На третий день болезни королевы — к всеобщему изумлению, все еще живой — до Винчестера докатились слухи о том, что здоровье короля вызывает тревогу. Подробности известны не были. Одни говорили, что в последнем сражении он был ранен и что рана загноилась.

Для драматизма иногда добавляли — и некоторые тому верили, — что ранил его родной сын Ричард. Другие утверждали, что просто открылась и воспалилась старая рана, давно причинявшая боль. Во всяком случае, король был нездоров, с трудом садился на лошадь, мало ел и пребывал в подавленном настроении.

Именно об этом думал Николас Саксамский, изучая два исписанных листка, который ему пришлось собственноручно вытащить из-за пазухи у старой Кейт. Никто не решался это сделать, потому что она грозила ужасной карой, а проклятия, которыми она осыпала своего господина, было страшно слушать. Однако, как он и подозревал, Кейт, подобно многим ведьмам, сильно преувеличивала свое могущество. Пока дела у него шли очень неплохо, никаких несчастий и бед. Наоборот, он теперь обезопасил себя с обеих сторон. Если Генрих II поправится, Николас сможет преподнести ему завещание и письмо, которые он якобы обнаружил, и тем самым подтвердить свою преданность и бдительность в соблюдении интересов короля. Если же Генрих II все-таки умрет, тогда он как можно быстрее отправит бумаги по назначению. Это создает впечатление, будто он, Николас Саксамский, в действительности был на стороне королевы и не слишком строгим тюремщиком. Даже если королева выживет, что представлялось весьма сомнительным, и сохранит к нему недобрые чувства, она не сможет отрицать, что, отослав завещание и письмо, Николас оказал ей хорошую услугу.

И он не собирается наказывать Кейт за то, что она тайно вынесла важные бумаги и так напугала его. Он вообще не будет ее наказывать. Он охотно предоставит это сделать другим.

Между тем королева все еще жила, и если она выздоровеет, он постарается сделать ее заточение — хотя бы временное — более сносным.

В случае, если королю станет известно о послаблении, он всегда сумеет сказать, что ввел их, принимая во внимание очень тяжелое состояние королевы. Таким образом, прикрыт со всех сторон!

В отличном расположении духа он отправился навестить королеву.

Обе комнаты были прибраны. Альенора лежала на чистых простынях, и за ней ухаживала Марта.

— Какие-нибудь перемены? — спросил сэр Николас.

— Около полудня она очнулась, по крайней мере, открыла глаза и попила воды. И дышит уже легче.

— Прекрасно, — заметил он и ушел, занятый своими мыслями и проектами.

Как только будет можно, королеву следует перевести в другие комнаты на солнечной стороне: чистые циновки на пол; подушки на стулья; хорошая пища и ежедневно немного вина.

В один из вечеров Марта доложила, что королева полностью пришла в себя и, как видно, очень беспокоится за Кейт.

— Когда она снова спросит, скажи ей правду: Кейт ушла в город помочь своим родственникам и еще не вернулась.

— Но, сэр…

— Ты слышала меня. Предпочитаешь передать королеве слова самой Кейт или же рассказать какую-то фантастическую историю, выдуманную бездельниками для времяпровождения в минуты ничегонеделания.

Возвращение к жизни сопровождалось очень странными ощущениями, было порой болезненным и унизительным в своей слабости. Альенора лежала и думала о том, сможет ли она снова ходить, сумеет ли опять ясно мыслить. Новая комната была приятной, пища — хорошей, но ела она мало. Марта и еще две женщины, которые поочередно заботились о ней, были добрыми и застенчивыми, но Альеноре не хватало Кейт, и она тревожилась за нее в те минуты, когда удавалось сосредоточить разбегающиеся мысли на старой женщине.

Как бы там ни было, но Альенора поправлялась и временами демонстрировала свой прежний строптивый характер. Однажды, когда она смогла сидеть на стуле у окна, к ней пришел Николас Саксамский. По его словам, он был рад видеть ее наконец поднявшейся с постели и надеется, что ей здесь хорошо.

— Так хорошо, — ответила Альенора, — что я начинаю бояться за здоровье его величества.

— Насколько нам известно, со здоровьем у его величества все благополучно, — заявил Николас учтиво, с невинным видом. — Два последних сражения он выиграл.

— Тогда, сэр, вы, очевидно, сошли с ума. Ваша душа не могла перемениться — у вас нет души.

— Сударыня, — возразил он терпеливо, — вы лежали при смерти, и я использовал ваше состояние в качестве предлога, чтобы создать вам более удобные условия, чем требуют полученные мною предписания. Я не считаю это свидетельством бездушия.

«Однако о чем-то это свидетельствует», — подумала Альенора, не сводя с него холодного взгляда.

— Как только вы немного восстановите силы, — попытался он снова, — вы сможете опять выходить в сад. Солнце — прекрасное лекарство.

— Было бы неплохо, — согласилась Альенора, по-прежнему без улыбки.

Как же он ненавидел ее, ненавидел с того самого момента, когда она попала под его надзор: за гордость, за несгибаемый дух, за презрение, с которым она всегда относилась к нему.

Но сейчас ему следовало быть осторожным. Говоря о здоровье короля, он лгал. В последнем сообщении с континента указывалось, что нога короля распухла от бедра до ляжки и сделалась похожей на бревно, что его приходится на руках поднимать в седло и что он сильно страдает от мучительной боли. Как только Генрих II умрет, королем станет Ричард — а он первым делом выпустит из клетки свою мать — эту старую тигрицу — и первым человеком, на которого она набросится и разорвет, будет Николас Саксамский, если он не проявит осторожность.

В то же время Николас успешно подготавливал сладостную месть — такую, какая возможна, пожалуй, только раз в жизни. Случай дал ему шанс проявить к королеве доброту и снисходительность, а потому, выйдя на свободу, она не будет питать к нему ненависти, но благодаря тому же случаю он сможет заставить ее страдать сильнее, чем от чисто физических неудобств и лишений. Королева будет страдать, и он с наслаждением станет смотреть, как она страдает. И его нельзя будет ни в чем упрекнуть. Николас радостно потер руки в предвкушении удовольствия.

И желанный день наступил 13 июля 1189 года.

Почти три недели стояла прекрасная летняя погода, и Альенора долгие часы проводила в саду, где в кустах лаванды весь день хлопотали пчелы. Чистый воздух, солнце и хорошее питание способствовали быстрому восстановлению ее здоровья, и, хотя все еще слабая, она чувствовала себя совсем не плохо. Близкая смерть оставила свой след, но такой изящный и тонкий, что он выглядел даже красиво. Один локон ее темно-рыжих волос над выпуклым лбом побелел. Позднее придворные дамы в своем верноподданническом рвении не пожалеют сил, чтобы искусственным путем добиться того же эффекта, различными средствами отбеливая спереди одну прядь волос.

В это ласковое июльское утро Альенора довольно рано сошла в сад, где сорвала несколько уже увядших цветков гвоздики и с наслаждением вдыхала чудесный аромат только что распустившихся бутонов. В сад неторопливой походкой вошел Николас Саксамский и весьма любезным тоном отметил великолепную погоду и восстановленное здоровье королевы. Затем он спросил, нет ли у нее еще каких-нибудь желаний.

— Хочу, чтобы мне вернули мою лютню.

— И это все?

— Знаете, — сказала Альенора, устремив свой взор в точку, находящуюся за плечами Николаса, — болезнь порой удивительно влияет на человеческие органы чувств. У меня, например, изменился слух. Пятнадцать лет, когда я просила вас о чем-либо, вы неизменно отвечали: «Это невозможно». Теперь я готова поклясться, что слышала, как вы произнесли: «И это все?» Удивительно, не правда ли?

Ему стоило огромных усилий, но он все-таки сумел рассмеяться:

— Изволите шутить, ваша милость. Я действительно спросил: «И это все?» Мне просто подумалось, что в такой погожий день вы, быть может, пожелаете прогуляться по окрестностям.

Альенора внимательно взглянула на него:

— Получили приказ перевезти меня из Винчестера? Не трудитесь выманивать меня льстивыми словами. Даже камера в Тауэре будет приятнее здешних комнат!

«Генрих узнал о письмах, — подумала она. — Кейт поймали. Он ухватился за возможность обвинить меня в государственной измене…» Теперь палач в маске, окровавленная колода, ее шея, обнаженная для остро отточенного топора, на мгновение мелькнувшего перед ее глазами. Все!

— Я готова поехать туда, куда вам приказали доставить меня, — сказала она просто, срывая гвоздику и поднося ее к лицу.

«Следующим летом, когда гвоздики опять расцветут, я буду «как изменница» гнить в могиле».

— Вы совершенно неправильно меня поняли. Своим предложением я, наоборот, нарушаю приказ и руководствуюсь лишь стремлением доставить вам удовольствие. Поля сейчас золотисто-желтые от поспевающей ржи, обочины дорог сплошь усеяны краснеющими маками… Я подумал, что короткая прогулка в удобном паланкине… небольшая смена впечатлений…

— Я никогда не пользуюсь паланкином. Меня несли однажды всю дорогу от Антиохии до Иерусалима, и я поклялась никогда в жизни не садиться в паланкин.

— Тогда, возможно, смирную лошадь?

Взглянув на его руки, она насмешливо заметила:

— Смирная лошадь. Да, именно такой конь мне сейчас и нужен.

Это было лучше, чем ничего. Пять лет не видеть лошадей, а ведь она их так любила. Пять лет даже краешком глаза не видеть настоящей природы!

— Оседланная лошадь будет ждать вас во дворе в два часа дня. Я сам буду вас сопровождать.

У Альеноры все еще оставались некоторые сомнения относительно его истинных намерений, но когда они направились не в сторону Лондона, а поехали по дороге на Портмут и затем свернули на едва заметную тропинку, почти заросшую высокой густой травой, то она решила что, как ни странно, но это в самом деле обыкновенная прогулка. И все у нее вызывало восхищение. Цвели жимолость и дикая роза, и рожь на полях действительно была, как сказал сэр Николас, золотисто-желтой, и повсюду маки, кружевная поросль лабазника. Скоро тропинка вывела их к деревенскому лугу, на котором паслись гуси и привязанные козы. Отвыкшей от их вида Альеноре они казались прекрасными и чудными животными, сошедшими с какого-то геральдического изображения. К ней вновь вернулась врожденная неистребимая способность радоваться жизни. Она наслаждалась прогулкой.

Но вот тропинка соединилась с более наезженной дорогой, которая, сбежав с холма, терялась в тени зеленой рощи. Они обогнали мужчину, погонявшего ослика, нагруженного корзинами с ранними сливами, женщину с кошелкой квадратных имбирных пряников, несколько небольших групп людей, шагавших энергично в одном направлении.

— Сегодня праздник? День какого-нибудь святого? — спросила Альенора.

— Вроде бы нет. Хотя вполне может быть… Да, вероятно, это как-то связано со святым Фокой. Теперь вспомнил: неподалеку отсюда находится монастырь святого Фоки.

Пока Николас говорил, роща кончилась, и дорога, пройдя сквозь заросли папоротника, протянулась дальше прямо через возделанное поле, справа от которого на широком лугу стояли низкие крестьянские лачуги, опять же паслись гуси и козы, а слева высились серые стены и башни монастыря.

— Святой Фока, мне он что-то незнаком, — заметила Альенора.

— И большинству людей в Англии. Мне говорили, что этот святой с Востока — покровитель садоводов. И странная вещь: виноградники монастыря всегда дают хороший урожай, даже когда все другие виноградники гибнут от плохой погоды.

— Гм-м, — промычала она, внимательно осматриваясь. — Монастырские сады расположены на южном склоне, а с севера и востока их защищают стены монастыря и роща.

— Вы верите в естественные причины любых явлений, сударыня?

— Если они видны, как в данном случае, невооруженным глазом. Будь эти виноградники открыты северным и восточным ветрам — сущее бедствие для этой страны — и все-таки приносили бы неизменно отличные урожаи, я бы поверила в чудодейственную силу святого Фоки.

— Мне кажется, все эти не столь прозаически мыслящие люди для чего-то собираются. Безусловно, у них какой-то праздник, — проговорил Николас, натягивая поводья и с любопытством оглядываясь. — Видимо, что-то затевается. Не соизволите ли, ваше величество, подождать и посмотреть, в чем дело?

Они съехали с дороги на луг и остановились возле неказистой, сложенной из дерна лачуги, такой низкой, что крыша была вровень с плечами Альеноры, сидевшей на лошади.

— Тут нас не затолкают и отсюда хороший обзор, — заявил сэр Николас.

Что-то в его голосе заставило Альенору повернуться и с любопытством взглянуть на своего спутника. По ее мнению, он вовсе не был человеком, которого могли заинтересовать развлечения простого крестьянского люда или какой-то деревенский праздник. Между тем его глаза горели от возбуждения, губы слегка приоткрылись в предвкушении зрелища.

Народ все прибывал, однако можно было не опасаться толчеи: крестьяне знали, как вести себя с господами; и хотя кое-кто бросил беглый взгляд в сторону двух всадников, никто не осмелился к ним приблизиться, кроме хозяина ослика, нагруженного сливами. Сняв шляпу, человек робко спросил:

— Не соизволите ли, ваша честь, отведать моих слив? Очень сладкие и поспели первыми в этом году благодаря покровительству святого Фоки.

— Желаете, сударыня? — спросил сэр Николас и, когда она кивнула, стал рыться в кошельке, привязанном к поясу.

— Двадцать пенсов, — заявил хозяин ослика и, отсчитав сливы в прохладный зеленый щавелевый лист, потянул ослика за узду в самую гущу толпы, выкрикивая: «Если мои сливы хороши для ее милости, то для вас они и подавно хороши. Зрелые сливы, первые в этом году, сорок штук за один пенс!»

— Вот мошенник, — рассмеялась Альенора. — Нужно было спросить его, по какому поводу собрались люди. Если предстоит травля быка или медведя, то я не хочу смотреть.

— Нигде не вижу этих зверей. А вы?

Слегка приподнявшись на стременах, Альенора посмотрела в толпу.

— Нет, ничего. Только какая-то куча хвороста и столб.

— Скоро узнаем. Взгляните-ка…

Главные ворота монастыря распахнулись, и оттуда вышла длинная процессия. Впереди шагал монах с деревянным крестом. За ним следовали еще три монаха с горящими свечами, хотя пламя свечей было едва заметно в свете яркого полуденного солнца. Кто-то из участников шествия через равные промежутки звенел колокольчиком. В середине процессии несли какой-то длинный сверток. Замыкали ее два человека в черных масках. На них были черные штаны, тесно облегавшие ноги, кожаные куртки, и они напоминали участников рождественского маскарада, нарядившихся чертями. Сходство усиливалось тем, что оба держали в руках по горящему факелу.

Монахи медленно прошли на отведенное им место и, остановившись, затянули скорбными голосами погребальную молитву, двое в масках стали по сторонам кучи, а еще двое, которые несли какой-то большой сверток, прислонили свою ношу к столбу и, как видно, начали ее привязывать.

— Быть может, это чучело святого Фоки, вы так не думаете? Но нет, они раскладывают огонь — ведь не станут же они жечь своего покровителя…

Тем временем двое в масках положили свои факелы по краям груды хвороста, а другие двое, закреплявшие сверток, резко отскочив, сдернули с него покрывало. В то же мгновение песнопение монахов утонуло в оглушительном реве толпы: «Смерть колдунье! Смерть колдунье!»

Взметнулось пламя, затрещали сухие сучья, и сверток задвигался. Это было не чучело, а живой человек: уродливая, старая Кейт…

— Кейт! — закричала Альенора пронзительно, и ее вопль прорезал остальные возгласы подобно острому клинку. Изо всех сил пришпорив коня, она бросилась вперед, но была остановлена сэром Николасом, схватившим поводья.

— Осторожно, сударыня. Опасно мешать исполнению приговора, вынесенного монастырским судом. И толпа может тоже представлять серьезную угрозу.

— Отпустите поводья, — процедила сквозь зубы Альенора.

— Не могу, — ответил Николас.

Как и всякий дворянин, выезжающий на прогулку в прекрасную погоду, он взял с собой лишь короткий меч, который висел с левой стороны, — очень удобно для правой руки Альеноры. С легким лязгом меч выскользнул из ножен — немного тяжелее для ее ослабевшей руки, чем она ожидала. Приложив клинок к его кисти, там, где проступали вены, Альенора потребовала:

— Сейчас же отпустите.

Зная остроту заботливо отточенного клинка, он не стал сопротивляться. Хорошо выезженная лошадь, слушаясь понукающей руки и шпор, помчалась к полыхающему костру и, немного не доскакав, остановилась, упершись передними ногами в землю. Ударив ее плашмя мечом, Альенора смогла подъехать достаточно близко.

Песнопение и гул прекратились, но никто не шевельнулся, когда Альенора, свесившись с седла среди дыма и летящих вверх искр, разрубила веревки, которыми Кейт была привязана к столбу, и затем с нечеловеческим напряжением всех сил подняла ее и перебросила через переднюю луку седла. Лошадь с готовностью бросилась прочь от костра.

Но толпа уже очнулась от оцепенения, вызванного дерзким налетом. Колдунья не должна уйти от справедливой кары. Они все знали ее — винчестерскую ведьму, окаянную Кейт. Попечитель Винчестерского замка лично передал ее настоятелю монастыря, а на суде она имела наглость пригрозить самому аббату: «Если свяжетесь со мной, то пожалеете». Хозяин таверны на суде рассказал, как она попросила у него пива и почему он побоялся отказать, как она угрожала солдатам, которые хотели ее арестовать; в это время сам дьявол смотрел ее глазами, пока ей на голову не нахлобучили мешок. Таковы были факты, предъявленные суду. Кроме того, на много миль вокруг не было ни одного мужчины и ни одной женщины, не переживших какое-нибудь горе или несчастье, которые нельзя было объяснить иначе, как кознями колдуньи. Сперва аббат не соглашался осудить Кейт только на основании представленных доказательств, но его уговорили подвергнуть ее испытанию водой, которое провели в монастырском пруду, предварительно связав Кейт колени. И все видели: она держалась на поверхности так же легко, как надутый мочевой пузырь свиньи. Колдунья не должна уйти от заслуженной кары.

Толпа сомкнулась вокруг Альеноры и Кейт — горящие глаза, оскаленные рты. «Как стая волков», — подумала Альенора и пожалела, что с ней нет боевого коня времен крестового похода, коня, который, вставая на дыбы, сокрушал бы подкованными копытами нападавших, рвал бы их зубами. Она сочла за лучшее, пятясь и раздавая мечом удары направо и налево, отступить вновь к костру, чтобы прикрыть тыл. Исход схватки, однако, не вызывал сомнения, но тут сэр Николас, наконец, сообразил, что ему будет трудно объяснить, как это королеву, находившуюся в строгой изоляции, могли растерзать возле монастыря, в пяти милях от Винчестера. Бросившись к группе монахов, стоявших неподвижно, словно в столбняке, он выхватил у одного деревянный крест и, действуя им, как дубинкой, кинулся в драку, круша головы всем, кто попадался на пути. Толпа отхлынула и остановилась, ворча и огрызаясь.

И они понеслись по дороге, подгоняемые проклятиями и градом камней; один из них задел щеку Альеноры, другой ударился в круп ее лошади, заметно прибавив ей резвости.

Кейт, которая до тех пор держалась с нечеловеческим спокойствием, захныкала:

— О миссис, не дайте им поймать старую Кейт. Спасите меня, миссис.

— Ты уже в безопасности. Никто больше тебя не тронет. Ты ранена?

— Нет. Только вся мокрая. Сегодня утром они окунали меня в пруд. Они… О, спасите меня, миссис.

— Перестань цепляться за меня, Кейт. Держись за гриву лошади. Иначе ты мешаешь мне.

— Позвольте получить мой меч, сударыня, — попросил сэр Николас.

Альенора проигнорировала его, и некоторое время они ехали молча, потом он с сумрачным видом сказал:

— В чем вы меня упрекаете? Приговор вынес монастырский суд, и если бы не мое предложение относительно прогулки, то приговор был бы приведен в исполнение. В чем моя вина?

— Вы специально все подстроили. Привели меня туда, чтобы я могла увидеть, как эта старая женщина, которая верой и правдой служила мне пять лет, умрет в ужасных муках. Вы что ж, думали, я буду плакать и смотреть сложа руки, как ее заживо сжигают? Вы большой глупец, сэр, и к тому же порядочный негодяй. Когда я только подумаю о том, какую судьбу вы уготовили ей лишь за то, что она хотела вынести мои два письма…

— Одно из них адресовано королю Франции, — возразил Николас вкрадчиво. — Нести подобное письмо — значит совершить государственную измену. Полагаете, что его величество обошелся бы с ней более милостиво?

— Он обошелся бы с ней справедливо, не в такой коварной манере. Бог свидетель, у меня мало оснований говорить о нем хорошо, но он никогда бы не наказал старую, неграмотную женщину, которая даже не знает, что передает, и не пригласил бы истинного виновника полюбоваться, как старуха умирает под пытками. Когда его величество узнает о ваших проделках — а ему все равно станет известно, — он будет презирать вас не меньше моего.

И скоро у нее появилась причина радоваться тому, что она отдала Генриху II хоть эту небольшую дань уважения.

Когда впереди показался Винчестер, Альенора заявила:

— Кейт останется со мной. Настоятель монастыря святого Фоки может предъявить права на нее, это его долг. Пошлите его ко мне. Вы возвратите мне также и два письма. Всякие дальнейшие вопросы, связанные с этим делом, я буду обсуждать с его величеством, когда он вернется.

Терпение сэра Николаса, подвергавшееся весь день тяжелому испытанию, наконец, лопнуло.

— Черт возьми, сударыня! Вы начинаете мне приказывать? Мне кажется, вы немножко не в своем уме. Старуху по всем правилам осудили за колдовство — тяжкое преступление в любой христианской стране. И утром я передам ее в руки властей. Письма — это другая проблема. Я отошлю их его величеству.

— Которого очень заинтересует, почему вы так долго держали их у себя. Они ведь датированы. И чтобы поставить вас в еще более неловкое положение, я убью Кейт вот этим самым мечом, прежде чем вы успеете забрать ее и подвергнуть пыткам. А когда она умрет, никто не сможет опровергнуть мое утверждение, что вы пообещали сами доставить бумаги по назначению. Итак, сэр, вы оставляете Кейт у меня?

Конечно, Альенора хорошо понимала слабость своей позиции, но ничего другого в данный момент она не могла придумать. Главное, что она привела сэра Николаса, всегда медленно соображавшего, в замешательство. Альенора достаточно долго жила в заточении без всякой надежды выйти когда-нибудь на свободу и научилась использовать редкие благоприятные обстоятельства для облегчения своей участи. Через два дня Николас придумает какую-нибудь новую пакость, и ей придется возобновить борьбу. А пока у нее есть над чем поразмыслить и загрузить свои мозги продуктивной работой.

Альенора спешилась во дворе замка и, держа меч в правой руке и поддерживая Кейт левой, поднялась по лестнице в свою тюрьму. Она шла с высоко поднятой головой, и ее чувство гордости и довольства собой было бы сильнее, знай она, что под лучами заходящего солнца и в клубах пыли к ней неслась под дробный стук копыт весточка, которая распахнет двери ее темницы.