Аккорд шестнадцатый
Добро пожаловать в Текесси, или посторонним вход разрешен
Автобусное кресло было и так мало для его зада — оно еще и намокло от пота, поэтому Астремадурасу Поргосу, второму человеку в двадцать седьмом полицейском участке Ла-Пальма, приходилось постоянно держаться за трубу над спинкой сиденья впереди. Иначе его сто пятьдесят килограммов соскользнули бы с жалкого жесткого квадратика, обитого дерматином.
Соскользнули бы, потому что автобус подпрыгивал всеми четырьмя колесами через каждые девять с половиной метров, во все стороны разбрызгивая грязную воду из луж. А мог бы не подпрыгивать, если бы водитель не выжимал из этой рейсовой колымаги около восьмидесяти кэмэ на петляющей в горах дороге. Ехал бы под пятьдесят по грунтовке — и трясло бы намного, намного меньше. Эх, жаль, Астремадурас здесь, в этой драной Колумбии, никто, а так подошел бы к шоферу, взял бы за шиворот, развернул, приподнял и процедил: «Сбавь обороты, приятель, если не хочешь, чтобы на твоей физиономии отпечатался узор решетки нашего участка». И сразу бы все стало как надо.
От пота намокли, словно их вымочили в соленой воде, зеленая хлопковая рубашка с закатанными рукавами и черные брюки в местах, где с их тканью соприкасалась кожа: после ливней в воздухе было сыро, к тому же слишком много людей набилось в автобус — переждав предвестника Больших Дождей, люди бросились по своим неоконченным делам. Главным образом крестьяне с корзинами, пропыленными сумками, с гусями и петухами, в широкополых шляпах и с дружным запахом дешевых сигар и утреннего пива. И очень шумными оказались эти колумбийские крестьяне. Особенно женщины, большинство которых были одеты в черное, от которых пахло ладаном и кухней.
Хорошо, их троица ехала от конечной остановки и им достались сидячие места, не пришлось стоять в проходе. Детектив Кастилио, занявший соседнее место у окна, с головой ушел в книжицу, на обложке которой была изображена цветная обезьяна, топчущая дома. Агустино устроился сзади на широком сиденье, на котором уместились вместе с ним восемь пассажиров. Перед сиденьем возле закрытой наглухо задней двери и на площадке перед ней людей скопилось порядком. Поэтому там, сзади, стоял невообразимый галдеж. Сколько бы ни оглядывался Астремадурас, он видел, как рот Агустино открывается-закрывается, из него вылетают брызги слюны, а руки описывают замысловатые фигуры. Панамского полицейского все это очень беспокоило. И когда гул голосов в конце автобуса достиг накала спортивных трибун, он догадался, что услышит затем.
А послышались звуки, которые он, бывший патрульный, легко отличал ото всех прочих звуков, обогащающих нашу жизнь. Без сомнения, в автобусе разразился скандал, переросший в потасовку. И Астремадурасу не надо было оглядываться, чтобы убедиться, вокруг кого завертелась возня. Нет, решил он, пускай сам выкручивается, это ему не Панама, не Ла-Пальма, не территория двадцать седьмого участка, а я ему не нянька. Детектив Кастилио обернулся, потом взглянул на шефа и вернулся к похождениям обезьяны.
— На помощь! Астремадурас! — пролетел по салону над крутящимися головами пассажиров вопль верещащего на бойне порося. — Друг школьный! Детство!
Визг перешел в междометия и захлебнулся.
Полицейский колотил в уме ругательствами Агустино, понимая, что сейчас поднимется и пойдет вытаскивать того из истории. «Диос, один ты знаешь, как мне это надоело…»
Сто пятьдесят килограммов, заполнивших проход в середине автобуса и двинувшихся по нему, заставляли пассажиров притискиваться к сидящим, падать на них, опускаться на их колени. Давно не слышал Астремадурас в свой адрес столько безнаказанных оскорблений. Его даже чувствительно толкнули в бок. Сделал это крепыш-коротышка явно индейского происхождения. Астремадурас все-таки был полицейский, пусть и панамский. Такую выходку он стерпеть не мог. Он сгреб индейца за рубаху и оторвал от пола.
— Ты играешь в опасную игру, приятель! — зловеще прошептал он в индейское ухо и вытянул руку с зажатым в ней человеком вверх. Крепыш индеец стукнулся головой о потолок автобуса, после чего, притихший, был усажен на колени к старику в соломенной шляпе.
Астремадурас прошел остаток пути по заранее освобожденному проходу. На задней площадке его уже ждали: Агустино, лежащий на спине, придерживаемый в таком положении подошвами ботинок и тапок, и свирепо молчащие колумбийцы. В руках у двух поблескивали ножи.
— Это твой друг? — спросил у Астремадураса бритый наголо человек со шрамом как от сабли, прошедшейся наискосок по темени.
— Он мой друг, — зачастил с пола брат Энрике. — Школьный, школа, детектив Кастилио, детство, память…
Он успел выговорить недоступные непосвященным слова до того, как на его лицо опустился высокий каблук человека со шрамом:
— Хватит нести чушь, говнюк. А тебя, жирный, еще раз, последний, спрашиваю: эта обезьянья задница — твой друг?
У Агустино было разбита губа, из носа капала кровь, лицо испачкано грязью, видимо, с обуви колумбийцев. Вот с таких вот каблуков.
Астремадурасу не хотелось говорить «да», но напоминание о детстве, о детективе Кастилио, который мог услышать откровения Агустино и разболтать всем в Ла-Пальма, привычно подействовали на полицейского, как волшебная дудочка на крыс.
— Да, — ответил Астремадурас, — это мой друг.
— И ты, жирный, тоже грязная панамская вошь, как и он? — саблешрамый ощерился.
— Я из той страны, где такие, как ты, обсосанный глист, вылизывают языком сортиры, — сказал Астремадурас, чувствуя, как распаляется в нем нешуточная злость.
По задней площадке пронесся невидимый ветер, выдувая пассажиров в переднюю часть салона, перенаселяя ее. Остались, разумеется, два панамца, один из них копошился на полу. И четверо колумбийцев, похожих друг на друга хотя бы тем, что у каждого в руке что-то имелось. У троих ножи, четвертый приготовил револьвер крайне затасканного вида. Этот, с револьвером, развалился на опустевшем заднем сиденье, закинул на него ногу.
Водитель, который не мог не почувствовать неладное во вверенном ему автобусе, не остановил машину, не открыл задние двери. И скорость не сбавил.
Полицейский удерживал равновесие, вцепившись рукой в вертикальный поручень, установленный возле задней двери. Наверное, подумал Астремадурас, для колумбийских автобусных линий — это нормальная сцена. Наслышан он про их страну, про их нравы. «Может, показать им удостоверение панамского полицейского?» — подумал он, и самому стало смешно.
— Прежде чем я вспорю твое жирное брюхо, я тебе скажу, на кого ты гавкал. — Саблешрамый стоял, широко расставив ноги в коричневых парусиновых штанах. Подскоки автобуса не действовали на него. С вестибулярным аппаратом у него все было в порядке — в отличие от порядка в голове. Два его товарища, те, что с ножами, удерживали себя в вертикальном положении, просунув ладони в кожаные петли, свисающие с потолка.
А Астремадурас держался за поручень, за длинную никелированную трубу, тянущуюся из крепления у верхней ступеньки выхода до такого же крепления на потолке. И ждать, пока саблешрамый наговорится, панамец не собирался. Обхватив трубу второй ладонью, пустив свои сто пятьдесят килограммов в дело, одним могучим рывком полицейский выдрал поручень из креплений. И без паузы, переходя из одного движения сразу во второе, из рывка в устремление вперед, он вонзил поручень, как копье, в живот саблешрамого. Тот закричал, словно попал под струю огнемета. Не прерывая устремления вперед, Астремадурас на ходу махнул поручнем, как клюшкой для гольфа, и подсеченный по лодыжке второй колумбиец, от страха или от неожиданности выпустив нож, повалился на пол, где ему хищно вцепился в горло Агустино, брат Энрике.
Третий колумбиец, стоявший дальше первых двух, вращал ножом, как хороший уборщик сахарного тростника орудует своим мачете во время горячей поры уборки урожая. С полутора метров Астремадурас, продолжая надвигаться, метнул поручень ему в лицо. Тот заслонился локтем, забыв о ноже, о боевом вращении лезвия, и Астремадурас пнул его небрежно, как урну с окурками, ногой в колено. И заставил отлететь к выходу из автобуса, удариться спиной о его закрытые двери и сползти на грязные рифленые ступени.
Панамец спешил к человеку с револьвером, который переполз уже с сиденья на самый верх его, забился под крышу автобуса. Руки его дрожали, все никак не смогли управиться с предохранителем, он скулил и бросал испуганные взгляды на приближающегося гиганта.
Астремадурасу до сиденья оставался шаг, когда колумбиец управился с оружием. Ему удалось сдвинуть рычажок, и обретшие твердость ручонки вытягивались навстречу огромному панамцу, поднимая огнестрельный ствол. Но полицейский успевал. Успевал выбить опасную железку из лап колумбийского подонка.
И тут автобус вошел в крутой поворот, сто пятьдесят килограммов повело в сторону. Панамец замолотил руками по воздуху, пытаясь остаться на ногах. Но полтора центнера слишком много для того, чтобы устоять, цепляясь за воздух. Вдобавок, пятясь, он наткнулся на тюки, на брошенный багаж пассажиров. И Астремадурас стал валиться спиной на задние двери. Он сбил выкарабкивающегося из углубления выхода одного из поверженных колумбийцев, как шар сбивает кеглю, и повалился вместе с ним на грязные рифленые ступени, придавливая его, как пресс придавливает заготовку.
Подонка с револьвером тряхануло, тряска сбила ему прицел, но он быстро вернул себя в прежнее положение. И торжествующе хрюкнул, увидев, как противник беспомощно барахтается в углублении выхода. Палец его нетерпеливо нащупал курок.
Мало кого из пассажиров удивило то, что в их… Матерь Божья!.. автобусе… в автобусе!!.. прогремел выстрел. Никого не удивило. Как тут удивишься, когда все к этому и шло. Вот он и прогремел. А потом и еще парочка.
Пуля выбила револьвер из рук колумбийца, следующая порция свинца досталась оправившемуся от сокрушительного удара поручнем в живот саблешрамому за то, что он, отыскав на полу нож, занес его над шеей Агу-стино. Деревянную рукоять ножа разнесло в щепы, а из опустевшей кисти вниз по руке потекла кровь. Третья пуля прострелила потянувшемуся было за револьвером подонку на заднем сиденье предплечье.
Отстрелявшись, детектив Кастилио вернул пистолет за пояс. И направился в конец салона, ловко просачиваясь между пассажирами.
Победа осталась за панамцами. Агустино на полу сжатыми в «замок» руками старательно молотил одного из колумбийцев. Рука детектива Кастилио остановила эту расправу. Ею соотечественник был оттащен за шкирку от лежащего. Астремадурас выбрался со ступенек на площадку и выволок оттуда же колумбийца, попавшего под его вес. Последний был лишен сознания, и, может быть, не только его. Первым делом панамский полицейский завладел бесхозно лежащим на сиденье револьвером и сунул его в брючный карман, вместимостью не уступающий кобуре.
— Что ты с ними не поделил? — Точно налитый свинцом взгляд Астремадураса вонзился под брови Агустино.
Пока школьный приятель соображал с ответом, внизу заговорил тот, кого недавно лупили «замком».
— Он скверно отозвался о наших женщинах и петухах. Очень грязно отозвался…
— После того как эти кретины оскорбили Панаму, всю Панаму. Сказали, что Панамский канал — сточная канава, представляешь! Я начал не первый, — очнулся виновник заварухи.
«Куда бы деть этого идиота?» — подумал полицейский из Ла-Пальма, а потом отдал распоряжения Кастилио и Агустино:
— Соберите ножи. Сначала свяжите тех, кто не ранен. Потом перевяжите раненых и свяжите их тоже.
Сказав так, Астремадурас направился по проходу. Пассажиры расступались перед ним, как волны перед крейсером. Дорогу ему посмел преградить лишь седовласый человек в облачении священнослужителя.
— Никому не требуется моя помощь? — спросил он.
— Не знаю, посмотрите сами, святой отец, — ответил панамец и двинулся дальше.
Курица, выпорхнувшая из корзины, задетой Астремадурасом, кудахтая и трепеща крыльями, заметалась над головами. Полицейский сделал еще шаг и почувствовал, что в спину его что-то несильно ударилось. Он оглянулся, посмотрел себе под ноги и увидел яичную скорлупу. Не представляло труда догадаться, где осталась большая часть желтка и белка.
— Неповоротливая свинья! — бросила ему в лицо старуха в черном, на коленях которой стояла пустая корзина.
— От него воняет, как от немытого козла, — услышал он голос уже другой женщины.
Астремадурас вздохнул, ничего не сказал и повернулся.
Перед ним стоял, по-бычьи наклонив голову, тот невысокий, крепко сбитый индеец, которого полицейский недавно приложил о потолок. В смуглой руке индейца блестел изогнутый кинжальный клинок, вызывающий в мозгу картинки кровавых ритуалов с человеческими жертвоприношениями.
— Да что ж у вас тут творится! — не выдержал Астремадурас. И больше ничего не сказал, потому что сталь понеслась к его животу.
Если б ему не пришлось довольно долгое время отработать патрульным полицейским, то он мог бы и растеряться. Но на ночных улицах Ла-Пальма тоже случалось всякое. Правда, не в автобусах и не столько всего сразу.
Астремадурас перехватил запястье индейца с ловкостью, которую тот вряд ли мог ждать от человека такой ширины и с таким животом. Главное было перехватить. Дальше сложностей возникнуть не могло. Крепкое пожатие, от которого из лап покрепче вываливались предметы и посерьезней. Потом поднять свою руку и вместе с ней руку противника, отчего ноги последнего оторвутся от пола. Потом ухватить крепыша за пояс (широкий, отделанный чеканкой и цветными нитями) и вновь приложить головой о железный потолок. Теперь, можно надеяться, в индейском черепе все станет на свои места и простоит на них хотя бы до конца поездки. А кривой кинжал Астремадурас поднял и вышвырнул в открытое окно.
В конце концов полицейский добрался до водителя. Смахивая с лица пот и тяжело дыша, произнес:
— Ты знаешь, где в Текесси полицейский участок?
— Да, — соизволил ответить водитель, мявший желтыми зубами резинку.
— Поезжай прямо туда.
— Пожалуйста. Но если я не высажу людей на центральной площади, они до участка сумеют разорвать вас в клочья. И ваших друзей. И разнесут на части автобус. А так — пожалуйста.
— Хорошо, — согласился Астремадурас, устав бороться с дикими местными нравами, — высаживай на площади и потом дуй в участок. Далеко еще до Текесси?
— Окончится этот спуск, за поворотом сразу и увидите свой Текесси. — И водитель выплюнул белый изжеванный сгусток, попав точно в открытое окно.
«Уже!» — про себя удивился полицейский. Время до Текесси пролетело незаметно.
Город Текесси был основан конкистадором Гонсало Хименесом де Кесада в одна тысяча пятьсот тридцать девятом году. Вскоре после этого город дотла сожгли тогда еще сопротивлявшиеся индейцы — чибча и муиска. Новое поселение возникло на этом месте лишь столетие спустя.
Но в тишине и покое город простоял недолго.
Все напасти, сотрясавшие территорию нынешней Колумбии, больно ударяли и по невезучему городу Текесси. Восстание местного населения против испанских властей, вспыхнувшее в тысяча восемьсот восемьдесят первом году в северо-восточной части страны и впоследствии названное бунт Лос комунерос, докатилось и до Текесси. Для города сии исторические события закончились грандиозным пожаром.
Вскоре после бунта Лос комунерос вспыхивает война за независимость Новой Гранады от испанской короны. Во главе борцов за независимость встает Симон Боливар. Испанский король Фернандо VII для усмирения повстанцев посылает войска под началом Пабло Морилло. Последний высаживается на новом континенте, оставляет часть своего войска для осады Картахены и продвигается дальше — на Сантафе де Богота, по пути сравнивая с землей несчастный Текесси. Войска Пабло Морилло берут Сантафе де Боготу, жестоко расправляются с лидерами патриотов. Боливар отправлен в ссылку на Ямайку, а на землях Новой Гранады на некоторое время восстанавливается Вице-королевство. В августе восемьсот двадцать первого Морилло терпит окончательное поражение и с остатками разбитой армии возвращается в Испанию.
Однако вместе с независимостью спокойствие на земли Новой Гранады, увы, не пришло. Без конца то там, то тут вспыхивают гражданские войны, в результате которых единая страна Новая Гранада разваливается на новые суверенные государства, а город Текесси во время так называемой революции Овандо в восемьсот тридцать девятом — сорок первом годах становится ареной кровавых стычек, превращающих его в руины.
Во время революции Мело восемьсот пятьдесят четвертого город на несколько недель оказывается в руках жестокой, кровавой шайки, а так называемая стычка Москеры (1859–1861) оборачивается для Текесси эпидемией холеры, и город на некоторое время пустеет. Всего же в девятнадцатом веке в Колумбии имели место пятьдесят народных волнений и восемь гражданских войн — и городу Текесси здорово досталось во время этих потрясений…
Самое старое городское строение, ратуша с огромным колоколом под самой крышей, возведенная сразу после войны с Эквадором тысяча восемьсот семьдесят шестого года, находилось, как и положено ратуше, в самом центре города, и из ее окон была видна центральная площадь Сан-Луис-Потоси. Спиной к окну с видом на площадь стоял, опираясь копчиком о подоконник, Диего Марсиа.
— Вертолеты сели на арене для боя быков. Падре прислал Бешеного Мортона и его парней. — Дон Мигель, положив телефон на стол, повернулся к Диего.
— Классико, — без выражения произнес Марсиа.
— Куда их направить, как думаешь? — Мигель Испартеро вскинул руку, отвел рукав пиджака, бросил взгляд на часы. Дожидаться боя башенных часов было бы нелепо — часы на ратуше замерли в девяносто третьем году прошлого века после прямого попадания молнии.
— Пускай шляются парами по окраинным улицам. Рации у них у всех есть?
Дон Мигель кивнул. Они немного помолчали.
— Русские придут в город. Я чувствую это, Диего. Им больше некуда деваться.
Испартеро поднялся с кресла и, упершись ладонями о стол, завис над моделью города Текесси, трудолюбиво склеенной из спичек и спичечных коробков, — хобби местного мэра, мающегося бездельем. Дон Мигель взял со стола копию ратуши, слепленную из трех коробков, в задумчивости повертел ее в руке и поставил рядом с кинотеатром «Мадрид», перегородив копию улицы Марка Аврелия.
— Грузовик обнаружен в пятидесяти километрах от Текесси, Диего. В пятидесяти. Это если по дороге. День пути, а если напрямик, так даже быстрее… — Дон Мигель сделал шаг к стене, провел пальцем по холсту в позолоченной раме с табличкой «Автопортрет», где мэр сам себя изобразил в виде испанского гранда, увешанного орденами и лентами, на фоне зубчатых башен с флагами. — Да, грузовик обнаружили слишком поздно. Слишком поздно разобрались, в какую сторону двинулись беглецы. И лишь к наступлению сумерек наши люди выбрались к реке Макото, где следы беглецов потерялись. Сколько они прошли вверх по ее руслу? Вниз ли, вверх ли шли? Они вчера могли выбрать любое направление, потому что вчера главной их целью было запутать следы. Сегодня же они будут двигаться к намеченной ими цели. И цель та, я уверен, город Текесси.
Мигель Испартеро раздавил, как таракана, спичечный домишко и из отдельных спичин принялся выкладывать некую фигуру.
— Поэтому они и Лопеса тащили с собой, чтобы, отойдя подальше от дороги, выпытать у него план города. И наши с тобой планы, Диего.
— Думаешь, Лопес жив? — быстро спросил Марсиа.
— Нет, не думаю. Он для них — обуза. Я думаю, они выпотрошили его и уничтожили.
— Лопес ничего им не сказал, — с непреклонной твердостью заявил Диего.
Испартеро сдержал скептическую улыбку, удержал слова: «Я понимаю, ты знаешь его уже много лет, ты с ним вместе воевал на Фолклендах, но у каждого есть свой болевой порог, каждого можно сломать, особенно если им занимаются профессионалы». Дон Мигель предпочел оставить эти слова при себе и переменить тему, уйдя от обсуждения темы предательства:
— У них два пути, Диего. Или идти по лесу — до следующего города, до Панамы, до Эквадора, до России, черт возьми! Или заглянуть в Текесси, чтобы захватить машину, а при удаче самолет, вертолет, чем еще они там умеют управлять… Может быть, они надумают вызвать подмогу.
— Какую подмогу, Мигель? — Диего Марсиа отошел от окна, вытащил из нагрудного кармана сигару, выдернул одну из спичек, составлявших макет водокачки, чиркнул ею о крышу макета бананового склада и прикурил. — Или ты не договариваешь — и за ними стоят спецслужбы, да еще, не приведи Господь, американские…
— Нет, спецслужбы тут ни при чем. Просто… Скорее всего, этот человек, который нужен Падре и которого мы никак не можем ему доставить, заранее сколотил команду… Очень похоже на то, Диего. Он взял с собой напарника или напарников, а где-то, возможно, ждет сигнала подстраховка. Возможно, ими предусмотрен вариант срочной эвакуации…
— Мигель, я не понимаю, о чем идет речь! Не пришла ли пора открыть карты? Сам видишь, что происходит. Гибнут наши люди, погиб Лопес. Не слишком ли большие жертвы?! И нельзя ли было их избежать, узнай мы вовремя, кто нужен, как он выглядит и ради чего мы за ним гоняемся? Ведь мы до сих пор не знаем, что произошло там, на дороге! Послушай… У боссов свои расклады, но мы-то здесь, на земле, именно мы рискуем своими жизнями, и если есть возможность уменьшить этот риск… Мне — хотя бы мне! — ты можешь сказать или нет?!
Но Испартеро предпочел заговорить о другом:
— Телефоны отключены во всех домах — кроме мэрии, почтамта и полицейского участка. Чтобы дойти до одного из этих мест, им придется пересечь полгорода. Взгляни на него, — дон Мигель провел рукой над спичечным царством на зеленой бумаге, как экстрасенс над головой больного. — Здесь немного улиц, и все они под контролем наших людей. Автостоянка и заправка — вот ловушки, на которые я особенно надеюсь. Всей толпой они вряд ли заявятся, отрядят одного-двух (и среди них, скорее всего, нашего фигуранта не будет), остальные останутся в лесу… И вот вопрос: захватить этих одного-двух или проследить за ними?
Однако Диего Марсиа не поддержал это направление в разговоре, его больше интересовало иное:
— Они убили Лопеса. А он был мне как друг. И я хочу рассчитаться с ними. Я не хочу сдерживать свою ярость, когда увижу их… Но я должен знать, кого следует оставить в живых для Падре! Не пора ли прекратить эти шпионские игры, Мигель?
Мигель Испартеро резко отодвинул стул и некоторое время ходил по кабинету мэра, сложив руки за спиной: от окна до двери, от стены с автопортретом до стены с алебардами и шпагами. Внезапно он остановился напротив Диего и взглянул ему в глаза.
— Диего, я могу сказать тебе так: «Все решено раз и навсегда, так что замолчи, и чтоб я больше не слышал от тебя дурацких вопросов». И ты будешь обязан мне подчиниться. Я бы так и сказал… Если бы ты был не прав. Но ты прав. В том и беда. Хорошо. Я открою, кто он. Его действительно трудно спутать с другими людьми из русского отряда. Но не спрашивай меня, чем он так интересен Падре. Этот секрет я не смогу открыть даже под пытками…
Аккорд семнадцатый
Сиеста, или кому днем не до сна
Солнце сегодня никого не щадило. Ни живых, ни мертвецов.
На раскаленных могильных плитах, наверное, можно было жарить яичницу, если бы кому-нибудь в голову пришла сия дикая мысль. Но даже мысли в такую жару ворочались едва-едва, как пьяные грузчики в советских магазинах.
Приближалась сиеста. Где-то неподалеку разбредались по обеденным точкам жители городка Текесси. Некоторые из них, уж конечно, позевывали, предвкушая здоровый послеобеденный сон. Никого из местных жителей на кладбище в этот час, да еще в будний день, ясное дело, не наблюдалось. Что вполне устраивало людей не местных, людей преимущественно русских.
Они расположились в тени, отбрасываемой памятниками и деревьями. С точки, выбранной для ожидания и наблюдения, отлично просматривалась пыльная дорога, идущая от трущобного вида окраинных домов к въезду на кладбище.
Они не нашли других разумных вариантов, кроме как пробраться в Текесси и разыскать там телефон — с которого Люба позвонит некоему своему человеку. А дальше уж за дело должна взяться агентура внешней разведки РФ, обеспечить изъятие группы соотечественников плюс одного аборигена.
Количество людей, которым требовалось покинуть Колумбию, со вчерашнего дня возросло на одну единицу. В ситуацию, и без того не отличавшуюся простотой, внепланово вмешалась любовь.
Окружающим было неизвестно, какие чувства питает к туземке моряк Алексей, зато окружающие могли вдоволь насмотреться на то, какие чувства она питает к моряку. Дикая орхидея тихоокеанского побережья Летисия чувств своих не таила — видимо, она просто не умела притворяться. Она глядела на мужчину своего сердца с неприкрытым обожанием. Она постоянно держалась рядом, она искала повод лишний раз коснуться его, она старалась хоть чем-то ему угодить. Как сказал Миша: «Вот оно как бывает, блин. Учись, Танька!»
Благодаря именно Летисии, благодаря ее внезапно вспыхнувшей любви у них появился план проникновения в Текесси.
Никто не обманывал себя пустыми надеждами — конечно же, мафия плотно держит город под наблюдением и ставка на авось не пройдет. Поэтому требовалось что-то изобрести. Тогда-то Летисия и предложила кладбище и церковь.
К Старому кладбищу, расположенному на южной окраине Текесси, лес примыкает вплотную. Чтобы не попасться на глаза немногочисленным кладбищенским работникам, достаточно всего лишь не приближаться к служебным зданиям. Телефон? Никогда не слышала о телефоне на кладбище. Откуда ему там взяться! В редких, только в самых богатых домах в центре города стоят телефоны. А вот в церкви телефон есть. Как же еще вызвать отца Януария, когда кому-то срочно потребуется его помощь?
— Я пойду к отцу Януарию. Он мой духовный отец. Он любит меня как дочь и будет на моей стороне, а значит — на стороне моих друзей. Вы останетесь на Старом кладбище. Я приеду на мотороллере с фургоном и довезу вас до церкви. Там вы будете в безопасности. Там есть телефон.
«И в церкви удобнее всего будет дождаться прибытия группы изъятия, — подумала Люба. — Риск, конечно, огромный. Огромнейший! Особенно уязвимы мы будем в тот момент, когда эта девочка повезет нас по городу. Тогда мы окажемся полностью в ее власти… Нельзя, с точки зрения любых инструкций недопустимо соглашаться на подобный вариант. Но ее мимика, вазомоторика, психологический портрет — все указывает на то, что девчонка искренне хочет помочь, двойную игру не ведет, она просто не способна к двойной игре. Не может она притворяться столь искусно, чтобы я не почувствовала фальши. Хоть малейший сбой — да был бы. Но мой детектор молчит…»
— Где находится церковь? — спросила Люба.
— На улице Белалькасара. Это почти в центре города, в пяти кварталах от Сан-Луис-Потоси, главной площади Текесси.
— Не на ней ли ратуша стоит? — вклинился в разговор Борисыч.
Летисия кивнула.
— А ты откуда про ратушу знаешь, отец? — тут же поинтересовался Михаил.
Борисыч недоуменно пожал плечами:
— Да во всех старых городах, сынок, ратушу строили на главной площади. Али не знал?
— В церкви есть где спрятаться, а случае чего — в ней удобно держать оборону: стены толстые, — задумчиво сказал Алексей, ни к кому конкретно не обращаясь.
— И мы получим благословение отца Януария. Ведь ты не передумал? — перевела Татьяна вопрос Летисии, больше похожий на мольбу.
Под внимательными взглядами соотечественников Алексей, смущенно потрогав синяк на скуле, заверил Летисию, что не передумал.
— Правильно, Леха! — хлопнул его по плечу Михаил. — Если мы из этой задницы выберемся, закатим вам свадьбу в «Астории», там кухня — зашибись. Спонсирую. Или хочешь, моряк, «Аврору» для вас сниму?
Любка еще какое-то время мучительно размышляла, взвешивая «за» и «против», просчитывая варианты. Вытаскивать ли из страны еще и эту деревенскую девочку, или имеет смысл отстранить ее — например, в последний момент?..
Как бы то ни было, пока пришлось остановиться на варианте «кладбище — церковь».
Сейчас они дожидались среди надгробий возвращения колумбийки от отца Януария.
Татьяна вслух прочитала надпись на могильном камне, возле которого сидела на траве, подложив под себя камуфляжную куртку:
— «Спи, мой одиннадцатый сын. Мы отомстим за тебя».
Потом прочитала вторую надпись, уже не выбитую, а выцарапанную, и явно не рукой камнереза, а рукой неумелой:
— «Отмщен».
За время ожидания не только Татьяне, а, думается, и каждому члену отряда в голову забрела мысль: «Уж не на этом ли погосте меня схоронят?» И верится, каждый отогнал от себя эту мысль как бесполезную и вредную.
Тень ангела, высеченного из серого камня, раздвоилась — это вперед выдвинулся Вовик.
— Мадонна Таня, — дурашливо елейным голосом позвало ее юное дарование, — снизойдите до бедного ученого, помогите разобраться. Смотрю, смотрю, охота понять, что тут написано…
Полностью выбравшись из ангельской тени, Вовик обогнул надгробие из плоского камня и добрался до девушки. Татьяна сперва хотела отшить чертового гения, но подумала, что от этого оболтуса быстрее получится отвязаться, переведя чего-то там, чем вступать с ним в долгую пикировку.
— Позвольте ручку, мадонна… — Гений помог девушке подняться и подвел к простому валуну, на котором была выбита длинная надпись.
— «Здесь лежит последний индеец страны, получивший при крещении имя Гориско Моулисьо, умерший своей смертью, хотя никто не верил, что такое может случиться, и его собака, защищавшая его от бешеных псов, которую он убил собственноручно, ибо иначе она мучительно бы умирала от тоски по хозяину», — прочитала Татьяна.
— Интересно, что будет написано на моем надгробии, — вздохнул Вовик.
Возле Михаила заворочался и замычал под кляпом связанный Лопес.
— Тихо ты, — небольно пнул его Мишка.
Татьяна пересела под соседнее дерево, подальше от надгробий. Она задумалась о словах Летисии, которые она переводила сегодня для моряка Алексея на одном из привалов (с просьбами о переводе обращались к ней, а не к Любе — и по старой памяти, и еще потому, что штампы сильны и как-то не хватает наглости использовать майора внешней разведки в качестве простого перевочика). «Сельская девушка много слышала от своего духовного отца о том, какой может быть настоящая любовь. Он рассказал ей о Ромео и Джульетте, о Тристане и Изольде, о Лауре и Петрарке. И она, Летисия, видишь ли, чувствует, что ее любовь к тебе, Леха, точь-в-точь такая же, как у тех, у великих влюбленных. Она, видишь ли, чувствует в себе Любовь, для которой не важны языковые и религиозные различия, не страшны злые опасности, не обременительны житейские мелочи… Эх, меня б кто так полюбил, как эта девочка любит Лешку… Мишка? Не смешите меня! А уж сейчас… Офигев от наркоманской темы, этот боров забыл обо мне начисто, сволочь…»
— Едет. — Из-за стены невысокого склепа выскользнул Алексей. — Приготовьтесь на всякий случай.
Сразу же вскочил на ноги Борисыч. Старик весь сегодняшний день был необыкновенно молчалив, серьезен, собран и, создавалось впечатление, преисполнен торжественности, словно ему предстояло пройти по Красной площади на Параде Победы. Не иначе, чувствовал, что их мытарства подходят к концу и очень скоро они окажутся в безопасности. Причем так думал не только он — так думали все. И все ох как заблуждались.
— Что, не доверяешь своей невесте? — съязвила, поднимаясь, Любка.
— А ты сейчас треплешься по поручению правительства или от себя лично? — Моряк выразительно посмотрел на подругу по увлекательному круизу «Панама — Колумбия» и не менее выразительно сплюнул.
А Любовь и сама бы не могла сказать, по поручению или от себя… то есть понятно, что от себя… Но от той ли себя из «легенды», с которой сжилась, срослась, как сиамские близнецы? Или от другой себя, изначальной? «Нет, вернусь, пойду консультироваться с засекреченными психологами по поводу влияния „личины“ на исконное „эго“ агента».
— Ерунда! Однажды в телефонную будку впихнулись тридцать два человека, чтобы попасть в Книгу рекордов Гиннесса. И попали, черти! — так Вовик успокаивал занервничавшую Татьяну.
Беспокойство Тани и слова Вовы относились к транспорту, на котором предстояло перемещаться группе. Летисия возвращалась из церкви на мотороллере с фургоном — родном брате тех «трещоток», на которых в Союзе в застойные годы развозили почту. Только на боку этого фургона не красовалась строгая надпись «Почта», а чернело распятие, опутанное карнавальными лентами. Ленты свивались в два слова: «Изес Крайс».
По следу мотороллера с Летисией не крались джипы с вооруженными подонками, вдали не бликовали оптические прицелы, вроде бы все обстояло самым наилучшим образом. И Миша уже начал готовить Лопеса к погрузке в фургон: подтягивал ремни на ногах и руках сержанта, поправлял кляп.
Сержант Лопес
Я вам скажу, парни, как приходит старость.
Вы думаете, старость приходит, когда вас начинает крючить радикулит и брыкается сердечко? Нет. Старость — это усталость. Что пришла старость, ты осознаешь, когда ощущаешь вдруг, насколько устал.
Непонятно?
Тогда по-другому.
Представьте, что во всех ваших карманах, на изнанке вашей одежды оседает песок. До поры до времени вы не будете ощущать его тяжесть. Какая там тяжесть, ха, горсть песка! Но он копится, копится… И в один из дней накопившаяся тяжесть сгибает тебя… Так и усталость — что-то вроде песка, который копится в твоих клетках. И в один из дней та сила, что держала и носила груз, слабеет, сдувается, будто шар, и ты вдруг всем нутром и существом своим ощущаешь, сколько ж ты накопил в себе за жизнь тяжелых отложений. В каждой клетке, в каждой поре, в каждой мысли, в каждом вздохе — тяжесть.
Это и есть старость.
Старость может прийти к тебе и в тридцать, и раньше, ну и тем более в сорок один.
Случилось это тогда, когда провалилась моя попытка на дороге, и провалилась она из-за женщины… да, я проиграл схватку женщине! Когда я выложил этой рыжеволосой все, что знал, выложил, потому что увидел себя крошечным зерном между жерновами, безжалостно перемалываемым. Рыжая сказала мне, что она выполняет здесь личное задание Падре, что Диего Марсиа и дон Мигель — лишь жалкие пешки, которых приносят в жертву, а я — так… даже не пешка, я гораздо мельче. И если я хочу сохранить свою жизнь, а также жизнь того же Марсиа и дона Мигеля, то должен ответить на ее вопросы. Она назвала имена и факты, произнесла слова, которые не могла бы знать, не будь человеком Падре. Я уже ничего не понимал и с каждым часом понимаю все меньше. Разве что все лучше и лучше я понимаю одно: действительно, я даже не пешка, а так… размельченный мусор.
Вот тогда и сломалось что-то внутри, сломалось с хрустом, с каким ломается хребет у человека, спиной упавшего на камни.
Так старый волк, проиграв схватку с молодым волком, поджимает хвост и уходит в чащу умирать.
Наверное, я мог бы придумать, как мне избавиться от веревок и завладеть оружием во время ночевки в лесу. Наверное, я бы смог выдумать что-нибудь в этом треклятом церковном фургоне, будь я прежним. Нет, мне вряд ли удалось бы вырваться наружу, раскидав русских коммандос. Меня везли, зажав со всех сторон телами. Но я смог бы извернуться и подать сигнал ударами ног о железные стенки фургона. Избавившись от кляпа, смог бы закричать. Может быть, этого и хватило бы, чтобы привлечь внимание наших людей. Но…
Да и сейчас, наверное, в этой церкви я могу освободиться. Потребовать, чтобы дали оправиться, и когда меня поведут в нужник, можно исхитриться…
А зачем?
На меня свинцовыми плитами навалилась усталость. Усталость не физическая, к этой-то я привычен, а усталость полная, которая и зовется приходом старости. Ничего не хочу. Просто буду ждать, чем все закончится…
— Это — Колумбия. Это — не Панама! Добро пожаловать в Колумбию! — И он захохотал. Начальник полиции города Текесси, второй человек города после мэра. В светло-коричневой форменной рубахе, рукава которой были неровно обрезаны почти у самого стыковочного шва. Пуговицы напрочь отсутствовали, на распахнутую грудь, покрытую мелким черным волосом, свисали с шеи на переплетающихся цепочках и нитках солдатский жетон, католический крестик, ладанки и амулеты. На коричневом кожаном поясе, продетом в затертые джинсы, красовались две кобуры вместо одной положенной, из обеих торчали рукоятки револьверов. Начальника полиции городка звали Педро Носалесом, а предпочитал он, чтобы его называли команданте Педро. Сейчас, упершись подошвами ковбойских сапог в край стола, он раскачивался на задних ножках стула и любовался гостями из Панамы.
А еще полчаса назад Педро Носалес спал. Диван, стоящий у стены, заклеенной журнальными портретами исторических деятелей, политиков и футболистов, еще держал вмятины, оставленные его телом, и не успел забыть цветных и нескромных снов команданте Педро. Но гудки, стук в дверь и вторжение в комнату отдыха помощника Носалеса, одного из трех его подчиненных, не оставили начальнику полиции другой возможности, кроме как встать и начать распоряжаться.
Выгруженных из автобуса саблешрамого и его трех дружков перетащили в участок, распределили в камеры по двое. Одного из мальчиков, прибежавших по уличной пыли, поднятой автобусом, послали обратно в клубы пыли к дому доктора. Всем четверым арестантам было что подлечить. Особенно досталось тому, на кого упал Астремадурас. Доктор пришел быстро — он всегда приходил быстро, боясь пропустить самое интересное в развитии болезней, — и теперь возился с арестованными в камерах под присмотром трех помощников Носалеса.
Все трое ла-пальмовцев находились в комнате начальника полиции. Астремадурас восседал на двух составленных вместе стульях, вытирал пот с лица и шеи носовым платком. Детектив Кастилио бродил по помещению, рассматривал портреты футболистов, выглядывал в окно, заглядывал в коридор, ведущий к камерам. Из угла комнаты доносились присвисты — там Агустино листал обнаруженный на пыльной тумбочке порнографический журнал.
— Добро пожаловать в Колумбию, — еще раз повторил Носалес, но уже не рассмеялся, а задумчиво потер щетину. Потом, прошуршав подошвами по краю стола и грохотнув стулом, он вернул себя и то, на чем сидел, в устойчивое положение. Пододвинулся к столу, открыл с пятой попытки верхний ящик и выгреб оттуда кипу листов одинакового формата. Лишние листы полетели на пол, мелькая нечеткими фотографиями, рядами букв и среди них набранными крупно цифрами.
— Вот, держи. — Команданте Педро передал вовремя оказавшемуся рядом детективу Кастилио один из листов. Кастилио тут же отнес его Астремадурасу.
Если бы он не узнал, кому принадлежит размытое лицо на чуть синеватой бумаге, то текст под фотографией подсказал бы ему это. А он сообщал, что опасный преступник, разыскиваемый за убийства и серийные убийства, отличается особо извращенной жестокостью и имеет особую примету — прямой шрам на голове, протянувшийся от затылочной кости до лобной. И за его поимку назначена офигительная награда.
— А зачем он бреется наголо, ездит в автобусах, привлекает к себе внимание? — недоуменно спросил Астремадурас, дважды ознакомившись с объявлением о розыске.
— Это Колумбия. — На этот раз у Носалеса получилось грустно. — Здесь эти бумажки, — он вытащил из ящика еще одну кипу и потряс ею, — даже не читают те, кто умеет читать, а таких здесь немного. Поэтому я их и не вывешиваю. И наконец, храбрецов вроде вас, которые решились бы схлестнуться с этими типами, не нашлось бы, даже если награду утроили. Покойнику деньги ни к чему, и покойной семье покойника — тоже ни к чему. И последнее: здесь человека уважают тем больше, чем меньше он прячется от полиции… Обратно пропорциональная зависимость, если вам известно, что это за штука.
— Значит, мы можем получить награду? — Агустино жадно вслушивался в разговор, забыв о перелистывании журнала с голыми девчонками.
— Можешь, приятель, — снова возобновил раскачивания на стуле Педро Носалес. — Запросто. Но только после суда, и только в Медельине, и если тебя до того не прихлопнут его дружки. И не забудь уплатить с врученных тебе денег налог.
Погруженный в свои мысли Астремадурас достал и принялся сдирать целлофановую обертку с мексиканской сигары.
— Мой кабинет — бездымная зона, уважаемый коллега. И весь участок тоже. Курят у нас на улице. А заключенные не курят вообще. Потому что вредно. И, обобщая, — начальник полиции почесал волосатую грудь, — не пора ли вам приступить к делу, из-за которого вы удостоили нас своим посещением? Кстати, мне вчера звонили. — Носалес носком ботинка указал на черный, как шкура дьявола, и огромный, будто его размерами собирались побить рекорд, телефонный аппарат с толстыми шнуром и проводом (это был единственный предмет на столе). — И сообщили о вашем приближении с указанием примет. Только поэтому вы не сидите в камерах вместе с вашими новыми друзьями до выяснения обстоятельств.
Астремадурас, сжав зубами сигару и не прикуривая ее, начал говорить:
— Я — заместитель начальника двадцать седьмого полицейского участка города Ла-Пальма. Это — детектив Кастилио, а третий — Агустино, брат Энрике. Энрике — владелец катера «Виктория», который…
— Минуту, коллега. — Носалес выхватил левой рукой револьвер, вскинул, прищурил правый глаз и выстрелил.
Узкая в запястьях и широченная дальше до плеча красная рубаха Агустино получила сквозное отверстие в районе локтя.
— В следующий раз, когда без спроса полезут, куда не просят, и начнут копаться в моих вещах, я возьму чуть выше, — пояснил начальник полиции Текесси, возвращая пистолет в кобуру.
В невредимых до поры руках парализованный изумлением Агустино держал, расправив веером, три книги. Он достал их из тумбочки, дверцу не закрыл, и видны были еще книги, только одни книги на двух имеющихся полках. А на пыльной поверхности тумбочки лежали уже просмотренные Агустино порножурналы.
— Впрочем, если ты покажешь мне, что знаешь лучше меня испанскую поэзию, историю Колумбии или… что там за третья?
— «Философия Монтеня», — с трудом разлепив губы, прочитал заглавие Агустино, глаза которого были вытаращены, как у вареного сомика-кота.
— Или философию Монтеня, то я готов заплатить тебе лично, сколько обещано за голову этого… как его… который со шрамом. Извини, коллега. — Носалес забыл об Агустино и перевел взгляд на Астремадураса. — Договаривай. А потом скажу я, Педро Носалес, кого в этом городе зовут команданте Педро…
Астремадурас договорил.
В церкви было прохладно, и оттого было хорошо. Святые блаженствовали в темных полукруглых нишах. Где-то высоко, под потолочными сводами, ворковали голуби. Солнечные лучи насквозь пробивали высокие стрельчатые окна, но уже не жарили. Окрашенные витражами в желтый, зеленый, синий и красный тона, они красиво опускались на пол. В этих светящихся разноцветных колоннах задумчиво плавали пылинки. На скамейках, не горячих и не шершавых, хотелось растянуться, закрыть глаза и забыть обо всем. И слушать умиротворяющую тишину храма…
Если б вдобавок к этому благолепию работал телефон, то цены бы храму не было. Однако телефон, как сказал священник, молчит со времени заутрени.
Отец Януарий улыбался. Доведись ей хоть раз увидеть местного священника прежде, Люба не стала бы впустую подозревать старика католика. Этот невысокий круглый человечек лет семидесяти, с двумя подбородками и с наивными детскими глазами просчитывался опытным взглядом моментально и до самого дна. Какие там шашни с мафией, какое там недоверие к словам воспитанницы насчет того, что она приведет к нему добрых людей, которых необходимо укрыть на время! Вероятно, поэтому они так и сошлись — Летисия и отец Януа-рий: малый и большой ребенок.
Отец Януарий улыбался, показывая на огромный дисковый аппарат с трещинами на корпусе. Из телефонной трубки, что он держал в отведенной руке, не доносилось ни звука. Такого чуда, как сотовые телефоны, город Те-кесси не знал, спутникового телефона в храме Божьем, разумеется, не водилось, мощной радиостанции — тем более.
— Этого следовало ожидать, — вздохнула Люба. — Однако не могли же они отключить от телефонной линии все городские службы! Например, полицейский участок…
— Позвонить с другого телефона? — поймал ее мысль Борисыч. — Но где есть работающий телефон, там будет ждать засада, это уж к доктору не ходи.
— А если другому человеку? — предложил, почесав небритую щеку дулом автомата, Алексей.
— Я вот тоже об этом думаю. — Агент влияния внимательно и значительно посмотрела на моряка.
Аккорд восемнадцатый
Прерванный полет
Волны Тихого океана взбивали белую пену над розовой полосой прибрежных рифов. И сияло светло-светло-голубое небо в головокружительной вышине. Красота. Ван Гог, «Клуб кинопутешествий», журнал «Вокруг света», реклама турагентства, плакат в душном метро насчет райского блаженства.
Подводную лодку класса «Малек-04 ЦАГ» рифы остановили в трехстах пятидесяти метрах от берега. Ясен хрен, можно было поискать проход в коралловых заграждениях, но это потребовало бы лишних затрат топлива и времени. Особо беречь следовало время.
Из воды, как голова морского змея, высунулась труба перископа, повернулась на тридцать два румба. Убедившись, что горизонт чист, лодка всплыла. Громыхнула откинутая крышка люка. Из круглого отверстия на железную спину подлодки выбрались двое. Коренастые, мускулистые, оба в черных сатиновых трусах и тельняшках. Снизу им подали вещмешки, скроенные из непромокаемой ткани.
— Ни пуха, парни, — донеслось из люка, и оттуда показалась заляпанная мазутом рука, по-«ротфронтовски» сжалась в кулак.
— Да пошел ты… — беззлобно ответил один из коренастых. И сплюнул в океанскую воду. — Ну че, Серега, вперед и с песней? — В голосе его заметно проскакивали заискивающие нотки. — Искупаемся!
Рука ухватила люк за скобу и с надрывным скрипом захлопнула его. Послышался лязг проворачиваемого ворота.
— Так ото ж… — Названный Серегой философски посмотрел на зеленеющую полоску береговой растительности. — Заодно и тельники постираем.
Что такое триста метров по теплой воде для бойца отряда «Кварц» — элитного подразделения дивизии «Морские ежи», — даже если плыть приходится с полным боевым снаряжением? Фигня. Если не сказать сильнее.
Приказ генерала-майора Ермакина начал претворяться в жизнь.
…«Беломор» малость подмок — морская вода просочилась-таки в один из непромокаемых мешков. Хорошо хоть оружие не пострадало. Сергей Порохов (тридцать шесть лет, двенадцать лет службы, из них без малого десять — сверхсрочной в элитном отряде «Кварц» дивизии «Морские ежи», четырнадцать боевых операций в разных уголках света, восемь ранений, три правительственные награды, холост, детей нет), так вот этот самый Порохов негромко выругался, извлек из пачки более-менее сухую папиросу, прикурил от спички, прикрывая огонек сложенной лодочкой ладонью. Потом достал карту, взмахнул ею, как простыней, и расстелил на песке, в тенечке под банановой пальмой. Придавил углы камушками, чтоб не сдуло. Соленый ветерок нес со стороны океана прохладу и вкупе с жарким колумбийским солнцем быстро высушил тельники и сатиновые трусы на бойцах.
— Короче, что мы имеем, — склонился Серега над картой и, щурясь от дыма, ткнул в какую-то точку ногтем. — Мы тут. И через пять часов должны быть здесь. — Ноготь прочертил по карте прямую линию и уперся в крестик с надписью шариковой ручкой «Текесси».
Был тот ноготь отчетливо синим — второго дня, блин, во время учебной водяной тревоги на «Академике Крылове», когда торопливо закручивал ворот аварийного выхода из ангара подводной лодки, замаскированного под рентгеновскую установку для сканирования океанского дна, Сергей прищемил себе палец на редкость неудачно сконструированным замковым механизмом.
— Стольник километров, — на глаз определил его напарник Денис Грубин (двадцать пять лет, семь лет службы, из них пять — сверхсрочной в элитном отряде «Кварц» дивизии «Морские ежи», две боевые операции на территории Аляски и в Бангкоке, ранений нет, правительственных наград не имеет, женат, есть ребенок). — Это нам надо делать двадцать кэмэ в час. Пусть и с не полной боевой, зато по джунглям, по пересеченной местности… Не, Серега, не успеем.
— Что значит — «не успеем»? — возмутился Порохов. — У тебя приказ или где? Сказано — через пять часов должны быть на точке, значит, в лепешку расшибись, а будь.
Денис почел за лучшее промолчать, уставился на карту. Спорить с боевым товарищем было себе дороже. Пусть они не на срочной службе, однако табель о рангах и здесь незыблема, как Устав: прав тот, кто прослужил дольше тебя.
— Салага ты еще, Дэн, — сказал Сергей и примирительно хлопнул ладонью-лопатой по спине Дениса. Тот чуть носом не впечатался в мелкий сухой песок. — Где сказано, что мы должны до этого городишки пешедралом топать?
— А что, попутку поймаем? — решился на вопрос с подначкой Грубин.
— Можно и попутку, — серьезно ответил Сергей. — Смотри давай, что в округе из цивилизации имеется, и мне докладывай. Думать будем.
Он лег на спину, положив руки за голову, и прищурился на солнце, пробивающееся между листьев банановой пальмы. Затянулся, выпустил вертикально вверх струйку синего дыма. Денис вздохнул, посмотрел на карту более внимательно.
— Так… Километрах в ста двадцати на северо-восток засекреченная база одного из наркоторговых картелей, С-117 обозначена. Строго на юг — безымянная рыбацкая деревня, от нее в этот Текесси ведет грунтовка. До нее, деревеньки, километров двадцать будет. А строго на север, ближе к границе с Панамой, — колумбийская береговая пограничная застава, километрах в тридцати от нас… Все, Серега, больше ничего тут нет. Сере-га, не спи.
— А? — вскинулся старослужащий. — Ты чего, никто не спит на боевом задании…
Он пыхнул папиросой — погасла. Снова прикурил. Зевнул, задрал тельник на волосатом пузе, шумно почесался. От пупка вниз шла бледно-голубая стрелочка татуировки с надписью по кругу: «Зона особого внимания». Ошибки молодости, понимаешь, времена бесшабашной службы в ВДВ. Затянулся табачным дымом. «Беломорина» затрещала, на кончике развернулась «розочкой», как пуля «дум-дум».
— Ну вот и думай, боец, — неторопливо сказал Сергей Порохов. Полное ощущение, что транспортное средство, которое должно доставить их с комфортом до Текесси, малость запаздывает и нужно чуть подождать. — Три населенных пункта, где можно разживиться тачкой. Куда пойдем? Вслух рассуждай.
Денис честно подумал и несмело предложил:
— Я бы в деревню сунулся. Если из нее ведет дорога, стало быть, и машина какая-никакая есть. Опять же ближе всех прочих и к нам, и к городу. С ветерком долетим, а, Серега?
И он с надеждой посмотрел на старшего товарища, как пятиклассник на учителя, занесшего ручку над классным журналом.
Серега с кряхтеньем перевернулся на бок, одним глазом глянул на карту и изрек непреклонно:
— Незачет. Во-первых, опускать мирное население на тачку — это не по-нашему. А вдруг у них всего одна машина на всю деревню? Что ж им теперь, пешком в город ходить? Да там все сто верст, не забывай. Во-вторых, дорога наверняка обложена со всех сторон, как говно мухами. Пробиться-то пробьемся, не вопрос, но тебе это нужно? Мне на фиг не нужно. В-третьих… А в-третьих, салажонок, до деревни этой двадцать кэмэ по прямой, то бишь морем, берегом-то все пятьдесят наберется. А я в воду больше не полезу, у меня мешок течет, вернусь — Саладаев, сука, пять нарядов у меня гальюны чистить будет, за халатное отношение к «дедушке»…
— Так куда двинемся? На базу наркодельцов, может?
Сергей Порохов размочалил папиросу в песке, бережно закопал, чтоб не оставлять следов. Протянул мечтательно:
— А что, база — это неплохо. База — это зашибись было бы. Сколько там народу? Человек пятьдесят наберется. А то и все сто. Часика за два разметали бы их по кустам… Вертолеты наверняка есть, «коробки», оружия — завались… Ох, я бы пошерстил там, мамой клянусь! Дело, опять же, хорошее сделали бы — меньше наркотой будут наших детишек травить… Но, — он с сожалением почмокал губами, — далеко до нее, да и не было у нас такого задания — базу брать. Короче, переоблачаемся, и марш-бросок строго на север. На месте разберемся.
Астремадурасу есть не хотелось. Жара. И не привычная панамская, не влияющая на аппетит, а жара колумбийская, чужая, изнуряющая. Агустино же готов был сожрать хоть быка, он уже умял тарелку сальмотес фритос с паэллой и теперь, под вторую бутылку манцапилльи, отправлял в ненасытную пасть чуррос за чурросом, густо намазывая каждый из них паштетом эмпадильяс де полло. Правда, если бы Агустино пришлось питаться за свои деньги, то он вряд ли бы раскошелился и на миску батата.
Детектив Кастилио ограничился кусочком бразо де хитана и чашечкой матэ.
Астремадурас потягивал через соломинку минералку, одну только минералку. Потягивал, опустив соломинку в горлышко пластиковой бутыли.
Бармен с покрытым шрамами лицом, который превосходно смотрелся бы за решеткой двадцать седьмого участка Ла-Пальма, протирал грязной тряпкой бокалы и недобро косился на посетителей. Над головой лениво проворачивались лопасти вентиляторов, гоняя по залу теплый, вязкий воздух. Вместе с лопастями крутились сидящие на них мухи. Больше никого в заведении не было.
— Эй, приятель! — Утирая жирные губы ладонью, Агустино подрулил к стойке. Лег на нее грудью, скабрезно подмигнул бармену. — Как у нас тут с веселыми девочками? Сколько просят красотки в вашей эстансии за чего-как с хорошими парнями?
— Если я за твои паршивые медяки разрешил посидеть в своем баре с плошкой жареной барабульки, — лениво ответствовал бармен, посмотрел бокал на свет и неспешно отставил его на стойку, — это не значит, что я готов и дальше терпеть здесь твою гнусную харю. — С прежней медлительностью он достал из-под прилавка и с грохотом выложил на стойку револьвер. — Еще раз откроешь пасть, — в следующую тираду бармен влил все припасенное им на сегодня презрение, — и тебя полюбит веселая девочка с красивым именем Пуля.
Агустино хихикнул, открыл было рот, но ему не удалось издать ни звука. Астремадурас, бурча слова извинения, схватил за шкирку и потащил на выход объевшегося и потому не очень-то сопротивлявшегося Агустино.
Им все равно было уже пора возвращаться в полицейский участок. Начальник полиции Текесси Педро Носалес, выслушав Астремадураса, сказал так: «Я помогу. Хотя лично я и не прощаю вам девятьсот третьего года».
И пообещал что-нибудь разузнать: «Заходите через час». Так команданте Педро дал понять, что хочет остаться один не меньше чем на час. И этот час уже истек.
В кабинете Носалеса они застали несколько новых людей.
— Вот эти панамцы, Диего, о которых я тебе говорил, — сказал начальник полиции, обращаясь к человеку с длинными черными волосами, связанными «конским хвостом». Этот малый в камуфляжных штанах и черной рубашке, сидящий на краю стола Носалеса, мало походил на сотрудника полиции, пусть даже и колумбийской. А взгляд исподлобья, пронзающий Астремадураса и его людей, никак не подошел бы человеку законопослушному, влюбленному в Уголовный кодекс.
Зато другие люди Астремадурасу понравились. Священник и девушка. Девушка чем-то походила на его собственную жену, какой та была десять лет назад, — юная, невинная, набожная. Священник же был как раз таким, каким, по мнению Астремадураса, и должен быть святой отец: не высоким и сухим, как вяленая барракуда, со строгим лицом непреклонного аскета, чей облик наводит на невеселые раздумья о каре небесной, Страшном суде и неизбежности чистилища, а круглым добродушным человеком, к которому не страшно идти на исповедь и которому не жалко пожертвовать последние бальбоа… а уж тем более колумбийские песо.
— С вами мы поговорим позже, — пообещал Педро Носалес панамской делегации, поигрывая ладанками и амулетами на шее. — Занимайте очередь.
Человек с «конским хвостом», которого Педро назвал Диего, отвел взгляд от троицы гостей из сопредельного государства и посмотрел на девушку.
— Пожалуй, мы можем разрешить вам позвонить… кому, вы говорили, сеньорита? — спросил он.
За сеньориту ответил святой отец:
— Тетушке Розалии в Медельин. Ей сильно нездоровится. Говоря откровенно, сын мой, тетушка очень плоха. На все воля Господа, но мы хотели бы поддержать ее в трудную минуту словами любви и сострадания.
— Какой номер в Медельине? — сухо поинтересовался человек с «конским хвостом».
Астремадурас не мог выразить свое возмущение, ведь он не у себя дома, но в душе у панамского полицейского все кипело. Почему тут распоряжается этот прохвост с кобурой на боку, по которому, сразу видно, плачет несколько пожизненных? Невозможно себе представить, чтоб в двадцать седьмой участок зашел бы главарь какой-нибудь шайки — например, Гучо-Матадор, предводитель банды выходцев с Ямайки. Зашел бы, помахивая оружием. Да детектив Кастилио пристрелил бы Гучо на пороге!..
Вспомнив о двадцать седьмом участке, Астремадурас бросил взгляд на своих. И увидел, как детектив Кастилио, вроде бы случайно шагнув вбок, перекрывает Агустино путь к висящему на крюке пиджаку, из кармана которого выглядывает уголок бумажника.
Тем временем Диего накручивал телефонный диск. Он дозвонился до каких-то своих людей в Медельине и попросил выяснить, кто проживает по адресу, за которым закреплен номер… и он зачитал записанный на бумажке номер телефона тетушки Розалии.
«Что ж это происходит? — недоумевал Астремадурас, изводя очередной платок на утирание пота. — Почему люди приходят звонить в полицейский участок? Других телефонов в городе нет? Я слышал, конечно, о колумбийской нищете всякое, но чтоб до такого доходило… Кто б мог вообразить! И что, они каждого допрашивают, кому вдруг требуется совершить звонок по простым житейским надобностям? Пресветлая Богородица, что ж это за страна…»
— Звоните вашей тетушке. — Получив ответ из Медельина, человек с «конским хвостом» передал трубку девушке.
«А святой отец волнуется, — отметил Астремадурас. — Еще бы не волноваться, когда в этом, с позволения сказать, государстве не доверяют даже служителям Божьим, когда падре вынужден унижаться перед всякими отбросами…»
— Тетя Розалия?
Голос девушки тоже понравился Астремадурасу. Благодаря службе в полиции он стал отвыкать от родниково-чистых, от облачно нежных голосов. В основном двадцать седьмой участок оглашали хриплые и визгливые бабьи вопли.
— Я так рада, святая Мадонна, что вы сами смогли подойти к телефону! Это Летисия из города Текесси. Как ваше здоровье, тетушка Роза? Хуже или лучше? Мы с отцом Януарием из церкви Святого Антония — вы помните его? — очень волнуемся за вас.
«Девушка тоже волнуется. — И этот факт не ускользнул от Астремадураса. — Как тут не волноваться, когда тетушка больна, а ты не можешь оказаться рядом с ней, держать ее за руку… А у самой девочки рука, кстати, подрагивает… Еще бы не дрожать, если терпишь столько унижений ради того, чтобы просто позвонить больной…»
— Выздоравливайте, пожалуйста, тетушка Розалия! Мы бы очень хотели увидеть вас у себя, бодрую, резвую, веселую, как всегда, с сумками, полными гостинцев. Все мы, и я, и два брата моих, и четыре сестры мои, будем вас очень ждать. Да прибудет с вами наша любовь! Пусть утешит вас в трудную минуту наша любовь!
Астремадурас потер глаз, сделав вид, что ему туда попала ресничка. Нет, эту страну все-таки можно простить. Простить только из-за того, что в ней остались еще такие девушки…
— Все? — поинтересовался человек с «конским хвостом», когда девчушка положила трубку. — Или еще хотите куда-нибудь позвонить?
Астремадурас еле сдержался, чтобы не сграбастать этого ублюдка и не приложить лбом о стену. Да что ж за люди тут командуют в полицейском участке! И почему Педро Носалес, команданте Педро, как он себя называет, ни во что не вмешивается, будто не его это участок и не он начальник местной полиции?!
— Все. Спасибо, — поднялась со стула девушка. — Да пребудет с вами Бог!
— Вайя кон Диос, дети мои, — сказал священник, вставая и прикладывая рукав старенькой сутаны к капелькам пота на лбу.
Да, очень не нравилось Астремадурасу все, что происходило в этом колумбийском городишке. Лишь девушка и священник стали приятным исключением.
— Славная курочка! — с похабным хрюканьем возгласил Агустино, когда за девушкой и священником закрылась дверь.
— …когда откроются врата. Ибо сказано: «Cave, cave, Deus vivit». Но сказано кому? Не тем ли, кто согрешил, и не тем ли, кто задумал греховное?! Да, Господь видит все, но нет нужды бояться Его людям честным. Боюсь ли я, когда тружусь на благо семьи моей, на благо детей моих? Боюсь ли я, когда помогаю больным? Боюсь ли я, когда говорю добрые слова? Нет, я радуюсь, что Господь видит меня в этот час, оттого душе моей делается светлее…
Теперь им оставалось только ждать. Сообщение ушло, его приняли, его поймут и предпримут шаги. Место пребывания указано, количество людей, которых необходимо вытаскивать, уточнено. Необходимость экстренного вмешательства в ситуацию подчеркнута. Остается ждать.
Любовь Варыгина знала, что связной «тетушка», передав сообщение, сейчас спешно покидает страну пребывания. После такой засветки связного можно считать проваленным окончательно. Но иначе было нельзя. Да ведь и игра идет такая, что, не жертвуя пешками, а то и целыми фигурами, не победить.
А размеренный голос падре растекался по церкви, проникая в самые далекие, самые потаенные уголки здания и человеческих душ:
— …потому что все мы дети Творца. И любовь — главный дар Его. Каждого человека Творец наделяет равной долей любви. Дар тот можно истратить на себя одного. А можно делить с людьми. Дар тот можно выплеснуть сразу весь. А можно обращаться с ним бережливо. Можно, как жаждущих водой из кувшина, наделять любовью всех, кому она требуется. Дара Божьего хватит надолго, хватит для многих. И каждый решает сам, как ему поступить с даром Божьим…
Что говорит отец Януарий, понимали далеко не все — текст шел без перевода. Некоторые просто слушали, как песню на незнакомом языке, плавную батюшкину речь на испанском с цитатными вставками на латыни. Простоватое лицо священника преобразилось, осветилось изнутри и — нет уже перед вами того неказистого, смешного малоростка в сутане. Перед вами Пастырь.
И уже не важно, в каком городе взлетают к вершине храма слова, как выпущенные из рук голуби. Гораздо важнее сейчас иные истины — Храм, Бог, Любовь…
Язык не имеет значения. Язык — лишь нить, а цвет нити безразличен Богу.
И уже не важно, каким именем называть Бога: важно, что Он есть и Он един.
Тонкий напевный голосок:
— …Любовь — вот из чего сотворены травы, деревья, твари, из чего сотворено все сущее. Любовь — вот основа Божьего мира. Любовь — вот, что дает силы нам…
Все они, исключая, разумеется, Лопеса, выстроились перед алтарем. Дверь центрального церковного входа заперта, задняя дверь тоже. Никто не войдет, никто не помешает.
Чуть впереди остальных стояли Алексей Родионов и Летисия Москоте.
— Дети мои! Я не совершаю обряд венчания, я не узакониваю Божьим именем помолвку. Я лишь благословляю вас. И не важно, где вы будете жить. Главное, по каким внутренним законам вы станете жить. По законам любви или по законам вражды. Жить можно в любой стране, даже такой, как наша несчастная Колумбия, чем-то прогневившая Бога. Возьми рабу Божью Летисию за руку, сын мой…
Теперь Татьяне пришлось переводить. Она на полшага выдвинулась вперед, наклонилась к Алексею и шептала, заботясь лишь о том, чтобы ее слышал моряк. Но в храмовой тишине и не требовалось говорить громче, чтобы тебя услышали остальные.
Вовик, до этого покачивавшийся, как в трансе, услышав слова пасторского напутствия, хотел сострить и даже уже хихикнул, но получил от Мишки тычок в бок. Михаил относился к происходящему со всей серьезностью, он не любил шутить с Богом.
— Сын мой, даешь ли ты клятву пред Богом всех христиан, перед крестом Спасителя нашего, перед людьми одной с тобой отчизны, перед женщиной, которая готова довериться тебе, даешь ли ты клятву, что не обманешь ее, не станешь понуждать ее к отказу от веры своей, не будешь насильно заставлять забыть ее все то, чему учили ее на земле отцов и что она любила?
— Да, — громко и твердо сказал Алексей.
— А ты, дочь моя…
Мощный взрыв вышиб центральную дверь церкви, внутрь полетели щепы, куски штукатурки, осколки камней. Проем мгновенно заволокло серым дымом пополам с пылью, и оттуда, как демоны из ада, выскальзывали темные полусогнутые фигуры с оружием, уходили в боковые проходы.
Алексей схватил Летисию в охапку, потащил ее к скамьям, где оставил оружие. Любка метнулась к Вовику, подсекла его, завалила на пол, выхватывая пистолет. Мишка что есть силы толкнул Татьяну в направлении скамей и сам бросился под их защиту, стянул с сиденья автомат, передернул затвор. Борисыч уже стоял на одном колене с поднятым автоматом, прищурившись, выцеливал противника.
Один только пастор застыл на месте, парализованный не столько страхом или неожиданностью происшедшего, сколько ощущения полной невозможности происшедшего — чтобы посреди белого дня в Божий храм врывались люди! С оружием!! Взорвав дверь!!!
А по центральному проходу, не прячась и не пригибаясь, шел латинос в черной рубашке и камуфляжных штанах, заправленных в высокие сапоги со шнуровкой, с длинными волосами, убранными в «конский хвост». Он остановился, немного не дойдя до первого ряда скамей, ставшего оборонительным рубежом русского отряда.
В этого отчаянного латиноса никто из русских не стрелял, потому что и в них не стрелял никто из боевиков, рассредоточившихся в боковых проходах, занявших позиции под прикрытием скамей. Скосить очередью этого храбреца или наглеца не составило бы никакого труда.
Люба до крови закусила губу. Где-то они просчиталась. Враг оказался хитрее. Умнее и хитрее.
— Любка, — донесся до нее яростный шепот Михаила, — тащи гения к заднему выходу. Мы прикроем. Хрена отдадим наркобаронам…
— Я — Диего Марсиа, — сказал человек, засунув большие пальцы за поясной ремень. — Предлагаю прекратить корриду. От нее устали все. Нам нужен всего один из вас. (Татьяна дернулась и с тоской посмотрела на фармакокинетика. Будто уже прощалась с ним.) Остальные могут быть свободны. Остальным мы поможем быстро и без неприятностей убраться из нашего города и нашей страны. Случившееся между нами будем считать досадным недоразумением. По большому счету мы квиты. Мы несколько подпортили вам морскую прогулку, вы уничтожили несколько далеко не худших наших людей. Тому же, кто нам нужен, тоже нечего волноваться. (Люба лихорадочно просчитывала возможные выходы. Выходов не было. Через минуту у наркокоролей появится новая статья доходов. Да такая, перед которой бледнеют все прочие кокаиновые прибыли…) Жизнь ему гарантируется. В обмен на сотрудничество. Тебе мы гарантируем жизнь. Слышишь?
И указательный палец Диего Марсиа вытянулся в сторону Борисыча.
Аккорд девятнадцатый
Противостояние
— Ты?!! — слились в один голоса Алексея и Татьяны.
— А ботаник?.. — глупо спросил Миша и ладонью захлопнул себе рот.
Любка же молчала, стиснув зубы, и придерживала порывающегося высунуться из-за скамьи любознательного фармакокинетика Вову.
Ситуация в очередной раз сделала крутой поворот.
Борисыч бессильно опустил автомат, положил его поперек колена, наклонил голову. Воцарилась такая тишина, что слышно было, как оседает на каменный пол сметенная взрывом пыль. Старик едва заметно кивнул, головы не поднимая. Вооруженные вторженцы пока сохраняли вооруженный нейтралитет. Их предводитель, назвавшийся Диего, со скрипом подошв покачивался с пятки на носок, переместив руки за спину. С интересом рассматривал пленных. И явно чего-то ждал.
— Да, я, — очень тихо сказал Борисыч. — Да, охота шла за мной, я знал это с самого начала… А потом поверил, старый дурень, что им нужен Володя. — Он наконец поднял голову, обвел взглядом притихший взвод. — Черта с два. Им нужен я.
— Ты-то тут с какого боку?! — выпалил Алексей.
— Ты-то во что впутался, хрен старый? — Мишка сделал движение, словно собирался перебраться к Борисычу.
— Никому не двигаться! — рявкнула Любка. — Они блефуют!
— Не блефуют, — покачал головой Борисыч. — Уж поверьте мне, товарищ майор.
— То есть они пасли не ботаника, а тебя?! — Миша, не обращая внимания на нацеленные на него стволы, яростно повернулся к Варыгиной: — Любка! Это что за хрень?! Почему не ботаник?
— Борисыч, ну почему ты раньше нам не сказал, — тихо произнесла Татьяна, сидящая на полу возле лавок и неумело держащая автомат.
— А ваще, какая, на хрен, разница, кто он такой и во что впутался! — запальчиво крикнул Михаил. — Пусть хоть ветеринар и корову придумал, которая сгущенку из титьки дает, но своего братана мы этим макакам не отдадим!
— Так я ж не свой, Миша, — горько усмехнулся Борисыч. — Я эмигрант… Мы проиграли. Теперь для нас главное — не проиграть с разгромным счетом. Я сдамся им, но только после того, как вы сядете в самолет и я буду уверен, что вас доставят на родину.
— Быстро, в двух словах, в чем дело! — приказным тоном выкрикнула Любовь.
— Многия знания — многия печали, — ответил старик, проведя дрожащей рукой по редким волосам. — Да и время не совсем подходящее для откровений… Лучше вам не знать. Тогда вас действительно могут отпустить.
— Ага, конечно, что они, лохи совсем! А может, ты нам все расписал в картинках, пока мы болтались по лесам! — сказал Михаил.
— Борисыч, послушайте меня, ведь он прав, — сменив приказной тон на мягкий, вкрадчивый, настаивала на своем майор Варыгина. — Скажите… здесь замешаны государственные интересы?
Старик помялся.
— Я считаю это личным делом.
— И чего оно касается?
— Эй, славяне, у меня мысль, — вдруг подал голос Вовик.
— Заткнись! Тихо! Усохни! — одновременно выпалили Леха, Любка и Михаил.
Диего Марсиа с терпеливой улыбкой ждал, когда русские закончат перепалку. В его планы вполне вписывался разлад в рядах противника. И, даже не владея языком, он мог догадаться: у русских идет яростный спор.
Никуда они не денутся, начнут переговоры. Диего понимал, что, скорее всего, русские станут торговаться. Вертолет, гарантии, то да се… Можно пообещать. Он даст знать дону Мигелю. Пускай тот решает, как быть. А тот, конечно, перекинет решение вопроса наверх. И в результате, ясное дело, сверху поступит указание морочить русских как угодно, но чтобы один был захвачен живьем, а остальные ликвидированы. Диего не обрадовался бы приказу выпустить из страны тех, кто убил его друга Лопеса.
Да и кто ж их выпустит?!
Марсиа отчетливо представлял себе развитие событий. Какие еще могут быть варианты! Русские видели, сколько стволов уже сейчас направлено на них, догадываются, что в город стянуты немалые силы, против которых им не выстоять. Они не глупы и не станут открывать губительную для себя пальбу, тем более их к этому и не вынуждают. Их единственный путь — торговля.
— Нет, ребята. Они нас не выпустят, — хотел сплюнуть на пол Алексей, да вовремя вспомнил, где находится.
— Опомнитесь! — Это забытый всеми священник скатился с кафедры, бросился в центральный проход, остановился, подняв руки, между Диего и залегшими за скамьями русскими. — Опомнитесь, Богом вас заклинаю!
— Святой отец, — поморщился Диего Марсиа, — вы только не вмешивайтесь! Мы понимаем, что вы приютили этих иностранцев из христианской добродетели и человеколюбия. Никто вас не винит. Отойдите, отец. Это дела земные, вы только навредите. Себе, нам, им, прихожанам.
— Сын мой, — с назидательной строгостью произнес маленький священник, — ты осквернил храм, взорвав его двери, ты…
— Что здесь происходит?! — прогремел под гулкими церковными сводами новый голос.
Все невольно посмотрели в сторону развороченного взрывом дверного проема, часть боевиков слаженно развернулись, беря на мушку новые цели.
— Педро, какого черта! — Диего начинал терять терпение. — Педро, забирай отсюда священника и уходи сам. О Боже, он еще приволок с собой этих панамских идиотов!..
В церковь вошли, перекрестились на пороге и двинулись по центральному проходу четверо. Впереди — начальник полиции Педро Носалес, за ним — Астремадурас, Агустино и детектив Кастилио.
— Меня в этом городе зовут команданте Педро, — медленно ступая между рядами скамей, говорил Носалес, и хотя был он еще далеко, негромкую его речь слышал каждый из забредших в церковь этим жарким деньком. — Это мой город, и я не хочу, чтобы в нем гремели выстрелы. У нас одна церковь, Диего. Если в ней прольется кровь, прихожане забудут дорогу на улицу Белалькасар. Прихожане — а это весь город, Диего, — скажут, что виноват я, потому что порядок в городе они доверили мне, а не кому-нибудь другому. Я сам хожу в церковь Святого Антония с тех пор, как мой отец, Марио Носалес, впервые принес меня сюда на руках. Я не хочу, чтобы это место было осквернено. Если вы надумали выяснять отношения, выясняйте их за городом. И уж точно не в храме Божьем. Я сказал, Диего.
Педро Носалес и его панамская поддержка остановились в двух шагах от Марсиа. Панамец Агустино тут же опустился на скамью, готовый в любой момент рухнуть на пол, и вжал голову в плечи. Астремадурас во все глаза смотрел на Летисию, и на лице его последовательно сменялись выражения узнавания, недоумения, удивления, понимания и, наконец, грусти.
Качнулся под ногами мир. Диего кожей ощутил, как контроль над ситуацией, представлявшийся бесспорным, утрачивается.
— Назад! — взорвался он. — Прочь отсюда, вы, панамские свиньи! Все вон отсюда! Или я прикажу стрелять!
В ответ на этот крик к Педро Носалесу бросился отец Януарий:
— Педро, я знал твоего отца! Останови их, Педро, сын мой!
И тут заговорил слоновьих размеров панамец. Слова его тяжеловесно, как огромные птицы, взлетали под потолок и раскалывались на кусочки эха:
— Мне нужен русский парень в трусах с деревьями. Его имя Мигуил Сукнов. Он нанял в Ла-Пальма катер «Виктория». — Панамец поднял тяжелую руку, и его указующий перст двинулся от русского к русскому, пока не выцелил голову Михаила Сукнова, торчащую рядом с автоматным стволом над спинками скамей. — Это он. Я должен допросить его и выяснить, где находится гражданин Панамы Энрике Хуарес, брат Агустино Хуареса.
Астремадурас, разумеется, умолчал, что основная цель миссии — вовсе не поиски Энрике, а подпись сеньора Сукнова под контрактом, в заключении которого заинтересовано само Влиятельное Лицо. Колумбийским собакам вовсе не обязательно знать, в чем истинная причина визита Астремадураса в Текесси.
Отец Януарий с призывом: «Опомнитесь!» — мелькал тут и там, хватая окружающих за руки. Его и деликатно, и не очень отстраняли.
Русские перемещались и о чем-то переговаривались.
Парни в боковых проходах смотрели сквозь прицелы и выжидали, сжигая нервы.
Панамец требовал выдачи какого-то Сукнова.
Русская и испанская речь причудливо перемешивалась под сводами церкви Святого Антония.
Все. Диего понял, что ни о каком контроле над ситуацией говорить уже не приходится. Дону Мигелю он не сообщил о своих подозрениях касательно святого отца и девчонки Летисии. А подозрения возникли сразу же, едва он выслушал просьбу падре и его воспитанницы. Слишком уж нервничали оба, слишком уж не вовремя им вздумалось звонить… И он проследил за ними. Он ничего не сообщил Мигелю даже тогда, когда приказал взорвать церковную дверь. Даже тогда он всего лишь проверял предположение. Не будешь же беспокоить дона Мигеля из-за каждого подозрения! А вот сейчас уже пора…
Диего выдернул из кармана рацию.
— Положь трубку! Трубку положь! — взревел Михаил и бросился к той скамье, к ножке которой был прикручен сержант Лопес. — Танька, переводи, не высовывайся! Пусть бросает рацию, или я пристрелю Лопеса!
— Я пристрелю его, если кто-то дернется! — Продолжая удерживать Вовика одной рукой, Любка вытянула руку с пистолетом, направив его на старика Борисыча. И перешла с испанского на русский: — Борисыч, иди сюда!
Борисыч безропотно подошел и приставил свой живот к дулу Любкиного пистолета.
— Я убью его, и он не достанется никому!
— Нет! — вскрикнул Леха, увидев, что Летисия тоже вздумала вмешаться в конфликт. Он придавил ее рукой и, высоко подняв автомат, потряс им. — Только суньтесь, гады!
Бизнесмен Сукнов тем временем отвязал Лопеса, вскинул его на ноги и сам встал за спину сержанту, прикрываясь им как щитом.
— Переводи, Танька! Я убью его, завалю, мочкану, загашу, если этот волосатый не бросит рацию, если его люди не сдадут стволы!
— Ты?! — Тут пришел черед изумляться Диего Марсиа. — Живой?!
Лопес промычал что-то, стараясь выдавить языком кляп.
— Это они убили Энрике, владельца катера «Виктория»! — постаралась перекричать остальных Люба, глядя на панамцев. — Эти подонки! Они взорвали катер «Виктория», капитан Энрике Хаурес спасся вместе с нами, но они убили, убили его! Убили невинного человека! Застрелили!
— Я пристрелю любого, кто посмеет стрелять в церкви! — Педро Носалес, видя, что точка кипения достигнута, выхватил из кобур оба свои револьвера, привычно крутанул на пальцах, потом один револьвер приставил к затылку Диего Марсиа, а другой нацелил на Астремадураса. И тут же в затылок самого командате Педро уткнулся холодный ствол молчаливого детектива Кастилио.
А Диего Марсиа было уже все равно, что там коснулось его затылка. Диего почувствовал, что голова у него идет кругом и где-то не за горами обморок. Но он нашел в себе силы на упреждающий крик:
— Отряд, не стрелять без команды! Никому не стрелять! Голову оторву, кто выстрелит!
«Почему они не убили Лопеса? — скакал на уме у Марсиа вопрос, как патефонная игла на заевшей пластинке. — Почему не убили?..»
— Мы будем убивать ваших женщин! — брякнул кто-то из тех, кто прятался в боковых проходах.
И тогда отец Януарий забрался на скамью.
— Послушайте меня…
Он воздел руки. Смешной маленький человек.
— Послушайте меня!!!
Не сразу, но все замолчали. Потому что на крики ни у кого запала уже не осталось, в легкой передышке нуждались все.
Все замолчали, но оружие никто не опустил и не отвел.
— Послушайте меня!
Добившись тишины, отец Януарий чуть понизил голос:
— Когда-то я убил человека. Я был тогда молод, как вы. И дал обет посвятить свою жизнь Богу. И я посвятил себя Богу. Не знаю, заслужил ли я прощение, но я заслужил, чтобы к моим словам прислушались. Вы сейчас пребываете в кромешной тьме неведенья, ярость переполняет ваши сердца, вы — словно Савл до того, как ступил на дорогу в Дамаск, где открылась ему истина, где свершился чудесный перелом, сделавший его апостолом Павлом. Нам Богом дан язык, и язык может заменить оружие. Вам нужен разговор. Я готов помочь вам. А Бог поможет тем, кто прав…
— …А я тебе говорю, что при коммунистах не было такого раздолбайства. И деньги платили нормально, и за семью не страшно было, и пенсия опять же нехилая. А теперь что? Вот у тебя какой оклад?
— Три двести… — размеренно, чтобы не сбить дыхалку, признался «морской еж» Денис Грубин. — Плюс премиальные… за выполненное задание… плюс командировочные… если в заграницу пошлют.
— Ну и сколько это на круг выходит? Тысяч пять в месяц? А ты без пяти минут офицер! Осторожно, бля, не видишь, место топкое, слева обходи… А то, что жена тебя месяцами не видит, что шкуру свою под пули подставляешь неизвестно где и неизвестно за что, это нормально? Раньше хоть кровь проливали за Советский Союз, за Империю, которой капиталисты боялись как огня, а теперь за что? Нет, вот ты мне ответь: за что?
К чести Сереги Порохова, многокилометровая пробежка с неполной боевой на нем практически не сказывалась, по джунглям он пер как по асфальту, как танк по степи, да еще и втянул Дениса в диспут, так что и Денису приходилось несладко: надо и дыхание беречь, и под ноги смотреть, и по сторонам — колумбийские леса раззяв не терпят, — да еще и умудряться спорить при этом.
Денис открыл рот, чтобы достойно, по-демократически ответить, но ответить ему не дали: из «сидора» Порохова донесся дребезжащий зуммер. Серега чертыхнулся на бегу, пробормотал что-то вроде: «Ну везде достанут, блин…» — остановился, присел на корточки. «Даже не запыхался», — с завистью подумал Денис, тяжело приваливаясь к стволу какой-то пальмы и радуясь малейшей передышке. Порохов достал из «сидора» черный стальной ящичек, раскрыл. Потянул изнутри бухту черного провода, сунул конец Грубину:
— Кидай, не филонь.
Пока Денис забрасывал конец провода на пальму, стараясь, чтобы антенна повисла как можно выше — для лучшего приема, Серега поднял тяжелую металлическую трубку, поднес к уху. Сказал:
— Пятьдесят третий бис, ответный «Крокодил». Прием.
Щелкнул тумблером, послушал. Ответил четко:
— Принял. Семь. Так точно, товарищ капитан. Конец связи.
Повесил трубку и мрачно посмотрел на Дениса.
— Что там еще?
— Да хрень какая-то. Сказали, что изымать придется не двоих, а семерых.
— Скольких?!
— Скольких слышал.
— И кто такие?
— Да я почем знаю… Ну че встал? Сворачивай антенну и марш-марш… Одного, семерых, какая нам, «ежам», разница?
Бежали через чащобу они уже часа три, так что скоро должна показаться и колумбийская пограничная застава, где, как уверял Серега, обязательно должен быть вертолет береговой охраны. На нем-то они и долетят до Текесси, даже раньше намеченного срока явятся. Действительно, какая разница — хоть весь город вывезут, мест хватило бы…
— Поклянись, сын мой.
И отец Януарий протянул Диего Марсиа распятие.
Они договорились о десяти минутах форы. Это была та единственная точка пересечения интересов, в которой ситуация могла разрешиться без кровопролития. Все иные варианты не устраивали или одних, или других.
Договаривались долго и сложно. Иногда казалось — вот-вот чьи-то нервы не выдержат, и тогда… Тогда от грохота заложило бы уши, защелкали бы пули по камню стен, полетела бы щепа церковных скамей, посыпалось бы крошево гипсовых статуй Христа, Марии и святых в альковах, отец Януарий, находящийся между всех огней, первым пал бы под свинцовым ливнем.
Но все же договорились. Церковь — вот что удерживало от стрельбы католиков (а их в храме наличествовало явное и подавляющее большинство). Уверенность в том, что преследуемым никуда за десять минут из города не деться, — вот что позволяло Диего Марсиа не волноваться за конечный исход. Надежда на помощь извне и хотя бы отсрочка кровавой бойни — вот что подпитывало русских людей.
Договорились, в общем, следующим образом: русским дается десять минут. В это время Диего Марсиа и его люди не могут выйти из церкви. За это они получают Лопеса живым.
— Это мой город, и в нем все должно быть честно. Если кто-то поклялся на кресте и клятву нарушит, я лично прослежу, чтобы город узнал имя клятвопреступника. И тогда ему не поможет сам Дьявол. Это сказал я, Педро Носалес, команданте Педро.
И начальник полиции Текесси встал в дверях церкви.
Рядом с ним встали Астремадурас, перекрывший собой почти весь проем, и детектив Кастилио. Агустино все еще прятался среди скамеек.
Беглецы сдали Лопеса на руки начальнику местной полиции и отошли от церкви, ощетинившись стволами, и наибольшее число стволов было направлено на двери храма.
— Куда сейчас? — по-испански спросила Любовь у Летисии. — Ты говорила, что знаешь, где спрятаться.
— Сюда, в калитку.
Они проскочили через калитку в церковной ограде, очутились среди апельсиновых деревьев, петляли какое-то время между стволов, пока не вышли к каменной ограде.
— А теперь?
— Через ограду. Идите за мной. Я знаю, где нас укроют, — сказала Летисия.
Тяжелые предчувствия дона Мигеля Испартеро продолжали оправдываться. Нет, не зря тянуло холодом из мрачного подвала его сознания, где притаились предрассудки, необъяснимые страхи и память о том, чего никогда не было. Русские ускользали из рук, как мокрое мыло. И ни перед собой, ни перед боссами не оправдаться тем, что среди них нашлись профессионалы. А у тебя не профессионалы? Если нет, то почему, спрашивается, на те баснословные деньги, что мы тебе платим, ты не смог обзавестись другими, лучше обученными людьми?.. Нет, ему никогда не простят неудачи.
«Убрать сопли! — приказал сам себе дон Мигель. — Это еще никому не помогало. И коррида еще не закончена. Всего лишь попался здоровый, упрямый бык, которого не удалось заколоть с первого удара. В конце концов, только лучшие из лучших матадоров убивают с первого удара. Пусть я буду не лучшим, лишь бы бык был заколот. А он окружен моими пикадорами. Даже поодиночке русским не выскользнуть из этого города. Задерживать и проверять будут всех, включая старух, младенцев и карликов. Тем более — есть все шансы быстро вычислить место, где укрылись беглецы. Русские здорово просчитались, отдав нам сержанта Лопеса. Лопес не понимал, о чем говорили эти люди, зато он знает, что за местная девчонка увязалась за ними. Девчонка из той деревни, в которой чуть не утонула засада Лопеса. Русские впервые в Текесси. Значит, кто им подскажет укрытие? Правильно, девчонка. А куда она может повести их? Правильно, к своим знакомым. А какие у нее в городе знакомые? Да те же деревенские жители, перебравшиеся в Текесси. Если же девчонка обзавелась подружками или приятелями из коренных горожан, то деревенские горожане должны их знать — девчонка ездит в Текесси постоянно и, разумеется, с ними встречается: одному то передать, другому это. Раз встречается — значит, болтает обо всем подряд. Таким образом, ближайшая задача ясна: установить, кто из деревенских проживает в Текесси и где, пройтись по адресам, опросить…»
Запиликала рация. Это, конечно, Марсиа. «Правильно ли поступил Диего, отпустив русских из церкви? — снова задал себе вопрос Испартеро. — Что ж… Скорее да, чем нет». Дон Мигель не имел представления, как бы он сам выпутался из той ситуации. Ведь, черт побери, надо захватить объект живьем, а в кутерьме с пальбой, что поднялась бы в храме, пули-дуры жужжали бы, словно комары над болотом. В кого какая попадает — Христос ведает…
— Не нервничай, Диего, — включив «уоки-токи» на передачу, сказал подчиненному дон Мигель. — Мэр в соседней комнате листает свои пыльные книги, через пару минут у меня будут адреса, о которых я говорил. Начнешь по ним работать… И еще, Диего. Я решился. Хватит игр в таинственные недомолвки. Я беру на себя ответственность перед боссами. Короче говоря, скажи парням, что нам нужен только старик. Остальные лишние…
В Текесси проживали несколько бывших деревенских жителей. Среди них и Хулио Игнасиас, который был обязан отцу Летисии жизнью, а значит, и тем положением, которое он сейчас занимает благодаря женитьбе на дочери преуспевающего владельца городских складов. Оплатить счета Хулио Игнасиас не успел — отец Летисии вскоре после того случая в горах не вернулся из моря. Поэтому теперь Игнасиас никак не может отказать в помощи дочери своего друга. Вот что рассказала Летисия, пока вела своих русских друзей задворками — пробираясь садами, ныряя под развешенным бельем, одолевая невысокие ограды.
Они быстро добрались до нужного дома. Даже по меркам Текесси Игнасиас жил неподалеку от церкви. Их вроде бы никто не заметил — сиеста, все спят. Бодрствовал только какой-то мальчишка, кидавший камушки в кувшин. Но люди с оружием его нисколько не удивили.
Разбуженный, зевающий Хулио Игнасиас сразу же провел гостей в темный чулан со всяким хламом. Его утром предупреждали, сообщил он в чулане, что в город может пробраться шайка европейцев, поэтому всем следует быть начеку и сразу же докладывать о любых подозрительных людях. Он еще сказал этим сеньорам, которые обходили дома: как же доложить, когда отключены все телефоны? Сам сходи или пошли кого-нибудь из домашних в ратушу или в полицейский участок, ответили ему. Но он не пойдет ни в ратушу, ни в участок. Игнасиас знает, что такое долг. Он помнит, чем обязан твоему отцу, Летисия. Однако в доме, где находятся жена и трое детей, он не может спрятать тебя, Летисия, и шайку европейцев, простите, сеньоров и сеньорит. Кто они тебе, Летисия? Друзья, понимаю. Понимаю и дам ключи от магазина. Если что, Летисия… ты же знаешь, у меня жена, трое детей… Если вдруг что-то, ты скажи: мол, украла у меня ключи, а сеньор Игнасиас непричастен к этой истории. Летисия, разве ты не могла их у меня просто выкрасть или, как показывают в телевизоре, сделать с ключей слепки? Договорились?
— Не вызовет подозрений, что магазин не откроется после сиесты? — спросила Люба.
— Да что вы! — взмахнул руками Игнасиас. — Раз сегодня в городе творятся такие дела, половина магазинов будет закрыта. Уж поверьте мне…
Отдав ключи, Игнасиас отправился досыпать недоспанное.
«Ты знаешь, Летисия, как попасть в магазин незаметно», — сказал Игнасиас на прощание, прикрывая зевок ладонью.
Да, Летисия знала.
Если бы магазин находился на другом краю города, им бы, конечно, пришлось остаться у Игнасиаса. Даже угрожая оружием. На другой конец города незамечеными им было бы не пройти. Но магазин находился на соседней улице. И туда можно было незаметно пробраться по крышам. В связке, выданной Игнасиасом, был ключ и от люка на крыше магазина. Когда, еще ребенком, Летисия гостила у дяди Хулио, она любила побегать по крышам. А сейчас ее детским маршрутом отправился отряд вооруженных взрослых русских…
Раскаленные дневным зноем плоские крыши наводили на мысль о горячих сковородах. Почему-то сволочной местный дождь упрямо не желал поливать колумбийскую землю не то что через каждые пятнадцать минут, как вытворял давеча, а худо-бедно разок в течение дня, лучше прямо сейчас, чтобы по меньшей мере остудить железные перекладины лесенок, которые углями обжигали ладони.
С каким же удовольствием, наскакавшись с крыши на крышу, налазившись через парапеты, измазавшись в известке и пыли, они наконец спустились в упоительно прохладный магазинный сумрак!..
Впрочем, сумрачным магазин казался лишь до тех пор, пока не привыкли глаза. Привыкли — и стало ясно, что света, пробивающегося сквозь щели оконных ставен, вполне хватает, чтобы разглядеть незатейливое убранство лавки, товары на полках, пыль по углам и даже при необходимости прочитать ценники.
— Здесь есть вода? Кран? — прохрипел кто-то. И не разобрать по голосу, мужчина то или женщина.
Летисия поняла вопрос без перевода и повела их в туалет.
Они толпились у рукомойника, поторапливая друг друга. Переведя дух, подходили к пущенной на всю силу струе по второму разу, а кто и по третьему. Пили из-под крана, даже забыв поинтересоваться, не опасна ли для здоровья местная вода… хотя вряд ли она будет опаснее автоматной очереди в упор — а от всего остального российские доктора вылечат.
— Хочу зимы, хочу мороза. — Вернувшись в торговый зал, Татьяна повалилась на груду свернутых ковров. — Хочу набрать в ладони снега и приложить к лицу.
Летисия что-то произнесла, показав рукой на дверь за прилавком. Механически, не вдумываясь в смысл, Таня перевела:
— Она говорит, если вы хотите пива, то в соседней комнате холодильник…
— «Если»! — завопил Вовик, не дав дослушать перевод. — Она еще говорит «если»!
Холодильник подарил жаждущим полторы упаковки пива, заготовленные сеньором Игнасиасом для друзей, которые заходят к нему в магазин. Захрустели откупориваемые банки «Хайнекена». То были чудные мгновения — первые глотки холодного пива. Сразу отлегло и посветлело на душе у всех. Еда, которая также имелась на холодильных полках, пока никого не интересовала — жара начисто отбила голод.
Теперь, уже неторопливо потягивая по второй банке, они осмотрелись. Магазин относился, по-нашему говоря, к хозяйственным — стройматериалы, пленки-клеенки, инструменты, утварь, бытовая химия. Не супермаркет, нет: небольшой прилавок, зал размером со среднестатистическую комнату, одно окно. К этому окну Леха приставил стул, чтобы вести наблюдение за улицей сквозь щели опущенных алюминиевых жалюзи. Выглянул и доложил, сминая в кулаке опорожненную банку:
— С двух сторон к дому примыкают какие-то лавки. Сзади — глухая стена, ну, мы видели, а за ней сарай. Так что подойти смогут лишь с улицы. Или, как мы, с крыши.
— Будем надеяться, на несколько часов они нас потеряли. А через два часа я пойду в церковь. — Майор Любовь Варыгина устроилась за прилавком возле кассы, на месте хозяина здешней торговой точки. — Раньше подмога все равно не поспеет. У одинокой женщины, к тому же говорящей по-местному, есть все шансы проскочить. Если здесь не отыщется платья по колумбийской моде, переоденусь в тряпки Летисии. Засекай время, Миша.
Шумно высосав из цинковой тары остатки пива и довольно крякнув, бизнесмен Сукнов взглянул на часы, снятые с запястья Лопеса и вместе с сержантом военно-бандитским формированиям не возвращенные.
— Засек.
— Не дури, Любка, — отвлекся от разглядывания улицы моряк. — Будем держаться вместе, вместе и уходить.
— Как? — усмехнулась Люба, вертя в руке дырокол. — Нет, у нас теперь одна надежда — на моих… коллег. Только они способны вытащить нас всех из этой… Колумбии.
Вовик лениво бродил между стеллажей, время от времени отхлебывая пиво, брал какие-то банки-склянки, разглядывал этикетки, ставил на место. Губы его беззвучно шевелились, а флегматичное выражение на лице медленно сменялось искренней заинтересованностью.
Вытирая мокрый торс майкой с настрадавшимся плейбоевским кроликом, Миша подошел к Борисычу, который притулился на стуле с автоматом на коленях, наклонился, заглянул старику в глаза.
— Ну, теперь колись, старый мухомор. Чего у тебя за запутки с лесной братвой? Чего не поделили? Выкладывай все до самого упора. Валяй. И никакие отмазки уже не покатят.
— Да, пора рассказать, — поддержала бизнесмена агент «Неваляшка». — Пусть это еще не государственное, но уже и не твое личное дело. Очень бы хотелось наконец узнать, во что из-за тебя мы вляпались и что из этого следует.
— Момент истины… — грустно улыбнулся Борисыч. Видимо, и сам понял, что запираться дальше уже просто глупо. — Хорошо. Я расскажу.
Я обманул вас, ребята, уж простите. Нет, я действительно русский, действительно эмигрант, действительно жил в Канаде… Но не было никакой назначенной встречи с боевой подругой-француженкой — был боевой друг-кубинец… был. Мы не виделись тридцать шесть лет. Не виделись ни с кем из тех, кто пережил ту бойню в ущелье Эль-Торо… Не знаю, как Мартинес сумел отыскать меня в Торонто спустя столько времени, но несколько дней назад я получил через DHL от него письмо. На русском. Начиналось оно примерно так: «Гринго-бой, нас осталось только двое, я и ты. И только один человек знает, где бумаги Р. Этот человек — я. Не хочу уносить тайну в могилу и не хочу, чтобы они успели взять бумаги раньше. Торопись». И обратный адрес: мотель «Сьете Калинос», улица Хуэрта, двадцать восемь, Ла-Пальма, Панама… Дело в том, что Гринго-боем меня называл только один человек — Рамон. Вот я и сорвался. Вылетел в Ла-Пальма немедленно, в тот же день. Но, как видите, не успел.
— Бли-ин, да что еще за Мартинес такой на наши головы? Что за Рамон?! — простонал Алексей, заерзав на стуле, но Татьяна пихнула его локтем в бок.
Старик словно и не слышал его вопроса:
— Я не успел. Опоздал совсем немного. Когда я прилетел в Ла-Пальма, Мартинес… Мартинес был уже мертв. Его пытали. Они пытали старого больного человека. И пытали профессионально — никто из немногочисленных постояльцев мотеля не слышал ни звука. Кстати, меня в аэропорту тоже пасли профессионально, уцепились за хвост, едва я сошел с трапа, но и я кое-что помнил из того, чему меня учили в… ну, неважно.
— СМЕРШ, да? — удивленно подняла брови Люба. — Коллега? Старая школа?
— Увы, — грустно улыбнулся Борисыч. — Я не разведчик. Я был военным советником при нем, при Рамоне, — все последние полтора года, до самого конца. В общем, я ушел от слежки, добрался до мотеля «Сьете Калинос» и… и обнаружил тело Мартинеса. Точнее, то, что от тела осталось. Он был мертв уже трое суток, эти подонки даже не озаботились вывезти труп, бросили в номере, как использованный гандон. — Борисыч перевел дух и потер левую сторону груди. — В общем, только кретин не связал бы смерть Мартинеса со слежкой в аэропорту: явно это были одни и те же люди. Которые прознали о бумагах Рамона. Надо было срочно уносить из мотеля ноги — если от хвоста я ушел один раз, это не значит, что повезет и второй. Я на причал — тут как раз и подвернулся Миша со своим катером…
— Ни хре-на не по-ни-ма-ю! — раздельно проговорил Михаил, едва сдерживаясь. — Батя, ты можешь говорить по-русски, а? Христом Богом тебя прошу…
Борисыч его не слышал. Он говорил и говорил, словно облегчал душу, словно истек срок давности и он наконец мог рассказать о том, что долгие годы вынужден был скрывать ото всех.
— В том письме Мартинес просил меня забрать бумаги Рамона из тайника и передать правительству Советского Союза — пусть оно, мол, потратит эти деньги на мировую революцию, на наше общее, святое дело… — Он поиграл желваками на скулах. — Бедняга, он даже не знал, что Советский Союз давно почил. Старческая болезнь мозга, когда помнишь прошлое как вчерашний день, а настоящее не интересует или кажется нереальным… Но деньги, огромные деньги того самого Рамона, все еще ждут своего часа…
— А кто такой Рамон?..
— …а сколько денег? — спросили Алексей и Миша одновременно.
— Стойте-ка! — Таня вдруг ухватила Борисыча за локоть. — Подождите! Тридцать шесть лет назад. Это шестьдесят седьмой, да? Ущелье Эль-Торо… Рамон… Господи, — вдруг воскликнула она, — быть того не может! — Глаза ее округлились. — Вы были там?! В Боливии?!! Когда…
— Когда знаменитый Рамон дал свой последний бой. Когда его взяли в плен. И расстреляли, — обессиленно кивнул старик. — Может, девочка, все может быть. Я видел собственными глазами.
— Да о ком вы говорите, маму вашу, а? Какие бумаги? Какой Рамон?! — не выдержал Леша.
— Рамон… — эхом повторила Татьяна, не в силах поверить, что это правда, и горящим взором обвела товарищей. Прошептала: — Ребята, Рамоном в Боливии звали Че Гевару… Эрнесто Че Гевару, команданте Че!..
В наступившей тишине Миша осторожно спросил:
— Это о котором этот… Пелевин пургу гнал, что ли?..
Аккорд двадцатый
Момент истины, дубль два
В начале шестидесятых годов Эрнесто Гевара де ла Серна, министр промышленности, руководитель комиссии по планированию, дипломат, президент Национального банка Республики Кубы, но в душе по-прежнему верный солдат мировой революции, почувствовал неладное. Еще не угас энтузиазм «строителей социализма», еще верилось в светлое кубинское Завтра… но уже медленно, как гангрена, росло число чиновников, управленческий аппарат раздувался непомерно, бывшие бесстрашные бойцы Сьерра-Маэстра превращались в бездушных взяточников… В общем, несгибаемая Куба постепенно становилась слепком с Советского Союза.
И в марте шестьдесят пятого Че плюнул на все, принял кардинальное решение: он оставил занимаемые им посты в руководстве страны, отказался от портфеля министра, от звания команданте, даже от кубинского гражданства. Он исчез с политической арены — и вообще из поля зрения. Журналисты в панике: арестован? Убит? Болен? Бежал? И только узкий круг друзей и соратников знает правду: несокрушимый Че, оседлав своего Росинанта, вновь отправился раздувать мировой пожар.
(Уже потом, после гибели Гевары, историки и биографы задавались непростыми вопросами. Например: почему команданте после его смерти захоронили тайно? То есть настолько тайно, что место погребения стало известно лишь три десятка лет спустя — взлетно-посадочная полоса небольшого аэродрома неподалеку от Валье-гранде. Зачем убийцы сняли с него посмертную маску и отрубили кисти рук? И почему Аргедас, тогдашний министр внутренних дел Боливии, лишь спустя два года, в обстановке жуткой секретности передал Фиделю восковую маску его лица, кисти рук и фотокопию дневника? Чего добивались боливийские (читай — американские) спецслужбы, окружая смерть Эрнесто покровом тайны? Что они искали?..
Историки и биографы до сих пор не знают ответа.)
А ответ прост, как колумбийский апельсин: вместе с Геварой, в свое время главным, не забывайте, банкиром Кубы, исчезла вся тайная партийная касса — список номеров счетов на предъявителя, открытых в банках Швейцарии, Германии, Франции.
Фидель в ужасе, но он вынужден молчать: нельзя подрывать веру народа и планеты в сплоченность кубинских партийных рядов…
А через полтора года Че объявляется в Боливии — самой слаборазвитой стране «беременной революцией» Латинской Америки, в нищей, терзаемой бесконечными путчами, отрезанной от внешнего мира Боливии. Вот куда надо вкладывать деньги, вот где обездоленный народ поднимется на борьбу, вот откуда начнется новая волна социального преобразования мира!..
Не получилось.
Местные индейцы не доверяли белым, особенно иностранцам. Местная компартия всячески уклонялась от любой помощи горстке повстанцев, высокопарно называющих себя Армией Национального Освобождения Боливии — АНОБ. Президент Линдон Джонсон лично дал ЦРУ «добро» на начало операции «Синтия» — уничтожение боевой группы Эрнесто Че Гевары. СССР предпочел не вмешиваться.
И в ущелье Эль-Торо, преследуемые боливийскими и американскими солдатами, Че и его отряд попали в ловушку.
И были разгромлены.
Из мясорубки спаслось всего семеро. Среди них — Мартинес Камилос, который, как сейчас выяснилось, знал, где находится тайник с номерами счетов. Среди них — советский военный советник, которому Москва приказала всюду сопровождать команданте, куда бы тот ни направился, чтобы попытаться выпытать, где находится тайник с номерами счетов… Бегство Гевары с острова Свободы было столь поспешным, что Кремль просто не успел внедрить в его окружение профессионального разведчика, и пришлось Борисычу переквалифицироваться во внедренного агента… Но не повезло: координаты тайника Че Гевара унес с собой в могилу. По крайней мере, так думали все.
Некоторое время висела такая тишина, что было слышно, как в дальнем углу что-то бормочет под нос Вовка, разглядывая банки с нитрокраской. Борисыч отдышался и тихо продолжил:
— Но деньги партии, которые Рамон… простите, Че Гевара за полтора года разбросал по банкам Европы, — эти деньги никуда не делись. Они так и лежат, ждут, когда появится человек со счетами на предъявителя. А о тайнике, где Че схоронил все номера счетов, знали только он сам — и бедный Мартинес Камилос.
— Ясно, — сказала Люба. И обвела тяжелым взглядом присутствующих. — Кто еще замешан в каких-нибудь играх с такими ставками? Говорите, говорите, теперь уже можно, теперь уже все равно…
— Сколько там было бабок? — облизнув губы, спросил Михаил старика.
— Восемь миллиардов американских долларов, — преспокойно ответил Борисыч.
— Сколько?!! — услышав такое число, бизнесмен невольно дал петуха.
Повторно назвать сумму Борисыч не успел.
— Внимание! — Алексей резко поднялся, отбросил стул ногой. — Шухер! Кажется, нас засекли.
К нему рванулись все, прильнули к щелям. И увидели спину невысокого мужика, ленивой походкой уходящего вдаль. Мужик как мужик. В широкополой шляпе.
— Это уже второй. И оба косякнули так, совсем уж невзначай, в сторону лавки.
— Думаешь, подходы рисует? — нервно вытер губы ладонью Михаил.
— И за той вон оградой напротив башка мелькнула, — мрачно добавил Алексей.
— Вычислили, — без тени сомнения констатировала Любовь. — Хулио этот сдал или сами такие умные, теперь уж неважно… Черт, я думала, у нас форы часа три как минимум… — И сказала решительно: — Надо уходить.
— А если крышу стерегут? — сказал Борисыч.
— Ну… Тогда кранты.
— Славяне, у меня идея! — воскликнул Вовик.
На сей раз его не одернули — просто не обратили внимания. Все, кроме Михаила. Бизнесмен Сукнов, кардинально переменивший свое отношение к «ботанику», решил все-таки заслушать гения и отошел с ним в сторонку. Ему одному Вовик и принялся излагать свою идею, пока другие совещались, как станут отходить.
— Магазин этот — атомная бомба. Хиросима и Нагасаки. Ядерный полигон в Семипалатинске.
— В смысле? — опешил Миша.
— В смысле компонентов. Взрывчатки и детонатора.
Мишка подозрительно принюхался:
— Ты че, ботаник, опять насосался?
— Старик, кругом химия, — терпеливо объяснил Вовка. — Которая не только «не давайте детям», но и «не подносите к открытому огню…».
Тут до Сукнова стало понемногу доходить.
— То есть ты, что ли, можешь из этой барыжной дребедени сварганить типа зажигательную бомбу?
— Ты не вкалываешься, мэн! — Вова едва не подпрыгивал от возбуждения. — Гораздо круче сам магазин превратить в бомбу — в такую, что и вон ту ограду напротив повалит! Зыкинско получится!
— А сработает?
Вовик презрительно скривился.
— Если б вы, люди двадцать первого века, заучили хотя бы школьные учебники по органической и неорганической химии, то глупые вопросы отвяли бы сами собой. Раз плюнуть.
Но Михаилу некогда было терзаться по поводу школьных прогулов и троек с минусом по химии.
— Сколько надо времени? — с жаром спросил он, торопливо напяливая на себя майку с кроликом.
— Если я один буду кашеварить, то провожусь полчаса. Толпой навалимся — за пятнаху минут сделаем.
— Братва! — воззвал Михаил. Тут же обернулся к Вовику и перешел на шепот: — Лехина девка расстроится. — И сам ответил на свои сомнения: — Я этому Хулио потом вышлю оплату ущерба. Но сперва пробьем, не он ли, падла, нас сдал. Тогда разговор другой будет. Эй, братва!..
Взять русских, засевших — в чем уже не оставалось никаких сомнений — в магазине Игнасиаса, Диего Марсиа решил по методу антитеррористических подразделений. Джипом протаранить дверь, засадить внутрь десяток гранат со слезоточивым газом, ворваться, лишних положить, единственно нужного забрать.
Диего, устроивший наблюдательный пункт на втором этаже одного из домов этой улицы, был уверен, что русские за улицей следят. Но они ничего не успеют предпринять за те считаные секунды, что будут в их распоряжении, когда увидят вырвавшийся из-за угла на полной скорости джип. Одновременно с этим Лопес с тремя бойцами перепрыгивают ограду и забрасывают в дверной проем гранаты с газом. Осечки не будет. Осечки быть не должно.
Оставалось дать сигнал к началу штурма. И Диего сигнал дал. И все прошло так, как и задумывал Марсиа: джип, гранаты с газом, Лопес и трое бойцов в противогазах, ворвавшиеся в задымленный магазин.
Сержант Лопес мог бы отказаться, сославшись на стрессовое состояние после плена. Но тогда для Диего и парней навсегда пропал бы прежний Лопес, тот Лопес, которого они знали и уважали. Нет, он еще не был готов столь резко ломать свою жизнь. Хотя спроси его кто: чего он хочет сейчас больше всего на свете, — и сержант без колебаний ответил бы: «Забраться в какую-нибудь деревушку, вроде той, где мы ждали русских, снять домик на берегу моря, взять в жены ненадоедливую деревенскую простушку, вроде той, что спуталась с русским мачо по имени Льоша, вбить возле самой воды два столбика, повесить между ними гамак, покачиваться в нем, смотреть на океан и ничего, ничего не делать целый год».
Однако сержант Лопес надел противогаз, взял в руки AR-15 и, как всегда первым, ворвался в окутанный слезоточивым дымом магазин. Заученно упал на пол и откатился, готовый к стрельбе на поражение. За сержантом в лавку Игнасиса влетели трое парней из отряда Диего, грамотно рассредоточились, чтобы не попасть под пули своих же товарищей, сразу же разбили помещение на сектора.
Но парням, как и Лопесу, дела не нашлось. Потому что внутри магазина никто не исходил слезами и соплями. Также никто не несся навстречу свежему воздуху, бросив оружие. Никто не ощупывал руками стены в поисках выхода, крепко зажмурив глаза. И никто не лупил вслепую очередями и одиночными.
Магазин был пуст, пустее некуда. Что с каждой новой секундой становилось все более очевидным — ядовитая белесая пелена рассеивалась, дым уходил на улицу.
И сквозь дым Лопес увидел бегущую по полу желтую дорожку, над которой весело вспыхивали искры, напоминающие бенгальские огни. Дорожка подбиралась к сваленным друг на друга в углу мешкам из армированной ткани, в каких обычно хранят сыпучие вещества. С полок над ними свешивался шланг, на конец которого был насажен душевой распылитель, — резиновая кишка тянулась из туалетной комнаты. «Водопроводный дождик» орошал мешки, а те были взрезаны, и в разрезах пузырилось и шипело некое желтоватое вещество. И только теперь Лопес обратил внимание, что и пол чем-то залит, что-то чмокает под ладонями, локтями, коленями. Не иначе, содержимое валяющихся по всему залу пустых бутылей…
Дорожка быстро добежала до мешков, вернее, до тазика перед мешками, в центре которого стоял плотно набитый чем-то пакет, обложенный паклей. Пакля вспыхнула, занялась и бумага…
Прежний Лопес, завидев искры, давно уже летел бы прочь, под защиту ограды напротив. Прежний Лопес не стал бы гадать, декорация перед ним, как тогда на дороге, или не декорация.
Правда, и нынешний Лопес не гадал. Нынешнему Лопесу вдруг стало безразлично, что сейчас произойдет. Или не произойдет. Странная апатия накатила на Лопеса нынешнего — так океанская волна накатывает на берег и лижет столбы, между которыми натянут гамак.
Произошло.
«Может, так будет лучше. Отдых и покой…» — успел подумать сержант Лопес, когда мир превратился в растущий, грохочущий огненный шар…
— Получил последнюю съемку со спутника. — Сэм отъехал вместе с креслом от компьютеров, повернулся ко второму сотруднику аналитического отдела. — Сейчас будешь смотреть?
— Сначала закончу этот проклятый отчет. — Джуди притворно замахнулась на дисплей.
— Я пошел за кофе. Тебе прихватить?
— Со сливками.
Когда Сэм вернулся, то, как и ожидал, застал Джуди в его кресле перед его компьютером, а ее отчет — брошенным. Коллега увлеченно листала на экране кадры, снятые одним из сотен американских спутников-шпионов. Наконец она закончила просмотр, задумчиво прикусила губу.
— Любопытно, черт меня дери. Любопытно.
— Кофе стынет, — напомнил Сэм. — Что, опять твой русский корабль и встревоженные латиносы дона Мигеля?
— И не только они, Сэм. Ты сам-то хоть смотрел?
— А зачем? Я просто бедный дядя Сэм, который хочет закончить дежурство и при этом не слишком устать, чтобы вечером не уснуть в кресле перед телевизором. Поэтому я и пальцем не пошевельну без приказа.
— Когда я стану твоей начальницей, ты у меня ни минуты не останешься без приказа.
— Вспомни тогда, кто носил тебе кофе со сливками.
— Я здесь выделила семь фрагментов, распечатай мне снимки. Пойду к боссу. — Джуди потерла кончик прелестного, как она считала, носика. — Попробую еще раз.
— Попробуй-ка наконец его соблазнить. У Моники Левински же получилось с этим сексофонистом. И отлично получилось. — Сэм собрал в стопку снимки, выползшие из принтера. — Вот ваш заказ, мэм. Привет от меня боссу можете не передавать.
Билл Лонгард, начальник разведсектора «Джи-Би-4», подразделения, отвечающего за Колумбию, слушал эмоциональный доклад своей сотрудницы, и по его лицу, всегда одинаково бесстрастному, нельзя было догадаться, о чем он думает и что, соответственно, ждет подчиненного — поощрение или разнос.
— …Как вы помните, с «Академика Крылова», разведывательного судна русских, отчалила подводная лодка, аналог нашей «Джойки», подошла к колумбийскому берегу. Предположительно с нее была произведена высадка десанта. Возможное количество людей — до четырех. Хотя… вы же знаете, мистер Лонгард, русские, нисколько не считаясь с безопасностью, умудряются втискивать в небольшие пространства уйму людей. А спустя несколько часов было совершено дерзкое нападение на колумбийскую пограничную заставу, в чью зону ответственности входит интересующий нас район… — На слове «нас» Джуди споткнулась: пока происходящее в том районе интересовало только ее. — Судя по всему, атакующих было не меньше батальона, поскольку личный состав заставы не смог не то что отбить атаку, но и вообще не успел сделать ни одного выстрела. Откуда взялись нападающие, пока загадка. Подозреваю участие в акции каких-нибудь бандформирований, которых полно в тех лесах. Ну, как бы то ни было, с погранзаставы был угнан средний вертолет береговой охраны. Точка приземления вертолета пока остается неизвестной. Предполагаю, где-то в окрестностях Текесси.
Джуди держала руки на коленях, а пальцы — сцепленными в замок: так она старательно отучала себя от дурной привычки бурно жестикулировать (видимо, давала себя знать примесь испанской крови).
— Эти факты — уже история, скажем так. Теперь факты свежие. Вот, пожалуйста, посмотрите, мистер Лонгард. Данные спутниковой съемки, произведенные по моему запросу. Отобранные снимки я расположила в хронологическом порядке. Это город Текесси. Входит в сферу жизненных интересов Медельинского Картеля и не раз мелькал в наших сводках — главным образом в связи с расположенной поблизости базой, на которой хранят и с которой отправляют коку на переработку. Смотрите: на первом снимке запечатлен взрыв дома в центре города. Взрыв большой разрушительной мощности, по предварительным оценкам эквивалентной девяти-десяти килограммам тринитротолуола. После чего начался пожар, перекинувшийся на соседние дома. Следующий снимок. Крыша одного из домов. Сэм по моей просьбе сделал максимальное увеличение и подкорректировал четкость, поэтому хорошо различимы фигуры людей с оружием, видите? Их расположение и позы указывают на то, что они держат круговую оборону и ведут огонь по наземным целям. Семь человек. И вполне допустимо, что с русской лодки высадилось как раз семеро. Это затемнение на снимке, мистер Лонгард, — дым от пожара. Забегая вперед, скажу, что люди на крыше выжидали, когда дым накроет ближайшее к ним строение, чтобы под его завесой уйти с этой позиции, где их, судя по всему, окружили…
Ветер, совсем слабый ветер, оказывается, был. Иногда он менял направление, и тогда крышу ненадолго заволакивало дымом. Тогда возникала резь в глазах, текли слезы, дым забивал легкие, вызывал кашель. Но приходилось терпеть.
Вокруг пылали дома. Иногда в них что-то взрывалось, взмывали столбы огня, опутанного черными клубами, летели в стороны дерево, камень, железо. Трещали пожираемые пламенем балки, с грохотом проваливались крыши.
— Никому не высовываться! Бить одиночными! — уже не в первый раз прокричал Алексей и невольно пригнулся, когда пули пошли выколачивать крошку из штукатурки в полуметре над его головой.
Какой-то проворный латинос опасно засел на крыше дома через улицу. И тот, и этот дома двухэтажные, но дом напротив несколько выше, что превращает его, по-армейски говоря, в высотку. Хорошо еще, дым мешает латиносу выцеливать живые мишени. Хорошо, что горит соседнее здание, — скоро огонь вынудит беспокойного стрелка уносить ноги со своей высотки. Плохо, что до этого момента он может кого-нибудь зацепить. Но, разумеется, не Борисыча.
Уже зацепило Мишку. Бандитская пуля угодила ему в запястье, и если б не часы Лопеса, то пришлось бы бизнесмену воевать одной правой рукой. Впрочем, кожу все-таки ободрало осколками стекла, и Мишка обмотал кровоточащее запястье лоскутом, оторванным от майки с кроликом. Борисыч гвоздем разодрал штанину и поцарапал ногу, а Любе обожгло лицо, когда обвалилась стена дома, мимо которого они пробирались, — она заслонила собой Вовика.
Сейчас они находились на крыше углового дома. Их обложили со всех сторон, но подобраться могли лишь через люк или с крыши единственного примыкающего к их дому строения. Люк они сразу же закидали найденным наверху железом, и если латиносам вздумается-таки начать штурм через люк, то, продираясь сквозь заграждение из кроватных сеток и сломанных самокатов, они плотно и навсегда завалят этот выход своими телами.
Что там бандиты прикидывали насчет люка — неизвестно, а вот по крышам подбирались. Спокойно жить и двигаться им не давали Миша с Борисычем. Бизнесмен с эмигрантом постреливали одиночными, заставляя колумбийских «духов» прятаться за парапет, за трубы и за надолбы вентиляционных выходов.
Патроны следовало беречь. А для того чтобы попридержать бандитов, хватит и одиночных. Ясно, что латиносы сейчас просто стараются подобраться поближе, а вот когда наползет дымовая завеса, тогда уж под ее прикрытием они планируют ломануть всем скопившимся на соседнем доме коллективом с крыши на крышу, которые разделяет метра полтора.
С дымовой завесой были связаны и планы сводного русско-колумбийского отряда. Летисия уже привязала один конец прихваченного из магазина каната к основанию телеантенны, оставалось сбросить вниз бухту, спуститься по канату во двор и проходом между пристройкой и сараем уйти из «котла», в который они угодили. Им главное пересидеть до дыма, не дать себя убить или ранить. А потом уйти раньше, чем латиносы совершат массовый прыжок в длину.
Те латиносы, что ползали по крышам, и те, что перемещались внизу, почти не стреляли — спасибо ценной фигуре Борисыча. Зато гад, засевший на доме через улицу, имел возможность видеть, кого именно берет на прицел — женщину, мужчину или ребенка, но только бы не старика. Хорошо, не вся крыша открыта ему как на ладони, спасают бортики по краям, всякие выступы и корыто спутниковой антенны. Но стоит сдвинуться на лишний сантиметр, и тут же окажешься в простреливаемой зоне. Этого стрелка напротив Леха пытался снять, но пока не получалось. Эх, гранатометик бы сюда…
— Восемь миллиардов. Американских зеленых баксов США.
Теперь Михаил произнес астрономическую сумму спокойно, смакуя, с расстановкой, словно речь шла о месячной задолженности мелкооптового торговца бананами. И крикнул Борисычу, от которого его отделяла будка вентиляционного выхода:
— И ты типа знаешь, где это «золото партии» заныкано?!
— Знаю! — крикнул в ответ Борисыч, загнав в автомат новый магазин. — Таня, умоляю, не высовывайтесь! Стреляйте, как договорились!
Таня, всем телом прижимаясь к ограде, подняла над собой автомат, положила ствол на край парапета, зачем-то закрыла глаза, пальцами двух рук надавила на спуск, шмальнула в белый свет как в копеечку — условно в направлении основных колумбийских сил — и ойкнула, когда отдача чуть не вырвала оружие из рук.
— Но, ясный хрен… — Миша выглянул из-за парапета, увидел латиноса, пытающегося перебежать на более удобную позицию, выстрелом отогнал его на прежнее место. — Но, ясный хрен, не скажешь!
— Отчего же! — крикнул Борисыч. — Мартинес написал мне в письме! Как чувствовал, что мы можем и не свидеться! Счета, Мишаня, здесь! В Текесси! Могу точно сказать где!..
— Ну не томи, батя, бляха-муха!
— В городской ратуше!
— Значит, все это время наши колумбийские друзья гонялись не за химиком, а за тобой! — прокричал Алексей, переползающий на другую позицию. Леха, как щитом, прикрывался спутниковой антенной, свинченной гаечным ключом, который Борисыч протаскал в кармане со времен гонки на джипе. — Значит, это ты тот крутой русский, который прилетел в Ла-Пальма и которого надо доставить Падре целым и невредимым?!
— Получается, что так! — виноватым голосом ответил Борисыч и выпустил короткую очередь по крыше, где засел стрелок, давая тем самым возможность Леше миновать опасный участок. — Каким-то образом Падре узнал, что старому известно, где спрятаны деньги… Вряд ли он, Мартинес Камлос, даже под пытками указал на ратушу! Не тот он был человек! Но в забытьи мог выдать, что я лечу к нему! Мог, ох мог!.. Вот сволочь!
Стрелок на крыше попытался-таки подстрелить Леху, но пулю приняло на себя спутниковое корыто. Раздалось громкое «бдыньс!». Борисыч дал еще одну очередь в прежнем направлении, успокаивая неугомонного стрелка.
— Нет, погодите! — вскинулась Люба, контролирующая люк и Вовика. — Я же проверяла всех, кто прилетал и собирается прилететь в Ла-Пальма! Ни одного россиянина, кроме Вовки… Ах, зар-раза. — Она стукнула себя кулаком ко лбу. — Дура я, дура… «Русский» ведь еще не значит «россиянин»!
— Ты же говорил, что воевал в Великую Отечественную! — вдруг вспомнил Алексей.
— Что воевал — верно, Леша, говорил! — поправил моряка Борисыч, снял кепку с прожженным козырьком и вытер ею лицо. — Но про ту войну я ни словом не упоминал! Сколько мне лет, по-твоему? Я ж тогда под стол пешком ходил… Но войн, Леша, и потом немало было!
— Врешь, говорил про Отечественную, я помню!
— Да ладно тебе! — подал голос Михаил. — Все тут крутили, как наперсточники. Вон Вовика взять! Нет чтоб сразу сознаться, что спец по наркоте!
Может быть, пожар в городе Текесси был бы чуть поменьше, но Вовик прихватил из магазина бутыль с ему одному понятными жидкостью и этикеткой. Соорудив из бутыли «коктейль Молотова», он по пути зашвырнул сосуд на бензозаправку. А сейчас из выданного ему пистолета биохимик пытался попасть во флагшток, установленный через два дома на третьем, над котором реял колумбийский флаг. Вовик рассчитывал, что падение флага деморализует противника.
— Так ты ж говорил, что по-ихнему не сечешь?! — не унимался Алексей, вдруг вспомнивший про еще одну нестыковку. — Как же ты у них военным советником служил, а? Врешь, да?
— Не вру! Мы общались через переводчика! Переводчика звали Мартинес Камилос! Наверное, отчасти поэтому мы с ним и стали друзьями! И мне он доверял как самому себе!
— Значит, двигаем в ратушу! Не в джунгли! — безапелляционно сообщил Миха. — Эй, Танька! Спроси у Летисии, где у них ратуша? И чего она там в смысле укрытия, пока пацаны не подгребут? И в смысле незаметно срыть из нее куда подальше? Вкурила, Танька?
— Вкурила! — криком же ответила Татьяна.
А пожар приближался, и дым приносило уже не порывами ветра — занялась сама крыша.
— Приготовиться! — скомандовал Алексей. — Сейчас накроет, и будем уходить, как собирались!..
— То были свежие факты, мистер Лонгард. А теперь факты наисвежайшие.
Джуди отчаялась удержать руки на коленях и принялась помогать себе жестами. Говорить стало намного легче.
— Через час, когда спутник вышел из «тени», по моему запросу вновь была проведена съемка. Пожар пробирается к окраинам, застроенным в основном дощатыми лачугами. Они загорятся вмиг, и Текесси окажется в огненном кольце. В центре города наблюдаются лишь локальные очаги пожара. Там много домов с внутренними дворами. Если дворы просторные, они не дадут огню добраться до строений. Судя по всему, местные пожарные дружины не способны бороться с возгораниями подобной степени сложности. Вы же знаете плачевное материальное состояние муниципальных служб Колумбии. Тем более что на некоторое время пожарные Текесси лишились одной из своих немногих машин. Посмотрите на этот снимок, мистер Лонгард. Здесь зафиксировано, как дорогу пожарной машине преграждают два человека с оружием. И, смотрите, вот я маркером отметила: слева и справа к машине двигаются опять же вооруженные люди. А теперь взгляните на следующий снимок, сделанный спустя минуту. Убегающие люди в униформе и блестящих предметах на головах — это, бесспорно, пожарные Текесси. А в машину, обратите внимание, забираются люди с оружием. Я не успела провести компьютерную идентификацию, но нет сомнений, что это те же самые люди с крыши, числом семеро. Судя по тому, с какой дерзостью и уверенностью они действуют, одновременно выбирая в сложной обстановке верные решения, — это специально подготовленные люди. Профессионалы. Еще раз позволю себе напомнить вам, мистер Лонгард, о русской субмарине и высаженном с нее десанте. И вот, пожалуйста, последний снимок. Та же самая пожарная машина, брошенная у дверей ратуши. Предполагаю, захватившие ее люди с оружием проникли в ратушу на площади Сан-Луис-Потоси.
Джуди отдала боссу последний снимок и снова положила руки на колени, как прилежная ученица колледжа. Перевела дух и продолжила:
— Теперь, если позволите, мистер Лонгард, я перейду к выводам и предложениям. События последних суток, отслеживаемые нами, — я имею в виду небывалое оживление всех и вся в окрестностях города Текесси — вызваны, полагаю, некой разведывательной акцией, которую проводила русская разведка. А сейчас русские приступили к силовой части акции. Думаю, в дело вступили знаменитые русские «морские ежи». Подобная бесцеремонность на чужой территории не свойственна русским в последние годы. Что вынудило их решиться на столь дерзкую операцию? В чем цель, ради которой они пошли на такой риск? Они же рискуют не только осложнить свои отношения с Колумбией, но и в целом себе жизнь на арене международной дипломатии! И в первую очередь испортить отношения с нами, ведь Соединенные Штаты всегда подчеркивали, что Колумбия входит в сферу их жизненно важных интересов. В той тонкой игре, что ведут наши президенты, любой, даже самый мелкий козырь на руках оппонента значительно усиливает его позиции… Видимо, русские пришли к выводу, что цель оправдывает риск.
Увы, мистер Лонгард, у меня недостаточно данных, чтобы выдвинуть хотя бы одну более-менее серьезную версию. Возможно разобраться только на месте. Поэтому, как считала, так и считаю: нам необходимо вмешаться. Сейчас подходящий момент, было бы обидно его упустить. Текесси объят огнем, пожарные службы не справляются. Под видом оказания помощи мы можем направить туда хоть полк…
— Не можем, Джуди, — покачал головой Билл Лонгард. Впервые за время доклада Джуди он пошевелился в своем кресле и открыл рот. — Не можем.
Босс подвинул стопку снимков к Джуди.
— Но ты отлично поработала, девочка. Я знаю, что меня с моего места выдавишь именно ты… Что ж, такой преемник меня устраивает.
Джуди хотела горячо возразить, но босс поднял руку, останавливая ее.
— Как всегда было, так всегда и будет, Джуди. Лопата всегда останется лопатой, даже если ты назовешь ее прожектором. Речь не об этом. Да, еще месяц назад, уже после первого твоего доклада, я, не задумываясь, отправил бы в этот чертов Текесси парней из пятого отдела. Мы привлекли бы к контроперации столько народу, сколько потребовалось. О технике я уж промолчу… Но сегодня все переменилось. Мы, как ты знаешь, в состоянии войны с Ираком. Все силы приказано бросить на Ирак.
— Но мы же колумбийский отдел! — не выдержав, перебила шефа Джуди.
— Отдел колумбийский, а выделяемые конторе средства общие.
— Слушайте, шеф, это уже становится смешным…
Билл Лонгард покачал головой: мол, не следует в этом кабинете говорить лишнее.
— Приказ с самого верха: заниматься только Ираком, и ничем другим, кроме Ирака, — непреклонным тоном отчеканил босс. И добавил уже менее начальственно: — Самому верху не объяснишь, что колумбийский отдел заниматься Ираком просто не в состоянии. Особенно трудно что-либо объяснять нынешнему верху.
При косвенном намеке на Буша-младшенького с его лихой администрацией легкая гримаса презрения пробежала по лицу дипломата и разведчика Билла Лонгарда.
— Ну а как же простое любопытство? — Джуди не зря считали упрямицей, она не привыкла сдаваться до тех пор, пока ее не положат на лопатки, не свяжут по рукам и ногам, не закуют в кандалы.
— Джуди, крошка, простое любопытство я запретить не в силах, тем более женское любопытство, но, — Лонгард развел руками, — не более чем. Фиксируйте, отслеживайте, анализируйте, документируйте. Но не более того.
— А если через месяц или когда в Ираке все закончится, нас спросят, почему вы…
— Ну-ну, Джуди! Неужели ты считаешь, что я занимаю это кресло только потому, что моя задница подходит к нему по ширине? Естественно, после первого же твоего доклада я изложил ситуацию тем, кто надо мною. И мне однозначно дали понять, можно даже выразиться — приказали: на время засунь свою провонявшую кокаином Колумбию себе в ухо. Сейчас не существует ничего, кроме Ирака. К тому же кто тебе, Джуди, сказал, что через месяц в Ираке все закончится, когда ничего еще толком не началось? Буш сказал?
Босс нажал кнопку на пульте. Вошел секретарь.
— Сделай нам кофе, Марти. Джуди, тебе со сливками, правильно?
Аккорд двадцать первый
Завещание Рамона
Влиятельное Лицо надкусило авокадо, сморщилось и не глядя выбросило плод за спину. Авокадо упал между установкой для полива газона и бассейном. После этого Влиятельное Лицо пристально взглянуло в глаза Астремадурасу.
— Почему же ты не дал ему подписать документы в церкви?
Второй человек двадцать седьмого полицейского участка знал, что этот вопрос обязательно будет задан, и боялся его.
— Пальцы дрожали на курках, сеньор. Нервы были натянуты, как леска, когда на крючок попадается крупная рыба. — Астремадурас убрал мокрый платок в карман, достал сухой, обтер лицо и шею. — Но я попробовал. Я сказал о контракте сеньору Мигуилу Сукнову. Но мои слова никто не перевел. Они были слишком увлечены своими проблемами, сеньор. Тогда я выкрикнул ваше имя, я несколько раз выкрикивал ваше имя. И сеньору Сукнову перевели. Он ответил коротко, очень коротко. И, сеньор, я не стал требовать перевода его слов.
Астремадурас осторожно пошевелился в шезлонге, вытер лоб и позволил себе продолжить отчет о пребывании в Текесси.
— Русские скрылись, а люди, которых Педро Носалес называл «патрульными темных дорог», выжидали десять минут. Их главный, Диего Марсиа, говорил по рации, глядя на часы. Святой отец увещевал их одуматься и обернуться к Богу. Потом, когда десять минут истекло, мы — я, Агустино и детектив Кастилио — ушли из церкви. Если б мы сами стали преследовать русских, то рано или поздно угодили бы под чьи-нибудь пули, а скорее всего, под перекрестный огонь из дюжин стволов. И я решил идти по следам людей Диего Марсиа, которые пойдут по следам русских сеньоров и сеньор.
Астремадурас протянул руку, взял со столика калебасу, не сразу, но ухватил дрожащими от волнения пальцами бомбиллу.
Матэ, как никакой другой напиток, утоляет жажду, и потеешь от него не так сильно.
Влиятельное Лицо терпеливо ждало, пока полицейский промочит горло. Но Астремадурас не стал злоупотреблять терпением столь занятого человека. Он сделал всего один торопливый глоток матэ и вернулся к рассказу.
— К тому времени одно было установлено несомненно: Энрике, брат Агустино, муж Амаранты и владелец катера «Виктория», мертв. Утонул он вместе с катером или был убит людьми Диего Марсиа… я не видел смысла биться за торжество истины. Ну, допустим, установил бы я, что Энрике пал от руки какого-нибудь Хосе Аркадио дель Бабилонья-второго. И что? Размахивая удостоверением панамского полицейского, я поволоку его на глазах у Диего Марсиа и его людей к рейсовому автобусу, повезу обратно в Ла-Пальма?
О, чудо, о, радость! Астремадурас, чтобы скрыть волнение, снова взял калебасу и чуть не раздавил ее в ладони. Он, какой-то полицейский, заставил улыбнуться самого… даже страшно сказать, кого. Нет, не почудилось, это была правда — Влиятельное Лицо улыбнулось. Видимо, представив себе, как Астремадурас размахивает своим удостоверением перед носом колумбийских мафиози.
Ободренный улыбкой, Астремадурас с новыми силами продолжил рассказ. Сочными и образными фразами, уместно подшучивая над колумбийскими нравами, избегая длиннот и повторений, он поведал о том, как они с Педро Носалесом вернулись в полицейский участок, куда, как известно, стекаются все городские новости, поведал о том, как пришло известие о взрыве в магазине Хулио Игнасиаса и вспыхнувшем затем пожаре, о том, как они, трое панамцев, уходили из полицейского участка и Педро Носалес сказал им на прощание: «Колумбия — страна не для людей с плохим зрением и слабыми руками. Но ты, Астремадурас, и ты, детектив Касти-лио, вы смогли бы здесь продержаться. Какое-то время».
— Это были последние слова команданте Педро, как он сам себя называл. Он погиб. — Астремадурас опустил голову. — Я позже узнал, как все произошло. Когда огонь добрался до полицейского участка, Педро Носа-лес выпустил из камер заключенных, и саблешрамый со своими дружками, задержанные мною в автобусе, схватились с команданте Педро, пытаясь отобрать у него оружие. Но Педро Носалес был не из тех, кто пасует перед преступниками. Они все остались там, под сгоревшей и рухнувшей крышей. Он был настоящим полицейским, сеньор, можете мне поверить, и замечательным человеком.
Выдержав небольшую паузу, Астремадурас вернулся к отчету о своей поездке в Текесси. Он рассказал о том, как Агустино куда-то подевался по дороге к пожару, о том, как русских окружили на какой-то крыше, но они ускользнули и оттуда, спустившись в клубах дыма по канату, о том, как русские захватили пожарную машину и на ней, никем не остановленные, добрались до ратуши, как проникли в ратушу и заперлись изнутри.
— Ратушу, сеньор, возвели перед войной Колумбии с Эквадором, ее строили с расчетом, что в случае необходимости она станет последним рубежом обороны жителей Текесси. Толстые стены, узкие окна-бойницы, расположенные высоко над землей. Только одно широкое окно в кабинете мэра, но и оно забирается бронированными ставнями, способными выдержать обстрел из пушек. Об этом мне сообщил пекарь Геринельдо Моралес, с которым мы беседовали за углом одного из домов, выходящих на площадь Сан-Луис-Потоси. Он же сообщил мне, что ратушу строили, думая и о пожарах. Ее поставили так, чтобы в случае пожара огонь не смог бы добраться до нее и городской архив остался бы цел. «Эта шайка европейцев может долго сопротивляться, — сказал Геринельдо Моралес. — Но ей не выстоять против вертолетов и танков нашей национальной гвардии».
После этого я отправился на поиски Диего Марсиа. Я помнил о вашем поручении, сеньор, и у меня оставался единственный шанс его выполнить. Я нашел Диего Марсиа на той же площади Сан-Луис-Потоси. Он разговаривал с кем-то по спутниковому телефону, просил помощи, и, как я понял, эту помощь ему пообещали.
«Я должен задокументировать показания этих людей по поводу происшествия с судном „Виктория“, приписанным к порту Ла-Пальма, — сказал я ему. — Поэтому я согласен пойти в ратушу парламентером, заодно попробую уговорить этих людей сдаться».
«Они не сдадутся и про судно наврут тебе, панамец», — отмахнулся от меня Диего Марсиа.
«Меня это не волнует, — разыграл я тупое чиновничье рвение. — Мое дело составить отчет, чтобы иметь на руках бумаги, доказывающие, что я в Текесси занимался делом. Я положу отчет на стол начальству, и пускай оно само думает, как быть».
«Я уже говорил с русскими по рации… они захватили там, в ратуше, одну из наших раций. Они заявили, что в дальнейшем будут вести переговоры только с русским консулом. Но, — тут Диего Марсиа призадумался, — если тебе не дорога твоя жизнь… Пожалуй, можно. Слушай, панамец, выясни, жив ли дон Мигель Испар-теро, и попробуй уговорить русских нам его выдать в обмен на боеприпасы, продовольствие, водку, наркотики — или что они там захотят получить в обмен. И вообще, опишешь нам обстановку в ратуше».
Так я вместе с детективом Кастилио отправился через площадь Сан-Луис-Потоси в городскую ратушу. Не скажу, чтобы мне было страшно, сеньор, но, признаюсь, было не по себе. Ведь на этой пустой, открытой площади я был самой лучшей мишенью, какую только может себе вообразить снайпер в самых смелых фантазиях. Но обошлось, русские сеньоры и сеньориты не стали убивать панамского полицейского. Наоборот, они открыли нам с детективом Кастилио дверь.
Нас тут же обыскал человек в футболке, на которой было нарисовано всего одно слово из русских букв. Другой человек, женщина с рыжими волосами, в это время держала нас на прицеле. Правильно держала, стоя так, чтобы ее напарник в случае чего не оказался на линии огня. Потом нас повели наверх.
Да, я вам скажу, эта ратуша могла послужить крепостью. На второй этаж вела узкая, крутая лестница, и с площадки второго этажа один защитник мог бы сдерживать толпу разъяренных воинов, вынужденных подниматься гуськом. И все лестницы в ратуше были такие. Я убедился: здесь можно успешно держать оборону, забираясь все выше и выше, до самой башни с часами.
На площадке второго этажа я заметил возле лестницы две кадки с цветами и бронзовую полуметровую статую команданте Симона Боливара. И я оценил простоту и эффективность замысла русских: сбрось вниз эти предметы — и лестница тут же превратится в непроходимый заслон.
Сеньор Мигуил Сукнов встретил меня в приемной перед кабинетом мэра. Сеньор Сукнов ел чипсы, запивая их минералкой. Его слова переводила сеньорита с молодым, но усталым лицом. Очень симпатичная сеньорита с кругами под глазами.
Я передал ему ваши слова и протянул выданные вами ксерокопии документов.
«Уважаю, — сказал мне сеньор Сукнов. — Тебя и твоего многоуважаемого сеньора (про Влиятельное Лицо бизнесмен Сукнов ничего не говорил, Астремадурас сам добавил его имя, добавил не из подхалимажа, а чтобы вдруг не обидеть столь почтенного человека). Притащиться за мной черт знает куда. Лезть под пули, зажав в зубах бланки фруктового контракта… Это сильно. Да, все верно, мне сейчас еще только и не хватало торговать бананами крупным оптом. Самое время».
И с этими словами он подписал документы.
«Но учти, если со мной что случится в этой драной Колумбии, мои партнеры могут оспорить подпись на основании сделанной мною пометки», — сказал сеньор Мигуил Сукнов, отдавая мне бумаги. Вы видели эту пометку, сеньор?
Влиятельное Лицо кивнуло. Сеньор Сукнов указал час, число и год подписания контракта, а также место подписания — город Текесси.
— Напоследок он сказал мне: «Если хочешь, оставайся со своим другом с нами, мы зададим перца этим ко-лумбусам». Но я вежливо отказался. А потом, вспомнив напутствие Диего Марсиа, спросил, жив ли дон Мигель Испартеро, а также мэр этого города, и нельзя ли их на что-нибудь обменять. «Передай лесным братьям вот что, — сказал сеньор Сукнов. — Дон этот — слишком ценный заложник, чтобы его менять. И вообще, про дона мы будем говорить только в присутствии русского консула. А мэра — пожалуйста. Так и передай: мэра в обмен на продовольствие. Два ящика тушенки и бочонок питьевой воды. Мы выйдем на связь через час. Все, чао, привет Панаме и твоему глубокоуважаемому сеньору. Ждите, вернусь в отель за вещами. И смотрите, чтоб ничего не пропало. А то… Впрочем, сам видишь, что с вами будет, если у меня пропадет хоть носок».
Мы с детективом Кастилио снова прошли через площадь, и никто не выстрелил нам в спину. Мы свернули за угол, и я почувствовал, как с души у меня свалился огромный камень. Я выполнил поручение, я закончил расследование по исчезновению катера «Виктория», установил судьбу капитана Энрике, я мог возвращаться домой. Домой! Если б вы знали, как к тому часу мне осточертела Колумбия!
Заново переживая захлестнувшее его тогда чувство, Астремадурас непроизвольно взмахнул рукой, словно бросая через голову комок бумаги. И тут же устыдился своей горячности. Конечно, второй человек полицейского участка должен быть сдержаннее. Смущенно поерзав ста пятьюдесятью килограммами в шезлонге, он приступил к заключительной части отчета:
— Диего Марсиа, выслушав меня, сказал: «Про консула я уже знаю, мэра пусть оставят себе, а вот то, что русские готовятся к длительной осаде, — это ценные сведения. Иди, панамец, думаю, тебе здесь нечего больше делать». Но в тот момент я не мог уехать. Я должен был дождаться развязки, дабы рассказать вам, сеньор, что стало с бизнесменом Сукновым. И потом, я не мог уехать из города, охваченного столь страшным бедствием. Да и просто наблюдать за развитием событий в такой час я не мог. Поэтому мы с детективом Кастилио стали помогать местным жителям бороться с пожаром. Мы уехали только вечером, когда огонь уничтожил все, что смог уничтожить, и, насытившись, постепенно затихал, уходил в землю. Местный житель подбросил нас на грузовике до шоссе, по которому ходят автобусы дальнего следования. Нас — это меня, детектива Кастилио и Агустино.
Астремадурас все-таки кое о чем умолчал. Например, о том, что Агустино объявился лишь к вечеру. И тащил на спине огромный мешок. Тому, кто знает Агустино с детства, не пришлось ломать голову над тем, что у него в мешке и чем занимался этот парень во время пожара. Но зачем засорять слух Влиятельного Лица столь гнусными подробностями?..
Астремадурас замолчал. Он закончил свой отчет. Ведь полицейский начал его как раз с того, чем все закончилось, чтобы сеньор не мучился, какой финал его ждет — хороший или плохой. Астремадурас замолчал.
Влиятельное Лицо взяло со столика бокал с кальвадосом, прищурившись, посмотрело сквозь кальвадос на солнце.
— Мне все понятно. Ты справился с поручением. Ты сделал и узнал все, что мог, — произнесло Влиятельное Лицо. — У меня остался последний вопрос.
Астремадурас окаменел, превратился в бронзовую статую команданте Боливара. Из органов чувств в живых остался только слух.
В этот момент он еще не знал, что ждет его впереди, не знал, что Влиятельное Лицо уже все решило. И через месяц он получит назначение на должность первого человека — но не двадцать седьмого, а двадцать пятого участка. Однако детектива Кастилио взять с собой на новое место не сможет — детектив Кастилио перейдет на службу к Влиятельному Лицу, станет его телохранителем, вдобавок будет выполнять некоторые его деликатные поручения…
А сейчас Влиятельное Лицо смотрело сквозь кальвадос на солнце, сияющее над Панамой.
— Итак, последний вопрос. Зачем ты взял с собой этого… как его…
Влиятельное Лицо наморщило лоб, щелкнуло пальцами. Человек на таком посту не обязан помнить имена всяких безмозглых пекино.
— Агустино, — подсказал Астремадурас.
— Вот именно, — кивнуло Влиятельное Лицо. — Так зачем, никак не пойму?
Астремадурас знал, что врать этому человеку бесполезно, что он чувствует ложь, как акула раненого пловца — за километры.
— Друг детства. Вместе учились. — И Астремадурас зачем-то добавил: — В одной школе на улице Аурелиано Химентеса.
Дон Мигель Испартеро оставил при себе лишь одного человека, отправив остальных на розыски русских.
Оставшегося при нем человека сняли без единого выстрела. Это дон Мигель понял, когда открылась дверь кабинета мэра.
Дверь открылась необычно — если учесть, куда она вела. Ее распахнули пинком ноги. Дон Мигель, сидевший за столом над картой города, рефлекторно выхватил пистолет, упал на пол, перевернулся, вскинул руку.
Такого грохота этот кабинет, наверное, еще не слышал. Пули изрыгались шестью раскаленными стволами. И эти пули убивали дона Мигеля.
Среди тех, кого углядел мутнеющий взгляд Испартеро, был тот самый русский — высокий худой старик, человек, владеющий тайной вкладов Че Гевары. «Предчувствия…» — подумал дон Мигель.
— Дон Педро — это был такой мужчина, это что-то… — негромко проговорил Алексей. И заменил обойму в трофейном «глоке».
Так не стало одного из видных представителей колумбийской наркомафии.
Так русские стали хозяевами ратуши города Текесси.
— Летисия, поможешь мне задвинуть ставни на окне. Борисыч, ищи свой клад. И поживее. Чтоб мы были ничем не связаны, если придется вдруг отступать.
С пистолетом в руке Алексей расхаживал по кабинету, подошел к столу, взял с него рацию, подумав, сунул в брючный карман.
— Люба, Вовик, свяжите мэра и заприте где-нибудь, а потом возьмите под контроль входную дверь. Миша, дуй наверх, в башню, осмотрись. Таня, видела окошко, узкое такое, выходящее на ту сторону? Посматривай из него. Если заметишь, что подкрадываются, свисти всех наверх…
…Казалось, нет никаких пожаров и вооруженных до зубов латиносов. Казалось, город мирно живет среди повседневных хлопот. Так тихо было в библиотеке.
Борисыч прошел мимо стеллажей под цифрой «I». Здесь хранились амбарной толщины книги, в которых были записаны жители города Текесси, записаны их браки, рождения их детей и, увы, время ухода в мир иной. У самых старых книг уже рассохлись переплеты, наверное, начни их перелистывать, и страницы будут рваться под пальцами, превращаться в пыль.
Он прошел мимо стеллажей с религиозными книгами, мимо стеллажей с художественной литературой. Ему нужны были стеллажи под римской цифрой «IV», где хранились историко-публицистические книги колумбийских авторов.
Вот они.
Борисыч приставил к стеллажу деревянную стремянку, дотянулся до последнего ряда. Сбрасывать книги на пол не стал, перекладывал их на другие полки. Быстро освободил доступ к панели из потемневшего от времени дерева — той панели, что находилась точно над цифрой «IV». Она-то ему и нужна. Немного повозившись, поддел панель гаечным ключом. Когда та чуть отошла от стены, Борисыч вставил в зазор автоматный ствол и надавил им, как фомкой. Панель отвалилась полностью.
Мартинес Камилос не обманул. В нише, обнаружившейся за панелью, лежал металлический чемоданчик размером с видеомагнитофон. Борисыч вытащил его, спустился вниз, сел на нижнюю ступеньку стремянки, положив чемоданчик на колени. Погладил прохладный металлический бок.
Да, конечно. Нет надежнее места, чем эта библиотека, чтобы спрятать что-либо от чужих глаз. Сколько в таком городе читателей? А сколько читателей, интересующихся историко-публицистической литературой колумбийских авторов? Скольким из них может прийти в голову шальная мысль отковырять панель над верхней полкой? То-то… Чемоданчик здесь пролежал бы не меньше чем до капитального ремонта ратуши, а при том финансировании, что получает городская управа какого-то Текесси, капремонт не случится никогда.
Борисыч подавил желание открыть чемодан немедленно. В этом не было никакого смысла, зато был смысл скорее вернуться к ребятам, которые сейчас, возможно, отражают атаку боевиков, и пара мужских рук, умеющих держать оружие, лишней не будет.
Пока их никто не атаковал.
— Тут приходили панамцы, которые добавляли толкучки в церкви, — поведал Мишка, хрустя чипсами. — Толстый и его корефан. Кое-чего любопытного набубнили. Похоже, тот штымп, которого мы замочили в кабинете, ходил у лесной братвы за пахана. Так что теперь остались одни «шестерки». Вряд ли они наберутся борзости командовать штурмом. Но они точняк — толстый слышал — вызвали подмогу. Короче, до ее прилета, думаю, отдыхаем, а потом опять война. Ну, чего нарыл?
Они все собрались в башне. Отсюда подходы к ратуше просматривались на триста шестьдесят градусов. У четырех узких бойниц, глядящих на четыре стороны света, встали Алексей, Миша, Любовь и Татьяна.
— А что потом было? — жадно спросила Татьяна у ветерана мирового революционного движения. — Вы в Россию не вернулись?
— Не вернулся. — Борисыч на секунду отвлекся от возни со сложными замками чемоданчика. — Нас, уцелевших после того, последнего боя, разбросало по миру, — меня вот закинуло в Канаду… Там я, собственно, и осел. А что? Русские березки, зима, наших, опять же, много…
— Перебежчик, короче, — констатировал Леша.
— Можно и так назвать. Только, видишь ли… Только что-то сломалось во мне после Эль-Торо. Словно глаза открылись…
Борисыч сидел на корточках в центре башни, чемодан положив на каменный пол. Рядом, тоже на корточках, сидела Летисия. Вряд ли она до конца понимала, что происходит, но главным для нее было, что ее мужчина рядом, он защищает ее, он хочет увезти ее в свою страну, привести в свой дом, назвать своей женой. Остальное неважно.
— Понимаешь, Леша… Ведь СССР мог тогда помочь нам, Рамон до последнего надеялся, что Москва протянет руку, он каждый день в шутку спрашивал меня: «Как думаешь, Гринго-бой, Брежнев пошлет войска и авиацию, чтобы вытащить нас?» Но он не шутил, он в самом деле верил… до самого конца. А Москва приказала боливийской компартии никакой помощи революционерам не оказывать, после чего преспокойно отвернулась от нас: дескать, мы тут ни при чем. Потому что Че шел поперек линии ЦК — мировая революция Кремлю уже давно на фиг не нужна была, тем более — без обязательной поддержки пролетариата, без которого, как известно, ни одна революция произойти не может. В общем, СССР предал нас, понимаешь?
Леха почесал за ухом стволом пистолета. И вздохнул:
— У меня отец из диссидентов. Чего ж не понять-то…
— А деньги? — напомнила Таня. — Эти деньги разве Москве не нужны были? Могли бы и попытаться спасти команданте — хотя бы для того, чтобы отыскать тайник.
— Не знаю, Танюша. Может быть, я и не прав. Может быть, Брежнев просто не знал про кассу — он же всего два года, как воцарился на троне, в аппаратах идет передел власти, бардак, ловля недовольных, не все хрущевские секреты еще выведаны… В общем, не знаю.
— Короче, наши бегают за мной, а местные бегают за Борисычем, — подвел итог Вова. — Круто. Как в кино.
Громко щелкнули открываемые замки. Борисыч осторожно поднял крышку. Половину объема чемодана занимал деревянный ящик, похожий на коробку из-под сигар, а рядом лежал незапечатанный конверт. Борисыч взял в руки конверт, достал из него сложенный вдвое лист тетрадной бумаги, развернул. Всмотрелся, отведя лист на расстояние вытянутой руки.
— Это почерк Рамона, — наконец выговорил старик, и голос его дрогнул. — Ошибки быть не может. Его руку не спутаешь. Легкие, летящие линии, точки ставил так, что иногда продавливал бумагу, обязательная черта над заглавной буквой, никаких полей. И его подпись внизу… Надо перевести. Таня, Люба?
Любовь уже направлялась к Борисычу, ее место у бойницы заняла Летисия.
— Если это действительно рука самого Че, то один этот документ дорогого стоит. — Люба взяла лист аккуратно, за углы.
— Читай, а! Хоре уже ахать!
— Ты, Мишаня, не на меня смотри, на улицу, — отрезала Любовь.
— А если Че Гевара жив? — высказался Вовик, куривший на ржавой шестеренке от сломанных башенных часов. — И пишет, где его можно найти? Во круто получится! Я бы с ним выпил текилы на брудершафт.
«Тому, кто держит в руках это письмо, — начала читать Любовь Варыгина. — Я понимаю, что ты можешь оказаться кем угодно. Не обязательно, что мы с тобой дышали одним тревожным воздухом поднявшейся с колен Кубы или делили на двоих последнюю обойму под белым небом Бельгийского Конго. Ты мог обо мне даже не слышать. Тогда спроси. Спроси, если не собираешься ограничиться тем, что прочтешь это письмо.
У тебя в руках деньги и мои слова. Это мои слова, но не мои деньги. Но и не деньги кубинского народа, как тебе могли сказать. Все, что заработали своим трудом освобожденные кубинцы, осталось в распоряжении правительства Фиделя. У тебя в руках деньги хитрого, подлого диктатора Фульхенсио Батисты, которые он получал от жирных, трусливых янки, а взамен старательно плясал под их империалистическую дудку. Это деньги, которые привозили на остров жадные, ненасытные воры под маской джентльменов и богатые, циничные проститутки под маской леди. И оставляли в кубинских банках, полагая, что этот остров куплен ими, что он навечно в их пухлых, не знавших труда руках. Но они просчитались. Они не успели перепрятать наворованное.
По близорукости своей ли, сознательно ли, но Фидель идет неверной дорогой. Его путь лежит в пропасть, откуда нет возврата. Разве мы с ним мечтали о многочасовом краснобайстве с трибуны? Разве мы мечтали о парадах в нашу честь? Разве мы мечтали о наших портретах во всю стену?
Он тоже превращается в диктатора. Он окружает себя подхалимами и ворами. Он плодит бюрократов со скоростью бездушного конвейера. Все, что ему нужно, все, о чем он думает, — это удержаться на вершине власти.
Я взял деньги Батисты не себе. Все, что нужно мне, — это карабин, приют в крестьянской хижине и двенадцать единомышленников. И я могу взорвать любую страну. Если, конечно, она пожелает быть взорванной.
Боливия станет моей последней попыткой. И деньги эти станут опорой нового, молодого, истинно свободного государства. Если ты читаешь это письмо, значит, попытка провалилась. Раз она провалилась, значит, я ошибался.
Я могу ошибаться лишь в одном: строй менять бессмысленно. Значит, причина не в строе, а в человеке. Значит, надо менять человека.
Человек по природе своей порочен. Дай ему много денег — и он начинает презирать неимущих, он перестает трудиться. Дай ему власть — и он становится диктатором. Дай ему полную свободу — и он тут же превращает ее в безнаказанность.
Но человек добр по природе своей. Бедняки отдавали мне последнее. Люди бескорыстно помогали больным, помогали несчастным. Общая беда заставляет забыть людей все их мелкие ссоры, все их никчемные претензии друг к другу.
Человек талантлив. Человек невообразимо талантлив. Сколько нераскрытых возможностей! Сколько погубленных способностей, сколько невостребованных гениев! В любой никарагуанской или чилийской деревушке вы найдете моцартов, эйнштейнов, эдисонов. Но им никогда не стать моцартами, эйнштейнами и эдисонами, потому что они бедны, они безграмотны и вынуждены работать за жалкие гроши. А они бедны, потому что другие сказочно богаты. А другие сказочно богаты, потому что алчность заставляет их грабить и грабить, брать даже тогда, когда награбленное не помещается в закрома, когда известно, что тебе столько не истратить за всю оставшуюся жизнь. Что заставляет их поступать так глупо и бесчестно? Нечто, кроющееся в самой природе человека.
Значит, надо что-то делать с природой человека.
Я пройду свой путь до конца, даже если ошибаюсь. Потому что другого пути у меня нет. А ты можешь попробовать.
У тебя сейчас есть деньги, большие деньги. Я скажу тебе, что бы я сделал с ними, будь у меня вторая попытка и иная стезя. Я основал бы фонд, я поощрял бы любые исследования и изыскания, направленные на исследование человека, на улучшение человеческой природы.
Я верю, что науке по силам справиться с этой задачей. С которой не справился мой карабин. Надо только работать. А ученому нужна техника, ему нужно есть, ему нужно содержать семью. Фонд поможет ему. Пусть ученый работает.
На земном шаре не осталось белых пятен, зато их хватает в человеке. Мозг человека — словно Земля доколумбовой эпохи. Не открыты континенты, каждый второй остров — необитаем. Сейчас держатели денег предпочитают продавать и перепродавать и не пытаются изменить человека, превратить его в сильную, творческую, задавившую в себе пороки личность. Это понятно. Их устраивает человек покорный, человек-червь. Ты хочешь оставаться червем, читающий эти строки? Если да, то проешь, пропей, прогуляй эти деньги, проиграй их в казино. Купи себе виллу, яхту, женщину, еще одну виллу, вторую яхту и целый гарем. А на смертном одре подумай, кто тебя вспомнит через десять лет.
Dixi.
Э. Г., 21 сентября 1965, Богота».
— Это похоже на завещание, — наконец нарушил молчание Алексей.
— Это и есть завещание, — негромко сказал Борисыч, зябко засовывая руки в карманы брюк. — Завещание Че Гевары. Последняя воля неистового Рамона.
Любовь отдала бумагу Летисии, коротко объяснив ей, чье это письмо.
— Ну, теперь открывай шкатулку, отец, — хриплым голосом напомнил Михаил.
В деревянном ящике лежали бумаги разных цветов и размеров. Печати, подписи, водяные знаки. Так выглядели большие деньги.
— Неужели здесь все восемь миллиардов? — спросила неизвестно кого Татьяна.
— Конечно, нет, — уверенно откликнулся Вовик. — А проценты? Забыли, пиплы?
— Ты ж у нас ученый, — взглянув на него, задумчиво проговорил Михаил. — Про таких, как ты, писал товарищ. На таких, как ты, хотел бабки истратить.
— А я его зауважал, — сказал Вовик, прикуривая. — Мощный был мужик. Энергетикой бьет через годы.
— Теперь понятно, почему командиры «лесных братьев» никому не рассказывали, кто конкретно из нас им нужен, — догадался Алексей. — Счета-то на предъявителя, кто первый их захватит, тот и хозяин восьми миллиардов.
— Восьми с половиной, — поправил Миша.
Со стороны могло показаться, что реплики произносят актеры на сотом спектакле в пустующем зале — столь бесцветны, тусклы и бездушны были их слова. Но это только со стороны…
— Это последняя воля покойного, — с нажимом повторил Борисыч. — Вы понимаете? Люба?
Варыгина сообразила, что хочет услышать от нее старик.
— Отдай государству, и деньги растворятся, — с неохотой, но признала она. — Никакого фонда. Но просто хапнуть, просто поделить… миллиард тебе, миллиард тебе… Этого я тоже не позволю. Либо воля покойного, либо отдаем государству.
— Что значит — «не позволю»?! — тут же вздыбился Михаил. — Мы честно заработали, чуть под пули не попали…
На последнем слове бизнесмен резко затормозил, вспомнив, что пули еще далеко не отсвистели.
Что-то сказала Летисия.
— Твоя ненаглядная, Леша, — перевела Таня, — говорит, что нельзя присваивать деньги, про которые написал великий Че. Нарушить волю покойного — великий грех, Бог покарает… — Она помолчала, несмело сказала: — Ребята, если хотите знать мое мнение…
В кармане Леши опять засвиристела рация. Он молча вынул металлическую коробочку, выдвинул антенну, протянул Татьяне. Та произнесла в микрофон несколько слов по-испански, выслушала ответ… и вдруг резко отдернула приемопередатчик от уха, как будто рация едва не укусила ее. Широко распахнутыми глазами посмотрела на Алексея. Прошептала:
— Леша… Это Падре нам звонит… Сам… Дон Эскобара…
— Кто? — ахнул Миша. — Тот самый?!
— Переговоры будет предлагать, — хищно оскалилась Люба.
— Дай сюда. — Алексей бесцеремонно забрал у переводчицы рацию, сказал всем: — Цыц. — После чего по-русски обратился к предводителю Медельинского Картеля: — Алло, Эскобара? Пошел ты в жопу, Эскобара, не до тебя сейчас.
С треском убрал антенну, рацию спрятал и повернулся к Мише:
— А тебе-то чем фонд не нравится? Уважаемым человеком станешь, бананы свои бросишь, спать будешь спокойно. С учеными станешь чаи гонять, с писателями, с президентами встречаться, по телеку выступать… Ладно, девочки и мальчики. Финансовую проблему мы решить еще успеем. Всё, забыли о Че Геваре. Нам надо к штурму готовиться. Судя по всему, дыма, под прикрытием которого мы могли бы вновь улизнуть, не ожидается. Начнем стрелять, только когда они ворвутся в ратушу, чтобы убитые оставались здесь вместе со своим оружием. Если Любкины спасатели не прибудут, то, боюсь, последнему из нас придется просто сжечь бумаги Че, чтобы не достались всякой мрази. Вот вам и весь расклад на ближайшее будущее. А если выпутаемся, тогда на радостях можно и фонд учредить, вроде как Богу свечку ставят за счастливое избавление.
— Сначала выпутаться надо… — вздохнул старик. — Любаша, а как твои узнают, что мы в ратуше засели?
— Предусмотрено, — успокоил его Леха. И повернулся к остальным: — Татьяна, там, в зале, стол большой со скатертью, помнишь? Скатерку эту принеси, пожалуйста. Вова, видел в кабинете мэра чернильный прибор? Тащи сюда. Надеюсь, родина не обидится…
Из письма Геринельдо Моралеса, пекаря из города Текесси, своему приятелю Эустакио Розовому Листу, старосте приморской деревни:
«…Не читай дальше, мой друг Эустакио, если хочешь уберечь свое индейское сердце от ядовитых стрел отчаянья. Начинаются страницы, полные горя и слез.
Над ратушей, над нашей ратушей, над самым высоким зданием в городе взвился чужой флаг. Презренный европейский флаг. Более того, перевернутый французский флаг.
Они хотели показать нам, что наш город захвачен ими, распроклятыми чужеземцами. Мало им того, что они презирают нас, называя латиносами, мало им того, что они считают, будто житель Южной Америки ни что другое не способен, кроме как бренчать на гитаре, подкручивать усы, пить текилу и палить из револьвера, мало им… они решили ввергнуть нас в самую глубокую пропасть унижения. Ущемить нашу гордость. Они вздумали напомнить нам, что если бы не Европа с ее Колумбом, с ее кровожадными и алчными конкистадорами, с ее сладкоречивыми миссионерами, то вы, индейцы, никогда не узнали бы слово „цивилизация“, так бы и ели фритангу из забитого дубинами оленя, так бы и считали, что Земля плоская, словно чуррос.
И чтобы усугубить унижение, они вывесили свой флаг, изготовленный из наших подручных средств. Они взяли белую материю, нанесли на нее неровные полосы: синюю, на которую пошли, конечно же, синие чернила нашего доброго мэра, красную, на которую пошли красные чернила, а может быть, красное вино, третья же полоса осталась белой. И это полотнище издевательски затрепыхлось над пылающим Текесси.
Не читай, отложи письмо, друг мой Эустакио! Потому что сейчас я расскажу тебе о бое, подобного которому город наш не видел со времен крестьянских войн за землю. Потому что тебя потрясет звериная жестокость и змеиное коварство захватчиков, потому что добро в этом рассказе окажется придавленным тяжелой пятой зла, добро будет растерто копытом дьявола.
Конечно, наши братья не смогли стерпеть наглой выходки иноземцев. Они встали на защиту города, на защиту нашей чести. Я говорю тебе о тех самых братьях, что предупреждали нас о беспощадной шайке европейцев, пробирающейся в город, а мы лишь смеялись и расходились по своим делам.
Ты часто говорил, что воины, состоящие на службе у наших некоронованных королей, одержимы одной лишь наживой и нет им дела до забот простых людей. Пусть так. Но в трудные для страны дни они забывают о корысти и направляют свое оружие на врагов нации.
Эти братья, эти воины в тот черный для Текесси день делали все, что было в их силах, дабы прекратить бесчинства, чинимые шайкой, одержимой идеей насилия. Наши воины шли по следам европейских бандитов, а когда удавалось их настичь, храбро вступали с ними в бой. Но вооруженная до зубов, натасканная в европейских тренировочных лагерях шайка избегала честного боя, поспешно скрывалась, поджигая за собой дома простых текессцев. Они убили нашего храброго команданте Педро, плачь, друг Эустакио! И эти нелюди упрямо пробирались к своей цели. Если бы мы могли знать в тот момент, что цель их — захватить нашу ратушу, то, конечно, не дали бы им даже выйти на площадь Сан-Луис-Потоси. Но мы не знали, и они застали нас врасплох. Они захватили ратушу, взяв в заложники нашего доброго, безобидного мэра, устроили в ратуше погром. И вывесили свой издевательский флаг.
И тогда человек по имени Диего, как Симон Боливар, повел воинов за собой.
Сначала выстрелом из гранатомета была подбита пожарная машина, которую бандиты поставили перед дверью ратуши. Потом метким выстрелом из гранатомета, заставившим меня восхищенно рукоплескать, была вынесена дверь ратуши. Затем, под прикрытием грузовика, наши воины двинулись на штурм.
И вдруг сверху, из ратушной башни, ударили автоматы. Очереди полосовали грузовик, как черные ливни полосуют землю наших отцов в Большой Дождь. Пули изрешетили бензобак, и грузовик взорвался, взорвался с такой силой, будто был гружен динамитом. Огонь, которого и так хватало в городе, запылал теперь и посередине главной и единственной нашей площади. Жар пылающего грузовика вынудил воинов выходить из-под его прикрытия, а сверху их безжалостно расстреливали одурманенные наркотиками, опьяненные безнаказанностью европейцы. Это была страшная картина, мой друг Эустакио. Сейчас, когда я пишу эти строки, она снова встает перед моими глазами, сердце мое обливается кровью и переполняется ненавистью.
Но человек по имени Диего, командовавший нашими воинами, не собирался вывешивать белый флаг. Он повел своих людей во вторую атаку. Под прикрытием сразу двух грузовиков. Шквал огня обрушился сверху на наступающих. Им удалось подбить еще одну машину, но вторая невредимой подошла почти вплотную к дверям ратуши. И наши воины ворвались внутрь.
Как я радовался в тот миг, на радостях я чуть не принялся отплясывать кумбиамбу! И как бы я хотел не знать того, что произойдет дальше!..
Тебе еще не поздно, мой друг Эустакио, отложить это письмо. Потому что когда ты узнаешь правду до самого конца, уже невозможно будет забыть этот кошмар.
Так вот… Когда атакующие ворвались в ратушу и отвлекли на себя засевшую там шайку, на помощь бросились другие наши воины, и среди них человек по имени Диего Марсиа. Я в волнении расхаживал от угла одного дома до угла другого. Со стороны ратуши доносились выстрелы и разрывы. Я понимал, что сейчас наши воины штурмуют этаж за этажом, скоро в дверях покажутся усталые бойцы команданте Диего и вытолкнут перед собой связанных бандитов.
И вдруг… Я не сразу осознал, что происходит. Сначала я лишь понял, что взрыв сотряс башню ратуши. Оторвался и полетел вниз, к камням площади, циферблат наших бедных часов. А потом…
Наш колокол, мой друг Эустакио, наша гордость, на покупку которого складывались всем городом наши предки, и даже самые неимущие жертвовали последние сентаво на благое дело… Наш полуторатонный колокол, отлитый мастером из Согамосо… О Господи, Эустакио! Бандиты заложили гранаты на крепежной балке и подорвали их. Балку разнесло в щепы, и колокол, пролетев восемь метров, отделявших его от пола башни, пробил старые перекрытия этого пола. Он пробил, он снес все перекрытия ратуши вплоть до первого этажа и разбился на тысячу кусков. Никто из воинов не выбрался из этого ада. Они все погибли… И при ударе, перед тем как расколоться на части, колокол издал громоподобный гулкий звук, который прокатился по всему городу и заставил умолкнуть все крики и шумы… То был словно глас Божий, то был поминальный звон по храбрым воинам, почившим в этой неравной битве. И сердце мое ударило в унисон с этим звоном, Эустакио…
Разбойники обманули нас! Бандиты коварно заманили бойцов Диего в ратушу, изобразив видимость сопротивления, дали им пройти несколько этажей и сбросили им на головы полторы тонны поющей меди. С цинизмом лишенных сердца людей иноземцы своими холодными умами правильно рассчитали, что балки перекрытий, которые не меняли с самого возведения ратуши в благой памяти 1876 году, подточены временем, жучками и климатом. И они еще смеют считать варварами нас!
Я думаю, правильно будет отлить из осколков разбившегося колокола памятник команданте Диего и его людям. Когда утихнет горе, когда город сможет оправиться от потрясения, когда рассеются черные тучи, я пойду к мэру и скажу ему об этом.
Наш добрый мэр остался в живых. Разбойники положили его вместе с собой на балконе ратуши, как ты помнишь, идущем по всему периметру на уровне последнего, третьего, этажа. Бандиты и не думали погибать вместе с теми, кого убивали. Ты думаешь, они оставили мэра в живых из благородства? О, как ты ошибаешься, Эустакио, друг! Он потребовался им, чтобы нанести еще одну рану убитому городу. Отпуская нашего доброго мэра, они дали ему тысячу американских долларов — каких-то мокрых, грязных, измятых стодолларовых бумажек! — якобы на покрытие убытков, причиненных Текесси. Мало им показалось уже причиненных издевательств, им хотелось еще и еще, они вошли во вкус.
Я понял, что они не хотят уходить. Потому что они могли уйти из ратуши, но они остались в ней. Погибли все командиры наших воинов. Уцелевшие, разрозненные бойцы не смогли бы перекрыть все отходы с площади. Тем более что горели, чадя, машины возле ратуши, дым набегал и со стороны городского пожара — все условия для прорыва. Одни бандиты прикрывали бы отход из оружия, которым они были увешаны с ног до головы, другие уходили бы перебежками. Но бандиты предпочли остаться внутри. И скоро ты поймешь, Эустакио, почему они никуда не спешили.
Что? Да-да, я понимаю, о чем тебе не терпится поскорее узнать. Сможешь ли ты, как и прежде, получать знаменитые „булочки от Геринельдо“, которые я пересылаю тебе с вашим шофером, милой, доброй, порядочной девушкой по имени Летисия? Не волнуйся, друг Эустакио. Моя пекарня не пострадала, и через несколько дней знаменитые „булочки от Геринельдо“ снова будут радовать наших добрых горожан. Но до булочек ли нам теперь, мой друг Эустакио?»
— Туда! Там наши! — догадался Денис Грубин и вытянул руку с «калашом» в ту сторону, где над заревом, над клубами густого черного дыма развевался до слез знакомый триколор.
— Я бы на их месте вывесил советский, красный, — перекинул из одного угла рта в другой потухшую «беломорину» Сергей Порохов. — Оно и заметнее, и понятнее, и державнее.
Они шли от вертолета, посаженного на футбольном поле. Шли по улицам, по которым метались обезумевшие жители, голосили растрепанные женщины, жались к матерям перепуганные дети, всполошенно били крыльями куры и петухи, ошалело носились свиньи и коровы. Они шли мимо полыхающих домов, и их обдавало нестерпимым жаром, шли мимо домов, превратившихся в груду тлеющих головешек, шли мимо домов, вспыхивающих на их глазах. На ботинках оседал пепел, лица пачкала сажа.
— Хорошо парни поработали, — одобрительно кивнул Денис Грубин.
— Чувствуется старая советская школа, учись, — выплюнул изжеванную «беломорину» Сергей Порохов. И грустно вздохнул: — Хоть бы нам кусочек работы оставили — так ведь нет, все сами, черти…
Злобные взгляды жителей Текесси прожигали их, людей европейской внешности. В спину им кричали проклятия. Какой-то коротконогий усач выбежал им наперерез с охотничьим ружьем, но Сергей дал очередь из «калаша» ему под ноги, и тот, выронив оружие, скрылся в черных клубах.
В окне одного из домов, выходящих на площадь, мелькнул силуэт человека с оружием. Сергей Прохоров от живота врезал по окну короткой очередью. С криком из проема вывалился латинос в камуфляже и упал на камни городской площади. Этот боец оказался единственным и последним, кого «морским ежам» пришлось подавлять огнем.
Они пересекли площадь, где еще не осела пыль, поднятая рухнувшим колоколом, подошли к зданию ратуши, по стенам которой ветились глубокие трещины — свежие, судя по виду.
— Эй, есть кто живой? — по-русски крикнул Денис в дверной проем, предусмотрительно не входя внутрь.
— А то как же! — по-русски же ответил откуда-то сверху мужской голос. — А ты как думал?
Спустя некоторое время из окна второго этажа раздался другой голос, на этот раз женский:
— Сто сорок три семнадцать! Ответный «Сова»!
— Пятьдесят третий бис. Ответный «Крокодил»! — тут же прокричал Денис Грубин.
— Это действительно наши, — устало произнесла Любовь Варыгина, отвернувшись от окна.
И только тогда они осторожно, по остаткам лестницы, сметенной падающими полутора тысячами килограммов меди, спустились вниз.
— Давайте в темпе, — такими словами встретил странную группу из людей разного возраста и пола «морской еж» в расстегнутом камуфляже, из-под которого выглядывал перепачканный сажей тельник. Покачал ногой изогнутый осколок меди, каких вокруг валялось в избытке. Уважительно покачал головой. — Данька в «вертушке» перехватил переговоры по радио. Сюда движется целая армада на вертолетах. Раненые есть?
— Есть, как не быть, — ответил ему мужик в футболке с надписью «Рыбфлот». — Но ничего серьезного, смогут идти сами.
— Ну так пошли! — кое-как раскурив промокшую «беломорину», поторопил Сергей Прохоров. — Чего ждем?..
…Еще через два года Раккаль ибн Халиль, жрец огня, из простого уборщика мужских туалетов первого этажа вырос до ответственного за чистоту технических помещений всего левого крыла боготского аэропорта. Он снял себе недорогую квартиру и даже смог откладывать понемногу на черный день… Однако покоя в душе его не было. Пламя сжигало его изнутри, требуя выхода, и он не знал, как, каким образом унять, умилостивить, укротить свое божество…
Озарение пришло неожиданно. Попивая «Доктор Пеппер» из банки после смены в комнате отдыха и бездумно глядя в телевизор, он вдруг понял, в чем его предназначение.
Репортаж с футбольного матча прервался экстренным выпуском: в этих Аллахом проклятых Штатах обрушились два здоровенных дома — после того как в них врезались захваченные исламскими героями пассажирские самолеты.
Это и было знамением.
Вот оно, понял ибн Халиль, скидывая ноги со стола и едва не пролив «Доктор Пеппер». Вот его великая миссия. Жечь, испепелять, предавать очистительному пламени — но не абы как, а ради великой цели. Какой? Неважно. Кого? Еще более неважно. Во имя Магомета, какую цель преследовали мученики в тех самолетах? Кого они покарали?! Однако о них говорит весь мир, весь мир трепещет перед их мужеством и силой!
Значит, он должен быть вместе со своими соотечественниками, должен встать в их ряды, сжимая в руках огненный меч. Значит, он должен вернуться на родину, в Ирак. Но не простым туристом, нет, — он докажет, что достоин нести гордое имя Воин Ислама. Он вернется на чужом, укрощенном им, раскаленном и пышущем жаром жертвенном коне, и о Раккале ибн Халиле тоже узнает весь мир, и соратники откроют ему свои объятия… Это не так уж сложно: работникам аэропорта предоставляется большая скидка на билеты в любую часть света, работников аэропорта таможенный контроль проверяет спустя рукава, поэтому пронести на борт какого-нибудь лайнера несколько килограммов тротила не составит труда… Денег разве что пока мало, но ведь торопливость есть удел глупцов, не так ли?
Несколько лет Раккаль ибн Халиль посвятил воплощению своего плана в жизнь.
Он умел ждать. Как неприметный, едва тлеющий в камине уголек ждет малейшего сквозняка, чтобы вспыхнуть вновь, скатиться на ковер — и наесться досыта.