— Значит, ты считаешь, что он не так уж мал?
— По-моему, да.
— А мне всегда казалось, что он все-таки маловат.
— По результатам недавнего опроса, девяносто процентов американских мужчин считают, что их член меньше средних размеров.
— Можно понять их желание попасть в первые десять процентов…
— Да нет такой первой десятки, глупый, есть просто десять процентов, которых это не беспокоит. А суть в том, что у девяноста процентов не может быть член меньше средних размеров.
— Ага. Я вообще неважно разбираюсь в статистике.
— Ты знаешь, Филипп, ты меня разочаровал, откровенно говоря. Я полагала, что ты вовсе не помешан на своих мужских достоинствах. Именно это мне в тебе и нравилось.
— Мой маленький член?
— Нет, то, что ты не требуешь аплодисментов за демонстрацию своей потенции. Ас Моррисом всякий раз это должно было быть на пять с плюсом. И если я не буду стонать, закатывать глаза и биться с пеной на губах, он станет обвинять меня в том, что я к нему охладела.
— А он тоже входит в те девяносто процентов?
— Это уж нет.
— Понятно.
— Ты знаешь, он тебе кажется меньше, потому что ты смотришь на него сверху. В перспективе он укорачивается.
— А это мысль.
— Пойди и взгляни на себя в зеркало.
— Да ладно, я верю тебе на слово.
Однако на следующее утро, вытираясь после душа, Филипп влез на стул, чтобы окинуть взглядом свой торс в висящем над раковиной зеркале. И действительно, обычный угол зрения давал определенный укорачивающий эффект, хотя, может быть, и не такой большой, как хотелось бы. Сорок лет, возможно, еще не возраст, чтобы начать беспокоиться на этот счет, но у него лишь недавно появились некоторые данные для сравнения. До приезда в Эйфорию у него, пожалуй, со школы не было возможности как следует рассмотреть чей-нибудь мужской орган. А здесь члены посыпались на него со всех сторон. Первым был Чарлз Бун, который пренебрегал пижамой и вечно разгуливал по дому в Пифагоровом проезде в чем мать родила. Затем, музыкальный магазин на Кейбл авеню выставил альбом Джона Леннона и Йоко Оно с фотографией совершенно обнаженной пары на конверте. Далее, на экраны вышел эротический фильм «А я странный и желтый», который они поехали смотреть в Эссеф и два часа простояли в очереди, как выразилась Дезире, с парой сотен других страдающих вуайеризмом перестарков в надежде разогреть кровь (и, следует признать, так и произошло), а еще был человек из публики в зрительном зале авангардного театра, который перещеголял актеров, успев раньше их сбросить с себя одежду. Вся эта демонстрация производила на Филиппа сильное впечатление, одновременно внушая ему чувство собственной неполноценности. Дезире отнюдь не была с ним солидарна.
— Теперь ты понимаешь, что значит быть плоскогрудой в обществе, где царствует пышный бюст, — сказала она.
— Я должен сказать, что мне нравится твоя грудь.
— А у твоей жены?
— У Хилари?
— У нее есть за что подержаться?
— Фигура у нее неплохая. Только она…
— Что только?
— Не может обходиться без лифчика, как, например, ты.
— Почему не может?
— Ну, потому что она будет болтаться и подпрыгивать.
— Она? Ты хочешь сказать, они?
— Да-да, именно.
— А кто говорит, что они не должны болтаться? Кто говорит, что они должны торчать, как балкон на консолях? Я скажу тебе кто — производители бюстгальтеров.
— Наверное, ты права.
— Моррис вечно гонялся за большими титьками. Даже не знаю, почему он женился на мне. А я не знаю, почему за него вышла. Почему люди женятся? Почему ты женился на Хилари?
— Да как тебе сказать. Мне было тогда одиноко.
— Вот. Именно так. Я думаю, что одиночеством почти все и объясняется.
Филипп слез со стула, закончил вытираться и стал присыпать кожу тальком, не без некоего нарциссического удовольствия ощущая под рукой легкий жирок, наметавшийся на груди и бедрах. Бросив курить, он начал прибавлять в весе и решил, что это ему идет. Его грудная клетка теперь оделась гладким слоем плоти, а кадык больше не торчал с устрашающей откровенностью, наводя на мысль о том, что он проглотил плечики для одежды.
Затем он накинул хлопковый халат, который одолжила ему Дезире. Его собственный остался на Пифагоровом проезде, да и тот у него позаимствовал Чарлз Бун, так что он не надеялся получить его назад. Бун или ходил по квартире нагишом, или вечно таскал у Филиппа одежду. Насколько приятней все было на Сократ авеню. Задним числом в этом оползне можно было усмотреть провидение Божье, отправившее его по другому адресу. Халат, в разводах цвета морской волны и с подкладкой из белой махровой ткани, был необыкновенно уютен. В нем он казался себе и даже ощущал себя несколько атлетичным и деспотичным, будто японский борец. Он нахмурился на свое отражение в зеркале, прищурив глаза и расширив ноздри. В последнее время он частенько смотрелся в зеркало — очевидно, в надежде удивить самого себя каким-нибудь откровенным и все объясняющим выражением.
Выйдя из ванной, он неслышно перебежал в свою спальню, откинул одеяло на постели и примял подушку — его последняя рудиментарная дань условности: когда он спал с Дезире, он поднимался пораньше и приходил в свою комнату разворошить постель. Кому он этим хотел отвести глаза — он и сам не знал. Уж конечно не близнецам, поскольку Дезире, в агрессивной манере передовых американских родителей, была убеждена в том, что с детьми следует обращаться как со взрослыми, и, несомненно, разъяснила им истинный характер сложившихся между ними отношений. «Уж разъяснила бы заодно и мне, — невесело подумал он, всматриваясь еще в одно зеркало. — Разрази меня гром, если я хоть что-то в этом понимаю».
Не будучи по природе жаворонком, Филипп без труда поднимался спозаранок в эти солнечные утра в доме номер 3462 по Сократ авеню. Он полюбил принимать душ, стоя под горячими и острыми, как лазерные лучи, струями воды, гулять босиком по устланному коврами спящему дому и хозяйничать в кухне, сверкавшей белизной и нержавеющей сталью и больше походившей на панель управления космического корабля — столько там было циферблатов и технических новинок плюс огромный гулкий холодильник. Филипп накрыл завтрак для себя и близнецов, налил в кувшин ледяного апельсинового сока, положил ломтики бекона в гриль, включил его на минимум и залил пакетик с чаем подоспевшим кипятком. Сунув ноги в брошенные по дороге шлепанцы, он вышел с чаем в сад и, сев на корточки у северной стены, залюбовался неизменным видом на бухту. Утро было очень тихое и ясное. Водная гладь казалась туго натянутой, а у подвесного Серебряного моста можно было пересчитать канаты. Далеко внизу на набережной, как заводные, сновали легковые автомобили и грузовики, но шум и гарь от них сюда не долетали. Здесь воздух был свеж и сладок и благоухал ароматом тропической растительности, в изобилии родящейся в садах зажиточного Плотина.
Серебристый лайнер, приглушив моторы, планировал с севера на уровне его глаз, и он следил за медленным его перемещением по широкоформатному небосклону. Этот час был хорош для прибытия в Эйфорию. И нетрудно было себе представить, что почувствовали первые мореплаватели, заплывшие сюда, возможно, случайно, по узкому проливу, теперь перекрытому Серебряным мостом, и обнаружившие эту необъятную бухту в ее первозданном виде. Как там сказано об этом в «Великом Гэтсби»? «…Нетронутое зеленое лоно нового мира… должно быть, на один короткий, очарованный миг человек затаил дыхание перед новым континентом…» Пока Филипп припоминал цитату, утреннее спокойствие было грубо нарушено отвратительным треском, будто над головой пролетела гигантская газонокосилка, и по склону холма метнулась темная членистоногая тень. Это спикировал на кампус Эйфорийского университета первый вертолет из полицейского наряда.
Филипп вернулся в дом. Элизабет и Дарси уже встали. Они вышли на кухню в пижамах, зевая, протирая глаза и приглаживая длинные нечесаные волосы. Хотя близнецы были разнополые, Филипп вечно путал их, потому что Дарси был по-девичьи миловиден, и только зубные пластины во рту у Элизабет помогали ему различать их. Загадочная это была парочка. Общаясь друг с другом посредством телепатии, они здорово экономили на словах обычного языка. Филипп явно отдыхал с ними после своих не по годам речистых и до изнеможения любознательных детей, однако была в этом и некая неловкость. Хотелось бы ему знать, что они о нем думают, но они ничем себя не выдавали.
— Доброе утро! — бодро поприветствовал он их. — Похоже, сегодня будет жарко.
— Привет, — вежливо пробормотали они. — Привет, Филипп. — Они уселись за стол и стали с аппетитом поглощать какие-то патентованные засахаренные хлопья.
— Хотите бекона?
Они замотали головами — рты у них были набиты. Филипп вынул из гриля хрустящие и неотличимые друг от друга ломтики бекона и, сделав себе бутерброд, налил еще одну чашку чая.
— Что вы хотите сегодня на ленч? — спросил он. Близнецы переглянулись.
— Арахисовое масло и джем, — сказал Дарси.
— Хорошо. А ты, Элизабет? — Можно было и не спрашивать.
— Пожалуйста, то же самое.
Он сделал бутерброды из заранее нарезанного витаминизированного и абсолютно безвкусного хлеба, который любили близнецы, и сунул их в коробки, положив туда еще по яблоку. Близнецы принялись за вторую порцию хлопьев. В «Эйфория таймс» недавно напечатали об эксперименте, в результате которого крысы, которых кормили пачками от хлопьев, оказались здоровее тех, которых кормили самими хлопьями. Он сказал им об этом. Они вежливо улыбнулись.
— Вы умылись? — поинтересовался он.
Пока они умывались, Филипп вскипятил воду, чтобы приготовить кофе для Дезире, и взял вчерашнюю «Кроникл». «Как подчеркивают организаторы, это будет мирный, неагрессивный протест, — прочел он. — Однако местные жители, узнав о том, что на это мероприятие в Плотине могут собраться пятьдесят тысяч человек, включая прибывших из Мэдисона и Нью-Йорка, высказывают по этому поводу серьезные опасения». Он выглянул в окно, туда, где над центральной частью Плотина завис стрекозой полицейский вертолет. В город было введено двухтысячное войско, часть которого расположилась биваком в «Народном саду». Поговаривали, что солдаты тайком поливают цветы. Вообще у них был такой вид, как будто они вот-вот бросят оружие и присоединятся к протестующим студентам, особенно когда девушки — защитницы Сада дразнили их, раздеваясь до пояса и противопоставляя штыкам голые груди — такой контраст холодного металла и теплой плоти фотографы из «Эйфория Таймс», конечно, пропустить не могли. Многие солдаты были совсем юными пареньками, вступившими в Национальную гвардию, чтобы не попасть во Вьетнам, да и похожи они были на тех рядовых во Вьетнаме, которых показывали в телевизионных новостях, — смущенных и несчастных, иногда набиравшихся смелости перед камерой, чтобы поднять пальцы в виде буквы «V». В действительности же вся эта история с садом и была Вьетнамом в миниатюре, где университет был марионеточным режимом, Национальная гвардия — американской армией, а студенты и хиппи — вьетнамцами: эскалация вооружения, массовые убийства, вертолеты, уничтожение лесов, партизанская война — все это прекрасно вписывалось в общую картину. Будет о чем поговорить на шоу Чарлза Буна. А больше, пожалуй, ему и говорить-то не о чем.
Близнецы снова появились в кухне, чтобы забрать свои коробки с едой. Одеты они были в джинсы, выцветшие футболки и полукеды и теперь выглядели чуть чище и опрятней.
— Вы с мамой попрощались?
Небрежно крикнув «пока, Дезире!» и получив в ответ невнятный возглас, они вышли из дома. Филипп поставил на поднос кофе, апельсиновый сок, подогретые пончики и мед и понес все это в спальню Дезире.
— Привет, — сказала она. — Ты точен как часы.
— Чудный день сегодня, — ответил он, поставил поднос, подошел к окну и опустил жалюзи, так что солнце стало пробиваться в комнату длинными полосками. Рыжие пряди Дезире загорелись огнем на темно-оранжевых подушках исполинской кровати.
— Это что, вертолет нам чуть крышу с дома не снес? — спросила она, со смаком приступая к завтраку.
— Да, я как раз был в саду.
— Вот гады. Дети в школу ушли?
— Да. Я сделал им бутерброды с арахисовым маслом. Прикончил последнюю банку.
— Надо сегодня в магазин зайти. У тебя какие планы?
— С утра мне надо в университет. Преподаватели нашей кафедры сегодня проводят бдение у главного здания.
— Что проводят??
— Мне тоже кажется, что это не то слово, но они так это называют. Бдение обычно всенощное, так ведь? Я думаю, мы просто постоим на ступеньках часок-другой. В знак молчаливого протеста.
— И ты думаешь, Дак призовет Национальную гвардию, если члены английской кафедры на пару часов перестанут трепать языками? Конечно, это будет большое достижение, но…
— По-моему, наш протест направлен против Байнда. Его надо уломать, чтобы он выступил против Дака и О'Кини.
— Байнда? — Дезире презрительно хмыкнула. — Двуликий ректор.
— Ну, ты понимаешь, он в трудном положении. Что бы ты сделала на его месте?
— Я на его месте никогда не окажусь. За всю историю Эйфорийского университета ректором ни разу не была женщина. А вечером ты будешь дома? Если нет, придется просить кого-нибудь посидеть с детьми. У меня сегодня тренировка по карате.
— Меня допоздна не будет. Сегодня надо идти на эту идиотскую передачу с Чарлзом Буном.
— Ах да. О чем вы будете говорить?
— Мне кажется, я должен буду поделиться своими впечатлениями об эйфорийских делах с точки зрения британца.
— Ну, это тебе раз плюнуть.
— Но я себя уже не ощущаю британцем. По крайней мере, не так, как раньше. «Блуждаю между двух миров, один уж мертв, в другом нет силы для рожденья…»
— Ну, по крайней мере, будет масса вопросов о Саде. Ты ведь прославился как его защитник.
— Но ты же прекрасно знаешь, что все это было совершенно случайно.
— В мире не бывает ничего совершенно случайного.
— Но я испытывал к защитникам Сада всего лишь умеренное сочувствие. И нога моя туда не ступала. А теперь люди, даже совершенно незнакомые, подходят ко мне, жмут руку, поздравляют с арестом. Прямо в конфуз вводят.
— В делах людских есть свои приливы и отливы, Филипп. Тебя накрыло волной исторического процесса.
— Я чувствую себя настоящим шарлатаном.
— А зачем тогда идешь на это бдение?
— Если я не пойду, это будет выглядеть так, будто я поддерживаю другую сторону, а это, конечно, неправда. Вдобавок я за то, чтобы с кампуса вывели войска.
— Смотри, чтобы тебя снова не арестовали. Может, в следующий раз не так просто будет освободить тебя под залог.
Дезире доела пончик, облизала пальцы и откинулась на подушки с чашкой кофе в руке.
— Знаешь, — сказала она, — тебе очень идет этот халат.
— Где они продаются?
— Возьми его себе. Моррис ни разу не соизволил надеть его. Я его купила ему в подарок на Рождество два года назад. Кстати, ты Хилари написал? Или надеешься, что еще одна анонимка все за тебя решит?
— Я не знаю, что ей сказать. — Он зашагал по комнате, стараясь, непонятно почему, не наступать на солнечные полоски. Троица его собственных зеркальных отражений заспешила навстречу ему в триптихе зеркал над туалетным столиком Дезире и демонстративно отпрянула, когда он повернул назад.
— Расскажи ей о том, что произошло и что ты дальше собираешься делать.
— Но я не знаю, что собираюсь делать дальше. У меня нет никаких планов.
— Но ведь твой срок здесь подходит к концу?
— Да знаю, знаю, — с досадой сказал он, запустив пальцы в шевелюру. — Но все это так для меня непривычно. У меня нет опыта супружеской измены. И я не знаю, что будет лучше для Хилари, для детей, для меня, для тебя…
— Обо мне не беспокойся, — сказала Дезире. — Не обращай на меня внимания.
— Да как это можно?
— Я вот что тебе скажу. У меня нет никакого намерения еще раз выходить замуж. В случае, если тебя посещала подобная идея.
— Но ведь ты собираешься разводиться?
— Собираюсь. И теперь буду свободной женщиной. Я буду стоять на собственных ногах, а пару яиц иметь исключительно на завтрак. — Возможно, это обидело его, так что она добавила: — Это к тебе не относится, Филипп, ты знаешь, что ты мне очень нравишься. И нам хорошо вместе. И детям ты понравился.
— Правда? Это мне трудно понять.
— Да-да, ты с ними в парк ходишь гулять и тому подобное. Моррис никогда этого не делал.
— Ты будешь смеяться, но это одна из тех вещей, от которых я надеялся избавиться, когда приехал сюда. Это, наверное, уже мания.
— Ты можешь жить у нас сколько хочешь. Если захочешь съехать, я тебя держать не буду. Ты волен делать все, что сочтешь нужным.
— Я именно так и чувствовал себя в эти последние недели, — сказал он. — Никогда в жизни я не чувствовал себя более свободным.
Дезире улыбнулась ему, что для нее было редкостью:
— Вот это хорошо.
Она вылезла из кровати и почесалась сквозь хлопковую ночную рубашку.
— Как было бы славно, если бы все это так и продолжалось. Ты, я и близнецы. А Хилари с детьми где-то там, и ничего не знают, и тоже довольны.
— Сколько времени у тебя осталось?
— Официально срок обмена заканчивается через месяц.
— А если бы ты захотел, ты бы мог остаться в университете? То есть смог бы ты получить работу?
— Никакой надежды.
— Кто-то мне сказал, что в «Бюллетене курсов» на тебя составили потрясающий отзыв.
— Это всего лишь Вайли Смит.
— Не скромничай, Филипп. — Стягивая через голову ночную рубашку, Дезире удалилась в ванную. Филипп с признательностью последовал за ней и, пока она принимала душ, сидел на крышке унитаза.
— А может быть, поискать работу в каком-нибудь из местных колледжей? — спросила Дезире сквозь шум льющейся воды.
— Может быть. Но возникнут проблемы с визами. Конечно, будь я женат на американке, таких проблем не было бы.
— Ну, это похоже на шантаж.
— Что ты, я и в мыслях такого не имел. — Он поднялся и встретился со своим отражением в зеркале над раковиной.
— Надо побриться. Ладно, все это фантазии. Конечно, через месяц я уеду. Вернусь к Хилари и детям. Назад в Раммидж. Назад в Англию.
— А ты этого хочешь?
— Вот уж нет.
— Я могу взять тебя к себе на работу.
— К себе?
— Домработницей. У тебя это здорово получается. Гораздо лучше, чем у меня. А я пойду работать.
Он рассмеялся.
— И сколько же ты мне будешь платить?
— Немного. Зато не будет проблем с визой. Ты не подашь мне из шкафа полотенце, милый?
Он распахнул полотенце и, когда она, блестя мокрой кожей, выступила из-под душа, начал проворно растирать ее.
— М-м-м, как приятно. — Немного погодя она сказала:
— Тебе все-таки надо написать домой.
— А ты Моррису уже сказала?
— Я не обязана ему ничего объяснять. К тому же он в два счета прилипнет к твоей жене.
— А я об этом не подумал. Конечно, они оба знают, что я здесь жил…
— Но они думают, что Мелани тоже здесь, в качестве надсмотрщика. Или это я должна присматривать за тобой и Мелани? Я совсем запуталась.
— Я уже давно запутался, — сказал Филипп, замедляя свои движения. Он стоял перед ней на коленях, вытирая ей ноги. — Ты знаешь, это возбуждает.
— Остынь, детка, — ответила Дезире. — У тебя сегодня бдение, забыл?
Дорогая моя!
Большое спасибо за письмо. Я рад, что ты избавилась от простуды. У меня пока нет моей обычной сенной лихорадки, и я надеюсь, что местная пыльца не вызовет аллергии. Кстати, у меня роман с миссис Цапп. Я все собирался тебе об этом сказать, но как-то забывал…
Здравствуй, Хилари!
Не «дорогая», потому что я утратил право на нежные слова. Не прошло и пары месяцев после романа с Мелани…
Моя дорогая Хилари!
Как ты верно заметила, мои письма стали веселее и непринужденнее. Если говорить без всяких прикрас, в последнее время Дезире Цапп укладывает меня с собой постель по три-четыре раза в неделю, и мне от этого стало гораздо лучше…
По дороге в университет Филипп сочинял в голове письма Хилари и сразу же мысленно рвал их на части. Пытаясь привести к общему знаменателю образы, связанные с его домом в Раммидже, Хилари и детьми, и свою нынешнюю жизнь, он мгновенно скатывался к абсурду, сентиментальности или непристойности. Ему уже с трудом верилось, что, сев в самолет, он через несколько часов вернется снова к бесцветному, отсырелому и унылому пейзажу, когда-то им покинутому. Куда проще было бы представить себе, что, войдя в зеркало на туалетном столике Дезире, он окажется дома в собственной спальне. Ах, если бы можно было послать домой, когда наступит срок, свою живую копию, робота Лоу, запрограммированного мыть посуду, сидеть на семинарах, ежемесячно платить за дом по третьим числам, и в то же время залечь здесь в Эйфории, расслабиться и потихоньку поживать бок о бок с Дезире… Никто в Раммидже и не заметит. А если он заявится домой таким, каков он есть сейчас, все сразу скажут, что это самозванец. Просим подняться настоящего Филиппа Лоу! Мне бы тоже хотелось на него взглянуть, думал Филипп, вписывая «корвет» в крутые повороты Сократ авеню. Шины тихонько повизгивали на гладком шоссе, а в зеркале заднего вида каруселью вертелись дома и сады. Дело кончилось тем, что он сел за руль машины Морриса Цаппа. «Я думаю, надо зарядить аккумулятор, — сказала Дезире через несколько дней после того, как он въехал к ней в дом. — Не могу спокойно смотреть, как ты каждое утро бежишь на автобус, при том что в гараже стоит свободная машина».
Ты знаешь, все началось в ту ночь, когда случился оползень. Мы с миссис Цапп снова оказались на одной вечеринке, и она предложила подбросить меня домой, потому что на улице разыгрался почти что тропический шторм… Пифагоров проезд превратился в вышедшую из берегов реку. Дождь колыхался тяжелыми складками в лучах автомобильных фар, барабанил по крыше, дворники едва справлялись с потоками воды. Уличные фонари погасли, наверное, от короткого замыкания. Это было похоже на плавание по дну моря.
— Боже мой, — пробормотала Дезире, вглядываясь в темноту через ветровое стекло. — Когда я вас довезу, мне надо будет это пересидеть.
Из вежливости Филипп пригласил ее в дом на чашку кофе, и, к его удивлению, она согласилась.
— Боюсь только, что вы сильно промокнете, — сказал он.
— У меня есть зонтик. Мы бегом.
И они побежали — прямо к фасаду дома.
— Ничего не понимаю, — сказал Филипп. — Здесь должна быть входная дверь.
— Вы, наверное, здорово приняли, — сказала Дезире без всякого сочувствия. Несмотря на зонтик, она промокла до нитки. Филиппа тоже уже можно было выжимать. Более того, вместо садовой дорожки они угодили в глубокую грязь.
— Я совершенно трезв, — ответил он, пытаясь в темноте нащупать рукой ступеньки.
— Наверное, кто-то развернул дом, — саркастически заметила Дезире.
Что, в некотором роде, оказалось правдой. Обогнув угол в поисках входной двери, они наткнулись на трех перепуганных девушек в испачканных грязью ночных рубашках. Это были Мелани, Кэрол и Дидри, которых выбросило из кроватей в тот момент, когда дом повернулся, описав большую дугу (Чарлзу Буну повезло — он в это время сидел в своей уютной студии).
— Мы думали, это землетрясение, — сказали они. — Или конец света.
— Поехали-ка все ко мне домой, — сказала Дезире.
Как ты понимаешь, все это было из чистого милосердия и только на время. Просто дать нам крышу над головой, пока мы не сможем вернуться на Пифагоров проезд или не подыщем что-нибудь другое… Кэрол и Дидри скоро съехали. Мелани поселилась с Чарлзом Буном в южной части кампуса — они всецело посвятили себя защите Сада и хотели быть поближе к месту событий. В результате из всех пострадавших от оползня в доме Цаппов остался лишь Филипп. Он медлил, желая понять, сможет ли дом в Пифагоровом проезде снова стать пригодным для жилья, — Дезире велела ему не беспокоиться об этом. Он без особого усердия начал подыскивать себе новую квартиру — Дезире посоветовала ему не спешить. Он и не казался себе большой для нее обузой: она часто ходила по вечерам на собрания, и благодаря ему отпала необходимость в поисках приходящих нянь. Кроме того, она любила подольше поспать и оценила его готовность подавать близнецам завтрак и отправлять их в школу. Незаметно их новая жизнь вошла в привычку. Это было похоже на брак. По воскресеньям он вывозил близнецов в большой парк на другой стороне городского холма и бродил с ними по сосновым рощам. Он чувствовал, что снова возвращается к своей английской жизни, но только в более комфортном и необременительном варианте. По мере своего удаления в прошлое период жизни в Пифагоровом проезде стал казаться ему дурным сном. В конце концов, было в этом что-то неестественное и нездоровое, это была какая-то постыдная и нелепая роль, выпавшая на его долю, — не первой молодости паразит на теле чужеродного ему общества, путающийся в ногах у молодняка с собачьей преданностью в глазах, изо всех сил старающийся угодить или не дай Бог не обидеть, в тайной надежде быть принятым в игру, которая так и не была разыграна с его участием, — в ту самую, начало которой он захватил в свой первый вечер в квартире девушек на первом этаже с Ковбоем, Военной Униформой и Черным Кимоно. Подобной игры они больше не затевали или же занимались этим в его отсутствие. С тех самых пор он ни разу не уловил и намека на оргию, хотя бдительно следил за малейшими ее признаками. Единственным же местом, где он столкнулся с групповым сексом, были частные объявления в «Эйфория таймс». Возможно, и ему следовало туда обратиться: Английский профессор со скромными мужскими достоинствами, любит Джейн Остен, «Горячую десятку», джин с тоником, примет участие в оргии, опыта не имеет . Или же личное послание: Мелани. Дай мне еще один шанс. Ты мне нужна, но я не могу тебе это сказать. Я лежу в своей комнате без сна и жду, когда ты придешь . Лежа в своей комнате без сна и в поту и прислушиваясь к приглушенным звукам из соседней комнаты, где она занималась любовью с Чарлзом Буном. Это было уже похоже на болезнь. Подоспевший оползень смел с лица земли Содом и Гоморру всех его тайных желаний и неисполнившихся мечтаний. В тихой и поначалу лишенной всякой сексуальности обстановке роскошного высокогорного гнездышка Дезире Цапп он почувствовал себя заново родившимся. Он стал лучше питаться и лучше спать. За компанию с Дезире он бросил курить. «Если вы выбросите свою вонючую трубку, я выброшу свои вонючие сигареты, идет?» Она сказала, что решила бросить курить из-за карате — не вынесла унижения, поскольку после десяти минут тренировки начинала задыхаться. Филипп с удивлением обнаружил, как легко ему отказаться от трубки, и решил, что она ему, собственно, никогда и не нравилась. И был рад избавиться от всяких курительных причиндалов — в эти теплые дни он перешел на легкие брюки и тонкие футболки, и ничто больше не выпирало как опухоль в различных местах его тела. Впрочем, пить он стал больше — пару бокалов джина с тоником перед обедом, вино или пиво за столом и напоследок скотч с Дезире перед телевизором под мятежные новости уходящего дня. Как-то вечером он сказал ей:
— Я сегодня смотрел неплохую квартиру. На улице Поул.
— А почему бы вам не остаться у нас? — спросила Дезире, не отводя глаз от телевизионного экрана. — Места хватает.
— Сколько я могу сидеть у вас на шее…
— Если хотите, можете платить мне за постой.
— Хорошо, — сказал он. — Сколько?
— Как насчет пятнадцати долларов в неделю за комнату плюс двадцать долларов в неделю за еду и выпивку плюс три доллара за свет и тепло, что дает тридцать восемь долларов в неделю, или сто шестьдесят долларов за календарный месяц?
— Боже мой, — сказал Филипп, — ну и быстро же вы считаете!
— А я об этом уже думала. Меня бы это очень устроило. Кстати, вы будете дома завтра вечером? У меня семинар по пробуждению сознания.
Филипп остановился на красный свет и опустил стекло. Судя по треску вертолета над головой, он уже въехал в милитаризованную зону, хотя, находясь в этой части кампуса, никто бы не догадался, что в университете неспокойно, думал Филипп, минуя широкие западные ворота, заросли кустарника и лужайки, где от вращающихся дождевателей в воздухе зависла радуга из водяных капель, а одинокий часовой в укрытии небрежно помахал ему рукой. Но по мере приближения к главному зданию следы конфликта становились все более очевидными: разбитые и заколоченные досками окна, усеянные листовками и газовыми баллончиками дорожки, гвардейцы и полицейские, патрулирующие дороги, бдительно охраняющие здания и непрерывно что-то бормочущие в переговорные устройства.
Он нашел свободное место на автостоянке позади филфака и припарковался бок о бок с Люком Хоуганом, который только что подкатил на большом зеленом «тандерберде».
— Хорошая у тебя машина, Фил, — сказал завкафедрой. — У Морриса Цаппа была точно такая же.
Филипп перевел разговор в иное русло.
— Если что и можно сказать в пользу волнений на кампусе, — заметил он, — так это то, что с парковкой стало полегче.
Хоуган безрадостно покивал. Для него, зажатого между радикально и консервативно настроенными коллегами, в этом кризисе было мало смешного.
— Очень жаль, Фил, что ты попал к нам в такое время.
— Что ты, все это очень интересно. Куда более интересно, чем могло бы быть.
— Тебе нужно будет приехать к нам как-нибудь в другой раз.
— А что, если я попрошу тебя взять меня на работу? — полушутя спросил Филипп, вспомнив свой разговор с Дезире.
Но Хоуган ответил на полном серьезе. На его большом и темном лице, обветренном и опаленном солнцем, как западный ландшафт, отразилась невыразимая печаль:
— Эх, Фил, если бы я мог…
— Я пошутил.
— Кстати, в «Бюллетене курсов» тебя чертовски здорово оценили. А в наши дни преподавание кое-что значит…
— Но у меня совсем нет публикаций.
— Да, ты знаешь, Фил… — Люк Хоуган вздохнул. — Чтобы тебе получить работу соответственно возрасту и опыту, у тебя на счету должна быть книга, а то и две. Конечно, если бы ты был черным, тогда другое дело. А еще лучше — индейцем. Чего бы я только не дал за чистокровного индейца с докторской степенью, — пробормотал он мечтательно, словно человек на необитаемом острове, возжелавший бифштекса с жареной картошкой. Одним из требований, выдвинутых во время забастовки в прошлом семестре, был прием на работу представителей третьего мира, но другие университеты тоже начали охоту за этой дичью, так что запасы ее стали иссякать.
— Но у меня к тому же нет докторской степени, — заметил Филипп.
Этот факт был известен Хоугану, но, очевидно, сочтя дурным вкусом заострять на нем внимание Филиппа, он оставил его реплику без ответа. Они вошли в здание и молча стали дожидаться лифта. Намалеванная на стене надпись гласила: «Бдение английской кафедры — у главного здания в 11 часов».
Двери лифта открылись, они шагнули внутрь, и вслед за ними туда вскочил Карл Круп. Это был коротконогий очкарик с лысоватой макушкой — на удивление негероический тип, подумал Филипп, когда увидел его впервые. На лацкане у него, как медаль ветерана войны, все еще красовался значок «Нет увольнению Крупа». Возможно, он носил его, чтобы досадить Хоугану, которому пришлось санкционировать его увольнение, а затем прием на работу.
— Привет, Люк, здорово, Филипп, — бодро поприветствовал он их. — Идете на бдение?
Люк ответил с кислой улыбкой:
— Ты знаешь, у меня с утра комиссия, Карл.— Едва дверь лифта открылась, как он выскочил и исчез в своем кабинете.
— Либерал хренов, — пробормотал Круп.
— Я тоже либерал, — возразил Филипп.
— Тогда мне хотелось бы, — сказал Круп, похлопывая Филиппа по спине, — чтобы было побольше таких либералов, как ты, Филипп, защищающих свой либерализм на передовой, готовых ради него пойти в тюрьму. Ты идешь на бдение?
— Да-да, — сказал Филипп и покраснел.
На кафедре, куда он зашел проверить почту, его приветствовала секретарша Мейбл Ли:
— Профессор Лоу, мистер Бун оставил вам записку, — сказала она с наигранной улыбкой. — Я слышала, вы будете у него на шоу сегодня вечером. Я обязательно послушаю.
— О Боже, вот уж чего бы не посоветовал.
Он взял из лежащей на столе кипы газет номер «Стейт дейли» и пробежал глазами заголовки на первой странице: «Приказ, ограничивающий полномочия шерифа О'Кини… Другие кампусы выражают свою поддержку… Предположения врачей и ученых об использовании газа кожно-нарывного действия… Женщины и дети на Марше в защиту Сада…» Там же была и фотография Сада, не по дням, а по часам превращающегося в грязный пустырь с остатками игрового оборудования и чахлыми кустами в углу, со всех сторон обнесенный ограждением из колючей проволоки. По ту сторону забора находилась кучка безучастных солдат, а снаружи — толпа женщин и детей, что-то вроде сюрреалистического концлагеря наоборот. Может, сгодится для шоу Чарлза Буна? «И кто же здесь настоящие пленники? Кто за колючей проволокой, кто на свободе?» И так далее в том же духе. Филипп открыл свой ящик для корреспонденции, к величайшему изумлению его американских коллег называемый им на английский манер «голубиным гнездом». При виде небольшого потрепанного пакета с адресом, написанным рукой Хилари, ему на какое-то мгновенье стало не по себе, пока он не сообразил, что пакет был отправлен наземной почтой несколько месяцев тому назад. Почта, приходившая из-за пределов Эйфории, в последнее время стала его беспокоить, напоминая ему о связях и обязательствах совсем в других краях; особенно он вздрагивая от писем Хилари, тонких бледно-голубых посланий, на которых даже профиль королевы в правом углу являл его виноватому взору скорбное неодобрение его поведения. Однако в письмах Хилари не было и следа недовольства или подозрений. С дружелюбной словоохотливостью она писала о детях, о Мэри Мейкпис и о Моррисе Цаппе, который явно выходил в Раммидже на первые роли и уже успешно предотвратил начавшуюся было студенческую заварушку… Однако Филипп плохо воспринимал эти новости, бегло скользя взглядом по ровным, округлым буквам и в первую очередь пытаясь убедиться, что слухи о его супружеской неверности еще не докочевали до Раммиджа и не аукнулись возмущением и гневом. В Плотине ни для кого не было секретом, что он живет в доме Цаппов, но люди, похоже, были слишком озабочены проблемами Сада, чтобы задавать дальнейшие вопросы. Или это было так, или, как полагала Дезире, его считали голубым, поскольку он пустил в свою квартиру Чарлза Буна, а ее — лесбиянкой, поскольку она увлеклась феминизмом, так что едва ли кто-нибудь мог подумать, что они завели роман. К тому же Говарду Рингбауму, которого в первую очередь подозревали как автора подметного письма о Мелани (Ковбой, его студент, мог послужить источником информации), предложили работу в Канаде, и он уехал из Эйфории, мгновенно отпущенный вздохнувшим с облегчением Хоуганом.
Филипп прочел записку Чарлза Буна с напоминанием о времени и месте радиопередачи. Он вспомнил о том, как они встретились в самолете — с тех пор, казалось, прошли годы. «А кстати, вам надо будет как-нибудь прийти ко мне на передачу!..» Да, многое изменилось, включая и его отношение к Чарлзу Буну, которое прошло широкий спектр чувств — удивления, раздражения, зависти, злобы, мучительной сексуальной ревности и теперь, когда страсти поутихли, какого-то сдержанного уважения. В эти дни Буна можно было видеть повсюду — на улицах и на телеэкране, там, где случались шествия или демонстрации, — он так и лез в глаза со своей загипсованной рукой на перевязи, словно набиваясь на то, чтобы полицейские сломали ему и другую. Его наглости, дерзости и самоуверенности не было предела, и все это можно было принять за мужество. Влюбленность в него Мелани, которая со временем отнюдь не шла на убыль, теперь стала более понятной.
Филипп скомкал записку и бросил ее в мусорную корзину. Бандероль из Англии он откроет в приватной обстановке своего кабинета. По дороге туда он зашел в мужской туалет на четвертом этаже — тот самый, в котором в день его приезда взорвалась бомба, — теперь отремонтированный и заново покрашенный. 1 Считалось, что, если стать у писсуара, то лучшего вида из окна на бухту и подвесной Серебряный мост не сыскать, но сегодня Филипп устремил свой взгляд вниз. Да, в перспективе точно укорачивается.
Поверь мне, Хилари, что о постели и речи быть не могло. В тех редких случаях, когда мы встречались, мы не особенно друг другу нравились — мало того, Дезире только и говорила что о движении феминисток и вообще была настроена против мужчин. Кстати, именно это и привлекло ее в наших отношениях…
— Боже мой! — вздохнула Дезире, в первый раз оказавшись в постели с Филиппом.
— Что такое?
— А как все было хорошо!
— Все было потрясающе, — сказал он. — Я не слишком быстро кончил?
— Да я не о том, глупый. Как все было хорошо, когда мы жили в целомудрии.
— В целомудрии?
— Да, мне всегда этого хотелось. Согласись, славно мы жили эти последние недели — как брат с сестрой. А теперь вот завели интрижку, теперь все как у людей. Банально.
— Но если ты этого не хочешь, мы можем не продолжать, — ответил он.
— Нет, когда начнешь, назад дороги нет. Только вперед.
— Хорошо, — сказал он и в подтверждение этих слов разбудил ее на следующее утро пораньше, чтобы снова заняться любовью. Возбудилась она не сразу, но, достигнув оргазма, выгнула спину и так заходила ходуном, что Филипп слетел с кровати.
— Если бы я не знала, что вагинальный оргазм — это выдумки, — сказала она потом, — то ты мог бы ввести меня в заблуждение. С Моррисом никогда не было так хорошо.
— Верится с трудом, — ответил он. — Но спасибо на добром слове.
— Нет, правда. Техника у него была отменная, по крайней мере, во время оно, но я всегда чувствовала себя как двигатель на испытательном стенде. Как это у них там называется, тест на разнос?
Филипп зашел в свой кабинет, открыл окно и сел за стол. Бандероль, присланная Хилари, по всей видимости, содержала книгу и имела штамп «Получено в поврежденном от морской воды виде», что и объясняло ее странное, чуть ли не зловещее обличье. Он развернул упаковку, скрывавшую покоробленный и вылинявший том, который он сразу и не узнал. Корешок у книги отсутствовал, страницы слиплись. С трудом развалив книгу посередине, он прочел: «Возвращение к прошлому следует использовать очень умеренно, по возможности избегая его. Оно замедляет развитие сюжета и вводит читателя в заблуждение. Жизнь, в конце концов, идет вперед, а не назад».
Все в нерешительности собрались на ступеньках главного здания — профессора, старшие и младшие преподаватели английской кафедры. Между ними сновал Карл Круп, раздавая черные повязки. Кое-где маячили самодельные плакаты, гласившие: «Войска — вон с кампуса!» и «Прекратить оккупацию!». Филипп кивал и улыбался друзьям и знакомым в одетой по-летнему толпе. Для массового выступления день выдался хоть куда, И все это было больше похоже на пикник, чем на бдение. То же самое, судя по всему, думал и Карл Круп, так как он, похлопав в ладони, призвал компанию к порядку.
— Предполагается, что это молчаливая акция, ребята, — сказал он. — И я думаю, что вы будете выглядеть еще более достойно, если, выражая протест, на время прекратите курить.
— И пить, и заниматься сексом, — добавил какой-то остряк в заднем ряду. Сай Готблатт, стоявший рядом с Филиппом, хмыкнул и бросил сигарету.
— Тебе хорошо, — сказал он, — ты завязал. Как тебе это удалось?
— Я в качестве компенсации увеличил дозу алкоголя и секса, — ответил Филипп с улыбкой. Он пришел к выводу, что в Эйфории лучший способ сохранить что-то в тайне — это высказать все начистоту под видом шутки.
— А как насчет сигаретки после этого дела? Не тянет?
— Дело в том, что я курил трубку.
— И запомните, — строго сказал Карл Круп, — если полиция или вояки станут разгонять нас, сопротивления не оказывать. Если какая сволочь станет распускать руки, обязательно узнайте его номер, а то эти долбаные придурки не всегда с жетонами ходят. Вопросы есть?
— А что, если они пустят газ? — спросил кто-то.
— Тогда дело швах. Расходитесь, не теряя достоинства. Бежать не надо.
Толпа наконец посерьезнела. Вообще на английской кафедре истинных радикалов было раз-два и обчелся, и уж совсем никого, кто готовил бы себя в мученики. Слова Карла Крупа просто напомнили им о том, что в нынешней взрывоопасной ситуации они хоть чуть-чуть, но высунули головы. Формально же это было нарушением запрета губернатора на публичные сборища в пределах кампуса.
Все началось с того, что меня арестовали. Если бы не это, ничего бы не произошло. И, понимаешь, как раз благодаря Дезире меня и выпустили под залог…
— Алло, Дезире, это вы?
— Наконец-то! Вы что, забыли, что сегодня вечером мне надо уйти?
— Нет, не забыл.
— И где тогда вас черти носят?
— Вообще-то я сейчас в тюрьме.
— В тюрьме?
— Меня арестовали за кражу кирпичей.
— Бог ты мой! Вы что, действительно их украли?
— Да нет, конечно. Ну то есть они были у меня в машине, но я их не крал… Это долгая история.
— Лучше покороче, профессор, — сказал охранявший его полицейский.
— Послушайте, Дезире, вы не можете приехать и взять меня под залог? Они говорят, что это будет стоить полторы сотни.
— Наличными, — сказал полицейский.
— Наличными, — сказал Филипп.
— У меня с собой столько нет, а банки уже закрыты. Они принимают кредитные карты «Америкен экспресс»?
— Вы принимаете кредитные карты? — спросил Филипп полицейского.
— Нет.
— Нет, не принимают.
— Ну хорошо, я где-нибудь достану деньги, — сказала Дезире. — Не волнуйтесь.
— Да я и не волнуюсь, — жалобно сказал Филипп. Он услышал, как Дезире повесила трубку, и тоже положил свою на рычаг.
— Вам разрешается сделать еще один телефонный звонок, — сказал полицейский.
— Я отложу его на потом, — ответил он.
— Звоните сейчас, потом не будет. И лучше не рассчитывайте на то, что вас выпустят под залог, по крайней мере до понедельника. Вы — иностранец, понимаете? Это вызовет осложнения.
— О Господи. А что со мной будет сейчас?
— Сейчас будет то, что я вас посажу под замок. Вот только камера, куда сажают за мелкие преступления, уже набита до отказа такими же, как вы, кто без спросу берет чужие кирпичи. Поэтому я посажу вас в камеру с уголовниками.
— С уголовниками? — Слово жутковато резануло ему слух, и дурные предчувствия не улетучились при виде двух могучих негров, которые с хищным проворством вскочили на ноги, завидев, как открывается дверь.
— Вот вам профессор, ребята, — сказал полицейский, втолкнув Филиппа в камеру и закрывая за ним дверь. — Смотрите, будьте с ним повежливей.
Уголовники обошли Филиппа кругом.
— И за что замели, профессор?
— За кражу кирпичей.
— Ты слышал, Ал?
— Я слышал, Лу.
— И много было кирпичей, профессор?
— Штук двадцать пять.
Уголовники с удивлением переглянулись.
— Наверное, это были золотые кирпичи, — сказал один. Другой издал пронзительный лающий смешок.
— Сигаретка будет, профессор?
— Извините, нет. — Это был единственный раз, когда он пожалел, что бросил курить.
— А какие у профессора клевые брючата, Ал.
— И не говори, Лу.
— А ты знаешь, я люблю, когда брючата вот так ловко обтягивают задницу, Ал.
— И я тоже, Лу.
Филипп быстро сел на стоящую вдоль стены деревянную скамейку и не вставал с нее, пока Дезире не освободила его под залог. «Как вы вовремя, — сказал он ей, когда они отъезжали от полицейского управления. — Если бы я остался там на ночь, меня бы изнасиловали».
Теперь все это казалось забавным, но повторять подобный опыт у него не было ни малейшего желания. Если бы сейчас в главные ворота ворвался наряд полицейских, чтобы всех арестовать, он бы одним из первых смял ряды и побежал искать убежища в своем кабинете. К счастью, этот день на кампусе выдался тихим, и бдение едва ли могло нарушить покой. Прохожие просто оглядывались на них и улыбались. Некоторые из них выкидывали два пальца в знак победы или отдавали им негритянский салют, выкрикивая «Так держать!» и «Власть народу!» Телевизионщики, репортер с оператором, кряхтя тащившим на спине похожую на гранатомет аппаратуру, несколько минут снимали их, медленно ведя камерой по рядам собравшихся, что невольно вызывало в памяти школьные выпускные фотографии. Сай Готблатт прикрыл лицо газетой.
— Откуда я знаю, что они не работают на ФБР? — пояснил он.
Вот как все это началось. Однажды в субботу после обеда я ехал через Плотин — я делал в центре покупки — и по дороге домой мне попалась разрушенная церковь. Там была толпа народу, в основном студенты, и все тащили кирпичи на тачках и тележках из супермаркета. Я обогнал одну группу — они несли кирпичи в бумажных мешках и проволочных корзинах, и среди них я узнал одного из своих студентов… Вайли Смит. Он был с двумя темнокожими приятелями из гетто и белой босоногой девушкой в кафтане. Они с готовностью приняли его предложение подбросить их до Сада, загрузили кирпичи в багажник «корвета» и прыгнули в машину. Когда Филипп подъехал к перекрестку неподалеку от Сада, Вайли Смит вдруг завопил «Атас!», три двери «корвета» одновременно распахнулись и пассажиры Филиппа бросились наутек в четырех разных направлениях. Двое полисменов в машине, подъехавшей к нему, и не думали преследовать их. Они нацелились на Филиппа, застывшего от страха за рулем своего «корвета».
— Неужели я на красный свет проехал? — с дрожью в голосе спросил он.
— Откройте, пожалуйста, багажник.
— Да там только немного старых кирпичей.
— Багажник откройте.
От волнения Филипп забыл, что у «корвета» двигатель сзади, и по ошибке открыл капот.
— Брось шутки шутить, парень, мне некогда.
— Простите, ради Бога! — Филипп открыл багажник.
— Откуда кирпичи?
— Ну, они… Э-э-э… там недалеко здание, церковь, ее сносят, вы, наверное, видели. И народ разбирает старые кирпичи.
— У вас есть письменное разрешение на вывоз кирпичей?
— Послушайте, инспектор, я кирпичей не брал. Они принадлежат студентам, которые сидели у меня в машине. Я только согласился подвезти их.
— Назовите их имена и адреса.
Филипп помедлил. Адрес Вайли Смита был ему известен, и в его правилах было говорить полицейским правду.
— Я ничего не знаю, — ответил он. — Я думал, у них есть разрешение.
— Никто не давал такого разрешения. Эти кирпичи украдены.
— Да что вы! Неужели они представляют какую-то ценность? Я их немедленно отвезу назад, к церкви.
— Ни к какой церкви вы их не отвезете. Ваши документы.
Филипп протянул университетское удостоверение и британские водительские права. При появлении первого последовала краткая нотация в адрес профессоров, толкающих своих студентов на путь кражи чужой собственности, а вторые вызвали глубокое молчаливое подозрение. Оба документа были конфискованы. Подъехала вторая патрульная машина, и полицейские принялись перекладывать кирпичи из машины Филиппа в свои багажники. Затем все направились в полицейское управление.
В крошечной душной комнате, куда привели Филиппа, не было даже окон. Его сурово предупредили насчет ответственности за нанесение повреждений и порчу стен непристойными надписями, обыскали на предмет оружия и на полчаса оставили в одиночестве поразмышлять над содеянным. Затем вывели и зарегистрировали как подозреваемого. Университетское удостоверение и британские водительские права снова были подвергнуты скрупулезному изучению. Затем ему вывернули карманы и конфисковали их содержимое — малоприятная процедура, напомнившая ему о давней игре в Пифагоровом проезде. Обступившие стол полицейские особенно оживились при появлении из кармана пиджака стеклянного шарика, принадлежащего Дарси («Ха-ха, у вас, профессор, теперь шарика будет не хватать!»). Когда же выяснилось, что машина, которую вел Филипп, а также дом, в котором он проживает, принадлежат вовсе не той женщине, чья фотография находится в его бумажнике, всеобщее веселье сменилось осуждением с примешанной к нему плотоядной завистью. Его сфотографировали. Затем у него взяли отпечатки пальцев. Затем позволили позвонить Дезире, а потом заперли в камере с уголовниками. Дезире удалось освободить его под залог в семь вечера, когда он уже потерял надежду выбраться из тюрьмы до понедельника. Она поджидала его в холле здания суда, такая невозмутимая, полная бодрости и уверенности в себе в своем кремовом брючном костюме и с заброшенной за спину охапкой рыжих волос. Филипп бросился ей на шею.
— Дезире… Слава Богу, что вы пришли!
— Да, вид у вас помятый. Вас там, часом, не били?
— Нет, но все это было так… скверно.
Впервые за время их знакомства Дезире проявила мягкость и даже нежность. Она встала на цыпочки, поцеловала его в губы, а потом, обняв за плечи, повела к выходу.
— Расскажите, что там у вас произошло, — попросила она.
И он поведал ей всю историю сбивчивыми, бессвязными фразами. Это был не просто шок, который он испытал, оказавшись на свободе, — как и в прошлый раз, от неожиданного поцелуя у него внутри растаял какой-то ледок, и снова вдруг нахлынули внезапные переживания и забытые ощущения. И он уже больше не думал об аресте, а думал только о том, что вот они впервые коснулись друг друга. Дезире, как ему показалось, думала о том же. На его путаный рассказ она откликалась бессвязными репликами; сидя за рулем, она рискованно отрывала взгляд от дороги и подолгу смотрела на него, а в смехе и даже в бранных словах ее слышалась легкая истерика. Ловя и читая эти сигналы, он еще более возбуждался и приходил в еще большее замешательство. Выйдя из машины, он на непослушных ногах вошел в дом. «А где близнецы?» — спросил он. «У соседей», — ответила Дезире и странно на него поглядела. Она закрыла входную дверь и сняла пиджак. А потом туфли. А потом брюки. А потом блузку. А потом трусики. А бюстгальтера на ней не было.
— Извини, Фил, — прошептал Сай Готблатт, — но мне кажется, у тебя эрекция, а это нехорошо смотрится на бдении.
После полудня бдение тихо завершилось, и его участники, болтая, разошлись на обед. Филипп съел сандвич с креветками в компании Сая Готблатта в университетском ресторане «Серебряный бычок». Затем Сай вернулся к себе, чтобы настучать на своей электрической пишущей машинке еще одну статью о Хукере. Филипп, которому не работалось (за последние недели он не прочел ни одной стоящей книги), решил подышать свежим воздухом. Наслаждаясь солнцем, он медленно побрел через университетскую площадь мимо киосков и прилавков студенческих политических группировок; это было что-то вроде идеологической ярмарки, на которой можно было вступить в ряды организации «Студенты за демократическое общество», купить литературу о банде «Черные пантеры», сдать деньги в фонд защиты Народного сада, присоединиться к движению «Спасите бухту», сдать кровь для жертв войны во Вьетнаме, получить инструкцию по оказанию первой помощи при газовых атаках, подписать требование о легализации наркотиков — одним словом, проявить себя сотней интереснейших способов. По разным сторонам улицы проповедник-фундаменталист и кучка завывающих монахов-буддистов состязались в заманивании праздных душ. Этот день в Плотине выдался спокойным. И хотя на всех перекрестках вдоль главной улицы по-прежнему дежурил и полицейские, регулируя движение, расчищая тротуары и разгоняя скопления народа, напряжения в воздухе почти не чувствовалось, а толпа была мирной и добродушной. Как будто был объявлен антракт между жестокостью недавних кровопролитий и газовых атак и непредсказуемостью Большого марша. Защитники Сада усиленно готовились к этому событию, полиция же, снискав себе дурную славу в столкновениях с ними, старалась не высовываться. Торговля на главной улице шла вовсю, хотя некоторые витрины были выбиты и заколочены досками, а в книжном магазине «Бета», излюбленном месте встречи радикалов, все еще витал крепкий перечный дух; полиция накидала сюда так много газовых фанат, что студента, купившего книги в этом магазине, можно было определить по катящимся градом слезам. Более благотворные и аппетитные ароматы гамбургеров, запеченного сыра и бастурмы просачивались на улицы из переполненных баров и кафе; из магазинов, торгующих пластинками, через внешние динамики доносились звуки последнего рок-хита «Счастливый день», на легком ветерке покачивались погремушки бамбуковых занавесок насквозь пропитавшихся благовониями индийских сувенирных лавок, а из зажатых в пробке автомобилей слышалась разноголосица настроенных на двадцать пять радиостанций магнитол, сплетающаяся с витиеватыми мелодиями ситарной музыки.
Филипп оккупировал крошечный столик рядом с открытым окном в кафе «У Пьера», заказал себе мороженое с кофе по-ирландски и принялся разглядывать шествующую мимо процессию: бородатые иисусы с босоногими Магдалинами в хлопковых хитонах, нефы с африканскими прическами, похожими на ядерный гриб, и в темных очках с металлической оправой, пускающих революционно настроенных солнечных зайчиков своим собратьям на другой стороне улицы, наркота и алкаши, одуревшие до потери пульса, идущие по стеночке или сидящие, привалившись к нагретой солнцем стене, дети негритянских гетто и марк-твеновские беспризорники, опустошающие автоматы для оплаты парковки и клянчащие гривенники у водителей, которые откупались из боязни остаться с поцарапанными крыльями, священники и полицейские, расклейщики афиш и сборщики мусора, какой-то юноша, застенчиво раздающий листовки с приглашением на курсы по сайентологии, хиппи в истертых и обтрепанных кожаных куртках с гитарами наперевес и девушки, девушки всех сортов и размеров, девушки с распущенными по пояс волосами, девушки с косичками, девушки с кудряшками, девушки в мини-юбках, девушки в юбках до земли, девушки в джинсах, девушки в брюках клеш, девушки в бермудах, девушки без лифчиков, девушки, судя по всему, без трусиков, девушки белые, смуглые, желтые, черные, девушки в сарафанах, в сари, в тонких свитерках, в шароварах, в сорочках, в гавайских платьях, в бабушкиных капотах, в военных френчах, в сандалиях, в полукедах, в ботинках, в шлепанцах, босые, девушки с бусами, с цветами, со снизками браслетов на руках и ногах, девушки с серьгами, девушки в соломенных канотье, в сомбреро, в фуражках а-ля Фидель Кастро, девушки толстые и тонкие, высокие и малорослые, мытые и немытые, полногрудые и плоскогрудые, девушки с крепкими, упругими и дерзкими попками и девушки с рыхлыми, висячими полушариями плоти, подрагивающими при каждом шаге, и еще одна девушка, привлекшая особое внимание Филиппа, когда она стояла на тротуаре, собираясь перейти улицу, одетая в мини-юбку короче некуда, с длинными голыми ногами и с красовавшимся на одном бедре синяком в форме человеческого рта.
И вот, сидя здесь и взирая на все это с таким же праздным удовольствием, с каким он потягивал сквозь взбитые сливки крепкий кофе, Филипп почувствовал себя бесповоротно обращенным эмигрантом и частью грандиозного исторического процесса — текущего вспять культурного Гольфстрима, который увлек в Европу сонмище американцев в поисках Новых Впечатлений. Теперь же не Европа, но западное американское побережье стало передним рубежом эксперимента в жизни и в искусстве — именно сюда направили свои стопы паломники, жаждущие свободы и просвещения, и теперь европейцы обратились к американской литературе, чтобы увидеть в ней, как зеркале, свои духовные искания. Он вспомнил о «Послах» Генри Джеймса, о наставлении Стрезера маленькому Билхэму в парижском саду («жить… жить что есть сил… потому что грех всем этим не воспользоваться») и в равной степени ощутил себя и тем и другим персонажами — старшим, слишком поздно постигшим эту истину, и младшим, еще имевшим шанс извлечь из нее выгоду. Подумал он и о Генри Миллере, потягивающем пивко в задрипанной парижской забегаловке с блокнотом на коленях и еще не выветрившимся с пальцев запахом женских срамных губ, и почувствовал какую-то далекую родственную связь с его бесстыдной, грубой, фаллической фантазией. И впервые в жизни этим вечером, сидя в кафе «У Пьера» на главной улице Плотина и наблюдая текущую мимо жизнь города, он воспринял в себя всю американскую литературу и постиг всю ее невоздержанность, неблагопристойность и самоуверенную разнохарактерность, и понял вдруг Уолта Уитмена, сочленявшего слова, дотоле не встречавшиеся в одной компании нигде, кроме словаря, и Германа Мелвилла, расщепившего атом традиционного романа в попытке сделать охоту на китов всеобщей метафорой и тайком протащившего в книгу, адресованную самой пуританской в мире читающей публике, главу о китовой крайней плоти (чего никто и не заметил), и вдруг уразумел, почему Марк Твен собирался написать продолжение «Гекльберри Финна», в котором Том Сойер продает Гека в рабство, и почему Стивен Крейн начал создал свой знаменитый военный роман «Алый знак доблести» и лишь потом приобрел военный опыт, и что имела в виду Гертруда Стайн, говоря: «Все, что вспоминается, — это повторение, а все, что переживается, все сущее, и слышимое, и воспринимаемое — это не повторение». И все это он осознал, хотя едва ли мог объяснить своим студентам — ведь некоторые мысли слишком глубоки для семинаров, а также понял наконец, что же он хотел сказать Хилари.
А все потому, Хилари, что я уже не тот, и изменился я куда больше, чем мог бы о себе подумать. И я не только, как тебе известно, живу у Дезире Цапп с той самой ночи, когда случился оползень, но и со дня моего ареста начал с ней регулярно спать, и, не кривя душой, скажу, что не чувствую за собой такой вины, чтобы сожалеть о случившемся. Конечно, мне меньше всего хотелось бы причинить тебе боль, но когда я спрашиваю себя: какую рану я тебе нанес ? что я такого отнял у тебя?—я не могу найти ответа. И камень преткновения — не в моих отношениях с Дезире, а в нашем браке. Мы обладали друг другом целиком и полностью, но без всякой радости. Мне кажется, что за тринадцать лет нашей супружеской жизни только эта моя поездка в Америку разлучила нас больше чем на один день. И за все это время, пожалуй, не было и часа, когда ты не знала бы или не догадывалась, чем занят я, и когда бы я не знал или не догадывался, чем занята ты. Наверное, каждый из нас знал даже, о чем думает другой, так что едва ли была необходимость говорить друг с другом. И сегодняшний день был как две капли похож на вчерашний, и таким же был каждый завтрашний день. Мы хорошо знали, во что мы оба верим: в трудолюбие, в бережливость, в образование, в умеренность во всем. Наш брак — и дом, и дети — был как машина, которой мы служили и которую обслуживали с молчаливой экономией усилий двух монтеров, так долго проработавших в одной связке, что они не натыкались друг на друга, не просили подать инструмент, никогда не делали ошибок и не имели разногласий — только работа эта нагоняла на них смертельную скуку.
Ты видишь, я невольно перешел на прошедшее время — наверное, потому что и помыслить не могу о возврате к прежним отношениям. Это, конечно, не означает, что я хочу развестись с тобой или разъехаться, но если мы останемся вместе, так дальше продолжаться не может. Жизнь, в конце концов, идет вперед, а не назад. Я все-таки думаю, что было бы неплохо, если бы ты смогла приехать сюда на пару недель, чтобы понять все, о чем я говорю, так сказать, в контексте, и принять по этому поводу свое собственное решение. Я не уверен, что смог бы объяснить тебе все это в Раммидже.
Кстати, что касается Дезире: ни она не имеет на меня никаких видов, ни я на нее. Я всегда буду относиться к ней с симпатией и благодарностью, и ничто не заставит меня пожалеть о наших отношениях, но это не значит, что я прошу тебя приехать, чтобы жить втроем. Я скоро переезжаю на другую квартиру…
Да, пожалуй, это подойдет, подумал Филипп, оплачивая счет. Прямо сейчас я его отсылать не буду, но когда придет время, это будет в самый раз.
— Я думаю, следует признать, — без тени шутки сказал Филипп в микрофон, — что те, кому в голову пришла идея Сада, были радикалами, ищущими повода, чтобы противопоставить себя истеблишменту. Это был сугубо политический акт, который предприняли левые радикалы, чтобы спровоцировать органы охраны правопорядка на демонстрацию грубой силы, тем самым подтверждая тезис о том, что нынешнее так называемое демократическое общество на деле есть общество тоталитарное, репрессивное и нетерпимое к инакомыслию.
— Если я правильно вас понял, профессор Лоу, — гнусаво произнес звонивший, — вы хотите сказать, что люди, решившие разбить Сад, в конечном счете несут ответственность за последовавшее за этим применение насилия?
— Вы действительно так думаете, Фил? — вмешался Бун.
— В некотором смысле — да. Но в этом есть и другой смысл, возможно, более важный, который подтверждает мой тезис. А именно, если крошечную территорию занимает двухтысячное войско, если весь день над кампусом снуют вертолеты, ночью объявляют комендантский час, людей расстреливают на улицах, травят газом, арестовывают кого ни попадя, и все это чтобы запретить небольшой городской сад, тогда следует признать, что есть что-то порочное в нынешней системе. Аналогично, идея Народного сада, возможно, и была политическим маневром для ее авторов, но в процессе реализации она приобрела истинность и ценность. Надеюсь, вам не покажется, что я пытаюсь уклониться от ответа.
— Нет, — ответил голос в наушниках. — Нет. Все это очень интересно. Скажите, профессор Лоу, случалось ли что-нибудь подобное в вашем университете в Англии?
— Нет, — ответил Филипп.
— Спасибо за звонок, — сказал Бун.
— Спасибо вам, — ответил звонивший.
Бун отключил тумблер прямой линии и пропел в микрофон позывные своей радиостанции. Левая рука его была закована в гипс, на котором красовалась надпись, гласившая: «Сломано помощником шерифа округа Аркадия 17 марта, в субботу, на перекрестке Шемрок авеню и улицы Эддисон. Требуются свидетели».
— Так, у нас осталось времени лишь на один-два звонка, — сказал Бун. Замигала красная лампочка. — Алло, добрый вечер! Вас слушает Чарлз Бун и мой сегодняшний гость профессор Филипп Лоу. Чем вы хотите с нами поделиться?
На этот раз звонила пожилая дама, очевидно, постоянная слушательница, так как, услышав ее дребезжащий голос, Бун в отчаянии закатил один глаз.
— Не кажется ли вам, профессор, — сказала она, — что в высшем образовании нынешней молодежи не хватает курсов по самоконтролю и самоограничению?
— В общем…
— Так вот, когда я была девочкой — давно это было, должна я вам сказать, да… Может, вы попробуете угадать, сколько мне лет, профессор?
Чарлз Бун безжалостно перебил ее:
— О'кей, бабуля, так что вы хотели нам поведать? Что девушка должна знать, когда сказать «нет»?
После короткой паузы голос задребезжал вновь:
— Подумать только, мистер Бун, именно это я и собиралась сказать!
— А каково ваше мнение, Фил? — спросил Чарлз Бун. — Что вы думаете насчет того, что своевременный отказ — это панацея на все времена? — Он взял стоящую перед ним бутылку кока-колы и сделал натренированный беззвучный глоток. Сквозь стеклянную панель слева от Буна Филиппу было видно, как звукооператор сидит, позевывая, над табло и кнопками со скучающей и недовольной физиономией. Филиппу же, напротив, было совсем не скучно. Передача ему необычайно понравилась. Он целых два часа щедро делился со слушателями либеральными суждениями по всем мыслимым вопросам — Народный сад, наркотики, закон и порядок, образовательные стандарты, Вьетнам, охрана окружающей среды, ядерные испытания, аборты, групповой психотренинг, нелегальная пресса, смерть романа, и вот под конец у него осталось достаточно сил и энтузиазма, чтобы высказаться перед престарелой дамой по поводу сексуальной революции.
— Что ж, — сказал он, — сексуальная мораль всегда была яблоком раздора между поколениями. Но теперь в этих вопросах мы наблюдаем больше честности и меньше лицемерия, и это, я уверен, к лучшему.
Этого Чарлз Бун вынести уже не мог. Он отключил бабулю и стал закруглять свое шоу. Однако красная лампочка замигала вновь, и он сказал, о'кей, это будет последний звонок. Голос зазвучал издалека, но слышно было хорошо.
— Это ты, Филипп?
— Хилари!
— Ну наконец-то!
— Господи! Откуда ты звонишь?
— Из дома, разумеется. Ты и представить себе не можешь, с каким трудом я дозвонилась!
— Сейчас не надо со мной говорить!
— Или сейчас, или никогда, Филипп!
Чарлз Бун напряженно сидел на своем месте, прижимая наушники здоровой рукой, как будто ему удалось перехватить разговор из открытого космоса. Звукооператор за стеклянным экраном перестал зевать и отчаянно засигналил руками.
— Это частный звонок, который попал сюда по ошибке, — сказал Филипп, — пожалуйста, разъедините нас.
— Ни в коем случае, — сказал Хилари. — Я целый час пыталась к тебе пробиться.
— А где ты раздобыла этот номер?
— Мне его дала миссис Цапп.
— А она, часом, не сказала, что это номер радиопередачи с прямым эфиром?
— Что? Она сказала, что ты изо всех сил пытался связаться со мной. Ты вспомнил о моем дне рождения?
— О Боже, я совсем о нем забыл!
— Что ж, ничего, это все пустяки.
— Послушай, Хилари, тебе лучше положить трубку.
Он потянулся через покрытый зеленым сукном стол к контрольному выключателю, но Бун с сатанинской ухмылкой преградил ему дорогу закованной в гипс рукой и подал знак звукооператору прибавить громкости. Его блудливый глаз так и стрелял по сторонам от возбуждения.
— Так что ты хотела, Хилари? — страдальчески спросил Филипп.
— Ты должен немедленно вернуться домой, Филипп, если хочешь спасти наш брак.
Филипп издал краткий истерический смешок.
— Почему ты смеешься?
— Я писал тебе примерно о том же самом.
— Но я не шучу, Филипп.
— И я тоже. Кстати, ты можешь себе представить, сколько народу слушает наш разговор?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
— Вот именно! Поэтому не сочти за труд, немедленно повесь на рычаг чертову трубку!
— Ну если это все, что ты можешь сказать мне… А я-то надеялась, ты понял, что я собираюсь завести роман.
— А я уже завел роман! — закричал Филипп. — Но меньше всего мне хотелось бы, чтобы об этом узнал весь мир!
До Хилари наконец дошло. Она охнула, замолчала, и телефон отключился.
— Потрясающе, — сказал Чарлз Бун, когда все красные и зеленые лампочки погасли и замолчал микрофон. — Потрясающе. Высший класс. Фантастика, а не передача!
Прогноз погоды обещал, что будет облачно с прояснениями, и в первый погожий денек Моррис проснулся спозаранок от солнечных лучей, упавших ему на лицо из-за тонкой хлопковой занавески. Облачно с прояснениями. «Кто назначает эти прояснения? — все спрашивал он своих английских знакомых. — Какой такой умник сидит там наверху и что-то проясняет?» Впрочем, больше это никому не казалось забавным, и теперь даже он стал привыкать к причудливой метеорологической идиоматике. «Температура в пределах сезонной нормы». «Немного прохладно». «Местами дожди». «Переменная облачность». Отсутствие точности во всей этой терминологии уже перестало его беспокоить. Он смирился с тем, что, как и весь английский лексикон, это тоже своеобразный язык недомолвки и компромисса, рассчитанный на то, чтобы лишить погоду всякого драматизма. И никаких разговоров о максимумах и минимумах — все вокруг умеренно, заранее определено и сдержанно.
Он немного полежал на спине, прикрыв глаза от солнца и от таких же слепяще цветастых обоев, украшающих стены гостевой спальни в доме Лоу, и прислушиваясь к тому, как дом пробуждается ото сна и весь его остов потягивается и кряхтит, как набитая стариками ночлежка. Потрескивают половицы, гудят и клокочут водопроводные трубы, скрипят дверные петли, а в рамах дребезжат стекла. От этого шума можно просто оглохнуть. К общему хору Моррис добавил свой голос, испустив затяжной непристойный звук, от которого он чуть не подпрыгнул на матрасе. Это был его традиционный салют наступившему дню; что-то было в этом Раммидже, возможно, вода, от чего у него развился ужасный метеоризм.
При звуке шагов за дверью он навострил уши. Хилари? Он выскочил из кровати, бросился к окну, распахнул его настежь и встряхнул, проветривая, постельное белье.
Напрасные усилия. Это была Мэри Мейкпис: он распознал ее тяжелую беременную поступь. А ему-то на какой-то миг показалось, что Хилари смилостивилась и решила заглянуть к нему в комнату, чтобы немного покувыркаться в сене на утренней зорьке. Моррис захлопнул окно и, дрожа от холода, прыгнул обратно в кровать. А как близко он подошел вчера к тому, чтобы затащить Хилари в постель!
Она захандрила, потому что вчера был день ее рождения, а Лоу не прислал ей не то что подарка, но и дешевенькой открытки. «Когда не надо, он шлет мне розы через «Интерфлору», а когда надо, не может вспомнить про мой день рождения, — пожаловалась она с грустной усмешкой. — В таких вещах он совершенно безнадежен. Обычно ему дети напоминают». Чтобы поднять ей настроение, Моррис пригласил ее поужинать. Она стала возражать. Он настаивал. Его поддержала Мэри, а потом и Аманда. Наконец Хилари позволила уговорить себя. Она приняла душ, вымыла голову и нарядилась в очень идущее ей черное длинное платье, которого Моррис прежде не видел, с глубоким вырезом, открывавшим ее гладкие кремовые плечи и бюст. «Да вы потрясающе выглядите!» — со всей откровенностью сказал Моррис, и она залилась румянцем по самое декольте. И все теребила бретельки на платье и натягивала на плечи шаль — пока не осушила второй мартини, после чего раскованно навалилась грудью на стол и ничего не имела против, когда он запускал в вырез ее платья продолжительные оценивающие взгляды.
Он пригласил ее в более или менее сносный итальянский ресторанчик, а потом они зашли в «Петронеллу», небольшой полуподвальный бар недалеко от вокзала, с приличной музыкой и не слишком молодой публикой. В тот вечер на сцене выступала группа под названием «Смерть Артура», играющая в стиле фольклорного блюза, с меланхоличной солисткой, поющей под Джоан Баэз и других певиц подобного типа. Однако все могло быть гораздо хуже — группа тяжелого рока Хилари уж точно не пришлась бы по вкусу. Все вокруг, похоже, ей нравилось, так как она, изумленно оглядываясь на глинобитную лепнину а-ля Тюдор и с энтузиазмом аплодируя после каждой песни, сказала: «Я и не знала, что в Раммидже есть такие местечки, — и как вы только его обнаружили?» Он не стал говорить, не желая ее разочаровывать, что «Петронелла», как и десятки других подобных заведений, каждый вечер рекламирует себя в местной газете, но, скорее всего, Хилари и ее сверстники просто не замечали, что происходит в городе вокруг них. А между тем, пусть в это верилось с трудом, в Раммидже теплилась какая-никакая светская жизнь, хотя отдельные ее проявления, например клубы для «голубых» или вест-индские притоны, обнаружить было очень непросто. Но были и другие, не менее интересные и вполне доступные заведения — например коктейль-бар в «Ритце», одном из лучших отелей Раммиджа, в субботу вечером, когда там собирались водители с женами или подружками, чтобы отвести душу за бутылкой. Как ни старались в отеле удерживать цены на высоте в попытке сохранить марку, водителей было не запугать. Они рассаживались за столом или торчали у стойки, а их женщины, поправляя огромные, как осиные гнезда, парики, громоздились над своими крепкими, широкоплечими кавалерами, которые сидели как истуканы в новых с иголочки костюмах с торчащими из рукавов жесткими мозолистыми кулаками и заказывали по кругу дайкири, коктейли с виски, «Белую леди», «Апельсиновый цвет» и собственные изобретения Гарольда, владельца бара и обладателя ресторанных призов, — «Ядерный гриб», «Усиленный заряд», «Шаровую молнию» и «Росу Раммиджа»…
— Мы как-нибудь туда сходим, — пообещал он Хилари.
— Господи, да вы уже все тут знаете, Моррис. Можно подумать, что вы прожили в Раммидже долгие годы.
— Мне самому иногда так кажется, — мягко пошутил он.
— Вам, наверное, уже не терпится вернуться домой, в Эйфорию.
— Да как вам сказать… Жаль было бы пропустить розыгрыш первого гран-при Раммиджа.
— Ну, а наш климат… И ваша семья?..
— Я буду рад повидать близнецов. Возможно, в последний раз. Вы же знаете, что Дезире хочет со мной развестись.
У Хилари на глаза навернулась пьяненькая слеза.
— Мне очень жаль, — сказала она.
Моррис передернул плечами, и лицо его приняло мужественное, но усталое выражение, как у обаятельного кино-гангстера. Позади Хилари на стене висело дымчатое зеркало, сверяясь с которым он вносил в свое отражение легкие и малозаметные поправки, ненадолго отвлекаясь для этого от созерцания ее декольте.
— А есть какие-нибудь шансы на примирение? — спросила она.
— Я надеялся, что эта моя поездка что-то изменит. Но судя по письмам Дезире, она не передумает.
— Мне очень жаль, — снова сказала Хилари.
Солистка «Смерти Артура» пела «Кто знает, куда уходит время», вполне сносно имитируя Джуди Коллинз.
— А у вас с Филиппом были какие-нибудь проблемы? — отважился спросить Моррис.
— Нет, никогда. Ну, то есть до сих пор… — Она в смущении запнулась.
Он протянул руку и накрыл ее ладонь своей.
— Вы знаете, что мне известно насчет Мелани.
— Да, знаю… — Она уставилась на его большую темную руку с пальцами, заросшими густыми волосами. «Похоже на медвежью лапу», — обычно говорила Дезире. Но Хилари своей руки не отняла.
— Это случилось впервые, — сказала она.
— Откуда вы знаете?
— Уж я-то знаю… — Она подняла на него глаза. — Мне очень жаль, что это оказалась ваша дочь.
Придумать подходящий ответ на подобное сочувствие Моррису не удалось. Он снова пожал плечами.
— Но вы ему это уже простили? — спросил он.
— Да, конечно. Думаю, что да.
— Хотел бы я, чтобы у Дезире было столько же понимания, — вздохнул он.
— Возможно, ей приходится понимать куда больше? — робко спросила она.
Он бесшабашно ухмыльнулся:
— Возможно.
К певице присоединились соло– и бас-гитары, и все вместе они запели популярную песенку про волшебного дракона, подражая группе «Питер, Пол и Мэри». Моррис пришел к выводу, что соло-гитара совсем никуда не годится. Возможно, это и был Артур. В таком случае, название группы символизировало конечную цель, достижение которой было весьма желательно.
— Ну что, заглянем куда-нибудь еще? — спросил Моррис.
Пабы к этому времени закрылись, и «Петронелла» стала заполняться менее утонченной публикой — забубёнными выпивохами и уличными девицами не первой свежести. В любую минуту «Смерть Артура» могла закончить свою программу, за чем последовало бы шумное диско. Моррис знал еще одну придорожную закусочную, в которой музыкальный автомат был заряжен исключительно свингом сороковых годов.
— Я думаю, нам пора домой, — сказала Хилари. Моррис взглянул на часы.
— Куда спешить? С детьми сидит Мэри.
— Нет, все равно пора. Меня что-то совсем разморило. Не привыкла я столько пить по вечерам.
Сев в машину, она откинулась на сиденье и закрыла глаза.
— Спасибо за чудесный вечер, Моррис.
— Спасибо вам. — Он наклонился и в порядке эксперимента поцеловал ее к губы. Она обняла его за шею и приняла поцелуй раскованно и с удовольствием. И Моррис решил все-таки отвезти ее домой.
Когда они вернулись, дом уже спал. Они молча поднялись на цыпочках по лестнице. Пока Хилари накрывала стол к завтраку, чтобы не возиться утром, Моррис пошел в ванную, быстренько подмылся, почистил зубы, надел чистую пижаму и шелковое кимоно и засел в ожидании в своей комнате. Наконец Хилари поднялась к себе. Он выждал еще несколько минут, затем тихонько пересек коридор и вошел к ней в спальню. Хилари в комбинации сидела у зеркала и расчесывала волосы. Обернувшись, она вздрогнула от неожиданности.
— Вы что, Моррис?
— Я просто подумал, что, может быть, сегодня я буду спать здесь. Разве вам этого не хотелось?
Она в ужасе затрясла головой:
— Нет-нет, что вы!
— А почему нет?
— Только не здесь! Дети рядом. И Мэри.
— Но где же еще? Завтра я возвращаюсь к О'Шею. Крышу уже починили.
— Я знаю. Извините меня, Моррис.
— Да будет вам, Хилари! Расслабьтесь! Вы чем-то встревожены. Давайте-ка я сделаю вам массажик.
Он встал позади Хилари, положил ей руки на шею и стал разминать плечевые мышцы. Но она ничуть не расслабилась и напряженно склонила вбок голову, так что в зеркале они отразились вдвоем как живая картинка, демонстрирующая истязателя и его жертву.
— Извините меня, Моррис, но лучше не надо, — пробормотала она.
— О'кей, — холодно сказал он и оставил ее, неподвижно застывшую перед зеркалом.
Через несколько минут они снова встретились в коридоре между ванной и спальнями. У Хилари под халатом была надета ночная рубашка, лицо блестело от крема. У Морриса вид был откровенно мрачный и обиженный. Проходя мимо, она дотронулась до него рукой.
— Моррис, извините меня, — прошептала она.
— Забудьте об этом.
— Если бы это было возможно… Если бы… Вы были так добры ко мне! — она слегка покачнулась в его сторону. Он поймал ее, поцеловал, скользнул рукой под халат, и все пошло просто замечательно, но вдруг где-то рядом громко скрипнула половица, Хилари вырвалась и метнулась в свою комнату. Разумеется, поблизости никого не было. Это просто треклятый старый дом снова завел сам с собой беседу. Хилари говорила, что от центрального отопления старое дерево стало одновременно усыхать и расширяться. Возможно, что и так. В комнате Морриса между половицами зияли такие широкие щели, что сейчас из кухни этажом ниже сюда стал просачиваться аппетитный аромат бекона и кофе. Моррис решил, что пора вставать.
В кухне Мэри Мейкпис, одетая в один из халатов Хилари, который с трудом сходился на ее выпяченном животе, готовила для детей завтрак.
— Что вы такое сотворили вчера с Хилари? — поприветствовала она Морриса.
— О чем это ты?
— Что-то ее с утра не видно. Как следует напоили?
— Не больше двух мартини.
— Яйца с беконом будете?
— Да, парочку, омлет, пожалуйста.
— Вы что, думаете, здесь ресторан?
— Ага, и на гарнир картошечки позажаристей. — Он подмигнул Мэтью, который с открытым ртом сидел над чашкой кукурузных хлопьев. Юные Лоу совсем не привыкли к словесной перепалке за утренним столом.
— Моррис, не могли бы вы подбросить меня до вокзала по дороге на работу?
— Конечно. А куда ты собралась?
— Помните, я говорила вам, что хочу навестить семейную могилу в графстве Дарем?
— Но это довольно далеко.
— Я там и заночую. Вернусь завтра утром.
Моррис вздохнул.
— Завтра мы здесь уже не увидимся. О'Шей починил крышу, так что я возвращаюсь в свою квартиру. Чего мне будет не хватать, так это здешней стряпни.
— А вам не страшно туда возвращаться?
— Ну, ты же знаешь, как говорят в народе: глыба замерзшей мочи два раза в одно место не падает.
— Дети, поторапливайтесь, не то в школу опоздаете!
Мэри поставила перед Моррисом омлет с беконом, и он с пониманием дела принялся его уписывать.
— Послушай, Мэри, — сказал он, когда дети ушли из кухни. — С твоими талантами не пристало быть матерью-одиночкой. Почему бы тебе не уговорить твоего попа стать протестантом? Тогда он с полным правом мог бы на тебе жениться.
— Странно, что вы об этом заговорили, — ответила она, вынув из кармана почтовый конверт и помахав им в воздухе. — Он пишет, что сложил с себя церковный сан.
— Здорово! И хочет на тебе жениться?
— По крайней мере, жить со мной вместе.
— И что ты собираешься в связи с этим делать?
— Я решила подумать. Все-таки интересно, что случилось с Хилари? Мне хотелось бы переговорить с ней перед отъездом.
В дверях появилась Аманда в школьной форме — в темно-бордовом пиджачке, белой блузке с галстуком и серой юбке. Ученицы раммиджской школы для девочек юбки носили настолько короткие, что вид у них был как у мифических гибридов вроде русалок или кентавров: выше пояса суровая чопорность, а ниже — раздвоенная и неприкрытая живая плоть. В это время дня окрестные автобусные остановки были сущим раем для зачарованных созерцателей недостижимых услад. Под пристальным взглядом Морриса Аманда покраснела.
— Я пошла, Мэри, — сказала она.
— Погоди, детка, сбегай-ка наверх и спроси у мамы, будет ли она пить чай.
— Мамы наверху нет, она у папы в кабинете.
— Правда? Мне нужно кое-что сказать ей насчет ужина. — Мэри торопливо вышла.
— Кажется, через неделю в Раммидже будут давать концерт «Би Джиз», — сказал Моррис Аманде. — Хочешь, куплю билеты?
Глаза ее засверкали:
— Ой, купите, пожалуйста!
— А может, и Мэри с нами пойдет или даже твоя мама. Тебе нравится «Би Джиз»? — спросил он Мэри, когда та вернулась.
— Я их ненавижу. Аманда, тебе пора идти. Мама твоя висит на телефоне.
Когда подошло время уезжать, Хилари все еще сидела у аппарата. Мэри написала ей записку, пока Моррис выгонял на дорогу свой «лотус», от шума выхлопной трубы которого в холле задрожали все стекла.
— Во сколько у тебя поезд? — спросил он, глядя, как Мэри, осторожно маневрируя своим животом, усаживается на сиденье.
— Без десяти девять. Успеем?
— Успеем.
— Да, эта машина не для беременных женщин!
— Спинка сиденья откидывается. Так лучше?
— Отлично! Ничего, если я порелаксирую?
— Валяй.
И они сразу попали в хвост дорожной пробки на шоссе Мидленд. Очередь на автобусной остановке с любопытством взирала на то, как Мэри Мейкпис занимается поверхностным дыханием в ковшеобразном сиденье «лотуса».
— А это для чего? — поинтересовался Моррис.
— Психопрофилактика. Чтобы вам было понятней, способствует безболезненным родам. Меня этому Хилари научила.
— И ты в это веришь?
— Верю. Русские уже давно ее применяют.
— Держу пари, это потому, что им не по карману обезболивающие средства.
— Зачем нужно обезболивание в самый ответственный момент в жизни женщины?
— Дезире вообще хотела, чтобы ее отключили на все девять месяцев.
— Ей просто заморочили голову, с позволения сказать. Медикам очень успешно удается убедить женщин в том, что беременность — это род болезни, вылечить которую может только врач.
— А что думает об этом О'Шей?
— Он придерживается старомодного убеждения, что нужно перетерпеть боль.
— Это на него похоже. Ты знаешь, Мэри, мне до сих пор непонятно, как ты ему доверилась. Он смахивает на тех врачей, которые в дурных гангстерских фильмах вынимают у бандитов пули.
— Здесь такая система. Чтобы получить направление в больницу, надо стать на учет у районного врача. А О'Шей был единственным, кого я знала.
— Мне даже подумать неприятно о том, что он тебя обследует. У него же грязь под ногтями!
— Ну, осмотр он перепоручает больничным врачам. Он лишь раз прочел мне лекцию по гигиене беременных и сам засмущался до потери пульса. Уставился на скверную репродукцию Пресвятого Сердца, которая висит у него на стене, и бормотал про себя, будто молился.
Моррис рассмеялся:
— Это точно О'Шей!
— И вообще, во всем этом было что-то потустороннее. Да еще эта медсестра…
— Медсестра?
— Такая темноволосая щербатая девица.
— Нет у него медсестры, это Бернадетта, ирландская родственница, бесплатная прислуга.
— Но на ней был медицинский халат!
— Это фокус с переодеванием. О'Шей просто экономит деньги.
— Ну, короче, она озлобленно пялилась на меня из угла комнаты, словно дикий зверек. Не знаю, может, она и улыбалась мне, но это больше походило на оскал.
— Не улыбалась она тебе, Мэри. На твоем месте я держался бы от нее подальше. Она ревнует.
— Ко мне?
— Она думает, что это я сделал тебе ребенка.
— Господи Боже мой!
— А что в этом удивительного? Я вполне на это способен. Во сколько, ты сказала, твой поезд? Без десяти девять?
— Да.
— Кажется, нам придется немножко нарушить правила движения.
— Не волнуйтесь, Моррис. Все это пустяки.
До перекрестка с кольцевой дорогой пробка растянулась больше чем на километр. Моррис покинул свой ряд и с ревом помчался по встречной полосе, а вслед ему протестующе загудели возмущенные водители. И прямо перед перекрестком так называемая инвалидная коляска (скорее, эвтаназия на колесах, сказал бы он: достаточно прокола передней шины в этой сумасшедшей трехколесной табакерке — и вы покойник) очень кстати замешкалась, и «лотус» вскочил обратно в ряд.
— Видала? — ликующе сказал он. Но, к сожалению, полицейский инспектор тоже наблюдал за маневрами Морриса. Он пошел ему навстречу, расстегивая карман на куртке.
— Ну вот, — сказала Мэри Мейкпис. — Теперь вас оштрафуют.
— Ты не могла бы еще немного порелаксировать?
Чтобы заглянуть в машину, полицейскому пришлось согнуться почти пополам. Моррис потыкал большим пальцем в сторону Мэри Мейкпис, которая с высунутым языком пыхтела как паровоз, закрыв глаза и обхватив руками живот.
— Неотложное дело, инспектор. Эта молодая дама вот-вот родит.
— Ах ты, — сказал инспектор. — Ну что ж, хорошо, но уж вы поосторожней, не то оба попадете в больницу. — Довольный своей шуткой, он придержал движение, и они проехали на красный свет. Моррис благодарно помахал ему рукой. И привез Мэри Мейкпис на вокзал за пять минут до отправления поезда.
В университет Моррис поехал по только что открытому участку кольцевой дороги — головокружительному сплетению туннелей и пролетов, которые должны были войти в маршрут планируемого розыгрыша гран-при. Откинувшись в своем ковшеобразном сиденье, он вел машину на манер профессионального гонщика, положив на руль прямые руки. В самом длинном туннеле, вдали от полицейского ока, он вдавил в пол акселератор и с удовлетворением слушал, как гул из выхлопной трубы эхом отражается от стен. Пулей вылетев из туннеля, он вписался в длинную наклонную параболу, зависшую над крышами домов. Отсюда была видна панорама всего города, и в этот самый момент выглянуло солнце и залило светом бледные бетонные фасады современных построек, многоэтажные здания и серпантины автострады, четко вычертив их на фоне мрачной массы столетних трущоб и пришедших в упадок фабрик — как будто семена города 20 века, давно посаженные в землю, наконец проросли и потянулись к свету, пробиваясь сквозь спекшийся и истощенный фунт викторианской архитектуры. Морриса этот вид тронул за душу, так как прорастающий город, несомненно, был американским по стилю — именно на это вечно жаловались местные чинуши, — и у него появилось странное чувство, будто он оказался на американской границе в самом неожиданном месте.
В одном только не было сомнения — до приличной музыки на радио им еще ох как далеко. Когда он въезжал в университетские ворота, часы на башне прозвонили девять и один несносный диск-жокей на «Радио-1» сменил другого. Охранник с шиком отдал ему честь: с тех пор как Моррис успешно прекратил сидячую студенческую забастовку, он стал широко известным и уважаемым на кампусе человеком, а благодаря оранжевому «лотусу» его повсюду мгновенно узнавали. В столь ранний час с парковкой не было никаких проблем. Преподаватели Раммиджа любили жаловаться на неувязки в расписании, но истинной проблемой было их нежелание преподавать раньше десяти утра и после четырех вечера, а также в обеденные часы, а также по средам во второй половине дня, а также в любое время в конце недели. Так что они едва успевали просмотреть свою почту, не говоря уже о преподавании. Не зная о местных джентльменских традициях, Моррис назначил занятия с одной из групп на девять утра — к большому ее неудовольствию, и именно на встречу с ней направил он свои стопы — не слишком быстро, ибо студенты всегда опаздывали.
Со времени его приезда в Раммидж английская кафедра перебралась на новые квартиры. Теперь она располагалась на восьмом этаже недавно построенного шестигранного здания — одного из тех, что просматривались с кольцевой дороги. Переезд происходил в пасхальные каникулы и вызвал много стонов и зубовного скрежета. Что там исход евреев из Египта! Проявив свойственную ей эксцентричность и вместе с тем трогательную заботу о личной свободе наперекор логике и целесообразности, администрация позволила всем сотрудникам самим решать, какую мебель они хотят взять с собой в новое здание, а какую заменить. Последовавшие за тем пертурбации вконец запутали нанятых для этого рабочих и привели к многочисленным ошибкам. В течение двух дней два каравана носильщиков сновали из одного здания в другое, таская туда и обратно примерно одинаковое количество столов, стульев и картотечных шкафов. Шестигранник, который еще толком не успели обжить, уже оброс легендами. Он был построен из блоков, и уверенность в прочности его конструкции была подорвана спешно распространенными ограничениями на общий вес книг, которые каждому преподавателю позволялось иметь на полках. Наиболее сознательные сотрудники в первые недели поселения занимались тем, что с обиженным видом взвешивали свои книги на бытовых весах и писали на клочках бумаги длинные колонки цифр. Число лиц, которым разрешалось одновременно находиться в кабинете или аудитории, также было ограничено. Еще поговаривали, что все окна, выходящие на запад, запечатаны по одной причине: если все обитатели комнат по случайности одновременно высунутся из окна, здание завалится. Снаружи дом облицевали глазурованной керамической плиткой, которая должна была сопротивляться разрушающим атмосферным воздействиям на протяжении пятисот лет, но посадили ее на низкосортный клей, так что она уже местами начала отваливаться, и подступы к новому зданию украсились табличками «Опасная зона! Осыпается плитка». И предупреждения эти не были напрасными: как только Моррис поднялся по лестнице, под ноги ему упал и разлетелся на куски керамический квадрат.
Одним словом, не стоило удивляться тому, что переезд послужил поводом для сокрушенных жалоб со стороны сотрудников английской кафедры, но у нового здания была одна особенность, которая, на взгляд Морриса, целиком искупала его недостатки. Там был лифт, которого он в жизни никогда не видел, с чудным названием «патерностер». Лифт состоял из бесконечной цепочки открытых кабинок, движущихся вверх и вниз в двух шахтах. Движение его, естественно, было более медленным, чем у обычного лифта, поскольку лента никогда не останавливалась, и входить в него надо было на ходу, что избавляло вас от утомительного ожидания. К тому же это придавало обычной, рутинной процедуре езды на лифте своего рода экзистенциальный драматизм, поскольку входить в лифт и покидать его надо было с точным расчетом по времени и известной решительностью. Для пожилых и ослабленных «патерностер» представлял собой серьезное испытание, и многие из них предпочитали карабкаться по лестнице. Не внушали уверенности и таблички, прикрепленные к выкрашенным красной краской устройствам экстренного отключения на каждом этаже: «Для аварийной остановки лифта опустить красный рычаг. Запрещено освобождать людей, застрявших в кабине лифта или его механизме. Обслуживающий персонал устранит возникшую неисправность при первой возможности». В будущем собирались запустить и обычный лифт, но пока он не действовал. Моррис не жаловался: он полюбил «патерностер». Возможно, это было возвращением к его детскому увлечению качелями-каруселями; кроме того, лифт также был для него на редкость поэтичной машиной, особенно если проехаться на нем по кругу, исчезая в темноте наверху и внизу и возносясь или опускаясь к свету между этими крайними точками. Это вечное движение было готовой иллюстрацией всех систем и космологии, основанных на принципе вечного обновления, а также календарной мифологии, смерти и возрождения архетипов, теорий исторических циклов, метемпсихоза и концепции литературных модусов Нортропа Фрая.
Однако в это утро он довольствовался тем, что прямиком направился на восьмой этаж. Студенты, посещающие семинар, уже дожидались его, подпирая стены, зевая и почесываясь. Поздоровавшись с ними, он открыл дверь, на которой поверх таблички с именем Гордона Мастерса был наклеен клочок бумаги с его именем. Как только он вошел в кабинет, смежная дверь напротив отворилась и в комнату с виноватым видом просунулась Элис Слейд с большой кипой бумаг.
— Ой, — сказала она, — у вас занятия, профессор Цапп? Я хотела спросить у вас насчет заявок в аспирантуру.
— Да, у меня занятия до десяти, Элис. Почему бы вам не обратиться к Руперту Сатклифу?
— А, хорошо. Извините, что побеспокоила. — Она ретировалась.
— Присаживайтесь, — сказал Моррис студентам, думая про себя, что ему придется вернуться в комнату Лоу. Войдя в роль посредника при переговорах между администрацией и студентами, он сказал, что нуждается в помощи секретаря и городском телефоне, и эти требования были быстро и без особых затрат удовлетворены посредством перевода его в комнату, освободившуюся вследствие скоропалительного отъезда Гордона Мастерса. По отметинам на стенах кабинета все еще можно было определить, где висели охотничьи трофеи. Теперь же, хотя его посредничество уже завершилось, перебираться обратно в комнату Лоу не имело особого смысла, однако кафедральная секретарша, привыкшая со всеми проблемами, вопросами и решениями обращаться к Мастерсу, стала, словно повинуясь природному инстинкту, приносить все эти дела Моррису Цаппу, хотя исполняющим обязанности заведующего кафедрой считался Руперт Сатклиф. На деле же последний сам наведывался к Моррису за неофициальным советом или одобрением, равно как и другие члены кафедры. Внезапно освободившись от тридцатилетней деспотии Мастерса, английская кафедра раммиджского университета была ошеломлена и напугана собственной свободой и стала ходить кругами, как корабль без руля и без ветрил или, скорее, как корабль, чей капитан-самодур свалился темной ночью за борт и унес с собой на дно секретные сведения о конечной цели плаванья. Команда по привычке бегала на капитанский мостик за приказаниями и только обрадовалась, когда они стали поступать от первого попавшегося, кто занял капитанское место.
А место это, следует признать, было весьма комфортным — мягкое вращающееся кресло с откидывающейся спинкой для большого начальника. Именно из-за него Моррису не хотелось возвращаться в комнату Филиппа Лоу. Он плюхнулся в кресло, водрузил ноги на стол и закурил сигару.
— Ну-с, — сказал он унылой троице, — о чем вы жаждете поведать мне сегодня?
— О Джейн Остен, — промямлил бородатый юноша, перебирая газетного формата листы, покрытые устрашающими на вид письменами.
— Так. И какая у вас тема?
— Я написал о нравственном осознании у Джейн Остен.
— Это не вполне в моем стиле.
— Я не понял темы, которую вы мне дали, профессор Цапп.
— Эрос и Агапе в романах поздней Джейн Остен — так, кажется. И в чем проблема?
Студент понурил голову. Моррису захотелось продемонстрировать свою объяснительную мощь. Агапе, сказал он, — это празднество, посредством которого ранние христиане выражали свою любовь к ближнему; это целомудренная, неиндивидуализированная любовь, в романах Джейн Остен представленная общественной жизнью, которая призвана подтвердить сплоченность земледельческих капиталистических сообществ, являющих собой средний класс, или же вовлечь в эти сообщества новых членов — то бишь балами, зваными обедами, совместными экскурсиями и так далее. Эрос же, разумеется, — это чувственная любовь, представленная у Джейн Остен сценами ухаживания, разговоров наедине, прогулок вдвоем — любой встречей героини со своим возлюбленным, истинным или мнимым. Читателей Джейн Остен, подчеркнул он, энергично размахивая сигарой, не должно вводить в заблуждение отсутствие прямых указаний на физическую близость в ее романах — это вовсе не означает безразличие или неприязнь к ней автора. Напротив, она неизменно переходила на строну Эроса в противовес Агапе — то есть предпочитала приватное общение влюбленных публичности светской жизни и сборищ, которые неизбежно кому-то причиняли боль или страдания (взять, к примеру, катастрофические последствия групповых вылазок — в Созертон в «Мэнсфилд-парке», на Боксхилл в «Эмме», в Лайм в «Доводах рассудка»). Продолжая в том же духе, Моррис доказал, что мистер Элтон , по всей очевидности, был импотентом, так как в огрызке его карандаша, который достался Гарриет Смит, не оказалось графита; или тот эпизод в «Доводах рассудка», когда капитан Уэнтворт снял с плеч Энн Эллиот шаловливого мальчугана… Моррис схватил книгу и прочувственно зачитал вслух: «Но почти тотчас Энн почувствовала, что ее освобождают… пока она успела сообразить, что это сделал капитан Уэнтворт… и унес его прочь… При таком открытии она совершенно онемела. Она не могла даже благодарить его и продолжала хлопотать над маленьким Чарлзом в полном смятении чувств».
— Ну, что вы на это скажете? — с благоговением заключил он. — Если это не оргазм, то что же это? — Он поднял взгляд на три застывшие от изумления физиономии. В это время затрещал внутренний телефон.
Звонила секретарша ректора, желавшая знать, сможет ли Моррис заглянуть к нему до обеда. Это не в связи ли с тем, что председатель студсовета никак не угомонится насчет представительства в комиссии по новым назначениям? — поинтересовался Моррис. Секретарша не знала, но Моррис был готов держать пари, что он прав. Его всегда удивляла готовность, с какой председатель отказывался от участия в работе комиссии; теперь же, без сомнения, его воинственные приспешники насели на него, чтобы вновь поднять этот вопрос. Моррис понимающе улыбнулся про себя и нацарапал в своем ежедневнике время встречи — десять тридцать. Посредничая между оппонентами в этом споре, он чувствовал себя гроссмейстером, наблюдающим матч между двумя новичками и способным предсказать весь ход игры, в то время как они потеют над каждым шагом. Университетским людям Раммиджа его прозорливость казалась сверхъестественной, а опыт ведения переговоров — феноменальным. Откуда им было знать, что в Эйфории он так часто наблюдал все эти волнения на кампусе, что наизусть знал их основной сценарий!
— О чем мы говорили? — спросил он.
— О «Доводах рассудка».
— Ах да.
Снова зазвонил телефон.
— Вам из города звонят, — сказала Элис Слейд.
— Элис, — со вздохом сказал Моррис, — пожалуйста, не соединяйте меня больше ни с кем до окончания занятий.
— Извините. Сказать ей, чтобы перезвонила?
— Кто это?
— Миссис Лоу.
— Соедините.
— Моррис? — В голосе Хилари слышалась легкая дрожь.
— Привет.
— У вас занятия?
— Да нет, собственно говоря. — Он прикрыл рукой трубку и сказал студентам:
— Прочтите-ка эту сцену из «Доводов рассудка», хорошо? И постарайтесь проследить, как назревает кульминация — во всех смыслах. — Подбодрив их плотоядным взглядом, он возобновил разговор с Хилари.
— Что нового?
— Я просто хотела извиниться за вчерашний вечер.
— Милая, это я должен извиняться, — не без удивления сказал Моррис.
— Да нет, я вела себя, как глупая девчонка. Ввела в искушение, а потом в панике пошла на попятный. А если подумать, то что в этом было такого?
— Вот именно. — Моррис крутанулся в кресле, повернувшись к студентам спиной. — Так что же?
— Вообще говоря, давно у меня не было такого приятного вечера.
— Можем его повторить. В самое ближайшее время.
— И вы это выдержите еще раз?
— С большим удовольствием.
— Замечательно.
Затем последовала пауза, которую заполнило хорошо различимое дыхание Хилари.
— Ну тогда все в порядке? — спросил он.
— Да. Моррис…
— Что?
— Вы сегодня возвращаетесь к себе?
— Ага. Только вечером зайду к вам за вещами.
— Я собиралась сказать, что вы можете остаться еще на одну ночь, если хотите.
— Что ж…
— Мэри сегодня не будет. А мне иногда по ночам страшно бывает одной в доме.
— Хорошо. Я останусь.
— Это ничего, что я вас попросила?
— Что вы, что вы…
— Ну хорошо. Тогда до вечера. — Она поспешно бросила трубку. Моррис развернулся в кресле, повесил трубку и в задумчивости потер подбородок.
— Так мне читать, что я написал, или нет? — с некоторым нетерпением спросил бородатый студент.
— Что? Ах да. Читайте, читайте!
Пока молодой человек нудил о нравственном осознании у Джейн Остен, Моррис гадал, что стоит за неожиданным звонком Хилари. Могла ли она в принципе иметь в виду то, что, по его мнению, она имела в виду? С трудом пытаясь сосредоточиться на рассуждениях студента, он почувствовал облегчение, когда часы на башне пробили десять. Студенты потянулись к выходу, а в дверь сунулся Руперт Сатклиф — высокая, сутулая и меланхоличная личность с криво сидящими очками, то и дело сползавшими на кончик носа. Сатклиф был специалистом по английской романтической поэзии начала прошлого века и жизнерадостностью не отличался, а став исполняющим обязанности завкафедрой после отъезда Мастерса, и вовсе приуныл.
— Простите, Цапп, у вас не найдется для меня минутки?
— А мы не можем за кофе поговорить?
— Боюсь, что нет, по крайней мере, не в профессорской. Дело довольно деликатное. — Он заговорщически притворил за собой дверь и на цыпочках подошел к Моррису. — У меня тут заявления в аспирантуру… — Он положил перед Моррисом ту самую пачку папок, с которой уже приходила Элис Слейд. — Нам надо решить, кого мы выдвигаем для рассмотрения на совете факультета.
— И что?
— Так вот, одно из них — от Хилари Лоу, знаете, жены Лоу.
— Да, я знаю. Я писал ей рекомендацию.
— Да что вы, в самом деле?! А я и внимания не обратил. Тогда вы все об этом знаете?
— Ну, кое-что знаю. А в чем проблема? Она уже проучилась полсрока, но потом вышла замуж и все бросила. А теперь дети подрастают, и ей снова захотелось заняться наукой.
— Все это хорошо, но мы попадаем в непростую ситуацию. Она ведь жена нашего сотрудника…
Сатклиф был холостяком, убежденным холостяком старого образца, в отличие от педерастов и хиппи, и женщин он боялся до смерти. К тем двум, что работали на кафедре, он относился как к удостоенным звания почетных мужчин. А уж если кому-то захотелось завести себе жену, заявлял он, пусть держит ее дома и напоказ не выставляет.
— Я полагаю, Лоу мог бы по крайней мере обсудить это дело с нами и уж потом позволять своей жене подавать официальное заявление, — со вздохом сказал он.
— Я не думаю, что он хоть что-нибудь об этом знает, — беззаботно сказал Моррис.
У Сатклифа чуть не спрыгнули с носа очки.
— Вы хотите сказать — она его обманывает?
— Совсем нет. Она хочет, чтобы ее оценили по ее собственным заслугам, без всякой протекции.
Сатклиф посмотрел на Морриса с недоверием.
— Все это прекрасно, — пробурчал он. — Но кто будет ее научным руководителем, если она пройдет?
— Мне кажется, она надеется, что им будете вы, Руперт, — с издевкой в голосе сказал Моррис.
— Боже упаси! — Сатклиф подхватил папки и направился к выходу, словно испугавшись, что Хилари вдруг выскочит из шкафа и потребует научного руководства. Взявшись за дверную ручку, он приостановился:
— Кстати, вы будете сегодня на заседании кафедры?
— Не уверен, Руперт, — сказал Моррис, покидая начальственное кресло и одергивая пиджак. — У меня на десять тридцать назначена встреча с ректором.
— Очень жаль. Я надеялся, что вы будете председателем. Нам надо обсудить лекционные курсы на следующий семестр, в связи с чем обязательно возникнут разногласия. Теперь, когда Мастерса нет, эти споры…
Он удалился. Моррис вышел следом и, запирая дверь кабинета, увидел, что по коридору, звеня в карманах ключами и монетами, бежит Боб Басби.
— Моррис! — воскликнул он, переводя дух. — Хорошо, что застал вас. Вы на заседание идете?
Моррис объяснил, что, по всей вероятности, он туда не успеет. Басби пригорюнился.
— Это плохо. Тогда Сатклиф будет председателем, а толку от него никакого. Я боюсь, что Демпси начнет проталкивать предложение насчет обязательного курса лингвистики.
— И что в этом плохого?
Басби уставился на него.
— Конечно, ничего плохого в этом нет. Однако по тому, как вы разнесли в пух и прах доклад Демпси на прошлом семинаре…
— Но я нападал на доклад, а не на дисциплину. Против лингвистики как таковой я ничего не имею.
— Да, но на практике Демпси и есть лингвистика у нас на кафедре, — сказал Басби. — При обязательной лингвистике у студентов будет обязательный Демпси, хотя я думаю, даже они этого не заслуживают.
— Возможно, вы и правы, Боб, — сказал Моррис. О Робине Демпси у него было неоднозначное мнение. В каком-то смысле на кафедре кроме него не было никого, кто приобрел бы хоть какое-то признание как ученый-профессионал. Он был трудолюбив, тщеславен и упрям. У него не было капризов и причуд. К тому же он был очень похож на Морриса в его молодые годы (с оговоркой, что не столь блистательно умен) и даже пытался навязаться ему в друзья или на худой конец вступить с ним в тайный сговор. Моррис, однако, увидел во всех этих заигрываниях двойное дно. Он вовсе не был склонен заодно с Демпси помыкать членами английской кафедры. И даже если во многих отношениях это была компания со странностями, поладить с ними было нетрудно. Да, за всю свою академическую карьеру Моррис куда реже подвергался опасности, чем за эти последние пять месяцев.
— Вы знаете, Боб, — сказал он, — у меня назначена встреча с ректором.
— Да, мне тоже надо бежать, — сказал Басби и затрусил в направлении профессорской. — Постарайтесь все-таки попасть на собрание! — крикнул он через плечо. У Морриса же не было ни малейшего намерения туда идти. Заседания кафедры и при блажном самовластии Мастерса он высиживал с трудом. Теперь же, после его ухода, процедура принятия решений стала все больше походить на сумасшедшее чаепитие у Мартовского Зайца.
Ловким, четко рассчитанным движением Моррис вскочил в «патерностер» и плавно поплыл на первый этаж. Выйдя из здания на яркое солнце (на дворе было обещанное прояснение), он услышал, как часы на башне бьют половину одиннадцатого, и прибавил шагу. И очень хорошо сделал, так как еще одна плитка отделилась от стены прямо у него над головой и со звучным треском, как бьющая рикошетом пуля, разлетелась в куски позади него. Это уже не смешно, подумал он, взглянув на фасад здания, который все больше становился похож на гигантский кроссворд. Того и гляди, кого-нибудь прибьет, и университет будет платить компенсацию в миллион долларов. Он сделал себе мысленную заметку насчет того, чтобы сказать об этом ректору.
— А, Цапп! Как хорошо, что вы зашли, — промямлил ректор, приподнявшись из-за стола, когда Морриса впустили в кабинет. Утопая в мягком ковре, Моррис подошел к нему и пожал вяло протянутую руку. Стюарт Страуд, при его высоком росте и крепком сложении, напускал на себя крайне обессиленный и нездоровый вид. Он часто понижал голос до шепота, а двигался с осторожностью, словно престарелый инвалид. Теперь он рухнул обратно в кресло, будто усилия, потраченные на приветствие, вымотали его вконец.
— Садитесь поближе, старина, — сказал он. — Сигарету?
Он сделал слабую попытку подтолкнуть в сторону Морриса деревянную сигаретницу.
— Если вы не против, я закурю сигару, — сказал Моррис. — А вы не будете?
— Что вы, что вы! — Ректор улыбнулся и устало покачал головой. — У меня есть пара вопросиков, по которым я хотел бы с вами посоветоваться. — Уперев локти в подлокотники кресла и сплетя пальцы, он устроил себе полочку для подбородка.
— Комиссия по новым назначениям? — спросил Моррис.
Полочка обрушилась, и ректорская челюсть нырнула вниз.
— Откуда вы знаете?
— Я так и думал, что студенты не позволят вам исключить их из комиссии.
Лицо Страуда прояснилось.
— Да нет, любезный, студенты здесь совершенно ни при чем. — Он позволил себе почти решительный отметающий жест. — Со всеми этими затруднениями покончено благодаря вам. Нет, у меня нечто, касающееся исключительно преподавательского состава, и дело абсолютно конфиденциальное. У меня вот тут, — он кивнул в сторону желтой папки, одиноко возлежащей на его безупречно пустом столе, — список кандидатов на ставки старших преподавателей, которые будут после обеда рассматриваться на комиссии по новым назначениям. От английской кафедры два человека — Робин Демпси, которого вы, вероятно, знаете, и ваш напарник, который сейчас в Эйфории.
— Филипп Лоу?
— Он самый. Проблема в том, что вакансий у нас меньше, чем мы предполагали, и одному из двоих в этот раз не повезет. Вопрос в том, кому именно? И кто из них более достойный кандидат? Мне хотелось бы знать ваше мнение, Цапп. Я весьма высоко ценю его, особенно в таких щепетильных вопросах. — Страуд откинулся в кресле и закрыл глаза, изнуренный столь необычно длинной речью. — Взгляните на их личные дела, голубчик, это вам поможет, — пробормотал он.
Документы подтвердили то, о чем Моррису уже было известно: Демпси был более сильным кандидатом, если судить по исследованиям и публикациям, в то время как перевес Лоу был только в возрасте и стаже работы в университете. В преподавании ни у того, ни у другого не было очевидных преимуществ. В обычной ситуации у Морриса не возникло бы и сомнения в том, чтобы поддержать умную голову и рекомендовать Демпси. Выслуга лет, в конце концов, не Бог весть что. К тому же, по законам истинной академической политики, если Демпси не будет продвинут по службе, он скорее всего уйдет, в то время как Лоу останется и продолжит свое дело так же занудно, но добросовестно независимо от того, получит он повышение или нет. Более того, даже если Моррис и не питал особенно теплых чувств по отношению к Демпси, у него были свои причины испытывать сильную неприязнь к Лоу, который переспал с его дочерью, разнес в щепки его статью в литературном приложении к «Таймс» и устроил ему дурацкий розыгрыш с банками из-под табака. Какой же странный и кстати подвернувшийся случай предоставил в его распоряжение судьбу этого человека! И все же Моррис, мысленно поигрывая топором палача и разглядывая голую шею Филиппа Лоу, лежащую перед ним на плахе, засомневался. В конце концов, здесь были поставлены на карту счастье и процветание не только Лоу. Это касалось и Хилари с детьми, а он искренне беспокоился об их благополучии. Повышение для Лоу будет означать больше средств к существованию для всей семьи. Да к тому же, проскочила у него мысль, что бы там ни крылось за приглашением Хилари провести в их доме еще одну ночь, прием, оказанный ему, будет только теплее, когда она узнает, что Филиппа повысили отчасти благодаря вмешательству Морриса. Так ведь? Так.
— Я бы предложил дать ставку Лоу, — сказал Моррис, возвращая личные дела.
— В самом деле? — разочарованно протянул Страуд. — Я думал, вы поддержите другого. Как ученый он, похоже, будет посильнее.
— Да, публикаций у него хватает, но это скорее внешние эффекты, чем существо дела. Так он в лингвистике ничего не добьется. Любой старшекурсник из Массачусетского технологического заткнет его за пояс.
— Да что вы?!
— Кроме того, он не популярен среди сотрудников. Если его повысят, а людей постарше обойдут, тут-то и начнется бедлам. Кафедру и так уже одолевает коллективная паранойя. К чему осложнять ситуацию?
— Я уверен, что вы правы, — пробормотал Страуд, малозаметным движением золотой авторучки сделав роковую пометку в списке кандидатов. — Я очень вам благодарен, дорогой коллега.
— Всегда пожалуйста, — ответил Моррис, поднимаясь со стула.
— Не уходите, голубчик. Я еще хотел…
Ректор замолчал на полуслове и с негодованием уставился на смежную с приемной дверь, которая неожиданно распахнулась. На пороге робко топталась секретарша.
— Что такое, Хелен? Я же просил не беспокоить. — От возмущения он даже слегка оживился.
— Извините, здесь два джентльмена… и мистер Бигс из отдела безопасности. Говорят, по очень важному делу.
— Будьте добры, попросите их подождать, пока я не закончу с профессором Цаппом.
— Но они хотят видеть профессора Цаппа! Говорят, это вопрос жизни и смерти.
Страуд повел бровью, указывая на Морриса. Тот в недоумении пожал плечами, но тут его посетило смутное предчувствие. Уж не родила ли Мэри Мейкпис на девятичасовом поезде по дороге в Дарэм?
— Ну что ж, тогда пусть заходят, — сказал ректор.
В кабинет вошли трое. Один из них был начальником университетской службы безопасности. Другие двое отрекомендовали себя врачом и медбратом из частной психиатрической клиники где-то у черта на куличках. Они сразу же изложили причину своего вторжения. Прошлой ночью профессору Мастерсу удалось сбежать из-под надзора, и, по всей вероятности, он направился в сторону университета. К сожалению, есть все основания предполагать, что он может проявить агрессивность по отношению к некоторым лицам, в особенности к профессору Цаппу.
— Ко мне? — воскликнул Моррис. — При чем тут я? Что я такого сделал этому старикану?
— Как следует из наблюдений, проведенных одним из наших коллег, — сказал врач, с любопытством разглядывая Морриса, — он видит прямую связь между вами и недавними волнениями на кампусе. Он считает, что вы вошли в заговор со студентами, чтобы дискредитировать старейших сотрудников.
— Он назвал вас Квислингом. Прямо так и сказал, сэр, — произнес медбрат с приветливой ухмылкой. — Говорил, что вы замышляли избавиться от него.
— Но это абсурд! Он ушел в отставку по своей воле, — вскричал Моррис, вопрошающе взглянув на Страуда, но тот кашлянул и опустил глаза.
— Нам пришлось прибегнуть к некоторому убеждению, — пробормотал он.
— Профессор Мастерс, безусловно, человек нездоровый, — сказал врач. — Подверженный маниакальным состояниям. А вы, как я заметил, профессор Цапп, — мы сначала искали вас на английской кафедре — занимаете комнату, принадлежавшую профессору Мастерсу…
— По чистой случайности!
— Пусть так. Но если он это обнаружит, то его болезненное состояние как раз и проявится.
— Я немедленно переберусь в свою прежнюю комнату.
— Я думаю, что в целях вашей безопасности вам следует держаться подальше от университета до тех пор, пока профессор Мастерс не будет найден и доставлен в клинику. Дело в том, что он может иметь при себе оружие…
— Да будет вам, доктор, — сказал ректор. — Не надо нагнетать панику.
— Но это вовсе не паника, — сказал начальник службы безопасности, впервые нарушивший молчание. — В конце концов, профессор Мастерс — старый солдат и к тому же спортсмен. И, насколько я понимаю, меткий стрелок.
— Господи Иисусе! — испугавшись задним числом, воскликнул Моррис. — Плитки!
— Какие плитки? — спросил ректор.
— Сегодня дважды в меня пытались попасть, а я и не догадался! Просто подумал, опять это чертово новое здание обсыпается. Боже правый, меня же могли убить! Этот чокнутый старикан в меня целился, представляете? Готов поспорить, что он сидел с оптическим прицелом на часовой башне! А мне казалось, что ваша страна считается спокойной! Я сорок лет прожил в Штатах и никогда не слышал, чтобы в кого-то стреляли по злобе! И вот я приехал сюда, и что я вижу! — Моррис вдруг понял, что он перешел на крик.
— Успокойтесь, Цапп, — еле слышно сказал ректор.
— Извините, — пробормотал Моррис. — Когда узнаешь, что весь день был на волоске от смерти, то и удар может хватить.
— Да-да, я вас понимаю, — сказал Страуд. — Почему бы вам сейчас же не пойти домой и не выходить на улицу, пока это маленькое затруднение не разрешится?
— Я думаю, это будет самое разумное, — сказал врач.
— Уговорили, — ответил Моррис, направляясь к двери. Поняв, что его никто не сопровождает, он помедлил и обернулся. Все четверо, стоя вокруг стола, ободряюще ему улыбались. Решив из гордости не просить об эскорте, Моррис сделал рукой прощальный жест, уверенно покинул кабинет, прошествовал через приемную и только спускаясь по лестнице главного здания вспомнил, что оставил в кабинете ключи от машины, так что придется зайти в шестигранник. Сделав замысловатый крюк, чтобы оставаться под прикрытием, он зашел в шестигранник с тыла, в полуподвальный этаж. Погрузившись в «патерностер», который здесь находился в низшей точке, он безмолвно вознесся на восьмой этаж. Первым, кого он увидел, ступив из лифта на лестничную площадку, был Гордон Мастерс, срывающий с двери своего кабинета бумажку с именем Морриса. Моррис оцепенел. Топча бумажку каблуками, Мастерс поднял голову, уставился на Морриса, и в глазах его промелькнуло изумленное узнавание. Взгляд его горел диким огнем. Он рванулся вперед, терзая свои встрепанные усы. Моррис быстро ретировался в «патерностер» и поехал вверх, слыша, как Мастерс галопом несется по лестнице, винтом огибающей шахту лифта. Едва Мастерс добегал до площадки, как Моррис успевал скрыться из виду. На одиннадцатом этаже, рассчитывая обмануть преследователя, Моррис выскочил из лифта и перепрыгнул в кабинку, идущую вниз, но не раньше чем Мастерс успел заметить этот маневр, и услышал у себя над головой тяжелый стук — это Мастерс вскочил в следующую кабинку. На пятом этаже Моррис выпрыгнул и перебежал в кабинку, идущую вверх. Он уже собрался снова выйти на восьмом этаже, как тут в поле зрения появились ноги Мастерса и, повернувшись лицом к задней стенке кабины, Моррис продолжил свое путешествие вверх. Обмерев от страха, он проехал девятый, десятый, одиннадцатый и двенадцатый этажи и попал в какую-то клеть на вершине шахты со скрежещущим механизмом и мигающими лампочками. Кабина, в которой он находился, накренилась и начала спускаться. Моррис выскочил на двенадцатом этаже, чтобы обдумать следующий шаг. Стоя в размышлении на площадке, он вдруг увидел перед собой стоящего на голове и медленно движущегося вниз Мастерса. Они с изумлением созерцали друг друга, пока Мастерс не скрылся из виду. И только потом Моррис сообразил, что Мастерс, достигнув высшей точки в маршруте «патерностера» и полагая, что кабина перевернулась вверх ногами, чтобы начать спуск, сделал стойку на голове в надежде, что он успешно спрыгнет с потолка на пол, когда кабина вернется в прежнее положение.
Теперь же, слыша, как Мастерс, точно одержимый, несется вверх по лестнице на двенадцатый этаж, Моррис впрыгнул в кабину, идущую вниз. Когда он проезжал десятый этаж, Мастерс, летя во весь опор, успел заметить его краешком глаза и, затормозив, прыгнул в кабину прямо над Моррисом. Добравшись до шестого этажа, Моррис пересек площадку и поехал вверх на девятый, сменил кабину, спустился на восьмой, убедился, что путь свободен, и вылез на седьмом, чтобы вновь подняться вверх. Пересекая площадку, чтобы запрыгнуть в кабину, идущую вверх, он чуть не задел Мастерса, проворно устремившегося на пересадку в обратном направлении.
Моррис поднялся на девятый этаж, пересел и поехал вниз на шестой, затем вверх на десятый, затем вниз на девятый, вверх на одиннадцатый, вниз на восьмой, вверх на одиннадцатый, вниз на десятый, потом на самый верх и вылез на двенадцатом из кабины, идущей вниз.
Здесь, повернувшись спиной к Моррису и заглядывая в шахту лифта, идущего вверх, стоял Мастерс. Рассчитав бросок, Моррис что есть сил втолкнул Мастерса в кабину, и его унесло в машинное отделение. Когда ноги Мастерса исчезли из виду, Моррис сорвал печать на устройстве аварийной остановки лифта и опустил красный рычаг. Движущаяся лента кабинок вздрогнула и остановилась, и сразу резко зазвенел звонок. Откуда-то сверху послышались едва различимые сдавленные крики и гулкое буханье кулаками.
У Хилари, открывшей ему дверь, был озабоченный вид. Увидев Морриса, она побледнела, а потом покраснела.
— Ой, — тихо сказала она, — это вы. А я как раз собиралась вам звонить.
— Опять звонить?
Она впустила его и закрыла дверь.
— Вы за чем-то пришли?
— Не знаю, может, вы что-нибудь предложите? — Он игриво передернул бровями.
Хилари как-то сникла.
— У вас разве сегодня нет занятий? — спросила она.
— Нет, но это долгая история. Хотите послушать ее здесь, в дверях, или, может, пойдем присядем? — Хилари все еще в нерешительности стояла у входной двери.
— Я просто хотела сказать, что, в конце концов, может быть, вам не стоит сегодня ночевать у нас, — быстро проговорила она, избегая его взгляда.
— Да? И почему же?
— Ну мне просто кажется, что не стоит.
— О'кей. Как хотите. Тогда я сейчас возьму сумку и вернусь к О'Шею. — Он пошел по направлению к лестнице.
— Извините меня.
— Хилари, — остановившись на первой ступеньке и не поворачивая головы, устало сказал Моррис. — Если вы не хотите со мной спать, это ваше право, но ради Бога, перестаньте извиняться.
— Я… — она поперхнулась словом. — Вы обедали?
— Нет.
— Боюсь, у меня в доме ни крошки. Мне надо было сходить утром в магазин. Но у меня есть суп в банке.
— Не беспокойтесь.
— Да что вы, какое беспокойство!
Моррис поднялся в гостевую спальню за чемоданом. Когда он спустился, Хилари была уже в кухне: она разогревала спаржевый суп и поджаривала гренки. Обедать они сели за кухонный стол. Моррис поведал о своих злоключениях с Мастерсом. Хилари реагировала на его рассказ без особого увлечения, да и слушала она вполуха, вежливо, но с некоторым запозданием бормоча «Правда?», «Боже мой!» и «Какой ужас!».
— Да верите ли вы в то, что я рассказываю? — спросил он наконец. — Или вы думаете, что я сочиняю?
— А вы действительно сочиняете?
— Нет.
— Конечно, я верю вам, Моррис. И что было дальше?
— Вас все это как-то не трогает. Можно подумать, такое случается каждую неделю. А что было дальше, я не знаю. Я позвонил в отдел безопасности сказать, что Мастерс застрял в «патерностере», и поспешил унести оттуда ноги… Вкусно!.. — Он с жадностью отхлебнул супа. — Кстати, — сказал он, — вашего мужа повышают.
— Что? — Хилари положила на стол ложку.
— Вашему мужу дают ставку старшего преподавателя.
— Филиппу?
— Ну кому же еще?
— Но почему? Он этого не заслуживает.
— Я мог бы с вами согласиться, но мне казалось, что вы обрадуетесь.
— А откуда вам это известно?
Моррис объяснил.
— Так вот оно что, — медленно произнесла Хилари. — Вы это все подстроили.
— Ну я бы не сказал, что это моих рук дело, — скромно ответил Моррис. — Я только слегка подтолкнул Страуда в нужном направлении.
— По-моему, это отвратительно.
— Что?
— Это бесчестно. Когда подумаешь, что людей вот так можно продвигать или задвигать…
Моррис демонстративно стукнул ложкой об стол и воззвал к кухонным стенам:
— И вот вам, пожалуйста, благодарность…
— Благодарность? Так я должна вас благодарить? Может быть, надо расплатиться натурой? Какие у вас там в Америке расценки? — У Хилари на глаза навернулись слезы.
— Да что с вами, Хилари? — умиротворяюще произнес Моррис. — Сколько раз вы сами говорили, что, умей Филипп работать локтями, как Робин Демпси, он бы давно преуспел. Вот я и поработал слегка за него.
— Ах, какое большое спасибо! Остается только надеяться, что вы не зря старались.
— О чем это вы?
— А если он не вернется в Раммидж?
— Да что вы такое говорите?! Куда он денется?!
— Не знаю, — заплакав, сказала Хилари, и в тарелку с супом, как в лужу капли дождя, стали шлепаться крупные слезы.
Моррис поднялся, обошел вокруг стола, положил руки на плечи Хилари и слегка потряс ее.
— Да что с вами такое, скажите Бога ради!
— Сегодня утром я звонила Филиппу. Вчерашний вечер на меня подействовал… И мне захотелось, чтобы он вернулся. Прямо сейчас. А он так со мной говорил!.. Сказал, что у него роман…
— С Мелани?
— Не знаю. Да и какая мне разница. И я почувствовала себя идиоткой. Меня тут гложет вина за то, что я вас вчера поцеловала… за то, что мне захотелось с вами переспать…
— Вам и в самом деле захотелось?
— И даже очень.
— Тогда чего мы ждем?! — Моррис попытался поднять ее на ноги, но она затрясла головой и вцепилась в стул.
— Нет-нет, теперь уже не хочется!
— Но почему нет? И зачем тогда вы меня просили переночевать у вас?
Хилари высморкалась в бумажную салфетку.
— Я передумала.
— Передумайте еще раз! Не упускайте момента! В доме никого нет. Ну же, Хилари, нам обоим так не хватает тепла!
Стоя позади нее, он стал нежно разминать ей шею и плечи вослед своему вчерашнему предложению. В этот раз она не сопротивлялась и, прислонившись к нему, закрыла глаза. Он расстегнул пуговицы на ее блузе и запустил руки в ее пышный бюст.
— Ладно, — сказала Хилари. — Пойдем наверх.
— Моррис, — сказала Хилари, тряся его за плечо.— Проснись.
Моррис открыл глаза. Хилари с румянцем во всю щеку и серьезным видом сидела в розовом халате на краешке постели. Рядом на тумбочке дымились две чашки чая. Он отцепил с нижней губы жесткую лобковую волосинку.
— Который час? — спросил он.
— Четвертый. Выпей чаю.
Моррис уселся в постели и хлебнул обжигающей жидкости. Поверх чашки он поймал взгляд Хилари, и та покраснела.
— Послушай, — сказал он, — это было потрясающе. Я на седьмом небе. А ты?
— Все было замечательно.
— Это ты замечательная.
Хилари улыбнулась.
— Не надо преувеличивать, Моррис.
— А я серьезно! Ты в постели баба что надо, чтоб ты знала.
— Я толстая и старая.
— И что из этого? Я сам такой.
— Извини, что я тебя по голове ударила, когда ты стал… там… целовать… Опыта у меня маловато…
— Все было хорошо! А вот Дезире…
Хилари несколько помрачнела.
— Давай не будем говорить о твоей жене, Моррис! И о Филиппе. По крайней мере, не сейчас.
— О'кей, — сказал Моррис. — Давай тогда еще немного поваляемся. — Он потянул ее в постель.
— Нет, Моррис! — слабо сопротивляясь, запросила она. — Скоро дети вернутся!
— Времени еще навалом, — ответил он, вне себя от радости, что его снова охватило желание. Внизу в прихожей зазвенел телефон.
— Телефон, — простонала Хилари.
— Пусть звонит.
Но Хилари высвободилась из его объятий.
— Если что-то случилось с детьми, я себе этого не прощу, — сказала она.
— Ну, только в темпе!
Хилари быстро вернулась с широко раскрытыми от удивления глазами.
— Это тебя, — сказала она. — Ректор.
Спустившись в прихожую в трусах, Моррис взял телефонную трубку.
— Это вы, Цапп? Простите великодушно, что побеспокоил, — забормотал ректор. — Как вы себя чувствуете после всей этой истории?
— Сейчас — просто великолепно! А что с Мастерсом?
— Профессор Мастерс, к нашей обшей радости, снова находится под врачебной опекой.
— Рад это слышать.
— А здорово вы это придумали, голубчик, устроить ему ловушку в лифте. Ловкая работа! Примите мои поздравления.
— Спасибо.
— Вернемся к нашему утреннему разговору. Я только что с заседания комиссии по новым назначениям. Вам будет приятно узнать, что Лоу утвердили на ставку без сучка и задоринки.
— Угу.
— И если вы помните, как раз когда нас прервал доктор Смизерс, я собирался еще кое о чем спросить вас.
— О чем?
— Не догадываетесь?
— Нет.
— Все очень просто. Мне вот что интересно: вы не подумывали о том, чтобы подать заявление на заведование английской кафедрой?
— Вы имеете в виду здешнюю кафедру?
— Именно так.
— Да что вы. И в голову не приходило. Зачем вам на этом месте американец? И кафедра этого не поддержит…
— Напротив, дружище, все члены английской кафедры, которых просили высказаться по этому вопросу, назвали вашу фамилию. Я не исключаю, что за всем этим стоит желание просто свалить все на вас, но, несомненно, вы произвели на них впечатление как человек, способный по-деловому руководить кафедрой. И конечно, стоит ли говорить о том, что, столь ярко проявив себя в разрешении конфликта вокруг сидячей забастовки, вы прекрасно зарекомендовали себя в глазах всего университета. Если говорить откровенно, мой друг, стоит вам захотеть, и кафедра ваша.
— Большое спасибо, — сказал Моррис. — Для меня это высокая честь. Но смогу ли я спать спокойно? Что, если Мастерс снова сбежит? Теперь он вполне может думать, что его подозрения на мой счет оправдались.
— Я бы не стал об этом беспокоиться, голубчик, — тихо стал утешать его Страуд. — Я думаю, вам просто показалось, что Мастерс в вас стрелял. У нас нет свидетельства, что он был вооружен или что он замышлял какой-либо акт насилия по отношению к вашей персоне.
— А зачем он тогда гонялся за мной по всему шестиграннику? — требовательно спросил Моррис. — Поцеловать меня в щечку?
— Он хотел с вами поговорить.
— Поговорить?
— Как выяснилось, несколько лет назад он весьма критически высказался о вашей статье в литературном приложении к «Таймс», и ему показалось, что вы это обнаружили и затаили на него злобу. Вы понимаете, о чем я говорю?
— Кажется, понимаю. Знаете, господин ректор, я подумаю о месте завкафедрой.
— Уж подумайте, дружище. Можете не торопиться с ответом.
— А какая у меня будет зарплата?
— Этот вопрос можно уладить с помощью переговоров. Университет имеет специальный фонд для целенаправленной выплаты надбавок в особых случаях. Я уверен, что ваш случай будет рассмотрен как самый что ни на есть особый.
Моррис обнаружил Хилари в ванной. Она лежала в огромной старомодной ванне с ножками в форме звериных лап и, когда он ворвался к ней, прикрыла мочалками грудь и низ живота.
— Да ладно тебе! — сказал он. — Брось ты эту свою притворную стыдливость. Подвинься-ка, я тоже влезу.
— Что за глупости, Моррис! Зачем звонил ректор?
— Дай-ка я потру тебе спинку. — Он стянул трусы и забрался в ванну. Вода в ней угрожающе поднялась и начала уходить через верхнее сливное отверстие.
— Моррис! Ты сошел с ума! Я вылезаю.
Но она осталась в ванне и, наклонившись вперед, возбужденно задергала плечами под его руками.
— Брал ли Филипп хоть когда-нибудь книги у Гордона Мастерса?
— Брал постоянно. А почему ты спрашиваешь?
— Да так.
Он притянул ее к себе и, устроив между коленей, стал намыливать пышные дыни ее грудей.
— Ах, Боже мой! — простонала она. — И как мы успеем все это закончить до возвращения детей?
— Расслабься. Времени уйма.
— Так что хотел ректор?
— Он предложил мне место заведующего английской кафедрой.
Пытаясь оглянуться, Хилари скользнула по дну ванны и чуть не ушла под воду.
— Что??? Место Гордона Мастерса?
— Так точно.
— И что ты сказал?
— Сказал, что подумаю.
Хилари смыла пену и выбралась из ванны.
— Как все это странно. И ты думаешь, что сможешь жить в Англии?
— В настоящий момент в этой идее есть масса соблазнов, — многозначительно ответил он.
— Оставь свои шутки, Моррис. — Она стыдливо прикрылась полотенцем. — Ты прекрасно знаешь, что это лишь эпизод.
— Почему ты так думаешь?
Она пристально на него посмотрела:
— И сколько женщин было в твоей жизни?
Он неловко заерзал в уже остывшей воде и открыл кран.
— Это нечестный вопрос. В определенном возрасте мужчина начинает находить удовлетворение с одной-единственной женщиной. Он хочет стабильности.
— Да, но скоро вернется Филипп.
— А ты как будто сказала, что он остается?
— Нет, его надолго не хватит. Вернется как миленький, поджав хвост. Вот уж кто точно хочет стабильности!
— А может, нам его присватать к Дезире? — пошутил Моррис.
— Бедная Дезире. Хватит с нее страданий. — В это время снова зазвонил телефон. — Пожалуйста, Моррис, вылезай побыстрее и одевайся. — Она накинула халат и вышла.
Плавая в ванне и поигрывая гениталиями, Моррис задумался над словами Хилари. Сможет ли он жить в Англии? Полгода назад вопрос был бы неуместен, а над ответом и думать было нечего. Но теперь у него уже не было той уверенности… Некоторым образом это помогло бы решить проблему его дальнейшей карьеры. Раммидж, конечно, не самый лучший в мире университет, но человеку с его энергией и идеями здесь есть где развернуться. И едва ли кто из американских профессоров обладал в Раммидже неограниченной властью заведующего кафедрой. А встав у руля, вы можете крутить его как вам угодно. С его опытом, инициативой и международными контактами он добьется того, что о Раммидже заговорят, и это будет даже занятно… Моррис стал рисовать наполеоновское будущее своей карьеры в Раммидже: сначала он разделается с обветшалой готической программой и заменит ее безупречно логичной системой дисциплин, учитывающей научные достижения в литературоведении с начала 20 века; потом организует аспирантский центр изучения Джейн Остен; введет для студентов обязательное пользование пишущей машинкой, пригласит к себе американских ученых, бежавших от студенческих революций; будет устраивать конференции и издавать новый журнал…
Он услышал, как звякнул телефон, когда Хилари повесила трубку, и пальцем большой ноги вытянул за цепочку пробку. Вода стала постепенно снижаться, образуя островки, архипелаги и затем континенты из его ног. живота, члена, груди и плеч. Что касается семейной жизни, то, оставшись в Англии, он ничего не потеряет. Если Дезире настоит на разводе и возьмет с собой близнецов, Раммидж окажется не дальше от Нью-Йорка, чем Эйфория. А может быть, ее удастся уговорить попробовать начать все сначала в Европе. Не то чтобы Раммидж был на уме у Дезире, когда она говорила о Европе, но, по крайней мере, из местного аэропорта можно за пятьдесят минут долететь до Парижа, если появится такое желание…
Остатки воды с бульканьем исчезли, подергав его за волоски на ногах и ягодицах, и он остался лежать на дне ванны голый и мокрый, будто выброшенный на берег после кораблекрушения. Гулливер. Робинзон Крузо. Впереди — новая жизнь?
В ванную вошла Хилари.
— Да-да, — сказал он. — Я уже вылезаю. — И тут он заметил, что она странно на него смотрит. — В чем дело?
— Этот телефонный звонок…
— И кто же это был? Ректору пришло в голову что-то еще?
— Это была Дезире.
— Дезире! Почему ты меня не позвала? — Он выпрыгнул из ванны и схватил полотенце.
— С тобой она говорить не хотела, — сказала Хилари. — Она хотела поговорить со мной.
— С тобой? И что же она сказала?
— Та женщина, с которой у Филиппа роман…
— Да?..
— Это она. Дезире.
— Ты шутишь.
— Нет.
— Быть этого не может!
— Почему?
— Почему? Потому что я знаю Дезире. Она мужененавистница. Особенно не выносит таких бесхребетных мужиков, как твой муж.
— Откуда тебе известно, что он бесхребетный? — строго спросила Хилари с некоторым раздражением.
— Да уж известно. Дезире сожрет его с потрохами. Без соли и перца.
— Филипп может быть очень ласковым и нежным. Возможно, Дезире захотелось чего-то необычного, — сухо сказала Хилари.
— Вот стерва! — воскликнул Моррис, шлепнув полотенцем по краю ванны. — Изворотливая стерва!
— А мне как раз показалось, что она очень чистосердечна. Сказала, что слышала мой разговор с Филиппом сегодня утром — правда, я не знаю, каким образом, потому что я позвонила вам домой, а она дала мне другой телефон… Одним словом, ей все известно, и ей показалось, что будет честнее раскрыть мне все карты, потому что у Филиппа не хватало смелости сказать мне о том, что произошло. Естественно, я подумала, что и мне следует быть столь же откровенной.
— То есть ты рассказала ей о том… о сегодняшнем вечере?
— Конечно. Особенно мне хотелось, чтобы об этом узнал Филипп.
— И что же сказала Дезире? — с опаской спросил Моррис.
— Она сказала, — ответила Хилари, — что, наверное, нам надо где-то встретиться и обсудить эту ситуацию.
— Тебе и Дезире?
— Нет, всем нам. И Филиппу тоже. Что-то вроде встречи в верхах, как она выразилась.