Книга Моклера заканчивается небольшой главой под названием «Что я думаю о Грэме Грине?» Вопрос сформулирован довольно прямолинейно, однако именно его наверняка задаст читатель романов Грэма Грина, выбравшись из-под груды новой для него биографической информации и досужих вымыслов. У меня есть собственные резоны задаться этим же вопросом. Своим творчеством Грэм Грин оказал на мое писательское становление гораздо большее влияние, чем кто-либо иной из современных писателей, и, хотя я встречался с ним всего несколько раз, а наша переписка прерывалась длинными паузами, общение с ним для меня было чрезвычайно интересно и полезно.

В конце 40-х — начале 50-х годов, когда я был учеником средней школы и делал первые, но решительные попытки взяться за перо, Грэм Грин пребывал на вершине писательской славы и, по всеобщему признанию, был самым интересным и талантливым английским автором. Из его современников лишь Ивлин Во мог составить ему достойную конкуренцию, хотя, по мнению многих критиков, именно с того времени, после написания — или до написания — романа «Возвращение в Брайдсхед» (1944), его писательский успех пошел на спад, тогда как «Суть дела» (1948) или «Конец одной любовной связи» (1951) стали, по всем меркам, лучшими романами Грэма Грина. Я читал произведения обоих писателей с жадным интересом и огромным удовольствием и многое перенял у них по части писательского мастерства. Поскольку я был католиком, получившим соответствующее воспитание, немалое значение для меня имело и то, что оба они приняли католичество и затрагивали в своих произведениях темы католицизма. Хотя нельзя сказать, что та местническая, мелкобуржуазная католическая субкультура в ее ирландском варианте, с которой мне, главным образом, довелось познакомиться, имела много общего с папистами-аристократами и светскими львами Ивлина Во или с исповедующими католицизм уголовниками, чудаковатыми и падкими до виски священниками, а также распутничающими эмигрантами, которых изображал в своих романах Грэм Грин. Главное же заключалось в том, что благодаря этим писателям получивший свое отражение в литературе католицизм стал интересен, привлекателен и престижен. В современном мире, не знавшем ни англиканских, ни методистских писателей-романистов, похоже, стало возможным говорить о существовании такой фигуры, как писатель-католик.

Грин весьма убедительно показал, что все, о чем мечтает наделенная творческим воображением юность: бунтарство, богемность, антибуржуазность, — вполне согласуется с сочинительством, отнюдь не выходящим за пределы католической веры и ее исповедания. В своих ранних романах я разрабатывал некоторые типично гриновские темы: вера и безверие, прегрешение и чувство вины — и, хотя переносил действие в другую, менее красочную среду городских окраин, еще не освободился от стилистических заимствований. В первом из опубликованных мною романов «Киношники» есть второстепенный персонаж по имени Гарри, который смахивает на Пинки из романа «Брайтонский леденец»; и Кингсли Эмис, в целом положительно оценивший мое творение, отмечает в своей рецензии «две или три невольные метафоры в духе Грэма Грина: «свое несчастье он нес перед собой, как дароносицу».

Роман «Киношники» был начат младшим капралом, исполнявшим обязанности делопроизводителя в Королевском танковом полку, — в то время я отбывал двухлетнюю воинскую повинность. За спиной у меня был Лондонский университетский колледж, где я получил степень бакалавра, а впереди — два года работы над магистерской диссертацией. Ее тема звучала так: «Английский католический роман со времен Оксфордского движения до наших дней». Грэм Грин стал героем последней, ударной главы моего чудовищно длинного опуса (в фондах Британского музея обнаружилось куда больше католических романов, чем можно было ожидать). В диссертации я рассматривал католический роман прежде всего с точки зрения тематики — я стремился показать, что беллетристика использовалась для проведения в жизнь постоянно меняющегося «католического мировоззрения». Однако по ходу дела меня стали больше интересовать вопросы художественной формы. Тщательный анализ писательской техники Грэма Грина показался мне лучшим средством защитить его от ученых ниспровергателей, которых уже тогда развелось немалое количество. В то время в литературоведении господствовали две школы — американская «новая критика», признававшая высшей литературной формой лирическое стихотворение и оказывавшая предпочтение модернистскому и символистскому роману, а не традиционному реалистическому, и школа Ф. Ливиса {{ Фрэнк Реймонд Ливис (1895—1978) — британский литературный критик, автор монографии «Великая традиция».}}, более склонная к реализму, но при условии, что писатель «правдиво отражает жизнь» в соответствии с великой традицией секуляризованного английского пуританства. Сочинения Грэма Грина, недвусмысленно воспевающие смерть и сливающие воедино романтический приключенческий рассказ, современный детектив-триллер и французский католический роман о грехе, спасении души и «мистической сублимации» (получивший свое развитие у Бернаноса {{ Жорж Бернанос (1888—1948) — французский католический писатель и публицист.}} и Мориака), не отвечали критериям обеих упомянутых школ и, как и следовало ожидать, подвергались уничтожающей критике в академических литературоведческих журналах.

В то время Грин виделся мне писателем, который, при всем его сочувствии к страдающему и угнетенному человечеству, придерживается антигуманного и антиматериалистического взгляда на человеческую жизнь (отраженного в афоризме Т. С. Элиота: «Уж лучше, как это ни странно, творить зло, чем бездействовать; по крайней мере, это тоже жизнь»), который по-новому преломился в романе «Суть дела»: «Только человек доброй воли несет в своем сердце вечное проклятие» {{ Перев. с англ. Е. Голышевой и Б. Изакова.}}. Однако эта умозрительная истина (если позволить себе охарактеризовать ее столь приблизительно) в романах Грина наполнилась живой и убедительной конкретикой и в каждом из них получила новую тематическую разработку. В сочинениях Грина мне удалось выявить ключевые слова и словосочетания, зачастую достаточно абстрактные по своему значению, такие, как «доверие» — в «Доверенном лице», «жалость» — в «Сути дела», «любовь и ненависть» — в «Конце одной любовной связи, которые, то и дело встречаясь в тексте, оказывают почти суггестивное воздействие на читателя, направляя и фокусируя его восприятие все более закручивающегося сюжета и вызывающего яркие ассоциации романного антуража. От этих первых наблюдений я перешел к более серьезному изучению проблем литературного стиля, что и составило содержание моей первой литературоведческой книги «Искусство прозы» (1966). В том же году в выпускаемой Колумбийским университетом серии «Современные писатели» я опубликовал отдельной брошюрой расширенный и видоизмененный вариант моей последней диссертационной главы, посвященной Грину.

К тому времени у меня уже вышли два романа: «Рыжий, да ты спятил!» (1962) — о службе в вооруженных силах (который, как я обнаружил по прошествии нескольких лет, был написан не без влияния «Тихого американца», ибо повторял такие важные его особенности, как повествование от первого лица и использование временных сдвигов) и «Падение Британского музея» (1965) — мой первый откровенно юмористический роман, содержавший целый ряд пародий, в том числе и на Грина. С моей стороны, это был скорее акт поклонения, чем сатирический выпад, и все же с великим душевным трепетом послал я Грину экземпляр книги, приложив брошюру Колумбийского университета и сопроводительное письмо, в котором признавался в своем давнишнем интересе к его сочинениям и выражал восхищение его творчеством. Это было мое первое послание известному писателю. Полученный от него ответ доставил мне огромное удовольствие. Грин поблагодарил за брошюру, хотя и не скрыл, что не любит читать критических разборов своих произведений (теперь я понимаю и разделяю его чувства), роман же — дело иного рода. «Я прочитал его с превеликим наслаждением. Он очень смешной и в наше время весьма уместен». Грин настойчиво рекомендовал мне послать роман кардиналу Хинану, и когда в своем следующем письме я отклонил эту идею (которая мне показалась чересчур смелой, и к тому же в те дни я не мог позволить себе роскошь бесплатно рассылать свои книги), он обещал, что сделает это сам. Вскоре роман был принят к публикации в Соединенных Штатах, и издатели спросили меня (как это часто бывает с малоизвестными авторами), к кому из признанных писателей они могут обратиться за отзывом для суперобложки. Несколько нервничая, я написал Грину и попросил разрешения процитировать его письмо ко мне, и он великодушно согласился, как нередко изъявлял готовность поддержать и других писателей. Стоит ли говорить о том, какой бесценной рекомендацией стал для меня этот отзыв!

С тех пор я всегда посылал Грину экземпляр каждого нового романа и неизменно получал в ответ благодарственное письмо из его резиденции на Антибах. Но встретиться нам довелось лишь в 1975 году, когда группа литературоведов — поклонников Грина, возглавляемая Мириам Элотт (написавшей в соавторстве с мужем первое монографическое исследование о Грине) и моим другом Ианом Грегором (ученым-католиком, давно проявлявшим интерес к писателю), пригласила меня на ужин, чтобы отпраздновать семидесятилетие писателя и премьеру его пьесы «Возвращение А. Дж. Раффлза», ради чего тот и появился в британской столице.

Ужин проходил в ресторане на севере Лондона, неподалеку от квартиры Мириам, где все мы заблаговременно собрались. Грин, похоже, стеснялся и чувствовал себя неловко, а нас несколько сковывало то обстоятельство, что увиденная нами только что пьеса оказалась далеко не лучшим из написанного им для театра и не вызвала у нас восторга. Но постепенно он оттаял и рассказал несколько забавных историй, оказав нам этим большую честь (правда, на следующий день мы не без смущения обнаружили в воскресном выпуске какой-то газеты те же самые истории — он повторил их в своем интервью). Не думаю, что Грин прибегнул к своим излюбленным розыгрышам — просто решил сэкономить силы, требуемые в подобного рода случаях. К концу жизни он, как и многие известные литераторы, смирился с неизбежной надоедливой шумихой в средствах массовой информации, которой сопровождался выход в свет каждого его нового романа, однако интервью его стали настойчиво однообразны, как будто он старался не отступать от заранее заготовленного и выученного сценария, — впрочем, содержавшего в себе гораздо больше умолчаний, чем признаний.

На следующий год Британский совет уведомил меня, что Грин согласился дать интервью, которое должно было быть записано на кассеты, предназначавшиеся для изучающих современную английскую литературу студентов-иностранцев, и либо одобрил, либо сам предложил мою кандидатуру на роль интервьюера. Я радостно откликнулся на это предложение, и в одну из мартовских суббот мы встретились в Лондоне. Впоследствии я запечатлел на бумаге эту встречу, вся атмосфера которой, казалось, была пропитана столь типичной для него горькой иронией.

Студия звукозаписи находилась на Дорсет-сквер. Я прибыл на место загодя, но Грин уже был там и ожидал меня у газетного киоска, вглядываясь в витрину светло-голубыми, слегка выпуклыми глазами. Он был в черном, ворсистом, перехваченном поясом пальто. Головного убора на нем не было, и на лысеющей голове ветер шевелил нежный, как у младенца, седой пух. Мы вспомнили водителя такси, подвозившего нас после прошлогоднего ужина в ресторане, — словоохотливого иранца, который вмешался в разговор, заявив, что знаком с одной из упомянутых участниц ужина, профессором Молли Махуд, возможно, приняв ее ирландскую фамилию за персидскую. «Едва ли не самое яркое событие вечера», — лаконично заметил Грин и потом признался, что за ужином среди незнакомых людей, чьих имен не запомнил во время знакомства, чувствовал себя не в своей тарелке.

Мы разыскали студию, которая приютилась в каком-то обветшалом подвале. Я подавил искушение припомнить вслух название одного из рассказов Грина «Комната в подвале», все вокруг в самом деле навевало мысли о стране «Гринландии». Через окно первого этажа был виден изысканно накрытый обеденный стол с расставленными на нем подсвечниками, а между тем, было лишь пол-одиннадцатого утра. Дверь в подвал после некоторой паузы отворилась, и приглашенный Британским советом продюсер по имени Лиддердейл провел нас по грязному сырому коридору в самую тесную и неопрятную студию звукозаписи, какую мне когда-либо приходилось видеть. Стол, на котором стояли микрофоны, был покрыт грязным коричневым сукном, изрезанным бритвенными лезвиями и прожженным окурками.

Нас торопливо и несколько сконфуженно представили радиоинженерам. Затем, попивая растворимый кофе, мы в течение часа записывали интервью. Поначалу Грин был не слишком словоохотлив и в ответ на мои тщательно продуманные вопросы отделывался обескураживающими «да» или «нет». Но постепенно он оживился, и хотя не сказал ничего нового, Лиддердейл дал понять, что результатом доволен. По окончании мероприятия он, к моему удивлению, расплатился с нами наличными, выдав каждому по тридцать фунтов — банкноты он достал из своего бумажника и попросил нас расписаться на каких-то убогих на вид квитанциях. Грин пригласил меня пропустить по стаканчику, и Лиддердейл порекомендовал буфет около железнодорожной станции Мерилбоун, поскольку там подавали новое бочковое пиво «Раддлз». Потом он и сам решил заглянуть туда.

Грину бар очень понравился, и он порадовался тому, что узнал о его существовании. Он сказал, что сюда было бы неплохо пригласить его брата Хью, большого любителя пива. Потом заговорил о предстоящей им обоим совместной поездке в Грецию; и Лиддердейл, чьим увлечением была Византия, порекомендовал осмотреть несколько достопримечательностей, до которых можно добраться лишь верхом на мулах. Грин ответил, что ему уже не по годам ездить верхом, и кстати припомнил свое долгое путешествие на мулах по Мексике. Я задал ему вопрос о поездке в Либерию, описанной в «Путешествии без карты», и поинтересовался, что стало с сопровождавшей его кузиной. Он сказал, что кузина жива, во время войны ей пришлось многое испытать, а теперь она проживает в Европе. Он вспомнил, что пригласил ее в Либерию, явно хватив лишнего на свадьбе у родственника, и что потом его смутила ее твердая решимость ехать с ним вопреки возражениям родни.

Затем к нам присоединились звукорежиссер и секретарь Лиддердейла. Мы выпили по новой, переключившись с пива на джин с тоником, и слегка захмелели. Потом, когда Грин принес для всех еще по одной порции джина с тоником, я заметил, что выпивка пробьет брешь в его гонораре. Ухмыльнувшись, он ответил: «Что может быть лучше подобной бреши?» Мы перевели разговор на фильмы и коснулись готовившейся экранизации романа «Почетный консул». Перед расставанием, уже на улице, Грин спросил, куда идут поезда со станции Мерилбоун. Этот вопрос, я думаю, был не только типичен, но и весьма показателен для одного из самых великих писателей-странников нашего времени.

В последующие годы наша переписка немного оживилась, и мы стали обращаться друг к другу по имени. Послав ему свой новый роман «Далеко ли вы пойдете?», я снова получил от него похвальный отзыв, который он снова позволил мне процитировать на суперобложке (я дал ему понять, что впредь не буду беспокоить его подобными просьбами). Кроме того, он написал: «Вот что удивило меня. Мне никогда не встречались католики, которых вы изображаете в своей книге, — возможно, потому, что я принадлежу к предыдущему поколению. Мне казалось, что люди перестали верить в геенну огненную и считать противозачаточные средства порождением зла еще до войны. Наверное, я общался с какими-то другими католиками и слишком много времени провел за границей». Все это как-то плохо соответствовало нарастанию эсхатологических мотивов в его собственных романах конца 40-х годов — вплоть до «Сути дела» (1948) и желанию познакомить кардинала Хинана с моим романом «Падение Британского музея», хотя была своя правда в том, что католическая церковь, чьим прихожанином он стал в свое время, заметно отличалась от той, что описываю я, особенно когда речь идет о богослужениях на современном языке, церковных песнопениях под гитару, пеших маршах в поддержку миссионерства, службах на дому, воскресных вечерах для неблагополучных семей, харизматических молитвенных группах — то есть обо всем том, что стало возможно после Второго ватиканского собора {{ Второй ватиканский собор (1962—1965) был созван для обновления католической церкви.}}.

К слову сказать, из романов самого Грина, начиная с «Ценой потери» (1961), явствует, что его собственная вера в Бога претерпевает изменения и истощается. Если раньше он называл себя «пишущим католиком», то теперь подобрал другое определение: «католик-агностик». В одном из интервью он проводит границу между религиозными убеждениями, которых лишился, и верой, которую сохранил, хотя эта последняя скорее напоминает тоскливую надежду на то, что вся христианская мифология в конце концов чудесным образом обернется правдой. Я и сам, пожалуй, в чем-то католик-агностик (или агностик-католик), но мне все-таки кажется, что самые сильные, выдержавшие проверку временем романы Грина те, в которых он без всяких компромиссов следует каноническому учению о Боговоплощении и конце света; ни он, ни я в период нашего знакомства уже не разделяли подобных взглядов.

В мае 1985 года мы с женой ненадолго поехали отдохнуть во Францию, и я воспользовался давнишним приглашением Грина навестить его при случае на Антибах. Он принял нас в довольно скромных размеров квартире, окна которой выходили на море, предложил выпить и показал входную дверь, изуродованную местной криминальной группировкой, пытавшейся запугать его (эта история излагается в эссе «J'accuse {{ Я обвиняю (франц).}}»: Теневая сторона Ниццы», 1982). Затем он пригласил нас пообедать в старом городском квартале неподалеку от гавани, и, угощаясь ухой и печеным палтусом, мы позволили себе откровенные и отчасти даже рискованные разговоры. Казалось, Грин ничуть не потерял интереса ни к жизни, ни к литературе. Не без гордости он признался, что в семьдесят с лишним лет перенес операцию по поводу рака кишечника и что недавно вернулся к роману, начатому несколько лет тому назад. Похоже, он испытывал какую-то озорную радость от того, что бедняга Норман Шерри вдоволь хлебнул горя, пытаясь отследить каждый его шаг. Я пришел к выводу, что безразличие к смерти, столь часто проповедуемое Грином, и культ неудач, якобы помогающих узнать жизнь по-настоящему, в какой-то степени являются для него искупительными или защитными мерами против собственной гордыни и что в глубине души он наслаждается выпавшей на его долю славой и долголетием.

Спустя два дня, сидя на краешке бассейна где-то в Провансе, я записывал по памяти состоявшийся между нами разговор. Неожиданно налетевший порыв ветра, «маленький мистраль», как называют его местные жители, нарушил мирную картину, пустив по бассейну волны, перевернув навесы и столики и взметнув в небо страницы моей рукописи. Разинув рот от удивления, я наблюдал, как, порхая в воздухе, они удаляются в сторону соседней оливковой рощи. Прыгнув в машину, мы с женой бросились вдогонку, но смогли отыскать лишь несколько измятых и перепачканных листков. Позже этот инцидент в несколько переработанном виде был использован мною в рассказе «Отель Бубс»: писателя, сидящего у бассейна и что-то сочиняющего, подобным образом повергает в изумление женщина, устроившаяся позагорать рядом с ним в купальнике без верха. Я думаю, Грин позабавился бы, узнай он, каковы истоки моего рассказа, но я даже не заикнулся ему об этом, опасаясь, что сам факт существования записей поставит под угрозу наши отношения, однако он наверняка догадывался, что все, с кем он общался, делали их.

У меня сохранились лишь самые теплые воспоминания о Грэме Грине, и даже откровения его биографов ничем не смогли их омрачить, хотя, пожалуй, я теперь меньше жалею о том, что не познакомился с ним поближе. (С другими писателями он сохранял добрые отношения, лишь находясь на далеком расстоянии; например, с Энтони Бёрджессом они перестали ладить после того, как поселились по соседству на Лазурном берегу.) Однако многие поклонники Грэма Грина пришли в полное смятение, когда их посвятили в подробности его интимной жизни, — то же самое произошло и с почитателями Филипа Ларкина {{ Филип Ларкин (1922—1985) — английский поэт, библиотекарь и музыкальный критик.}}, чьи письма и биография, написанная Э. Моушеном, были опубликованы незадолго до того. Подобная реакция понятна, но не вполне логична. Никакие разоблачительные открытия, касающиеся личной жизни писателя, не должны влиять на наше мнение о его творчестве, сложившееся вне всякой связи с ними. Хотя, конечно, они помогут подтвердить либо рассеять кое-какие возникающие у нас сомнения.

Биографы ни в коей мере не повлияли на мою уверенность в том, что романы Грина, написанные им в 30-е и 40-е годы и завершающиеся «Концом одной любовной связи», принадлежат перу крупнейшего мастера и занимают важное место на карте современной литературы. Однако я не могу не согласиться с Майклом Шелденом, который выносит суровый приговор поздней прозе Грина, и здесь, по-видимому, биографические факты должны быть учтены. В постскриптуме к моей брошюре о Грэме Грине, выпущенной еще в 1976 году, я написал:

Эпиграф из Томаса Гарди к роману «Почетный консул» довольно точно определяет его нынешнее мировоззрение: «Все слито воедино: добро и зло, великодушие и правосудие, религия и политика...» {{ Перев. с англ. Е. Голышевой и Б. Изакова.}}. Однако самые удачные его произведения рождаются скорее из столкновения конфликтующих идей, чем из туманного и маловразумительного взаимного их перетекания.

Новые сведения о подозрительных и, вероятно, двусторонних шпионских связях Грина с секретной службой во время «холодной войны» действительно укрепляют наши сомнения относительно таких его поздних романов, как «Комедианты», «Путешествия с тетушкой», «Почетный консул» и «Человеческий фактор». При всем своем техническом совершенстве они оставляют странное чувство неудовлетворенности, поскольку затронутые там важнейшие политические и философские проблемы не получают должного разрешения. Читая книги Шерри и Шелдена, постепенно утверждаешься в мысли, что у Грина не было последовательного и непротиворечивого взгляда на мир и что именно этот свой недостаток он пытался замаскировать, настаивая на том, что у художника не должно быть приверженности к той или иной идеологической системе. Возможно, это не было бы столь важно, если бы он сам не обращался к этой теме в своей поздней прозе.

Однако странные и сумасбродные поступки, которые позволял себе Грин в личной жизни, его черствость и эгоизм по отношению к женщинам — все, что вытащили на свет божий старательные биографы, — нисколько не умаляют эмоциональной и духовной глубины его лучших произведений. Нравственный зазор между живым писателем и «абстрактным автором» не есть постыдный факт, но скорее проявление известного принципа, провозглашенного Т. С. Элиотом: «Чем совершеннее художник, тем четче разделены в нем человек, непосредственно живущий и страдающий, как все люди, и творящее сознание» {{ Традиция и индивидуальный талант. Перев. с англ. Н. Пальцева. В кн.: Зарубежная эстетика и теория литературы XIX—XX вв. М., Изд-во МГУ, 1987.}}. Грин, безусловно, человек страдающий, и мне непонятно, почему Шерри кажется парадоксальным, что «этот человек, которого многие считают крупнейшим писателем своего времени, и к тому же человек весьма преуспевающий, <...> знает, что такое отчаяние вопреки успеху и материальному благополучию». Однако страстность, которой от природы обладал Грин (или которая обладала им), пожалуй, не подлежит рациональному объяснению. Сторонние наблюдатели усматривают в ней род недуга, но к счастью для Грина — а равно и для нас всех, — он нашел против него средство, пусть и не радикальное: «Писательский труд — это форма терапии, и мне непонятно, как спасаются от безумия, тоски и панического страха, которые подстерегают человека на каждом шагу, те, кто не пишет книг, не сочиняет музыки, не рисует картин» {{ Пути спасения. Перев. с англ. А. Бураковской.}}. Да пребудет душа его в мире — там, где не пишут биографий.

© David Lodge 1996

© О. Макарова. Перевод, 2001