Я долго скорбел по Шеду. Вся жизнь виделась мне совершенно в ином свете при мысли о том, что больше никогда не услышать мне его голоса, не увидеть его улыбки и широких плеч, поднимающихся и опускающихся вместе с молотом. И вот доказательство (если кто-либо в нем еще нуждается) бессилия слов. Кого я показал вам? Человека в белой рубахе, идущего к виселице; человека в голубой куртке, подковывающего лошадей; добряка, сжалившегося над хромым мальчишкой; друга, выслушивающего жалобы своих соседей. Но как же мало все это говорит о Шеде, его характере, силе, личности, жившей в этих двенадцати с лишним фунтах земной плоти, которую изгнали из нее, оставив лишь кусок мяса, болтающегося на веревке. И если я не смог описать живого Шеда, как я могу передать мою тоску по нему, тоску, не имеющую ни цвета, ни формы, ни звучания? Иногда я ловил себя на мысли: «Я должен сказать Шеду, что…» или «Я должен спросить у Шеда…», и тут я вспоминал… Бывало, ноги сами несли меня через поля в Маршалси, и только когда на горизонте появлялся купол церкви и трубы хижин, я с болью осознавал, что в кузнице Шеда его ремеслом занимается теперь совершенно другой человек.

И вдруг однажды ко мне пришло озарение. Это произошло ровно через два месяца после смерти Шеда, когда последние желтые листья, кружась, падали под серым ноябрьским небом. Я гулял в парке в одиночестве и думал о том времени, когда придет весна. Я понял, что жизнь и смерть неразделимы. Каждый появившийся на свет человек когда-то должен умереть. И как только во чреве матери зарождается жизнь, и женщина расцветает от счастья, смертный приговор уже произнесен, а исполнится он раньше или позже не имеет существенного значения. Шед умер преждевременно, и смерть его была насильственной, но это было нисколько не хуже запоздалой отвратительной смерти, которая в муках уносит по капле последние крохи жизни.

Предположим, что Шед дожил бы до того времени, когда был бы не в состоянии размахивать молотом и раздувать мехи, голос его превратился бы в свистящий шепот, от былой силы остались бы одни воспоминания, а его улыбка обнажила бы ряд беззубых десен. Почему постепенное разрушение считается лучше, чем внезапный уход? И почему привязанный у дверей бойни ягненок должен сокрушаться над мертвой овцой, которую только что унесли? Я умру когда-нибудь тоже. Ведь все мы обреченные ягнята.

Я огляделся вокруг, полюбовался кустами боярышника, и, подняв голову к низко нависающему небу, почувствовал огромное облегчение. Я не перестану скучать по Шеду и не перестану жалеть, что потерял друга, но мне не следует больше предаваться скорби. Покой пришел ко мне, как воскрешение. Я полностью отдался чтению. Когда я теперь оглядываюсь назад, мне эти годы видятся в основном в лучах солнечного света. Мне кажется, что именно летом я впервые совершил поездку в Колчестер, где на все свои деньги купил книги. Именно летом я прочитал «Лисидаса» — это было в саду под розовым цветением яблони. Именно летом я слушал кукушку в Хантер Вуде и в поэтическом опьянении вспоминал о Шеде. Кажется, летом я вел долгие разговоры с Эли Мейкерсом, Энди Сили и молодым Джозефом Стеглсом, которого настолько же не устраивал старый порядок, насколько он удовлетворял его отца.

Разумеется, в действительности лето и зима, как им и положено, сменяли друг друга. Промчались годы, и я вырос из мальчика в молодого человека, хромого на одну ногу, не слишком сильного, но активного и полного энергии. Агнес, которая так и не сумела воспользоваться наукой мадам Луиз в вопросах любви, превратилась в дородную безвкусно одетую толстуху; но ко мне она была достаточно добра, когда эта доброта не нуждалась в поддержке отца. Она следила за тем, чтобы я был прилично одет и время от времени украдкой совала неучтенную монетку в мою, готовую к подобной благосклонности, ладонь. Думаю, она любила меня, тем более, что я давно смирился с существованием Чарльза, который был милым и забавным ребенком, настоящим Оленшоу с виду и достаточно напористым и цепким даже для взыскательных требований моего отца.

Насколько я помню, мне минуло семнадцать, когда я впервые увидел человека, которому суждено было повлиять на ход моей дальнейшей жизни. Отец получил письмо, которое он читал долго, мучительно прищурившись и водя пальцем по листу. Затем он приказал Агнес открыть комнату для гостей и проследить, чтобы как следует начистили серебро и привели в порядок все в доме, так как на следующей неделе в имении намеревался провести ночь его лондонский приятель — мистер Натаниэль Горе. Я присутствовал при этом разговоре и нарушил свое обычное молчание вопросом:

— Это тот Горе, который написал «Ежегодник», сэр?

В моем голосе звучало явное недоверие: ну что мог человек такого полета иметь общего с моим отцом, сельским эсквайром, который только и мог, что расписаться на документе, и с трудом понимал отчеты своих управляющих.

— Откуда мне знать, что он написал? — раздраженно ответил отец. — Слава Богу, у меня были лучшие возможности использовать свое время, чем сидеть, уткнув нос в книгу и прилепив задницу к стулу.

Обычно в таких случаях, этого было достаточно, чтобы повергнуть меня в молчание, но на этот раз чрезвычайное любопытство придало мне храбрости и настойчивости:

— Этот Натаниэль Горе бывал в Америке?

— Да. Он вернулся в прошлом году, полный колониальных идей, но я не вложу в это дело ни копейки, как бы красноречиво он об этом ни рассказывал. Он пишет, что хочет просить меня об одолжении. Наверное, ему нужна земля для его безумных экспериментов по выращиванию в этой местности индейской кукурузы на корма.

Я выяснил все, что хотел. Да, это был именно он — сам Натаниэль Горе, автор «Ежегодника». И в день его приезда я без опоздания явился к обеденному столу, тщательно вымытый и причесанный.

Это был невысокого роста человек с большим широким лбом и крошечным подбородком, который однако агрессивно выдавался вперед. Его неухоженный парик походил на клок шерсти, но рубашка отличалась ослепительной белизной. Он говорил невысоким спокойным голосом, сопровождая разговор чуть насмешливой улыбкой, и трудно было поверить — пока не посмотришь на его умные живые глаза, — что он имеет отношение к тому самому журнальному «я», подвергавшемуся такому риску.

Он обращался ко мне как к истинному наследнику владельца имения, и я смущенно (так как общество джентльменов было для меня непривычно) признался, что читал его книгу. Он был польщен и, наверняка, продолжил бы разговор со мной, если бы отец не пресек мои поползновения на красноречие кислым взглядом и фразой «Обед подан». За столом говорили мало, и я твердо решил, что после еды меня уже никто не посмеет изгнать. Таким образом, я уселся в дальнем конце комнаты и приготовился выслушать просьбу, с которой Натаниэль Горе прибыл в имение. До меня доносились то тихий шепот, то рев, по мере того как мягкий голос гостя сменялся громовыми репликами отца.

— Я был бы очень рад помочь им найти пристанище. Сибрук мне очень помог, предоставляя неоднократно свою довольно внушительную финансовую поддержку. Но он, несомненно, чудак, и его католицизм осложняет дело. Я подумал о деревне, и, естественно, о вас. Не могли бы вы подыскать им кров?

— Им?

— У него есть дочь, молоденькая и очень красивая. Это тоже явилось причиной многих его несчастий. Боюсь, что лондонские нравы не слишком изменились к лучшему со времен нашей молодости, друг мой, и девушка не раз возвращалась домой в состоянии отчаяния. Я был бы счастлив, если бы они оба поселились в вашем восхитительном мирном деревенском уголке, подальше от общественных предрассудков и влюбчивых молодых людей, которым некуда девать свое время.

— Так она действительно красива?

В голосе отца прозвучал нескрываемый интерес, и я не удивился, когда услышал далее:

— Нет ничего трудного в том, чтобы подыскать им домик или построить. Дайте подумать. Ну конечно, насколько я знаю, в Хатер Вуде есть дом старой Мэдж. Это достаточно спокойное место даже для чудака с красивой дочкой. Я прикажу, чтобы обновили крышу и дверь. Надеюсь, они не привередливы.

— Благослови вас Бог, я знал, что вы меня не подведете. И если я смогу быть вам чем-нибудь полезен, помните, что я ваш должник.

— Я сейчас же забуду от этом, и, надеюсь, вы тоже, — сказал отец в своей обычной радушной манере, которая так располагала к нему тех, кого он хотел очаровать. — Ну, а теперь, когда дело улажено, по стаканчику вина, мистер Горе, а потом не прогуляться ли нам в эту замечательную лунную ночь по здешним местам?

Они выпили вино и вышли из дома, оба в прекрасном расположении духа; мой отец с мыслями о прекрасной преемнице Элен Флауэрс; его гость в иллюзии, что нашел надежное убежище для своих протеже.

В эту ночь, после того как дом погрузился в дрему, я прокрался к комнате, где расположился гость, и тихо постучал в дверь. Последовала пауза, и я уже собрался было на цыпочках удалиться, когда дверь открылась, и Натаниэль, без парика, с лысиной, сияющей в свете свечи, тихо пригласил меня войти. Я видел, что он не готовился отойти ко сну, несмотря на то, что уже снял парик. Его пальто было наброшено на плечи, а бумага, чернила и перо аккуратно разложены на столе перед затухающей свечой.

— Дважды произнеся «войдите», я уже начал подозревать, что ко мне в гости просится семейный призрак, — с улыбкой сказал он, показывая на стул, а сам усаживаясь за столом.

— Нет, я скорее семейное пугало, — мрачно пошутил я.

— Отчего же?

Я показал на свою ногу и поспешил добавить:

— Я не об этом пришел поговорить с вами, мистер Горе. Я хочу познакомиться с вами. Я еще никогда в жизни не видел человека, написавшего книгу.

— Мы такие же как и другие люди, хотя, согласно традиции, должны быть тощими и бледными в тех случаях, когда не зеленеем от зависти. О чем ты хочешь поговорить?

— Об Америке, — выпалил я. — Я ведь говорил вам, что прочитал ваш «Ежегодник». И у меня такое впечатление, как будто я сам побывал там».

— Где ты научился так красиво излагать свои мысли, молодой человек удивился мой собеседник. — Или тебе кто-то объяснил, что это самое лестное, что можно сказать автору всяких басен?

— Так это были басни? — серьезно переспросил я. — Именно это мне и хотелось знать. Видите ли, я так много читал о разных странах: Утопия, и затерявшаяся Атлантида, острова Балеста… И я все время мучился вопросом, не на них ли похож ваш Салем.

— Ну, ну, — с упреком в голосе произнес он. — Что же в моих скромных заметках заставило тебя провести подобное сравнение? Разве я где-то говорил, что Салем совершенен?

— Нет, — ответил я. — Но он мог бы быть таковым.

— Вот здесь ты попал как раз в точку, мальчик мой. Мог бы. Но не есть. А почему? Потому что законы должны существовать для народа, а не народ для законов. Другими словами, те, кто правит Салемом, — люди с самыми благими намерениями — не оставили в своих законах места для тех маленьких причуд, к которым склонен каждый человек. И если не приоткрыть крышку, сосуд взорвется. Но это страна огромных возможностей. Он помолчал немного, глядя на голую стену перед собой, как будто на ней увидел эту страну с ее неограниченными возможностями. Минуту-другую я не осмеливался отвлекать его, потом нервно спросил:

— Я хочу знать только одну вещь, мистер Горе, если вы сможете мне это объяснить. Земля там — она свободна? Может ли любой человек владеть ею и возделывать ее по-своему?

— Любой свободный человек — да.

— А что нужно, чтобы стать свободным?

— В общем можно сказать, что любой, кто самостоятелен, может владеть землей. В Салеме это также вопрос церковной принадлежности, чего я лично не одобряю. Но главное то, что земли там полно. Англия затерялась бы там. — О! — удивился я.

— Скажи юноша, зачем тебе знать о землях в Новом свете? Ты ведь будешь владеть всем здесь, в Маршалси, не так ли?

— О, это не для меня, — быстро проговорил я. — Я не приспособлен к этому. Я люблю читать о путешествиях и подвигах именно потому, что вряд ли мне когда-либо доведется владеть землей. Я все это расспрашиваю для Эли Мейкерса.

— И кто же это?

Итак, я расположился поудобнее и, забыв про поздний час, про недовольство отца в случае, если он обнаружит, что я утомляю гостя, рассказал ему все, что знаю об Эли Мейкерсе, о том, как он ненавидит открытую систему земледелия, как ненавидит свечи и алтарь в церкви, как тяжело работает и как хорошо мог бы возделывать землю, если бы имел свой собственный надел. Я увлекся и вздрогнул от неожиданности, внезапно услышав голос моего слушателя.

— Филипп — ведь так тебя зовут? Филипп Оленшоу, ты сказал мне, что я показал тебе невиданные дотоле земли, теперь позволь мне отплатить тебе тем же комплиментом. Ты нарисовал мне этого Эли Мейкерса, пахаря, делящего мир между двумя суровыми богами, — ветхозаветным Иеговой и матерью землей. И я не знаю человека, который мог бы сделать это лучше тебя. Может я ошибаюсь, но мне кажется, что твое будущее — это перо, мальчик мой.

Я улыбнулся довольно смущенно и поспешил перейти к другому интересовавшему меня вопросу.

— Кто эти люди, которые будут жить в доме Мэдж? — Это пожилой человек, который всю жизнь работал на благо своих соотечественников. Но он опередил свое время и наталкивался только на критику и вражду, что ожесточило его характер. Женился он слишком поздно на молоденькой девушке, которая вызвала его сострадание. Она воспользовалась его добротой, а потом оставила его с малюткой-дочерью на руках. Горе помутило его рассудок, и он отдалился от людей. В Лондоне, в настоящее время он больше не может чувствовать себя в безопасности. Твой отец был настолько добр, что предложил ему укрыться здесь. В моменты просветления он бывает очень приятным собеседником. Надеюсь, что ты отнесешься к нему доброжелательно. Я хотел было сказать ему, что Маршалси не место для юной привлекательной девушки и престарелого слабого отца, но слова почему-то застряли у меня в горле. Не столько из сыновних чувств, сколько из участия к этому маленькому человеку, который был так восхищен поступком моего отца. Его уверенность в безопасности деревенской жизни показалась мне несколько наивной для человека, который столь много путешествовал и так хорошо во всем разбирался. Предрассудки и истерия были так же опасны в Маршалси, как и в Лондоне, а при невежестве деревенских жителей они могли принять даже еще более страшную форму, так мне казалось. Однако передо мной сидел светский человек, путешественник и писатель, очень довольный результатами своей поездки, и я чувствовал, что с моей стороны будет невежливо подвергать сомнению его мудрость и опыт. Возражения замерли у меня на устах. Будь у меня побольше храбрости, побольше убежденности в своей правоте, может быть, мне удалось бы указать ему на один несомненный недостаток его плана, и Сибрук никогда не приехал бы в Хантер Вуд. Но я так и не решился спорить с ним.

Мы поговорили еще немного, и Натаниэль Горе спросил меня, бывал ли я в театре. Я ответил отрицательно.

— Ты должен приехать в Лондон, — сказал он, и походить по театрам. Кто знает, может в тебе дремлет драматург. Ты так живописно нарисовал мне Эли Мейкерса. Я никогда не забуду его. В любом случае, ты должен погостить в городе, где происходят великие события, где работают величайшие умы. И я всегда буду рад принять тебя в своем доме, он называется Дом Мошенников, это рядом с Ессекс Хауз на Стрэнде. Запомнил?

— Спасибо, — сердечно поблагодарил я. — Я не забуду. А почему такое странное название?

— Когда-то при Елизавете дом служил штаб-квартирой и укрытием для контрабандистов. Окна выходят прямо на реку.

Натаниэль Горе уехал на следующее утро, и в тот же день управляющий направился в коттедж Мэдж в сопровождении работников, чтобы отремонтировать дом. Отец старался изо всех сил, и ко времени прибытия Сибрука в Колчестер сарай был забит дровами, кладовые наполнены припасами соленого мяса и селедки, сыра и муки, там же была помещена и огромная бочка эля. Все эти приготовления вызывали во мне отвращение, так как я знал, что если бы Сибрук приехал сам или с какой-нибудь простушкой, его сарай и кладовые были бы так же пусты, как дом старой Мэдж. Все эти приготовления происходили на моих глазах, но я не проявлял никакого интереса к приезду гостей. Я был в Колчестере в тот знаменательный день, когда грум отправился с двумя лошадьми встречать Сибрука, но не удосужился занять место в толпе, собравшейся поглазеть на прибытие экипажа. Увидеть новых обитателей дома Мэдж мне довелось несколькими месяцами позже, когда дни стали немного длиннее, а лес заполнился цветами анемона и примулы. Я направился в Хантер Вуд в поисках потерявшейся собаки. Вокруг имения всегда бегала по крайней мере дюжина собак, но Квинс считался моей собакой, так как он совсем еще щенком лишился матери, и я выкормил его из тряпки, пропитанной козьим молоком. Он был довольно уродливым щенком, что в дальнейшем определило нашу привязанность друг к другу, кроме того, у него был непредсказуемый характер. Щенок вырос в длинноногое, с кривой походкой существо, склонное к воровству и агрессии, но мне он был очень дорог. Я не видел Квинса три дня, и, обыскав всю ближайшую округу, направился в более отдаленные окрестности. Одним из таких мест был Хантер Вуд, где я в то солнечное утро продирался через кустарник, выкрикивая имя пса и посвистывая. Я полагал, что он мог попасть в ловушку, иначе он отозвался бы на мой зов. Внезапно, выбравшись из чащи на открытую дорогу, я наткнулся на женщину, шедшую мне навстречу с огромной корзиной, из которой свисали корни и листва. Я видел ее впервые, но сразу догадался, что это Линда Сибрук. Было уже поздно нырять в заросли леса, и, кроме того, меня удерживало на месте какое-то странное любопытство. На ней было славное платье из темно-красного шелка, из-под широкой шелестящей юбки поблескивали серебряные пряжки башмаков, а в ушах рдели камушки сережек. Ни одна из местных жительниц не стала бы разгуливать по лесу в таком наряде.

Я отпрянул и всем телом прижался к кустарнику. Неожиданность встречи придала мне, наверное, довольно жалкий вид, но она продолжала идти, не ускоряя и не замедляя шага, и поравнявшись со мной, остановилась и посмотрела мне прямо в глаза.

— Я слышала, как вы кричали, — сказала девушка. — Наверное, вы потеряли собаку?

— Вы видели ее?

— Отец видел. Кажется, ее зовут Квинс?

— Если это та собака, которую я ищу, то да.

Она коротко засмеялась.

— Забавно. Мы думали, что ее могут звать Бобик. Боюсь, с ней не все в порядке. Мальчишки покалечили ее. Но отец взялся за дело, и она выздоровеет.

Девушка сделала шаг по покрытой листвой тропинке, платье зашелестело и блеснула пряжка туфли. И внезапно я почувствовал, как плохо и небрежно одет; мало того, я знал, что как только выйду из кустарника, железо на моем башмаке окажется на виду. Поэтому не сдвинулся с места. Она сделала еще один шаг, повернулась и вопросительно взглянула на меня.

— Вы пойдете со мной, не так ли? Квинса, конечно, нельзя еще беспокоить, но, я думаю, он будет рад увидеть вас. Он не слишком дружелюбен с нами.

— Да, я пойду, — ответил я. — Давайте я понесу вашу корзину.

Девушка освободила руку из-под ручки корзины, и я заметил красный след на белой коже.

— Она довольно тяжелая. Земля влажная и пристает к корням, — пояснила она, а потом, взглянув на мою ногу, произнесла:

— Так вы Филипп Оленшоу? Я могла бы раньше догадаться. Вы так похожи на отца.

— Ничуть, но с вашей стороны очень мило именно так объяснить свою догадку. Наверняка, мой отец упоминал о своем сыне-калеке.

— Вовсе нет. Это мистер Горе. Он сказал, что вы единственный в округе, кто мог бы стать моим другом. Я думала, что мы не встречались до сих пор, потому что вы уезжали куда-то. Но все равно, вы похожи на своего отца. И я рада этому. Он так добр к нам.

Никогда еще я не видел такую ровную спину, такую узкую талию в жестких объятиях корсета, никогда еще не встречал головку, так элегантно сидящую на тонкой длинной шее. Никогда не видел таких темных волос, ниспадающих мягкими локонами. И мой отец был ее добрым другом! Мне стало так горько, что будь я один, обязательно сплюнул бы.

— Отец мой так счастлив здесь, — продолжала девушка. — И теперь, когда пришла весна, это настоящий рай. Особенно после Лондона. Вы ведь знаете Лондон? Мы жили там на самом верхнем этаже огромного дома, кишащего людьми. Там плакали младенцы, женщины орали на лестнице, а мужчины, кажется, никогда не бывали трезвыми.

— А выглядите вы так, будто только что из дворца Уайтхол, — сказал я. — О! — произнесла она, и прямые плечики вздернулись и опустились, выражая крайнее удивление. — Вы имеете в виду мой наряд? — И она запачканным в земле пальчиком коснулась складок платья и сережек. Это принадлежало моей матери. Я просто достаточно выросла для того, чтобы носить это платье. Раньше я носила фланель, и если оно сносится до того, как я умру, мне снова придется надеть фланель. Но платье красивое, не правда ли? Она отряхнулась, как хорошенькая птичка. И было что-то такое бесхитростное в этом жесте удовольствия, в этих словах, предшествующих ему, что я вдруг понял, как она молода. Это раскрепостило меня немного, и я продолжал путь к дому Мэдж в более спокойном состоянии духа. Если бы я наткнулся на этот дом внезапно, то ни за что не узнал бы его. Он был начисто выбелен. Над дыркой, из которой годами валил дым, возвышалась труба, и маленькие стекла окон сверкали на солнце. Бочка, распиленная на две половины, изображала клумбы по обе стороны крыльца, в которых красовались цветы.

— Разве не прекрасно? — спросила Линда. — Посмотрите, сколько цветов. Все они принесены из имения. Невозможно выразить, как любезен ваш отец. — Тут ее голос изменился. — Подождите, пожалуйста, немного здесь, я предупрежу папу. Это не самый лучший для него день, и он может встревожиться, увидев вас. Но я объясню, что вы ЕГО сын, и он будет очень рад вам.

«Я не имею права все испортить», — повторял я про себя снова и снова. Переступить порог дома и быть любезно принятым как сын сэра Джона Оленшоу… Нет, этого я не хотел.

— Послушайте, — сказал я, удивившись резкости своего голоса. — Я очень хочу подружиться с вашим отцом и с вами. Но не в качестве сына своего отца. Вы понимаете? Отец и я живем под одной крышей и носим одно имя, но в действительности мы совершенно чужие друг другу.

— Почему? Вы поссорились?

— Нет. Мы не настолько близки друг другу, чтобы поссориться. Я не хочу, чтобы вы смотрели на меня сквозь пелену христианской благодарности моему отцу. Вы понимаете?

— Конечно. Вы просто молодой человек, который забрел сюда в поисках собаки, и совершенно случайно оказались сыном сэра Джона.

— Можете это упомянуть, если хотите, но никак не иначе.

— Хорошо, идемте.

Она быстрым легким шагом прошла по дорожке и отодвинула дверную задвижку. Я последовал за ней, пригнув голову под притолокой. Внутри я мог спокойно выровняться, так как пол настолько осел, что был, по крайней мере, на фут ниже уровня дорожки.

Стены комнаты также были побелены, отчего она казалась светлее. Пол из светлого кирпича, вероятно, был подвергнут тщательному выдраиванию, чтобы удалить слой грязи, оставшийся со времен старухи Мэдж. Теперь под ногами плиты сверкали своими естественными цветами: розовым, кремовым и светло-янтарным. Яркие коврики более темных тонов лежали перед очагом, у двери и под тяжелым черным столом, стоявшим в центре комнаты. На столе стояла ваза с букетом полевых цветов. На полке над камином устремилась ввысь ветвь дикой сливы. Возле очага, по обе его стороны, снизу доверху возвышались грубо сколоченные полки, ломившиеся от книг. Увидев, что в комнате никого нет, Линда отворила дверь в кухню.

— Папа, — позвала она.

В ответ послышалось рычание, за которым последовал стук хвоста по полу — верный признак того, что Квинс сожалел о своем грубом поведении.

— Проходите и посмотрите на свою собаку, — пригласила меня Линда. — Я пойду позову отца.

Она открыла дверь, ведущую в задний дворик, и я слышал, как ее голосок звенел по всему Лейер Филду, эхом отдаваясь в лесу.

— Папа! Где ты? Джошуа Сибрук! Возвращайся домой.

Я стал на колени рядом с мешком соломы, на котором лежал мой пес, и потрепал его по голове. Он провел своим розовым языком по моим пальцам и бешено заработал хвостом, но встать и не пытался.

— Что с тобой? — спросил я его. — Попал в ловушку?

Я осмотрел его лапы, но не заметил никаких следов ловушки. От него исходил какой-то противный запах, а на коже виднелись два или три пореза. — Оставь собаку в покое, — послышался голос за моей спиной, и я, не вставая с колен, повернулся и увидел странного человека. Ничего подобного в жизни я не встречал. Даже сознание того, что это Джошуа Сибрук, чья дочь отчаянно искала его на заднем дворе, в то время как он вошел с крыльца, даже понимание того, что передо мной ученый и друг Натаниэля Горе, — ничто не могло сдержать мурашек, пробежавших у меня по спине. Голова его удивительно походила на череп, кожа на всем теле выглядела как старый иссушенный пергамент. Из бурых отверстий, неимоверно глубоко ввалившихся под белыми бровями, глядели два черных глаза, и когда он повторял свой приказ оставить собаку в покое, тонкие черноватые губы обнажили длинные желтые зубы. Я некоторое время не мог отвести взгляд от его лица, затем встал на ноги, да так неуклюже, что мой железный каблук громыхнул по кирпичному полу, и я протянул руку, чтобы опереться о стену.

— Ваша дочь пригласила меня войти. Это мой пес, Квинс. Я потерял его. Я очень благодарен, что вы ухаживали за ним. Из всего сказанного его затронули только слова «ваша дочь».

— Моя дочь? Где она? Убирайтесь от собаки, молодой человек. С ней плохо обошлись, и ее поведение может быть неожиданным.

— Я скажу вашей дочери, что вы вернулись, — сказал я и направился к двери.

Линда вбежала, легко, как ласточка.

— Ты заставил меня волноваться, — задыхаясь, произнесла она. — Почему ты уходишь вот так, стоит мне оставить тебя на какой-то час?

— Кто этот молодой человек? Еще один деревенский мужлан пристал к собаке?

— О нет, отец. Это его собака, он потерял ее. Это Филипп Оленшоу, сын сэра Джона.

— Сэр Джон Талбот очень способный человек, — начал старик, серьезно глядя на меня. — Очень способный. Но он не может убедить людей в том, что речная вода — источник инфекции, и я тоже не могу. И пока они пьют ее, со всей этой грязью от стоков и кладбищ, они не избавятся от чумы. Передавайте мой сердечный привет сэру Джону, молодой человек, и скажите, что я пришлю ему новую порцию бальзама, как только распустится целебная трава. Как его глаза?

Я беспомощно посмотрел на Линду. Она взяла старика за тощую руку и отвела в сторону. Свободной рукой она подняла корзину.

— Иди в свою комнату, папа, и разбери все, что я принесла тебе. — Она обращалась с ним, как с ребенком.

Линда увела его, а я снова повернулся к Квинсу.

— Простите, — сказала она, появляясь в дверях. — Его разум не слишком ясен. Думаю, что эта история с собакой немного расстроила его. Любое проявление насилия выводит его из равновесия. В свое время его самого много преследовали.

— Где и как вы нашли собаку?

— Несколько деревенских мальчишек мучили ее, и отец пришел бедняге на помощь. Насилие расстраивает, но не пугает его. Бедный Квинс, у него внутренние повреждения, изо рта текла кровь, но отец напоил его белком, и кровотечение прекратилось. Через день-другой он будет совершенно здоров. — Я глубоко вам признателен. Надеюсь, что мне еще представится случай выразить благодарность вашему отцу. Послезавтра я зайду посмотреть, можно ли забрать собаку.

— К тому времени отец придет в себя. Может, вы заглянете на обед и отведаете нашей чудной говядины.

Она проводила меня до самой калитки, и, дойдя до поворота дорожки, скрывающего из поля зрения силуэт дома, я обернулся и увидел девушку, закинувшую назад голову и глядевшую в небо. Чудесное, восхитительное, утонченное существо! Сколько же времени должно еще пройти до того момента, как из-под плаща сэра Великолепного высунется уродливое копыто сатира? Как скоро ты поймешь, что за всякое благодеяние надо платить? Следующие двадцать четыре часа я не мог думать ни о чем, кроме домика на краю леса, и в назначенный час, чисто вымытый, в парадном одеянии, предстал перед знакомым домом. Внутри послышалось шарканье ног, и не успела дверь отвориться, как Квинс бросился на меня, виляя хвостом. С него смыли вонючую мазь, шерстка его была пушистой. Он вился у меня под ногами, пока я проходил в дом, а когда я сел, то расположился рядом, положив морду мне на колени.

— Теперь абсолютно ясно, чья это собака, — сказал отец Линды, — так же как нет сомнения в том, чей вы сын, хотя я не сразу это понял, увидев вас на днях. Простите меня за эту оплошность. У меня так много забот. Никогда раньше мне не приходилось сталкиваться со столь просвещенным человеком. Я сразу же забыл о его внешности, как только он начал говорить. Мистер Сибрук обладал очень редким для ученого качеством: он верил, что имеет дело с равным по уму и знаниям собеседником. Он никого не наставлял, по крайней мере, сознательно, при этом даже самый необразованный человек чему-то научился бы после общения с ним.

В первый вечер нашего знакомства он рассказывал об эпидемии чумы, которая охватила Лондон двенадцать лет назад, и о том, как его преследовали за то, что он утверждал в своей публикации, напечатанной за его собственный счет, что тела умерших должны сжигаться, вместе с дворами, в которых зарождалась болезнь.

Мне были интересны его речи. Он открыл передо мной мир, который отличался от Маршалси, равно как и от моих книжных фантазий. Он описал мне Лондон, его три части: Лондон — законодатель мод с роскошными леди и джентльменами, город интриг и власти, игры, масок и любовных похождений; Лондон трущоб и двориков, в которых грязь и нищета стали рассадником преступности, жестокости и отчаяния; и, наконец, Лондон ученых, где пытливые умы все подвергали сомнению и иногда находили неожиданные ответы на свои вопросы. О монархе он отзывался весьма почтительно. «Многогранный человек, — говорил старик. Личность с чувством юмора и обладатель более просвещенного ума, чем те, кто его окружает. Медицина и наука обязаны ему гораздо большим, чем многие полагают, а его влияние на развитие искусства — это урожай, который предстоит собирать целому поколению.

Только профан мог не испытать гордости от визита в домик у леса, но я, разумеется, приходил туда с особой радостью, потому что там была Линда. Моя первая любовь. Я перебираю годы своей жизни, как мадам Луиз перебирала свои четки, и в каждом из них нахожу сотни видений этой женщины. Да, любовь моя, я видел тебя гордой и красивой, пристыженной и усталой, истощенной и больной. Но я, который всегда стремился к тебе, до сих пор не могу понять, что за власть ты имела надо мной. У тебя были недостатки, моя дорогая. Упряма и тщеславна, в чем-то невероятно глупа, слаба там, где требовалась сила, и в то же время достаточно сильна, чтобы сносить постоянные уколы судьбы, ласковая там, где нужно было огрызаться, и жестокая к тем, кто благоговел перед тобой. И все это ты, Линда, любовь моя.

И вот теперь нити моего повествования запутались окончательно. Я, подобно неопытному вознице, пытался вести упряжку из шести лошадей равномерно и плавно. Я должен был упомянуть об Эли и о Сибруке, о себе, своем отце и Линде. Сначала, думая о Линде и моем отце, наблюдая, как украдкой из имения в дом Мэдж выносились куски туши, мед, мешки муки, я испытывал чувство жалости к ней и глубокую ненависть и презрение к нему. Но после того, как я узнал ее, и сам начал барахтаться в путах любви, моя жалость приобрела привкус злости, а к ненависти и презрению стал примешиваться неизбежный оттенок ревности и зависти. Он начал брать ее с собой на прогулки верхом. В те летние вечера, когда пчелы хмелели от резкого аромата цветения, когда дикие розы рдели на изгородях и весь мир казался охваченным порывом желания и нежности, отец выходил из-за обеденного стола в пять часов и мчался на лошади в Хантер Вуд. В такие вечера я уединялся в доме, пытаясь воспротивиться мучениям, причиняемым божественной природой, и сосредоточиться на каком-либо увесистом томе или трогательной истории, чтобы не видеть, как они вдвоем скачут по зеленым лугам, и не представлять себе, какие низменные желания пробуждало в нем ее тело.

Но однажды вечером, я не увидел оседланных лошадей, и сам направился пешком к дому Мэдж. Лошадей было много, но я редко садился в седло, кроме тех случаев, когда ездил в Колчестер. Забраться на лошадь и спешиться было для меня настоящей пыткой. Много лет назад Шед смастерил железную подпорку, способную выдержать мой башмак с металлической подошвой, но легче от этого не стало. По сути дела, я всегда нуждался в помощи, но был слишком горд, чтобы пользоваться ею.

В тот самый вечер я пешком пришел в дом Мэдж и застал старика Сибрука в одиночестве. Он настоял, чтобы я зашел и выпил с ним вино, присланное его другом, виноторговцем. Вино было рубинового цвета, сладкое и очень крепкое, что, несомненно, сыграло свою роль в последующих событиях. Старик пил небольшими глотками, смакуя с видом знатока, и я старался подражать ему. Неожиданно он поставил на стол бокал и окинул меня странным помутившимся взглядом, который я позже научился распознавать как признак искаженного сознания, и сказал:

— В одном городе жили два человека — один богатый, другой бедный. Богач имел несчетное множество стад и птичьих дворов, а у бедняка не было ничего, кроме маленькой овечки, которую он купил и сам выкормил. Овечка росла бок о бок с ним и его детьми. Она ела его пищу, пила из его чаши, спала у него на груди. И была ему как родная дочь. Но почему «как»? Она и есть моя дочь. На что бы там ни намекала эта любовница сатаны, она моя настоящая дочь. Моя мать была такая же красивая. Разве не правда?

— Вы имеете в виду Линду, сэр?

— Да, конечно. Ты можешь любоваться ее красотой, не желая испортить ее, но богач расставляет ловушки и не успокоится, пока эта красота не падет к его ногам. И гнев Давида воспылал к этому мужчине, и он сказал: «Пока живет господь, человек, сотворивший это, да умрет». Но Давид был царем израильским, он не ел хлеб этого человека.

Его клешнеподобные пальцы подобрались к вазе с цветами, стоявшей в центре стола, и начали обрывать лепесток за лепестком с темно-красного цветка, свесившего головку через край вазы. Я немного помолчал, а потом спросил:

— Вы говорите сейчас о Линде и моем отце?

— Они поехали кататься верхом. Движение полезно для нее. Яркие птички, которых держат в тесных клетках, разбиваются о прутья. Я совершил эту ошибку с любовницей сатаны.

— О Боже! — подумал я. — Пусть разум не покинет тебя, пока я не узнаю, совпадают ли твои подозрения с моими, и тогда, возможно, мы сможем вместе что-нибудь предпринять.

— Послушайте, — вновь обратился я к нему. — Послушайте меня. Мой отец, гуляющий сейчас по лесу с Линдой, развратник. Почему, как вы думаете, он, который не отличается великодушием и добротой, был так благосклонен к вам? Дом приведен в порядок. Сарай забит дровами, кладовые заполнены. Все это только по одной причине. Натаниэль Горе сказал ему, что ваша дочь красива, а он уже пресытился чарами местных девушек, и начал подумывать кое о чем получше. Вот вам чистая правда. И если у вас остались друзья, которые могут помочь, лучше всего уехать отсюда. Немедленно. Если вам дорога невинность вашей дочери.

— А вы сомневаетесь в этом, молодой человек? — с яростью спросил старик. — Ее мать была развратной, но если поэт утверждал, что хорошее чрево рождает дурных сыновей, разве не может быть справедливым обратное? Никогда не доверяйте внешней стороне. Даже самый незатейливый пудинг состоит более чем из одного продукта.

— Вы слушали, что я только что сказал по поводу Линды и моего отца я старался придать моим словам как можно больше внушительной силы. Он посмотрел мне прямо в глаза, и я ожидал, что последует какой-то логический ответ на мой вопрос. Однако старик произнес:

— И сказал Натан Давиду: «Ты есть мужчина» Ессе гомо. Насколько же хрупкая вещь добродетель, что ее можно разрушить куском зеленой материи и жемчужным ожерельем.

Он поднялся, и все его суставы затрещали, как пистолетные выстрелы.

— Прости меня, Барбара, я вынужден извиниться. Я неважно себя чувствую. Не могу разделить с тобой ложе сегодня ночью. Я буду спать у себя.

Он отворил дверь и начал подниматься наверх по деревянной лестнице, как слепой.

Я налил себе еще вина и быстро выпил. Тепло пробежало по моим сосудам, пары ударили в голову. И поэтому я не усмотрел ничего страшного в том, чтобы дождаться Линду и повторить ей все, что сказал ее отцу, и вразумить ее уехать отсюда. «Зеленая материя и жемчужное ожерелье», да? Итак, он прибегал к обычной уловке с подарками, к чему столь чувствительно девичье сердце. И я, в очередном приступе ревности, понял, что он переживает неизведанное до сих пор чувство — необходимость завоевывать расположение женщины. Его рост и мужественность, его имя и титул, делали его победы такими легкими. Но невинность Линды нужно было завоевывать осторожно, ее доверие надо было заслужить. Насколько же сладкой будет эта победа, если я не вмешаюсь. Я выпил еще вина, и теперь находился в таком сильном возбуждении, что потерял чувство реальности. Я больше не ощущал себя хромым мальчиком-калекой, влюбленным в женщину, которую желал отец, и подбадривающим себя вином. Я был просто Филиппом Оленшоу, который собирался спасти невинную овечку от хищника. Услышав глухой цокот копыт по лесной тропе и голоса, я прижался к окну и осторожно выглянул. Лошади подошли к привязи в конце кирпичной дорожки, мой отец спешился. Он был толст и грузен, но при этом ловок. Он подошел к Линде, и тут я увидел на его красном лице с тяжелой челюстью выражение, которое не видел никогда. Он жаждал, но был нежен и весел в то же время. Он протянул руки и снял ее с коня, как куклу. Меня пронзило острое чувство ревности при виде этих красных рук без перчаток, обвивших ее тело. Затем он снял одним махом свою широкую шляпу, и, черт его подери, была в этом жесте и грация и утонченная учтивость. Он поднял ее крошечную ручку в белой перчатке, поднес на секунду к губам и отпустил.

— Прощайте, и тысячу раз спасибо, — сказала Линда.

— Отнимем эту тысячу от того миллиона, который я должен вам, ответил он. — Остается довольно много, не так ли?

Он оседлал коня, взял в узду лошадь, на которой ездила Линда, махнул на прощанье шляпой и ускакал прочь. Она перегнулась через калитку. Я видел, как она подняла руку, и понял, что он помахал ей на прощанье шляпой. Она повернулась и медленно побрела по дорожке. И я увидел зеленую материю и жемчуг. Зеленая материя оказалась костюмом для верховой езды, скроенным, могу поклясться, по ее меркам, и вдоль квадратного декольте белую шейку охватывала нитка жемчуга. В свое время мадам Луиз и Агнес носили ее, каждая в свою очередь.

Линда открыла дверь и вошла в комнату. Ее глаза радостно сверкали, когда она повернулась ко мне и произнесла:

— Добрый вечер, Филипп. А где папа?

— Он не совсем здоров. Пошел наверх.

Линда подобрала длинную зеленую юбку одной рукой и через две ступеньки взлетела по лестнице, ступая при этом почти беззвучно. Она умела двигаться, как птичка. Через несколько минут, она спустилась вниз на цыпочках и сказала:

— Он спит. Его что-то расстроило?

И тут пробил мой час.

— Он волновался о тебе, — медленно начал я. — И по правде говоря, я тоже.

— Беспокоились обо мне? Но я была с твоим отцом. — Она посмотрела на остатки вина и на два стакана. — Вы с отцом пили?

— Твой папа — совсем немного. Я выпил больше. Но наше беспокойство не было следствием вина, Линда. Отец твой не очень четко выражался, но я понял, что он имеет в виду. Он рассказал историю о маленькой овечке, и сказал, что очень легко забыть о добродетели с помощью зеленой материи и жемчуга. И это правда, Линда. Пожалуйста, не общайся больше с моим отцом. Я умоляю тебя. Ее лицо напряглось. Она начала стягивать перчатки короткими нервными рывками, и, освободив руки, швырнула перчатки через всю комнату на кресло у камина. Они летели, как пара голубей. Она приблизилась ко мне настолько, что я почувствовал запах ее нового одеяния, и увидел зеленый отблеск в ее глазах.

Привыкший к истерикам мадам Луиз, я уже было приготовился к визгу и злобному крику, но голос Линды был нежным, как бархат. Она сказала:

— Вот что, Филипп, давай раз и навсегда положим конец недомолвкам и намекам. Что ты можешь сказать о своем отце такого, что нужно беспокоиться, когда я выхожу с ним на прогулку?

— Могу сказать, Линда, хотя тебе это не слишком приятно будет услышать. Отец мой — человек очень недобрый. Он и года не прожил в браке с моей матерью, когда мадам Луиз, его любовница, еще до моего рождения обосновалась в Париже, заняв место моей матери и надев тот самый жемчуг, который сейчас на твоей шее. Как только мадам Луиз утратила женское очарование, он привел в дом жену и поднял руку на свою любовницу — я видел это сам — только потому, что она осмелилась протестовать. Он не обходит вниманием ни одну деревенскую девушку, не лишенную привлекательности. Теперь ты появилась здесь, ты прекрасна, и он желает тебя. И добьется своего, пусть даже силой, если ты не уедешь.

Длинная взволнованная речь выбила меня из сил. Я задыхался. Переведя дыхание, я услышал, что она тоже тяжело дышит. Видимо, мои слова потрясли ее.

— Мне не нужно было говорить это так сразу, — сказал я с раскаянием. — Присядь.

Я придвинул стул, на котором сидел раньше, и она села.

— Ты совершенно прав, что сделал это, Филипп, совершенно прав. Ты почти заставил меня поверить, что это правда. Ты ведь не мог все это придумать.

— Я не придумал! Зачем мне это? История моей матери известна всем. Мадам Луиз и леди Оленшоу живут в имении. Элен Флауэрс может сколько угодно лгать насчет того, кто отец ее незаконнорожденного ребенка, Марта Бейнс может рассказывать любые сказки о том, от кого сейчас в положении… но вся деревня ЗНАЕТ это. Линда потянулась пальчиками к лепесткам, которые все еще лежали на столе, измятые руками ее отца, и стала разглаживать каждый так старательно, будто вся ее жизнь зависела от того, сможет ли она их расправить. Наконец она подняла голову. — Я верю тебе, — произнесла она. — Но это все равно не имеет никакого значения. Видишь ли, Филипп, я люблю его.

— О Боже! — воскликнул я. — Ты не знаешь, что говоришь. Он ослепил тебя точно так же, как делал это с другими женщинами. Он большой и сильный, он может поднять тебя одной рукой; он забрасывает тебя подарками и кружит голову сладкими речами. Но все это лишь ради одного — чтобы в очередной раз получить удовольствие. Не поддавайся, Линда, не обманывай себя. Ты не можешь любить его.

Я знал, что мои слова ничего не значат для нее. В каждой женщине есть неосознанное стремление к подчинению, и мужчине стоит только принять на себя роль хозяина, чтобы завоевать ее. Я думаю, что женщины обожают подарки не столько из жадности, сколько из странного наслаждения самоуничижением. Я понимал, что у Линды, бедной, презренной и находящейся в опасности, практически не было шансов устоять перед богатством, властью и поползновениями моего отца.

— Даже если ты действительно любишь его, даже если он испытывает по отношению к тебе что-то другое, чем к остальным женщинам, — снова принялся увещевать я, — что хорошего получится из этого? Он женат. Агнес молода. Ты ведь не хочешь стать любовницей и матерью незаконнорожденных детей? Не обижайся на меня, Линда. Ты одинока, кто-то должен дать тебе совет в трудную минуту.

— Я не обижаюсь. Я верю, что ты мой друг, Филипп. И я верю, что ты говоришь правду. Я попытаюсь уйти, потому что, если я останусь здесь… а он хочет меня… он добьется своего. Ему я не могу сопротивляться.

Я спросил из чистого любопытства:

— И, для тебя ничего не значит то, что он злой безбожник, развратник? Она взглянула на меня.

— Полагаю, ты еще ни разу не влюблялся. Тебе сколько лет? Двадцать? Ты старше меня. Но, говорят, женщины раньше взрослеют. Если бы ты испытал это чувство, то понял бы, что личность человека не имеет никакого значения. То, что понимаешь разумом, никак не влияет на чувства. Любишь того, в кого суждено влюбиться.

Совершенно спокойно и очень печально она вынесла приговор мне и себе. Больше всего мне хотелось в тот момент быть богатым, могущественным уверенным в себе, чтобы я мог сказать:

— Уедем со мной сегодня же. Я позабочусь о тебе.

Я бы отдал двадцать лет жизни за возможность произнести эти слова. Я глядел на изгиб ее пухлых алых губ, сладких и горьких в этот момент печали, на пробор, пробегавший от лба до самой макушки ее точеной головки, где узлом были связаны черные кудри, и сожалел, что нахожусь в полной зависимости от отца, что ничего не заработал собственными руками и не знаю даже, с чего начать какое-либо дело. Я любовался ее неотразимой красотой и понимал, насколько беззащитна и одинока она со своим полубезумным отцом в этом отдаленном местечке, защищенном от всех, кроме самого защитника, словно овца, охраняемая волком. Ладно, пусть поиграет в сторожа еще немного, в конце концов еще некоторое время она будет в безопасности.

— Послушай, — сказал я. — Не совершай необдуманных поступков. Если ты действительно любишь его, помни то, что я сказал тебе. Я знаю его очень хорошо. Быстрая победа принесет столь же быстрое пресыщение. Я поеду в Лондон, встречусь с Натаниэлем Горе и попытаюсь подыскать вам с отцом другое убежище. Ты молода, и новые люди, новые места помогут тебе забыть это увлечение.

— Ты говоришь так, будто я больна, а ты прописываешь мне лекарство, вздохнула она, но при этом улыбнулась.

Я встал и пожелал ей спокойной ночи.

Было уже темно, когда я возвращался домой, мысленно прокручивая в голове разговор с Линдой. Она любит моего отца! Думаю, ни один молодой человек не вынес бы подобного удара. Мне хотелось выть в тишине ночи. Но это еще больше подстегивало меня к действию, и всю дорогу от дома Мэдж до парковой калитки, в промежутках между приступами острой жалости к самому себе, я обдумывал план действий. Не успел я закрыть за собой засов, как огромная тень преградила мне путь и послышался голос отца.

— Где ты был?

Он уже так давно не проявлял ко мне никакого интереса, что этот неожиданный вопрос прозвучал для меня предупреждением.

— Я гулял. А что?

— Был в доме Мэдж, не так ли? Я видел твой железный след у калитки.

— Да, — признался я. — Зачем спрашивать, если ты сам знаешь, где я был?

Я направился к дому. Он положил тяжелую руку мне на плечо.

— Не торопись, мальчик мой. И часто ты ходишь туда?

— Почти каждый день, с тех пор как потерялся Квинс.

— Зачем ты ходишь туда?

— Я веду беседы со старым Сибруком, — продолжал я хитрить. — Я провел с ним весь вечер, пока вы катались с Линдой.

— Вот что, в дальнейшем ты меня очень обяжешь, если будешь держаться подальше от этого дома. Понял? Я не против того, чтобы ты болтал с Сибруком, если тебе нравится проводить время в разговорах с полоумным колдуном. Но у меня там свой интерес, и я не хочу, чтобы ты при этом присутствовал. Ясно?

— Ясно, — согласился я. — Кстати говоря, я как раз хотел попросить у тебя немного денег, чтобы съездить в Лондон.

— И что тебе там понадобилось? Танцульки в ассамблее? И с какой стати я обязан давать тебе деньги?

— Это отвлечет меня от дома Мэдж, — произнес я как можно более небрежно.

— Ты самый гнусный выродок, которого я когда-либо встречал, прошипел отец. — Я дам тебе деньги, но только потому, что мне не терпится убрать тебя подальше от глаз. Хромой друг мужланов с наглым языком и с таким же представлением о поведении джентльмена — вот кто ты такой.

— Тогда дай мне возможность поскорее уехать. Странно, почему тебе первому не пришла в голову эта идея.

На следующее утро, ни слова не говоря, он протянул мне кошелек из свиной кожи, полный золотых монет. Я пробурчал: «Спасибо» и взял его со злорадной мыслью о том, что знай он, зачем мне понадобились деньги, тотчас забрал бы их обратно.

За ночь я собрал все свои вещи в увесистый сундук, а утром повел Квинса на прогулку в лес и пристрелил его, когда он вынюхивал кроличью нору. Затем я попрощался с Агнес и мадам Луиз, пообещал Чарльзу устроить ему кукольный театр по возвращении из Лондона, взобрался на лошадь и отправился в путь в сопровождении слуги. В Маршалси Грин я отправил его в таверну, попросив подождать меня там — долго же ему пришлось ждать! — а сам, ведя на поводу вторую лошадь, отправился в Хантер Вуд.

Дверь была приоткрыта, и в комнату проникал солнечный свет. Я постучал, и через некоторое время на лестнице послышались шаги Линды. Ее волосы были уложены в тугой узел на затылке. Загнутые рукава, обнажали белоснежные округлые локти.

Я сразу же выпалил о цели своего приезда.

— Линда, я хочу, чтобы ты собралась и сегодня же уехала со мной. У меня две лошади и много денег. Мы доберемся до Лондона, а там мистер Горе нам что-нибудь посоветует. Все, что я сказал тебе вчера вечером, это святая правда. Мой отец даже заплатил мне, чтобы я убрался с дороги. Ты не должна больше оставаться здесь.

— Я останусь, пусть в имении хоть сам дьявол поселился, — неистово произнесла она. — Мой отец болен. Сегодня он не может с места двинуться.

— Настолько болен, что не сможет на лошади добраться до Колчестера? Если нужно, мы остановимся там на некоторое время.

— Он страшно болен, — с нетерпением проговорила девушка. — Ты даже не сможешь ему объяснить, зачем нужно ехать. А я и пытаться не стану. И потом, Филипп, нет повода для беспокойства. Я приложу все силы, чтобы дать твоему отцу понять, что я не Элен Флауэрс. Со мной будет все в порядке. Я уверяю тебя.

— Ладно, — с тяжелым сердцем ответил я. — Будем надеяться. Я поеду к мистеру Горе, как только прибуду в Лондон. Оттуда я напишу тебе. Бейнс принесет письмо. А если ты захочешь ответить мне, он отправит твое послание с оказией. Я буду наведываться в «Трубадур» всякий раз во время прибытия экипажа из Колчестера.

— Ты так добр ко мне, Филипп.

Она бросила на меня доверчивый взгляд, и я снова подумал, как она молода, как неопытна и наивна. Вот и теперь — я ведь вел ту же самую игру, что и мой отец, — она верила мне так же, как слепо доверяла ему.

— Будь очень, очень осмотрительна, — посоветовал я. — Когда твой отец поправится, старайся держаться поближе к нему.

— Хорошо, — кивнула она, как ребенок, получивший наставление от взрослого человека. — Спасибо, Филипп, — снова поблагодарила она.

И хотя из ее уст мое имя прозвучало как настоящая музыка, это не придало мне достаточно храбрости, чтобы сказать: «Не благодари меня. Я поступаю так, как поступил бы любой мужчина — я действую ради собственных чувств».

Я снова оседлал лошадь, печально отмечая про себя, что это получается у меня совсем не так ловко, как у отца.

— Прощай, — сказал я. И оглянувшись, добавил: — Верни ему этот жемчуг. И тут меня привлек шум, донесшийся из верхнего окна, но мне даже не пришлось поднимать голову, потому что окна располагались слишком низко, а моя лошадь была достаточно высока. Сквозь оконный проем показалось безумное лицо Джошуа Сибрука.

— Жемчуг очень дорогой, — прошептали его черные губы, и мечут его перед свиньями, занятие, как учит Библия, недостойное и неблагодарное.

— Снова встал с постели, — крикнула Линда с порога. — До свидания, Филипп, — и она скрылась в доме.

Я поехал к таверне и позвал слугу, в то время как мимо меня прошел Эли, направлявшийся в кузницу ремонтировать свой плуг. Я остановил его.

— Эли, — сказал я. — Я еду в Лондон. Я хочу повидать мистера Горе, о котором тебе раньше рассказывал. Ты хочешь, чтобы я разузнал у него о новых поселениях?

— Ага. Это будет очень хорошо. Да это нужно и Стеглсу и еще кое-кому. Здесь мы ничего не добьемся, пока ты не займешь место своего отца, парень. А он похотливый мужик.

— Хорошо, Эли. Посмотрим, что я смогу для вас сделать.

Итак, я прибыл в Колчестер, затем в Лондон, где не замедлил явиться в Дом Мошенников — представительное здание в переулке, ведущем от Стренда к реке.

Натаниэль приветствовал меня с величайшим радушием, хотя и был удивлен и пожурил меня за то, что я не предупредил его заранее о своем приезде.

— Я бы поводил тебя по Лондону и счел бы за честь пригласить на первый в твоей жизни театральный спектакль. Но сегодня вечером мне нужно ехать в Бристоль, где у меня неотложное дело. Очень неловко, но я даже не могу оказать тебе гостеприимство. Дело в том, что я сдал этот дом своему кузену, который, отчаявшись выдать замуж шестерых уродливых дочерей в своем провинциальном Уилтшире, вдруг решил привезти их в Лондон, чтобы продемонстрировать в свете их неотразимое очарование. Шесть женщин с прислугой занимают здесь довольно много места.

Мы обедали в заведении на Флит-стрит, где стулья были расставлены спинкой друг к другу, и каждая пара посетителей наслаждалась уединением, как за высокими церковными скамьями. И там, за блюдом отменной тушеной говядины с плавающими в жирном соусе клецками, я поведал ему историю Линды и моего отца, на сей раз ничего не скрывая.

— Боже, боже! — восклицал он. — Насколько же хлопотно иметь дело с этими цветущими юными девами. Я-то думал, что твой отец уже слишком стар для таких вещей. Ведь ему было уже тридцать, когда я впервые повстречался с ним, а это было — дай-ка вспомнить — около четверти века тому назад. Подумать только, Линда Сибрук! Еще совсем ребенок. Просто невероятно. Ужасно. И ты говоришь, что предупредил… что за печальная миссия для взрослого сына! Старый Сибрук не дурак. Не думаю, что тебе стоит так волноваться, Филипп. Хотя в любом случае им надо оттуда уехать. Послушай, сейчас я уже ничего не успею предпринять. Но я должен вернуться через две недели. Если я задержусь, то предупрежу тебя. Видишь ли, я очень занят. Я получил право на землю от компании «Новая Англия» и собираюсь в будущем году вступить во владение. В Бристоле есть два человека, которые проявили интерес к этому, и я должен посетить их. Это порядочные состоятельные люди, насколько мне известно. Есть там еще один священник, который по воле судьбы лишился крова. К нему тоже нужно заехать. Люди любят, когда рядом живет священник. Это вселяет в них уверенность, что по крайней мере похоронят их по-божески.

— Эли Мейкерс тоже присоединится к вам и еще один человек по имени Джозеф Стеглс из Маршалси. Видите ли, мы и раньше делали попытки и подавали петицию по поводу этих огораживаний, о которых я вам рассказывал, помните? Но мой отец только рассмеялся и сказал, что не зря же он служил королю. И конечно же, прибывший посланник от парламента, осмотрел деревню и составил отчет, где говорилось, что Маршалси в полном порядке, что большинство жителей всем довольны, и что это одна из самых процветающих деревень в Англии. Отцу только стоило шепнуть, и видите, что вышло.

— Я сейчас узнал о твоем отце больше, чем за все наше с ним знакомство. Ладно, Филипп, я вынужден покинуть тебя. Через две недели я вернусь в Дом Мошенников. Встретимся там. И попытайся с пользой провести время в Лондоне.

Расставшись с Натаниэлем Горе, я ощутил острое чувство одиночества, какого не испытывал еще ни разу в своей жизни. Я видел вокруг озабоченных людей, которые спешили по каким-то своим делам. Все они знали, куда идти, куда повернуть, в какой момент пересечь улицу, увильнув из-под самого носа лошади. Это зрелище поразило и устрашило меня. Целых две недели мне предстоит пробыть здесь, ничего не предпринимая, ни с кем не общаясь. Я даже не имел права тратить много денег, потому что к тому моменту, когда встанет на ноги отец Линды, я должен буду позаботиться об их жилье. Эта мысль сразу же изменила мое первоначальное намерение пойти в «Трубадур» станционный постоялый двор, где я оставил багаж, и снять там комнату. Нужно было подыскать что-нибудь подешевле. И тут я вспомнил, что Линда рассказывала о каком-то дешевом и ужасном месте, где ей с отцом пришлось когда-то жить. Нью Кат — так оно называлось. Я прошел немного вперед и долго не осмеливался ни к кому обратиться. Наконец, ко мне приблизился носильщик, толкавший тележку и остановившийся, чтобы перевести дух. Я спросил у него, как пройти к Нью Кат. С любопытством осмотрев мои башмаки и костюм, он объяснил мне дорогу.

Найдя это место, я понял, почему носильщик так странно посмотрел на меня. Это была узкая улочка, по обеим сторонам которой теснились дома, почти соприкасаясь верхними этажами, будто хотели поделиться друг с другом какой-то грязной тайной. Проходы между домами были выложены булыжниками, между которыми громоздились горки самого невообразимого мусора. От домов исходило зловоние, характерное для нищеты и разложения, а люди, сидевшие на порогах и высовывавшиеся из окон, походили скорее на карикатуры. Я медленно продвигался вдоль улицы, стараясь выбрать дом, который вызывал бы у меня меньшее отвращение. Наконец, я постучал в покрытую слоем грязи и жира дверь. Мне открыла толстая женщина, напоминавшая сооружение из огромных шаров. Как и ее дом, она была чуть опрятнее, чем ее соседи, но различие было слишком незначительным. У нее был какой-то хитрый взгляд и уклончивая манера говорить, которая мне сразу не понравилась. Конечно, мне не удалось скрыть своей неискушенности. Как бы там ни было, я заплатил за неделю вперед — и это, надо признать, было совсем недорого. Итак, я вселился в дом миссис Краске.

Я написал Линде письмо, обрисовав мощную фигуру хитрой миссис Краске в самых забавных тонах, и пообещал, что когда она приедет в Лондон, ей не придется разделить мою участь в таком жутком месте как Нью Кат. Я снова призывал ее быть осмотрительной и приехать ко мне, как только выздоровеет ее отец. День за днем в течение недели писал я это письмо. Я рассказывал ей о спектаклях, которые смотрел с галерки, о книгах, которые читал, стоя у стеллажа книжной лавки и притворяясь, что тщательно обдумываю свою покупку, о странной и скудной еде, которую подавали в дешевых заведениях. Все это было для меня открытием, как и многое другое. Впервые в жизни я понял, что несмотря ни на что, у меня был хороший дом. Жесткое серое мясо, которое мне приходилось теперь жевать, сомнительные блюда, которые я глотал лишь бы утолить голод, в имении были бы незамедлительно вышвырнуты на корм свиньям.

Рано утром в понедельник я отнес письмо в «Трубадур», дал кучеру на чай и получил заверение в том, что Вилл Бейнс, почтальон, которого кучер знал в лицо, получит послание в Гоут Черд в Колчестере. После этого я с нетерпением и надеждой ожидал прибытия экипажа из Колчестера, который приходил в среду утром. Я знал, что Линда не могла еще получить мое письмо и отправить ответ, но в глубине души надеялся, что она написала мне раньше. Письма не было, и я утешал себя рассуждениями о том, что если ее отец по-прежнему так серьезно болен, то она не может покинуть дом и отправиться в деревню разыскивать Вилла Бейнса, даже если она думала обо мне и написала мне письмо. Но в следующую среду я обязательно узнаю, как чувствует себя ее отец, и когда мне ожидать их приезда.

Даже ребенок, в ожидании давно обещанного подарка, не мог бы испытывать такого нетерпения.

Я начал новое письмо, чтобы отправить его с экипажем в понедельник. Во вторник той самой недели истекал срок, который Натаниэль определил для своей поездки, и вечером я явился в Дом Мошенников в радостной надежде найти его там. Но меня ждало еще одно разочарование. Натаниэль передал мне сообщение в письме, адресованном своему кузену. Кузен, очень напоминавший Натаниэля ростом и складом фигуры, даже голосом, в котором однако отсутствовали юмор и радушие его родственника, зачитал то, что касалось меня: «некий мистер Филипп Оленшоу может интересоваться мной в следующий вторник. Передай ему, пожалуйста, что я вынужден отправиться в Плимут, и что если он все еще печется о судьбе своих друзей, то ему может и должен помочь Джон Талбот. Расскажи юноше, как пройти к его дому, и попроси передать от меня привет Джону».

С указаниями, как пройти к дому сэра Талбота, небрежно нацарапанными на обрывке бумаги, я покинул Дом Мошенников в еще более подавленном настроении, чем пребывал все эти две недели. От Линды ничего не было, и Натаниэль все еще не вернулся. С тем же успехом я мог бы не уезжать из дому! И все же оставался еще завтрашний экипаж, на который была последняя надежда.

Джон Талбот оказался точной копией миссис Краске — такой же толстый и пыхтящий. И у него было что-то не в порядке с глазами. Лишенные ресниц веки, красные и припухшие, усыпали крошечные гнойнички. Это был отталкивающий старикан, и хотя обед, которым он меня угостил, превосходил все, что мне довелось отведать в Лондоне, я все равно не получил от еды никакого удовольствия.

Однако он вспомнил Джошуа Сибрука и поклялся, что, только благодаря ему, он до сих пор еще не ослеп.

— Это проклятие, посланное нашей семье, — торжественно заявил он. — У моего прапрадеда бегали глазки, и однажды они забегали с удвоенной частотой. Пожилая дама, дочь которой оказалась объектом этого довольно похотливого глаза, — и не только его — ха-ха! — однажды сказала: «Вам, сэр Челистонн Талбот, гораздо больше повезло бы в день Страшного Суда, если бы ваше зрение не было столь острым». И хотите верьте — хотите нет, с тех пор нас не покидает эта беда. Я никогда не мог распознать, хороша моя душка или нет. Но это вовсе не плохо, это великое благо. Для меня они все выглядели одинаково. Ха-ха-ха! Но старый Сибрук изготовил какое-то зелье из дикого растения, которое действительно помогло мне. Передайте ему от меня привет, молодой человек. Ведь вы молоды, не так ли? У вас молодой голос.

— Джошуа Сибрук и сам не очень здоров, — подхватил я, стараясь воспользоваться случаем, чтобы начать разговор.

И я начал осторожно расспрашивать, не знает ли он кого-либо, кто мог бы предоставить Сибруку надежное убежище. Да, у него был друг в Букингемшире, который мог бы, по его предположению, оказать такую услугу. Он распорядится, чтобы ему написали письмо. Но всякое одолжение, сделанное Сибруку, подразумевало, что при этом последний постоянно будет снабжать своего благодетеля лекарством. Я пообещал это от имени Джошуа.

Возвращаясь домой от Джона Талбота, я почувствовал какое-то недомогание. Я приписывал это слишком обильной пище, которую поглощал из вежливости, в то время как маячившие передо мной отвратительные веки совсем не способствовали хорошему аппетиту. Меня тошнило, голова кружилась. Несколько раз по пути домой я останавливался в темных подворотнях, чтобы вырвать.

Войдя в свою комнату, я обнаружил, что в кувшине нет воды, и мне пришлось спускаться по крутой лестнице к колодцу. Возвращаясь, я вынужден был останавливаться через каждые несколько ступенек, сердце мое бешено колотилось, я едва дышал. Добравшись, наконец, до своей комнаты, я выпил почти полкувшина воды и свалился на кровать. Было очень жарко, и я сбрасывал с себя одежду, пока не остался в одной рубашке. Голова была такой тяжелой, что я не мог повернуть ее. И вдруг я почувствовал, что нужно идти, потому что Линда в опасности. Что это было, я не понимал, но отчетливо слышал ее крики и мольбы о помощи. Это, наверняка, пожар, потому что я чувствовал обжигающие языки пламени на своем теле. Я сделал еще одну отчаянную попытку встать с постели, скинуть тяжесть, придавившую меня, и тут голос Линды и жар огня угасли…

То и дело что-то прорывалось сквозь темноту, но это было так мимолетно, что я не мог понять, что же происходит со мной. То острый луч света больно ударял в глаза, то оглушал резкий голос, но разум не повиновался мне. Через какое-то время появился свет. Я начал смотреть и слушать, и обнаружил, что свет лился из фонаря, который приближался ко мне. Я распростер руки и начал искать свою кровать, но матрас мой лежал на полу — каменном, сыром и холодном. Я почувствовал страшную вонь, которой было пропитано помещение, и меня начала мучить нестерпимая жажда.

Фонарь приблизился, и, прищурившись, я разглядел длинную седую бороду и сутулую фигуру старика, который глядел на меня.

— Где я?

— В доме прокаженных, — лаконично ответил он.

— Почему?

— Принесли тебя сюда умирать, так что, молодой человек, поторопись и не причиняй никому беспокойства.

— Но я не собираюсь умирать. Мне уже лучше. Дайте мне, пожалуйста, воды.

— Я же сказал, не причиняй хлопот. Я здесь не для того, чтобы нянчиться с тобой. Я здесь, чтобы убедиться, что ты совершенно мертв, прежде чем положить тебя в яму, которую для тебя приготовили. Так что лежи спокойно.

Он пошел дальше, и я видел, как он склонился над полом недалеко от меня. Я вытянул руку и нащупал еще одну подстилку.

— Этот уже окоченел, Том. Помоги поднять его, — сказал старик, и из темноты появился еще один человек.

Тот, что с фонарем, с трудом взял труп за ноги, в то время как второй поднимал его за голову. Они медленно прошли мимо меня, и я видел мертвеца с неестественно расставленными ногами и волочащимися по полу руками. Скорбная процессия дважды проходила мимо меня, останавливаясь у моих ног. — Давай покончим и с этим? — предложил старик.

— Ага, — произнес его напарник.

Я с трудом приподнялся, а затем встал на четвереньки. Я все еще был в своей рубашке, которая стала жесткой от засохшего гноя. Башмаки остались в Нью Кат, где я сбрасывал с себя одежду в ту ночь, когда болезнь настигла меня. Случилось ли это прошлой ночью, или еще раньше? Не было никакой возможности узнать это. Без своего башмака я едва мог ходить, не говоря уже о том, чтобы бежать.

Я смотрел на могильщиков с отчаянием загнанного в угол зверя.

— Вы не можете живьем похоронить меня, — воскликнул я, стараясь придать своему голосу как можно больше силы. — Мне лучше, уверяю вас. Я хочу выбраться отсюда, принесите мне какую-то одежду — я заплачу вам.

— Мы принесем, — произнес старикан с какой-то ядовитой неторопливостью в голосе. — Нам платят по шиллингу за каждые похороны. И ни пенни за тех, кто уходит отсюда. Правда, Том?

— Ага, — подтвердил Том.

Старик повернулся и что-то прошептал своему товарищу. После долгой тишины, в которую я был все это время погружен, мой слух стал необычайно острым, и я услышал каждое его слово.

— Я знал, что с этим будет трудно, Том, дружище, — говорил он. — Все время орал что-то. Кто-то спрашивал его?

— Нет, — ответил Том.

— Откуда его принесли? Ты знаешь?

— Нью Кат. Вот так и принесли.

— Тогда лучше получим шиллинг. Утром никто ничего не узнает.

— Вот здесь вы ошибаетесь, — сказал я. — Может, я и с Нью Кат, и выгляжу нищим, но я не бедняк, меня все знают, если один из вас сходит к сэру Джону Талботу и скажет, что Филипп Оленшоу находится здесь, он пришлет мне одежду и карету.

— Опять бредит, — сказал старик, многозначительно покрутив у виска грязным пальцем.

— Да и не можем мы его отпустить. Он разболтает по всему Лондону про шиллинг. Нет, придется ему отправляться вниз.

— Ага, — сказал Том.

Я был очень слаб, но намеревался любой ценой выжить. Я поставил свою больную ногу на подушку и, приобретя эту, пусть шаткую, но все же опору, приготовился защищать свою жизнь. К счастью, старик был полоумным, а Том начисто лишен всякой сообразительности и смекалки. Я слабым кулаком ударил по бородатому лицу, а другой рукой сорвал фонарь с его запястья. Я начал размахивать им, и железным прутом угодил Тому по переносице, а когда он схватился рукой за рану, свеча упала на пол и погасла. Я видел, как старик, оправившись от удара, направился ко мне. Так как в помещении было темно, я стал на колени и начал незаметно ползти вдоль стены. Я передвигался бесшумно, а они громыхали сапогами, и это давало мне какое-то преимущество. Но я полз по комнате, которую никогда в жизни не видел, в то время как они были на своей территории. Я слышал, как старик сказал:

— Зажги свет, Том. Где спички?

Через секунду послышался щелчок и ругань.

— Это моя голова, проклятый идиот. Куда я шел?

Пока они разбирались, я, как кошка, переползал с подстилки на подстилку, руками ощупывая стену. Наконец, я наткнулся на острый край ступеньки. Это была самая нижняя ступенька крутой лестницы. Я преодолел два винтовых оборота, прежде чем добрался до верхней ступеньки, позади не было никаких признаков преследования. Действуя вслепую, я головой наткнулся на дверь, в которую упиралась лестница, и она загромыхала железными засовами. Внизу, послышались крики старика, и я понял, что через минуту-другую они будут здесь. Я поднялся, стал на свою здоровую ногу, бешено шаря в темноте в поисках задвижки, и отодвинул ее. Дверь открылась довольно легко, и я выбрался в летнюю ночь, которая казалась просто серой по сравнению с адской темнотой погреба.

Перед дверью, через которую я вышел, было крыльцо, как в церкви. Я обошел его и остановился на темном пятачке, в том месте, где лесенки примыкали к строению. Только бы появился сторож с фонарем и палкой! Хотя он наверняка поддержит служителей этого заведения, а не меня. Мне трудно было бы объяснить что-либо сторожу, или даже прохожему. Я был грязен, от меня нестерпимо воняло. И кроме того, я был почти нагой. Послышался звук шагов, а затем с крыльца донеслись голоса.

— Ты иди налево, я пойду направо, — командовал старик. — Мы должны поймать его, пока он никого не встретил. Не мог он уйти далеко. Мне показалось, что он хромой.

— Ага! — ответил Том.

Я увидел, как свет озарил что-то желтое перед крыльцом, и снова раздался стук.

— Проклятье, Том, — снова заскрежетал старческий голос. — Я же велел тебе идти налево. Ты что, не знаешь, где у тебя левая рука, ты неуклюжий болван?

Выйдя, я инстинктивно направился направо. Так, говорят, делает всякий человек, передвигающийся вслепую. Я услышал шаги Тома, удалившегося налево, и увидел, как старик вышел на крыльцо и поднял фонарь, вглядываясь в темноту, которая сгущалась от света фонаря. Он казалось, не спешил, или просто не мог уже быстро передвигаться. Когда старик обошел крыльцо, раскачивая фонарем, я наклонился вперед и схватил его за колени. Он с грохотом рухнул на землю, перевернулся и замер, но был ли он действительно оглушен или просто притворялся, чтобы избежать дальнейших ударов, этого я понять не мог. Дыхание его было достаточно ровным. Я стянул с него полотняные штаны и надел их на себя, натянул ему рубаху на голову и туго связал ноги его же шейным платком. Затем вынул свечу из фонаря и ползком направился направо. Один только раз я остановился, чтобы попить из лужи, образовавшейся в щели между булыжниками, и это был самый сладкий напиток в моей жизни.

Вскоре кожа на моих руках и ногах была содрана до крови, сердце колотилось так, что сотрясалось все тело. Наконец я увидел крыльцо, ведущее к какой-то двери. Под ним стояли дубовые скамейки, я забрался под одну из них и замер. Я не думал ни о чем, но и не спал. Я даже не думал об опасности, которой мне едва удалось избежать, и о разбойном поведении служителей. Я просто лежал, наслаждаясь возможностью отдохнуть от погони, и прошло много времени, прежде чем я увидел, что серое небо над крышами домов стало озаряться золотисто-розовым светом.

Было еще очень рано, хотя уже довольно светло, когда я вздрогнул от звука открывающегося засова. Я отодвинулся и встал на ноги, опираясь на ступеньки крыльца. Дверь отворилась, и на пороге показалась миловидная девушка в рабочем чепце с метлой в руках. При виде меня она тихонько вскрикнула, но я поспешил сказать:

— Не бойтесь, я не причиню вам зла.

Она стояла, недоверчиво глядя на меня, готовая в любой момент запереть дверь на засов. Затем я увидел, что взгляд ее остановился на моей больной ноге, которая беспомощно болталась на четыре дюйма над землей.

— Я калека, — пояснил я. — Кто-то украл мой костыль, и я не могу продолжать свой путь без него.

— Но у меня нет костыля, — растерянно ответила она, убедившись, что я не сделаю ей ничего плохого.

— Метла могла бы заменить его, — сказал я, покосившись на ее метлу.

— Но она совсем новая, еще и двух недель не прошло, как ее купили, запротестовала девушка.

— А старая?

— Ее можете взять.

Она пошла в дом, закрыв дверь на задвижку. Я думал, что она не вернется, но через некоторое время она показалась на крыльце со старой метлой в одной руке и куском пирога в другой.

— Мой хозяин очень благоволит к нищим и калекам, — сказала она довольно почтительно. — Он хочет, чтобы вы приняли вот это.

Она положила пирог на мою ладонь и резко отпрянула, учуяв неприятный запах.

— Сейчас достаточно тепло, чтобы помыться, — резко бросила она, и на вытянутой руке подала мне метлу.

Я поставил ее под мышку, поблагодарил девушку и заковылял прочь.

Если ничего другого не получится, я пойду в Лондон, пусть без башмака, просто опираясь на метлу! Задолго до того, как я нашел пожитки и добрался до своего дома в Лондоне, какая-то леди, идущая, как я полагаю, к утренней службе, бросила мне серебряную монету. Я поднял ее. Потом джентльмен, выехавший на раннюю прогулку верхом, швырнул мне два медяка. И эта благотворительность была вызвана отнюдь не тем, что нищие и калеки были редкостью, напротив, город просто кишел ими. Но многие из них были притворщиками, в то время как моя беда была совершенно очевидной. Я не побрезговал подобрать медяки из канавы, куда они упали, потому что мне не на что было поесть, и никакая гордость не могла накормить меня в этом положении.

Наконец, я повстречал водовоза, делающего свой утренний обход, и попросил его помочь мне найти Нью Кат. Следуя его замысловатым указаниям, я вышел на знакомые улицы, и как раз когда последние силы уже начали покидать меня, увидел долгожданный переулок, и добрался до ступенек, которые вели к двери моего дома. Я присел на последнюю ступеньку. Можно было и не стучать: в доме жили более двадцати человек, и рано или поздно, кто-нибудь из них должен был появиться на пороге. И действительно, в скором времени сама матушка Краске открыла дверь, чтобы выбросить мусор на кучу, возвышавшуюся посредине дороги.

— Пшел вон! — крикнула она, завидев меня.

— Миссис Краске, — обратился я к ней. — Помогите мне войти в дом. Со мной случилось нечто невероятное, и я совсем выбился из сил.

Она не двигалась, возвышаясь на крыльце, как будто окаменела от увиденного зрелища. Ее широкое бордовое лицо посинело, глазки заморгали.

— Вы не можете меня обвинять, — наконец произнесла она. — Я сделала для вас все, что было в моих силах. Вы не имеете права приходить сюда и нападать на меня.

— Я нападаю на вас? Я прошу вас помочь мне войти в дом и дать мне прилечь, пока я не найду в себе силы снова встать.

— Здесь ничего вашего нет, — невпопад ответила она, не спускаясь с крыльца.

— Мне нужны только мои башмаки.

Скромность моей просьбы открыла всю глубину моего бедственного положения. Я был болен и грязен, мои деньги пропали вместе с надеждой, что я могу помочь Линде. Я даже не знаю, как долго я болел. Попросив башмаки, я уронил голову на руки, и, не смея поднять глаз, сказал:

— Какой сегодня день?

— Двенадцатое июля. Вы пролежали здесь две недели, а четыре дня тому назад вас унесли, — сказала она уже почти жалостливо.

— У меня так много дел, — произнес я в крайнем отчаянии. — Помогите мне войти в дом, вы же добрая душа, дайте мне бумагу и перо. И немного бренди с яйцом, — добавил я, подумав. — Но я сказала им, что вы умерли, — и на этот раз голос женщины прозвучал действительно испуганно.

— Кому сказали?

— Людям, которые спрашивали вас. Я думала, что вы мертвы.

На четвереньках я вполз на крыльцо.

— Когда они приходили? Какие они?

— В тот самый день, когда вас увезли. Молодая женщина и мужчина. Очень хорошенькая, а у мужчины была огромная светлая борода. Она так плакала.

— Линда! — вскричал я. — Быстро, миссис Краске, найдите мою рубашку и мои башмаки, или я буду кричать на всю улицу, что меня обокрали, и даже ваша репутация не спасет вас от полиции. — Я прополз мимо нее и начал взбираться по лестнице в свою комнату.

— Принесите горячей воды и бритву! И НАЙДИТЕ МОИ БАШМАКИ!

В комнате, которая когда-то была моей, не осталось ничего из моих вещей, и по расстеленной постели и грязной воде в умывальнике я понял, что там уже жил кто-то другой. Но мне было все равно. Миссис Краске, которая наконец ожила, появилась на пороге с водой, бритвой и яйцом, и — слава Богу! — моими башмаками. Даже в том состоянии я не мог удержаться, чтобы не спросить ее, почему, распорядившись всеми моими вещами, она решила сохранить их.

— Думала, что, может, еще попадется джентльмен с короткой ногой, откровенно призналась она. — Никому больше они ведь не могут пригодиться. Она попятилась было из комнаты, но я остановил ее.

— Минуточку, миссис Краске. Ничего с вами не случится, если вы увидите мужчину без рубашки. Расскажите, как я болел. Не помню, что произошло после того, как я спустился за водой той ночью.

— Ну, — начала она довольно неохотно, — вы не вышли на следующий день, и я решила подняться к вам. Вы лежали на кровати и называли меня тем именем, которое только что произнесли — Линда — вы просили меня не поддаваться никаким уговорам. Я приносила вам воду и молоко, иногда вы пили, иногда нет, затем настал день оплаты. Я порылась у вас в вещах и нашла деньги. Я бедная женщина, мистер Оленшоу, и я должна обеспечивать себя. Когда я взяла деньги, то подумала, что вы могли бы заплатить лекарю, и позвала тут одного. Он сказал, что у вас жар, взял горсть монет и потом передал лекарство, которое вы отказывались пить. Вы бредили ужасно. — Она поскребла голову, едва прикрытую редкими волосами. — Говорили что-то там нехорошее про вашего отца. Я, бывало, подходила к вам и говорила: «Успокойтесь, вы переполошили весь дом», а вы глядели мне в глаза и отвечали: «Так ты думал, что получишь ее, старый развратник? Погоди, немощная навозная куча еще покажет тебе». Под конец недели снова пришел лекарь и сказал, что это чума и что у вас бычье здоровье, если вы так долго протянули, но что вы все равно умрете ночью, поэтому вас надо отвезти в морг, иначе его арестуют за то, что он не сразу распознал болезнь. И мы послали за телегой. Эти мужики или сам доктор забрали все деньги, и когда опять подошло время платить, я продала ваши книги и вещи, чтобы заплатить самой себе. И вы не имеете права меня ни в чем обвинять. Родная мать не сделала бы для вас больше, чем я.

С некоторыми оговорками я принял ее версию.

— А теперь, идите, — сказал я. — Мне нужно помыться.

Она удалилась, и я медленно помылся и оделся. Вещи, которые принесла хозяйка, были не совсем чистыми, но по крайней мере, от них не несло моргом, и я был не в том положении, чтобы привередничать.

Цепляясь за черные от грязи перила, я спустился на первый этаж и попросил:

— Подайте мне носилки.

Усевшись, я приказал носильщикам доставить меня к дому сэра Джона Талбота и задернул занавески. Они несли меня довольно быстро — их презрение к Нью Кат исчезло, когда они услышали адрес, который я им дал, и вскоре мы были у дверей друга мистера Горе.

— Подождите, — приказал я. — Вы можете еще понадобиться.

Я застал сэра Джона в кабинете за бутылкой портвейна.

— О да, — сказал он, пытаясь разглядеть меня. — Вы навещали меня по поводу Сибрука. Я наводил о них справки на следующий же день после вашего визита и узнал, что они в надежных руках, а именно, у вашего отца. Почему вы не сказали мне об этом? А? Я ведь чуть было не написал своим друзьям в Букингемшир и чуть не начал строить разные планы. Вы говорили мне, что им очень нужно найти пристанище, а они все это время были в безопасности!

— Забудьте все это, — я даже не пытался оправдываться. Я ведь не соврал, сказав, что они в опасности. — Скажите лучше: Линда Сибрук не приходила к вам сюда?

— Последний раз она была здесь с отцом, чтобы попрощаться со мной. Это было до Рождества.

— Не смею вас больше беспокоить. Если она придет к вам, скажите, что я в третьем доме на Нью Кат. Прощайте, сэр.

Я поспешил к носильщикам, которые, ожидая меня, задремали на солнышке. Я догадался, что мое письмо к Линде, в котором я упоминал о сэре Джоне Талботе, так и не было доставлено, а ей и в голову не придет, что случайное имя, проскользнувшее в бредовой речи ее отца, могло запасть мне в голову. Она не догадается обратиться к нему. Проклятая болезнь, недаром ее назвали чумой! Но они наверняка прибыли экипажем! Мой мятущийся разум наградил меня этой догадкой, как хорошую собаку куропаткой.

Экипаж из Колчестера!

— Бегом! — приказал я носильщикам. — В «Трубадур» на Стренде. — И там мне повезло. Хозяин постоялого двора сразу вспомнил молодую красивую женщину, которая прибыла со стариком. Им пришлось оставить багаж в таверне, но на следующий день девушка вернулась и забрала одну коробку, которую приказала отнести в дом на Ладгейт Хилл, — тот, что сразу за Спиндлерс Грин.

Носильщики, которым я к тому времени уже изрядно надоел, отнесли меня к этому дому, отдаленному от дороги и огороженному железными прутьями. Я предложил им серебряную монету, которую мне подала леди.

— Этого недостаточно за полдня беготни, — сердито заметил один из них. — То там сбивали каблуки, то в другом месте.

— Достаточно или нет, но это все что у меня есть, — объяснил я. — Мне самому не очень приятно, поверьте, лишить вас того, что вам причитается, но все мое имущество украдено, и я не могу сейчас заплатить. Господь воздаст мне и вам.

Они продолжали ворчать, но я уже стучал в дверь дома.

Мне открыла высокая сухопарая женщина с прядями неаккуратных черных волос, обрамлявших серое лицо.

— Я знаю, что здесь живет мисс Линда Сибрук. Проведите меня к ней, пожалуйста.

К этому моменту мое нетерпение достигло такого предела, что мне хотелось оттолкнуть ее и ворваться в дом, изо всех сил выкрикивая любимое имя.

— Здесь нет такой особы, — ответила женщина. — Здесь живет только мой брат Эли Мейкерс и его жена. Что с вами, молодой человек?

Я пришел в себя уже в доме, на стуле с высокой спинкой. Мои ноздри щекотал едкий запах жженных перьев. Я поднял глаза и увидел Линду, склонившуюся надо мной. Опустив голову, я разглядел ее руку, подносящую тлеющие перья к моему носу.

— Я перенес тяжелую болезнь, Линда, — сказал я.

Моей первой мыслью было: она ничего не должна узнать. Я все буду оправдывать своей болезнью.

— Я знаю. Женщина из Нью Кат сказала, что ты умер, — произнесла девушка. Голос ее звучал очень тихо.

Я руками закрыл лицо.

— Так ты вышла замуж за Эли, Линда. Что заставило тебя пойти на это? Тут ее пальчик взметнулся к губам, а глаза приняли выражение, которое мне было слишком хорошо известно и понятно. Из глубины комнаты, недоступной моему полю зрения, донесся голос Эли.

— Ты лучше расскажи мистеру Филиппу о своем отце, жена.

Ее глаза наполнились слезами, но она смахнула их и прошептала:

— Он умер, Филипп.

— Он так и не оправился тогда?

— Ему стало лучше. Но его убили на летней ярмарке.

— Убили! — воскликнул я. — Почему? Кто убил его?

— Я сам расскажу, жена, и покончим с этим. А ты пойди помоги Кезии приготовить обед и попроси, чтобы она поставила еще одну тарелку на стол. Ни слова не возразив, Линда оставила меня и направилась к двери. Из ее походки исчезла легкость, в ушах не было сережек, на ней было черное простое платье.

— Парень, — начал Эли, глядя на меня с высоты своего великанского роста, — эта история, которую я не очень хочу тебе рассказывать, может задеть твои чувства к отцу.

— Ничего, — перебил я. — Говорите быстрее, ради Бога, что произошло с отцом Линды, что заставило Линду выйти за вас замуж. — Боль так явно прозвучала в моем голосе, что я попытался скрыть ее, добавив: — Так внезапно.

Эли протянул свою большую заскорузлую руку и неловким жестом положил ее мне на плечо. Я вздрогнул от удивления и страха, что он мог угадать мое состояние, почувствовать, что я люблю Линду, и проникнуться жалостью ко мне. Но когда он забрал руку и осторожно опустился на высокий стул, я понял, что мои опасения напрасны. Эли был удручен потому, что ему приходится порочить передо мной моего отца.

— Ну, давайте же, — резко поторопил его я. — Оставим это. Видит Бог, я уже давно не питаю к отцу никаких чувств. Расскажите, что случилось на летней ярмарке.

Эли начал свой рассказ, и чистая комната с блестящим полом и видом, открывающимся на улицу через маленькие оконные рамы, померкла перед моими глазами. Если однажды мне довелось поразить Натаниэля Горе описанием портрета Эли, то трудно сказать, в какое изумление его поверг бы рассказ Эли. Или, может, это мое воображение дополнило повествование, само по себе голое и невыразительное, картинами Хантер Вуда с темными тучами предрассудков, сгущающимися над ним, запахом зрелой пшеницы и тмина, разносимых по округе башмаками ярмарочной толпы.

Я ясно представил, как все это произошло. Джошуа Сибрук был старым чудаком с безумными выходками. Он приехал неведомо откуда и поселился в доме, в котором когда-то жила и умерла старая Мэдж. Деревенские жители в те времена различали два типа ведьм — безвредных и злых, и Мэдж принадлежала к первым. Люди старались не обижать ее, мало кто осмеливался пройти ночью мимо ее дома, но в случаях болезни или иного несчастья приходили к ней и глотали ее зелье, повторяли за ней заклинания, дарили ей что-нибудь и уходили с надеждой. И то ли благодаря везению, то ли вследствие ее мудрости, больные оставались довольны, и ее терпели. Ее даже приглашали в имение лечить меня. Я сам этого не помню, потому что был слишком мал, но слышал, как об этом говорили. Она дала прислуге, приставленной для ухода за мной, бутылку едкой мази, которую надо было втирать в мою ногу. Это не помогло, но и не причинило никакого видимого вреда, что, по-моему, можно было бы сказать о большинстве ее лекарств. Отец Линды, с его странностями и по причине того, что он обосновался в доме Мэдж, неизбежно должен был унаследовать ее репутацию. Он собирал или для него собирали — травы и растения в лесу и вдоль дороги. Вероятно, еще задолго до того, как я покинул Маршалси, к нему обращались за снадобьями больные, и, когда лечение помогало, он снабжал посетителя запасом лекарственных средств. Никто не жаловался, так могло продолжаться годами, и он мог создать себе довольно прочную репутацию, как это удалось сделать Мэдж, если бы не один прискорбный случай. Старик только оправился после приступа, когда к нему пришла женщина с просьбой помочь ее сыну, которого мучил удушающий кашель — «порча легких», как называют деревенские люди болезнь, когда человек кашляет кровью. Джошуа осмотрел мальчика, «оттянул веки, постучал по грудке, подержал за руку», — рассказывал Эли, и затем, отправив ребенка в сад, открыто заявил матери, что ее сына не спасут никакие снадобья и настойки. «Он долго не проживет», — сказал Сибрук серьезно, и мать, чрезвычайно рассерженная, ушла. Но вот в чем была загвоздка. Мальчик был одним из тех, от кого Джошуа в свое время спас моего пса Квинса, и при этом он говорил мальчишке какие-то неприятные слова. Отказ дать лекарство и тот факт, что ребенок, действительно, умер через две недели после визита к старику, — вот вам и сюжет для убежденного охотника за ведьмами.

С этого момента на Джошуа пало подозрение. Пришла пора летней ярмарки, Грин и Маршалси заполнились толпами людей и лавками со всевозможными товарами. Веревками был отгорожен загон для поросят, установлена привязь для проведения конкурса лошадей. На скорую руку приготовили эль для участников ярмарки, более крепкий, чем обычно. Издалека и из близлежащих селений пешком, верхом и на телегах стекался народ на величайшее гулянье года. Линда с отцом тоже пошли на свою первую экскурсию по лавкам торговцев. И даже если они и замечали недоброжелательные взгляды и шепот, следовавшие за ними, то это нисколько не смущало их. Но я думаю, что они вовсе не замечали этого. Старика интересовали люди вокруг, лекарские товары, книжная лавка, а Линда, могу поклясться, не сводила глаз с лент и кружев, с тюков муслина и парчи, которые разбрасывал перед покупательницами торговец материей. В конце концов, они очутились у ларька с лекарствами. Человек, одетый в костюм моряка, расхаживал взад-вперед с попугаем на плече. Яркая птица монотонно выкрикивала одну и ту же фразу: «Зачем страдать? Зачем страдать?» И люди, привлеченные необычным смуглым лицом моряка и диковинной говорящей птицей, прислушивались к скороговорке торговца и про себя повторяли слова попугая: «Зачем страдать?»

Зачем, действительно, если не было такого недуга человеческого тела, от которого этот человек не имел лекарства? Болезнь суставов, порча легких, паралич, ожоги, парша и чесотка, — все это он брался излечить. Торговец быстро распродавал свой товар, потому что с готовностью протягивал средство любому, кто сумел преодолеть смущение и попросить его. Затем он сказал:

— А теперь у меня есть нечто специально для дам. Вы, пузатые мужики, можете проходить мимо, если, конечно, вам не известна какая-то особа, нуждающаяся в подобном средстве по известной вам причине, прохвосты вы эдакие! Ведь у всех дам бывают небольшие неприятности…

Он продолжал болтать.

Все это мне было очень знакомо, Эли, естественно, не описывал всех подробностей, но в этом не было никакой нужды. Начиная с того самого лета, когда Шед смастерил мне железную подкову, я не пропускал ни одной летней ярмарки. Мне были известны хитрые намеки, которыми торговец подхлестывал интерес толпы к своему товару, и я помнил последнюю фразу его речи:

— Но я знаю, насколько стеснительны дамы, поэтому, красотки, можете идти своей дорогой, развлекаться, а мой помощник и я будем все время рядом. Присмотритесь к нам повнимательнее, чтобы узнать нас в толпе, и одного слова на ушко, одной монетки в ладошку будет достаточно, чтобы заполучить это чудодейственное средство.

И в этот самый момент Джошуа Сибрук заговорил во весь голос:

— Женщина, купившая эту дрянь, рискует страдать больше, чем от любых мук деторождения.

Знахарь пришел в неописуемую ярость. Лекарства от суставов и зубной боли продавались открыто и стоили всего несколько пенсов, но снадобье, которое он предлагал от женского недуга, обычно продавалось тайно, словно контрабанда, и поэтому стоило намного дороже. Женщины, пробиравшиеся подальше от столпотворения, украдкой совали шиллинг или даже два в ненароком протянутую руку и не требовали сдачи. Джошуа посягнул на его лучший товар. И сойдя со своего помоста, торговец принялся поносить противника. К нему присоединились несколько жителей Маршалси, и вскоре их брань переросла во всеобщее возмущение. И стоило только кому-то из толпы крикнуть: «Топи колдуна», как произошло непоправимое.

— Меня там не было, парень, не тянет меня на ярмарки. Это все рассказала мне Линда, и, пусть она заносчива, но врать не станет. Эсквайр был там тоже — это мне сказал Джем Флауэрс — и он не только не остановил их, парень, а даже подзадоривал толпу. Им так и не удалось дотащить старика до реки, потому что он был такой старый и дряхлый, что умер от ударов еще на ярмарочной площади. А грум твоего отца, Джим, был из первых, кто пинал его ногами и наносил удары.

Во все это очень легко верилось.

— Продолжайте, — попросил я.

И Эли продолжил свой рассказ:

— Девушка чуть не обезумела от горя, и когда старый плотник Куллум получил заказ от твоего отца на роскошный гроб для старика, она отправилась в мастерскую сама и выбрала самый простой гроб, поклявшись, что продаст все в доме, чтобы заплатить за него. Миссис Хант, с фермы Хантов, такая заботливая женщина, пришла, чтобы успокоить девушку, уговорить ее поспать немного, но та все рыдала и рыдала, не двигаясь с места.

Ко дню похорон, люди уже начали сожалеть о содеянном, и на похороны все пришли трезвые и спокойные. А отец твой не заявился, зато Джим, грум его, околачивался там все время, пока кто-то, видевший как он вонзил свое колено в печенку старика, не сказал, что лучше бы ему убираться подобру-поздорову.

В ту самую ночь я поздно работал на своей земле в Лайер Филд. Это как раз по соседству с их домом. И вдруг услышал истошные крики девицы. Я подумал, что ее мучают кошмары, что она там совсем одна, и поспешил к ней, но застал там твоего отца, срывающего с девушки ночную рубаху, а она заходилась от крика. Он ведь громила — твой отец, но во мне так взыграла кровь, что я одним ударом вышиб его на дорогу. Бедняжка припала ко мне в слезах, она говорила, что верила этому человеку, а он участвовал в убийстве ее отца. Она все повторяла и повторяла: «Заберите меня отсюда, заберите меня». Она рассказала, что ты поехал подыскать ей пристанище, и сказала, что знает твой адрес в Лондоне. Я знал, что меня ждет в Маршалси после того, как я нанес эсквайру такой удар, кроме того, я все еще жил надеждой на то, что ты рассказал мне о мистере Горе. Поэтому я продал весь свой скот, сел вместе с ней в экипаж, и мы отправились в Лондон. Мы разыскали то место в Нью Кат — никогда не пойму, какое помутнение разума заставило тебя поселиться в таком неблагопристойном месте, — а толстуха сказала нам, что ты умер. «Унесли сегодня утром», — вот как она сказала. Ну, тогда девушку, как громом поразило. Она лишилась друга, единственного своего друга, так повторяла она.

И тут снизошла на меня десница Божья, и воля его четко обозначилась в моем разуме. Гордая, красивая женщина в огромном городе, без всякой защиты при ее-то доверчивости к первому встречному, в чем я уже убедился… Я понимал, что впереди ее может ждать только жизнь, полная опасностей и мучений. Да еще — кажется, этого я еще не говорил — я ведь видел ее наготу в ту ночь, когда ее рубашка была разодрана в клочья. И я исполнил то, что считал своим долгом перед Богом и людьми. Я женился на ней в то же самое утро. Она сначала была поражена и потрясена, когда я предложил ей стать моей женой, но сие есть деяние Божье, он всесилен и всемогущ. И этим набожным заключением Эли завершил свое повествование, тем самым положив конец всему, на что я еще надеялся в жизни.

Я сидел, погруженный в молчание, и пытался довести до глубин своего сознания смысл этого чудовищного поворота судьбы. О, Линда, я знаю, как ты выглядишь в своем ночном одеянии! Прелестная и самая желанная в мире. Я знаю, что желание охватило и этого громадного флегматичного мужчину, когда ты доверчиво прижалась к нему, беззащитная и заплаканная, с черными прядями волос, беспорядочно струящимися по твоему личику, бледному от страха. И это было деяние Господа! О Линда, испуганная и беспомощная, потерявшая дар речи от слов миссис Краске, ты должно быть… но если бы ты хоть чуточку подождала… Однако нельзя было раскрывать свои чувства перед ее мужем. Я не должен пробудить подозрений ни взглядом, ни случайно вырвавшимся словом. Потому что, куда бы ты не направлялась, Линда, любовь моя, я должен быть рядом. Эли должен принять меня. И мне придется проглотить это горчайшее лекарство, хуже которого я не знавал с тех пор, как мою болезнь признали неизлечимой. Я сцеплю зубы, прикушу язык, буду колоть ладони гвоздями, но я удержу этот порыв, который побуждал меня опустить бессильно голову на руки и рыдать, рыдать, рыдать.

— Я говорил с мистером Горе об Америке в связи с вами, Эли. Он подыскивает людей. Я полагаю, это несколько меняет дело, не так ли? Вы ведь все равно не можете вернуться в Маршалси. Вы с отцом вряд ли уживетесь после того, что произошло.

— А зачем? — спросил Эли. — С той самой минуты, как я поверг твоего отца, я только и думал, что о мистере Горе. Если он примет нас, мы обязательно поедем. У Кезии, моей сестры, куча денег, я одолжу у нее на инструменты и на все, что нам понадобится. Я ищу землю, где человек может быть свободным и равноправным, как перед лицом Господа. Землю, где каждый возделывает свой участок и живет в мире и покое под своим кровом, как это сказано в Священном Писании. Мы покончим с тавернами и неправедностью, с рассадниками богатства и эсквайрами, с их проклятыми акрами.

Он внезапно поднялся на ноги, подошел к окну, и вся комната погрузилась в сумерки от его огромной тени. Голос его звенел вдохновением и надеждой, когда он в своей манере, слегка нарушая точность цитаты провозгласил:

— «И возрадуется нам безлюдная и одинокая земля; и пустыня воспоет и расцветет, подобно розе».

При этих его словах, дверь приоткрылась, и в комнату заглянула Линда. О Линда, дыхание мое перехватывается болью при мысли о тебе! Я не виноват в том, что меня настигла чума, что мне пришлось жить в грязной дыре, где никому не было дела до того, жив я или мертв. Все это я делал ради тебя и вот мое воздаяние.

«Расцветет, подобно розе» — мой измученный разум вцепился в последние слова напыщенной речи Эли: для меня они вовсе не относились ни к пустыне, ни к далеким странам, ни к будущему. Роза цвела здесь, на моих глазах, но не для меня.