Разрыв

Полковник Скорняк стоял возле кровати и в упор глядел на Вальку. Ноги у него были широко расставлены, руки он держал за спиной. Но не это испугало Вальку. Испугало недоброе, почти жестокое выражение лица Скорняка. Валька был поражен.

— Дементий Александрович... — прошептал он.

«Может, я сплю?» — мелькнуло у него.

Однажды вот так же спросонья он увидел над собой историка Трембача. Но директор музея тогда улыбался, сверкая золотом зубов. Он говорил какие-то дружелюбные и даже ласковые слова. А Дементий Александрович угрюмо молчал. Взгляд его был суров, беспощаден. Так глядят на преступников.

Валька не выдержал и вскрикнул:

— Мама!..

И тотчас же распахнулась дверь и мать вбежала в комнату. Валька понял, что она стояла по ту сторону двери, ждала.

— В чем дело? Дёма... что такое?

Скорняк повернул к ней голову и резко произнес:

— Не мешай, Софья. Выйди.

— Но, Дёма...

— Выйди вон! — перебил ее Скорняк, и Валька не узнал голоса полковника: таким грубым и злым он стал.

— Пожалуйста, — мать умоляюще взглянула на Скорняка. — Но я прошу...

Она пожала плечами, испуганно взглянула на Вальку и, как слепая, пошарив руками по двери, беззвучно вышла.

— Вставай! — повернувшись к Вальке, коротко сказал полковник. Это был приказ.

Валька сжался под простыней, но делать было нечего, приходилось подчиняться. Он медленно отодвинул простыню и, не подымая глаз, свесил с кровати ноги.

— Гляди на меня!

Валька невольно повиновался.

И тогда Скорняк высвободил из-за спины руки и поднял их над головой. В каждой руке было зажато по тетрадке.

— Что это такое? — спросил полковник.

«Мой дневник!» — догадался Валька.

— Как все это расценивать? — продолжал Скорняк, потрясая тетрадками.

Открылся обман! Так вон в чем дело! Полковник разыскал и прочитал Валькин дневник! Щеки у Вальки стали заливаться краской, побагровели.

— Разрешите мне одеться, — чуть слышно прошептал он.

— Значит, ты мне лгал? — холодно спросил полковник.

Валька потянулся за брюками, стал просовывать в штанины ноги.

— Кто тебя научил вранью?

Валька надел брюки, дрожащей рукой снял со спинки стула рубашку.

— Кто, я спрашиваю, тебя научил лгать? Не мать, я надеюсь? Твои новые друзья? Прекрати копаться в одежде, негодяй! Отвечай.

Валька изумленно вскинул голову. Он не ожидал, что полковник обзовет его таким грубым словом.

— Что... вы... сказали? — с трудом выговорил он.

— Ты негодяй! — громче повторил Скорняк.

Услыхав этот выкрик, мать снова вбежала в комнату.

— Дёма!.. Я прошу тебя, Дёма!..

У нее в глазах были испуг и мольба.

Скорняк раздраженно швырнул одну из тетрадей ей под ноги, топнул ногой и замахнулся кулаком.

— Я тебе что сказал: выйди и не показывайся, пока я не позову! Ну — марш!

И он вдобавок ко всему грязно выругался.

Мать охнула, закрыла лицо руками, попятилась. Вальке показалось, что она вывалилась за дверь.

— Как вы смеете так!.. — возмущенно крикнул Валька. Он вдруг почувствовал, что страх, заставлявший его пригибаться, полностью исчез. Стыда, опалившего огнем щеки, тоже не было. Валькино лицо теперь горело не от стыда, а от возмущения.

Валька вскочил.

— Сидеть! — Скорняк шлепнул Вальку тетрадкой по щеке. — Ты все-таки привез сюда вещи этого подонка! Кинжал не утопил в реке, щенок, а привез и сплавил таким же подонкам, как Проскуряков! Куда ты подевал кинжал? Говори! Все равно все скажешь: кто они, эти твои дружки? Кто такой этот тип «демобилизованный воин?» Где он сейчас? Говори!

«Говори, говори, говори!» — как тетрадкой, хлестал Скорняк резкими, злыми словами. Это был допрос — и не простой, а жестокий, подлый. Валька оторопел, задохнулся. На глазах у него выступили слезы ненависти.

— Я тебя заставлю отвечать, щенок, ты у меня заговоришь!

Валька не видел перед собой ничего, кроме мокрого орущего рта. Но этот рот не мог принадлежать тому Дементию Александровичу, которого Валька знал уже больше месяца. Не полковник Скорняк, бывший партизан, стоял рядом. Кричал и топал ногами совсем другой человек, может быть, преступник, враг, надевший форму полковника милиции. И когда эта догадка дошла до Валькиного сознания, он вскинулся и прокричал со всею силою ненависти:

— Вы фашист, фашист, вот вы кто такой!

— Что-о-о? — задохнулся от гнева Скорняк, хватая Вальку за плечи.

В этот миг Валькина мать вновь ворвалась в спальню. Она бросилась к Скорняку, обхватила его сзади руками, потянула на себя, отрывая от сына. Но Скорняк отшвырнул ее плечом. Мать упала на пол.

— Не смейте! — звонко крикнул Валька. — Не смей бить маму, фашист проклятый!

Перед его лицом мелькнула рука полковника. Валька укусил Скорняка за палец.

— А-ах! — вскрикнул тот. — Щенок, ты так!..

Вскочив с пола, Валькина мать повисла у полковника на плечах, пронзительно закричала:

— Валечка, беги, беги, он убьет тебя!

Валька вырвался, проскользнул мимо полковника и отбежал к раскрытому окну. Путь во двор был открыт.

— Беги, беги! — продолжала кричать мать, мешая Скорняку ловить Вальку. Она отталкивала полковника, махала руками, визжала. Полковник уронил пенсне. Оно покатилось по полу, хрустнуло под его сапогом. На пол полетели и пуговицы от гимнастерки.

— Мама, беги и ты!..

— Да нет же, убегай ты, а то он из-за тебя и меня изувечит.

Рассвирепевший Скорняк уже оттеснил мать почти к самому окошку. В любой миг он мог схватить Вальку за руку, и, понимая это, Валька наконец вскочил на подоконник и выпрыгнул во двор. Мать загородила окно своим телом. Во дворе никого не было. Валька обогнул флигелек Магды и скрылся в густом саду.

Крики в доме Скорняка смолкли.

— Дёма, Дёма, успокойся, — лишь умоляюще говорила мать.

А голоса Дементия Александровича уже не было слышно.

 

В укрытии

Скоро замолчала и мать. Установилась тишина, которая нарушалась лишь пением птиц. Поднялся теплый ветерок, зашуршала листва. Посидев еще несколько минут в зарослях молодого вишенника, Валька пробрался к сараю, снял со стены весла и снова спрятался в саду. Он боялся, что его может заметить Герман Тарасович. Но этот человек, обычно шнырявший по двору с самого утра, сегодня словно сквозь землю провалился. Это Вальку только радовало. Он просунул весла в щели, перелез через забор и без всяких помех выбежал на тропу, ведущую к озеру. Теперь он знал, что Петьке Птице не придется долго ждать своего помощника.

Но, подбегая к озеру, Валька о встрече с Петькой Птицей не думал. Не до этого ему было. Он вспомнил, как крикнул Скорняку прямо в лицо: «Вы фашист, фашист!» Эти слова вырвались у него непроизвольно. Но Валька не каялся, что так вышло. Если бы ссора вспыхнула еще раз, он повторил бы их снова. Ему стало ясно, что Скорняк сбросил маску и вдруг предстал перед новой женой и ее сыном таким, каким был на самом деле. Что заставило его решиться на этот шаг? Вот этого Валька не знал. Он только мог догадываться, что все было связано с той главной тайной, которую так хотел раскрыть его дружок Петька Птица. Да и сам Валька мечтал о том же. И кажется, приближался час, когда не только Петька с Валькой, но и все люди должны были узнать, что же произошло здесь во время войны и почему погиб партизанский командир Мельников.

С этими мыслями Валька и вышел к озеру. Воду его рябил ветерок. Чуть-чуть шумел лес, в глубине которого блестели широкие полосы света. Все вокруг было спокойно, безмятежно. Не перекликались на острове часовые, не слышно было шума машин.

«Где все люди? — мелькнуло у Вальки. — Где Петька Птица? Что делают Магда, Марчук?»

На миг Вальке стало тоскливо и страшно. Ему показалось, что он уже никогда не увидит своих новых знакомых.

«Чепуха какая! — успокоил он себя. — Что с ними может случиться? Они в полной безопасности».

Валька проворно сбежал к причалу, отвязал лодку. И все-таки какое-то сомнение глодало его. Прежде чем оттолкнуться веслом от берега, он постарался вспомнить, что мог узнать Скорняк из его дневника. На чем Валька вчера остановился?..

Вечером он написал много. Дементий Александрович узнал о Марчуке, о госпитале под кроватью. Прочитал он и о том, как Валька нашел книгу с описанием крепости. Да, все это он теперь знал. Но, к счастью, Валька остановился на том, как они с Магдой отправились искать подводный вход в подземелье. Вперед он не забегал, рассказывал о приключениях по порядку. Да, это точно, Дементий Александрович о подводной лазейке знать не мог. И Валька, совершенно успокоившись, оттолкнулся веслом. Прощай, берег! Теперь неизвестно, когда Валька возвратится назад. Может быть, его ждет судьба Петьки Птицы, вынужденного скрываться от посторонних глаз в глухом подземелье.

К острову Валька причалил без приключений. Не успел он замаскировать лодку в кустах, как из развалин крепостной стены появился Петька.

— Ты уже здесь?..

— Здесь, здесь. Молодец, вовремя явился. Какие там дела, на воле?

— Дела, Петька, как сажа бела...

И Валька коротко рассказал дружку обо всем, что с ним случилось после того, как они расстались вчера.

Петька не удивился.

— Все ясно, — многозначительно заметил он.

— Но я пищи тебе не принес, — уныло добавил Валька.

— Это хуже. Ну да ладно, с голоду не помрем: у меня там осталось полгорбушки. Ты весла в лодку положил? Не пойдет такое дело, весла надо в другом месте спрятать.

Петька был настроен по-деловому. Вид у него был бодрый. Чувствовалось, что он хорошо выспался.

— Ну, а теперь за мной, — скомандовал он, когда весла были надежно припрятаны.

Путь предстоял знакомый. Теперь Валька мог бы проделать его с закрытыми глазами. Крепостная стена круто поворачивала вправо, возносилась все выше и выше. Тропа опускалась на плоский песчаный берег. Петька быстро шел впереди. На твердом песочке почти не отпечатывались его следы, лишь выделялись кое-где вмятины от пяток.

— Постой-ка, — сказал Петька, неожиданно остановившись.

Он вскарабкался по зеленому склону к стене, исчез в густой высокой траве, а когда появился, то в руке у него была туго свернутая в кольцо тонкая веревка. Она была знакома Вальке. Именно ею Петька и заарканил на острове своего будущего дружка.

— Мое лассо, — сказал он. — Может, пригодится.

Вальке хотелось расспросить его, как он провел ночь, поделиться своими опасениями. Он думал, что вожак закидает его вопросами о полковнике. Но тот не проявил любопытства, словно заранее все знал. Впрочем, можно было понять и так, что Петька Птица хочет поскорее очутиться в подземелье и только поэтому не спешит с расспросами.

Такое предположение оказалось правильным. Петька торопился, потому что полчаса назад видел на острове «кожаного шофера». Так он называл Германа Тарасовича. Об этом Петька и сказал Вальке, как только они укрылись в своем надежном тайнике.

— Я его ни разу на острове не встречал, — добавил Петька. — Директор музея все время шастал, а этот первый раз. Что ему надо?

— Не знаю, что ему надо. Только хорошего от него ждать нечего, — вздохнул Валька. — Что, если он заметил меня, когда я в лодке плыл?

— Нет, он в крепости был. По-моему, сейчас ему не до нас.

— Почему ты думаешь?

— Раскрыли что-то, Валька. Вид у этого типа был такой, словно его самого ищут.

— Не знаю, — не поверил Валька. — Тогда в крепости ему совсем нечего делать. Везде солдаты. Они быстро схватят.

— Кто знает, — усмехнулся Петька. — Может, у него пропуск какой особый есть.

— Кто же ему выдаст такой пропуск?

— А твой полковник! — с вызовом ответил Петька Птица.

— Мой, сказал тоже, — обиделся Валька. — Он мне никто. После того, что случилось сегодня, я с ним...

Не договорив, Валька отвернулся.

Петька понял состояние своего помощника и дружески дотронулся до его плеча:

— Ну чего ты... Понятно мне. Только ты сам виноват. Кто же о таких смертельных делах в дневниках пишет? Все это надо было в уме хранить. Тут такое дело: двое знают, а третий уже лишний. Самая главная тайна, она, брат, не только нас интересует. Мы ее ищем, Трембач с этим кожаным шофером ищут. Марчук тоже ищет. Это точно. А кто еще? Может, желающих больше, чем мы думаем. Да и этих трех, кроме нас, достаточно. Я, Валька, недаром свой отряд распустил. Тут кровью, как после войны, пахнет, я тебе не раз говорил. А ты это, со своим дневником, не понял.

— Я полковника фашистом назвал. Теперь мне возврата домой нет, — чуть слышно прошептал Валька, безоговорочно соглашаясь с другом. — Дементий Александрович — плохой человек. Плохой, Петька! И я не удивлюсь, если откроется, что это он моего отца предал и убил. В истории такие факты встречаются.

— Эта история темная, — кивнул Петька. — Недаром мой дед так Скорняка боялся. Но подтвердятся его слова или нет, мы не знаем. Подождать надо. А насчет дома... мне тоже возврата пока нет. Судьба у нас с тобой одинаковая. Одному плохо, вдвоем веселее, не падай духом!

— И то правда. Спасибо, Петька! Вдвоем не пропадем. Нам бы только снова Марчука увидеть. Он нам поможет, я в этом уверен.

— Ты погоди, чего спешить. Марчук Марчуком, но и у нас есть голова на плечах. Цену себе знаем, понятно?

Последние слова прозвучали хвастливо, но Валька уже знал, на что способен вожак, и не стал возражать. Петька Птица много всего перенес. Он бесстрашный и верный человек. С ним Вальке надо идти до конца.

— Я все приготовил для исследования тайника, — продолжал Петька. — Вычерпаем водичку консервными банками, люк откроем. Правда, масла бы подсолнечного надо, чтобы оно ржавчину в резьбе отъело. Но где его взять! Ломиком, может, подденем. Я и ломик принес.

— Когда ты успел? — удивился Валька.

— На рассвете.

— Рано встал? Или, может, совсем не спал? — сочувственно спросил Валька.

— С чего ты взял? Спал нормально. Даже сон видел. С твоим Марчуком воду из колодца откачивал. Марчук одну банку, а я две, три. Хороший сон!

— Где же ты его видел?

— Где, где. Там, где спал. У себя дома. — Петька Птица рассмеялся. — Кто бы мог подумать, что беглец дома ночует! Я, Валька, заповедь партизанскую вспомнил: находись там, где тебя меньше всего ожидают.

— Ты рискова-ал, — с уважением протянул Валька.

— Риск — благородное дело. Ну вот что, хватит отдыхать. Мое предложение такое: прежде чем начнем откачивать, слазим вниз, куда Марчук лазил. Надо же знать, что там находится!

Что ж, предложение было подходящее. И Валька поднялся, полностью полагаясь на сметку и находчивость своего вожака.

 

Ловушка

Прямой пучок света скользнул по узким ступеням лестницы, проник в глубину подземелья, и желтоватое, чуть мерцающее пятно легло внизу на массивные каменные плиты, на которых виднелись какие-то неясные отпечатки.

— Интересно, интересно, — прошептал Петька.

Он повел фонариком, пятно света поползло по каменным плитам, и Валька сообразил, что отпечатки на них — это следы Марчука. Он тотчас же сказал об этом Петьке.

— Ясное дело, — отозвался тот. — Пыль везде. Ну, спускаемся.

Узкая лестница была прочной, устойчивой, она не гремела и даже не подрагивала. Валька насчитал тридцать шесть ступенек.

— Колодец какой-то, — сказал Петька, подняв фонарик над головой.

— Похоже.

— Фашисты это бункерами называли. Мне дед про такие бункеры много рассказывал. Где же ход дальше? А-а, вот он! Смотри, какой коридор.

Но Валька и сам уже увидел коридор. Он начинался шагах в двадцати от лестницы и уходил вдаль, куда не доставал луч карманного фонарика. В него мог бы свободно въехать большой грузовой автомобиль.

— Ящики! — воскликнул Петька.

Одновременно с ним увидел ящики и Валька. Они штабелями возвышались по обе стороны коридора. На них чернели какие-то надписи и знаки.

— Немецкие, — определил Петька.

— Да, надписи по-немецки. Патроны, мины, гранаты, — перевел Валька. — Целый склад!

— Во бабахнуло бы!..

— Детонатор надо. Просто так не бабахнет. Или же поджечь, в крайнем случае.

— Знаю. Смотри, твой Марчук еще дальше ходил. Следы туда тянутся.

— В самом деле, пылища здесь...

— Может, лет десять не подметали. А семь лет наверняка. Смотри, ящики другие стали, длинные! — встрепенулся Петька.

— Оружие. Винтовки. Целый склад!

Коридор закончился еще одной лестницей. Она была гораздо шире и отложе. Внизу просматривалась площадка, тоже заставленная разными ящиками.

— Там дверь, — сказал Петька. — Железная. Видишь, такой же запор, как и на верхней. Марчук ее наверняка открывал. Пошли.

Запор — массивный металлический стержень — отошел со скрипом. Ржаво заскрипела и тяжелая дверь. Она поддалась немного и остановилась. Потом, когда Петька с Валькой нажали изо всех сил, отворилась еще чуть-чуть. В образовавшуюся щель уже можно было протиснуться. Петька пролез первым. За ним последовал и Валька.

— Фу, черт, пылища... в рот лезет, — пробормотал Петька. — Куда мы попали? Здесь не повернешься. Опять ящики, что ли? Точно, ящики, только вроде пустые. Надо перелезать. Потолок высокий, смотри. Ты понял, как дверь была замаскирована? Ящики ее закрывали.

— Да их мало. Вот тут пролезть можно.

— Где? А, точно, — обрадовался Петька. — Кто-то отшвырнул.

— Внутрь отшвыривали. Дверь отыскали, а она с той стороны была заперта. Теперь все понятно.

— Неужели выбить не могли?

— Железную-то? Ты видел, какой она толщины?!

— Автогеном бы...

— Значит, и автогеном нельзя. Ну, лезем дальше или назад возвращаемся?

— Как ты думаешь?

— По-моему, поглядеть надо, — после небольшой заминки сказал Петька Птица. — Не зря же спускались. Второй раз полезем — лучше соображать будем.

Валька согласился с ним. Ему тоже хотелось знать, что же скрывается за грудой пустых ящиков, какие тайны еще ждут исследователей в подземелье.

— Тишина какая, — прошептал Петька, осторожно ведя перед собой фонариком. — Могильная, как говорится. Видишь, двери? Одна, вторая... вон третья. Куда идти?

Валька невольно прижался к своему дружку. Тишина в темноте впервые показалась ему зловещей, пугающей.

— Да, брат, — растерянно пробормотал Петька, видимо, испытывавший такое же чувство. — Тут и не захочешь, да все равно мысли разные в голову полезут... Страшновато делается, да?

Валька кивнул.

— Может, вернемся? — прошептал он.

— Нет, — не согласился Петька. — Марчук один сюда лазил, а мы с тобой вдвоем. Следы в правую дверь ведут, — добавил он. — Идем туда. Не бойся, не заплутаемся. Следы нас выведут.

Но не успел он это сказать, как фонарик дрогнул в его руке. Пятно света заплясало на каменном полу, освещая четыре цепочки следов. Босой человек вошел в правую крайнюю дверь и возвратился назад. Но теперь рядом с отпечатками босой ноги отчетливо различался отпечаток сапога. Обутый человек шел осторожно, не наступая на следы босого. Он и назад вернулся тоже осторожно: следы нигде не перекрещивались и не совпадали. Босым был Марчук. Он проник в подземелье, как и Валька с Петькой, в пролом под водой. Обутый же, несомненно, знал другой путь!

Валька с Петькой переглянулись, но не проронили ни слова. Фонарик все еще дрожал в Петькиной руке. Мелкая дрожь сотрясала и Вальку.

Мальчики думали об одном и том же: откуда же появился здесь обутый?

Самый простой ответ был и самым страшным. Обутый спустился сюда из замка. Он никому не отдавал отчета и ни от кого не прятался. В кармане у него хранился ключ от подземелья. Босые следы на камнях его, конечно, не могли не заинтересовать. Он тотчас же понял, что в подземелье замка существует другой — тайный — ход. И этим ходом уже пользуются неизвестные люди. Они появляются со стороны озера, из воды. Такой вывод непременно сделает человек в сапогах. И этим человеком может быть только...

— Пан историк! — вырвалось у Вальки.

Но Петька Птица отрицательно покачал головой.

— Нет, директор музея не ходит в сапогах, он носит все время ботинки. Я знаю его следы, они длинные и узкие. — Он помолчал и добавил: — Это другой. Тот, который шастал на острове. Кожаный шофер.

— Герман Тарасович?

— Он. И погляди... какой свежий след! — Петька нагнулся. — Очень свежий. Кожаный шофер был здесь сегодня.

— Петька, погаси фонарик, — прошептал Валька.

Свет мгновенно потух.

— Ты что? Услыхал что-нибудь?..

— Нет, я так... Давай послушаем. Если этот человек здесь...

— Ладно, посидим тихонько. Но я думаю, что он уже вылез наверх. Я же говорил, что видел его в крепости.

Мальчики минуты две помолчали.

— Да нет, тихо все, — нарушил молчание Петька. — Он только Марчука обнаружил, а нас еще не мог. Первым делом мы свет увидели бы: он тоже с фонарем бродил. Я где-то читал: даже свечка и та в темноте видна чуть ли не за километр. Пошли дальше. У нас фонарик хороший, яркий, издали опасность разглядим. Включаю.

Электрический свет вновь вспыхнул в темноте, прорезал светлой полосой пространство, метнулся из стороны в сторону, выискивая подозрительное. Но, кроме стен, потолка да пола, в свете луча ничего не мелькало.

— Опять коридор, — сказал Петька. — Посмотрим, что там дальше.

Мальчики прошли шагов сто. Справа открылось углубление. Из этой ниши круто вверх вела лестница.

— Путь из нижних подвалов в верхние, — определил Петька. — В верхних я бывал. Но камера смертников была где-то внизу. Может, мы не в ту дверь повернули? Ну, что делать будем? Вверх полезем или назад возвращаемся?

— По-моему, Петька, назад надо. Если Герман Тарасович по берегу рыщет, то одежду нашу найдет и догадается, где подводный лаз. Тогда нам из подземелья не выбраться.

— Он и плавать не умеет, твой Герман Тарасович, — насмешливо возразил Петька. — Я видел, как он купался. Барахтается, словно женщина, возле берега, пузыри пускает. Не бойся! — И Петька Птица, больше не раздумывая, стал взбираться по железной лестнице.

Валька последовал за вожаком, но на душе у него было тревожно. Ему хотелось поскорее выбраться из этого глухого лабиринта. Мысли о бегстве из дома вновь захлестнули его. Заныло сердце. Он готов был взмолиться, чтобы Петька повернул назад, но вожак, не оглядываясь, взбирался наверх. Лестница под его ногами чуть-чуть звенела и металлически поскрипывала. Звук был хотя и негромкий, но отчетливый и разносился, наверное, далеко. Если бы сейчас в подземелье оказались люди, они наверняка насторожились бы. И об этом Вальке тоже невольно думалось.

А Петька Птица тем временем вылез наверх и шептал оттуда, чтобы Валька поторапливался.

— Сюда свет проникает, — сообщил он. — Мы на поверхность выбрались.

— Давай вернемся, — снова предложил Валька. Его все больше и больше охватывала тревога, причины которой он не понимал. — Для первого раза хватит. Нам еще воду вычерпывать да тайник исследовать. Работы знаешь как много!

Последние слова на Петьку подействовали.

— И то правда, — сказал он. — Спускаемся. А здесь в другой раз пошарим.

На последних ступеньках лестницы Петька поскользнулся. Валька успел отскочить, а то бы падающий вожак сбил его с ног.

Свет потух. Наступила темнота. Петька Птица отчаянно простонал.

— Что с тобой? — кинулся к нему Валька. — Ногу сломал?

— Не-ет, хуже. Фонарик разбил.

И тут случилось то самое, непредвиденное, как будто с совершенно ясного солнечного неба грянул гром.

Валька хорошо запомнил эти секунды. Сначала вспыхнул тоненький слабый лучик, а вслед за этим яркий сноп света накрыл мальчиков.

Валька потом вспомнил, что первой мыслью у него было: «Марчук!»

Но он ошибся. Не Марчук стоял рядом, совсем не Марчук.

— Кожаный шофер! — выдавил Петька Птица.

Это была ловушка.

 

Пленники

Прошло несколько секунд.

Первым опомнился Петька Птица. Загораживаясь от света ладонями, он глухо проворчал:

— Ну что? Не хватит играться?

— Ты прав, щенок, хватит, — раздался негромкий голос. — Внучонок сторожа? Я не ошибся? А с тобой, значит, Мельников? Ну, я так и думал. Вот до чего доводит дурная компания!

В трех шагах стоял Герман Тарасович, сомнений быть не могло, и у Вальки похолодело и напряглось в груди.

— Что скажет ваша прелестная мама? — продолжал кожаный шофер. — А тем более ваш новый папа, полковник Скорняк? Кстати, какой он у вас по счету, молодой человек? Третий, если мне память не изменяет? Или, может, четвертый? Мадам умеет жить! Но кто же ее станет порицать в наше безбожное время! Три или четыре мужа для такой красивой женщины вовсе не предел.

— Как вы смеете говорить это! — забыв о страхе, крикнул Валька. — Вы можете меня бить, пытать, но оскорблять маму я вам не позволю!

— Ай-яй-яй! — Кожаный шофер укоризненно покачал головой и затем спросил с насмешкой: — Что же я сказал плохого? Кроме правды, я не сказал ни слова. А бить... — он умолк, — зачем же? У меня рука тяжелая, я и убить могу. А зачем убивать сопляков? Думаю, что до этого не дойдет. Ну-ка, вставайте, искатели приключений, покажите, как вы сюда пробрались.

— Известно как, сверху, — отозвался Петька. — Через потолок.

— Не бреши, байстрюк! Сверху не то что такой щенок, как ты, а и воробей сюда не залетит. Ваши следы от воды ведут.

— Тогда чего спрашивать, — проворчал Петька. — Выследил, так не спрашивай.

— Молчать ты у меня будешь, гаденыш?! — рявкнул Герман Тарасович. — Поучился бы у своего приятеля, как со старшими разговаривать. Пионер, наверное? А если так, то пионеров учат вежливому обращению!

— А вы тоже обращайтесь с нами вежливо, — сказал Валька. — Не обзывайте. Мы вам ничего плохого не сделали.

— Ты так думаешь, партизанский сын? — снова усмехнулся кожаный шофер. — Я другого на этот счет мнения. Ну да ладно, что считаться. Где Магда, ты мне скажешь?

— Как я могу сказать, если не знаю.

— Не знаешь, значит?

— Не знаю.

— А кто одну вещицу из музея спер, тоже не знаешь?

— Не могу я знать все, что вам захочется.

— Так, так, молодой человек. Интересно получается, — насмешливо сказал Герман Тарасович. — Ты врешь да еще хочешь при этом, чтобы я разговаривал вежливо. Но если у меня сдадут нервы? Как я могу вежливо разговаривать, если нервы у меня в страшном напряжении?

— Но я же не виноват. — Валька пожал плечами.

Петька толкнул его локтем.

— Да брось ты с ним!.. Он знает, что это я кинжал выкрал, и нечего тут...

— Это другое дело, — удовлетворенно произнес Герман Тарасович. — Кинжал вернешь. Мне. Лично. Воровать — самое последнее дело. Пионеров, я думаю, не учат воровать. Или я несколько ошибаюсь? Что молчите? Где кинжал?

— А он вам больше не понадобится, — дерзко ответил Петька Птица.

— Вот, разговаривай с ним вежливо, — проворчал Герман Тарасович. — А ну, — прикрикнул он, — вставайте! По дороге поговорим. Но предупреждаю: не вздумайте бежать, худо будет!

— Бежать, бежать, — плаксиво повторил Петька, поднимаясь с пола. Он снова толкнул Вальку локтем. — Побежишь, пожалуй, в темноте. Раз выследили, так идемте...

Покорность вожака не удивила Вальку. К тому же и тайный толчок в бок подтвердил, что Петька Птица притворяется. Это была военная хитрость!

— Добре, добре, — обрадовался Герман Тарасович. — Мне от вас, хлопцы, ничего не надо, кроме одного: покажите тайный ход и, как говорится, на все четыре стороны.

— А вы нас точно отпустите?

Кожаный шофер засмеялся.

— Не бойся, не придушу, хотя тебя, внучонок старого пса, и следовало бы. Но я со школярами не воюю. А если вам в школе такие сказки рассказывали, то не верьте. Все брешут ваши учителя!

— С кем же вы воюете? — тихо спросил Валька.

Он думал, что Герман Тарасович не ответит, но ошибся.

— С врагами церкви христовой, — сказал тот. — Но тебе этого не понять, партизанский сын. Ты, я думаю, атеист, в бога не веруешь.

— У нас никто в бога не верует, — отозвался Валька.

— Святая наивность!

— Да брось ты, — еще раз толкнул Вальку Петька Птица. — Пора идти, а то здесь холодно.

— Ну, если озяб, так идем, — согласился Герман Тарасович. — Я вас переубеждать не собираюсь. Но и верить вам на слово — тоже поищите другого дурака. Дай-ка свою веревку!

И с этими словами кожаный шофер сорвал с Петькиного плеча его боевое лассо.

— Зачем? — испуганно спросил Петька.

— А вот зачем...

Герман Тарасович быстро размотал свободный конец, обернул им Петьку ниже груди, потом проделал то же самое с Валькой, стянул узел между ними, еще немного размотал, чтобы сохранить между собой и мальчишками удобное расстояние, и подергал, желая убедиться, прочной ли получилась импровизированная упряжка. Все это заняло у него не более минуты.

— Н-но, хлопченята, вперед, вперед! — явно насмехаясь, крикнул кожаный шофер.

— Связал, — выдавил обескураженный Петька, — справился!

— А еще говорил: с детьми не воюет, — добавил Валька.

— Ну, ну, помалкивайте, пока целы! Это чтобы вы не утекли. Я вас знаю: шмыгнете в разные стороны. У вас четыре ноги, а у меня две. В упряжке и мне и вам спокойнее. Н-но!

— Влетит вам от Дементия Александровича, — хватаясь за соломинку, сказал Валька.

— Нет, не влетит, — убежденно ответил Герман Тарасович. — Не влетит, мальчик. В жизни, как в карточной игре, вчера одному везло, сегодня везет другому. Так что, тронулись, жеребятки? Жаль, что третьего нет, была бы троечка. Где ваш третий?

— Какой третий... Ничего мы не знаем, — ответил Петька. — Первый раз сюда залезли.

— Первый раз, — весело подтвердил кожаный шофер. — Это ты не соврал.

Он снова дернул за веревку, и пленники, понуро опустив головы, поплелись по коридору. Мощный фонарь Германа Тарасовича далеко освещал узкое и длинное помещение, и до самого конца светлого пространства отчетливо видны были на запыленных камнях цепочки следов. Только теперь к ним возле самой стены прибавилась еще одна цепочка — следы Германа Тарасовича, который, обнаружив мальчиков, долго крался за ними по пятам.

Приближалась площадка.

— Тсс, — вдруг шепнул Вальке Петька Птица, — ход не показывать ни за что!

— Эй, — дернул за веревку кожаный шофер, — ты что сказал, сучий сын?

В этот миг сзади что-то явственно звякнуло и проскрипело.

Герман Тарасович спрятал фонарик за спину.

— Ни звука, щенки!

Шум доносился сверху, со второго этажа, куда так и не удалось проникнуть мальчикам. Он приближался. Слышно стало, как заскрипела металлическая лестница.

— Какого черта ему нужно? — пробормотал Герман Тарасович.

Он выключил фонарь, потом зажег его, выключил и снова зажег, пряча за спину. И тотчас же возле лестницы вспыхнул другой фонарь. Вспыхнул, потух, а через несколько секунд опять вспыхнул и потух.

В тишине раздались негромкие шаги. Из темноты коридора надвигалась большая изломанная тень.

Кожаный шофер молча ждал приближающегося человека. Молчали присевшие на пол Валька с Петькой.

Герман Тарасович наконец вскинул фонарь, и в электрическом пучке света отчетливо возникла невдалеке сутулая фигура директора музея.

 

Смерть пана историка

Увидев мальчиков, пан историк отпрянул и остановился в замешательстве.

— Что такое? — изумленно проговорил он. — Зачем это?.. Не марайте рук!

— Спокойнее, спокойнее, Андрей Богданович, — остановил его кожаный шофер. — Что вы такое себе вообразили? У вас разыгралась фантазия? Я тут ни при чем. Щенки сами попались. Накрыл их полчаса назад. Они знают тайный лаз.

— Вы ошибаетесь, этого не может быть, — решительно возразил директор музея. — Мальчишки проникли обычным путем. И вообще, — спохватился он, — о чем, собственно, вы говорите? Не место, сударь, да и...

— А-а, полноте, — отмахнулся Герман Тарасович. — Прекратим эту игру в конспирацию. Сейчас она уже ни к чему.

— Но вы же знаете мои выводы. Я убежден, что тайного выхода из подземелья давно не существует.

— Ваши убеждения, милейший Андрей Богданович, ни черта не стоят! Лаз есть, и достаточно широкий, чтобы в него мог протиснуться взрослый мужчина. Одно из двух: вы или хитрите или потеряли голову!

— Позвольте, что за тон? — запротестовал пан историк. — Как вы смеете так разговаривать? Я вас...

— У нас слишком мало времени, — бесцеремонно оборвал его Герман Тарасович. — Все летит к черту!

— Говорите тише, — свистящим шепотом потребовал пан историк. — Отказываюсь понимать... э-э-э... ваше эмоциональное состояние. Вы, полагаю, не в себе. Выгоните мальчишек. Невозможно нормально разговаривать. В общем... э-э-э... шеф вызывает вас к себе.

Герман Тарасович насторожился, секунду или две молча смотрел на директора музея.

— То есть как? Он вернулся?

— Да. И немедленно вызывает вас.

— Странно. Но это меняет дело, — пробормотал Герман Тарасович. — Вы его лично видели?

— Лично, лично, — подчеркнул пан историк. — Он просил меня разыскать вас. Крайне удивлен... что с вами случилось, Герман Тарасович? По-моему, голову потеряли вы. Что за комедия? Я вижу здесь пасынка Дементия Александровича. Он связан! Немедленно развяжите и отпустите мальчиков. Немедленно!

— Не спешите. Я их развяжу, как только они мне покажут лаз.

— Андрей Богданович, я говорил, что ему влетит от полковника, — вмешался в разговор Валька. — Развяжите вы, я требую.

— Да, да, случилось какое-то недоразумение, — заулыбался директор музея. — Мы замнем эту нелепую историю. Я приношу вам свои искренние извинения.

— Бросьте болтать, — снова оборвал его Герман Тарасович. — К черту все ваши свинячьи секреты! Вы знаете, что шеф полковника получил отставку? Я говорю вам, что все летит к чертям!

— Не может быть. Это невероятно! — испуганно выдохнул директор музея.

— Вероятнее самой смерти. У меня точные данные из центра. И теперь вы понимаете, что это значит? Обстановка скатывается к эвакуационному положению.

— Избегайте паники. — Директор музея покосился на мальчиков, которые не пропускали из разговора взрослых ни слова. — Во всяком случае мы должны...

Он не договорил и снова посмотрел на пленников. Окинул мальчиков взглядом и Герман Тарасович.

— Это уже не имеет значения, — сказал он. — Все рушится. Но мальчишки мне нужны, и вот почему. К сожалению, я обнаружил еще один след. Вчера здесь побывал мужчина крепкого телосложения и, по-моему, достаточно опытный человек. Кажется, самые худшие наши предположения оправдываются: инородный икс не обезврежен. Это он побывал здесь. Несомненно, он. Мы ворон ловили, милейший! Нас провели, как детей. Я теперь окончательно убежден, что эта девка с ним была связана, и теперь пусть сам Скорняк расхлебывает кашу. Хорошо, что он прибыл живым и невредимым. Нам с ним надо встретиться. Но на поверхности разговаривать опасно. Немедленно возвращайтесь к нему и передайте: пусть идет сюда.

Директор музея возмущенно развел руками:

— Герман Тарасович, я еще раз указываю вам на недопустимость подобного тона. И что за формулировка: пусть идет сюда. Что означает это, мягко говоря, неудачное выражение? Не напоминает ли оно приказ?

— Нет, не напоминает, — злобно ответил Герман Тарасович. — Вы глупый осел!

— А вы, — затопал ногами директор музея, — вы мерзкий тип, хлоп, который... который... вы, который!..

Он захлебнулся словами.

Кожаный шофер ударил пана историка в подбородок. Тот отлетел к стене и застонал в полутьме коридора.

— Не ушиблись, Андрей Богданович? Сами встанете, ясновельможный пан? Или, может, помочь?

Директор музея в ответ что-то промычал.

— Да, я быдло, хлоп, — насмешливо продолжал Герман Тарасович, не замечая, что моток веревки с его плеча слетел на пол. — Называйте, как вам угодно. Мой отец таскал графские ночные горшки, старый граф бил его палкой за малую провинность. И мне доставалось от вашего двоюродного братца, палку покойничка помню. Так что же? Вы еще воображаете, что ничего не переменилось? Переменилось, ясновельможный! Где ваш братец и что такое теперь вы?

— Прекратите, — прохрипел директор музея. — Что вам пришло в голову?.. Здесь не место... Я требую объяснений. А ваши отношения с графом, которого вы почему-то называете моим братцем — бред какой!.. — меня совершенно не интересуют. — Он поднялся на ноги и стал отряхиваться. — Невероятно... Наглость какая! Да кто вы, собственно говоря, милейший?

— Быдло, хлоп, — с сарказмом повторил Герман Тарасович. — И тем не менее идти к Скорняку придется вам. Это приказ.

— На каком основании вы мне приказываете?

— Объяснять буду после. Отправляйтесь немедленно, не мешкайте ни минуты.

— Послушайте, Герман Тарасович, эту... э-э-э... оригинальную беседу мы можем вести бесконечно. Оставим наконец в стороне наши... э-э-э... внезапные разногласия. Положим, они вызваны серьезностью момента, о чем я не догадывался. Но какой бы серьезной ни сложилась ситуация, сколько бы раз вы мне ни повторяли: «Я приказываю!» — у меня все равно не повернется язык передать ваши... э-э-э... пожелания шефу. Он сердит, он зол, он вне себя. Послушайте, чтобы заставить его повиноваться, мне нужны веские аргументы.

— Перестаньте болтать, Андрей Богданович, аргументы у вас будут. Прежде чем передавать распоряжения, скажите: явился странник. Только два слова: явился странник.

Директор музея недоверчиво помолчал.

— Вы убеждены, что этого будет достаточно? — наконец проговорил он.

— Больше чем достаточно. Шеф немедленно повинуется.

— Такое... при мальчишках... — неуверенно заметил пан историк. — Они могут понять превратно.

— Поздно об этом думать. Боюсь, что превратно, как вы сказали, нас поймут другие. Какого черта, поняли уже! А со школярами пусть шеф занимается, теперь это его дело.

— Однако, — пробормотал директор музея. — Герман Тарасович, где же они? Их нет!

Кожаный шофер резко обернулся. Луч карманного фонарика несколько раз хлестнул по стенам и полу коридора. На полу, где недавно сидели мальчишки, осталась одна веревка.

— Они сбежали? — неуверенно спросил директор музея.

— Да, смылись, черт бы их побрал! Успели улетучиться... — Кожаный шофер продолжал хлестать электрическим лучом по ящикам, которые возвышались на площадке. — Черт с ними, это и к лучшему, а то, может, пришлось бы их придушить. Лишний грех на душу...

— Разумеется, разумеется.

Кожаный шофер выключил верхний яркий свет: фонарик у него был двухлучевой.

— У вас есть оружие?

— Оружие? Зачем оно мне? — брезгливо откликнулся пан историк.

— Держите. Стрелять не разучились?

Директор музея неуверенно повертел в руках тяжелый пистолет.

— Зачем, собственно? Я отвык... э-э-э... да и в кого, собственно, стрелять? В себя? — Он хихикнул.

— Не говорите чепухи! Парабеллум нашпигован до отказа, но ваша пуля, если не будет иного выхода, последняя. Только последняя. А первая... Об этом вы наверняка догадываетесь.

— Вы имеете в виду?..

— Именно это я и имею в виду. Жду вас полчаса. Ровно полчаса, хотя и этот срок может стоить нам жизни. Но у нас другого выхода нет. Я должен поговорить с шефом. Торопитесь!

Валька и Петька Птица слушали этот разговор, спрятавшись за ящиками. Опасность уже не угрожала их жизни. В любое мгновение они могли юркнуть в дверь и захлопнуть ее за собой. Но делать этого они пока что не собирались.

— Эх, лассо оставили! — с отчаянием шептал Петька. — Он же безоружный сейчас. Выскочить да заарканить — самое простое дело!

Валька так не думал, но и не возражал, а лишь предостерегающе толкал друга в бок, чтобы тот замолчал. Шаги пана историка становились все глуше и глуше. Подземелье погружалось в тишину. Потух фонарь кожаного шофера. Наконец смолкли все звуки. Валька слышал лишь затаенное дыхание Петьки Птицы.

Теперь даже шепот мог выдать мальчиков.

Минут пять, а может быть, гораздо дольше они сидели в напряженном оцепенении. Не подавал признаков жизни и кожаный шофер. Он стоял не далее как в тридцати шагах от площадки. Стоял, это мальчики твердо знали: любой шаг, даже в самом дальнем конце коридора, донесся бы до их слуха. Ждал кожаный шофер. А вернее сказать, выжидал. Вальке казалось, что он в темноте видит приземистую плотную фигуру, затянутую в кожаную куртку, и сдобное, с тремя подбородками лицо. И совсем не подобострастное, угодливое выражение сейчас на этом лице. Нет, злое, мстительное. Выражение не бессловесного слуги, а врага. И теперь уже не нужно было гадать, подозревать — да, самый настоящий враг притаился в подземелье. И служил он тоже у врага, бывшего партизана Скорняка. От этой мысли холодело у Вальки в груди, хотелось ущипнуть себя: не снится ли ему вся эта кошмарная история?

Внезапно вспыхнувший свет заставил Вальку вздрогнуть. Вспышка была подобна взрыву, только беззвучному. Вальке на миг показалось, что он и Петька Птица стали видны как на ладони. Но в следующее мгновение свет, ударивший в глаза, сдвинулся в сторону, и только это, наверное, удержало Вальку на месте. Кожаный шофер упрямо водил лучом по ящикам, словно старался высветить то, что скрывалось у них внутри.

— Далеко вы не могли улизнуть, — наконец сказал он, не повышая голоса. — Вылезайте, или хуже будет!

Можно было подумать, что кожаный шофер стоял в пяти шагах, так отчетливо слышалось каждое его слово.

Петька Птица сделал Вальке какой-то бесшумный знак. Валька понял: «Сиди и молчи!»

— Я жду, — добавил кожаный шофер. — Или мне поискать?

Петька повторил свой знак.

Валька крепко сжал губы, словно враг мог услыхать его дыхание. Медленно, как минуты, тянулись секунды. Свет ярко вспыхивал то слева, то справа. Наконец он потух.

— Шпана, — послышался спокойный голос кожаного шофера. — Утекли все-таки.

Валька догадался: угрозой он хотел вспугнуть ребят, если они притаились где-нибудь поблизости. Понял это и Петька Птица. Он возбужденно ткнул Вальку пальцем в бок. Это означало: «Молодцы мы! Не струсили!»

Теперь кожаный шофер был убежден, что в подземелье, кроме него, никого нет. Слышно было, как он сделал несколько шагов в темноте, чиркнул спичкой, закурил. Стал мелькать огонек папиросы. Валька почувствовал запах табачного дыма.

Бесконечно тянулись минуты, которые мало-помалу и сложились в те самые длинные в Валькиной жизни полчаса. А если точнее, в тот промежуток времени, который потребовался директору музея, чтобы добежать до бывшего помещичьего имения «Стрелы» и возвратиться в подземелье.

Глухой звук, донесшийся из коридора, известил наконец, что минуты томительного ожидания истекают. Явственно заскрипела лестница — все громче и громче. Издалека пробился за ящики бледный свет. И вот уже совершенно отчетливо раздались быстрые и торопливые шаги.

Кожаный шофер стоял на месте, ждал. Но ни Валька, ни Петька Птица его не видели. Они лишь слышали голоса.

Кожаный шофер. Где полковник? Почему вы один?

Директор музея. Герман Тарасович, все пропало! Он... он...

Кожаный шофер. Говорите!

Директор музея. Его взяли. Он... арестован.

Кожаный шофер. О-о, дьявольщина! Они нас опередили! Когда это случилось?

Директор музея. Двадцать минут назад.

Кожаный шофер. Вы не перекинулись с ним ни словом?

Директор музея. Я увидел только, как его вывели. Машина стояла у ворот.

Кожаный шофер. Вас никто не заметил?

Директор музея. Я прятался в кустах.

Кожаный шофер. На каком расстоянии?

Директор музея. Очень близко. Метрах в двадцати.

Кожаный шофер. Вы же могли стрелять!

Директор музея. Стрелять? В кого? Их было пятеро, не считая шофера.

Кожаный шофер. Верните парабеллум.

Директор музея. Пожалуйста.

Кожаный шофер. Стрелять надо было в одного. Одного выстрела было бы вполне достаточно, чтобы помочь шефу без лишних волнений отправиться на тот свет. Вы этим выстрелом не воспользовались! Шеф арестован у вас на глазах живым и невредимым. Вы понимаете, что это означает? Живой и невредимый он нужен был на свободе. На сво-бо-де! А в лапы к чекистам он должен был попасть только мертвым!

Директор музея. Я понимаю. Нам грозит смертельная опасность, но...

Кожаный шофер. Она грозит в первую очередь вам. Трое в живых — это слишком большая роскошь в сложнейшей ситуации. Я рассчитывал, что через час нас останется только двое. Шеф исчерпал себя. Он уже был лишним, а теперь лишним оказываетесь и вы.

Директор музея. Простите... что вы этим хотите сказать?

Голос директора музея прерывался от страха. А бывший слуга полковника Скорняка говорил резко, зло. Нетрудно было догадаться, что один голос принадлежит осужденному на казнь, другой палачу.

— Вы сами подписали свой приговор, граф. Мне лишь остается привести его в исполнение.

В подземелье грохнуло. Вспышка выстрела была короткой, словно кто-то на мгновение чиркнул спичкой.

 

Освобождение

Кожаный шофер выстрелил в упор, и, как впоследствии выяснилось, прямо в сердце. Директор музея упал без стона.

Но падения его тела Валька не услыхал. Он прижался к Петьке. Петька прижался к нему. И в ту же минуту дверь, возле которой они затаились, подалась вперед, и что-то мокрое коснулось Валькиного плеча. Большая теплая мокрая рука ощупала Валькино лицо. Это была не страшная рука, рука друга. И принадлежала она — ошибки тут быть не могло! — Валентину Марчуку, демобилизованному воину.

«Ах, как вы мне мешаете, разбойники!» — сказала эта рука, сжимая Валькин нос.

«В коридор, за дверь!» — толкнул Марчук Вальку.

И загрохотали отшвыриваемые Марчуком ящики.

А затем все смешалось: вспышки света, крики, выстрелы. У Вальки было такое ощущение, словно подземелье взрывается. Как будто обрушивался тяжелый потолок, падали стены. Метались изломанные неестественные тени. Но ничего не падало и не рушилось. Это шел короткий жестокий бой. «Сдавайтесь! Вы окружены!» — кричал Марчук.

Валька немного опомнился (до этого он чувствовал себя, по его словам, замороженным), когда кожаный шофер бросился наутек по коридору. Валька видел, как мелькнула его спина, освещенная фонарем Марчука. Эту спину, несомненно, увидел и Петька Птица. Именно тогда он и совершил то, что спасло, может быть, несколько жизней. На первый взгляд, это было совершенно безрассудно и напрасно. Петька кинулся к своему аркану и, не раздумывая, не целясь, метнул веревку вслед убегающему. Он, конечно, не попал. Ему некогда было распутывать веревку. Она летела бесформенным клубком. Но, упав на пол, она одним концом хлестнула кожаного шофера по ногам. Он споткнулся, запутался и грохнулся на пол, выронив оружие. Марчук догнал беглеца и ударил рукояткой своего пистолета по затылку. А в это время Петька Птица завладел оружием врага.

— Ну, герой, герой, — сказал Марчук, тяжело дыша. — Но все равно выпороть бы надо!

Тоннель коридора наполнился грохотом сапог. Со стороны железной лестницы, ведущей в верхние этажи, приближались люди в военной форме, в фуражках со звездами. Свет многочисленных фонарей залил площадку. Стало видно, как днем при ярком солнце. В глаза бросилось скорчившееся тело у стены. Из-под него натекла густая, как краска, багровая лужа. Валька увидел оскал золотых зубов. У него закружилась голова, что-то подступило к горлу.

— Один мертв, второго взяли живым, товарищ майор, — сквозь звон в ушах услыхал Валька голос Марчука. — А это те самые ребята, о которых я вам докладывал. Петр Птица, вот он, герой. А этот — Валя Мельников. Тезка, что с тобой?

— Голова что-то... и ноги... подгибаются, — прошептал Валька.

Запах свежей крови бил в нос, голова кружилась.

— Ты не ранен? — подбежал к нему Марчук.

— Нет, я не ранен. Это пройдет...

— Ах вы, ребята! — осуждающе покачал головой Марчук. — Я же вам говорил, мы же уславливались!

В это время Петька Птица все еще стоял с пистолетом в руке. К нему подошел один из военных, старший по званию. Петька протянул ему пистолет.

— «Парабеллум 33», — сказал военный. — Эсэсовская штучка. — Он повернулся к кожаному шоферу. — Как говорится, видно птицу по полету! — Затем распорядился: — Вывести арестованного. Тело убрать. Всех посторонних удалить. Подвалы опечатать.

— Вот и конец всем приключениям, — обнимая Вальку, сказал Марчук. — Здесь нам делать больше нечего, Петр Иваныч, — обратился он к Петьке, — прошу вас, дорогой, нам с товарищами военными не по пути: они выйдут в парадную дверь, мы — привычным черным ходом. Возражений, я надеюсь, нет?

— Какие могут быть возражения... Я вот только заберу свое лассо.

— За это лассо, — подчеркнул Марчук, — спасибо. Ловко у тебя это вышло, ковбой! Но чубы вам надрать все равно придется. Не солдаты вы, хлопцы, нет, пока еще не солдаты!

— Мы исправимся, — сгорая от стыда, пробормотал Валька. Упрек Марчука был справедливым. Виноваты они с Петькой, ох, как виноваты!

— Надеюсь, — отозвался Марчук. — Ничего другого вам не остается. Ну, вперед, водолазы!

И Марчук, пропустив мальчиков вперед, закрыл за собой тяжелую железную дверь.

— Теперь здесь обойдутся без нас, — добавил он.

— Я вам хотел сказать, — начал Петька Птица, видимо, после короткого колебания. — Я хотел сказать... ведь в том колодце мне воды по колено.

— Да не может быть! — насмешливо отозвался Марчук. — Ты что же думаешь, я об этом не знал? Вот тебе и раз. За кого же ты меня принимаешь, Петр Иваныч?

— Понятно, за кого...

Больше Петька Птица не произнес ни слова, и Валька понял, что его дружок тоже сгорает от стыда.

 

Компенсация

«Вот и конец всем приключениям», — звучал в ушах у Вальки чуть насмешливый голос Марчука. Валька сидел в лодке и, не говоря ни слова, одевался.

А рядом с ним одевался Петька. Он тоже молчал. Брови у него были насупленные, лицо полуобиженное.

Валька понимал, что творится в душе у дружка. Виноват был Петька, да еще как виноват! Не послушался Марчука, решил, что и сам откроет тайник... И вот чем все закончилось!

Только зачем особенно горевать? Ведь закончилось-то все хорошо! Благополучно, в общем, закончилось. А могло быть гораздо хуже. Страшно и подумать, что могло бы случиться!

Мурашки бежали по спине у Вальки. И уже не голос Марчука звучал у него в ушах — гремели выстрелы. Впервые в своей жизни Валька побывал в бою! И эта мысль только сейчас дошла до его сознания. Страшно стало Вальке, но он не подавал вида. Сидел, молчал...

Пять минут назад, когда они выбрались из подземелья, Валька спросил Марчука, скоро ли они встретятся. Марчук пообещал прийти в самое ближайшее время, может быть, даже сегодня.

— А Магда... она тоже появится? — с затаенной надеждой спросил Валька.

— Какие могут быть сомнения?.. — улыбнулся Марчук.

Затем он погасил улыбку и, положив руку на Валькино плечо, тихо проговорил:

— Приготовься, Валя, к неприятному известию: твой отчим...

— Я знаю, — резко отозвался Валька.

— Ну что ж, тезка, успокой маму. Ей будет трудно.

Валька кивнул.

— Ну, теперь по домам, ребята. Чубы драть вам не хочется, я сегодня добрый. До встречи!

Марчук помахал рукой и исчез в проломе, ведущем на крепостной двор.

— Ну почему, почему все называют его моим отчимом?! — протестующе воскликнул Валька.

— Так уж заведено, — объяснил Петька. — Если у матери появился новый муж, значит, для ребят он отчим. Название такое.

— А я не хочу, чтобы такое было название! У меня отец был. Один отец!

— Ты счастливый, что у тебя такой отец. — Петька грустно опустил голову. — А я вот ни отца, ни матери не помню. Круглый сирота. Марчук сказал: по домам. А где он теперь, мой дом? Дед убит... К тетке идти? Она у меня крикливая. Шагнешь раз — закричит, два раза шагнешь — еще сильнее закричит. А побежишь — такой крик поднимет! Да, дела... Это вам не картинки рисовать.

И вот Валька с Петькой сидят в лодке. Молчат. О чем им говорить? Что вспоминать?

Валька вспомнил, как Петька сказал: «А где он теперь, мой дом?»

— Петька, вот что, — решительно сказал Валька, — ты будешь жить с нами. Я скажу маме, что мы теперь как одна семья.

— Спасибо, Валька, только ничего не получится, — покачал головой Петька. — Вам самим теперь будет трудно. Спасибо, я уж как-нибудь...

— Неправда, Петька, нам не будет трудно. Когда мы с мамой жили вдвоем, нам было так легко! Я чувствовал себя счастливым человеком. А теперь что? Я даже не знаю...

— Ничего, как-нибудь. Ты можешь смело рассчитывать на мою помощь.

— А ты на мою, Петька.

И они замолчали.

— Ну что ж, поехали? — наконец сказал Валька.

— Поехали.

Петька правил не хуже Магды. Лицо у него было суровое и сосредоточенное. Валька глядел на своего дружка, а сам думал о матери. Как она переживет еще одно несчастье? И что с ней будет?..

Вальке было жаль мать. Совсем трудно, неудачно складывалась ее жизнь. То один случай, то второй, то третий... И вины ее в этом вроде бы и не было никакой. Так уж получалось, что сами собой одно за другим обрушивались на нее несчастья и неудачи. Валька с таким объяснением соглашался. Он не мог обвинить мать, хотя у него и мелькала мысль, что, если бы поискать, то вину матери можно обнаружить. Не рано ли она забыла своего первого мужа, Валькиного отца? Но об этом Валька ни за что не сказал бы матери. А кроме того, у взрослых на этот счет были свои законы. Взрослые не жили по простым и ясным правилам маленьких. Они пользовались другими правилами — сложными и не всегда понятными. Мать это объясняла по-своему: «Такова жизнь».

О Скорняке Вальке думать не хотелось. Кроме вражды, он к этому человеку ничего не испытывал. Изменник! Что о нем говорить. Жаль только, что Валька не мог разоблачить его, не догадался сразу, как хитро маскировался этот человек. Мало ли что не любил. Не любить мало. Вот спросят Вальку: «Ты жил с предателем под одной крышей?» Что он, пионер, скажет? «Виноват?» — спросят Вальку. Что ему отвечать? Одно придется отвечать: «Виноват».

«Так прямо и скажу на допросе», — решил Валька. Ему казалось, что строгий допрос начнется сегодня же. Он думал, что в бывшем помещичьем имении «Стрелы» уже сидят, готовят свои законные вопросы следователи...

Но все случилось по-иному. На улице не было ни людей, ни машин. Когда Валька с Петькой подошли к дому, вокруг стояла тишина. Никто ребят не встретил, не окликнул. Казалось, дом вымер.

«Неужели и маму забрали?» — с испугом подумал Валька.

— Подожди, — прошептал он Петьке, неуверенно входя во двор. — Я сейчас... подожди...

Но что это? — Валька вдруг увидел, что окна флигелька, где жила Магда, распахнуты настежь. А сама Магда стояла на крылечке, словно уже давно ждала Вальку.

— Ма-агда!..

— Валечка!

Магда протянула руки, и Валька, забыв обо всем на свете, кинулся в ее объятия.

— Валечка... милый... дорогой мой! — целуя его, зашептала Магда. — Я так соскучилась по тебе, так соскучилась!

На глазах у Магды выступили слезы. Валька почувствовал, что и у него глаза стали мокрыми.

— Ты где же был? Мама твоя так волновалась, так беспокоилась!

— А где она? — опомнился Валька, тоскливо озираясь вокруг. — Ее... нет дома?

— Дома, Валечка, дома, — поспешила успокоить его Магда. — Ей плохо... с ней был припадок. Я уложила ее в постель. Она все время о тебе спрашивает. Иди успокой ее.

У Вальки сразу стало легче на душе. Вокруг посветлело. Валька увидел голубое небо.

— А в доме больше никого нет? — спросил он.

— Никого, Валечка. Кто же может быть?

Валька обрадованно кивнул и устремился на веранду.

Дверь в спальню была приоткрыта. Мать, бледная, с распущенными волосами, лежала неподвижно. Лицо ее вытянулось, щеки впали, под глазами было черно.

— Мама! — вскричал Валька, подбегая к кровати. Он прижался щекой к материнской щеке. — Мамочка, что с тобой?..

— Ты пришел? — простонала мать. — Ты со мной?

— Я с тобой, мама, я с тобой! Я тебя никогда не покину, ни за что на свете! Не бойся, не болей... Мы с тобой как-нибудь проживем, сами проживем, без этого... без него!

— Я так переживала за тебя. Эта ужасная утренняя сцена! Ты здоров, Валя? Тебя никто не обидел?

— Нет, мама, со мной все в порядке. Только бы с тобой все хорошо было!

— Это ужасно. Уж-жасно! — простонала мать. — Я отказываюсь верить, что это происходит... в действительности. Мне кажется, что я сплю. Кошмарный сон — вот что это такое. Не могу, не хочу верить! За что его взяли? За что, Валя?

— Он виноват, мама, — ответил Валька. — Я знаю: он виноват. Раньше была неправда, а теперь правда. Он во всем виноват.

— Валя, не говори, ты не знаешь. Это злой рок, судьба! — Мать истерически вскрикнула.

— Успокойся, мамочка, ну, пожалуйста!

— Да, да, ты прав... я сейчас... Мне нужно собрать в один клубок все нервы, выдержать, выстоять, чтобы бороться за свою долю, за свое счастье. И я выдержу, я докажу им, что это ошибка, обман, злая воля бесчестных людей!

— Успокойся, мама, успокойся, — твердил Валька. Он не хотел возражать матери, чтобы ей не сделалось еще хуже. — Тебе что-нибудь принести? Какое-нибудь лекарство?

— Спасибо, Валя, я уже приняла. Полежу немного, может, усну. Но ты не уходи далеко. Я хочу знать, что ты рядом. Не уходи со двора.

— Да, да, мама, я никуда не уйду, я буду рядом.

Постояв немного возле кровати, Валька на цыпочках вышел из спальни. Он пошел в свою комнату. Там все оставалось так, как было утром, во время Валькиного бегства. Валька заправил постель, умылся. Потом он медленно подошел к портрету отца, остановился и задумался.

«Вот такие дела у нас, папа...»

«Крепись, Валя! Все будет хорошо».

«Эх, папа, если бы я раньше знал все это!»

«Ты не мог знать, Валя. Этого никто не мог знать».

«А теперь самая главная тайна откроется, да?»

«Она откроется, Валя».

«И все узнают, кто был смел, храбр, любил Родину, а кто мстил и предавал».

«Узнают, Валя. Люди в конце концов все узнают. У самых страшных тайн короткий срок. Не сохранить их и за семью замками».

«Да, папа! Да, папа!»

На пороге Валька оглянулся. Отец смотрел на него прямо, смело, весело, подбадривающе.

«Не пропадем мы, не пропадем, папа! Теперь Магда с нами, товарищ Марчук, Петька Птица. Нас много!»

Мысль о том, что Петька дожидается его у калитки, заставила Вальку побыстрее выскочить во двор. Рядом с Петькой он увидел Магду. Петька был явно смущен.

— Ну, Петя, будешь ли ты теперь называть меня графской дочкой? — насмешливо спрашивала Магда.

Петька покосился на Вальку и мотнул головой.

— И вещи мои прятать не будешь?

— Не буду, — чуть слышно прошептал Петька, краснея до ушей.

— Верю. — Магда удовлетворенно улыбнулась и, взглянув на подошедшего Вальку, добавила: — Теперь нам всем по-другому надо жить.

— Вот еще привязалась, — хмуро проговорил Петька, когда она ушла к себе. — Не до нее...

— А ты видишь, кто идет? — спросил Валька.

— Кто?

— Фома. Смотри!

— Точно, Фома, — подтвердил Петька, не спуская глаз с поляны, на которой только что показался Владек.

Бывший Петькин помощник приближался медленно, осторожно, словно решал трудную задачу: будут его бить или нет? Он не ожидал, что увидит Петьку. Должно быть, присутствие командира вдруг спутало все его планы и он не знал, как лучше сейчас поступить.

— Что ему надо? — недоумевал Валька. — Как ты думаешь?

— Если бы я знал... Идет, — значит, надо.

Но Фома тут остановился. Он был еще далековато и вполне мог кинуться наутек, если бы почувствовал опасность. Он сейчас, видимо, соображал: существует она, опасность, или же Валька с Петькой настроены миролюбиво?

— Ну подходи, — помог ему Петька. — Чего стоишь? Дело какое есть? Говори.

Фома приблизился немного.

— Дело, — сказал он. — Я к Мельникову. Он знает.

— Ну так чего же медлишь? — Петька отвернулся, делая вид, что Фома его больше не интересует.

Фома подошел поближе.

— Привет, — сказал он. — У тебя отчима арестовали?

Валька не ответил. Он только сжал зубы.

— А опись имущества сделали? — продолжал Фома, убедившись, что бить его не собираются. Но все-таки он волновался и с нетерпением ожидал ответа. Владека пугало, что он может лишиться велосипеда.

— Не бойся, — поняв это, насмешливо сказал Валька. — Тебе дома разрешили велосипед взять?

— Разрешили, — обрадованно сообщил Фома. — Меня отчим послал. Иди, говорит, Скорняка арестовали, будут описывать имущество, опишут и твой велосипед. Беги, он говорит, забирай свое имущество, пока не поздно, это будет твоя компенсация. Ну я и побежал.

— Выносить? — перебил его Валька.

— Выноси. Чтобы все было по-честному. Я, знаешь, это люблю.

— Я в этом уже убедился, — сказал Валька.

— Игра есть игра, а дело есть дело, — продолжал Фома, поглядывая на Петьку, который не вмешивался в разговор, как будто с Фомой его никогда ничего не связывало. — Я испытания сдал, мне теперь волноваться нечего.

— Ты лучше заткнись, — не выдержал Петька. — Может, еще поволнуешься.

— Мне что, — уклончиво отступил Фома. — Я свое получу и уйду.

Валька вынес велосипед. Фома сразу же ухватился за руль. Но и Валька еще не выпускал велосипед из рук.

— Подожди, — сказал он. — У меня к тебе один вопрос.

— Это что? — удивился Петька, перестав играть роль постороннего. — Ты проспорил ему?

— Нет, просто отдал.

— Как отдал? Фоме?

— Да. Так уж пришлось.

— За что?

— Ну... так получилось.

Валька не мог в двух словах объяснить, по какому праву Фома считал велосипед своей собственностью. Знал лишь одно: если Фома требует — велосипед нужно отдать.

Объяснить решил сам Владек.

— Я скажу, — не отрывая рук от руля, вмешался он. — У Мельникова совесть заговорила. В каких он условиях жил? Ты был у него? Отдельная комната, кровать, умывальник. Это же буржуйские условия! А совесть у Мельникова, — он благосклонно взглянул на Вальку, — не буржуйская. Наша, советская, пионерская у него совесть. Вот она и заговорила у него в душе. И он сказал: бери, Владек, мой велосипед. Это тебе компенсация.

— Я не говорил, что компенсация, не ври.

— Не ты сказал, что компенсация, правильно. Это мой отчим сказал. Но разве дело в словах? Смысл один. — Фома потянул велосипед к себе. — Ну, я поехал. У меня еще делов сегодня много.

— Не торопись, — сказал Петька. — Компенсация, говоришь? А не мало тебе компенсации? По носу вдобавок не хочешь?

— Не надо, Петька, велосипед принадлежит ему, я слову не изменю. Он его получит, но сначала пусть ответит на один важный вопрос. Ко мне милиционер приходил, о тебе спрашивал. Откуда милиционер узнал, что Петька у меня был, а, Фома?

Такого вопроса Владек явно не ожидал. Он смутился и даже на миг выпустил из рук руль велосипеда. Но только на миг.

— На то он и милиционер, чтобы знать.

— Кроме меня, Петьки да тебя, об этом никто не знал. Отвечай, Фома!

— Не буду я отвечать на такие странные вопросы.

Фома снова потянул велосипед к себе, но Валька велосипед придержал.

— Уловку придумал, да? Отдавать не хочешь?

— Отдам, отдам, не беспокойся. Это ты донес на Петьку?

— Ну да, кто же это тебе сказал? — совсем смешался Фома. — Нужно мне...

Глаза у Фомы забегали как у затравленного.

— Тогда кто же?

— Не знаю... отчим, может.

— А отчиму кто сказал?

— Кто-кто... Узнал где-нибудь.

Фома оглянулся. Сбежать? Если рвануться с места, может, и не догонят... Но тогда прощай велосипед. Нет уж, лучше пусть изобьют, зато велосипед будет его.

Фома не произнес этих слов. Валька прочитал их у Владека на лице.

— Эх ты! — с презрением сказал он. — Товарища предал! Какая же у тебя совесть? Буржуйская или советская? Полосатенькая она у тебя, Фома, вот что я тебе скажу! А еще сын героя. Отец-то ведь у тебя герой был!

— Ты это брось... буржуйская, — залепетал Фома. — Ты это брось... У меня совесть как совесть. Нечего тут. Жалко велосипед, так и скажи. А на отца не сваливай.

— Это я-то на отца сваливаю? — возмутился Валька.

— Все ясно, — снова вмешался Петька Птица. — Мало оказалось ему компенсации, добавить надо!

— Ну бей, ну бей! — крикнул Фома, еще сильнее вцепившись в руль велосипеда.

— Тебя? Бить?

Петька презрительно сплюнул.

— Какое у нас наказание за предательство? — обращаясь к Вальке, спросил он. — От меня он уже получил. Настала твоя очередь.

— Плевать?..

— И без рассуждений.

— Может, прощение заставить его попросить?

— Ты клятву давал?

Валька кивнул и, зажмурившись от неловкости, плюнул Владеку в лицо.

Фома вытер щеку ладонью.

— Все?

— А что, мало? — взъярился Петька Птица. — Проваливай!

Фома проворно развернул велосипед, разогнал его и, вскочив в седло, закричал:

— Дураки! Ну и плюнули, ну и что? А я все равно вас умнее! Ур-ра-а!

— Мала, мала компенсация, — сквозь зубы выдавил Петька. — Ну ладно, пусть немного покатается!..

А Фома, удаляясь на Валькином велосипеде, упоенно орал:

— Дураки-и! Дурачищи-и! Так вам и надо-о!

— Так вот он какой, Фома неверный, — сокрушенно произнес Валька.

— В семье не без урода, — подытожил Петька Птица.

 

Правда

Теперь, когда наша история подходит к концу, настало время правдиво рассказать о том, что узнал Валька о предательских делах Скорняка и его сообщников.

В книге о партизанском отряде Мельникова, которую написал бывший директор Большелипского краеведческого музея Трембач, было много вымысла и подлой лжи. В этой книжонке Трембач, а точнее, граф Штептицкий, фашистский недобиток, пригретый одной из западных разведок, всячески старался возвеличить Скорняка, бросить тень на командира отряда Мельникова и, самое главное, очернить, нарисовать карьеристом и предателем отважного чекиста Проскурякова.

Кто же такой на самом деле был Скорняк?

Трембач-Штептицкий знал, что в начале двадцатых годов, когда в окрестностях Больших Лип свирепствовала банда атамана Перчика, комсомолец Дементий Скорняк был захвачен бандитами в плен. Бандиты не щадили коммунистов и комсомольцев. Скорняку грозила страшная смерть. Перепугавшись, он проявил малодушие, и бандиты это заметили. Главарь их сказал: «Выбирай, краснопузый, расскажешь нам все, что мы захотим, или мои хлопцы вырежут тебе на спине звезду». Скорняк предпочел первое, рассказал все, что знал, выдал товарищей и за это был отпущен на свободу. Никто не догадался, что он побывал в лапах у бандитов. Сам он, конечно, не признался, не предупредил друзей о смертельной опасности. Бандитский отряд совершил безнаказанный набег на уездный город, погибло много активистов. Так уж получилось, что за предательство Скорняка расплатились другие, ни в чем не повинные люди. А Скорняк остался жить и работать. Прошли годы. Скорняк стал начальником районной милиции. Великая Отечественная война застала его на учебе в Москве. К этому времени он уже не вспоминал о своем предательстве и думал, что оно никогда не откроется. Банда Перчика была давно уничтожена, сам атаман погиб еще в 1925 году. На земле не осталось в живых ни одного человека из тех, которые присутствовали в глухом лесу при допросе перетрусившего комсомольца. Скорняк в этом был убежден.

Когда первой военной зимой в Москве подбирались кадры для диверсионных партизанских групп, остро нужны были люди, хорошо знающие места, временно захваченные гитлеровцами. Среди прочих товарищей выбор пал и на Скорняка, уроженца Большелипской области. Он прошел соответствующую проверку, подготовку и был включен в боевую группу Василия Мельникова, с которым познакомился еще в довоенное время.

Высадка десанта прошла успешно, рейд по оккупированной территории закончился вполне благополучно. Разведывательная группа Скорняка несколько раз отличалась в боях и стычках с врагами. В одной из таких стычек геройски погиб помощник Мельникова, и командир назначил новым своим помощником Скорняка.

Партизанский отряд Мельникова совершил много героических подвигов. Трембач-Штептицкий утаить этого в своей книжонке не мог. Гитлер действительно интересовался деятельностью отряда. Все это было правдой. Но у отряда были и неудачные операции. Автор книжонки, несомненно, знал и об этом. Например, он знал, что в одной из таких операций попал в плен к оккупантам Скорняк. Вторично за свою жизнь этот человек был схвачен врагами, на этот раз на поле боя в бессознательном состоянии. В отряде Мельникова все сочли его погибшим. Но Скорняк недели через две возвратился в отряд живым. Как же это произошло?

Контузия оказалась легкой. На первом же допросе, спасая свою жизнь, Скорняк признался, что когда-то служил петлюровскому атаману Перчику. Не часто в руки гитлеровцев попадали такие партизаны. Допрос Скорняка продолжался несколько дней. На нем стал присутствовать молчаливый человек в штатском. Впоследствии он назвал себя Германом Тарасовичем, приехавшим в Большие Липы из Сибири. А на самом деле это был сын атамана Перчика, агент гестапо. Скорняк и фашистские разведчики договорились без труда.

Трембач, а вернее, Штептицкий, двоюродный брат графа, бывшего владельца имения «Стрелы», написал в своей книжонке, что гитлеровцы не знали, кто попал к ним в руки. Они, мол, приняли Скорняка за рядового партизанского бойца. Скорняк, мол, с нетерпением ждал удобного момента для бегства. И вот, когда пленных переправляли из одного пункта в другой, он воспользовался ротозейством конвоира, вырвал у него автомат и бежал, уничтожив до двух десятков фрицев. Так было написано. Однако в действительности ничего подобного не случилось. Предателя отпустили тихо, мирно, но инсценировали в лесу перестрелку и распустили слухи, что после боя с конвоем бежал из-под охраны безымянный партизан. При этом он убил восемнадцать полицейских. Пышные похороны, устроенные гитлеровцами, как будто подтверждали этот слух. Во всяком случае, в партизанском отряде Мельникова этой провокации поверили.

Вскоре с Большой земли в отряд был заброшен новый заместитель командира Петр Проскуряков. И сразу же партизан стали преследовать неудачи. Фашисты один за другим уничтожали их тайные продовольственные склады, арестовывали связных, устраивали засады на пути движения разведывательных групп. В короткое время были провалены все конспиративные квартиры в Больших Липах и уничтожены руководители советского подполья. Скорняк распускал слухи, что все эти неудачи связаны с появлением в отряде Проскурякова. Он старался поссорить командира с заместителем, но Мельников не поддавался на провокации. И Скорняк, чтобы избежать провала, решил уничтожить Мельникова. Вскоре подходящий случай представился. Предатель сообщил гитлеровцам о времени и месте встречи Мельникова с командиром соседнего партизанского отряда. Василий Мельников был схвачен в лесной избушке и расстрелян на месте. Могила его до сих пор неизвестна.

Расследование лесной трагедии ничего не дало. Вернее, было высказано предположение, что предал Мельникова командир соседнего отряда или кто-нибудь из его ближайшего окружения. В мельниковском отряде о месте встречи двух командиров знали только трое: сам Мельников, Проскуряков да Скорняк, лежавший в это время в партизанском госпитале. Проскуряков не допускал и мысли, что предателем мог быть Скорняк. Тем более, что Скорняк решительно возражал против контактов с соседним отрядом. Разумеется, это входило в его преступные планы. И они удачно осуществились. Проскуряков, настаивавший на сближении с соседним отрядом, оказался в тяжелом положении. Скорняк, как говорится, убил сразу двух зайцев: убрал с дороги Мельникова и очернил Проскурякова.

В партизанском отряде, командовать которым стал Проскуряков, наступили черные дни. Отряд был почти разгромлен. К моменту соединения с частями наступающей Красной Армии в живых осталось не более двух десятков бойцов. А виноват во всем был только он, Скорняк.

Предатель продолжал пакостить и после разгрома гитлеровцев. В первые послевоенные годы в области разбойничали бандитские шайки. Бандиты знали о черном прошлом Скорняка и, пользуясь этим, находили у него поддержку. И все-таки бандитизм в области был вскоре ликвидирован. К этому времени надежно замаскировавшийся предатель получил новое повышение по службе. Но еще раньше Скорняк уничтожил тяжелобольного партизана Марчука, последнего советского человека, который перед смертью разговаривал с Мельниковым. Скорняк опасался, что Марчук что-нибудь знает о его предательстве. Впоследствии в гибели Марчука был обвинен Проскуряков. Кинжалы, изготовленные дедом Птицей, большую роль в этой истории не играли. Скорняк не сразу догадался, что они были разные. А как только догадался, дед Птица тотчас же и поплатился жизнью. Убил старика сын атамана Перчика — кожаный шофер, на первый взгляд слуга, а на самом деле хозяин Скорняка, агент одной из империалистических разведок.

Когда Марчук был уничтожен, в живых еще остался Петр Проскуряков, и это не давало Скорняку покоя. Расправиться с Проскуряковым было не так-то просто. В конце войны он отличился в одном из диверсионных рейдов на территории Германии, ему было присвоено звание Героя Советского Союза. После войны Проскуряков стал работать в Москве. Кинжал или выстрел помочь не могли. И тогда в ход была пущена тщательно подготовленная провокация. Будто бы в подземелье замка, где долгое время скрывались бандиты, была обнаружена надпись, обличающая Проскурякова... Но об этом будет рассказано в следующей главе.

Вот та правда, которую Трембач-Штептицкий так исказил в своей книжонке. Ну да это, с позволения сказать, произведение и написано было именно с целью искажения правды. Но ни ложь, ни провокация не помогли предателям. Они были разоблачены и понесли заслуженное наказание.

Дементий Скорняк вырос в простой крестьянской семье. Отец его был бедным хлебопашцем. Два брата погибли в гражданскую войну, сражаясь за свободу трудового народа. Сам Скорняк после окончания гражданской войны стал комсомольцем. Но, однажды попав в лапы к бандитам, он смалодушничал, струсил — и под страхом смерти предал Советскую Родину. У него был честный выбор: признаться, покаяться. Но он этого не сделал — и покатился вниз. Животный страх за свою жизнь привел Дементия Скорняка к бесславному концу. Так ничтожны и мерзки бывают люди, которые покупают жизнь ценой предательства!

 

Самая главная тайна

Прошло несколько дней, и тяжелых, и радостных. Тяжело было Валькиной матери. Она беспрерывно плакала, почти ничего не ела, жаловалась на сердце. Из-за этого тяжело на душе было и у Вальки. Но в то же время ему было и радостно. Магда теперь жила снова рядом. Окно ее флигелька было все время распахнуто настежь. Она никого не опасалась. И ни от кого не прятался Петька Птица. Он успешно сдал испытание по географии и почти не расставался с Валькой.

А Вальке скоро предстояла дорога.

Мать собиралась ехать в Москву, куда отправили Скорняка. Она и слушать не хотела, что полковник виноват, что он предал Родину. Она твердила, что его оклеветали коварные, завистливые люди. Мать была убеждена, что она сможет помочь «безвинно пострадавшему» мужу. «Нам здесь делать нечего, — говорила она Вальке. — У нас здесь все чужие». Валька не мог с ней согласиться. У него здесь были все свои. Но он уже решил, что не оставит мать, поедет вместе с ней. Мать упаковала вещи.

С лейтенантом Марчуком Валька встречался каждый день. Марчук оставался работать в Больших Липах. Магда должна была стать его женой. На свете не было женщины счастливее, чем Магда, и Валька откровенно радовался за нее.

Один раз на берегу озера неподалеку от лодочных причалов сидели все четверо: Валентин Марчук, Магда и Петька с Валькой. Марчук был в военной форме. Фуражка его лежала на траве, и Магда зачарованно водила пальцем по ее лакированному козырьку. Было утро. Прохладный ветерок рябил воду озера. В редком и чистом лесу было светло от ярких солнечных прогалин.

Все молчали. Валька смотрел на тихий остров, который уже не охранялся, и думал о том, сколько разных событий случилось здесь в начале этого лета. Да каких событий! Давно ли он, Валька, познакомился на острове с Петькой Птицей... Давно ли Магда учила его плавать... Давно ли он с ужасом увидел под деревьями мертвое тело Петькиного деда... И вот уже все позади. Наступила тишина. Настал мир в окрестностях города Большие Липы. Кого-то постигла справедливая кара. Кто-то облегченно и радостно вздохнул. Ну что же, так и должно быть в этом светлом, солнечном мире, где всегда побеждает правда, где торжествует добро и дружба!

Лежа на животе и опираясь на локти, смотрел на остров и Петька Птица. А он о чем думал? Наверное, о том же. У него тоже начиналась новая жизнь. Он оставался с Марчуком и Магдой. Магда сказала: «Ты будешь нам как братишка». Марчуку она сказала по-другому: «Пусть он станет у нас за сына. Мы его должны вырастить». Об этом сейчас думал Петька Птица?

Нет, Петька думал о другом. Старое все еще не давало ему покоя.

— Дядя Валя, — сказал он, — а я вот все думаю... А как же надпись?

— Надпись? — отозвался Марчук. — А что надпись?..

— Вы же сами говорили, что она была. Ее подделали? Вы нам об этом так и не рассказали.

— Я давно понял, что вы очень любопытные, — улыбнулся Марчук, — и многое хотите знать. Даже больше того, что я сам знаю. Но вы и так знаете больше, чем все окрестные ребята вместе взятые.

— Но мы же дали слово, что будем молчать, — напомнил Петька. — Если нельзя, так... мы не настаиваем. — И Петька переглянулся с Валькой.

— Можно, — сказал Марчук. — В общих чертах можно. Хотя и устал я от всей этой истории, но от вас разве отделаешься... Слушайте.

Мальчики взволнованно замерли и уставились на Марчука.

— С чего бы начать... Хотя бы вот... Вы знаете, что основанием для обвинения Проскурякова в предательстве послужила эта самая надпись, обнаруженная после войны лжеисториком Трембачом. Сейчас-то мы знаем, что он лжеисторик, а тогда никто об этом не догадывался. Следствие не знало также одного странного обстоятельства. Вот такого. Дело в том, ребята, что мой отец перед смертью написал матери два письма. И в них было очень много подробностей о том, как отец был схвачен, как сидел в застенке, как был расстрелян, а затем, легкораненный, спасся. В общем, что видел, что слышал. Обо всем написал, ребята, отец, только ни словом не обмолвился о предательстве Проскурякова и об этой самой пресловутой надписи. Наоборот, в письмах он отзывался о Проскурякове с уважением, называл его храбрецом и героем. Не странно ли, а?

— Странно! — хором ответили Валька с Петькой.

— Странно, ребята. Но, к сожалению, эти письма я прочитал лишь два месяца назад. Они затерялись у матери, я их обнаружил случайно. И не мог, разумеется, не удивиться.

— И тогда вы приехали сюда как демобилизованный воин? — торопливо спросил Валька.

— Ну не сразу так уж, конечно. Я сначала показал письма моему непосредственному начальнику. Он старый чекист, превосходный человек. Знал Проскурякова, уважал его. Знал и твоего отца, Валя. Они были настоящими друзьями. Надеюсь, тезка, что ты с генералом когда-нибудь встретишься. Он был бы рад.

Марчук помолчал.

— Нужно подчеркнуть одну тонкость, ребята. Я не мог приехать в Большие Липы официальным порядком! Почему? Догадаться нетрудно, если иметь в виду, что у Скорняка были влиятельные покровители, в Больших Липах он пользовался авторитетом. Понятно, что Скорняк не допустил бы никаких официальных расследований. Имелись и другие соображения. Поэтому и было решено, что я еду в Большие Липы как бы в отпуск. С отпускника-то что взять? Он мог затеять расследование по собственной инициативе, — хитро улыбнулся Марчук. — Как и следовало ожидать, он именно так и сделал. Ну, а все остальное вы, герои, уже знаете.

— А надпись? — снова хором спросили Валька с Петькой.

— Вот какие нетерпеливые, — шутливо пожаловался Марчук Магде. — Дойдем и до надписи, если уж она так вас интересует. С помощью одной девушки и двух ее не очень дисциплинированных помощников, имена их я не называю, некий отпускник проникает в подземелье, находит надпись, фотографирует ее и сличает с письмами партизана Марчука. И сразу убеждается, что партизан Марчук написал бы не так. А как, вы спросите? Тут есть еще одна тонкость. Отец до войны был неграмотным. В панской Польше крестьянину было не до учебы. Грамоту отец постигал в партизанском отряде, где букварем была газета «Правда». Отец научился писать, но только печатными буквами.

— А надпись была сделана письменными? — торопливо высказал предположение Петька Птица.

— Не угадал, тоже печатными. Трембач наверняка кое-что знал об отце. Но у него не было образцов почерка, и поэтому начертания почти всех букв явно не совпадали. Все, ребята. Запас моих сведений исчерпан, — заключил Марчук.

— Поня-ятно, — протянул Петька. — Вон как все просто. Мы бы ни за что не догадались. Но выходит, что врагов разоблачили случайно?

— Как это случайно? — возразил Марчук. — Ничего случайного, хлопцы, не бывает. Рано или поздно всех врагов ожидает один конец. Вот в чем дело. И это вы должны крепко-накрепко запомнить. Враг, предатель — временный человек на земле. У него не может быть будущего. Он обречен.

— Точно, — сказал Петька. — Это уж точно. А мы с тобой, — обратился он к Вальке, — хотели открыть самую главную тайну. Искали ее, искали...

— Искали и нашли! — воскликнул Марчук. — Мы крепко-накрепко любим свою Советскую родину, боремся за нее с врагами, не жалея сил, помогаем друг другу, выручаем друзей из беды, этим мы сильны и непобедимы. Вот она — наша самая главная тайна. Другими словами, кто любит свою Родину, тот и непобедим. Это если кратко, без лишних слов. Самая главная тайна, она очень проста и всем понятна.

— Очень проста, — согласился Петька. — Так проста, что как будто и тайны никакой нет.

— Ну это смотря как понимать. По-моему, она есть. Тайна дружбы, любви, взаимовыручки, братства, одним словом. Буржуям и их лакеям этой тайны не понять. А мы легко понимаем эту самую главную тайну.

— А как ты думаешь? — подождав немного, спросил Петька Птица Вальку. — Что ты молчишь?

— Я думаю, — ответил Валька. — Есть самая главная тайна, по-моему. Валентин Петрович правильно говорит. Только ее не надо открывать. Она давно открыта. Но не все еще знают об этом.

— Да, не все, — кивнул Петька. — Вот, например, Фома Владек. Это точно, что он еще не знает.

— Значит, надо помочь ему, — сказал Марчук, — выручить из беды. А то как же? Отец его знал и даже жизнь отдал за это, а сын героя не знает. Нехорошо получается, не по-советски, ребята.

— Узнает, — решительно заверил Петька Птица. — Узнает и Фома, я за это ручаюсь.

Валька лежал молча. Он глядел на остров, на озеро, на крепостные стены, заросшие кудрявыми кустами, но ничего не видел. Ему казалось, что он стоит в своей комнате и разговаривает с отцом. Он разговаривает с отцом, а вдалеке льется знакомая боевая песня:

 

Проводы

Московский поезд должен был подойти ровно в двенадцать часов дня. На перроне Большелипского вокзала оживленно гудела толпа пассажиров и провожающих. Время приближалось к полудню.

Под часами в тени стояли Марчук, Магда, Валька и Петька Птица. Магда обнимала Вальку. Глаза у нее были красные и мокрые. Она заглядывала Вальке в лицо и время от времени говорила:

— Не забывай меня, Валечка. Не забудешь?

— Не забуду, Магда, никогда не забуду, — отвечал Валька.

— И в гости приезжай, — говорила Магда, изо всех сил крепясь, чтобы не разреветься.

— Приеду, обязательно приеду, — обещал Валька.

Марчук незаметно поглаживал Магде плечо.

— Мы его вытребуем, — успокаивал он свою будущую жену. — Сами за ним приедем.

— Да нет, я приеду, я, честное слово, приеду! — клялся Валька.

Петька Птица молчал. Он был одет во все новое. Воротник белой чистой рубашки был аккуратно отглажен. На брюках нельзя было разглядеть ни одной морщинки, желтые ботинки блестели ярче, чем хромовые сапоги у Марчука. Петька переступал с ноги на ногу, словно ботинки немилосердно жали. Но ботинки были Петьке как раз впору и нисколечко не жали. Петька не находил себе места по другой причине. Ему тоже было жалко Вальку, своего верного дружка, но он тоже крепился и старался не показывать волнения.

— Не уезжал бы ты, Валя, пожил бы немножко с нами, — обнимая Вальку, как сына, говорила Магда. — А потом мы тебя отправили бы. Не уезжай, Валечка!

— Не могу, Магда, не могу я, — тоскливо отвечал Валька. — Никак я не могу. Как же мама одна будет?.. Ей одной нельзя. Я поеду, Магда.

Валькина мать сидела у стены на чемодане. Она не участвовала в разговоре и не прислушивалась к нему. У нее было чужое, отрешенное выражение лица. Казалось, ничто на свете ее не интересует. Но Валька знал, как она страдает и мучается.

Марчук предлагал матери оставаться в Больших Липах. Он обещал, что поможет ей, поддержит. «Здесь убит ваш муж, здесь его все знают и помнят», — говорил он ей. Но мать продолжала твердить свое: «Нет, я поеду в Москву. Я добьюсь, чтобы Дементия Александровича освободили». Она по-прежнему была убеждена, что Скорняк не виноват, что его подло оклеветали и предали. «Что вы можете сделать в Москве? — уговаривал ее Марчук. — Будете ждать суда? Но что это вам даст?» Мать встречала его слова враждебными замечаниями. Она и Марчука причисляла к людям, которые «за что-то мстили» ее любимому Дёме...

И вот до прихода московского поезда уже остается не более пяти минут. Пассажиры выносят из вокзала на перрон свои вещи, торопливо снуют с тележками носильщики в фартуках и с бляхами на груди. Наступают последние взволнованные минуты...

— Пора, Софья Павловна, — сказал Марчук. — Разрешите ваш чемодан.

«Только бы не заплакать! — сжимая зубы, подумал Валька. — Мне нельзя плакать!»

И он не заплакал. Никого не стесняясь, плакала Магда. Отворачивался, чтобы не показывать мокрые глаза, Петька Птица. Валька же не обронил ни слезинки. Он держался молодцом, как мужчина, у которого прибавилась еще одна забота в жизни — забота о матери. Только так, а не иначе должен был поступать старший в семье. Валька чувствовал себя в те дни старшим.

— Сходи на Красную площадь! — на прощание сказал Вальке Петька Птица. — За меня сходи! Ты понимаешь, что это значит?

— Я понял, Петька. Я схожу.

Надолго запомнил Валька мокрые щеки Магды. Уезжал от нее Валька. Далеко уезжал, в Москву. На Большелипском залитом солнцем перроне оставались Магда, Марчук, дружок Петька. А Валька с матерью уезжали...

— Я приеду! Я приеду-у! — кричал Валька с подножки вагона. — Я обязательно приеду! Ждите!

И не знал он в тот прощальный, грустный миг, что пройдут многие-многие годы, прежде чем он скажет своим старым друзьям: «Здравствуйте, дорогие!» Не знал тогда Валька, что такое в жизни часто бывает. В жизни расстаются на какую-нибудь неделю, второпях прощаются, а вновь встречаются лишь через пятнадцать или даже двадцать лет. Вот так же прощался и Валька Мельников, наш хороший маленький друг.

До свиданья, Валька!

Счастья тебе, Валька!

 

Эпилог

От автора

С Валентином Васильевичем Мельниковым судьба свела меня в вагоне скорого поезда «Москва — Новороссийск». Мы оказались соседями по купе. Часа полтора приглядывались друг к другу, а потом свободно разговорились. Я ехал в небольшой черноморский поселок. Он направлялся туда же. У него была путевка в один из армейских домов отдыха. Дней двадцать мы встречались ежедневно, успели по-настоящему подружиться. А перед расставанием старший лейтенант Мельников признался, что в юности был свидетелем и даже в некотором роде участником весьма занимательных событий. В те времена он вел подробный дневник, все эти записи у него сохранились. Если я заинтересуюсь дневником, он пришлет мне свои тетрадки.

— Что ж, — сказал я, — с удовольствием почитаю.

Валентин Васильевич выполнил свое обещание, подчеркнув, что я могу использовать записи по своему усмотрению.

Ознакомившись с дневником, я написал Валентину Васильевичу, что его записки можно обработать и вынести на суд читателей. Мельников еще раз подтвердил, что я волен распоряжаться его дневником так, как мне заблагорассудится.

Вот так и возникла прочитанная вами повесть.

Нужно сказать, что тринадцатилетний Валентин Мельников обладал несомненными литературными способностями. Многие места из его дневника целиком вошли в это произведение. Я постарался сохранить стиль записок, воспользовался некоторыми сравнениями, эпитетами; оставил без изменения почти все картины природы. Кое-что мне пришлось объяснять в сносках, однако я старался делать это как можно реже. Разумеется, пришлось сделать отдельные сокращения, особенно в конце записок. Я имею в виду те две последние тетрадки, записи в которых Мельников вел года через два-три после отъезда из Больших Лип. Они отличались торопливостью и небрежностью. В те времена юношу Мельникова волновало уже другое, очевидно, более серьезное.

Мне остается добавить самую малость.

Знаю ли я о дальнейшей судьбе действующих лиц этой скромной повести?

Да, не скрою, судьба многих из них мне известна. С Валентином Васильевичем Мельниковым я продолжаю переписываться. Последнее письмо от него я получил буквально на днях. А до этого в переписке был трехгодичный перерыв. Майор Мельников, как я догадываюсь, выполнял важное служебное задание. Какая у него сейчас специальность? Ну об этом я только догадываюсь...

Вы спросите: где сейчас старший лейтенант Марчук? Старший лейтенант?.. Что вы, с тех пор прошло много лет. Из последнего письма Мельникова я узнал, что Марчук уже стал генералом. Он живет и работает в Москве. Но не ищите такую фамилию в списках военных. В повести она изменена.

О Магде и спрашивать не надо: она — жена того человека, которого я назвал Марчуком, по-прежнему счастлива, работает врачом.

Приемный сын Марчука Петя Птица стал летчиком. Теперь он не простой летчик, а летчик-испытатель. Вы-то можете написать ему и спросить, правда ли то, что я рассказал о нем в этой книжке. Мне хочется надеяться, что Петр Иванович Птица подтвердит все, что о нем здесь рассказано.

Мать Валентина Мельникова живет в одном маленьком городке на реке Каме. У нее все хорошо, все благополучно.

И только о Владеке я ничего не знаю. Надо будет спросить у Валентина Васильевича. Возможно, ему что-нибудь известно о судьбе этого недоверчивого парнишки. Во всяком случае я убежден, что ничего плохого с ним не случилось. Он вырос и несомненно стал хорошим человеком. Но об этом, повторяю, я, может быть, узнаю у майора Мельникова.

Теперь же мне остается поставить точку, сказав при этом, что Валентин Васильевич Мельников с полным правом может считать себя соавтором этого произведения.

Всего вам доброго, друзья!