тот шкаф у вас над головой? В нем лежит сто пятьдесят семь банок из-под табака. Одной и той же марки. Число я знаю точно, потому что я их пересчитал. Они свалились мне на голову.

По губам миссис Лоу пробежала легкая тень улыбки.

— Надеюсь, голова не пострадала?

— Нет, банки были пустые. Но мне интересно, зачем ваш муж собирает их?

— Я думаю, он их не собирает. Просто не может заставить себя выбросить. С ним это бывает. Это все, что вы хотели знать?

— Да, пожалуй. — И все-таки оставалось непонятным, почему человек, употребляющий так много табаку, покупает его маленькими баночками, вместо того чтобы завести себе большую квадратную жестянку вроде той, что стоит на столе у Люка Хоугана. Но этот вопрос, возможно, окажется для миссис Лоу чересчур интимным.

— Похоже, книги здесь нет, — сказала она со вздохом. — Да мне уже и пора…

— Я ее поищу.

— Да что вы, не беспокойтесь. Может, она не так уж и нужна. Извините, что помешала вам.

— Что вы, что вы. Сказать по правде, меня здесь редко кто навещает.

— Ну что ж, приятно было с вами познакомиться, профессор Цапп. Надеюсь, в Раммидже вам понравится. Будь Филипп здесь, я бы пригласила вас как-нибудь на обед, но поскольку…

— Но если бы ваш муж был здесь, то меня не было бы, — заметил Моррис.

Это озадачило миссис Лоу. Несколько раз она открывала рот, но так ничего и не сказала. Наконец, со словами «Не буду больше вас задерживать», она быстро удалилась, закрыв за собой дверь.

— Бесчувственная сучка, — пробурчал Моррис. Он не столько мечтал о ее обществе, сколько жаждал домашнего обеда. Ему уже стали приедаться все эти замороженные полуфабрикаты и китайские ресторанчики, но Раммидж, похоже, больше ничего не мог предложить одинокому мужчине.

Спустя пять минут он обнаружил «Как написать роман». У книги отлетел корешок, и поэтому они с миссис Лоу ее не заметили. Опубликована она была в двадцать седьмом году и входила в книжную серию, другие выпуски которой назывались «Как выткать ковер», «Пойдемте на рыбалку» и «Веселый фотограф». Книга начиналась словами: «В каждом романе должна быть какая-нибудь история». «Ну конечно: а как же иначе», — ядовито откомментировал Моррис.

Истории бывают трех типов: история со счастливым концом, история с несчастливым концом и история, которая не имеет ни счастливого, ни несчастливого конца, или, другими словами, вообще не имеет конца.

Аристотель жив! Книга невольно заинтриговала Морриса. Он открыл титульный лист, чтобы узнать имя автора. «А. Дж. Бимиш, автор романов «Прекрасная, но холодная дева», «Жуткая тайна», «Глинис Гленская» и т. д. и т. д.». Он продолжил чтение.

Наилучшая история — та, что имеет счастливый конец; затем идет история с несчастливым концом, а история, которая не имеет конца, — наихудшая. Начинающему писателю рекомендуется иметь дело с наилучшей историей. Запомните: если у вас нет таланта, не стоит и браться за другие истории.

— А в этом что-то есть, Бимиш, — пробормотал Моррис. Возможно, такой бесхитростный разговор и не повредит слушателям курса триста пять, этим разленившимся самонадеянным засранцам, которые думают, что могут в два счета написать Великий Американский Роман, стоит им только, изменив имена, напечатать на машинке свои откровения. Он отложил книжку на потом. А прочитав ее, он отнесет ее миссис Лоу поближе к обеду и, стоя на пороге, будет судорожно сглатывать слюну. У Морриса был нюх на женщин, умеющих готовить, и он хвастался тем, что определяет их в толпе так же быстро, как и легкодоступных девиц (эти два качества редко соединяются в одном человеке). Вот и миссис Лоу: вкусная и здоровая пища, прогнозировал он, без всяких причуд, зато порции будут щедрые.

В дверь постучали.

— Войдите! — с нетерпением сказал он, ожидая, что миссис Лоу сжалилась и вернулась пригласить его отведать на ужин цыпленка. Но оказалось, что стучал невысокий, энергичный пожилой человек с густыми усами и блестящими пуговками глаз. На нем был твидовый пиджак, замысловато усеянный пятнами. Человечек вбежал в комнату и распростер объятия:

— Мнэ-мнэ-мнэ, мнэ-мнэ-мнэ-мнэ-мнэ, мнэ-мнэ-мнэ-мнэ-мнэ-мнэ, — заблеял он. — Мнэ-мнэ-мнэ-мнэ мнэ-мнэ-мнэ-мнэ-Мастерс. — Схватив Морриса за руки, он с силой затряс их. — Мнэ-мнэ-мнэ-мнэ-Цапп? Мнэ-мнэ-мнэ-мнэ-нормально? Мнэ-мнэ-мнэ-мнэ-мнэ-чашку чая? Мнэ-мнэ-мнэ-мнэ-очень рад.

Он перестал блеять, склонил голову к плечу и прикрыл один глаз. Моррис вычислил, что перед ним не кто иной, как заведующий английской кафедрой, вернувшийся из Венгрии с кабаньей охоты и приглашающий его угоститься чаем в профессорской комнате.

Очевидно, возвращение профессора Мастерса и было тем сигналом, которого дожидались остальные преподаватели. Как будто существовало какое-то загадочное табу, воспрещавшее им знакомство до тех пор, пока вожак лично не примет Морриса в стаю. Теперь же, в профессорской, они поспешили к нему, и окружили его стул, и стали улыбаться и заговаривать с ним, подливая ему чаю и поднося шоколадное печенье, расспрашивая о полете, о здоровье, о том, над чем он работает, давая запоздалые советы насчет жилья и потихоньку переводя ему нечленораздельные словоизлияния Гордона Мастерса.

— Как вы понимаете, что говорит ваш шеф? — спросил Моррис Боба Басби, молодцеватого бородача в двубортном пиджаке, с которым они вместе шли к автомобильной парковке — вернее сказать, бежали, поскольку короткие ноги Цаппа едва поспевали за стремительной поступью Басби.

— Наверное, мы просто привыкли.

— У него что, волчья пасть или что-то в этом роде? Или ему усы на зубы попадают?

Басби прибавил шагу.

— Он вообще-то отличный мужик, — сказал он с легким упреком.

— Неужели? — переводя дыхание, усомнился Моррис.

— Ну, был. Так говорят. Перед войной подавал большие надежды как ученый. Потом попал в плен под Дюнкерком. С этим приходится считаться…

— А какие у него публикации?

— Никаких.

— Никаких?

— По крайней мере, их до сих пор не обнаружили. У нас когда-то был студент по фамилии Бун, так он организовал библиографическое соревнование — найти публикации Гордона. Студенты облазили всю библиотеку и вышли ни с чем. А Бун выиграл пари. — Он издал короткий резкий смешок. — Да, Бун был парень что надо. Интересно, где он теперь?

Моррис уже совсем выдохся, но его подхлестывало любопытство.

— А как получилось, — спросил он, заглатывая на бегу воздух, — что Мастерс стал завкафедрой?

— Это было еще до войны. Конечно, Гордон был слишком молод для заведующего. Но тогдашний проректор был рыболов-охотник. Пригласил всех претендентов на этот пост к себе в Йоркшир пострелять куропаток. Естественно, Гордон произвел на него впечатление. А еще рассказывают, что у наиболее вероятного кандидата что-то случилось с ружьем. Или что Гордон его подстрелил. Сам я в это не верю.

Дальше бежать Моррис был не в силах.

— В следующий раз расскажете мне об этом подробнее! — прокричал он вслед фигуре, удаляющейся в полумрак плохо освещенной стоянки.

— Хорошо, до свиданья, до свиданья! — Судя по шороху гравия под ногами, Басби перешел на рысь, и Моррис остался в потемках один. Похоже, огонек дружелюбия, затеплившийся было с возвращением Мастерса, угас так же быстро, как он и разгорелся.

Но на этом переживания долгого дня не закончились. В тот же вечер он познакомился еще с одним домочадцем О'Шея, до сих пор скрывавшимся от его глаз. В урочный час доктор постучал в дверь и пропихнул вперед себя неряшливую, но не лишенную сексапильности девицу подросткового возраста с волосами цвета воронова крыла и осунувшимся лицом, которая покорно стала посреди комнаты, ломая пальцы и поглядывая на Морриса сквозь длинные черные ресницы.

— Это Бернадетта, мистер Цапп, — мрачно сказал О'Шей. — Вы, наверное, уже ее видели.

— Нет. Привет, Бернадетта, — сказал Моррис.

— Скажи джентльмену «добрый вечер», Бернадетта, — проговорил О'Шей, подтолкнув девушку локтем, отчего она отлетела в другой конец комнаты.

— Добрый вечер, сэр, — сказала Бернадетта, неловко приседая в поклоне.

— Манер малость недостает, мистер Цапп, — пояснил О'Шей громким шепотом. — Но будем снисходительны. Еще месяц назад она доила коров в деревне. Женушкина родня. Держат ферму.

Моррис сообразил, что Бернадетта появилась в доме О'Шеев в качестве бесплатной домашней прислуги. И вместо награды за хорошее поведение доктор привел ее с собой посмотреть цветной телевизор.

— Вам это не очень неудобно, мистер Цапп?

— Нет-нет, нисколько. Что ты хочешь посмотреть, Бернадетта? Хит-парад?

— Пожалуй, нет, мистер Цапп, — сказал О'Шей. По «Би-би-си-2» сейчас будет документальный фильм о «Страдающих сестрах», а у Бернадетты тетя в этом монашеском ордене. Мы по своему телевизору не можем «Би-би-си-2» поймать.

Морриса не привлек подобный вариант вечернего времяпрепровождения, поэтому, включив телевизор, он удалился в спальню с номером полученного по почте «Плейбоя». Раскинувшись на смертном ложе миссис О'Шей-старшей, он окинул взглядом знатока бюст Мисс Январь и углубился в красочную статью о спортивных автомобилях, в которой шла речь и о только что заказанной им марке «лотус-Европа». По прибытии в Англию Моррис сам себе обещал небольшое вознаграждение — новую спортивную машину на замену «шевроле-корвету», который он приобрел в шестьдесят пятом году, как раз за три дня до того, как Ральф Надер опубликовал свою нашумевшую книгу «Опасность при любой скорости», отчего уже наутро стоимость машины упала на полторы тысячи долларов, а Моррис лишился всякого удовольствия от обладания ею. Он оставил Дезире указание продать «корвет» за любую цену; понятно, что сумма будет невелика, зато он сэкономит, купив «лотус» в Европе и переправив его в Америку. «Плейбой», с удовольствием отметил Моррис, хорошо отозвался о «лотусе».

Выйдя в гостиную за сигарой, он увидел, что О'Шей перед телевизором заснул, а Бернадетта сидит в мрачной тоске. На экране толпа снятых со спины монашек исполняла религиозный гимн.

— Тетю показали? — поинтересовался Моррис. Бернадетта покачала головой. В дверь постучали, и кто-то из потомства О'Шеев просунул в щель голову.

— Будьте добры, сэр, передайте моему папе, что звонил мистер Райли сказать, что у миссис Райли опять припадок.

Подобные вызовы были обычным явлением в жизни доктора О'Шея, и ему приходилось проводить огромное количество времени в дороге — по сравнению, скажем, с американскими врачами, которые, насколько Моррис мог судить, приезжали к вам на дом лишь в том случае, если вы были уже мертвы. Пробудившись от дремоты, О'Шей удалился, вздыхая и бормоча что-то себе под нос. Он предложил забрать Бернадетгу, но Моррис сказал, что она может остаться и досмотреть передачу. Он вернулся в спальню и через несколько минут услышал, что заунывное песнопение резко сменилось на заводной ритм очередного хита новомодной группы. Что ж, Ирландия еще не безнадежна!

Еще через несколько мгновений на лестнице загрохотали чьи-то шаги, и звук в телевизоре переключился на церковный распев. Моррис вышел в гостиную, и в этот же момент из противоположной двери в комнату влетел О'Шей. Бернадетта съежилась на стуле, глядя на обоих мужчин и словно прикидывая, от кого из них ей достанется в первую очередь.

— Мистер Цапп, — задыхаясь, сказал О'Шей, — бьюсь как проклятый, а машина не заводится! Могу я попросить вас подтолкнуть ее? Миссис О'Шей могла бы это сделать, но она сейчас кормит ребенка.

— Может, возьмете мою машину? — спросил Моррис, протягивая ключи.

У О'Шея отвисла челюсть.

— Да это просто божеская щедрость, мистер Цапп, но как я могу взять на себя такую ответственность?

— Будет вам. Я же напрокат эту машину взял.

— А страховка? — И О'Шей принялся рассуждать об этом с такой обстоятельностью, что Моррис стал опасаться за жизнь миссис Райли и прекратил дискуссию, предложив подвезти О'Шея. Рассыпаясь в благодарностях, доктор устремился вниз по лестнице, успев крикнуть через плечо Бернадетте, чтобы она ушла из комнаты Морриса.

— Сиди сколько хочешь, — сказал Моррис девушке и вышел вслед за доктором.

Указывая Моррису дорогу по плохо освещенным переулкам, О'Шей щедро расхваливал его машину, ничем не примечательный и довольно маломощный «остин», взятый напрокат в лондонском аэропорту. Моррис с трудом представлял себе, какова будет реакция О'Шея, когда он подъедет к дому на «лотусе» цвета жженого апельсина с его черными кожаными ковшеобразными сиденьями, дистанционно управляемыми фонарями, фарами под защитными козырьками, элегантными боковыми зеркалами и восьмипрограммной стереомагнитолой. Матерь Божья, да его на месте удар хватит!

— Еще немного вперед, а потом налево, — сказал доктор О'Шей. — А вот и мистер Райли у двери, встречает нас. Дай вам Бог здоровья, мистер Цапп! В такое время не пожалели себя и помогли мне добраться!

— Рад был помочь, — ответил Моррис, подъехав к дому и пресекая попытки взволнованного мистера Райли, явно перепутавшего, кто тут врач, вытащить его из-за баранки.

Все это было совершенно нетипичным для Морриса благодеянием. И осознание этого все глубже проникало в его душу, когда он сидел в холодной и унылой прихожей Райли, дожидаясь, пока О'Шей закончит оказание медицинской помощи, и когда он вез его домой по темным улицам, вполуха слушая устрашающий рассказ о болезни миссис Райли. Он припомнил события сегодняшнего дня — как он помог миссис Лоу в поисках книги для мужа, позволил ирландской девчушке посмотреть свой телевизор, доставил О'Шея к пациентке — и удивился: что это на него нашло? Какая-нибудь ползучая английская болезнь, воспаление чуткости? Надо быть поосмотрительней.

Идти от Хоуганов Филиппу было не так уж далеко, но когда начался дождь, он пожалел, что не вызвал такси. Пожалуй, ему придется всерьез подумать о машине. До сих пор он тянул с этим делом, не желая связываться с американскими продавцами подержанных машин, наверняка более нахальными, алчными и коварными, чем их английские собратья. Добравшись наконец до дома в Пифагоровом проезде, он обнаружил, что забыл ключи от входной двери — только этого ему не хватало напоследок, после того как вечер уже изрядно испортили Чарлз Бун и миссис Цапп. К счастью, в доме кто-то был, судя по доносившейся оттуда негромкой музыке. Однако давить на звонок ему пришлось довольно долго. Наконец дверь отворилась на ширину дверной цепочки, и в проеме показалось испуганное лицо Мелани Бирд. При виде Филиппа она с облегчением улыбнулась:

— А, привет! Это вы!

— Простите ради Бога: оставил дома ключ.

Распахнув дверь, Мелани крикнула через плечо:

— Спокойно! Это всего лишь профессор Лоу! — и пояснила со смешком:

— А мы думали, это легавый. Мы курили.

— Курили? — Тут до его ноздрей дошел едкий сладковатый запах, и он наконец догадался. — А, ну конечно.

«Конечно» прозвучало как попытка продемонстрировать невозмутимость, что на деле обернулось крайним смущением.

— Хотите присоединиться?

— Спасибо, но я не курю. В том смысле, что…

Филипп запнулся. Мелани рассмеялась:

— Ну, хоть кофе выпейте. Травка — по желанию.

— Большое спасибо, но я лучше чего-нибудь перекушу.

Мелани, он не мог не заметить, в этот вечер выглядела особенно привлекательно в своем длинном белом платье балахоном, с распущенными волосами и сияющими, широко раскрытыми глазами.

— Для начала, — добавил он.

— Там с ужина пицца осталась. Если вы едите пиццу.

Конечно, заверил он ее, он просто обожает пиццу. И он последовал за Мелани через прихожую в гостиную на первом этаже, залитую ярким оранжевым светом низко висящей лампы в круглом бумажном абажуре и обставленную приземистыми столиками, тюфяками, подушками, надувным креслом и грубо сколоченными книжными полками — тут же стоял дорогой на вид музыкальный центр, из которого лилась меланхоличная индийская мелодия. В комнате были три молодых человека и две девушки. С последними, Кэрол и Дидри, соседками Мелани, Филипп был уже знаком. Мелани мимоходом представила ему молодых людей, чьи имена он сразу же забыл и стал различать их по замысловатой одежде — один был в военной униформе, другой в ковбойских сапогах и драном замшевом пальто по щиколотку, а третий в черном кимоно; он и сам был такого же цвета и вдобавок в темных очках в черной оправе — на тот случай, если у вас возникнут сомнения относительно его ориентации в расовых вопросах.

Филипп уселся на один из тюфяков, почувствовав, как при этом вздыбился до ушей его английский пиджак. Он сбросил его и расслабил узел галстука в несмелой попытке вписаться в столь элегантно экипированное общество. Мелани принесла ему пиццу, а Кэрол налила терпкого вина из большой бутыли в проволочной оплетке. Он принялся за еду, а другие пустили по кругу то, что, кажется, называлось «косяком». Расправившись с пиццей, он поспешно закурил трубку, таким образом исключив себя из числа принимающих наркотик. Пуская в потолок клубы дыма, он с юмором описал — и это было хорошо принято, — как он остался один-одинешенек в доме Хоуганов.

— Так что, вы пытались закадрить эту дамочку? — спросило Черное Кимоно.

— Нет-нет, я просто с ней разговорился. Кстати, она жена того человека, которого я здесь замещаю. Профессора Цаппа.

Мелани встревожилась:

— Я этого не знала.

— А вы с ним знакомы? — спросил Филипп.

— Немного.

— Да он фашист, — сказала Военная Униформа. — Это всему кампусу известно. Кто ж Цаппа не знает.

— Я как-то ходил на его лекции, — сказал Ковбой. — Зарезал мне курсовую, с которой я у других препов «отлично» получал. Я так ему и сказал.

— А он что?

— Послал меня на хер.

— Во дает! — Черное Кимоно залилось смехом.

— А у Крупа знаете как? — спросила Военная Униформа. — У него студенты сами себе оценки ставят.

— Да будет заливать, — сказала Дидри.

— Ей-Богу, клянусь вам.

— Ну и конечно, все себе высший балл лепят? — спросило Черное Кимоно.

— Вы будете смеяться, но нет. И даже нашлась одна деваха, которая сама себя завалила.

— Иди ты!

— Да говорю вам. Круп пытался ее отговорить, сказал, что уж троечку можно поставить, но она ни в какую.

Филипп поинтересовался у Мелани, учится ли она в Эйфорийском университете.

— Училась. Сейчас у меня вроде академки.

— Бессрочной?

— Нет. Ну, я не знаю. Может, и так.

Как оказалось, все они в прошлом имели отношение к университету, но, как и Мелани, рассказывали об этом неохотно и так же уклончиво говорили о планах на будущее. Жили они исключительно настоящим. Филиппу, вечно с тревогой всматривающемуся в неведомое будущее и с беспокойством оглядывающемуся на прошлое, понять их было почти невозможно. Но с ними было интересно. И легко.

Он обучил их игре, изобретенной им еще в аспирантские годы: согласно правилам, нужно было вспомнить книгу, которую ты не читал; при этом, если находился кто-то, кто читал ее, то очко доставалось тебе. Военная Униформа в компании с Кэрол сразу вышли в победители, набрав по четыре очка из пяти возможных за книги «Степной волк» Гессе и «История О» Реаж соответственно, причем Филипп и в том и в другом случае лишил их последнего очка. Его выбор — «Оливер Твист», всегдашний залог победы — привел к коллективной ничьей.

— Как, вы сказали, называется игра? — спросила его Мелани.

— «Уничижение».

— Классное название… Уничижение…

— Да, нужно себя унизить, чтобы выиграть. Или чтобы не дать выиграть другим. Напоминает систему оценок вашего Крупа.

По кругу пустили еще один косяк, и теперь Филипп пару раз затянулся. Ничего особенного с ним не случилось, но весь вечер он то и дело прикладывался к стакану, пытаясь попасть в ритм все круче раскручивающейся тусовки, которая все более начинала походить на сеанс групповой психотерапии. Понятие это было незнакомо Филиппу, и молодые люди наперебой принялись объяснять:

— Ну это, типа, когда отпускаешь все тормоза.

— Избавляешься от одиночества, от страха любви.

— Начинаешь чувствовать свое тело.

— Понимаешь, что на самом деле тебя достает.

И они рассказали пару занятных историй.

— Самое трудное — вначале, — сказала Кэрол. — Когда ты весь такой зажатый и не знаешь, куда себя деть.

— А я был на одной групповухе, — сказала Военная Униформа, — так там нельзя было понять, кто ведущий, а он себя и не обнаруживал, типа так и надо, и мы битый час в молчанку играли.

— Похоже на мои семинары, — вставил Филипп. Но они так увлеклись темой, что шутки не оценили.

Кэрол сказала:

— А у нас был ведущий, так он знал, как народ встряхнуть. Все должны были выложить содержимое своих кошельков и бумажников на стол. Полное саморазоблачение, выворачиваешь себя наизнанку, все видят, что ты там прячешь: презервативы, тампакс, старые любовные письма, памятные медали, похабные картинки и прочую муру. Это было как откровение, полный отпад. Там у одного чувака была фотография мужика на пляже — абсолютно голого и с пистолетом в кобуре. Оказалось, его папаша. Как вам это?

— Балдеж! — сказала Военная Униформа.

— А ну-ка давайте попробуем, — сказал Филипп, кидая в круг свой бумажник.

Кэрол высыпала его содержимое на пол.

— Пустой номер, — сказала она. — То, что там и должно быть. Все очень скучно и пристойно.

— Такой я и есть, — вздохнул Филипп. — Ну, кто следующий? — Но ни у кого не оказалось при себе ни кошелька, ни бумажника.

— Да все это фигня, — сказал Ковбой. — А вот у нас в группе мы изучали язык тела…

— Это ваши дети? — спросила Мелани, перебирая фотографии. — Умненькие, только что-то грустные.

— Это потому, что я такой зажатый, — ответил Филипп.

— А это ваша жена?

— Она тоже зажатая. — Новое словечко ему явно понравилось. — У нас вообще вся семейка зажатая.

— Она симпатичная.

— Это старый снимок, — сказал Филипп. — Даже я тогда был симпатичный.

— А вы и сейчас симпатичный, — сказала Мелани. Она вдруг наклонилась и поцеловала его в губы.

И Филипп пережил ощущение, которого он не помнил уже лет двадцать, — это было теплое, тающее чувство, поднимающееся откуда-то из жизненно важной сердцевины его тела, доходящее до всех конечностей и нежно угасающее там. От этого единственного поцелуя пробудились все нескладные восторги его юношеской чувственности и вся ее стыдливость. Не поднимая глаз на Мелани, не в силах вымолвить ни слова, он сконфуженно уставился на носки своих ботинок, чувствуя, как у него запылали уши. Трус! Дуралей!

— Смотрите, я покажу, что это такое, — сказал Ковбой, сбрасывая с себя замшевое пальто. Он встал и отгреб ногой лежащую на полу грязную посуду. Мелани собрала тарелки и понесла их на кухню. Филипп засеменил впереди, распахивая двери и радуясь предстоящему тет-а-тет над кухонной мойкой. Мытье посуды — это больше по его части, чем язык телодвижений.

— Мне мыть или вытирать? — спросил он и, встретив ее непонимающий взгляд, добавил: — Я помогу вам вымыть посуду.

— Да ну, я ее просто здесь оставлю — пусть отмокает.

— А я так и не прочь, — заискивающе сказал он, — я вообще люблю мыть посуду.

Мелани рассмеялась, показав два ряда белых зубов. Один из верхних резцов у нее был с кривинкой — пожалуй, единственный ее изъян. В своем длинном белом платье, присобранном под грудью и ниспадающем до пола, она была неотразимо хороша.

— Да бросим все это здесь.

И он последовал за ней в гостиную. Там, посередине комнаты, стоял Ковбой спиной к спине с Кэрол:

— Вы будете общаться, касаясь друг друга телом, — пояснял он, сопровождая свои слова действием, — через спину, через лопатки.

— Через зад…

— Да, и через зад. У людей спины мертвые, просто мертвые, оттого что они их никак не используют, так ведь? — Ковбой уступил место Военной Униформе и начал инструктировать Дидри и Черное Кимоно.

— Хотите попробовать? — спросила Мелани.

— Хочу.

Ее спина уверенно и податливо прильнула к его академически сутулому хребту, а крепкая попка — к его обмершим от счастья тощим чреслам. Заброшенные назад волосы Мелани заструились по его груди, и все вокруг поплыло. Мелани захихикала:

— Эй, Филипп, ну и что вы хотите сказать мне вашими лопатками?

Кто-то пригасил свет и сделал погромче индийскую музыку, под которую пары стали качаться и извиваться, прижимаясь друг к другу в пульсирующих оранжевых пронизанных дымом сумерках. Это было похоже на танец, и все они были танцоры, и одним из них был Филипп — наконец… Свободная импровизация дионисийского празднества, которого он так жаждал… Свершилось.

Мелани смотрела на него отсутствующим взглядом. Тело ее было во власти музыки, которую слушали ее веки, слушали ее соски, слушали кончики ее пальцев. Вот музыка стала едва слышной, но танцующие не теряли ритма. Она качалась, он качался, все они качались, кивая в такт головой, то замедляя, то ускоряя движения, повинуясь перебирающим струны пальцам, легкому барабанному перестуку, всем переходам и переливам тона и тембра. Темп музыки стал нарастать, струны зазвенели громче, а потом еще быстрее и громче, и в ответ тела закружились неистово, замелькали руки, защелкали пальцы, захлопали ладоши. Волосы Мелани, извивающейся в гибких поклонах, то заметали пол, то взлетали в потолок, рассыпаясь в оранжевом свете миллионом сверкающих нитей. Сиянье глаз, сверкание капелек пота, ожившие женские груди, шлепки соприкасающихся тел, резкие восторженные вскрики, пронизывающие дымную пелену… Внезапно музыка остановилась, и все в изнеможении упали на подушки, задыхаясь, и обливаясь потом, и расплываясь в блаженных улыбках.

Следующим номером Ковбой показал им ножной массаж. Филипп улегся на пол лицом вниз, а Мелани прошлась босыми ногами по его спине, заставив его пережить острую смесь наслаждения и боли. И прямо сейчас, с вдавленным в пол лицом, вывернутой шеей и легкими, из которых выжат воздух, чувствуя, как его лопатки проваливаются в грудную клетку, а позвоночник скрипит, как дверь на ржавых петлях, он мог бы испытать оргазм без всяких затруднений — что ж, если подумать, кое-кто платит за это в борделях немалые деньги… И когда Мелани наступила ему на ягодицы, он тихонько застонал. Она соскочила с него.

— Больно?

— Нет-нет, совсем нет. Давайте еще!

— Теперь моя очередь.

Он стал отказываться — он и тяжелый, и неуклюжий, и не дай Бог сломает ей спину. Но она настояла на своем и распростерлась перед ним в своей белой одежде, как приносимая в жертву девственница. Что там бордели… Краешком глаза он увидел Кэрол, которая подпрыгивала на могучей спине Черного Кимоно.

— Топчи меня, детка, топчи сильнее! — стонало Черное Кимоно.

В темном углу Ковбой и Военная Униформа проделывали над Дидри что-то столь необычное и экзотичное, что оттуда доносилось лишь усиленное пыхтенье и покрякивание.

— Ну давайте же, Филипп! — умоляющим голосом сказала Мелани.

Он разулся, снял носки и осторожно взобрался ей на спину, с помощью рук удерживая равновесие над мягкой податливой плотью и хрупкими косточками. Какое божественное наслаждение месить мозолистыми ногами нежное девичье тело… Такое, наверное, чувствуют давильщики винограда… Темная первобытная радость обладания этой покорной юной красотой явно пересиливала опасение за нежную грудь Мелани, расплющенную под его ногами и, судя по всему, не защищенную нижним бельем.

— Не больно?

— Нет, это просто кайф, это очень полезно для позвоночника!

Балансируя, он поставил одну ногу на ее талию, а другой стал нежно массировать ей ягодицы. Ступня, как он теперь понял, была сильно недооцененной эрогенной зоной. И тут, потеряв равновесие, он соскочил со спины Мелани и наступил на чашку с блюдцем, от которых сразу же остались одни черепки.

— Ой! — вскрикнула Мелани, поднимаясь. — Ногу не порезали?

— Нет, но осколки лучше убрать. — Он сунул ноги в туфли и поспешил на кухню выносить мусор. Когда он ссыпал его в ведро, в кухню вбежал Ковбой и начал торопливо открывать дверцы шкафов и ящики буфетов. Он был одет лишь в короткие шорты.

— Где может быть салатное масло, Филипп?

— Что, народ проголодался?

— Да нет, мы сейчас все разденемся и натрем друг друга маслом. Никогда не пробовал? Полный улет! Ага, вот! — Он вытащил из буфета большую банку кукурузного масла и торжествующе подбросил ее в воздух.

— А соли с перцем не нужно? — вяло пошутил Филипп, но Ковбой уже убегал. — Пошли! — крикнул он через плечо. — Сейчас похиппуем!

Филипп медленно зашнуровал ботинки, думая, как ему поступить. Затем вышел в переднюю. Из полумрака гостиной доносились смех, восклицания и звуки ситара. Дверь туда была нараспашку. Он в нерешительности постоял на пороге, затем развернулся, стал подниматься по лестнице, ведущей в его пустую квартиру, и по дороге тоскливо сказал сам себе: «Ты уже стар для подобных вещей, Лоу, ты только оконфузишься и будешь выглядеть полным идиотом, и вообще, подумай о Хилари». Другой же его голос вдруг произнес: «Херня» (слово, которому он сам удивился, даже произнеся его про себя). «Все это херня, Лоу, а когда ты вообще годился для подобных вещей? Ты просто струсил, ты боишься себя и своей жены! Подумай только, чего ты себя лишаешь — натереть салатным маслом Мелани Бирд, подумай только!» И, думая об этом, он остановился у своей двери, готовый вернуться в гостиную, и вдруг к удивлению своему увидел спешащую вверх по лестнице Мелани Бирд. Подбежав к нему, она шепотом спросила:

— Можно я у вас сегодня переночую? Я знаю, что у одного из парней недавно был триппер.

— Пожалуйста, — едва слышно пробормотал он и впустил ее в квартиру, мгновенно протрезвев. Сердце его застучало, а в животе что-то начало таять: что это? После двенадцати лет единобрачия он ляжет в постель с другой женщиной? И прямо сейчас? Без подготовительных мероприятий, без переговоров? Он включил свет, и от яркой вспышки они оба зажмурились. Даже Мелани выглядела слегка смущенной.

— Где мне лучше лечь? — спросила она.

— Я и не знаю, а где вы хотите? — Он повел ее по квартире, распахивая перед ней двери, как гостиничный портье. — Это спальня, — сказал он, щелкая выключателем, и свет предъявил их взору непомерных размеров кровать, раскидываясь на которой по ночам он чувствовал себя, как на футбольном поле. — Или вот еще одна комната, где я работаю, но здесь тоже есть где лечь. — Он вошел в кабинет и сгреб с дивана книги и бумаги. — Он довольно удобный, — сказал он, надавливая на матрас растопыренными пальцами. — Выбирайте.

— Ну, это, наверное, зависит от того, хотите вы трахаться или нет.

Вздрогнув, Филипп наморщил лоб:

— Ну а сами вы что об этом думаете?

— Сказать по правде, я бы обошлась без этого. Ничего против вас не имею, но только чертовски устала. — Она медленно, по-кошачьи, зевнула.

— Ну раз так, ложитесь на моей кровати, а я буду спать здесь.

— Нет-нет, я лягу здесь, — сказала она и решительно опустилась на диван. — Все отлично, уверяю вас.

— Что ж, как хотите… ванная в конце коридора.

— Спасибо. Вы меня просто выручили.

— Ну что вы, — сказал Филипп и, пятясь, вышел из кабинета. Он даже и не знал, радоваться или огорчаться такому окончанию разговора. Эти сомнения не давали ему уснуть, и он долго еще раздраженно ворочался в своей гигантской кровати. Потом потихоньку включил радио, надеясь, что оно нагонит сон. Радио было настроено на ту волну, на которой он оставил его прошлой ночью, — на шоу Чарлза Буна. Девушка из «Черных пантер» как раз растолковывала позвонившему, как применять марксистско-ленинскую теорию революции в ситуации с угнетенными расовыми меньшинствами на высшей стадии промышленного капитализма. Филипп выключил радио. Немного погодя он пошел в ванную за аспирином. Дверь в кабинет была открыта, и недолго думая Филипп туда завернул. Мелани тихо и мирно спала — до него доносилось ее ровное, спокойное дыхание. Он сел за стол и включил лампу. Свет из-под абажура косо упал на спящую девушку, на ее романтично разметавшиеся по подушке длинные волосы, на обнаженную свисающую до пола руку. Он так и сидел в пижаме, глядя на нее, пока у него не онемела нога. Он стал оттирать ее, и в этот момент Мелани открыла глаза и уставилась на него — сначала непонимающе, потом испуганно, а потом с сонным узнаванием.

— Я книгу искал, — сказал он, потирая ногу. — Что-то не спится. — Он нервно усмехнулся. — Не дает покоя мысль о том, что вы здесь…

Мелани приподняла угол одеяла, молчаливо приглашая его в постель.

— Вот спасибо, а вы правда не возражаете? — пробормотал он, словно в благодарность за то, что кто-то уступил ему место в переполненном вагоне. Диван действительно оказался узковатым, когда он туда забрался, и ему пришлось прижаться к Мелани, чтобы не свалиться с него. Прижаться к ней, такой теплой и без всякой одежды, было одно удовольствие. «О, — сказал он, — ах!» — но в целом не все получилось удачно. Она была в полусне, а его сильно отвлекала новизна ситуации. Он слишком рано кончил и доставил ей мало удовольствия. А потом, уже во сне, она обхватила руками его шею и прошептала «папочка». Он бережно выбрался из ее объятий и вернулся к своей исполинской кровати. Но не лег на нее, а стал рядом на коленях, будто это был катафалк с убиенным телом Хилари, и спрятал лицо в ладони. О Господи, прости меня, грешного!

Нечто вроде вины испытывал в это время и Моррис Цапп, когда он, съежившись, стоял у своей двери, за которой слышались вопли Бернадетты и грозные поношения доктора О'Шея — последний при этом подвергал первую суровой каре с помощью брючного ремня, ибо застал ее за чтением непристойной книги — и не только за чтением, но и за рукоблудием, а подобные излишества (грохотал О'Шей) есть не только смертный грех, за который душа ее полетит прямиком в ад, случись ей помереть без исповеди (что, судя по ее крикам, не казалось таким уж невозможным), но и причина физического и умственного упадка, ведущего к слепоте, бесплодию, раку матки, нимфомании и параличу… Моррис переживал, поскольку упомянутой непристойной книгой был номер «Плейбоя», столь внимательно изученный им самим в тот вечер и позже предложенный Бернадетте. Возвратясь с О'Шеем от миссис Райли, он застал девушку с журналом: она рассматривала его перед мерцающим телевизионным экраном с таким увлечением, что опоздала на долю секунды захлопнуть его и запихнуть под стул. Краснея и корчась от страха, она пробормотала какие-то извинения и бочком стала пробираться к двери.

— Тебе понравился «Плейбой»? — умиротворяющим тоном спросил он. Она нерешительно качнула головой. — Тогда возьми почитать, — сказал он и бросил ей журнал, который упал к ее ногам, открывшись на развороте, где Мисс Январь заманчиво выставила перед объективом свой зад. Бернадетта одарила его смущенной щербатой улыбкой.

— Спасибочки, мистер, — сказала она и, схватив журнал, испарилась.

Вопли сменились приглушенными всхлипываниями. Услышав на лестнице шаги разъяренного отца семейства, Моррис мгновенно уселся на стул и сделал погромче телевизор.

— Мистер Цапп! — воззвал к нему О'Шей, ворвавшись в комнату и встав между Моррисом и телевизором.

— Слушаю вас, — сказал Моррис.

— Мистер Цапп, меня не касается, какие книги вы читаете…

— Вы не можете чуть-чуть приподнять руку? — спросил Моррис. — Вы мне экран заслоняете.

О'Шей послушно поднял руку и стал напоминать человека, дающего клятву в суде. Яркая картинка из рекламы клубничного мусса зависла у него под мышкой, как какой-то неприличный пузырь.

— Я обращаюсь к вам с просьбой не приносить в дом порнографию.

— Порнографию? У меня даже и порнографа нет, — сострил Моррис, уверенный, что О'Шей шутки не оценит.

— Я имею в виду отвратительный журнал, который Бернадетта утащила из вашей комнаты. Без вашего ведома, я полагаю.

Моррис не поддался на провокацию, сообразив, что мужественная Бернадетта его не выдала.

— Вы, часом, не о моем «Плейбое» говорите? Но это абсурд! «Плейбой» все что угодно, но только не порнография! Его даже священники читают. И пишут туда статьи.

— Это, наверное, протестанты, — с презрением сказал О'Шей.

— Верните мне его, пожалуйста, — сказал Моррис. — Журнал.

— Я уничтожил его, мистер Цапп, — сурово заявил О'Шей.

Моррис ему не поверил. Через полчаса он как пить дать будет сидеть над журналом где-нибудь в уголке, дрочить и пускать слюни над журнальными фотографиями. Но не девиц, а красочных бутылок виски и стереосистем…

Рекламный ролик по телевизору закончился, и пошли титры одного из любимых сериалов О'Шея в сопровождении столь знакомой ему музыкальной темы. Доктор скосил глаза на экран, не меняя позы оскорбленного достоинства.

— Может, сядете? — спросил его Моррис.

О'Шей медленно опустился в свое излюбленное кресло.

— Как вы понимаете, против вас я ничего не имею, мистер Цапп, — пробормотал он застенчиво. — Но миссис О'Шей не переживет, если узнает, что девушке попала в руки такая книга. Бернадетта — ее племянница, и моя жена несет ответственность за ее моральный облик.

— Ну, это понятно, — примирительным тоном сказал Моррис. — Виски или бурбон?

— Капелька виски не помешает, мистер Цапп. Извините, что я на вас так налетел.

— Забудем об этом.

— Мы с вами люди бывалые, конечно. Но юная девушка, только что из деревни… Я думаю, нам всем будет спокойнее, если вы будете прятать всякую подстрекательскую литературу подальше.

— Вы думаете, она может залезть ко мне?

— Ну, она же заходит к вам убирать, когда вас нет.

— Да что вы?

Моррис доплачивал за эти услуги полтора фунта в неделю, сомневаясь при этом, что хоть часть этих денег перепадает Бернадетте. Встретившись с ней на лестнице следующим утром, он сунул ей фунтовую банкноту.

— Я так понял, что ты убираешь мои комнаты, — сказал он. — Ты молодец, хорошо стараешься.

В ответ она сверкнула щербатой улыбкой и вопросительно заглянула ему в глаза.

— Мне к вам прийти на ночь?

— Нет-нет, — решительно замотал он головой, — ты меня не так поняла. — Тут она услышала тяжелую поступь миссис О'Шей и побежала дальше. В другое время Моррис ухватился бы за этот шанс — и Бог с ним, со щербатым ртом, — но сейчас — то ли это уже возраст, то ли климат, трудно сказать, но определенно не хотелось напрягаться, а потом, глядишь, и расхлебывать последствия. Он очень ясно представлял себе, что может произойти, если О'Шей застукает его с Бернадеттой в постели или даже в комнате, куда ей заказан вход. Нет-нет, ради этого не стоило в середине зимы сниматься отсюда и искать в Раммидже новое жилье. И чтобы избежать подобных происшествий, а также устроить себе заслуженную передышку, Моррис решил отправиться с ночевкой в Лондон.

Филипп проснулся в холодном поту от сна, в котором он мыл посуду у себя дома, на кухне. Одна за другой тарелки выскальзывали из его рук и с грохотом разбивались, падая на каменный пол. Мелани, которая, похоже, ему помогала, с ужасом смотрела на растущую гору черепков. Филипп застонал и протер глаза. Прежде всего он ощутил физический дискомфорт — изжогу, головную боль и серный привкус во рту. По дороге в ванную его затуманенный взор приметил сквозь открытую дверь в кабинет скомканные простыни на диване. И тут он вспомнил. Он хрипло произнес: «Мелани?» Ответа не последовало. В ванной никого не было. В кухне тоже. Он раздернул шторы в гостиной и отпрянул от хлынувшего в комнату света. В комнате пусто. Она ушла.

И что же теперь?

Душа его, как и желудок, была полна смятения. Случайная уступка Мелани его неуклюжей, скоротечной похоти сейчас, в воспоминаниях, казалась шокирующей, трогательной, восхитительной и непостижимой. Он и представить себе не мог, чтобы она придала хоть какое-нибудь значение этому эпизоду, и потому не знал, как вести себя дальше. Но, вдруг подумал он, стискивая руками стучащие виски, проблемы этикета вторичны по отношению к проблемам этики. Вот главный вопрос: хочет ли он, чтобы это повторилось? Или, скорее (действительно, глупый вопрос — кому не хочется повторения?), пойдет ли он на это снова, если представится случай? Да, очень кстати место, где он поселился, называется оползневой зоной, мрачно думал он, обозревая из окна свой живописный ландшафт.

В тот день он еще долго смотрел в окно, не решаясь покинуть квартиру прежде, чем он поймет, как дальше быть с Мелани — продолжать эту связь или сделать вид, что ничего не произошло. Он уже собрался позвонить Хилари: возможно, звук ее голоса, как на сеансе шокотерапии, приведет в порядок его вконец запутавшиеся мысли. Но в последний момент у Филиппа не хватило смелости, и он попросил оператора соединить его с «Интерфлорой». В таких сомнениях и встретил он закат. Спать он лег рано, а в полночь проснулся от эротического сна. Похоже, он стремительно впадает в отрочество.

Первым делом, решил Филипп, надо увидеть Мелани и поговорить с ней начистоту. Если бы он высказал ей свои чувства, возможно, она бы помогла ему разобраться в них. Как он себе это представлял, он пошел бы на зрелые, непринужденные, дружеские отношения, которые не обязательно предполагают совместную постель, но, с другой стороны, вовсе и не исключают такой возможности. Да, завтра ему надо увидеться с Мелани. Он снова погрузился в сон, и на этот раз ему приснилось, что он последним покидает Эссеф, разрушенный после второго, рокового землетрясения. Он в одиночестве сидел в самолете, стартующем из аэропорта, и, глядя в окно на взлетную полосу, видел, как из-под колес безумным узором стремительно расползаются трещины. Самолет взлетел в тот самый миг, когда земля, казалось, собралась поглотить его, и стал резко набирать высоту, оставляя под крылом неправдоподобный на вид город Эссеф, его дворцы и купола церквей, его небоскребы, прикрытые шапками облаков, — все это горит, разваливается и сползает в море.

Однако на следующий день и бухта, и город пребывали на своих местах и радовались солнцу в ожидании предательских подземных толчков. А вот Мелани нигде не было видно — она не нашлась ни через день, ни через два. Филипп то и дело выходил излома, под разными предлогами появлялся в прихожей и громко свистел на лестнице. Но все было напрасно. Несколько раз ему попадались Кэрол и Дидри, и в конце концов он набрался смелости спросить, где Мелани. Они ответили, что Мелани уехала на несколько дней. Может быть, нужна помощь? Он с благодарностью отклонил ее.

В тот же день в факультетском коридоре он споткнулся о сапоги, надетые, как оказалось, на ноги Ковбоя, сидевшего на полу под дверью Говарда Рингбаума в ожидании консультации.

— Привет! — осклабившись, сказал Ковбой. — Как поживает Мелани?

— Не знаю, — ответил Филипп. — Я несколько дней ее не видел. А вы?

Ковбой отрицательно покачал головой.

По коридору плыл тонкий гнусавый голос Рингбаума:

— Вы, похоже, перепутали в своей работе слова «сатира» и «сатиры», мисс Леннокс. Сатира — это стихотворный жанр; сатиры же — похотливые существа, наполовину люди, наполовину козлы, которые все время гоняются за нимфами.

— Мне надо идти, — сказал Филипп.

— Чао, — сказал Ковбой. — Расслабьтесь, и все будет хорошо.

Легко сказать. Все это уже стало походить на навязчивую идею. Ночью ему показалось, что девушка, звонившая в студию Чарлзу Буну, говорит голосом Мелани. К его досаде, включив радио, он захватил лишь самый конец разговора. «А не думаете ли вы, — говорила Мелани, — что необходимо выработать новое понятие личных взаимоотношений, основанных на разделении, а не на обладании. Что-то вроде эмоционального социализма…» — «Вот именно!» — «И чувственного социализма, и…» — «Да?» — «Ну, собственно, это и все». — «Большое спасибо! Отличные идеи!» — «По крайней мере, я так думаю, Чарлз. До свиданья». — «До свиданья. Ждем ваших звонков! В любое время», — добавил Бун многозначительно. Девушка — Мелани? — рассмеялась и повесила трубку.

«Вы слушаете шоу Чарлза Буна, — запел Бун, — то самое шоу, которое губернатор Дак пытался запретить. Звоните нам по номеру ноль-два-четыре-девять-восемь-девять-во-семь и поделитесь с нами своими мыслями».

Филипп выскочил из постели, и, натянув халат, помчался по лестнице в нижнюю квартиру. Позвонил в звонок. После довольно долгой паузы к двери подошла Дидри и, не открывая, спросила:

— Кто там?

— Это я, Филипп Лоу. Я хочу поговорить с Мелани.

Дидри приоткрыла дверь.

— Ее здесь нет.

— Но я только что слышал ее голос по радио. Она звонила в студию на шоу Чарлза Буна.

— Может, и звонила, но не отсюда.

— Вы уверены?

Дидри распахнула дверь.

— Хотите обыскать помещение? — спросила она с иронией.

— Прошу меня извинить, — сказал Филипп.

Нет, с этим надо кончать, сказал он себе, поднимаясь по лестнице. Нужно передохнуть, отвлечься. В свой первый же свободный от занятий день он на автобусе поехал по длинному двухъярусному мосту в центр Эссефа. И вышел из автобуса в тот самый момент, когда (учитывая семичасовую разницу во времени) Моррис Цапп, сидя в гриль-баре лондонского «Хилтона», со смаком впился зубами в первый пристойный на вид бифштекс, который попался ему с тех пор, как он прибыл в Англию.

Отель «Хилтон» был дорогим до чертиков, но Моррис решил, что заслужил себе поблажку, безвылазно просидев в Раммидже целых три недели. И уж конечно он постарался получить сполна от занятого им номера — теплой, не без шика обставленной комнаты с прекрасной звукоизоляцией. Вселившись туда, он дважды принял душ, погулял нагишом по коврам, купаясь в волнах прогретого воздуха, повалялся в постели перед телевизором, заказал в номер многоэтажный бутерброд с жареной картошкой впридачу, запил все коктейлем из виски с вермутом и заел яблочным пирогом. Привычные и нехитрые атрибуты американской жизни здесь, в далекой ссылке, стали казаться ему неслыханной роскошью.

Теперь, пожалуй, пришла пора высунуть нос на улицу и взглянуть на веселящийся Лондон, заключил он, вразвалочку возвращаясь после ужина из гостиничного ресторана с приятной тяжестью в желудке и раскуривая купленную в холле дорогую сигару «панателла». Натянув на себя пальто, перчатки и высокую черную шапку-хрущевку из синтетического меха, он окунулся в сырые лондонские сумерки. Прошелся по улице Пикадилли до одноименной площади и через Шефтсбери авеню добрался до Сохо, где через каждые несколько метров на него стали набрасываться изрядно продрогшие на ветру зазывалы стриптиз-клубов.

И тут следует заметить, что Моррис Цапп, столько лет проживший буквально за углом от крупнейшего в мире центра индустрии стриптиза, а именно Южной улицы в Эссефе, оказывается, ни разу в жизни не вкусил подобного удовольствия. Порнофильмы — да. Похабное чтиво — само собой разумеется. Порнография считалась вполне допустимой забавой эйфорийской интеллигенции. Но стриптиз и всевозможные его вариации, которыми славился Эссеф…

…и которые именно в этот момент впервые в жизни лицезрел Филипп Лоу, дойдя до кварталов Южной улицы, чтобы навестить памятные места, и с изумленным недоверием упершись взором в череду стриптизных забегаловок, заполонивших Кортес авеню — пинг-понг с полуголыми партнерами, рулетка, чистка обуви, барбекю, коверная борьба без правил, танцы в дискотеке, — и все это там, где когда-то находились солидные бары и кафе, художественные салоны и картинные галереи, ночные клубы для интеллектуалов и подвальчики, где собирались поэты, и все это сверкало неоновыми огнями, соперничая с солнцем (в Эйфории еще не вечер), и манило одиноких праздных мужей в дымный полумрак за бархатными шторами, где под звон и грохот музыки сошедшие с рекламных щитов девушки, выставив вперед устрашающе огромные и лоснящиеся, как ракетные боеголовки, груди, «Танцуют перед вами раздетые догола и абсолютно ничего не скрывают»…

…все это было уделом провинциалов, туристов и бизнесменов. И если бы кто-нибудь из студентов или коллег вдруг увидел, что Моррис Цапп наведывается в стриптиз-бары, на его репутации пресыщенного сноба можно было бы поставить крест. «Что? Моррис Цапп шастает по стриптиз-шоу? Моррис Цапп платит деньги, чтобы увидеть голые титьки? Он что, бесплатно это поиметь не может?» И так далее, в том же духе. Так что Моррис ни разу не переступал порога ни одного из стриптиз-клубов на Южной улице, хотя частенько, проходя мимо по дороге в ресторан или кинотеатр, испытывал приступ нездорового любопытства, и вот теперь, за десять тысяч километров от родного дома, стоя в иноземном порномире Сохо, где его могли видеть лишь незнакомцы, да и тех что-то было негусто (вечер выдался сырой и холодный), он думает: «А почему бы и нет?» и ныряет в ближайшую забегаловку мимо застывшего у дверей унылого индуса.

— Добрый вечер, сэр, — сказал индус, просияв улыбкой. — Будьте любезны, один фунт, сэр. Представление вот-вот начнется, сэр.

Моррис заплатил фунт и, протиснувшись внутрь сквозь вращающуюся дверь и за суконный занавес, оказался в тускло освещенной комнатке с маленькой низкой сценой, перед которой в три ряда стояли стулья с гнутыми спинками. На сцене лиловело пятно прожекторного света, а из допотопного динамика с хрипом пробивалась поп-музыка. В комнате было холодно и ни единой души, кроме Морриса. Он уселся посередине в переднем ряду и стал ждать. Прошло несколько минут. Моррис поднялся и пошел к выходу.

— Эй, — сказал он индусу.

— Желаете что-нибудь выпить, сэр? Пива, сэр?

— Я желаю увидеть стриптиз.

— Конечно, сэр. Один момент, сэр. Чуточку терпения, сэр. Девушка сейчас будет здесь, сэр.

— Она что, одна?

— По одной на представление, сэр.

— А почему такой собачий холод?

— Сейчас будет тепло, сэр.

Моррис вернулся на свое место, а индус притащил маленький электрический обогреватель на длинном шнуре, которого, впрочем, не хватило, чтобы дотянуть до стульев. Обогреватель издалека затеплился слабым розовым огоньком. Моррис надел шапку и перчатки, застегнул на все пуговицы пальто и мрачно закурил сигару, приготовившись сидеть до победного конца. В кои-то веки он так дьявольски оплошал, но сам себе он не собирался в этом признаваться. Так он и сидел, уставившись на пустую сцену и время от времени растирая конечности, чтобы разогнать застывшую кровь.

А в это же самое время Филипп Лоу, ожидавший разочарования, надувательства, раздражения и в конечном счете тоски зеленой (и тут следует согласиться с расхожим мнением о том, что коммерциализованный секс есть не что иное, как обман и скука), обнаружил, что ему отнюдь не скучно, что он заворожен и восхищен и, сидя с бокалом джина с тоником (полтора доллара — дороговато, но зато не надо давать сверху), взирал на трех прекрасных юных девушек, танцующих в чем мать родила буквально у него перед носом. И девушки эти были не только прекрасны, но и цвели здоровьем, и светились интеллектом, и совсем не были похожи на нескладных и вульгарных девах, которых он ожидал увидеть, так что вполне можно было допустить, что они делают это из любви к искусству, а не ради денег, — как будто, перебирая ногами и покачивая бедрами под звуки популярной музыки, они вдруг взяли да и сбросили одежды, чтобы доставить не только себе, но и окружающим маленькое невинное удовольствие. И было их трое, и пока одна из них танцевала, другая разносила напитки, а третья отдыхала. На них были плавки и короткие накидки, похожие на детские распашонки, и они то и дело сбрасывали с себя это нехитрое облачение попросту и без затей и прямо на виду у посетителей, наверное, потому, что в тесных помещениях не было раздевалок, — ну разве можно назвать это стриптизом! — и, сменяясь, приветливо похлопывали друг друга по плечу, будто исполненные духа товарищества участницы спортивной эстафеты из монастырской школы. И во всем этом не было ни капельки порока.

Когда сигара Морриса истлела почти наполовину, из-за суконного занавеса вдруг послышался девичий голос, звеневший на повышенных тонах, то ли оправдываясь, то ли протестуя — Моррис не смог этого разобрать, так как у его обладательницы явно был заложен нос. Спустя некоторое время она появилась в сопровождении индуса и за сляпанной кое-как ширмой прошествовала в дальний угол комнаты. На ней были неуклюжие сапоги вроде тех, что он видел на миссис Лоу, голова повязана платком, а в руках — сумка из кожзаменителя на молнии, и в гаком обличье она была не более соблазнительна, чем победительница социалистического соревнования из далекого сибирского села. Но индус, судя по всему, был абсолютно убежден, что репутация его спасена. Взяв в руки микрофон и вперившись взглядом в Морриса, который по-прежнему сидел в одиночестве, он завопил:

— Добрый вечер, леди и джентльмены! Наш первый номер в этот вечер — «Фифи, французская горничная»! Встречайте!

Индус нажал какие-то кнопки на магнитофоне, музыка загремела, и на сцене появилась блондинка в крошечном кружевном переднике поверх черного белья. Вступив в круг света, она замерла в игривой позе с метелкой из петушиных перьев.

— Черт меня побери! — громко произнес Моррис.

Мэри Мейкпис (а это была она) сделала шаг вперед, как козырьком, прикрыв рукой глаза от яркого света:

— Кто это? Знакомый голос!

— Ну и как, съездила в Стратфорд-он-Эйвон?

— Ой, профессор Цапп! Что вы здесь делаете?

— У меня к тебе тот же самый вопрос.

К ним заспешил индус.

— Прошу вас! Прошу вас! Клиентам не позволяется беседовать с артистками! Изволь продолжить выступление, Фифи!

— Ага, давай, Фифи, валяй! — сказал Моррис.

— Вы знаете, этот клиент — мой знакомый, — сказала Мэри Мейкпис. — Перед ним я ни за что не разденусь. А больше здесь никого нет. Это неприлично.

— Это и должно быть неприлично. В этом и заключается стриптиз, — сказал Моррис.

— Прошу тебя, Фифи! — умоляюще произнес индус. — Ты начинай, а там и другие клиенты подойдут!

— Нет, — сказала Мэри.

— Ты уволена, — сказал индус.

— О'кей, — сказала Мэри.

— Пойдем выпьем чего-нибудь, — сказал Моррис.

— Куда?

— Например, в «Хилтон».

— Уговорили, — сказала Мэри. — Я только пальто возьму.

Моррис поспешил выйти на улицу, чтобы поймать такси. Как оказалось, сегодняшний вечер еще не так уж безнадежно испорчен! Впереди была перспектива более близкого знакомства с Мэри Мейкпис. Увидев подъезжающее такси, он обнял ее за плечи.

— И что же такая милая девушка делает в такой гнусной дыре? — спросил Моррис. — И это не шутка.

— Я надеюсь, вы понимаете, что я согласилась просто выпить с вами, профессор Цапп?

— Конечно, — вкрадчиво ответил Моррис. — А ты что подумала?

— Кстати, должна сказать, что я все еще беременна. Я не сделала аборта.

— Очень рад слышать это, — сказал Моррис без всякого выражения и снял с ее плеча руку.

— Я так и думала. Но, чтоб вы знали, в моем решении нет никаких этических соображений. Я по-прежнему отстаиваю право женщины самой определять свое биологическое назначение.

— Даже теперь?

— Я просто струсила в самый последний момент. Уже в больнице. Увидела всех этих девушек, блуждающих в носках и со слезами на глазах… Унитазы в крови…

Моррис поежился.

— Если можно, без подробностей, — умоляюще сказал он. — А что это ты в стриптиз подалась? Это разве не эксплуатация женщины?

— Что мне оставалось делать, если деньги до зарезу нужны? А эту работу можно получить без официального разрешения.

— Но почему вообще ты решила остаться в этой паскудной стране?

— Чтобы родить здесь ребенка. Тогда у него будет двойное гражданство и он избежит призыва в армию, когда вырастет.

— И ты уже знаешь, что будет мальчик?

— Да я в любом случае не прогадаю. Здесь рожают бесплатно.

— Ну и сколько же ты еще продержишься на такой работе? Или поменяешь номер на «Фифи, беременная горничная»?

— Я вижу, с юмором у вас по-прежнему все в порядке, профессор Цапп.

— Стараемся, — ответил Моррис.

А в это время Филипп, уговорив уже три джина с тоником и сидя над четвертым и за два часа изучив все анатомические особенности трех «танцующих кошечек», достиг наконец глубокого проникновения в сущность такого понятия, как разрыв между поколениями. Все дело в возрастной разнице. Молодые моложе. И поэтому красивее. У них сияющая кожа, невредимые коренные зубы, плоские животы, крепкие грудки и бедра (какие бедра!) без голубых прожилок, похожих на плесень в сыре рокфор. И как же сей разрыв преодолеть?

Посредством любви — двух мнений тут быть не может. С помощью таких девушек, как Мелани, щедро дарящих свою упругую юную плоть таким старперам, как он, и возбуждающих их жизненные токи. Мелани! Каким простым и милым показался ее жест в свете этого нового понимания! И какими лишними теперь стали все его эмоциональные и этические затруднения.

Он наконец поднялся уходить. Нога у него опять затекла, но сердце было исполнено человеколюбия. И ничего не было удивительного в том, что, когда он вышел из стриптиз-клуба «Танцующие кошечки» и, щурясь от косых солнечных лучей, пересекающих Кортес авеню, заковылял по улице неверной (от долгого сидения и алкоголя) походкой, то сразу столкнулся с Мелани Бирд, будто она материализовалась из воздуха во исполнение его желаний.

— Профессор Лоу!

— Мелани! Девочка моя дорогая! — Он нежно обнял ее за плечи. — Где ты была? Почему убежала от меня?

— Я ни от кого не убегала, профессор Лоу.

— Пожалуйста, зови меня Филипп.

— Я просто ездила в город кое-кого навестить.

— И кто же этот кое-кто? Твой друг?

— Подруга. У нее муж попал в тюрьму — знаете, дело группы «Эйфория-99»? Ей иногда одиноко…

— И мне тоже одиноко. Мелани, давай вернемся в Плотин! — сказал Филипп, и его слова показались ему самому взволнованно-страстными и поэтичными.

— Вы знаете, Филипп, у меня сейчас дела.

— «Приди, любимая моя! С тобой вкушу блаженство я» ,— пропел Филипп, устремив на Мелани плотоядный взгляд.

— Ну и ну, Филипп, — понимающе улыбнулась Мелани, пытаясь высвободиться из его объятия. — Эти стриптизерки совсем вам голову вскружили. А кстати, я давно хотела узнать, они действительно совсем без ничего?

— Совсем. Но не такие красивые, как ты, Мелани.

— Спасибо, Филипп. — Ей наконец удалось освободиться. — Мне надо идти. Пока! — И она быстро зашагала по направлению к перекрестку между Кортес авеню и Главной улицей. Филипп захромал рядом. На авеню становилось оживленнее. На мостовой гудели и сигналили машины, а на тротуаре плотной толпой двигались пешеходы.

— Мелани! Не исчезай! Неужели ты забыла, что произошло недавно ночью?

— Что, разве обязательно кричать об этом на всю улицу?

Филипп понизил голос:

— Со мной это случилось впервые.

Мелани остановилась и вытаращилась на него:

— Вы хотите сказать, что никогда не знали женщин?

— Никого, кроме своей жены.

Она сочувственно коснулась его руки.

— Извините, Филипп. Если бы я знала, что это для вас так много значит, я бы на это не пошла.

— Выходит, для тебя это абсолютно ничего не значит? — понурив голову, горько спросил Филипп. Солнце в этот момент завалилось за крыши, и с моря налетел порыв холодного ветра, от которого Филипп поежился. Сияние дня разом померкло.

— Да, такое может случиться, когда немного забалдеешь. Все было очень мило, но… вы понимаете. — Она пожала плечами.

— Я знаю, я немного подкачал, — пробормотал он. — Но дай мне еще один шанс…

— Филипп, не будем…

— Ну давай хотя бы пообедаем вместе. Нам надо поговорить…

Она покачала головой.

— Извините, Филипп, никак не могу. У меня свидание.

— Свидание? С кем?

— С одним парнем. Я его пока мало знаю, так что не хочу, чтобы он ждал.

— И что вы с ним будете делать?

Мелани вздохнула.

— Если вас это так уж интересует, я хочу помочь ему в поисках жилья. Его сосед по квартире, похоже, перебрал ЛСД и прошлой ночью спалил весь дом. Ну ладно, пока, Филипп.

— Если хочешь, я пушу его переночевать у себя в кабинете, — с отчаянием сказал Филипп, хватая ее за руку.

Мелани нахмурила лоб и спросила с некоторым колебанием:

— У вас в кабинете?

— Ну, на какое-то время, пока он себе что-нибудь не подыщет. Позвони ему и скажи об этом. А мы с тобой пойдем пообедаем.

— Да вы и сами ему можете сказать, — ответила Мелани. — Вон он стоит у книжного магазина.

Филипп бросил взгляд через сверкающий и пульсирующий поток автомобилей на книжный магазин «Наше время», когда-то излюбленное место встречи битников. У витрины, повернувшись спиной к ветру и засунув кулаки глубоко в карманы джинсов, отчего в паху у него образовался впечатляющий бугор, стоял Чарлз Бун.

Название книги

Академический обмен

Лодж Дэвид

На новом месте