Долгое время Альенора, занятая детьми, полагала, что перемена в Генрихе, которую она не могла не заметить, произошла из-за ссоры с Томасом Бекетом. На ее месте любая женщина простого склада ума, заподозрив неладное, скорее поискала бы где-нибудь в ближайшем окружении причину более личного свойства. Но Альенора привыкла думать прежде всего о государственных делах, и хотя с появлением Бекета она постепенно отошла от активного участия в управлении страной и уделила больше времени семье, тем не менее она, будучи достаточно искушенной женщиной, хорошо понимала истоки и серьезность разногласий между Генрихом и Бекетом. И ей доставляло мало радости сознание того, что она оказалась права в своих предостережениях относительно Бекета и что произошло именно то, о чем она предупреждала.

Генрих и Бекет работали в редком и абсолютном единодушии целых шесть лет и, казалось, были одного мнения по всем важным вопросам. Они не только вместе трудились, но и охотились, проводили свободное время, развлекались. Когда в конце этого шестилетнего периода умер архиепископ Кентерберийский, Генрих счел вполне логичным назначить Бекета на это место. Томас сперва колебался, и Генрих, полагая, что он страдает от излишней скромности, сердечным тоном заметил:

— Для человека ваших способностей, Том, это не составит трудностей. У вас уже есть сан священника, и вас можно в любой день произвести в архиепископы. В качестве архиепископа Кентерберийского вы будете управлять всей церковью Англии так же, как в должности канцлера вы управляете судебными учреждениями. А что может быть лучше для сохранения мира и спокойствия в этой стране?

— Есть одна закавыка. Мои две должности могут в один прекрасный день вступить в конфликт между собой. Как быть тогда?

— Это никогда не случится. Вы здравомыслящий человек, и я уверен, что в любых обстоятельствах поступите разумно.

— Но священнослужитель дает ответ и должен ставить Бога и церковь превыше всего.

— Разумеется, — согласился Генрих. — Все христиане ставят Бога на первое место.

— Но подчас верят в Бога по-разному, — заметил Томас мрачно.

Он соглашался занять должность архиепископа, но продолжал настаивать на одновременной отставке с поста канцлера. Однако Генрих не хотел об этом и слышать. Хлопая друга любовно по спине, он доказывал, что в Англии нет человека, которому он мог бы доверить какой-нибудь из этих постов. А потому дорогой Том — такой умный и такой преданный — должен сохранить за собой обе должности.

Вскоре Генрих отправился на континент. В его отсутствие Бекет сложил с себя обязанности канцлера и передал Большую государственную печать младшему Генриху, принявшему ее в качестве представителя отца.

Это известие неприятно поразило вернувшегося Генриха, но первая встреча с новым архиепископом еще больше потрясла его. Куда девался веселый, остроумный, совсем мирской канцлер, который прекрасно одевался, любил роскошь и удовольствия, чья кухня считалась самой изысканной в Европе и за чьим столом ежедневно обильно кормили сотни людей редчайшими блюдами. Вместо него Генрих увидел бледного, худого церковника, истощенного молитвами и постами, носившего под мантией архиепископа власяницу.

— Том никогда ничего не делал наполовину, — утешал себя Генрих. — И у него всегда была определенная склонность к позерству… Когда желание выдавать себя за безупречное духовное лицо пройдет, он снова сделается самим собой.

Но уже через несколько месяцев началась та самая ссора, отголоски которой докатились до самых отдаленных уголков христианского мира и продолжали звучать в течение многих сотен лет. Суть ее была чрезвычайно проста. Речь шла о том, должны ли были рассматриваться дела служителей церкви, нарушивших закон, в обычных или церковных судах, где наказания были значительно мягче? До сих пор вопрос решался в пользу церковных судов, но Генрих затратил годы на разработку и внедрение в практику разумных и справедливых законов, которые оправдывали его прозвище «Генрих Законодатель», и он твердо верил, что любой гражданин — от самого могущественного барона до последнего виллана — должны эти законы соблюдать в равной степени. Бекет с таким же упрямством отстаивал ту точку зрения, что на церковников не распространяются законы страны, в которой они живут, они подчиняются лишь церковным установлениям и отвечают только перед церковными судами.

Прошло некоторое время, прежде чем Генрих решился рассказать Альеноре о разногласиях. Он помнил ее предостережения и боялся, что она скажет: «Я ведь тебя предупреждала». Но с углублением спора Генрих почувствовал потребность в сочувствии и поддержке, и вот однажды, накричавшись с Бекетом без всякой пользы до хрипоты, он влетел в покои жены и облегчил свою душу, как привык это делать в первые годы их семейной жизни.

— По существу, это означает, — воскликнул он, — что священника можно повесить только после того, как он совершит два убийства! Какой-нибудь парень принимает самый низший церковный сан, потом в драке проламывает кому-то череп. Его тащат в суд, где он немедленно заявляет: «Я пользуюсь привилегией служителя церкви». Его передают церковному суду, а там похожий на старую бабу аббат или епископ проблеет: «Вы испорченный малый! Мы не можем вас больше использовать в качестве священника. Лишаю вас духовного сана». И преступник выходит вольный, как птица, чтобы при желании совершить еще убийство. Это неправильно и несправедливо. Это издевательство над законом, который должен и будет главенствовать!

— Конечно, описанная тобой ситуация выглядит нелепо, — согласилась Альенора. — Но такое случается не часто. Священники редко совершают тяжкие преступления, наказуемые через повешение.

— Но это еще не все. Сразу встает вопрос: кого считать духовным лицом? Они заявляют, что любой, умеющий читать и писать, может претендовать на привилегии церковнослужителей. Это не только позорно, но даже хуже. У нас сейчас сложилось такое положение, когда каждый негодяй, прежде чем совершить преступление, заучивает наизусть, не вникая в смысл, так называемый пароль висельника — несколько фраз из Священного Писания, которые он выбалтывает в суде, и становится духовным лицом, то есть недосягаемым для английских законов. Том Бекет, обуянный гордыней, не хочет понять, что это вредит самой церкви. От мнения: все преступники — духовные лица — только один шаг до утверждения: все духовные лица — преступники. С этого момента все злоумышленники без исключения могут претендовать на признание своего статуса духовного лица. Я вовсе не требую, чтобы церковные суды отказалась от своих прав. Большинство из них выполняют полезную работу, разбирая мелкие нарушения закона. Я хочу лишь одного: если служитель церкви обвиняется в совершении преступления и церковный суд признает его виновным, то его дело должен рассматривать обычный суд. Разве это не разумно и не справедливо?

— Вполне, для меня… и для тебя. Для всех нормальных, разумных и справедливых людей, Генрих. Беда в том, что мало таких, которые сочетали бы в себе сразу все три качества. Бекет не принадлежит к их числу. У него мания власти. Когда он был канцлером, то властвовал над законом: следовательно, верховенствовать должен был закон. Теперь он священнослужитель и властвует над церковью, а значит, верховенство должно принадлежать ей.

— Но этого не будет, пока я жив, — сказал Генрих. — Если Том не пойдет на компромисс, я стану сражаться с ним до тех пор, пока один из нас не падет мертвым!

На какой-то момент он сердито уставился в пространство, видимо мысленно прикидывая длительность и ожесточение предстоящей борьбы, а потом более мягким тоном добавил:

— Беда в том, что я все еще люблю этого идиота. Оглядываясь назад, я вспоминаю то прекрасное время, когда мы дружно работали и как нам было весело. Вспоминаю тот случай, когда нас остановил нищий… Если друг превращается во врага, это воспринимается как-то особенно горько.

Альенора пробормотала что-то в утешение и постаралась переключить разговор на более приятную тему. Вместе с тем она думала: «Как странно, что именно сейчас он упомянул тот инцидент с плащом, но так и не понял его значения. Я ведь ясно слышала предостерегающий колокольчик, и он звенел у меня в ушах все эти годы. Быть может, мне следовало поговорить с Генрихом более откровенно? Быть может, мне следовало попросить его хорошенько подумать, прежде чем делать канцлера еще и архиепископом… Но изменилось ли что-нибудь, если бы я поговорила?»

Альенора мало-помалу поняла, что в вопросах, касающихся судьбы ее девочек, бессмысленно прямо выступать против намерений Генриха. Придерживаясь взглядов, далеко опережавших ее время, она считала неправильным существовавший порядок использовать юных принцесс в качестве пешек в политической игре. Если бы было возможно, она дала бы им достичь зрелого четырнадцатилетнего возраста, а потом позволила бы им сделать некоторый предварительный выбор — нет, не окончательный, это было бы слишком, а лишь предварительный. Однако Генрих уже спланировал все — как всегда, тщательно, основательно и разумно.

— Я была помолвлена только в пятнадцать лет, — заметила она однажды, протестуя.

— В пятнадцать лет ты вышла замуж, — поправил ее Генрих резко. — И чтобы мои девчонки оказались замужем в том же возрасте, они должны быть помолвлены уже теперь, иначе они упустят хорошие возможности и окончат свои дни в монастыре.

— Со мной этого не случилось.

— Моя дорогая, ты была единственной наследницей обширного владения. Наши прелестные создания обладают только одним достоинством: они — мои дочери, и тот, кто возьмет их в жены, заполучит в моем лице сильного союзника. Я выделю им приличное приданое и подберу мужей. Никакой отец не в состоянии сделать больше.

Для Матильды он выбрал герцога Саксонского, Генриха Льва; для Альеноры — короля Кастилии, а для маленькой Джоанны — короля Сицилии. Сдержал он обещание и в отношении приданого, и каждая из принцесс вышла замуж достаточно обеспеченной. Впоследствии приданое Джоанны стало предметом ожесточенных споров. Ее муж умер, а его преемник, по существовавшим тогда обычаям, должен был вернуть приданое и отослать Джоанну назад в Англию. Однако ему ужасно не хотелось расставаться с таким богатством, и он удерживал у себя и приданое, и вдовствующую королеву до тех пор, пока Ричард Плантагенет по дороге в Палестину не остановился на Сицилии и силой не отобрал все до последнего пенни.

Однако все эти события произойдут лишь в далеком будущем. А пока в Англии спор с Бекетом не утихал. Во Франции король, женившийся вскоре после развода на испанской принцессе, стал отцом третьей дочери, принцессы Маржери, которая в трехлетнем возрасте была помолвлена с младшим Генрихом Плантагенетом и приехала в Лондон, чтобы воспитываться вместе с королевскими детьми. Какое-то время казалось вероятным, что Генриху Плантагенету суждено править Англией и Францией, а его сын, если таковой появится, будет королем обоих государств уже по праву рождения. Но королева-испанка умерла, Людовик VII женился в третий раз и, наконец, осуществил свою давнюю мечту, сделавшись отцом принца. Повсюду надежды вроде бы сбывались, детально разработанные проекты приносили плоды. Генрих, смотря на своих красивых, бойких ребят, переживал периоды, когда больше не чувствовал себя молодым. Порой, оглядываясь назад и особенно вспоминая те дни, когда они с Бекетом счастливо работали и развлекались, он казался себе уже изрядно постаревшим. Так много всего осталось позади. В подобные моменты его охватывала тревога: он боялся, что заботливо и с большими усилиями созданная империя развалится после его смерти.

В один из таких приступов грусти Генрих решил возродить давно вышедший из моды старый обычай, практиковавшийся в те дни, когда положение в государстве было менее устойчивым, — обычай короновать еще при жизни властвующего короля.

Человек, который должен был бы совершить этот обряд и который сделал бы это с радостью, поскольку Генрих-младший был его любимым учеником, находился за пределами Англии. Потеряв всякую надежду уладить разногласия с королем, Бекет отправился за поддержкой к папе римскому. А потому Генрих, привыкший осуществлять свои планы без промедления, уговорил Роджера, архиепископа Йоркского, провести церемонию коронации.

Когда он сообщил Альеноре о своих намерениях и стал обсуждать с ней дату и детали торжества, она внезапно сказала:

— А как насчет Ричарда? По возрасту он всего-то на неполных два года моложе Генриха и — чего уж греха таить — намного старше его во всем остальном.

— Возможно, возможно, — ответил Генрих II, защищая своего любимца, — медленный рост еще не предвещает ничего плохого. Хорошему дубу для полного развития требуется сто лет, а придорожный сорняк вырастает за ночь. Конечно, я не считаю Ричарда сорняком, — добавил он и рассмеялся. Засмеялась и Альенора. — Но почему ты заговорила о Ричарде сейчас?

— Мне кажется, что теперь самый подходящий момент официально провозгласить его герцогом Аквитанским и графом де Пуатье.

— Здесь первое слово за тобой.

— Думаю, это было бы справедливо и правильно… И хорошо. Юношеская гордость, ты понимаешь…

— Прекрасно. И чтобы довести дело до конца, мы одновременно объявим Джеффри графом Бретани. Что же касается бедняги Иоанна… Ну что ж, он пока еще слишком мал. А когда подрастет, ему достанется Ирландия и мы найдем для него самую богатую во всем христианском мире наследницу. Таким образом, все будут пристроены. Разве когда-нибудь существовала более благополучная семья?

Генрих взял Альенору за руку, и они стояли вместе рядом, муж и жена, отец и мать, думая с гордостью и радостью о своих детях.

Все «орлята» получили титулы, и если кто и остался недоволен, так это Генрих, получивший самую богатую долю.

— Я всего лишь младший король, — жаловался он. — Никто не называет Ричарда младшим герцогом Аквитанским. А я, вероятно, буду младшим королем до тех пор, пока не споткнусь о собственную седую бороду и расшибусь насмерть.

Генрих II решил отпраздновать Рождество 1170 года со всем двором в нормандском городе Байе. Сюда в разгар веселых торжеств пришло известие, что Бекет вернулся в Англию и, шагая босиком в Кентербери сквозь толпы людей, рыдающих от радости, грозился отлучить от церкви всех, кто принимал участие в коронации младшего короля. Угроза сперва развеселила Генриха.

— Если он захочет отлучить всех, кто участвовал, ему придется начать с меня.

Роджер Йоркский, который привез неприятную новость, мрачно заметил:

— Именно это он и собирается сделать.

Лицо Генриха внезапно побагровело, и собравшиеся вокруг испугались, что его хватит удар. Прохрипев несколько бессвязных фраз, он огромным усилием воли вновь овладел собой. Последующие слова Генрих произнес уже более или менее спокойно.

— Нет, нет, на такое он не пойдет! Архиепископ Кентерберийский несомненно чувствует себя глубоко обиженным. Никто не может отрицать, что право совершить обряд коронации принадлежало ему, но он не тот человек, чтобы мстить столь мелочным и злобным способом. Ну, если он отлучит от церкви меня, то на всю страну ляжет церковное проклятие. Нельзя будет крестить детей, хоронить по-христианскому обычаю покойников, венчать молодоженов. Подумайте только о страданиях тысяч ни в чем не повинных людей — тех самых людей, которые так тепло встречали его.

— Уверяю вас, ваше величество, таково его намерение. Визит в Рим лишь усилил его решимость. Он не отступит от задуманного. Вашему величеству нужно уступить в вопросе наказания духовных лиц, нарушивших закон, иначе отлучение грозит вам, а с вами и всей Англии.

Генрих понял, что Роджер Йоркский, которого он считал своим верным сторонником, колеблется. В его речи содержался ясный намек, что он за уступку. Это обстоятельство в сочетании с явной угрозой не просто разозлило Генриха, а привело его буквально в бешенство.

— Парень окончательно свихнулся, — заявил он. — По сути никто, сын мелкого лавочника, поднятый мною до высокого государственного поста, осмеливается грозить мне. И не удивительно! Я сижу в окружении бездельников, которые носят мою королевскую эмблему и кормятся за моим столом, и ни у кого не хватает духу избавить меня от этого помешанного священника. Ему хорошо известно, какие у меня ленивые слуги, иначе он никогда бы не решился публично оскорблять меня.

За обвинениями последовало неловкое молчание, и в это время два молодых человека обменялись значительными взглядами. Реджинальд Фиц-Урс-младший и Вильгельм де Трейси были честолюбивы, жаждали проявить себя и добиться расположения короля.

Нарушая наступившее молчание, Генрих неожиданно громко сказал:

— Неужели мы испортим себе рождественские праздники? Продолжим пирушку!

И веселье возобновилось; сперва немного нерешительно, потом все оживленнее. Никто не заметил, как Фиц-Урс и де Трейси отошли в сторону и к ним присоединились еще двое молодых людей, как, поговорив тихо между собой, все четверо покинули зал.

Вечером, на третий день Рождества, перепуганный монах, зажигавший в большом соборе свечи для вечерней молитвы, вбежал в дверь, ведущую в монастырь, и запер ее за собой на засов. Затем он поспешил в комнату, где Бекет надевал мантию, готовясь к службе.

— В соборе четыре человека в кольчугах, — проговорил монах, задыхаясь. — Я видел их совершенно отчетливо, а потом они исчезли в тени. Они задумали недоброе, ваше преосвященство.

— Одетым в кольчуги, — ответил Бекет спокойно, — позволено присутствовать на вечерней молитве.

— Но они вооружены, ваше преосвященство. Я видел у них мечи.

— Ну и что ж. Молодые рыцари — в кольчугах и при оружии — часто проводят ночи в церкви за молитвой.

— Но они почему-то спрятались, — настаивал монах.

— Возможно, они не хотели напугать вас, — заметил Бекет с мягкой улыбкой.

— Однако они меня встревожили. Обыкновенные люди себя так не ведут. А теперь они затаились в тени, где может укрываться до утра сотня людей. Умоляю ваше преосвященство остаться здесь, где вы в безопасности, и не ходить сегодня в церковь.

— Я должен, как всегда, присутствовать на вечерней молитве, — ответил Бекет. — Что может со мной случиться перед алтарем Господним?

Было его спокойствие нарочитым? Быть может, он, сознавая опасность, решил, что если ему суждено умереть, то лучше встретить неизбежное хладнокровно и спокойно, выполняя свой священный долг. Иди он верил в могущество церкви, которая в те дни давала убежище даже закоренелым преступникам. Правду никто никогда не узнает.

Сопровождаемый перепуганными монахами и священнослужителями — ибо слух о грозящей опасности распространился мгновенно, — Бекет прошел в собор, где свечи образовали небольшой светлый остров среди безбрежного моря мрака. Пройдя на клирос, он запретил запирать за ним, калитку.

— Церковь не подобает превращать в крепость, — заявил он, возможно полагая, что святость этого места не посмеют нарушить даже наемные убийцы.

И четверо молодых рыцарей убили его именно здесь, и Бекет умер в горьком сознании, что умертвить его приказал сам король — бывший друг, превратившийся во врага, — потому что, когда мечи пронзили его тело, он ясно увидел при свете свечей эмблемы, о которых с такой горечью недавно говорил Генрих…

В начале 1177 года Альенора вернулась в Англию после удачной поездки в Европу. Она повидалась с любимым сыном Ричардом, принявшим титулы герцога Аквитанского и графа де Пуату. Когда она уезжала, он деятельно пробовал свои силы в государственных делах. Альенора нередко думала: вот молодой человек, которым гордились бы ее отец, дедушка и все прекрасные, смелые и благородные предки. Ричард — по общему признанию, один из лучших воинов своего времени — не только мастерски владел боевым топором или копьем, но был также прекрасным поэтом и музыкантом. Из всех ее детей в нем наиболее ярко проявились лучшие черты характера аквитанцев; сеньоры и рыцари Аквитании приняли его с большим энтузиазмом, которого они никогда не проявляли к обоим мужьям своей герцогини. «Ричард в Аквитании в безопасности, и Аквитания с Ричардом в надежных руках», — подумала Альенора.

Двигаясь на север, она на некоторое время задержалась в Ле-Мане, где ее старший сын Генрих — не такой любимый, как Ричард, но все же бесконечно дорогой — пытался набить руку в самостоятельном правлении. И тут бросалась в глаза большая разница между обоими сыновьями, которую Альенора, несмотря на привязанность и материнские чувства, не могла не заметить. Старший по годам, Генрих по уровню своего духовного развития отставал от Ричарда. Ему нравилось играть в короля. Вокруг себя он собрал группу веселой молодежи, и главной отличительной чертой этой пародии на королевский двор было легкомыслие. Генрих-младший не имел ни малейшего представления о том, сколько при необходимости Нормандия и Анжу смогут выставить вооруженных людей — отдельно лучников — и сколько лошадей. Ричард, с другой стороны, знал возможности своих владений наизусть, вплоть до деревенского кузнеца. В последние месяцы у Альеноры порой мелькала мысль, что старшим и наследником английского престола следовало быть Ричарду, но она старалась сразу же отбрасывать ее, считая проявлением фаворитизма. Женщины часто отдают предпочтение ребенку, в котором видят воплощение своей мечты — мечты о том, какими им самим хотелось бы быть. У Генриха добрая душа, утешала Альенора себя, со временем он угомонится; просто некоторые люди взрослеют быстрее других. В этом нет ничего необычного.

Однако Альенора намеревалась по приезде в Англию поговорить о младшем Генрихе и Ричарде с Генрихом-старшим. Он относился к ним несколько странно — любил, но вместе с тем был суров и недоверчив. Наделив их еще в юном возрасте официальными титулами, Генрих II ожидал, что они на публике будут вести себя как взрослые мужчины, однако сам обращался с ними, как со школьниками, а когда они куда-нибудь уезжали, поручал специально подобранным людям, фигурировавшим в качестве охранников и попечителей, следить за ними и докладывать ему обо всем.

По пути до Лондона Альенора думала о том, что она скажет мужу. Постоянные наблюдения и контроль сделали Генриха-младшего — еще мальчика — безответственным и скрытным, а Ричарда — уже вполне зрелого мужчину — непокорным и раздражительным. Обоим следовало предоставить больше свободы, хотя бы на какой-то испытательный срок, и если Генрих-младший и дальше станет вести себя так же безрассудно, его необходимо приструнить, но как мужчину, а не как ребенка. «Свобода пойдет Ричарду только на пользу», — рассуждала Альенора и тут же с улыбкой одергивала себя, вспоминая о фаворитизме.

Когда она вернулась домой, Генриха в Лондоне не оказалось. Он отправился в Вудсток, но, конечно, никто не мог поручиться, что он все еще был там. За семь лет после смерти Бекета король стал еще непоседливее и постоянно разъезжал по своим владениям, будто стараясь таким путем сбросить лишний вес, накопившийся с годами, или желая — так шептали набожные люди убежать от угрызений совести. В этот момент он вполне мог ехать обратно в Лондон.

Альенора решила отправиться в Вудсток. Потом она будет вспоминать с усмешкой, как это решение было принято под влиянием минутного настроения. В последние годы Генрих как-то отдалился от нее, хотя и сохранялась живая связь через детей. Он уже больше не обсуждал с ней государственные дела или вопросы, которые его тревожили, — возможно, отвык от этой привычки, когда Бекет был его другом и советчиком. После его смерти, которая на него глубоко и странно подействовала, он часто, пожалуй, сам того не осознавая, вспоминал, как Альенора предостерегала его от назначения Бекета архиепископом. Постепенно она отодвинулась на задний план и довольствовалась лишь ролью матери детей Генриха. И теперь в этой роли она отправилась в Вудсток, уверенная, что, несмотря на занятость, ему будет приятно узнать об их здоровье и делах и, по крайней мере, выслушать ее мнение относительно предоставления им большей самостоятельности и свободы.

Когда Альенора выехала, день был ясный, солнечный; на полях усердно трудились крестьяне, занятые весенней пахотой. В защищенных от ветра рощах цвели душистые примулы. Затем — как это часто бывало в непредсказуемом английском климате — погода изменилась, и остаток пути Альенора проделала под мелким дождем со снегом и порывистым ветром. Продрогшая до костей, в мокрой одежде, прилипающей к телу, она спешилась во дворе замка и узнала, что Генрих накануне вечером уехал в Шрусбери. Слуга, сообщивший ей об этом, выглядел слегка испуганным и смущенным, и она, желая успокоить, мягко проговорила:

— Это неважно. Огонь, чтобы высушиться, и еда, чтобы подкрепиться, — это все, что мне необходимо. Сумеете организовать? Как только погода улучшится, я перестану вас беспокоить.

Небольшая гостиная располагалась на верхнем этаже замка, в конце огромного зала, и, полагая, что в маленьком помещении скорее согреется, она направилась прямо туда. Однако в камине, занимавшем почти всю стену, уже весело плясало яркое пламя. Сбросив мокрый плащ, Альенора пододвинула стул к камину и протянула руки к огню, довольная, что не нужно ждать, пока слуги разожгут дрова и они разгорятся.

Через некоторое время, потирая руки, она с любопытством посмотрела вокруг. Рядом стоял небольшой стол, на нем — неглубокая чаша с примулами, тщательно уложенными на зеленые листья; кроме того, на столе находилась шкатулка с принадлежностями для шитья, крышка, инкрустированная серебром и перламутром, откинута. Внутри — янтарные катушки с аккуратно намотанными разноцветными шелковыми нитками, ножницы с золотыми ручками и перчатка из мягкой кожи со старательно проработанными швами, над которой трудился владелец всех этих красивых вещей. На тыльной стороне перчатки — витиеватая буква «Г», окруженная венками из дрока. Зеленые листья были уже закончены, желтые цветочки вышиты лишь наполовину.

В тот момент, когда Альенора с изумлением разглядывала свидетельства присутствия и деятельности в замке Вудстока какой-то женщины, дверь отворилась и в комнату вошла эта самая женщина и остановилась, захваченная врасплох. Молча они смотрели друг на друга. Альенора видела юную, почти детскую фигурку, одетую, в платье из бархата янтарно-желтого цвета; мелкие, невыразительные черты ее прелестного личика отличала какая-то неуловимая, болезненная красота и очень нежный цвет, который медленно перекрывала горячая, мучительная волна пунцовой краски. От кромки желтого лифа она медленно поднялась до того места, где волосы соприкасались с выпуклым лбом, и тут же снова схлынула, чтобы смениться мертвенной бледностью.

— Кто вы такая? — спросила Альенора.

— Я… я работаю здесь, иногда. Я вышиваю…

Будто слова придали ей силы, девушка рванулась вперед, скомкала перчатку и захлопнула крышку шкатулки. Пока она суетилась, кольца на ее пальчиках засверкали в свете каминного огня драгоценными камнями. Альенора перевела взгляд с колец на усыпанный золотыми бляшками пояс с пряжкой, охватывающий тонкую талию, а затем на ожерелье, украшавшее по-детски белую шею. По виду это была не простая портниха.

Неожиданно в памяти королевы вновь воскрес тот день, когда она сидела у окна в Вестминстерском дворце и слушала юношу, игравшего внизу во дворе на лютне. Потом он запел: «Мирская роза цветет на западе…» Альенора впервые слышала эти слова и сладостную мелодию, которая проникала в душу. Она перегнулась через подоконник, чтобы лучше слышать певца, и увидела, как выскочившая из дверей Амария отвесила ему две затрещины и крикнула: «Чтобы ты никогда больше не смел играть эту песню!» В ответ на просьбу объяснить свой внезапный приступ гнева Амария нахмурилась и сказала, что некоторые слова песни непристойны и откуда юнцу научиться отличать хорошее от плохого, если старшие не укажут ему на разницу. Тогда все это показалось Альеноре довольно странным, но она не стала докапываться до причин и как будто забыла незначительный эпизод.

Затем однажды, когда Генрих-старший и Генрих-младший обсуждали со своими двумя-тремя друзьями рисунок новой королевской эмблемы для лучников, кто-то предложил изобразить распустившуюся розу, окруженную двумя кольцами из красных и белых лепестков, с золотым кругом в центре — подобная эмблема, помимо прочего, будет представлять собой великолепную мишень. Какое-то мгновение оба Генриха молчали, потом сын сказал: «Никаких роз!» — и один из присутствовавших согласился: «Да, никаких; слишком женственно для храбрых лучников». Кто-то коротко хохотнул. Все — мелочи, почти забытые.

Но теперь те эпизоды вновь всплыли в памяти, и Альенора спокойно спросила:

— Тебя звать Роза?

— Розамунда, — прошептала девушка.

— Ну конечно, Розамунда… мирская роза. И ты заняла мое место здесь… и везде. Как давно?

Девушка оцепенела. И они смотрели, не отрываясь друг на друга, — между ними чаша с примулами. Молчание затягивалось — мучительное, действующее на нервы молчание. Но вот, внезапно меняя манеру поведения, девушка с достоинством сказала:

— Я никогда не занимала вашего места. Разве это возможно? Я только по мере своих сил давала королю то, что ему от меня требовалось.

Альенора взглянула на шкатулку с принадлежностями для шитья, которую девушка прижимала к груди.

— Ты слушала… — проговорила Альенора. — Ты сидела здесь, шила ему перчатки и слушала его речи, не говоря ни слова.

— Даже не понимая их смысла, — заявила девушка печально. — Но я всегда угадывала по тону его голоса, когда он хочет, чтобы я, отвечая на его вопрос, сказала «да» или «нет».

— И ты постоянно попадала в точку! — горько рассмеялась Альенора и поспешила добавить: — Дитя мое, я смеюсь не над тобой, а над тем, какими было угодно Богу создать мужчин и женщин. Видишь ли… Я очень старалась понимать и давать ответ, который мне казался правильным. И потому я потерпела неудачу. Кроме того, я не люблю шить, а мужчинам, очевидно, доставляет особое удовольствие наблюдать, как женщина усердно работает иглой. Скажи мне, ты очень любишь короля?

— Люблю быть с ним, когда позволяют обстоятельства, — ответила Розамунда. — Я пошла против воли моего отца и монахинь из монастыря Годстоу, которые меня воспитали. Нет ни одного человека, которого я могла назвать своим мужем… А еще удручает необходимость таиться и потеря доброй репутации. Да, мне кажется, я могу сказать, что люблю его. Порой он так горюет по поводу случившегося семь лет назад… вся эта печальная история, ссора с Томасом Бекетом. Он даже иногда плачет. В таких случаях я говорю: «Но ведь вы получили свое наказание, а после наказания все прощается». И он тогда улыбается.

— Ах уж это наказание! — сказала Альенора резко. — Он стоял на коленях перед могилой, и каждый монах Кентерберийского собора ударял его бичом, а потом он прошел по улицам босиком. Мне все это представлялось нелепым. В споре с Бекетом правда была на его стороне, и он выиграл. Зачем пятнать свою победу раскаянием? Слов нет, он не желал своему противнику смерти, однако он хотел во что бы то ни стало добиться своего, и ничто, кроме смерти, не могло остановить Бекета… — Альенора замолчала, осознав полную абсурдность ситуации, — обиженная жена и женщина, обидевшая ее, спокойно сравнивают собственное отношение к мужчине, чьей благосклонностью обе пользовались.

В любой балладе или в каком-нибудь рассказе они уже давно бы вцепились друг другу в волосы! И Альенору в самом деле удивлял тот факт, что она не ощущала ненависти к этому юному созданию, — ее наивность и детская непосредственность обезоруживали.

— Думаю, мне следовало сказать… — начала Розамунда и, оборвав речь, глухо кашлянула два или три раза, прижимая ладонь к губам. Затем, не выдержав, залилась в мучительном продолжительном кашле. Поставив шкатулку на стол, она, спотыкаясь, дошла до стула с высокой спинкой и кашляла и кашляла, сотрясаясь всем телом. Оглядевшись, Альенора заметила на дальнем конце комнаты стенной шкаф с тремя полками, на которых стояли оловянный сосуд с плоскими боками, два или три роговых кубка, оправленных по краю в серебро, тарелку с фигами и блюдо с яблоками. Подойдя к шкафу, Альенора взяла и встряхнула оловянный сосуд, в нем что-то плескалось. Торопливо наполнив кубок, она подала его Розамунде. Девушка выпила, закрыла глаза, подождала немного, затем вновь их открыла и улыбнулась.

— Спасибо. Мой кашель звучит хуже, чем есть на самом деле. Простудилась на Рождество, и он все не проходит.

— Добрый напиток с льняным маслом, медом и пряностями — вот что тебе нужно, — сказала Альенора.

Но про себя она держалась иного мнения. Подавая кубок, Альенора коснулась руки девушки и почувствовала, что у нее жар. Подобная миловидность, прозрачная красота часто свойственна тем, у кого больные легкие.

— В Годстоу есть монахиня, очень искусная в пользовании лекарственными травами, — проговорила Розамунда, с трудом переводя дыхание. — Я отправлюсь к ней, и она вылечит меня.

Девушка вновь улыбнулась, и ее улыбка была полна такой неземной прелести, что Альенора подумала: «Да, здоровой и веселой она была, безусловно, очень привлекательной».

— Я отправлюсь не мешкая, — проговорила Розамунда бодро, но ее глаза смотрели на шкатулку. Поспешно захлопнутая крышка вновь наполовину приподнялась, открывая взорам перчатку с вышивкой.

«Мне никогда не удастся ее закончить», — размышляла она с грустью.

— Я отправлюсь уже завтра, если погода улучшится. Как будто… — Розамунда оборвала свою речь и затряслась в мучительном кашле, затем отхлебнула немного вина, подождала немного и снова заговорила:

— Долгое время, ваше величество…

— Помолчи, — сказала Альенора, — это только вызывает раздражение в горле.

Однако девушка упрямо продолжала:

— Я никогда не пыталась занять… Моя совесть всегда… Но, по-своему, он сохранял верность вам… Такая добрая и понимающая…

Она зарыдала. Всхлипывания перемежались с кашлем, и было трудно разобрать ее слова.

— Ты должна перестать разговаривать, — заявила Альенора, очень расстроенная. — Мне теперь нужно уйти, но тебе нельзя оставаться одной. Хочешь, чтобы я позвала твою служанку?

— Ее у меня нет… лучше так… одной, для сохранения тайны…

— К счастью, я тоже без своих придворных дам, — сказала Альенора и подумала, что ей повезло. Амария слегла с сильной простудой, которая в Англии регулярно возвращалась к ней каждую весну, и не смогла поехать с королевой в Вудсток, а потому Альенору сопровождали лишь телохранители и пажи.

— Никаких сплетен и болтовни о нашей встрече не будет, — заверила Альенора. — Сядь поближе к огню и постарайся как можно скорее добраться до Годстоу. Если тебя это успокоит, так знай: зла на тебя я не держу.