Диалог с отражением

— Мне кажется, все люди сумасшедшие, каждый по-своему, просто немногие позволяют себе жить, как чувствуют на самом деле. Я всегда завидовала таким. Мы будто в смирительных рубашках, нас постоянно что-то сдерживает. А они — свободны. Они живут в настоящем мире, которого мы, большинство, боимся.

— Вот если бы отдаться этому полностью — что будет, Жанна?

— Наверное, мы потеряем себя.

— А, может, возродим в себе кого-то другого? Более настоящего?

— Я не уверена, что смогу доверять тому воплощению себя. Что у меня тогда останутся мои мысли. А вдруг тот другой вытеснит меня, изгонит, как беса. И меня не станет…

— Это все страхи, Жанна. С которыми мы боремся, от которых просвещаемся или сходим с ума. Но только осознав их — мы сможем стать полноценными, настоящими. Испытать стыд и любовь к тому себе, каким мы себя создали. Чтобы потом умереть счастливыми.

— Мне бы хотелось узнать свои прошлые жизни. Может, это помогло бы исправить эту, понять свое предназначение.

— Не знаю, Жанна, мне всегда казалось, что я все о себе знаю, что мне не нужна ничья помощь в познании себя.

— Как минимум — самый лучший способ познания себя — это диалог?

— Даже с самим собой.

— Я надеюсь, ты не считаешь меня своей фантазией?

— Все мы чья-то фантазия, Жанна.

— Я точно знаю, что хочу жить, существовать. Если даже не совсем понимаю смысл.

— Как ты думаешь: смысла нет, или смыслов много?

— Думаю, что смысл — это предназначение, то что тебе в кайф, что у тебя получается. Как твое творчество.

— Знаешь, я не знаю, настоящее ли оно. Да и не люблю я это слово «творчество». Аж коробит. Сейчас все творческие личности. Сделал пару кадров — я фотограф. Нарисовал черный квадрат — о, какой в этом глубокий смысл. А ведь смысла в творчестве искать не нужно. Его придумывают критики. Что за дебильная работа — критик? Гм. «Автор этим хотел сказать то-то, выразить это, открыть глаза на то». А автор ничего никому говорить не хотел. Он просто накурился и написал рассказ о монстрах, живущих в носу, создал целый новый мир. Или ему было тоскливо — и он нарисовал японку, кормящую грудью котят. Или его бросила любовница — и он вылепил из глины большой толстый член — и покрасил его в зеленый цвет…

— Оригинально…

— Вряд ли, они думают о смысле. Картина, стихи, черно-белые снимки — это просто часть души. А душа — неописуема, она не подлежит критике. Понравилось или не понравилось, понял или не понял. Творчество не нужно понимать. Это невозможно, так же, как невозможно понять другого человека, его мысли, эмоции, чувства. Их можно только частично спроецировать на себя, переломить через свои, уловить что-то похожее в своих переживаниях. Но это все не то…

— Что-то тебя понесло.

— Зацепило просто.

— Ты не любишь критику. Я знаю.

— Мне кажется, Жанна, я рассуждаю здраво. Зачем поддавать критике свою душу?

— Но критика — это же не всегда плохо? Ты же сказала, что не знаешь, настоящее ли твое творчество. Это предполагает, что тебе нужна чья-то оценка.

— Не знаю.

— Ты же говорила, что все о себе знаешь, что чувствуешь и чего хочешь.

— Выходит, это не всегда так.

— Странно. Мне как раз этого не хватает — понять себя, поверить в то, что я существую, определить, что мне нравится, а что противно.

— Это хорошо, но иногда невозможно, Жанна.

— Но почему?

— Потому, что даже ели ты спланируешь свою жизнь, даже если в чем-то очень уверена — не всегда все зависит от тебя. Жизнь — это вечные перемены. В том числе в самой себе. И ограничивать себя не стоит.

— Что ты хочешь этим сказать?

— К примеру, сегодня я люблю тебя и думаю, что мы будем жить вместе долго и счастливо. Завтра ты ответила мне взаимностью — и я думаю, что счастлива. Послезавтра я все-также люблю тебя, а вот ты меня уже не любишь, но я об этом не знаю — поэтому все-еще люблю тебя. Это был мой план — быть с тобой вместе всегда — план, с которым мне теперь очень сложно расстаться и смириться, что этого не будет. Потому что хоть во мне ничего и не поменялось по отношению к тебе, — ты не любишь меня, и я не могу на это повлиять, изменить твои чувства. Проходит еще один условный день: ты не любишь меня, и я стараюсь тебя не любить, а, к примеру, заменить тебя кем-то другим, с которым я, как себе обещаю, уже не буду ничего планировать. А потом — кто-то любит меня, планирует (мечтает) прожить со мной вместе долго и счастливо, а вот я не люблю. Ну, как вариант. А их может быть очень много, в разных сферах жизни. Так зачем планировать? Сегодня я люблю тебя, а завтра ты спроси у меня снова.

— Ты хочешь сказать, что все временно?

— Это законы природы, Жанна. Мы меняемся — взрослеем, тлеем в пепел, перерождаемся в кого-то другого. Даже память о нас умирает. Потому, что этот мир, хоть в глобальном плане и незыблемый, для нас временный. У каждого из нас своя маленькая жизнь, которая важна только для нас. И наша маленькая смерть ни на что не повлияет, никого не удивит. Так зачем ограничивать себя в чем-то, делать выбор, бояться чего-то не успеть или сделать неправильно? Может, лучше дать себе свободу, осознав, что все, чему я покоряюсь, все что я делаю — это правильно и желанно. В данный момент…

— Значит, ограничивая себя — мы живем неполноценно?

— Речь не о каких-то извращениях или преступлениях. Речь о том, что необходимо нашей психике. Прочувствовать и принять свою первобытную природу. Оживить в себе существо с животными инстинктами, наделенное стремлением к свободе и нежеланием подчинятся кому-либо, наделенное любовью и ненавистью одновременно, хрупкостью и силой для борьбы.

— И сверхвозможностями?

— Всем, чем хочешь, Жанна.

— Обещаю тебе разорвать свою смирительную рубашку…

— А мне то это зачем обещаешь?

— Но ведь ты же в меня веришь. Доверяешь. Любишь.

— Потому что ты — это я…

 

Вселенная на коленке

Я пластилиновый человечек. В моих внутренностях разноцветные краски. Я запускаю длинные пальцы вглубь себя и цепляю ими густое тягучее масло. Вырываю его и бросаю комками на холст. Размазываю-размазываю ладонями. Добавляю желтый. Отхожу и всматриваюсь. Брызгаю синим. И когда наконец улавливаю совершенство своей картины — снова запускаю внутрь себя руки, в самое сердце — и рисую алым… Улыбку на своем пластилиновом лице.

— Официантка, повторите!

Мысли уже не повинуются. Воспоминания туманятся. Краски тускнеют. Во мне поселилось какое-то вселенское зло. Оно бурлит и кусается, усугубляя мое безумие.

Я кратер, извергающий из себя накопившееся за тысячелетия огненное дерьмо. Марионетка, тупое дитя мира, режущее себя на куски мыслями. В моих костях живут улитки. Они извергают зеленые экскременты, ползают внутри меня и воняют слизью. Теперь и я воняю ими.

Я паршивый пес. Гнилое яблоко. Алкоголик. Мои глаза высохли, слезы ушли в моря. Я уже не плачу. Кусаю себя за щеки. Я экскаватор, роющий землю рылом, клыками, когтями сломанными. Я — мочки пальцев, сдавившие шею. Меня больше нет. Я лишь иллюзия.

Но я не хочу быть прежним. И даже если бы хотел, никогда бы не стал уже. Наоборот, я жаждал испытывать безразличие ко всему, к людям, к работе. Мне не хотелось радоваться, я не мог. Мог только притворяться, чтобы другие не догадались, как я их ненавижу. Меньше чем себя, но тоже сильно. Но зачем им знать то, что я чувствую. Это только мое.

— Официантка, плесните еще виски!

Как-то Ева вышла с ванной и сказала:

— Я создатель.

— Что? — удивился я. — Создатель, в смысле бог?

— Не совсем, но в какой-то степени. Просто я поняла устройство мира: оно простое до безумия.

— И какое же?

— Оно на моей коленке.

— Звучит не очень убедительно, — подшучивал я.

— Смотри: мое тело — это Вселенная, погруженная в Космос — ванную с пенной водой. Она невидима и недоступна. А моя коленка — это видимое, то что возвышается — наш Мир. На коленку струится вода, создавая сотни маленьких пузырьков. Спустя секунду-другую они лопаются, а на их месте создаются новые — это существа. И когда вода льется — все прекрасно, циклично: старое умирает, новое рождается. Но как только я закрываю кран с водой — пузырьки растворяются, не оставив после себя ничего. Без воды — они перестают существовать. Так и мы…

— Красивая сказка вышла, — сказал тогда я. — Все мы немножко боги: что-то создаем, что-то разрушаем.

А теперь… Если бы меня теперь спросили, что для меня бог, я бы ответил, что бог — это фонарик. Фонарик с вечным аккумулятором, который освещает путь в темноте, но не гарантирует безопасности и не убивает страх, испытываемый к тому, что вне зоны его освещения. Он освещает одинаково всех, не разделяя их социально, расово или по сексуальной идентификации. В отличие от нас — любителей все шаблонизировать. Ему все равно, кто как живет — он просто светит. Остальное — зависит от нас. Идти по следу фонарика, или оступаться в темноту.

— Официантка, еще 50 грамм!

Только виски спасает. От этого света. Он мне не нужен. Я вывернул свой мир наизнанку. Мне нравится его тьма. Одиночество. Мазохизм. Обреченность. Закрываю глаза — и весь мир перестает существовать. И я будто помещаюсь внутрь прозрачного колпака, наполненного шумом и звуками. Я не вижу тех, кто их воспроизводит, я не ощущаю ничего вокруг. Я чувствую только биение своего сердца, легкий гул в ушах, иголки в пятках и сильную боль, которую пытаюсь заглушить виски уже 6 лет.

Но ничего не меняется, внутри меня время остановилось — и я осознал, что боль не проходит, что она обживается во мне, заполняя собой внутренности и сознание. Она поглощает меня и верит, что способна победить — вытеснить меня из самого себя. И мне кажется — ей это удается. Меня остается все меньше и меньше. Поэтому каждый день я заново прокручиваю самые важные воспоминания, ужасно боясь потерять малейшие из них.

А они мне так ни разу и не приснились… Ева и Максимка.

— Официантка, плесните еще!

«Огнями реклам, неоновых ламп бьет город мне в спину, торопит меня. А я не спешу, я этим дышу, и то, что мое, ему не отнять». Песня вырвала меня из прокуренного подвала и снова забросила в воспоминания.

Шесть лет назад они оставили меня. Их вынудили. Максимке было 8, Еве 31. Я же проживал возраст Христа. Ева тогда опять вернулась преподавать в школу, в которой проработала два года до ухода в декрет. И Максимку забрала туда же, чтобы был под присмотром. В мои же обязанности входило отвозить их забирать. Но в тот день у меня была срочная работа и я задерживался.

В наушниках звучал «Пикник». Я заканчивал роспись стены в столовой детского садика. Еще пару штрихов — и домой.

По пути назад я не чувствовал ни малейшей тревоги. Открыв дверь, помню, я даже не удивился, что в квартире темно. Ведь Ева и Максимка могли уже спать. Я включил свет и услышал телефонный звонок.

А потом я упал. Провалился. Очнулся уже в больнице. Спустя два дня.

Тогда мне приснился ужасный сон. Я стоял, наклонившись над кушеткой, на которой лежит Максимка. Ему больно, и он громко плачет. Я слышал, как хрустнула его косточка. Затем еще одна. Судороги сковали его худое тельце. Я не знал, что делать и от ужаса закрыл глаза. Сын громко кричал. Я боялся взглянуть на него и плакал. Его косточки начали хрустеть громче, и я чувствовал, как каждая из них ломается, пока не осталось ни одной целой, пока он не затих. А я так ничего и не смог сделать.

За эти два дня мои волосы покрылись инеем, а лицо — паутиной мелких морщин.

Они стояли на остановке, когда в их хрупкие жизни врезался на всей скорости пьяный водитель. Мгновенная смерть, без права на шанс. Без права на прощание. На последний взгляд.

Почему, так тонко чувствуя их обоих, я не увидел отблеска смерти в их глазах в то утро?

Опять та же песня. Может, она и была тем знаком, который я тогда не уловил.

31 и 8. Я всегда пропускаю эти страницы, когда что-то читаю. Пару пропущенных моментов из книги — ни на что не повлияют. Пару пропущенных моментов из их жизни — равноценно отрезанию пальцев.

Я избавился от друзей и знакомых — чтобы посвятить всего себя без остатка воспоминаниям, чтобы вырисовать полную картину и понять причины. Чтобы узнать — почему я заслужил эту невыносимую утрату. Сейчас это самое важное для меня…

Но иногда мне становится страшно — и тогда я меняю пьянство дома на пьянство в каком-то захолустном баре.

— Официантка, повторите!

Снимаю очередной невидимый снимок с веревочки моей памяти.

На двухлетие наших с Евой отношений я преподношу ей подарок — мы переезжаем со своих общежитий в съемную квартиру. Я как раз получил прибыльную работу — нужно было расписать одну церквушку — и мог позволить содержать ее, еще студентку, и себя. Это был самый счастливый день в нашей жизни — когда мы второпях перевозили свои скромные пожитки в гостинку.

Она была моей музой и натурщицей, моей любимой. Ее родное лицо отобразилось во множестве моих работ. Я хотел рисовать только ее, без устали, днями и годами. Я раздаривал часть ее души, чтобы ее же увековечить.

— Дэн, я вот о чем размышляла. Я думаю, что творческие люди — писатели, художники и другие — знают и ощущают больше других. Мне кажется, их фантазии, воплощенные в своих работах — это часть скрытой от других правды. А еще они маги или волшебники — ведь их творчество способно влиять на людей и менять их жизнь. И это, наверное, так замечательно писать о чем-то хорошем, ведь в нашей жизни так много страхов и зла. Писать о любви, красоте, природе — об этом ведь так мало пишут теперь. Рисовать яркими красками, а не марать серостью бумагу. Вызывать позитивные эмоции. Ведь людям, погребенным под своими проблемами, заботами, болезнями так не хватает света и радости.

— Думаю, ты права. Но когда писатель счастлив, разве ему хочется писать? Принято считать, что творчество чаще рождается из боли и разочарований, страданий, нежели из большой любви.

— Как у Аэши и Калликрата?

— Да. Но у них тоже не обошлось без боли, предательства и смерти.

— Мне нравится их история. Их любовь так сильна и горяча, что они ни на секунду в своей жизни не забывают о ней. Даже после смерти. Рождаясь заново, они ищут друг друга, чтобы вновь соединится, слиться душами. И пусть в этой, очередной, жизни они будут счастливы всего миг — но две тысячи лет ожидания того стоили. Я думаю, что память о любви не должна умирать, а передаваться по наследству с новой жизнью. Может, и мы с тобой новые воплощения Аэши и Калликрата?

С ней я всегда чувствовал себя умиротворенным и добрым, что даже не верилось, что мужчина способен так ощущать. Расставаясь на весь день, разбегаясь по своим делам, мы встречались вечером, будто после длительной разлуки. И очень много обнимались, согревая друг о друга наши души.

Я заархивировал снимок с фрагментом нашей жизни и поместил его обратно на свое место в хранилище моей памяти.

А что со мной стало сейчас? Удрученный, рано поседевший нервный алкаш. Она бы ни за что не подумала, что я могу так измениться. Без нее.

— Официантка, еще виски, пожалуйста!

Спустя два года совместной жизни, как раз после окончания Евой университета, мы расписались. Свадьбу как таковую не играли. Просто посидели в ресторанчике в кругу друзей. Ева даже платье не покупала, она не понимала всей этой свадебной канители. Я же все равно стремился сделать все, чтобы она чувствовала себя невестой. Заказал эксклюзивные кольца из белого золота, и порадовал ее ключами уже от нашей квартиры, купленной в кредит. В планах было пополнение семейства, а это, я считал, невозможно в чужой крохотной гостинке, пропахшей чужими жизнями и смертями…

Звон бокалов, ее улыбка, наше счастье. Это был незабываемый момент — официальное начало нашей общей жизни и четырехлетие любви. А когда наша любовь пошла в первый класс — у нас родился Максимка. И я ощутил счастье. Полноценное, яркое, потрясающее.

— Официантка, еще 50!

Сегодня мне все можно. Сегодня Максимке было бы 14. За тебя, сын!

Максимка. Копия мамы — черные волосы и глаза цвета берлинской лазури. Я помню каждый день нашей жизни, все по датам и часам. Благо, у меня было на это 6 лет.

А потом этот город все-таки отнял у меня то, чем я дышал.

Но они ведь где-то есть, существует. По крайней мере, я продолжаю их жизнь в своих картинах. Может, произойдет какая-то обратная реакция, как с Дорианом Греем — и нарушая законы материального мира — они вернутся.

И мне кажется, что это уже начинает происходить. Однажды я увидел, как из картины вырывались маски с их искаженными лицами. И тогда в пьяном угаре я решил, что, если буду бесконечно их рисовать, это продлит их существование в этом мире.

Теперь они снова могут видеть. И никто одновременно не видит столько, сколько они. Они смотрят глазами Белоснежки и гномов на ребятню в столовой детсада; им молятся люди в церквях и храмах, как Деве Марии и младенцу Иисусу; они смотрят со стен гостиных, спален и фойе глазами персонажей множества картин. Они смотрят на меня в моей квартире

Но иногда мне становится безмерно грустно. Грустно оттого, что как бы долго их лица не цеплялись за стены и за холсты, когда-нибудь Вечность превратит мои рисунки в пепел, и их картинные души покинут этот мир.

Если бы я мог договорится с Вечностью. Дать взятку. Чтобы она сохранила след их пребывания на земле… Если бы я мог… Но я всего лишь вселенная на коленке… Закрыть кран — и я перестану существовать.

— Официантка, повторите!

 

Мой дракон

В моей хрупкой душе жил маленький дракон. Он был теплым и тихим. По утрам он шуршал крыльями, стараясь нежно меня разбудить, а по вечерам свистел мне еле уловимую мелодию, чтобы я мог беззаботно уснуть.

Когда мне было тревожно, я чувствовал его силу и защиту — и успокаивался. Когда мне пытались причинить зло, он расправлял крылья и извергал пламя в мое сердце, чтобы я помнил, что не смею сам так поступать с другими. А когда я любил, он выделывал внутри меня виражи, которые щекотали мое нутро и заставляли смеяться.

Я был счастлив и держал его внутри себя, тем самым обрекая его на смертность и заключение. И однажды поняв его жертвенность ради меня — я решил отпустить его на свободу.

Я открыл окно, сосредоточился — и выдохнул его из себя. И увидел, каким прекрасным он был. Его полупрозрачные чешуйки отражали солнце и облака, а зеленые глаза собрали в себе все оттенки природы.

Дракон покружил над моей головой и улетел в неизвестность. А я, обмякнув, закрыл заплаканные глаза руками и упал на колени. А когда открыл — увидел под собой море: синее, бирюзовое, черное. И понял, что я лечу…

 

Жаба

В лесу на небольшом болоте жила жабья семья. И была среди них одна мерзкая жаба, вся покрытая огромными бородавками. Жаба эта была вся из себя — наглая, противная и эгоистичная. Она считала, что все ее сородичи слишком слабые, мелкие и тупые. Поэтому, как только на болото залетали комары, жуки или мухи, она без зазрения совести наперебой ловила их, не давая полакомиться более мелким лягушкам. Главным для жабы было — ее выживание. И больше всего она любила хорошенько набить свой желудок, а потом громко петь песни.

Со временем все ее жабье семейство вымерло от голода. Но жабе так было даже лучше — теперь ей не надо было прыгать впереди всех, чтобы поймать добычу, а можно было просто сидеть на месте и поджидать какого-нибудь жучка-дурачка.

Жила бы она так и дальше, но мертвые тельца жабьей родни начали разлагаться — и болото пропиталось их тухлым, зловонным смрадом. Вода гнила, и комарам уже не хотелось подлетать на болото. Но ужасней всего воняла сама жаба. Правда, это ее тоже не смущало. Она сидела на комке мха, выглядывающего из заплесневелой воды, и пела песни. Пока не поняла, что смертельно проголодалась, а еды вокруг нет.

Недолго думая, мерзкая жаба начала пожирать трупики своих разложившихся сородичей. И вскоре поняла, что их вкус ей нравится, и другой еды ей уже не хочется.

Но мертвые тушки были заражены глистами, и в желудке у жабы паразиты распробовали, что живые внутренности намного вкуснее падали — и стали пожирать ее изнутри. Жаба еще не знала, что теперь добычей стала она, и все также, насытив свое пузо трупами, беззаботно пела. Как вдруг ее кваканье исказилось и превратилось в хрип, а из ее пасти брызнула кровь. Испугалась жаба и стала молить жабьего бога о помощи, потому что ей очень сильно хотелось жить.

И тут в болото вступила нога человека. Из последних сила жаба выпукнула из себя тихое «ква». Человек заметил земноводную и сказал: «О! То, что нужно», поднял ее за дряблую кожу и бросил в банку. «Чмяк», — приземлилась жаба и подумала: «Здорово! Сейчас меня спасут, и я снова буду жрать жирных букашек, какать и петь».

Человек принес банку с жабой в большую белую комнату и поставил на стол. «Дивный новый мир», — подумала жаба, осматриваясь по сторонам в поисках мух. Латексные пальцы вытащили ее за лапки из банки и привязали их к дощечке с гвоздями, будто распяли. Жаба дернулась, но тут в ее липкое брюхо вонзился скальпель. «Ква», — булькнули кишки жабы и вывалились наружу. «Фу», — сказал человек, увидев сгнившие внутренности и выползающих паразитов. И выбросил жабу в мусорное ведро. Ибо гнуснее ее жизни была только ее смерть.

 

Сон. Кровь богов

Сегодня море было как никогда неистовым и безжалостным. Волны бушевали словно дикие звери, пытаясь поймать жадными ртами трусливо кричавших чаек. С очередным ударом они выбросили на берег матроса, выжившего после кораблекрушения, и будто испугавшись, затихли…

Странник лежал, уткнувшись лицом в песок. Он был истощен… Могучее солнце обжигало его плечи, мокрые лапы щекотали пятки, а в рот набились острые ракушки. И казалось, не осталось в нем уже ни капли жизни.

Спустя какое-то время отвергнутый морем чужестранец очнулся, повернулся на бок и увидел склонившегося над ним бородатого старика с палкой в руке. «Ты принёс воду?», — спросил он.

Моряк, собрав все силы, перевернулся на спину и простонав от боли приподнял голову. «У меня нет ничего с собой, всё утонуло», — прохрипел он.

«На этом острове нет пресной воды», — объяснил старик…

«А что же вы пьете?», — удивился чужестранец и заметил, как к нему приближалось какое-то местное племя… Чужеземцы, как и старик были одеты только в набедренные повязки из пальмовых листьев.

«Росу, кокосовое молоко и кровь богов», — ответил старик.

Люди с племени подошли к страннику и поклонились. Моряк попытался привстать, чтобы оказать такую же честь, но бессилие сломило его волю.

«О, бог, ты принёс нам воду?», — спросил старейшина племени.

Гость едва смог помотать головой. И вдруг его зрачки расширились от ужасного предчувствия…

«Так выпьем же крови бога!», — крикнул старейшина.

Чужеземцы погрузили моряка на носилки, украшенные цветами, и унесли вглубь острова… И только море снова разбушевалось, будто скорбя по кому-то родному…

 

Сон. Козлы

Как-то мне приснились большие рыжие козлы с мохнатой шерстью, пасущиеся у порога бабушкиного дома. Мы с бабулей наблюдали за ними, стоя в стороне.

Спустя какое-то время из соседнего двора пришёл худой лысый козёл. На ноге у него была большая рана, из которой торчала прорвавшая мясо кость. Больной зверь вонял запекшейся кровью и старостью. Но он тоже хотел беззаботно пастись вместе со всеми…

Увидев сочную зеленую траву, он громко упал на костлявые колени и высунул шершавый язык, чтобы оторвать пучок. Но тут один из рыжих козлов, оторвавшись от братского пиршества, подбежал к нему и бесцеремонно повалил на спину. Лысый козёл не мог сопротивляться из-за своей слабости и только громко блеял. А рыжий козёл уже жадно впивался в кишки больного и разрывал их, мотая головой…

Крики старого козла были настолько душераздирающими, что я во сне закрыла ладонями глаза. А когда открыла снова — увидела, как из его распоротого живота фонтаном бьет кровь…

Не знаю, почему я ничего не сделала, чтобы ему помочь… Может, потому что нельзя вмешиваться в дела природы или потому, что я только жалкий наблюдатель, не имеющий права что-то изменить? Я лишь обернулась к бабушке, стоящей рядом, и с горечью в голосе сказала: «Даже львы не едят друг друга»…

Она посмотрела на меня с удивлением и ответила: «Так это же козлы»…

 

Сон. Мертвые акулы

Я шла по заброшенному парку, бродила по потрескавшимся от времени тропинкам, всматривалась в очертания кустарников, напоминающих животных, переходила ручьи по каменным мостам… Но вскоре дорожки закончились, и мне пришлось пробираться сквозь запутавшиеся ветки деревьев. Казалось, они сговорились не пускать меня дальше и крепко сцепились «руками».

Когда я наконец выбралась из зарослей, оказалась на холме. Внизу шумел океан, устеленный серым туманом. Я покатилась с горы вниз, вспахивая ногами, словно плугом, податливую землю, и оказалась у кромки пугающе темной воды. Но мне обязательно нужно было плыть, иначе, я чувствовала, случится что-то непоправимое — конец всего.

Мимо меня проплывали люди в прозрачных лодках. Я тоже легла животом в одну из оставленных на берегу посудин и оттолкнулась. Управлять лодкой не пришлось, она сама несла меня вслед за другими.

Сначала я наблюдала за отрешенными лодочникам, а потом взглянула на дно лодки. Сквозь синюю воду были видны очертания гигантских серых акул. Я стала всматриваться. Их мертвые рыла были устремлены вверх. Казалось, будто кто-то привязал этих громадин хвостами ко дну. Некоторые их них почти касались пастью моей лодки. Часть акул уже успели разложиться, и только выбеленные морской водой челюсти напоминали об их былом величии.

И вдруг я увидела, что над мертвыми плавают живые акулы-альбиносы. Мое тело непроизвольно задрожало. Лодка зашаталась. И казалось, что я вот-вот свалюсь в воду и уйду на мертвое дно вселенского океана.

Но тут парень, который плыл в соседней лодке, заметил мой испуг. «Они нас не тронут. Разве что когда у кого-то случится хоть маленький порез. Вот такой», — сказал он и царапнул ножом мою ногу.

Я посмотрела с ужасом на царапину. Белые акулы, касались моего живота в прозрачной лодке. Я готовилась к смерти. Но рана не кровоточила, и вскоре я успокоилась.

Надо мной хохотали чайки. А я плыла дальше, до конца света, и теперь чувствовала себя бессмертной.

 

Сон. Страх

Снилось, что мы с тобой плыли в узкой деревянной лодке по непроглядному океану. Наша посудина была мелкая, и мутная вода постоянно заливалась внутрь… Это пугало. Мы направлялись к сооружению далеко впереди, чтобы передохнуть. Силы покидали нас. И тут я увидела плавник акулы.

Меня сковал страх, что акула перевернет лодку — и мы рухнем в ее темный подводный мир, где она разорвет нас, чужаков, на части. А ты была почему-то невозмутима, будто наверняка знала, что мы обязательно доберемся до цели.

Вскоре мы причалили к металлической платформе, заброшенной после прекращения добычи нефти. Привязали лодку и вылезли на одну из толстых железных балок. Сели и поджали колени.

Под нами продолжала плавать акула. Мы молчали. Я смотрела вдаль и тоже постепенно начала успокаиваться… Я пыталась принять свой страх, в надежде, что он исчезнет.

Передохнув, мы снова отправились в путь. Акулы уже не было, или мы перестали ее замечать.

Вскоре вдали показался берег, на котором нас ждали люди. Они приветствовали и радовались за нас. «Добрались», — вздохнули мы и подали им руки.