Он всегда ходил сгорбившись, практически всегда, и, хотя, направляясь ко мне, он ничем не походил на убийцу, он был убийцей. Мы оба были убийцами.

Мы стояли перед заведением, которое в этих краях сходило за байкерский бар. Здание, в котором бар помещался, стояло рядом с подъездными путями, по которым подвозили грузы к кораблям, заходившим в док. Примостившийся в покровительственной тени огромного портового крана, бар весь так и щетинился от распиравшей его скрытой агрессивности и выглядел вызывающе, словно лозунг, сплетенный из колючей проволоки. Мотоциклы, сбившиеся в кучку на маленькой площадке перед баром, казались роем спящих насекомых.

— Ты что, все еще не выкинул это из головы? — спросил он меня, скрестив тощие руки на впалой груди и прислонившись к невысокой стене, на которой я сидела. Спросил с самодовольной улыбкой.

— Потерпи маленько. Как ночь прошла?

— Отменно, — ответил он. — Дзига взял меня в тот самый клуб — наверное, чтобы набить себе цену? Ну мне-то наплевать, если ему так больше нравится.

Я коротко усмехнулась:

— Интересно, что ты с ним такое сделал?

— Не хами мне. Ничего я с ним не делал.

— И то верно, они обычно сами это делают.

— Точно.

— И что же он сам с собой сделал?

— Догадайся.

«Догадайся!» С какой-такой радости я должна играть с ним в угадайку?

— Эротическое самоудушение? — ляпнула я первое, что пришло мне в голову.

Какое-то мгновение Виктор не отвечал, но, посмотрев на него, я все сразу же поняла по выражению его лица.

— Угадала, — отозвался он наконец обиженно, а затем добавил: — Он любил меня. Похоже, он и на самом деле очень любил меня.

— Значит, так и умер от неразделенной любви?

— Да пошла ты в жопу, Ваня!

— Сам туда пошел.

— Когда он решился на это, он сам захотел, чтобы я был там. Чтобы принимал в этом участие.

— Так это ты его задушил?

— Разумеется, нет, — рявкнул он, — Он хотел, чтобы я наблюдал.

— Ах вот как… — сказала я, чувствуя, что меня это начинает интересовать. — А раньше ты когда-нибудь такое видел?

Виктор покачал головой;

— Только издалека.

— Ну и как?

Виктор пожал плечами:

— Неаппетитное зрелище, честно говоря.

— Кто бы сомневался.

— Ладно, мы что, тут всю ночь будем обсуждать всякую блевотину или за дело возьмемся? А то я уже яйца себе отморозил!

— Ну, свою-то работу я уже сделала, — сказала я, почувствовав, что настала моя очередь выпендриваться. — Я тебе что-нибудь рассказывала о бинарных ядах?

— Нет, ты мне ничего не рассказывала о бинарных ядах.

Парень явно скучал, видно было, что этот урод уже отвеселился и теперь ему все было по барабану.

Так что пришлось мне ему рассказать о том, что некоторые вещества сами по себе абсолютно безвредны, даже в больших дозах. И их можно смешать с другими веществами, которые сами по себе тоже не ядовиты. Но смесь их будет уже совсем не такой безвредной… далеко не безвредной.

— Например, биметинол натрия, — сказала я, услышав крики, раздававшиеся из бара, — в сочетании с алкоголем.

В этот момент дверь бара неожиданно распахнулась, и оттуда вывалилась кучка байкеров, которые с трудом держались на ногах. Они натыкались друг на друга, на мотоциклы, опрокидывая все на своем пути. Их без конца тошнило, тела их сотрясались от жутких спазмов, и они падали на землю, продолжая корчиться от боли.

Следом за ними из дверей бара повалили остальные. Спотыкаясь о тела товарищей, они падали на землю рядом с ними и оставались лежать.

Виктор выпрямился, вцепившись в край стены так, что побелели костяшки пальцев.

— Вот они! — закричал, заметив нас, один из байкеров, явно избежавший действия яда. (Мне не удалось подсыпать яд в стаканы каждому, поэтому я знала заранее, что некоторым удастся уцелеть.)

Они, конечно же, запомнили новое лицо в баре, и теперь былое их любопытство естественным образом уступило место подозрениям.

— Пора сматываться! — сказала я.

Виктор немедленно последовал моему совету, потому что те из байкеров, кто был еще в состоянии двигаться, уже поспешно направлялись к нам. Он уже перемахнул через стену и улепетывал через свалку промышленного мусора, находившуюся за ней, в то время как я, неторопливо забравшись на стену, выпрямилась во весь рост, а затем в ярком свете луны показала средний палец моим преследователям.

Так обстояли дела сейчас, но еще раньше — до байкеров, до этого бара — был Анатолий.

На одном из моих друзей я испытала маленькую дозу хлората аммония, на другом — инъекцию диметилсульфата натрия. Если хлорат аммония вызывал просто моментальную потерю сознания, после инъекции диметилсульфата на губах жертвы выступила розовая пена. Парень набросился на меня, повалив на землю, как только почувствовал что-то неладное. В тот самый момент.

В тот самый момент, когда в их глазах возникает вопрос: «Что ты сделала со мной?»

В тот самый момент, когда улыбка возникает у меня на лице.

Анатолий был долговременным проектом. Оттрахав меня, он обычно валялся на грязном диване, покрытый крупными, похожими на сверкающие пули, каплями пота, которые смотрелись на его коже словно капли кислоты. Я протягивала ему стакан с черной водкой и становилась рядом с ним на колени.

— А у тебя чего? — спрашивал он, кивая головой в сторону моего стакана.

— Просто вода.

— Покрепче ничего не хочешь?

— Не хочу. Пей сам.

Это было в самом начале недели. В конце недели он позвонил мне. Сказал, что всю ночь его ужасно тошнило с кровью и что он хочет поехать в больницу.

Я попросила дождаться меня и поехала к нему.

Везде на полу виднелись лужицы рвоты, в которых виднелась кровь. Отлично.

Это означало, что в его крови уже образовалось достаточное количество кристаллов VI2 и что в настоящий момент они разрывают стенки капилляров в его внутренних органах — в печени и почках, в основном. Эти частицы образовались потому, что раствор пропилдиэтилпропата, которым я постепенно накачивала Анатолия на протяжении последних нескольких месяцев, разрушил его метаболизм и теперь начал кристаллизоваться в его венах быстрее, чем организм успевал перерабатывать его.

Перекладывая Анатолия с пола на диван, тоже густо покрытый засохшими лужицами рвоты, я прикидывала, как долго он еще протянет.

— Я едва могу пошевелиться, — сказал он, попытавшись ухватиться за меня и потрясти, но сил не хватило, и он упал на спину. — Ты должна отвезти меня в больницу!

— Это просто пищевое отравление, — сказала я, вытирая руки о юбку.

— Какое на хрен пищевое отравление! — завопил он, обрызгав меня каплями слюны, смешанной с желчью. — Да мне, похоже, просто пиздец пришел, Ваня!

Пропилдиэтилпропат имеет слишком сильный вкус, чтобы не заметить его в чистой воде, вот почему я растворяла его в черной водке, но теперь это уже не имело никакого значения. Я протянула Анатолию стакан.

— Тебе нужно пить, чтобы не случилось обезвоживания.

— Мне нужен врач!

— Не будь ребенком! — возразила я. — Тебе просто нужно успокоиться.

Я провела рукой по его голому животу и запустила руку под брюки.

— Кроме того, если ты попадешь в больницу, кто знает, насколько ты там застрянешь. А я буду без тебя скучать.

Я взяла плоть Анатолия в свою ладонь, смазанную его же желчью и кровью. Начала ласкать его.

Едва заметная улыбка появилась в уголках его рта, и я тут же влила ему в горло содержимое стакана.

— Не понадобятся тебе никакие врачи, — сказала я. И они ему действительно не понадобились.

В ту ночь спать мне было некогда.

Возвращаясь от Анатолия, я провела пару часов в барах центральной части города в поисках потенциальных новых друзей. Несколько знакомств, несколько телефонных номеров, несколько чересчур откровенных предложений, и вот я уже возвращаюсь по петляющей дороге, которая ведет на холмы к разбросанным по ним большим домам.

Всегда, когда я направлялась к Кристиану, я чувствовала себя так, словно направляюсь в лучший мир или, по меньшей мере, в мир, который так выглядит. В мир, в котором цыганам вряд ли когда-либо позволят встать табором.

Я надела черное платье для коктейля, украденное мною днем в магазине, потому что Кристиан всегда вел себя так, словно его положено обслуживать по высшему разряду. Впрочем, я знала, что, несмотря на весь свой аристократизм, он, в сущности, как и все остальные, нуждался в первую очередь в моей дыре — поэтому платье, которое я надела, прикрывало бедра едва-едва, так что были почти видны даже некоторые из моих шрамов.

Кристиан владел пентхаузом в элитном жилом доме, стоявшем на одном из самых высоких холмов. Чтобы избегнуть объяснений с портье, я направилась обычным маршрутом — по пожарной лестнице, прикрепленной к задней стене дома, — но не успела я одолеть и пролета, как сверху послышались шаги: кто-то спускался по лестнице. Я нырнула в дверной проем, заканчивающийся вместо двери бетонной плитой, и увидела, как мимо меня прошел какой-то парень примерно моего возраста. Он, похоже, обкурился, потому что не заметил меня.

Я подождала, пока он не скрылся из вида, после чего проделала оставшийся путь.

Агония Анатолия раздразнила меня, словно кто-то попытался довести меня до оргазма, а затем остановился за несколько мгновений до того, как я кончила, и теперь я мучительно искала разрядки. Сегодня ночью настала очередь Кристиана: у меня для него был заготовлен особенный препарат, в настоящее время лежавший в моей сумочке.

Увидев, что дверь не закрыта, я насторожилась.

Я подумала, что, возможно, он просто поджидает меня, растянувшись на постели, как это часто случалось, но, хотя простыни были измяты, его там не было. Я позвала его по имени. Еще раз.

Под дверью в ванную виднелась узкая полоска света. Что он задумал на этот раз?

Я повернула ручку. Дверь была не заперта.

Кристиан ждал меня за ней. Он лежал в ванне, нагой и обмякший, свесив одну руку и одну ногу через ее край. Кровь вытекала из его перерезанных запястий.

Вот пидарас!

Зачем, какого черта?!

Я кинулась к нему, но я уже знала, что ему конец. Опасная бритва валялась на полу в увеличивавшейся на глазах луже крови.

Я потрогала его лоб, чтобы сделать хоть что-то.

Он все испортил!

— На хера ты это сделал?! — заорала я, молотя кулаком по его груди. — На хера?…

Я взяла приготовленный для него яд и все равно, в знак пренебрежения к воле покойника, влила его ему в рот. Я трудилась не одну неделю над тем, что должно было случиться этой ночью, а он…

Стоп!

Тот самый парень.

Он спускался по лестнице, а с тех самых пор, как я начала водить дружбу с Кристианом, я ни разу не видела, чтобы кто-нибудь кроме меня пользовался этой лестницей. Насколько я знала, кроме как в пентхауз, с нее никуда нельзя было попасть.

Маленький сучонок!

Я засекла его, когда он, словно в полусне, брел по мостовым частной дороги, серпантином спускавшейся вниз к неуклюжим городским строениям. Он не заметил моей машины, пока я не остановилась рядом с ним, слегка преградив ему путь капотом машины. Я открыла пассажирскую дверь.

— Залазь! — скомандовала я.

Он был действительно очень молод, к тому же нарочито подчеркивал свой возраст обтягивающей футболкой и блестящими джинсами, в которых его худощавая фигура казалась еще более худощавой. На лице его застыло типичное для городской шпаны безучастно-агрессивное выражение.

— Мне ничего не нужно, — ответил он и попытался продолжить свой путь.

Я тронулась с места, снова перегородив ему путь машиной.

— Я подруга Кристиана, — сказала я.

— Не знаю никакого Кристиана. Не знаю вообще, о чем ты говоришь.

— Залазь ко мне, мать твою, или я вызову полицию! Угроза, казалось, слегка сбила с него спесь.

— Я ни в чем не виноват, — сказал он виноватым голосом.

— Тогда залазь.

Сначала он не хотел мне рассказывать, как он это сделал, и тогда я изобразила всем своим видом полное равнодушие, потому что я знала, что на самом деле ему мучительно хочется с кем-нибудь поделиться. Ведь и мне хотелось того же самого.

— Представь себе, что ты стоишь на одном из мостов там, внизу, в заливе. На высоте ста пятидесяти футов над водой. Всего лишь один шаг — и все кончено. Всего один шаг, мгновенный порыв, мгновенное решение. Нет ничего проще.

— Если нет ничего проще, — усомнилась я, — почему мы все до сих пор не покончили самоубийством?

Он пожал плечами.

— Возможно, нам просто нужно, чтобы кто-то нас подтолкнул.

— А если никто не подтолкнет?

Он снова пожал плечами.

— Знаешь, лично я бы предпочла, чтобы ты не подталкивал Кристиана к предельно честным поступкам.

Он ведь был мой.

— Твой бойфренд?

— Да нет же!

— Кто же тогда?

И я рассказала ему — рассказала, потому что подумала: «Черт побери! Да ведь он почти такой же, как я!».

— Ну откуда же мне было знать? — сказал он. — Надо было быстрее поворачиваться.

— Я же не знала, что нужно спешить! — заорала я в ответ и врезала по тормозам, потому что как раз в этот момент какой-то мудак попытался подрезать меня. Машина была похожа на бандитскую, поэтому я решила не связываться. Мне уже хватило приключений на ночь.

— Отравление, — сказал он, и (показалось мне это или нет?) мне послышалась насмешка в его голосе. — Как жестоко!

— Да пошел ты в жопу, что ты знаешь о жестокости! — Я подумала о том, сколько времени я потратила на то, чтобы подготовить правильную смесь и найти правильную дозу. — Нет в этом ничего жестокого.

— Тебе лучше знать.

— А ты выбираешь жертву послабее, повнушаемее — разве это не жестоко? — парировала я.

— Во-первых, они — не жертвы, — отрезал он. — А во-вторых, они ничуть не более внушаемы, чем кто угодно. И я могу это доказать тебе.

— Как?

Мы проехали через весь город туда, где стоят эти странные бараки, которые считаются тут за дома, а затем направились к возвышавшимся над ними многоэтажным домам. В этих тридцатиэтажных башнях чем выше поднимаешься, тем больше чувствуется бедность. Те, которые живут на самом верху, наверняка могут рассмотреть шикарное жилище Кристиана на другой стороне долины.

Он отводит меня по лестнице на четвертый этаж, в воздухе пахнет мочой, старой прокисшей мочой.

Он стучит в дверь, оттуда выходит лысеющий парень с грудью колесом и армейскими татуировками повсюду. Виктор знакомит меня со своим другом, и мы заходим внутрь, причем парень практически не замечает моего присутствия. Он гораздо больше рад видеть Виктора, чем меня. Квартира грязновата, но все в ней разложено по полочкам (очевидно, рецидив казарменной дисциплины). На одной стене — гомофобская надпись, и я не знаю, сделал ее сам владелец квартиры или кто-то другой.

Мы сидим на полу, потому что в квартире практически отсутствует мебель, и парень продолжает игнорировать меня. Виктор болтает с ним, смеется вместе с ним, ласкает его, а я просто сижу и молчу. По привычке я не прикоснулась к питью, которое он мне предложил. Они уходят в спальню, и я остаюсь в одиночестве на пару минут, прежде чем Виктор возвращается.

— Почему бы тебе не спуститься в машину? — спрашивает он. — Я приду к тебе через пару минут.

Я киваю, потому что больше мне ничего не остается, заглядываю ему за плечо и вижу, что хозяин квартиры сидит на краю кровати, уронив лицо в ладони.

К тому моменту, когда я уже начинаю чувствовать себя жертвой розыгрыша, Виктор появляется из подъезда с выбитой дверью, взбирается на крышу машины и хлопает по ней ладонью, приглашая меня присоединиться.

— Что происходит? — спрашиваю я его, усевшись рядом.

— А ты подожди, — отзывается он.

Я слежу за его взглядом и замечаю на козырьке, отделяющем последние пять этажей от остальных двадцати пяти, человеческую фигуру.

— Это он?

Виктор удерживает меня, чтобы я не вскочила на ноги, и прижимает палец к губам.

— Не спугни его!

Я вижу, как человек наверху разводит руки в стороны, и в тот миг, когда он прыгает, я мучаюсь вопросом, на кого он пытается сейчас походить — на хищную птицу или на реактивный истребитель? Он летит до земли ужасно долго и в то же время стремительно быстро. Я никогда прежде не слышала звука, похожего на тот, с которым он ударился о землю.

— Блин!

— Давай, нам пора сваливать! — говорит Виктор и забирается в автомобиль.

В течение нескольких секунд я не могу заставить себя сдвинуться с места, я хочу пойти и посмотреть на тело (по крайней мере, так мне кажется), но люди уже высовываются, пытаясь понять, что это был за жуткий звук, и я понимаю, что это опасное желание. Я завожу двигатель, и Виктор говорит:

— Тебе есть куда ехать? А то мне некуда. Пристроишь меня?

Я ничего не отвечаю ему, просто трогаю с места.

То, что мы затеяли, нельзя назвать соревнованием в полном смысле этого слова, но что-то от соревнования в этом есть. Хотя никто из нас в этом не признается, я догадываюсь, что нам нравится делиться с кем-нибудь нашими тайнами.

Я жила в одном из самых маленьких трейлеров в трейлерном парке; колеса с него были сняты и заменены бетонными блоками, которые, как предполагалось, предохраняли днище трейлера от приносящей с собой ржавчину влаги. Все стены трейлера покрывали оскорбительные граффити, но нам было к этому не привыкать — ненависть всегда шла за нами по пятам. Я почувствовала испуг Виктора, когда затащила его на пустошь, которую мы занимаем в течение нескольких последних месяцев, но это была, как я понимаю, естественная реакция. Пройдет несколько недель, и он привыкнет.

Он зарабатывал на своих жертвах недурные деньги — перед тем, как они умирали, разумеется, — и он разделил эти деньги со мной в обмен на разрешение жить у меня.

Время от времени мы натыкались друг на друга, и тогда делились нашими историями, словно семейная пара, которая вечером обменивается впечатлениями о прошедшем рабочем дне. Наши рассказы представляли собой смесь хвастовства и исповеди.

Виктор рассказал мне об Оливио, латиноамериканце лет сорока с лишним, который вышиб себе мозги из охотничьего ружья, и о Нико, ди-джее с дефектом речи, который лег на железнодорожное полотно перед выездом из тоннеля на окраине города. В обмен на это я рассказала ему про парня, которого подобрала в металлическом клубе; он не мог отвести глаз от моих ног, обтянутых, как всегда, полосатыми гольфами выше колен, и как он корчился, словно в оргазме, когда я вонзила иглу в его спину и ввела ему 10 кубов специального препарата, который я приготовила за день до этого. Я рассказала ему о секретном шалаше в лесу неподалеку, который служил мне лабораторией, но он так и не дошел дотуда.

Как-то ночью мы лежали рядом на раскладной кровати. Виктор был явно в плохом настроении, хотя и не мог объяснить его причину. Я завела несколько новых друзей той ночью, и уже приняла решение, что испытаю на паре из них смертельную дозу одного из моих новых препаратов, причем одновременно, чтобы это было максимально похоже на испытания в полевых условиях.

— Ты меня слушаешь? — спросила я. — Это будет что-то вроде LD50.

— Вроде чего?

— Летальная доза 50. Это тест, который обычно проводят на животных. Им вводят постоянно повышающиеся дозы вещества и смотрят, от какой дозы умрет пятьдесят процентов подопытных.

— Что ты собираешься на них испробовать?

— Еще не знаю. Что-нибудь для перорального употребления, но на этот раз я хочу, чтобы они выпили яд по собственному желанию. Может быть, смесь гербицидов.

— Ту самую, зеленую?

Я кивнула и протянула ему сигарету.

— Можно задать вопрос?

— Если хочешь, — ответил он, затянувшись.

— Что ты им говоришь?

— Это зависит…

— От чего?

— От жертвы. От меня. От ситуации. Обычно я импровизирую.

— Но все же что ты им говоришь?

— То, что следует. Обычно не так уж сложно вычислить, какие слова нужны в каждом случае.

— А мне? Мне бы ты что сказал?

— А это секрет, — сказал Виктор и в первый раз за вечер улыбнулся.

— У тебя всегда получается?

Он слегка поджал губы и ответил не сразу.

— В большинстве случаев. Отдельные люди упираются сильнее, чем другие. Но в конце я обычно и с ними справляюсь.

— Обычно?

И снова он ответил не сразу.

— Есть тут один, я уже давно с ним вожусь. С того самого времени, как я сюда приехал. Он… ну, на него почему-то ничего не действует.

— А кто он?

— Обычный парень. Звать Роллинс. Он художник и пользуется определенным успехом в андеграунде. Он пишет картины и сооружает скульптуры из мусора. Я постоянно пытаюсь объяснить ему, как он бездарен, но ему, похоже, на это наплевать. Он обычно зовет меня к себе в гости, как только закончит очередное произведение, словно я — бутылка шампанского или что-то в этом роде. Я всегда тут же поливаю грязью его новый шедевр, но он лишь улыбается в ответ. Столько трудов, столько пота, а тут какой-то проститут приходит и говорит ему, что все это — полное дерьмо. А он в ответ улыбается — и все тут.

— Так ты у него сегодня вечером был? Да? Виктор кивнул и в последний раз затянулся сигаретой.

Перед тем как окончательно покинуть квартиру через пожарную дверь (потому что в коридоре были люди), я окончательно убедилась в том, что кровь свернулась в его венах. Я уже знала по предыдущей ночи, что ему нравится жесткий секс, но в ту ночь ему хотелось еще пожестче, чем всегда. Он прокусил мне кожу на плече, поэтому я не чувствую себя ни капельки виноватой за то, что в ответ одним ударом свернула ему челюсть. Я не собиралась убивать его так быстро, но он испугал меня и сделал мне больно, поэтому я тут же опрыскала препаратом его лицо и грудь.

Он впитался в его кровь прямо через эпидермис — я прочла об этом методе в одном из украденных мною в библиотеке журналов; им пользовались в Южной Африке для того, чтобы вводить биологические яды лидерам движения против апартеида. Яд попал прямиком в его нервную систему и все нервные окончания вдоль его позвоночника вспыхнули одновременно, перегрузив болевые рецепторы, которые не выдержали этого накала, и тело его тотчас же обмякло. Болевой шок, должно быть, и убил его, потому что, когда тело упало на пол, он был уже мертв. Затем свернулась кровь.

Через двадцать минут я уже вернулась в лагерь, и тут услышала звуки драки. Какой-то пришелец из города, очевидно, решил напасть на одного из наших. За остовом сгоревшего грузовика, стоявшего на проколотых покрышках, я увидела, как кто-то добивает поверженного противника. Я вырвала из земли кол и с криком бросилась на нападавшего, и только тут поняла, что он избивает Виктора.

— Проваливай прочь, дерьмо собачье! — крикнул мне в ответ нападавший.

— Отвали от него на хер!

— Тебя это не касается!

И он пнул Виктора по голове с удвоенной силой.

— Мы здесь живем, так что это нас очень даже касается!

С этими словами Ивгений, мой двоюродный брат, появился на пороге дома-фургона с мачете в руках. Его жена Мария, как всегда беременная, маячила у него за спиной, сжимая в руках охотничье ружье.

— Назад! — рявкнул незнакомец, когда мы приблизились к нему, размахивая перед нами ножом.

Но в тот же миг Ивгений, проворный, как и его отец в молодости, навалился сзади на незнакомца, обхватил его шею своими огромными ручищами, и оба, сцепившись, начали кататься по земле рядом с неподвижным телом Виктора. Противник взвыл, когда Ивгению удалось вонзить мачете ему в плечо, и я тут же крикнула, чтобы мой брат отошел подальше. Сжимая в руке распылитель со смертоносным составом, которым мне уже пришлось воспользоваться этой ночью, я прыснула пару раз в лицо нападавшему.

Его крик внезапно оборвался, все его тело сначала страшно напряглось, а затем обмякло.

Ивгений пнул голову мертвеца, а затем вложил мачете обратно в ножны, сказав мне:

— Лучше займись своим дружком. А я позабочусь о теле.

Я кивнула и поспешила к Виктору.

— Прости, Виктор, что так получилось. Он думал, наверное, что ты один из нас.

Глаза Виктора были налиты кровью, и он с трудом мог сфокусировать свой взгляд. Большая рваная рана вспухла у него на левой щеке.

— Пойдем, я тебе все промою, — сказала я.

— Ты ничего не поняла, — пробормотал он. — Это я сам во всем виноват.

Это был его сутенер, объяснял он мне, пока я обрабатывала рану на его лице. Вернее, бывший сутенер.

— Он обнаружил связь между мной и смертью некоторых его бывших клиентов и… мне пришлось убежать от него. Но это случилось несколько месяцев назад, и я думал, что он уже не следит за мной.

— А он следил, — сказала я.

— Что твой друг с ним сделает?

— Таких вопросов у нас задавать не положено, — ответила я, промывая рану марлей, смоченной в растворе антисептика.

— Извини, надо мне было тебе сразу рассказать. Я не думал, что он меня найдет.

— Меня это не касалось.

— И все же лучше бы я тебе сказал.

— Между нами ничего нет. Если хочешь иметь от меня тайны, имей ради бога. Мы друг другу клятв не давали.

— Но я хотел, чтобы ты знала.

И я подумала про себя: если у нас сегодня ночь признаний, не стоит ли мне в ответ поведать ему какую-нибудь из моих тайн.

Хотя бы одну.

Трубочки из прозрачного пластика, повсюду металлические зажимы, удерживающие все на своих местах, мигающие лампочки, следящие за состоянием ее внутренних органов, какой-то нездоровый гул, сопровождающий работу всех этих механизмов, и в центре, на постели — моя сестра.

— Сколько времени она здесь? — спросил Виктор. Он разглядывал ее словно произведение искусства.

— Пять лет, — ответила я. — Ее перевели сюда из отделения интенсивной терапии, после того как она впала в кому.

— Она пыталась повеситься. Наш отец… Тут у меня перехватило дыхание.

— Никакого улучшения?

Ее кожа была одного цвета с простынями, на которых она лежала. Я почти видела, как кровь, насыщенная медикаментами, которые добавляли к ней, течет по ее артериям. Словно топливо по трубкам в машине. Повязка на ее шее скрывала незаживающий рубец.

— Да, — сказала я. — Пока что никакого.

В больнице ему было не по себе, и я задумалась, не было ли это связано с тем, что в ней было полно умирающих людей, на смерть которых он никоим образом не мог повлиять. Еще я подумала, не потому ли он этим занимается, что ему нравится повелевать смертью.

На обратном пути в машине он поинтересовался, как мне удается оплачивать ее лечение. Я рассказала ему о том, как я граблю квартиры и забираю все ценные вещи у моих жертв после того, как они умрут.

— Как серийный убийца, собирающий трофеи, — сказал он, и я никак это не прокомментировала. Я решила, что мы уже знаем друг о друге более чем достаточно.

События ускоряются — это совершенно очевидно. Вся моя жизнь с самого начала была сплошным ускорением событий. Восходящей спиралью, стремящейся к точке сингулярности. Впрочем, это верно для каждого человека, включая Виктора.

Последняя ночь началась с того, что мы сидели рядом и готовились каждый к своему делу. Я смотрела, как он накладывает тушь — так аккуратно, как я никогда не умела, а затем помогла ему втиснуться в пару виниловых джинсов, а он ответил мне услугой на услугу, уложив мои волосы в тугую косу. Я рассказала ему о друге, которого собиралась навестить — о молодом самородке, террористе-герильеро, который выглядел словно гибрид Че Гевары и Курта Кобейна. Настроение у Виктора было паршивым еще с утра, когда он узнал, что одна из долго подготавливаемых им жертв внезапно скончалась от передозировки наркотика, но он уже оправился от удара и готовился сегодня ночью завершить работу с кем-нибудь другим из обширного списка.

— Что, теряешь квалификацию? — поддразнила его я и получила средний палец в ответ.

Боже мой, какие мы чувствительные!

Мы разошлись каждый в свою сторону. Я взяла с собой две склянки с прозрачной жидкостью и стакан, украшенный поцелуем, словно нанесенным губами в черной помаде. На приготовление яда у меня ушла целая неделя, потому что ему требовалось несколько дней на ферментацию, но я была уверена, что овчинка стоила выделки. Я точно не знала, какими будут последствия и какова правильная доза, но мне не терпелось попробовать препарат в деле.

И вдруг все пошло наперекосяк. Я не знаю, что там случилось: то ли я взяла неправильную дозу, то ли от тепла препарат потерял активность, но ничего не получилось. Мой друг чуть не помер со смеху, когда я набросилась на него и силой влила препарат в рот. Он так сильно смеялся, что мне пришлось выхватить из кармана нож и слегка порезать его — ровно настолько, чтобы я смогла покинуть место действия, — больше мне ничего просто не оставалось.

Короче говоря, через несколько часов я очутилась у себя дома. Ночь еще только начиналась, а никакого бала для Золушки больше не предвиделось. Я попыталась позвонить паре друзей, но звонки эти ни к чему не привели. Тогда я подумала, что могу позаимствовать кого-нибудь у Виктора ненадолго, и тут имя пришло мне в голову, и я сразу почувствовала комок в животе, который обычно чувствуешь, когда заходишь слишком далеко. Я прекрасно знала, что означает этот комок. И мне это нравилось.

Я записала имя Роллинс вместе с адресом на клочке бумаги.

Через несколько часов я позвонила Виктору. Он взбесился, потому что как раз в этот момент работал над одним из своих друзей, но я сказала ему, что не оторву его слишком надолго, просто хочу сообщить ему, что мы с Роллинсом прекрасно проводим время в его мастерской и приглашаем Виктора присоединиться к нам, как только он освободится.

На другом конце провода повисло молчание, во время которого он не мог не услышать, как Роллинс кричит мне, что ему хочется выпить.

— Не делай этого, — сказал Виктор сквозь шуршание помех. — Это нечестно.

— Но ты же у меня в долгу, разве забыл? Ты должен мне за Кристиана…

— Но это совсем другое! Я же тогда ничего не знал…

— Какая разница? Ты украл у меня добычу… Я плачу тебе той же монетой. Можно сказать, что я даже помогаю тебе решить проблему.

Ему ничего не оставалось, как просто послать меня на три буквы.

— С удовольствием туда отправлюсь, — парировала я. — Может быть, даже на твой, когда вернусь домой.

Но мои слова заглушил громкий крик Роллинса, который орал с другого конца комнаты:

— Что ты будешь пить?

— Не волнуйся, цыпа, — сказала я так, чтобы меня услышал не столько Роллинс, сколько Виктор. — Выпивку я приготовлю сама.

Еще несколько секунд я прислушивалась к звукам в трубке, свидетельствовавшим о том, что Виктор сильно разгневан. Меня это сильно возбуждало, словно секс.

А затем я повесила трубку.

Но я до сих пор не знаю, как это все, начавшись с маленького спора, дошло до того, что мы лежим на полу, в нашей крови, а я сжимаю в руке пистолет, в котором кончились патроны. Как это вышло? Вот что терзает меня в этот миг.

После того как я повесила трубку, Виктор начал вынашивать план мести.

И он его выносил.

Роллинс лежал распластавшись на кровати; его густо поросшая шерстью грудь была неподвижна. Я шарилась в его шифоньере, откидывая в сторону тряпки, ища спрятанные коробки с ценными вещами, по ничего не находила. И под кроватью — тоже ничего. Никаких сейфов, никаких заначек на черный день.

Черт побери, этот парень играл роль нищего художника по всем правилам!

В конце концов мне не оставалось ничего иного, как снять с рам пару полотен в надежде на то, что мне удастся их кому-нибудь впарить. Если этот парень такой охрененный художник, как уверял меня Виктор (и как считал сам Роллинс), тогда я без труда хоть что-то на этом заработаю.

Я оделась, схватила в охапку куртку и уже собиралась уходить, как зазвонил телефон. Я бросила взгляд в спальню, где виднелась бледнеющая на глазах нога Роллинса, и сняла трубку.

— Ты все еще там? — спросил меня голос Виктора.

— Собралась уходить.

— Ясно.

Голос его звучал странно, словно он накачался наркотиками или что-нибудь в этом роде. Там, где он находился, было очень шумно.

— А ты отку…

— Хорошо повеселилась?

Я не сразу ответила, потому что поняла, что мне несколько неловко за то, что я сделала.

— Не особенно. Он оказался таким занудой. Ты бы мог меня предупредить.

— Откуда я знал, что тебе может понадобиться эта информация?

Я не слишком внимательно слушала, что он говорит, поскольку слишком внимательно прислушивалась к звукам в том помещении, откуда он звонил. Они напоминали шум, который могла бы производить банда разгулявшихся привидений. Я снова спросила Виктора, где он находится.

— Нигде, — ответил он.

У меня бегали по спине мурашки, и я чувствовала себя так, словно кто-то живой копошился у меня в нейронах.

Для клуба шум был недостаточно интенсивным. Но что-то в нем мне слышалось очень знакомое.

Нервные окончания внезапно взорвались, по волокнам помчались искры, ответ сам собой родился у меня в голове.

— Виктор…

И тут я услышала то, что ожидала: по коридорам эхом прокатился чей-то голос, который по системе громкого вещания срочно требовал доктора Варислава в комнату номер 242..

Я заскрипела зубами, чувствуя, как наполняется кровью сердце у меня в груди.

— Виктор, не надо…

Он с легкостью проскочил мимо медсестер, потому что тех не особенно волновали долгосрочные пациенты, которые с их точки зрения были не более чем обузой, отнимавшей у них драгоценные силы и время. Наверняка он вошел, прикрыл за собой дверь, а затем уселся рядом с ней на тот самый стул, на котором я сидела целых пять лет. Интересно, что он сказал ей?

Наверное, спросил, ради чего она так цепляется за свою совершенно никчемную жизнь. Потому что, если бы она не цеплялась, сказал он, ей давно бы пришел конец. Он, наверняка, также сказал ей, что в смерти нет ничего страшного, что это покой, а кто не хочет покоя? Он наверняка нашептал ей все это на ухо, нежно, словно уговаривая ее отдаться ему, а затем он с интересом наблюдал, как гаснут колебания на экране кардиографа.

Ее веки уже сомкнулись, но глазные яблоки за ними, наверное, еще слегка подрагивают. Обмякли ли ее постоянно сведенные судорогой конечности? Вполне вероятно.

Поздними ночами и ранним утром я частенько задумывалась над тем, слышит ли она меня в коме, но потом я перестала волноваться на эту тему, когда поняла, что это не имеет никакого значения. Зачем ощущать себя частью мира, если не можешь на него никак реагировать?

Я знала наперед все те вопросы, что он задал ей, потому что не раз задавала их сама себе. Я легко могла представить, как разыгрывалась эта сцена, потому что тысячи раз разыгрывала ее у себя в голове — только на месте Виктора была я.

Но я не знала, лучше оно или хуже, что все случилось так.

Я затормозила с жутким визгом перед приемным покоем и выскочила из машины, даже не заглушив мотор. Виктор стоял и ждал меня, я с трудом различила его силуэт сквозь слезы, стоявшие у меня в глазах. Он схватил меня, я заорала, тогда он, не обращая внимания на людей вокруг, взял меня за затылок и прижал мою голову к своей груди, так что со стороны могло показаться, что мы просто еще одна парочка убитых горем родственников.

Затем я оттолкнула его и заглянула ему прямо в глаза, вложив во взгляд такую силу, что он (я надеялась) пробьет Виктора насквозь, словно пуля, выпущенная из ружья, но он только моргнул в ответ. Еще раз. И еще.

— Что ты с ней сделал?…

Мой вопрос прозвучал не как вопрос, а как обвинение.

— Ничего я с ней не делал, — ответил он. Его обычный ответ.

— Они делают это сами, — закончила я за него. Я чувствовала себя опустошенной, бессильной, никому не нужной. Я знала, что она все еще лежит в палате, но не видела никакого смысла в том, чтобы в последний раз посмотреть на нее. Вернее, на то, что когда-то ею было.

— Я ненавижу тебя, — сказала я Виктору. Он ничего на это не ответил.

В молчании мы ехали обратно в лагерь, потому что больше нам ехать было некуда. С неба лило как из ведра, и весь мир от этого казался своим собственным размытым отражением в стекле. Я села за стол, а Виктор сварил мне черный кофе — такой сладкий, что у меня от него слипались зубы, — а потом сел напротив меня.

Из-за шума дождя и детских криков снаружи казалось, что за окном идет война.

— Что ты ей сказал? — спросила я после долгого молчания.

— Тебе не все равно?

— Все равно.

Затем:

— Нет, не все равно.

Затем снова:

— Да нет, не все равно.

Он наклонился ко мне так близко, что я, сидя с опущенными глазами (веки казались мне такими тяжелыми, что не было больше сил их удерживать), увидела его ладони и запястья.

— Зачем, Виктор? Ты зашел слишком далеко.

— Ты же сама мне говорила, что жизнь — это постоянная игра на повышение. А наша жизнь — тем более.

— Но я не имела в виду такое.

Снаружи раздался такой звук, словно что-то взорвалось. Я выглянула в окошечко трейлера и увидела, что один из детей бросал ржавые детали двигателя в лужу. Со стороны это напоминало фотографию, на которой жертв геноцида хоронят в братских могилах.

— Брось, — сказал Виктор, — мы оба знаем, что так не могло продолжаться вечно. Ты просто все ускорила своим поступком.

— Я? Я думала, речь идет о тебе.

— Ты убила Роллинса у меня за спиной!

— Только потому, что ты убил Кристиана!

— Но это было до того, как мы познакомились! Это случилось еще тогда!

Я заскрипела зубами от отчаяния и гнева.

— Виктор…

— Что? — отозвался он, взял меня за подбородок и поднял мою голову, чтобы я смотрела ему в глаза. На лице у него застыло очень странное выражение, которое я не могла расшифровать.

Я подумала, как здорово было бы впрыснуть ему пентатенола натрия, чтобы посмотреть, как он будет корчиться и пускать пену изо рта.

Я подумала, как здорово было бы выплеснуть стакан полихлороксила ему на шею, чтобы он всосался через кожу в кровь и вызвал бы разрыв сердца.

Или привязать его к кровати и подключить его к капельнице с одним из тех медленных, вкрадчиво действующих ядов, которых я немало разработала на протяжении нескольких последних месяцев.

— Ты сам не понимаешь, что ты натворил.

— Все я понимаю, — сказал он, склонившись ближе ко мне, так что я почувствовала его горячее дыхание. — Она нужна была тебе как оправдание того, что ты делала, Ваня, нужна была для того, чтобы тебе в голову не пришла мысль завязать. Вот и все. Пока тебе приходилось платить за ее содержание, у тебя имелся повод.

— Повод для чего?

— Для того, чтобы выносить все это дерьмо, — ответил он. — Все, чем мир швыряется в тебя. Или швырялся.

Напряжение усиливалось. Я думала о всех ночах, что я провела у изголовья сестры, хотя я и тогда уже понимала, что это бессмысленно. Она никогда бы не поправилась — врачи сказали мне это с самого начала.

— А что мне, блядь, оставалось делать? — спросила я его.

— Успокойся. Пожалуйста, успокойся.

Он сполз со стула, устроился у меня в ногах, взял мою руку. Дождь отчаянно молотил по металлическим стенам трейлера.

— Если стоишь рядом с большой дорогой — сделай шаг и выйди на проезжую часть. Если у тебя есть яд — попробуй сама, прежде чем дать другу. Расскажи мне, что ты сейчас чувствуешь?

— Я чувствую, словно держу в руке заряженный пистолет и не знаю, в кого выстрелить.

— Если у тебя в руке пистолет, просто поверни его стволом к себе. Загляни в ствол — ты увидишь внутри царапины, оставленные вылетевшими из него пулями. Вот и все, что нужно сделать.

Он погладил мое влажное от слез лицо.

— Зачем сдерживать себя? К чему вся эта борьба? Если бы тебя не одолевали эти чувства, ты бы не так сильно уставала от борьбы. Если же тебе приходится тратить столько сил просто для того, чтобы продолжать бороться, тогда к чему все это? Стоит ли оно того? Ради чего ты страдаешь?

Я покачала головой. Ему не удастся услышать, как я рыдаю, как бы он ни старался. Мне часто приходилось сдерживать слезы. Слишком часто.

— Все хорошо, — продолжал он вкрадчиво. — Перестань бороться.

Я вскочила, почувствовав прикосновение холодного предмета: это он попытался вложить пистолет мне в руку.

Внезапно я поняла, куда он клонит, и — самое странное — у меня это не вызвало особенных возражений. Я знала, зачем он все это мне говорит, но я все равно ему верила.

— Пожалуйста, не надо…

Он погладил меня по голове, сомкнул мои пальцы на рукоятке пистолета.

— Я не заставлю тебя делать ничего против воли.

Ты должна сама принять решение.

— Я знаю.

Пистолет лежал у меня в руке так, словно всегда там был. Я подняла его к свету. У моего отца было много оружия, но это были все охотничьи ружья. Пистолет — совсем другое дело.

Я посмотрела за окно — дождь лил пуще прежнего. Дети убежали, в лагере было тихо, словно его смыло дождевой водой.

— Мне нужно немного воды, — сказала я Виктору. У меня во рту… я не могу…

— Разумеется. Сейчас я тебе принесу.

Он направился в ванную и вернулся со стаканом. Я понюхала воду, опустила в нее кончик языка. Виктор улыбнулся.

— Привычка, — объяснила я и выпила воду залпом. — Тебе никогда не понять, что для меня значила сестра.

Посмотрев на него, я увидела блеск в его глазах и поняла, что он прекрасно понимал, что для меня значила сестра. Именно поэтому он и сделал то, что сделал, — разве могла быть другая причина?

Слеза скатилась у меня по щеке, и на какой-то миг мне показалось, что он опечален не меньше моего.

— Не знаю, смогу ли я, — сказала я.

— Конечно сможешь! — ответил он, снова опустившись на пол рядом со мной. Я слегка развела ноги в стороны, и он стал на колени между ними, положив руку на мое обнаженное бедро. Пистолет был по-прежнему у меня в руке, которую я положила себе на низ живота.

— Я в каком-то оцепенении, Виктор…

Он придвинулся ко мне — так, что я чувствовала его дыхание у себя на шее и видела свое отражение в его зрачках.

— Зачем ощущать себя частью мира, если не можешь на него никак реагировать?

Я улыбнулась, услышав, как Виктор повторяет мои слова.

— Ее больше нет. Она там, где ей лучше. Там, где всегда покой. Ты же хочешь снова встретиться с ней?

Я посмотрела на него, затем кивнула.

— Хорошо, — сказала я. — Хорошо.

Виктор облизнул губы, и в этот момент я наклонилась и начала целовать его, пока он не открыл губы в ответ на мой поцелуй. Он провел руками по моим бедрами, по моему животу, коснулся моего лица и тут я раскусила ампулу, которую положила к себе в рот, пока Виктор ходил за водой, и позволила яду пролиться в наши рты.

Только мгновение спустя Виктор осознал, что что-то не так, а когда понял, то отшатнулся от меня с такой поспешностью, словно между нами взорвалась граната. Слюна, смешанная с темно-лиловой жидкостью, потекла у него по подбородку, но он даже не пытался сплюнуть, настолько все это его застигло врасплох.

— Что это?

— Наверное, ты меня укусил.

— Чушь, это не кровь! — Он вытер подбородок и

уставился на пятна на своих пальцах. — Что это за фигня такая?

Я спокойно ответила:

— Хлоропроксимил. Или, по крайней мере, что-то ему подобное. Действует вроде цианистого калия.

— Господи, Ваня, ты…

— Я же говорила тебе, что мой метод лучше. — Я чувствовала, как желудок начинает реагировать на яд. — Не бойся, будет не очень больно. Поначалу будут судороги, и это очень неприятно, но уже через пару минут…

— Ты глупая сука, ты!..

— Не смей меня обзывать!

— Заткнись, ты понимаешь, что ты натворила? Внезапно он резко согнулся, словно кто-то ударил его в живот, а затем с трудом приподнял голову. Когда он ее поднял, его лицо было уже перекошено от боли.

— Мать твою, ты убил мою сестру! Это сделал ты! — заорала я.

— Я не убивал ее!

Жуткая боль пронзила теперь и мой желудок: словно кто-то схватил мои внутренности и скрутил их узлом. Я чуть было не выронила пистолет.

— Не пори херню, Виктор, — простонала я сквозь стиснутые зубы. — Ты убил ее. Ты много кого убил. Не оправдывайся.

— Но это правда! — простонал он в ответ. Он сделал такое движение, словно хотел вырвать у меня из рук пистолет, уж не знаю зачем. Ему это не удалось. — Я не убивал ее. И она сама себя тоже не убивала! Я разыграл тебя, Ваня…

Я закашлялась кровавым кашлем. Я сплюнула харкотину на ковер.

— Что?

— Я хотел доказать тебе, что могу заставить тебя сделать этот шаг. Я ее даже не трогал. Я не смог даже найти ее гребаную палату!

Моя голова кружилась, словно к ней притекала кровь.

— Виктор… я…

— Сначала я собирался, но потом… я понял, что не могу так поступить с тобой. Ваня, я ничего не вижу!

Что у меня с глазами?..

— Это ХПК. Он проник в твой зрительный нерв…

— Сделай же что-нибудь! — заорал он.

— Я не могу… ничего нельзя сделать…

— Блядь!

Он ударил кулаком по полу.

— Пистолет даже не заряжен!

Я заглянула в ствол. Виктор сказал правду.

— Тупой мудак! Зачем же тогда ты…

— Я не хотел убивать тебя! Я не хотел, чтобы ты убивала себя! Я просто хотел доказать…

Конец его фразы буквально утонул в потоке крови, хлынувшей из его рта. Он рухнул на пол, и через мгновения я рухнула рядом с ним, не в силах больше подняться. Мы лежали рядом, истекая кровью в унисон, словно клоны Ромео и Джульетты.

— Только так… только так все и могло кончиться… — сказал Виктор.

Я попыталась ответить ему, но в горле у меня булькала кровь, словно у жертвы лихорадки эбола.

Потом мне еще показалось, что он сказал «проклятие!», но я не уверена.

Я подползла к нему поближе, перевернула его на бок и приблизила свое лицо к его лицу.

— Теперь уже все равно, — сказала я. — Что вышло, то вышло.

Он взял меня за руку, и в тот же миг я ослепла.

И в абсолютном мраке я начала думать о том, что теперь станется с моей сестрой. Хватит ли у нее сил жить дальше теперь, когда рядом не будет никого, кто пытался бы ее разбудить? Или она сделает решительный шаг? В воду, с карниза. Положит всему конец. Я этого уже никогда не узнаю.