«Время слов прошло»

Днем 17 октября Ленин пишет большое «Письмо к товарищам». Впечатления от ночного заседания были еще слишком свежими и опять-таки довольно сложными. Казалось бы, все в порядке: несмотря на определенную разноголосицу и активное противодействие двух членов ЦК, резолюция о восстании была подтверждена еще раз абсолютным большинством.

Но нельзя было закрывать глаза и на то, что при голосовании предложения Зиновьева колебания проявили более трети собравшихся. То есть, Каменеву и Зиновьеву все-таки удалось внести, как выразился Владимир Ильич, «известную смуту». Утренние газеты добавили. В «Новой жизни» информация: «По городу пущен в рукописи листок, высказывающийся от имени двух видных большевиков против выступления».

И Ленин пишет: «Я вынужден… обратиться к большевикам с этим письмом… ибо колебания, против которых я считаю своим долгом восстать со всей решительностью, неслыханны и способны оказать губительное действие на партию, на движение международного пролетариата, на революцию». Доводы, которыми оперируют Каменев и Зиновьев, являются «поразительным проявлением растерянности, запуганности» перед той гигантской ответственностью, которую возложила на партию сама жизнь. И все их аргументы — «не более, как прикрытие своего бегства от действительности».

А растерянность, страх, пишет Ленин, обладает тем свойством, что подавляя и заглушая многоцветие жизни, он окрашивает все предметы и явления в однообразный желто-серый цвет. Вот тогда реалистический анализ «хода событий во всей стране в целом» и подменяется «интеллигентски-импрессионистским…» И на первый план выступают «субъективные впечатления о настроении…»

Между тем, несомненно, что «твердая линия партии, ее непреклонная решимость тоже есть фактор настроения, особенно в наиболее острые революционные моменты…» И иногда «ответственные руководители своими колебаниями и склонностью сжечь то, чему они вчера поклонялись, вносят самые неприличные колебания и в настроения известных слоев массы».

Если избавиться от запуганности и растерянности, то станет очевидным, что и итоги муниципальных выборов, и большевизация Советов не только в столицах, но и в провинции, и солдатские выступления, и стачки рабочих, железнодорожников, почтовых служащих, и крестьянское восстание — свидетельствуют о повороте масс к решительным действиям.

И если уж говорить о настроениях, замечает Ленин, то «все» признают, что «среди сознательных рабочих есть определенное нежелание выходить на улицу только для демонстраций, только для частичной борьбы, ибо в воздухе носится приближение не частичного, а общего боя…» Мало того, среди таких рабочих зреет «твердая и непреклонная решимость сознательных биться до конца…» Что же касается «малосознательной и очень широкой массы», то опять-таки «„все“ единодушно характеризуют настроение наиболее широких масс, как близкое к отчаянию», ибо они «чувствуют, что полумерами ничего теперь спасти нельзя, что „повлиять“ никак не повлияешь, что голодные „разнесут все…“».

Именно рост подобных настроений, указывает Ленин, создал почву для усиления влияния и «нарастания анархизма». «Именно на этой почве, — продолжает он, — понятен также „успех“ подделывающихся под большевиков негодяев черносотенной печати… И можно ли удивляться тому, что измученная и истерзанная голодом и затягиванием войны толпа „хватается“ за черносотенный яд?.. И может ли отчаяние масс, среди которых не мало темноты, не выражаться в увеличенном сбыте всякого яда?» Рост погромно-черносотенных настроений, отмечает Владимир Ильич, не является фактом сугубо российским, «это бывало всегда, это наблюдалось во всех без всякого изъятия революциях, это абсолютно неизбежно». Революции всегда сопровождались «злорадством черной сотни и ее надеждами погреть себе руки».

И вот в этой обстановке, чреватой в любой момент стихийным взрывом, рабочим, солдатам, крестьянам опять предлагают терпеть и ждать. Ждать, ждать… «Сложить, — как пишет Ленин, — ненужные руки на пустой груди и ждать, клянясь „верой“ в Учредительное собрание…»

А чего ждать? «Ждать чуда?» Что немцы не станут выступать? Что Питер не сдадут? Что Ставка и корниловцы не предпримут новой контрреволюционной акции? Что буржуазия прекратит локауты и саботаж подвоза продовольствия городам и фронту? Ни один из этих вопросов «ожиданиями Учредительного собрания решить нельзя». А вот война не ждет. Разруха не ждет. Голод не ждет. И крестьяне не стали ждать, а восстали. И окопники не станут ждать — «солдаты просто убегут… если они (уже близкие к отчаянию) дойдут до полного отчаяния и бросят все на произвол судьбы». Топчась в ожидании на месте, мы попросту предаем солдат, «мы предаем русских крестьян, не словами, а делами, восстанием против помещиков, зовущих нас к восстанию против правительства Керенского…»

Каменев и Зиновьев в который уже раз повторяют, что опасаться нечего, что Советы «не допустят», Советы «не позволят», что они — «револьвер, приставленный к виску правительства». На заседании ЦК 16 октября кто-то иронически спросил: а заряжен ли этот револьвер? Есть ли там пуля? «…Если револьвер „с пулей“, — пишет Ленин, — то это и есть техническая подготовка восстания, ибо пулю надо достать, револьвер надо зарядить, да и одной пули маловато будет». Ну, а если револьвер «без пули», то все эти разговоры — чистейший обман, ибо «пугач» всего лишь игрушка.

«…Вот если бы, — говорят Каменев и Зиновьев, — корниловцы опять начали, тогда мы бы показали!» — «История не повторяется, — отвечает Ленин, — но если мы повернемся к ней задом и будем, созерцая корниловщину первую, твердить… Авось корниловцы опять начнут не вовремя!.. А если корниловцы второго призыва научились кое-чему? Если они дождутся голодных бунтов, прорыва фронта, сдачи Питера, не начиная до тех пор?»

Для Каменева и Зиновьева все это — вопросы второго плана. На первом — что скажет «демократическая общественность»? Что скажет Чхеидзе и Чернов, Мартов или Камков. Стало быть пора делать выбор. «С кем идти? С теми колеблющимися горстками питерских вождей, которые косвенно выразили левение масс и которые при каждом политическом повороте позорно хныкали, колебались… или с этими полевевшими массами».

Революционная волна находится сейчас в такой точке, когда она может вылиться в повальное дезертирство, в зверские погромы, в голодные бунты, когда отчаявшиеся и голодные «разнесут все, размозжат все даже по-анархически». И тогда на арену выйдут с кровавой диктатурой корниловцы.

Либо большевики сумеют повести за собой массы — рабочих, солдат, крестьян, всех голодных и недовольных. И тогда революционная диктатура даст шанс для немедленного решения вопросов о войне, о земле, снабжении фронта и тыла. Только такая диктатура сможет покончить и с «безобразнейшим отравлением народа ядом дешевой черносотенной заразы», сумеет остановить погромы и «черную сотню раздавит до конца…»

Итак, выбор ограничен. Полугодовая история революции доказала, пишет Ленин, что «выхода нет, объективно нет, не может быть, кроме диктатуры корниловцев или диктатуры пролетариата…» Поэтому, «чем дольше будет оттянута пролетарская революция, чем дольше отсрочат ее события или колебания колеблющихся и растерявшихся, тем больше жертв она будет стоить… Промедление в восстании смерти подобно…»

Начиная данное «Письмо к товарищам», Ленин полагал, что распространит его среди партактива, ибо предназначалось оно «не для печати, а только для беседы с членами партии по переписке». Но перечитав еще раз утреннюю «Новую жизнь», информировавшую о письме «двух видных большевиков против выступления», Владимир Ильич приходит к выводу, что далее молчать нельзя и предлагает «Письмо к товарищам» направить в «Рабочий путь» и «напечатать его возможно скорее».

В тот же день, 17 октября, из Ставки вернулся Керенский, чтобы «лично руководить всеми действиями в деле подавления большевистского мятежа, если бы таковой начался». Утром был отдан приказ о размещении броневиков с полным боевым комплектом у государственного банка, Центрального почтамта, телеграфа, телефонной станции и Николаевского вокзала.

Вечером в Зимнем дворце состоялось заседание правительства. В повестке дня значился один вопрос: «Большевики». Доклад делал министр Кишкин. Исходную мысль он сформулировал предельно просто — «большевизм сейчас в большинстве…». Оспаривать его никто не стал. Не вызвали возражений и рассуждения Кишкина о том, что сейчас особенно «страшна возможность голодных бунтов». Лишь Гвоздев указал, что при оценке момента надо исходить из того, что «выступление неизбежно с двух сторон…». Помимо большевиков, восстание которых вероятнее всего начнут солдаты столичного гарнизона, правительству грозит удар со стороны корниловцев. Гвоздеву также никто не возразил и, как видим, в анализе ситуации большевистским ЦК и Временным правительством некоторые элементы совпадали.

Совпал и главный вопрос дискуссии — каким должен быть план конкретных действий? Только на правительственном заседании он получил обратное, зеркальное отражение: ждать ли начала восстания, а затем подавить его, или же нанести упреждающий удар. «Действовать или нет — вот что надо решить, — говорил министр просвещения Салазкин. — Могут нас обвинить, что мы допустили это выступление и вовремя не приняли меры». И большинство склонилось к необходимости превентивного удара.

«Пора себя проявить… — говорил Кишкин. — Наша тактика „ожидания событий“ уже вредна… Чем дальше, тем хуже. Мы ждать не можем — надо действовать». Его поддержал Гвоздев: «Ждать нельзя… нельзя допустить перехвата власти, чтобы не очутиться в руках победителя». Столь же решителен был и Третьяков: мы и так все время ждем, говорил он. «Больше так продолжать нельзя, сидеть в дураках больше нельзя».

«Скучно слушать, — заметил военный министр Верховский, попытавшийся вернуть членов правительства к реальности. — Активно выступать нельзя. Надо ждать выступления другой стороны. Большевизм в Совете рабочих депутатов, и его разогнать нет сил. Я не могу предоставить реальной силы Временному правительству…». Но его поддержал только Прокопович: «Маразм в нас, — сказал он, — ибо мы не можем создать власть в стране. Пока силы не будет, ничего сделать нельзя».

Большинство однако было настроено более агрессивно и поддержало меры, предложенные Кишкиным: немедленно начать «закрытие газет, призывающих к восстанию», разгон массовых митингов, особенно в цирке «Модерн», где господствовали большевики, возбудить против них уголовное преследование, а главное — ввести в столице военное положение и назначить диктатора. «Надо идти на верную победу, — говорил Терещенко, — и можно даже вызвать их, большевиков, на преждевременное выступление».

Дискуссию вызвал вопрос о диктаторе. «Керенскому поручать нельзя, — заявил Никитин, — и надо оставить Полковникова». Это вызвало у Керенского бурную реакцию: «Наши разговоры — это следствие гипноза Петроградом, а не думаем о России… Я спасаюсь в Ставку, чтобы отдохнуть от Петрограда». Что касается диктатора, то «выступление войск должно быть в руках политических. Должен быть даже штатский, пользующийся широким доверием, а Полковников ему подчинен и исполнитель приказаний». На том и разошлись, попросив Гвоздева попробовать через ЦИК «отменить» Съезд Советов или хотя бы отодвинуть срок его открытия.

Утром 18 октября Владимир Ильич просматривает свежие газеты. Накануне, в Пскове, состоялось то самое совещание в штабе Северного фронта, на которое — по приказу Черемисова и настоянию армейских комитетов — прибыли представители столичного гарнизона. Черемисов полагал, что с помощью подготовленных для этого солдат-окопников ему удастся добиться одобрения приказа о замене фронтовых частей солдатами из тыла.

Рассчитывая на то, что генеральские погоны и вся обстановка штаба по крайней мере приструнят солдат, Черемисов развесил по стенам, разложил на столах оперативные карты, и сам стал докладывать обстановку на фронте. Тон его был категоричен: «Приказ о выводе петроградских войск на фронт он считает боевым и, опираясь на волю армий Северного фронта, не допускает никаких колебаний в выполнении этого приказа». Потом дали слово окопникам, которые стали говорить о бедствиях солдат-фронтовиков, противопоставляя им «жирующих» тыловиков.

Питерцы стали отвечать, и в конечном счете попытка стравить солдат между собой не удалась. И те и другие стали говорить о необходимости прекращения войны и передачи власти Советам. Председатель военного отдела Петросовета Андрей Садовский зачитал заявление, составленное накануне Свердловым, и делегаты отказались дать обещание о выводе частей гарнизона на фронт и даже не стали подписывать протокол переговоров.

Хотя сообщения буржуазных газет были крайне скудными, Владимиру Ильичу было очевидно, что очередной маневр Керенского и Ставки не удался. По всей логике борьбы трещина между властью и петроградским гарнизоном все более ширилась, грозя вылиться в открытое неповиновение и полный разрыв. И это как раз накануне 20-го, дня открытия Съезда Советов.

Но кроме той информации, которую он ждал и искал, Ленин совершенно неожиданно натыкается в «Новой жизни» на заметку — «Ю. Каменев о „выступлении“». В ней — от своего и Зиновьева имени — Каменев повторял все свои аргументы против восстания. «Я отказался верить этому, — пишет Ленин. — Но сомнения оказались невозможны». И Владимир Ильич садится за письмо «К членам партии большевиков».

Пока Каменев и Зиновьев защищали свою позицию на заседаниях ЦК и ПК, в письме к большевистским организациям, они партийных норм не нарушали. Да, они против немедленного восстания и контраргументы их не убедили. Ленин заметил, что особенностью обоих оппонентов является «крикливый пессимизм. У буржуазии и Керенского все отлично, у нас все плохо. У капиталистов все подготовлено чудесно, у рабочих все плохо».

Спорить с подобной точкой зрения, считал Владимир Ильич, бессмысленно. Ибо «скептики всегда могут „сомневаться“, и ничем, кроме опыта, не опровергнешь их». И буквально накануне, 17 октября, Ленин писал: пусть они «понесут заслуженное ими за их позорные колебания наказание хотя бы в виде насмешек всех сознательных рабочих».

Но теперь было не до смеха. Статья Каменева и Зиновьева в «Новой жизни» не являлась еще одной попыткой отстоять свои взгляды. Это был принципиально иной шаг. То, что газеты трубили о готовящемся восстании с начала октября, нисколько не меняло сути дела. Писать они могли сколько угодно, но все это оставалось лишь домыслами и сплетнями. Теперь же речь шла уже не о слухах.

«По важнейшему боевому вопросу, накануне критического дня 20 октября, — с возмущением пишет Ленин, — двое „видных большевиков“ в непартийной печати… нападают на неопубликованное решение центра партии!.. Можно ли себе представить поступок более изменнический, более штрейкбрехерский?

Я бы считал позором для себя, если бы из-за прежней близости к этим бывшим товарищам я стал колебаться в осуждении их. Я говорю прямо, что товарищами их обоих больше не считаю и всеми силами и перед ЦК и перед съездом буду бороться за исключение обоих из партии… Что касается до положения вопроса о восстании теперь, так близко к 20 октября, то я издалека не могу судить, насколько именно испорчено дело штрейкбрехерским выступлением в непартийной печати. Несомненно, что практический вред нанесен очень большой».

Газеты за 18 октября приносят и другую весть. Накануне, 17-го, ЦИК обсудил вопрос о созыве II съезда Советов. О просьбе правительства никто не упоминал. Но о связи между съездом и готовящемся восстании лидеры соглашателей конечно знали. Знали и о том, что правительство предпринимает отчаянные усилия для предотвращения выступления. Поэтому, ссылаясь на мнение лояльных по отношению к ЦИК армейских комитетов, принимается решение: «В виду выяснившейся невозможности собрать Второй Всероссийский съезд Советов Р. и СД 20 октября… день открытия пленарного собрания перенести на 25 октября».

На заседании правительства 17-го, о котором речь шла выше, Кишкин докладывал, что располагает информацией о том, что восстание, ранее планировавшееся на 18 октября, теперь якобы отложено до 23-го, ибо у большевиков «силы не собраны, массы не подготовлены». Возможно, он получил информацию о большевистском собрании, проходившем в тот день, 17-го, в Смольном. В 18 часов здесь собралось около 200 активистов и агитаторов всех районов столицы для обсуждения координации действий «в связи с выступлением». С докладом выступил Бубнов. Однако конкретного разговора не получилось, ибо опять началась общая дискуссия. «Прения шли до крайности долго», — заметил очевидец. «Чрезвычайно осторожно» высказывались представители «Военки». Против немедленного восстания выступили Рязанов, Ларин, Мануильский и Чудновский, энергично доказывавший, что выступление обречено на поражение.

Итак — решение ЦИК дало несколько дней отсрочки. Но тем более, полагал Ленин, необходимо кончать с разноголосицей. «… Партия с сентября обсуждает вопрос о восстании», — напоминает Владимир Ильич. И в партийных кругах никто не может упрекнуть, что делалось это келейно, внутри самого ЦК. Дискуссии были самые широкие. Все оттенки мнений были обсуждены и решение принято.

Значит необходимо в оставшиеся дни еще более ускорить подготовку выступления. Ибо точно так же ЦИК может перенести съезд на более поздний срок или вообще отменить его созыв. И тем более «для исправления дела, — пишет Ленин, — надо прежде всего восстановить единство большевистского фронта исключением штрейкбрехеров».

Может сложиться впечатление, что в эти горячие дни и Ленин и ЦК слишком много внимания уделяли разборкам с Каменевым и Зиновьевым. Поскольку «дело» это освещалось в ленинских письмах, протоколах ЦК, в прессе, такое ощущение действительно могло возникнуть.

Но на самом деле, была и другая — главная забота, о которой говорили и писали меньше: практическая подготовка восстания. И споря с Каменевым и Зиновьевым, утверждавшими, что «у нас все плохо», Ленин заметил: «Опровергать я не мог, ибо сказать, что именно сделано, нельзя».

По свидетельству мемуаристов, встречавшихся с ним в эти дни, Владимир Ильич был в курсе всех событий и деталей, связанных с подготовкой восстания. Установить все каналы его информации невозможно. Но есть основания полагать, что именно 18- го состоялась очень важная встреча Ленина со Свердловым, Сталиным и Троцким, а также с руководителями «Военки».

Когда внимательно присматриваешься к череде событий этих дней, возникает ощущение, что в них не хватает какого-то связующего звена. На эту мысль наталкивает прежде всего короткое письмо Владимира Ильича Свердлову 22 октября. Тон письма весьма доверителен. Каждая фраза предполагает, что с адресатом все обговорено. Где? Когда? Ссылаясь на эти договоренности, Ленин пишет: «Вы это знаете; не странно ли после этого, что Вы точно сомневаетесь в этом».

Дело в том, что 18-го Зиновьев написал «оправдывающееся» письмо в редакцию «Рабочего пути». В нем говорилось, что ничего, собственно, не произошло, что сам Ленин не раз «рассылал свои письма „до принятия каких бы то ни было решений“, и вы не протестовали». А вообще, его «взгляды по спорному вопросу очень далеки от тех, которые оспаривает тов. Ленин».

В тот же день, 18-го, на заседании Петросовета, отвечая на вопрос — верно ли, что большевики «назначили» восстание, Троцкий заявил, что восстания никто не «назначал», но «при первой попытке контрреволюции сорвать съезд Советов, мы ответим контрнаступлением, которое будет беспощадным и которое мы доведем до конца». Каменев, собиравшийся до этого внести свою резолюцию, тут же солидаризовался с Троцким и заявил, что «подписывается под каждым его словом».

По мнению некоторых членов ЦК, письмо Зиновьева и это заявление Каменева в значительной мере исчерпывали конфликт. Однако Свердлов прекрасно понимал, что решить этот вопрос можно лишь с Лениным. У Троцкого была своя забота: его волновало — как отнесется Владимир Ильич к его «оборонительному» заявлению на Петросовете и «солидарности» с ним Каменева. С ними на встречу с Лениным пошел и Сталин. Встреча эта, судя по всему, состоялась 18 октября на квартире Рахьи в Певческом переулке, д. З.

Относительно времени данной встречи Троцкий указывает, что, по-видимому, это было между 15 и 20 октября. Более точная дата вытекает из существа тех вопросов, с которыми они шли к Владимиру Ильичу. Зиновьев написал заявление 18-го. А 19-го Ленин прямо указывает, что держал в руках рукопись этого письма, которую, видимо, принес Сталин. Троцкого интересовала оценка его речи в Петросовете 18-го. А 19-го такая оценка была дана Лениным в письме Центральному Комитету.

Когда Троцкий пришел на квартиру Рахьи, Владимир Ильич разговаривал с Михаилом Калининым. В «Письме к товарищам», написанном 17-го, Ленин отметил, что для восстания необходима «твердая и непреклонная решимость сознательных биться до конца…» И Троцкий пишет, что «Владимир Ильич при мне продолжал допрашивать (Калинина) о настроении рабочих, будут ли драться, пойдут ли до конца, можно ли брать власть и пр.».

После выяснения всех обстоятельств, связанных с заседанием Петросовета, Троцкий стал доказывать, что восстание необходимо напрямую связать с выводом из столицы гарнизона. «…Если такой важный вопрос, как вывод гарнизона, — излагал он, — может довести конфликт до открытого переворота, то именно это обстоятельство в высшей степени помогало нам установить известный способ переворота… Идея эта навязывалась естественно, тем более, что большинство гарнизона было за нас, и надо было реализовать настроение. Сейчас мы получили чисто военную завязку больного конфликта, на основе которого можно разыграть выступление».

Что касается эпизода, произошедшего 18-го на заседании Петросовета, то «оборонительная» фраза Троцкого была вполне оправдана. В ЦК Владимир Ильич написал: «Неужели трудно понять, что долг партии, скрывшей от врага свое решение… обязывает при публичных выступлениях не только „вину“, но и почин сваливать на противника». А вот к идее прямой увязки восстания с вопросом о выводе гарнизона, который мог тянуться неопределенное время, Ленин отнесся настороженно.

Говоря о доминирующем настроении Владимира Ильича в эти дни, Троцкий отмечает: «Это было настроение сдержанного нетерпения и глубокой тревоги. Он видел ясно, что подходит момент, когда нужно будет все поставить ребром». И чем более увлеченно излагал Троцкий свой план, тем чаще задавал Ленин вопросы: «А не предупредят ли они нас? Не захватят ли врасплох?». Но определенных договоренностей все-таки достигли. Так, видимо, именно на этом совещании было подтверждено, что, форсируя подготовку восстания, ВРК и большевистская пресса воздержатся от прямых призывов к выступлению.

Это подтверждает опубликованная Городецким записка Сталина. Вот ее текст: «Сокольников написал для завтрашнего номера „Правды“ передовицу, заканчивающуюся призывом к Советам и членам партии поднять восстание… Я после переговоров с Марией Ильиничной статью оставил без изменений, выбросив конец (с призывом), сославшись на решение позавчерашнего ночного совещания, противоречащее такому призыву. Ваше мнение?».

Укороченная статья Сокольникова «Флаг поднят» была опубликована утром 22 октября. Но есть основания полагать, что записка Сталина датируется не 21, а 20 октября. На ее обороте записано, что Мария Ильинична просит еще раз переговорить с ней по данному вопросу, а стало быть статья пошла в набор не сразу. Да и по содержанию статьи, где упоминается о только что произошедшем разгоне Калужского совета (19-го), можно предположить, что написана она была 20-го. Тогда «позавчерашнее ночное совещание» — это и есть встреча 18 октября.

И еще: когда вчитываешься в коротенькое письмо Владимира Ильича Свердлову от 22 октября, то очевидно, что речь идет о выступлении не как одномоментном акте, а как о ряде наступательных шагов — тоже, видимо, обговоренных, — которые «в несколько дней» приведут к победе. Иначе говоря, уже сложилось то соотношение сил, при котором недостаточная прежде тактика изоляции и «выдавливания» правительства может теперь вплотную подвести к его свержению. В этом с членами ЦК Ленин согласился.

Но, переходя к другому вопросу — о Каменеве и Зиновьеве, Владимир Ильич решительно не согласился с мнением тех членов ЦК, которые сочли конфликт исчерпанным. «Я… пойду до конца, — написал он, — и добьюсь себе свободы слова перед рабочими». Однако, определенная договоренность все-таки была достигнута. О ней и напоминал Свердлову Ленин 22 октября: его статью «Письмо к товарищам», в которой фамилии Каменева и Зиновьева не упоминались, с 19-го начнет печатать «Рабочий путь», а вот письма об их исключении из партии будут направляться «только членам ЦК».

В тот день, 18-го, Свердлов, вероятно, принес еще один документ — письмо руководителей «военки» в ЦК относительно своих взаимоотношений с ВРК. Троцкий пишет: «Я настаивал, чтобы было поручено Военно-революционному комитету подготовлять момент восстания…». Но работа по подготовке выступления и в «военке», и в ПК, и в районах, и в отрядах Красной гвардии уже шла. Складывалась своя система связей и отношений, которые надо было теперь переориентировать на ВРК. Поэтому проблема оставалась все той же: кто кому подчиняется и кто какую играет роль.

Положение о ВРК Петросовет утвердил еще 16-го. Тогда же, как справедливо отметила Елена Орехова, ЦК решил, что именно ВРК станет «военно-оперативным штабом восстания». Но шли дни, а организационное оформление, выборы руководства ВРК недопустимо затягивались. Терпеть такое было невозможно и, видимо, тут же порешили немедленно провести встречу Владимира Ильича с руководителями большевистской Военной организации.

Выше уже отмечалось, что их многочисленные мемуары, наслаиваясь друг на друга и подвергаясь воздействию политической конъюнктуры, создали в датах определенный разнобой. При датировке второй встречи мнение исследователей разделились. В «Биохронике» указано — «в ночь с 20 на 21 октября». Но 20-го, как раз в связи с письмом «военки», данный вопрос уже решили на заседании ЦК. И в достаточно жесткой форме. Значит встреча была раньше. И наиболее вероятным является именно 18-е. Этой даты, в частности, придерживался Е.Н. Городецкий.

В тот день в Смольном проходило первое гарнизонное совещание. Собрались представители 18 военных частей. 15 из них заявили, что выражают недоверие Временному правительству. Что же касается восстания, то тут делегаты были более осторожны. Представитель гвардейского Егерского полка сказал: «Мы выступим лишь в том случае, если на это последует приказ Петроградского Совета, но выступим организованно и потребуем немедленного свержения правительства и передачи власти Советам».

Вероятно с этого совещания — через Шотмана — и были вызваны руководители «военки». Во всяком случае, Антонов-Овсеенко пишет, что произошло это неожиданно, без предварительного согласования. Поскольку надо было спешить, поехали на машине. Место встречи находилось совсем неподалеку от Фофановой, на той же Сердобольской, на квартире рабочего Дмитрия Александровича Павлова.

Владимир Невский очень точно сформулировал смысл претензий «военки»: «Причины этой встречи были все те же: неопределенность положения, какое заняло наше Бюро. Пренебрегать такой крупной и важной организацией, как наша Военная, было, конечно, нельзя…»

Ленин объяснил, что речь идет не о «пренебрежении» или недооценке «военки», а о выполнении наиболее целесообразного политического решения ЦК: о превращении ВРК в советский, а не сугубо партийный штаб восстания. А на вопрос, — что же мы там будем делать? — Владимир Ильич ответил очень просто: обеспечивать, чтобы ВРК не сбился с правильной линии. И «ни под каким предлогом не следует допускать ни малейшей тени диктаторства Военной организации в Военно-революционном комитете».

После этого стали обговаривать детали выступления. Антонов-Овсеенко доложил о ситуации в гарнизонах Финляндии, о готовности балтийцев, не оголяя фронта, направить в Питер около 3 тысяч моряков и те боевые суда, которые пройдут в фарватер Невы. Затем речь пошла об отрядах Красной гвардии и степени военного профессионализма их командиров. В Финляндию решили направить Невского, в армии Северного, Юго-Западного фронтов, в Минск и Брянск других товарищей из Военной организации.

В этой связи Подвойский опять заговорил об отсрочке выступления. Но Ленин резко ответил: «Время на стороне правительства… Всякое промедление с нашей стороны даст возможность правительственным партиям более тщательно подготовиться к разгрому нас с помощью вызванных для этого надежных войск с фронта». А восстание должно произойти до Съезда Советов, «дабы этот съезд, каков бы он ни был, встал перед свершившимся фактом взятия рабочим классом власти». В общем, как заметил Невский, «от моих сомнений не осталось и следа» и, в конечном счете, Ленину удалось, по словам Владимира Ивановича, «сломить последнее упрямство» руководителей «военки».

Конечно, встреча со Свердловым, Троцким и Сталиным, о которой шла речь выше, как и дата беседы с руководителями «Военки», — лишь предположение, хотя основания для него достаточно весомы. И если так оно и было, то становится более понятной не только последовательность, но и взаимосвязь событий этих дней.

Судя по всему, Свердлов сказал, что для постановки на заседании ЦК вопроса о Каменеве и Зиновьеве требуется формальное заявление. И утром 19-го Владимир Ильич пишет письмо в Центральный Комитет. Доводов своих оппонентов он в этом письме не разбирает. Это сделано накануне в письме к членам партии: «Авось да небось» — вот их главный довод. «Авось с голодом, с разрухой, с истощением терпения солдат, с родзянковскими шагами к сдаче Питера немцам, с локаутами авось еще дотянем». В письме Ленин вновь квалифицирует произошедшее: «чем больше вдуматься в выступления Зиновьева и Каменева в непартийной прессе, — пишет он, — тем более бесспорно становится, что их поступок представляет из себя полный состав штрейкбрехерства».

Заявлением Каменева в Петросовете и письмом Зиновьева в ЦО конфликт не исчерпан, как полагают некоторые члены ЦК. Каменев утверждает, что «он, видите ли, вполне согласен с Троцким, — пишет Ленин. — Но неужели трудно понять, что Троцкий не мог, не имел права, не должен перед врагами говорить больше, чем он сказал… Только дети могли бы не понять этого». Значит «увертка Каменева… есть нечто прямо низкое».

«То же самое, — продолжает Владимир Ильич, — надо сказать про увертку Зиновьева», его ссылку на то, что Ленин, мол, рассылал свои письма «до принятия каких бы то ни было решений… Неужели трудно понять, что до решения центром вопроса… агитировать и за и против можно, а после решения… значит быть штрейкбрехером». Что касается предложения Каменева и Зиновьева отложить решение о выступлении до совещания с большевиками — делегатами Съезда Советов, то такая коллегия «над ЦК не властна» и такой коллегии «устав партии не знает».

«Мне, — заключает Владимир Ильич, — нелегко писать это про бывших близких товарищей…» Да, речь идет о видных большевиках, но «чем виднее, тем опаснее, тем более недостойно „прощать“. On nest trahi que paz les siens, говорят французы. Изменником может стать лишь свой человек». И Ленин вносит проект решения ЦК: «Признав полный состав штрейкбрехерства в выступлении Зиновьева и Каменева в непартийной печати, ЦК исключает обоих из партии». Письмо это сразу же переправляется Свердлову.

Каково же было удивление Владимира Ильича, когда утром 20-го, получив «Рабочий путь», он — кроме продолжения публикации его «Письма к товарищам» — увидел нечто другое…

Дело в том, что накануне с Каменевым и Зиновьевым встретился Сталин. Зиновьев сократил свое письмо в редакцию, где повторив, что его взгляды «далеки от тех, которые оспаривает тов. Ленин», написал: «Мы вполне можем сомкнуть ряды и отложить наш спор до более благоприятных обстоятельств». Не советуясь с другими коллегами по газете, Сталин 20 октября опубликовал это письмо в «Рабочем пути», сопроводив его примечанием от редакции, что вопрос о поведении Каменева и Зиновьева «можно считать исчерпанным». Ну, а «резкость тона» Ленина по отношению к ним, — «не меняет того, что в основном мы остаемся единомышленниками».

В этот день, 20 октября, Свердлов зачитывает «заявление т. Ленина» на заседании ЦК. Присутствуют: Свердлов, Дзержинский, Сталин, Сокольников, Милютин, Троцкий, Иоффе, Урицкий, позднее приходит Коллонтай. Каменева и Зиновьева не было.

Дзержинский сразу предлагает «потребовать от Каменева полного отстранения от политической деятельности, принимая во внимание, что Зиновьев и без того скрывается и в партийной работе участия не принимает». Однако Сталин заявляет, что лишь пленум ЦК может рассматривать предложение Ленина, а посему его следует снять с обсуждения. С ним соглашаются Урицкий и Милютин, который тут же начинает объяснять, что «вообще ничего особенного не произошло».

Свердлов соглашается, что ЦК «не имеет права исключать из партии», но есть заявление Каменева об отставке, поданное еще 16 октября. И данное собрание «достаточно авторитетно» для того, чтобы отставку принять. Сталин возражает и «доказывает, что все наше положение противоречиво; считает, что исключение из партии — не рецепт, нужно сохранить единство партии; предлагает обязать этих двух тт. подчиниться, но оставить их в ЦК».

Но предложение Свердлова поддерживает Троцкий. Он поясняет, что само его заявление в Петросовете было вынуждено Каменевым, намеревавшимся вносить контррезолюцию, что «создавшееся положение совершенно невыносимо», как недопустимы и заявление Зиновьева и заметка от редакции в сегодняшнем «Рабочем пути».

И тут, совершенно некстати, разразился скандал. Сокольников подтверждает, что заметка от редакции действительно ошибочна, но его мнения Сталин не спрашивал. Тогда Сталин, оскорбившись, заявляет, что выходит из редакции. Но ЦК отставки не принимает. В этой нервозной обстановке голосуют решения. За отставку Каменева — 5, против — 3. Обязать Каменева и Зиновьева не выступать «против решений ЦК и намеченной им линии работы. За — 6». И, наконец, запретить всем членам ЦК «выступать против принятых решений ЦК — единогласно».

Обсуждение второго вопроса — «Заявления Военки», зачитанного Свердловым, проходит более спокойно. И, видимо, не только потому, что ее руководство отсутствует. Но и потому, что все принципиальные вопросы уже решены накануне — во время их встречи с Лениным. Иоффе предлагает «отвергнуть предложение Военки, так как все желающие работать могут войти в революционный центр при Совете». Троцкий снисходительно добавляет, что «все наши организации могут войти в революционный центр и в нашей фракции там обсуждать все интересующие их вопросы».

Судя по всему, руководство «военки» находилось в это время в Смольном, где впервые собрался Военно-революционный комитет. Среди 66 его членов большевики явно преобладали — 48 человек. Но сюда потянулись и наиболее решительные элементы из других партий. Из левых эсеров в состав ВРК вошли Владимир Алгасов, Григорий Закс, Павел Лазимир, Георгий Сухарьков и другие — всего 14. От меньшевиков-интернационалистов — Г.М. Краморов. От анархо-синдикалистов — Владимир Шатов, от анархистов-коммунистов — Иосиф Блейхман, Ефим Ярчук.

На следующий день, 21-го, на заседании ВРК утвердили Бюро из трех большевиков — Антонова-Овсеенко, Подвойского, Садовского и двух левых эсеров — Лазимира и Сухарькова. Вопрос о взаимоотношениях «военки» и ВРК таким образом был исчерпан. Никто из членов Военно-революционного центра, созданного ЦК 16 октября в Бюро не вошел, хотя некоторые из них и являлись членами ВРК. И дабы этот орган никому не показался большевистским «филиалом», председателем ВРК избрали председателя солдатской секции Петросовета Павла Евгеньевича Лазимира.

Итак, дело было сделано, хотя и с некоторым опозданием. Ибо со стороны правительства подготовка к подавлению выступления уже шла полным ходом. Еще 18 октября под председательством Керенского состоялось совещание с участием военного министра, министра внутренних дел и главнокомандующего округом. На нем отрабатывается план размещения войск, задачи подразделений, дается указание о возбуждении уголовного преследования против «Рабочего пути» и подтверждается приказ об аресте Ленина.

19-го план начинает приводиться в действие. «На окраинах города, — сообщала меньшевистская „Рабочая газета“, — расположены сильные воинские заставы… Кроме того, установлены конные казачьи патрули, разъезжающие всю ночь в определенных районах города. По всему Петрограду находятся скрытые конные резервы, которые в любой момент должны по вызову прибыть для подавления беспорядков. Охрана города вверена наиболее надежным воинским частям, которые, вне всякого сомнения, будут беспрекословно подчиняться распоряжениям Временного правительства…»

С утра 20 октября всем надежным полкам отдается приказ: «Во-первых, в корне пресечь всякую попытку мятежа; во-вторых, не допустить занятия правительственных и общественных учреждений… Главнейшими объектами захвата являются: Зимний дворец, Смольный институт, Мариинский дворец, Таврический дворец, штаб округа, Государственный банк, Экспедиция заготовления государственных бумаг, почта, телеграф и Центральная телефонная станция, все усилия должны быть направлены на сохранение этих учреждений в наших руках. Для этого необходимо: заняв линию реки Невы, с одной стороны, и линию Обводного канала и Фонтанки, с другой, преградить мятежникам доступ в центральную часть города…». Войскам предписывалось «решительно разгонять, не стесняясь применением оружия, всякие попытки отдельных лиц к образованию групп…». Для этого каждому солдату полагалось иметь «патронов на пехотную винтовку 120, ручных бомб — по 4 на гренадера, пулеметов — по 4 на роту».

Судя по сообщениям прессы, этот приказ, хотя и не в полном объеме, был выполнен. «20 октября, — писала „Речь“, — в ожидании выступления большевиков, были приняты усиленные меры охраны. Воинскими караулами были заняты… почта, телеграф и телефон…». Крупные силы были сосредоточены в самом Зимнем дворце: более 800 юнкеров, солдат и офицеров, 6 орудий, 5 броневиков, 19 пулеметов и т. д.

Складывалось ощущение, что правительство вполне готово и ждет лишь повода для упреждающего удара. Такой повод мог возникнуть в воскресенье 22 октября. Так случилось, что противоборствующими сторонами именно на этот день были назначены два мероприятия. Петросовет намеревался массовыми митингами по всему городу отметить «День Петроградского Совета», а «Совет Союза казачьих войск» — с разрешения правительства — провести крестный ход с участием казачьих полков в честь 105 годовщины изгнания Наполеона из Москвы.

При большевистской фракции исполкома Советов Северной области существовала группа по сбору информации о настроениях в воинских частях и мероприятиях, проводимых противниками Советов. Входивший в эту группу Ян Бирзгал изучил маршрут предполагаемого крестного хода. Его насторожило то, что — петляя по городу — он проходил не только мимо казарм казачьих частей, юнкерских училищ, но и через основные мосты, Петропавловскую крепость и места проведения митингов. Когда Ян рассказал об этом Свердлову, тот, подумав, заметил: «Это же новая корниловщина готовится! Хотят опередить нас». И тогда же большевистской Военной организации, ПК и райкомам дали поручение подготовить план отражения возможного выступления. С 20 октября эта задача уже ложилась на ВРК.

На следующий день, после избрания Бюро ВРК, в Смольном собрали второе экстренное гарнизонное совещание. После речи Троцкого делегаты полков признали ВРК своим руководящим органом и решили участвовать в «Дне Петроградского Совета», превратив его в день «мирного подсчета сил солдат и рабочих». Представители 4-го и 14-го казачьих полков тут же заявили, что участвовать в крестном ходе не будут. И совещание предупредило, что «всякие контрреволюционные попытки со стороны корниловцев и буржуазии… встретят беспощадный отпор… Страна на краю гибели… Время слов прошло… Мы все на своих постах, готовые победить или умереть».

Большевики не обольщались грозным тоном таких резолюций. Они понимали, что настроение солдат — это одно, а их реальные действия — другое. Некоторые из воинских частей, которые на совещании 18 октября выражали недоверие правительству, 19 и 20-го все-таки выполнили его приказы. Привычка солдат к подчинению давала о себе знать. Надо было найти способ блокировать правительственные распоряжения. И в этот же день ВРК направляет во все воинские части своих комиссаров.

Между тем уверенность правительства в своих силах стала колебаться. Еще 19 октября военный министр Верховский заявил на заседании правительства: «В самом Петрограде ни одна рука не вступится в защиту Временного правительства. А эшелоны, вытребованные с фронта, перейдут на сторону большевиков». На следующий день — 20-го — на заседании комиссий военной и иностранных дел его, как говорится, прорвало. Единственная возможность бороться с влиянием большевиков, сказал Александр Иванович, — это вырвать у них почву из под ног и «самим немедленно возбудить вопрос о заключении мира».

Но «хорошего и выгодного России мира» сейчас не получишь, говорили ему оппоненты. «Надо решать, что нам по карману, а что нет. Если нет средств для лучшего мира, надо заключать тот, какой сейчас возможен. В противном случае положение только ухудшиться», — отвечал министр. «Дрожь прошла от этих жутких слов по всему собранию, — вспоминал кадет Максим Винавер. — Кто стоял за сепаратный мир, тот невольно объединялся с большевиками».

Верховский встретился с лидерами кадетской партии — Милюковым, Набоковым, Шингаревым, Кокошкиным, Аджемовым. И хотя военный министр подчеркивал, что речь идет о мире по согласованию с союзниками, его доводы натолкнулись на глухую стену непонимания. «Как бы ни была обоснована и доказана аргументация Верховского, — писал Набоков, — …не исключалось предположение, что он просто играет на руку большевикам». Военному министру фактически пришлось уйти в отставку.

Главная надежда — «надежные» части Румынского и Юго-Западного фронтов, направлявшиеся по указанию Ставки к Великим Лукам и Невелю, простаивали в пути, митинговали и даже принимали участие в разгромах помещичьих имений по пути следования. Обострилось положение на Северном фронте, где 51-я дивизия отказалась идти в окопы на смену 184-й дивизии, которая заявила, что в таком случае самовольно покинет фронт.

В этот же день, 21 октября, состоялось заседание большевистского ЦК. Присутствовали: Свердлов, Дзержинский, Сталин, Сокольников, Троцкий, Иоффе, Милютин и Муранов. Информацию о положении на Северном фронте сообщил Свердлов. Дзержинский доложил о работе Исполкома Петросовета. Поскольку его роль в руководстве выступлением все более возрастала, решили ввести в большевистскую фракцию Исполкома членов ЦК Сталина, Дзержинского, Иоффе, Милютина, а из питерского актива — Володарского, Лашевича, Илью Юренева, Скалова, Павла Пахомова и Дмитрия Зорина.

После этого Дзержинский сообщил, что в партийную типографию сдано ленинское «Письмо к товарищам», публикация которого завершилась в этот день в «Рабочем пути». Предполагалось издать его отдельной брошюрой. Однако ЦК принимает предложение Дзержинского — «не издавать».

Вся последующая часть заседания была посвящена вопросам подготовки Съезда Советов. Сталин предлагает подготовить доклады: о войне; о власти; о рабочем контроле; о национальном вопросе; о земле. Обсуждается способ формирования президиума Съезда, регламент заседаний.

В ходе прений Свердлов замечает, что «к подготовке тезисов докладов необходимо привлечь Ильича». Сталин распределяет обязанности: Ленину поручить подготовку тезисов о земле, о войне, о власти, Милютину — о рабочем контроле, Сталину — о национальном вопросе и Свердлову — доклад о регламенте. Протокол завершается словами: «Все это принимается».

А что — «это»? Согласитесь, что указанные выше решения вызывают уйму вопросов. Не перечисляя тех существенных проблем, которые возникли 21 октября и не нашли места в повестке дня, не вдаваясь в детали прений, отметим главное: решения исходят из того, что к моменту открытия Съезда победа еще не будет достигнута.

Поэтому столь важен и состав президиума Съезда и регламент заседаний, а вопрос о власти сдвинут на второй план. И еще: к началу съезда Ленин все еще будет находиться на нелегальном положении, поэтому речь идет не о его докладе, а лишь о «тезисах», которые при необходимости смогут использовать другие товарищи.

Чем больше присматриваешься к бурным событиям этих дней, тем больше убеждаешься в том, что действия противоборствующих сторон все более приобретали свою логику развития — логику непримиримой борьбы. Как будто давно нависшая лавина сдвинулась с места. Все зигзаги ее пути трудно было предугадать. Но она сдвинулась, пошла и теперь уже ничто не могло ее остановить…

В ночь с 21 на 22 октября, после того как в полки гарнизона были направлены комиссары ВРК, Лазимир, Садовский и Мехоношин приходят в штаб Петроградского военного округа. Их проводят в кабинет Полковникова, который решительно заявил: «Мы не признаем ваших комиссаров. И если они нарушат закон, мы их арестуем». После возвращения делегатов в Смольный, экстренное заседание ВРК, состоявшееся ночью, заявляет, что отказ Полковникова от переговоров означает формальный разрыв штаба с Петросоветом и отныне «никакие распоряжения по гарнизону, не подписанные Военно-революционным комитетом, не действительны».

Для солдат, признавших ВРК своим руководящим органом, это был прямой приказ о неподчинении правительству. И по законам любого государства его можно было квалифицировать как акт неповиновения и мятежа.

В 1923 году Подвойский так и написал: «Приказом Петроградского ВРК от 22 октября — о неподчинении воинских частей Временному правительству началось вооруженное восстание». День 22-го, с неизбежно пересекавшимися крестным ходом казаков и митингами Петросовета, вполне мог стать и кровавой пробой сил. Но правительство сочло за благо не ускорять ход событий и той же ночью отменило крестный ход, дабы не давать повод «для устройства погромов и вооруженного восстания».

Утром 22-го группы верующих с иконами и хоругвями, собиравшиеся священниками у церквей для участия в крестном ходе, во всю кляли Керенского за этот запрет. Наблюдавший за ними меньшевик-интернационалист Арсеньев, приехавший из Крыма на Съезд Советов, записал: «Население в широких своих слоях было определенно подготовлено к тому, что эта власть доживала последние дни, что свержение ее никого не тронет, не вызовет никаких активных выступлений».

Поскольку у меньшевиков тираж «Рабочей газеты» упал до минимума, свое обращение к населению они опубликовали 22- го в «Дне»: «В опасности наша родина… Враг у ворот Петрограда. Расстройство жизни растет с каждым часом… В эти страшные дни… большевики и соблазненные ими темные солдаты и рабочие будут бессмысленно кричать: „Долой Правительство! Вся власть Советам!“ А темные царские слуги и шпионы Вильгельма станут им подпевать: „Бей жидов, бей лавочников, грабь рынки, громи магазины, разбивай винные склады! Бей, жги, грабь!“ И начнется страшная сумятица, война одной части народа с другой».

Но 22 октября действительно стал «Днем Петросовета», а не днем погромов. На митинги большевики бросили лучших своих ораторов — Троцкого, Володарского, Коллонтай, Крыленко, Лашевича, Раскольникова… Несмотря на запрет ЦК, выступал со своей «особой позицией» и Каменев.

Наиболее ярко общее настроение масс проявилось в Народном доме на митинге, о котором писали все столичные газеты. Георгий Николаевич Сухарьков вспоминал: «Вокруг меня было настроение, близкое к экстазу, казалось, толпа запоет сейчас без всякого сговора и указания какой-нибудь религиозный гимн… Троцкий формулировал какую-то общую краткую резолюцию… Кто за? Тысячная толпа как один человек подняла руки… Троцкий чеканил слова: „Это ваше голосование пусть будет вашей клятвой всеми силами, любыми средствами поддержать Совет, взявший на себя великое бремя довести до конца победу революции и дать землю, хлеб и мир!“ Несметная толпа держала руки. Она согласна. Она клянется…»

В этот день, 22-го, Ленин пишет Свердлову: «Отмена демонстрации казаков есть гигантская победа. Ура! Наступать изо всех сил и мы победим вполне в несколько дней! Лучшие приветы!».

На следующий день, 23-го, был сделан еще один шаг: на сторону Петросовета перешла Петропавловская крепость. Еще 19-го солдатские комитеты частей ее гарнизона высказались против восстания. И в ВРК поговаривали о том, чтобы взять крепость силой. Не желая однако доводить дело до кровопролития, решили обратиться к солдатам еще раз.

Днем на главном плацу крепости устроили митинг. Выступали лучшие ораторы и эсеров и меньшевиков. От ВРК говорили Лашевич, Чудновский, Троцкий, речь которого, как вспоминал Лашевич, напоминала «не столько речь, сколько вдохновенную песню». Когда стемнело, перешли неподалеку в цирк «Модерн». «В 8 часов вечера, — рассказывает Лашевич, — в крайне напряженной атмосфере вопрос был поставлен на голосование… Все, кто был за ВРК, переходят на левую сторону, а его противники — на правую. С криками „ура“ подавляющее большинство солдат бросилось влево».

Так что и этот шаг закончился победой. Пушки Петропавловки смотрят прямо на Зимний дворец, а Кронверкский арсенал мог дать оружие рабочим. И надо было торопиться. Владимир Ильич понимал, что процесс силового противостояния нельзя затягивать. Фактический и формальный акт свержения правительства должен произойти как можно скорее. Ибо в любой момент, с прибытием «корниловских» фронтовых частей, соотношение сил в столице может измениться. И основания для таких опасений были.

Еще в ночь на 23 октября, получив сообщение о приказе ВРК задерживать любые не санкционированные им распоряжения правительства, Александр Иванович Коновалов доложил об этом Керенскому. Министр-председатель пришел в ярость. Как сообщала информированная «Новая жизнь», — «после обмена мнениями по этому поводу было решено немедленно пресечь всякие попытки к установлению двоевластия. Образ действий главнокомандующего Петроградским военным округом Полковникова был признан недостаточно решительным, ввиду чего все распоряжения А.Ф. Керенского отдавались уже не Полковникову, а начальнику штаба округа генералу Багратуни».

Генерал Яков Герасимович Багратуни немедленно связался со штабом Северного фронта. Главный вопрос, поставленный им — сколько времени потребуется для переброски в Петроград надежных пехотных частей, кавалерии и артиллерии? Ответ был лаконичен: «Через сутки после отдачи приказа… Кроме того, у нас есть части, уже сидящие в поездах и вполне готовые к отъезду по любому направлению, которые могут прибыть через несколько часов». Багратуни был доволен: «Мне больше ничего не нужно».

Получив столь обнадеживающие сведения, правительство решило нанести превентивный удар. Как сообщала все та же «Новая жизнь» — «в течение всего дня 23 октября в Зимнем дворце и штабе округа происходили совещания о мерах борьбы с большевиками…» Городской милиции дали указание о проведении по районам обысков и облав, а Военно-революционному комитету, под угрозой ареста, был предъявлен ультиматум, требовавший отмены приказа, принятого им 22 октября.

И ВРК уступил. Он заявил об отмене «мятежного» приказа и о начале переговоров со штабом ПВО. Позднее мемуаристы либо умалчивали об этом эпизоде, либо писали, что это был лишь маневр: Керенский, мол, пошел на попятный с казаками 22-го, а мы сделали вид, что уступили 23-го. То, что такие настроения были — это факт. Но все-таки дело обстояло сложнее.

На заседании ВРК 23 октября страсти разгорелись до предела. Явившиеся сюда от имени ЦИК меньшевик Борис Богданов и эсер Абрам Гоц сформулировали свой ультиматум: в случае отказа от отмены приказа и от переговоров со штабом округа, ЦИК покинет Смольный и заявит о полном разрыве отношений с ВРК.

Ничего хорошего накануне Съезда, который через день должен был собраться именно в Смольном, этот скандал не сулил. И левые эсеры, да и умеренные большевики, среди которых были члены ЦИК Рязанов и Каменев, принимавшие участие в переговорах, заявили, что если требования ЦИК не будут приняты, — они выйдут из ВРК. Вот так и пришлось действительно уступить. Со своей стороны Богданов и Гоц пообещали, что никаких репрессивных мер против большевиков предпринято не будет.

Вечером Антонов-Овсеенко на заседании Петросовета доложил о действиях ВРК. И Совет констатировал, что именно благодаря комитету «будет обеспечена возможность свободной и беспрепятственной работы открывающегося Всероссийского Съезда Советов».

То обстоятельство, что все это время Петросовет и ВРК во всех публичных выступлениях «осторожничали» и придерживались «оборонительной» фразеологии, — было вполне правомерным. И когда в литературе эту фразеологию уличали в несоответствии с наступательной позицией Ленина, то оснований для такого противопоставления — нет. Для Владимира Ильича важно было лишь то, чтобы оборонительная фразеология не перешла ту неуловимую грань, за которой начинается оборонительная тактика. Ибо «оборона — есть смерть вооруженного восстания».

Керенский принадлежал к тем, кто прекрасно это понимал. Расценив уступку ВРК как признак неуверенности и слабости, он решает нанести превентивный удар. «В ночь на 24 октября, — сообщала „Новая жизнь“, — Временное правительство проявило большую нервозность. А.Ф. Керенским было принято, по-видимому, решение, не выжидая выступления большевиков, начать активные действия… В ту же ночь были отданы распоряжения во все юнкерские и военные училища, находящиеся как в Петрограде, так и в ближайших окрестностях, быть в полной боевой готовности. С утра 24 октября начались уже активные действия правительства».

В 5 часов 30 минут утра в типографию «Труд», где печатались большевистские газеты «Рабочий путь» и «Солдат», явился отряд юнкеров. Они предъявили ордер на закрытие газет, устроили в типографии погром и опечатали помещение. Одновременно закрыли и правые газеты — «Живое слово» и «Новая Русь». Но в 9 утра в типографию — по указанию ВРК прибыли солдаты Литовского полка под командованием Петра Дашкевича и разогнали оставленный юнкерами наряд. Выпуск газеты был возобновлен.

Утром 24-го в Смольном собрался большевистский ЦК. Присутствовали: Свердлов, Дзержинский, Бубнов, Милютин, Троцкий, Иоффе, Урицкий, москвичи Ломов и Ногин, и впервые участвовавший в заседании ЦК Ян Берзин. Присутствовал и Каменев, отставку которого ЦК принял 20 октября. Но о ней никто не вспоминал. Еще 22-го, узнав, что ряд членов ЦК настаивает на достижении в деле Каменева и Зиновьева компромисса, Ленин написал Свердлову: «По делу Зиновьева и Каменева, если вы (+ Сталин, Сокольников и Дзержинский) требуете компромисса, внесите против меня предложение о сдаче дела в партийный суд… Это будет отсрочкой».

Отсрочку, видимо, одобрили, и именно Каменев открыл заседание 24-го, предложив, чтобы никто из членов ЦК, без особого постановления, не покидал Смольный. Он же доложил и о переговорах ВРК с штабом округа. Вторым вопросом стала информация «о типографии и газете». Постановили — «озаботиться своевременным выпуском очередного № газеты». Этим, вероятно, и объясняется отсутствие на заседании Сталина, который в это время уже сидел в редакции.

При обсуждении третьего вопроса — об отношениях с бюро ЦИК, Каменев констатировал, что разгром типографии «Рабочего пути» нарушил вчерашнюю договоренность и «разрыв с ЦИК должен произойти именно на этой почве». Троцкий предложил более резкую формулировку: «ЦИК, полномочия которого давно истекли, подрывает дело революционной демократии». Однако Ногин высказал опасение, что разрыв с ЦИК, за которым стоят железнодорожники, приведет к тому, что «мы будем отрезаны от остальной России». Свердлов полагал, что надо ограничиться заявлением «о своей несолидарности» с ЦИК.

К железнодорожникам решают направить Бубнова. На почту и телеграф Дзержинского и Любовича. Милютину поручается «продовольственное дело». Каменеву и Берзину — переговоры и «политический контакт» с левыми эсерами. Наблюдение за Временным правительством поначалу хотели возложить на Подвойского, но его кандидатуру отвели и поручили это дело Свердлову, а он — Лашевичу и Благонравову. Каменев напомнил, что в случае разгрома Смольного, необходимо иметь запасной штаб на «Авроре». Но решили, что он разместится в Петропавловской крепости.

При анализе протокола этого заседания, записанного столь же кратко, как и другие октябрьские заседания, возникает ощущение, что в нем отсутствует нечто весьма существенное. И это предположение полностью подтверждается другим документом: записью выступлений Сталина и Троцкого в 2 часа дня на заседании большевистской фракции Съезда Советов, сделанной делегатом Михаилом Жаковым.

На этом заседании Сталин рассказал о переговорах 23-го: «С фронта идут на нас… Во Временном правительстве колебания… Присылали для переговоров. ЦК партии с.-р. спрашивал, какая цель у Военно-революционного комитета — восстание или охранение порядка? Если первое — отзовем своих (в Комитете дельные левые эсеры). Мы, конечно, ответили: порядок, оборона. Они оставили своих…». И, наконец, Сталин сказал о том, что не зафиксировал протокол заседания ЦК 24-го: «В Военно-революционном комитете 2 течения: 1) немедленное восстание; 2) сосредоточить сначала силы. ЦК РСДРП присоединился ко 2-му…».

Выступление Троцкого частично опубликовал «День»: «Правительство бессильно; мы его совершенно не боимся… Некоторые из наших товарищей, например, Каменев и Рязанов, расходятся с нами в отношении оценки момента. Мы, однако, не отклоняемся ни вправо, ни влево. Наша линия диктуется самой жизнью… Наша задача, обороняясь, но постепенно расширяя сферу нашего влияния, подготовить твердую почву для открывающегося завтра Съезда Советов».

Михаил Жаков записал, что, по словам Троцкого, арест правительства в данный момент не является самостоятельной задачей. «Если бы съезд создал власть, а Керенский не подчинился бы, то это был бы полицейский, а не политический вопрос. Было бы ошибкой командировать хотя бы те же броневики, которые „охраняют“ Зимний дворец, для ареста правительства, но зато не ошибка решение ВРК открыть типографию „Рабочего пути“… Это оборона, товарищи, это оборона».

Между тем правительство активизировалось. Около 11 часов утра Керенский неожиданно прибыл в Мариинский дворец в Предпарламент и взял слово для внеочередного заявления. Выступая, он во всю цитировал ленинское «Письмо к товарищам» и, как вспоминал Федор Дан, «с особенным пафосом несколько раз повторял, что правительством уже отдан приказ об аресте „государственного преступника Ульянова“». Он заверил, что предприняты все меры для борьбы с «изменниками Родине и Революции», которые пытаются «поднять чернь против существующего порядка», а затем потребовал предоставления ему диктаторских полномочий. «Часть населения Петербурга, — сказал он, — находится в состоянии восстания… Правительство, и я в том числе, предпочитает быть убитым и уничтоженным, но жизнь, честь и независимость государства не предаст».

Окончив речь, свою последнюю речь в России, Керенский тут же — около половины третьего — умчался в штаб, а в Предпарламенте начались бурные прения. «Слова министра-председателя, позволившего себе говорить о движении черни, когда речь идет о движении значительной части пролетариата и армии, хотя бы и направленном к ошибочным целям, являются словами вызова гражданской войны», — заявил Мартов. Правительство не получит никакой поддержки, если не даст «немедленных гарантий реализации насущных нужд революции». С правых скамей кто-то крикнул: «Вот министр иностранных дел будущего кабинета!» Мартов отпарировал: «Я близорук и не вижу, говорит ли это министр иностранных дел в кабинете Корнилова».

В конце концов, 123 голосами (при 102 против и 26 воздержавшихся) Предпарламент принял резолюцию, фактически отказывавшую Керенскому в доверии. Делегация в составе Дана, Авксентьева и Гоца немедленно отправилась в Зимний дворец. Они предложили Керенскому тут же принять какие-нибудь «существенные решения по вопросу о войне, земле и Учредительном собрании» и тотчас оповестить об этом население. В ответ Керенский высокомерно заявил, что правительство «в посторонних советах не нуждается и само справится с восстанием».

По сообщению «Новой жизни» — «к 2 часам дня все мосты были заняты юнкерами и с 3 часов движение через мосты автомобилей, извозчиков, подвод и трамваев было прекращено. Около 4 часов дня мосты начали разводиться. В то же время наряды юнкеров заняли электрическую станцию, вокзалы, правительственные учреждения и были расставлены пикеты на углах больших улиц… Сам А.Ф. Керенский все время… находился в штабе округа, лично руководя действиями юнкеров и отдавая распоряжения».

 

«Промедление смерти подобно»

Что знал обо всем происходящем Владимир Ильич?

Утром, как обычно, Маргарита Васильевна принесла газеты и ушла на работу. Газеты писали о том, что «план» Керенского по предупреждению беспорядков проводится в жизнь. Что вот-вот прибудут эшелоны с войсками с фронта. Что излишне «мягкий» военный министр Верховский отправлен в отставку. Сенсацией дня стала информация о том, что мятежный ВРК все-таки вынудили вступить в переговоры с штабом округа. Настораживало сообщение о том, что приезжающие на съезд делегаты-эсеры не делятся на левых и правых, а группируются в одну фракцию… Было над чем задуматься, и весь день Владимир Ильич был крайне напряжен и сосредоточен.

Около 4 часов, находясь в издательстве Девриена на Васильевской стороне, Фофанова узнала, что стали разводить мосты через Неву. Она побежала к Николаевскому мосту. Он действительно был разведен. На следующем — Сампсониевском — никого не пропускали красногвардейцы. Дворцовый мост контролировали юнкера. По Гренадерскому мосту Маргарита Васильевна перебежала на Выборгскую сторону и зашла в райком к Крупской. «В комитете, — пишет она, — удалось получить лишь очень смутные сведения, о которых я рассказала Владимиру Ильичу». Но сколь бы ни были скудны эти сведения, свежий номер «Рабочего пути» с описанием налета юнкеров на типографию и воззванием ВРК Ленин получил наверняка.

В воззвании ВРК к населению говорилось, что «контрреволюция подняла свою преступную голову». Что «корниловцы мобилизуют силы, чтобы раздавить Всероссийский Съезд Советов». Что «погромщики могут попытаться вызвать на улицах Петрограда смуту и резню». Но Петросовет «не допустит никаких насилий и бесчинств». И граждане должны сохранять «полное спокойствие и самообладание». И только. А в специальном сообщении ВРК решительно опровергал слухи о том, что он якобы готовит «захват власти».

Безусловно, необходимость маскировки выступления во многом определяла стилистику и содержание этих документов. Но даже при самых неполных сведениях Ленин все более убеждался в том, что необходимая «оборонительная» фразеология на деле превращается в оборонительную тактику ожидания Съезда Советов. И статья Сталина «Что нам нужно?» в «Рабочем пути» подтверждала эти опасения.

«…В правительстве, — писал Сталин, — сидят враги народа… Нужно нынешнее самозваное правительство, народом не избранное и перед народом не ответственное, заменить правительством, народом признанным, избранным представителями рабочих, солдат и крестьян…

Если вы хотите этого, соберите все свои силы, встаньте все поголовно, как один человек, устраивайте собрания, выбирайте делегации и изложите свои требования через них съезду Советов, который открывается завтра в Смольном…Никто не посмеет сопротивляться воле народа. Старое правительство уступит место новому тем более мирно, чем сильнее, организованнее и мощнее выступите вы».

Если Ленин читал данную статью около 5–6 часов дня, то именно в это время на заседании Петросовета Троцкий говорил: «…Конфликт восстания сегодня или завтра не входит в наши планы у порога Всероссийского съезда Советов… Мы считаем, что съезд Советов проведет этот лозунг с большей силой и авторитетом. Но если правительство захочет использовать тот срок, который ему осталось жить, — 24, 48 или 72 часа — и выступит против нас, то мы ответим контрнаступлением, ударом на удар, сталью на железо». В этом тексте, опубликованном «Новой жизнью», пропущена фраза, которая есть в информации «Дня»: «Понадобится ли для этого вооруженное выступление зависит от политической ситуации, от тех, кто будет противиться воле Всероссийского съезда».

Фофанова пишет, что Ленин «ушел к себе в комнату и через некоторое время вышел ко мне с письмом в руках… и просил передать его только через Надежду Константиновну, сказав, что он считает, что больше откладывать нельзя. Необходимо пойти на вооруженное выступление, и сегодня он должен быть в Смольном».

Это ленинское письмо в полном собрании сочинений озаглавлено как «Письмо членам ЦК». В первом издании оно печаталось как «Письмо к руководящим кругам партии» и, как справедливо отметили С.И. Шульга и Е.Н. Городецкий, такой вариант заголовка гораздо ближе к истине, хотя и нуждается в дополнении. Суть его в том, что Ленин обращался не к членам ЦК, а к ПК, райкомам, партийным ячейкам в полках с тем, чтобы оказать давление и на ЦК и на ВРК снизу. Ибо, как пишет Владимир Ильич, — «народ вправе и обязан в критические моменты революции направлять своих представителей, даже своих лучших представителей, а не ждать их».

Сравнение текста ленинского письма со статьей Сталина в «Рабочем пути» дает основания предположить, что письмо Владимира Ильича — в определенной мере — стало реакцией на статью «Что нам нужно?». Если Сталин предлагал: «Соберите все свои силы… устраивайте собрания, выбирайте делегации и изложите свои требования через них съезду Советов», то Ленин настаивает на том, что ждать съезда нельзя. Необходимо без промедления, «чтобы все районы, все полки, все силы мобилизовались тотчас и послали немедленно делегации в Военно-революционный комитет, в ЦК большевиков, настоятельно требуя: ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом; решать дело сегодня непременно вечером или ночью. История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя терять много завтра, рискуя потерять все». Заканчивалось письмо словами: «Промедление в выступлении смерти подобно».

Эйно Рахья вспоминал, что накануне восстания — 23 октября (?) — именно он доставил в Выборгский райком Жене Егоровой письмо, в котором Ленин «настаивал на решительном со стороны партии действии, говоря: „Промедление смерти подобно“». После перепечатки и рассылки письма по районам, у него остался и оригинал, который был утрачен в 1918 году. Эту версию — с поправкой даты на 24-е — Ефим Наумович Городецкий считал вполне вероятной.

Однако, она противоречит не только свидетельству Фофановой, но и Крупской, которая прямо писала, что данное письмо принесла Маргарита Васильевна. Да и описание событий 24-го самим Рахьей говорит о том, что появился он у Владимира Ильича лишь к вечеру. Вполне возможно, что рассказывая о доставке ленинского письма, Эйно мог сместить даты. На протяжении первой половины октября он не раз носил в Выборгский райком письма, в которых Ленин «настаивал на решительном действии». И кстати, одно из них — 8 октября — как раз и заканчивалось словами — «Промедление смерти подобно». Так или иначе, но 24 октября письмо Ленина было размножено и разослано по райкомам столицы. Кому- то, видимо, посылали и персонально. Во всяком случае известно, что копией письма располагал Троцкий.

И что же дальше? Об этом, дабы не умалять роль и не лишать лавров, говоря бюрократическим языком «центральные инстанции», в официозной литературе не упоминалось. Между тем данный эпизод имеет ключевое значение для понимания хода событий 24 октября.

В воспоминаниях, изданных в 1933 году, Иван Гордиенко рассказывает: «Это письмо принесла и вручила Жене Егоровой, секретарю районного комитета партии Выборгского района, женщина, на квартире которой скрывался Ленин… Через два часа после получения этого письма собрались человек двенадцать ответственных партийных и советских работников…» Сохранились ли какие- либо решения данного собрания? Да, сохранились.

В «Петроградской правде» 5 ноября 1922 года опубликована заметка Б. Белова «Позиция Петроградского комитета накануне 25 октября», а в ней — резолюция, принятая 24-го на собрании «активных работников Петроградской организации»: «ПК считает необходимой задачей всех сил революции немедленное свержение правительства и передачу власти Советам рабочих и солдатских депутатов как в центре, так и на местах. Для выполнения этой задачи ПК считает необходимым перейти в наступлений всей организованной силой революции, без малейшего промедления, не дожидаясь, пока активность контрреволюции не уменьшит шансы нашей победы».

Достаточно сопоставить этот текст с ленинским письмом, чтобы стало очевидным, что резолюция являлась прямым ответом на обращение Владимира Ильича. Давление «снизу» стало фактом.

В том же № 251 «Петроградской правды» член ПК и ВРК Михаил Лашевич вспоминает о том, что «было собрано экстренное заседание Военно-революционного комитета, на котором присутствовало немного народу… Немедленно был дан приказ по всем районам не допустить разводки мостов».

Спустя два года, выступая на партийном собрании Выборгского района, Михаил Калинин сказал: «Вы помните, что в самый ответственный, исключительный момент, в октябрьские дни, когда встал вопрос: быть или не быть? — Владимир Ильич написал письмо в Петроградский комитет… Вы помните товарищи, когда читали это письмо на вашем собрании, то мы говорили, что момент выступления мы не упустим и все колеблющиеся элементы толкнем на революционный подвиг».

Около 5 часов на Центральный телеграф явился комиссар ВРК Станислав Пестковский. Охрану здесь несли солдаты Кексгольмского полка. Они заверили, что будут подчиняться только ВРК. И без единого выстрела Пестковский взял телеграф под свой контроль. Через час комиссар ВРК Леонид Старк с 12 матросами установил контроль над Петроградским телеграфным агентством. Около семи член ЦК Владимир Милютин явился как комиссар ВРК с вооруженным отрядом в Особое присутствие по продовольствию и установил охрану продовольственных складов.

Между тем Фофанова, вернувшись из райкома, сообщила Владимиру Ильичу, что Крупская связывалась с ЦК, но его просьба о переходе в Смольный — отвергнута: слишком опасно. Маргарита Васильевна попыталась соорудить обед, но Ленин воспротивился: «Бросьте всю эту готовку. Я уже сегодня ел — ставил чайник». Он снова пишет записку и вторично отправляет Фофанову к Крупской.

«Вскоре, — пишет Маргарита Васильевна, — я принесла от нее ответ, который его не удовлетворил». В ЦК опять ссылались на опасность и отсутствие охраны. Ругался Ленин нещадно: «Не знаю — все, что они мне говорили — они все время врали или заблуждались? Что они трусят? Тут они все время говорили, что тот полк — наш, тот — наш… А спросите — есть ли у них 100 человек солдат… 50 человек? Мне не надо полк». Он опять написал записку Крупской и отдал Фофановой: «Идите, я вас буду ждать ровно до 11 часов. И если вы не придете, я волен делать то, что хочу».

Фофанова ушла, а вскоре появился Эйно Рахья. Ни в ПК, ни в райком он не заходил. Рассказал о положении в городе. Об угрозе разводки мостов. О том, что на улицах патрули и уже постреливают. «Мы напились чаю и закусили, — пишет Рахья. — Владимир Ильич ходил по комнате из угла в угол по диагонали и что- то думал».

Он был уверен, что и на сей раз Фофанова принесет отказ и попросил Эйно пойти прямо в Смольный и добиться ответа от Сталина. Но Рахья объяснил, что при том, что творится в городе, на это уйдет слишком много времени. Тогда Ленин сказал, что отсиживаться здесь больше не намерен и они пойдут в Смольный вдвоем. Как ни запугивал его Эйно опасностью такого путешествия, Владимир Ильич настоял на своем. И привыкший ко всему Рахья принялся за «маскировку»: «Ильич переменил одежду, перевязал зубы достаточно грязной повязкой, на голову напялил завалявшуюся кепку». Фофановой Ленин оставил записку: «Ушел туда, куда вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич». И они пошли…

От дома двинулись к Сампсониевскому. На пустом попутном трамвае доехали до угла Боткинской. Владимир Ильич не удержался и стал расспрашивать кондукторшу — что, мол, происходит… Та отрезала: «Ты что — с луны свалился?» Они ехали к центру от рабочей окраины. На улицах было довольно безлюдно. Лишь у магазинов стояли молчаливые очереди. «Какие-то таинственные личности шныряли вокруг хлебных и молочных хвостов и нашептывали несчастным женщинам, дрожавшим под холодным дождем, что евреи припрятывают продовольствие и что, в то время как народ голодает, члены Совета живут в роскоши». Изредка проходили патрули юнкеров, рабочие отряды, да проносились грузовики, набитые солдатами.

Людно было на заводах и в казармах. «Помещения комитетов были завалены винтовками». Формировались группы и отряды Красной гвардии. Приходили и уходили связные из районных Советов и Смольного. А во всех солдатских казармах шли «бесконечные и горячие споры».

Слова, взятые в кавычки, — из записей американского журналиста Джона Рида. Весь день он мотался по столице и увидел город как бы расколотым надвое. Потому что, в отличие от окраин, в центре во всю гуляла «чистая публика». «Словно волны прилива, двигались они вверх и вниз по Невскому». В переулки не сворачивали: «грабежи дошли до того, что в боковых улочках было опасно показываться…» Все театры и рестораны были открыты. «Игорные клубы лихорадочно работали от зари до зари; шампанское текло рекой, ставки доходили до двухсот тысяч рублей… В центре города бродили по улицам и заполняли кофейни публичные женщины в бриллиантах и драгоценных мехах… Под холодным, пронизывающим дождем, под серым тяжелым небом огромный взволнованный город несся все быстрее и быстрее навстречу… Чему?..»

Трамвай, на котором ехали Ленин и Рахья, сворачивал в парк и до Литейного моста дошли пешком. На этом конце моста стояли красногвардейцы, но с той стороны — юнкера, требовавшие пропусков из штаба округа. Вокруг них толпились рабочие, ругань стояла страшная и, воспользовавшись сумятицей, Ленин и Рахья «прошмыгнули через часовых на Литейный, потом свернули на Шпалерную».

Тут-то они и натолкнулись на патруль — двух конных юнкеров: «Стой! Пропуска!» У Эйно в карманах куртки лежали два револьвера. «Я разберусь с ним сам, а вы идите», — сказал он Ленину и, сунув руки в карманы, прикинувшись пьяным, ввязался в пререкания с патрульными. «Юнкера угрожали мне нагайками, — пишет Рахья, — и требовали, чтобы я следовал за ними. Я решительно отказывался. По всей вероятности, они в конце концов решили не связываться с нами, по их мнению, с бродягами. А по виду мы действительно представляли типичных бродяг. Юнкера отъехали».

Именно в это время — нарочно не придумаешь! — совсем рядом, буквально в двух кварталах, у дома 6 по Финляндскому проспекту, где располагалась редакция «Рабочего пути», затормозили автомашины с юнкерами во главе с подполковником Г.В. Германовичем. В прежней «Истории гражданской войны в СССР» писали, что они прибыли для ареста Сталина. Но это не так. По агентурным сведениям штаба округа, именно в этом доме на 3-м этаже скрывался Ленин. И приказ был арестовать именно его. Однако, когда юнкера ворвались на 3-й этаж, оказалось, что там находится рабочий клуб «Свободный разум». А по соседству — районный штаб Красной гвардии. Вместе с рабочими красногвардейцы разоружили подполковника, юнкеров и отправили их в Петропавловскую крепость.

Всего это Ленин и Рахья, естественно, не знали и вскоре добрались до Смольного. А тут новая напасть. Сменили пропуска. По старым никого не пускали и образовалась огромная орущая толпа. Тогда опытный по части уличных потасовок Рахья, вместе с другими стал раскачивать эту толпу «на прорыв». Охрана не выдержала натиска, расступилась и Эйно вместе с Лениным оказались внутри Смольного. Владимир Ильич попросил Рахью найти кого- либо из ЦК, а сам уселся в коридоре на подоконнике.

То, что было дальше — это уже не только история, но и «политика». Ибо после дискуссии 1924 года вопрос о том — с кем встретился Ленин, приобрел «политическое» значение. В первые годы после Октября полагали, что это был Троцкий. Но позднее — даже в воспоминаниях Рахьи, в дополнение к Троцкому стал фигурировать Сталин, а затем уже только Сталин, который «информировал Владимира Ильича о совершавшихся событиях».

Если верить Троцкому, а говорил он в 1920 году на вечере воспоминаний в присутствии активных участников октябрьских событий в Питере, они с Лениным зашли в какую-то маленькую проходную комнату по соседству с актовым залом. И первый вопрос, который задал ему Владимир Ильич, — о переговорах ВРК со штабом округа. Газеты писали, что вот-вот «соглашение будет достигнуто» и, как заметил Троцкий, «Владимир Ильич, прочитав эти газеты, весьма яростно был настроен против нас».

«Неужели это правда? Идете на компромисс? — спрашивал Ленин, всверливаясь глазами. Я отвечал, что мы пустили в газеты успокоительное сообщение нарочно, что это лишь военная хитрость… „Вот это хо-ро-шо-о-о, — нараспев, весело, с подъемом, проговорил Ленин и стал шагать по комнате, возбужденно потирая руки. — Это оч-чень хорошо!“»

Видимо, в этот момент и произошел забавный эпизод, который позднее не раз эксплуатировался кинематографистами и художниками. В комнату неожиданно вошли Дан и Скобелев. Ленин и Троцкий сидели к ним спиной в конце длинного стола, а Дан вынул сверток с харчами, принесенными из дома, и стал раскладывать их на другом конце.

Узнать Ленина было весьма затруднительно: «Он был обвязан платком, как от зубной боли, с огромными очками, в плохом картузишке, вид был довольно странный. Но Дан, у которого глаз опытный, наметанный, когда увидел нас, посмотрел с одной стороны, с другой стороны, толкнул локтем Скобелева, мигнул глазом и…» Он мигом сгреб бутерброды и оба выскочили из комнаты. «Владимир Ильич, — пишет Троцкий, — тоже толкнул меня локтем: — „Узнали подлецы!“». А Рахья добавляет: «Этот случай привел Владимира Ильича в веселое настроение, и он от души хохотал».

Перешли в другую комнату— 36 (или 31). Когда стали собираться члены большевистского ЦК, Ленин снял парик, повязку, кепку, очки. Скоро здесь стало тесновато. Стульев не хватило и Рахья подал пример: «Я уселся на полу у двери в уголочке, прижавшись подбородком к коленям». В такой позе обычно сидели в переполненных общих камерах. И так как большинство присутствовавших имело на сей счет опыт, проблему размещения решили быстро. Кто сел, прислонившись к стене, кто просто улегся на пол, ибо многие не спали вторые сутки.

Между тем разговор продолжился. И о существе этой беседы в нашей литературе писали неохотно и невнятно. В 1920 году на вечере, посвященном 50-летию Ленина, в отличие от тех, кто пел дифирамбы юбиляру, Сталин говорил об умении Владимира Ильича публично признавать свои ошибки. Напомнив о разногласиях между ЦК и Лениным в сентябре-октябре 1917 года, Сталин сказал, что ЦК ставил тогда задачу «созвать съезд Советов, открыть восстание и объявить съезд Советов органом государственной власти…

И, несмотря на все требования Ильича, — продолжал Сталин, — мы не послушались его, пошли дальше по пути укрепления Советов и довели дело до съезда Советов 25 октября, до успешного восстания». А когда Ленин вышел из подполья и встретился в Смольном с членами ЦК, то «улыбаясь и хитро глядя на нас, он сказал: „Да, вы, пожалуй, были правы“… Товарищ Ленин не боялся признать свои ошибки».

В том же 1920 году Троцкий по иному осветил этот сюжет. Говоря о том, что в октябрьские дни действительно существовали «два оттенка в отношении восстания», он пишет, что питерцы — имея в виду прежде всего себя — «связывали судьбу этого восстания с ходом конфликта из-за вывода гарнизона. Владимир Ильич… связывал судьбу этого восстания не только с одним ходом конфликта в Питере. И это был не оттенок, а скорее подход к делу. Наша точка зрения была питерская, что вот-де Питер поведет дело таким образом. А Ленин исходил из точки зрения восстания не только в Питере, а во всей стране».

И только придя в Смольный и убедившись, что выступление развивается успешно, «он стал молчаливее, подумал и сказал: „Что ж, можно и так…“ Я, — пишет Троцкий, — понял, что он только в этот момент окончательно примирился с тем, что мы отказались от захвата власти путем конспиративного заговора (??! — В.Л.). Он до последнего часа опасался, что враг пойдет наперерез и застигнет нас врасплох. Только теперь… он успокоился и окончательно санкционировал тот путь, каким пошли события».

Нетрудно заметить, что оба мемуариста стремятся толковать произошедшее объяснение с Лениным не только по-своему, но и каждый в свою пользу. К вопросу о том, кто на самом деле оказался прав, мы еще вернемся чуть ниже. Но тогда — в ночь на 25 октября — Владимир Ильич вполне мог сказать Сталину и другим цекистам, что правы они, а Троцкому: «можно и так…». Выяснять отношения не было времени. Куда важнее было оценить происходящее в данный момент. Тем более что сообщения о ходе событий, как отмечал Милютин, поступали непрерывно.

Информация была пестрой и бестолковой. То, что писала «Новая жизнь» о планомерных действиях правительственных войск, скорее отражало намерения правительства, а не реальность. Еще утром морское министерство приказало вывести «Аврору» от Франко-Русской верфи в море. Но, по настоянию ВРК, Центробалт отменил приказ и крейсер остался в Питере.

Приказ о разведении мостов, дабы воспрепятствовать продвижению к центру рабочих отрядов, полностью выполнен не был. Когда юнкера Михайловского училища попытались занять весь Литейный мост, рабочие и красногвардейцы — без всякого указания ВРК — тут же разоружили их и принудили вернуться в казармы. Солдаты, взявшие под контроль Гренадерский и Сампсониевский мосты, заявили, что будут подчиняться только ВРК. Корреспонденты «Новой жизни» были людьми сторонними. А стороннему наблюдателю трудно было разобраться в этот день, за кого выступают те или иные воинские команды и патрули — за правительство или против него.

Через два дня в ленинском «Декрете о мире» будет говориться о «революции 24–25 октября», то есть 24-е включалось в дни восстания. Но поначалу это было «странное» восстание. Как напишет 25-го в газете «День» известный журналист Давид Заславский, — «восстание без темперамента и страсти».

«Днем и вечером в Смольном, — писал Георгий Ломов, — чувствуется какая-то нерешительность: ни мы, ни Керенский не рискуем стать на путь окончательной схватки… Какая-то нерешительность чувствуется у нас в Центральном комитете… Настроение какое-то выжидательное, словно еще должно что-то произойти, после чего и начнется настоящее восстание… что, пожалуй, надо немного „погодить“, как бы не „зарваться“».

Складывалось ощущение, что противоборствующие стороны тянут время. Керенский ждал подкрепления с фронта. Члены ВРК ждали матросов из Кронштадта и Гельсингфорса и было у них — частью сознательное, частью неосознанное — желание дотянуть до Съезда Советов без, как им казалось, лишних осложнений. Выступление таким образом превращалось в процесс силового противостояния, в ходе которого одна сторона — правительство — все более теряла почву под ногами, другая — наращивала мощь.

Однако Ленин прекрасно понимал, что процесс противостояния, при всех благоприятных для большевиков изменениях в соотношении сил, должен завершиться вполне определенным актом — свержением правительства. И оттягивать его было нельзя — об этом он писал во всех своих октябрьских статьях и письмах. Ибо в любой момент, с прибытием верных правительству войск, соотношение сил в столице могло измениться.

А может зря он опасался? Да нет — не зря. Керенский позднее писал: «Сейчас же после окончания заседания правительства (в 23 часа 24 октября. — В.Л.) ко мне явился командующий войсками вместе со своим начальником штаба. Они предложили мне организовать силами всех оставшихся верными Временному правительству войск, в том числе и казаков, экспедицию для захвата Смольного института — штаб-квартиры большевиков… Этот план получил сейчас же мое утверждение, и я настаивал на его немедленном осуществлении». Так что прав был Ленин. Благодушие в этот момент могло обойтись дорого.

Насчет отсутствия «темперамента и страсти» у руководителей восстания Заславский был конечно не прав. Грандиозность происходящего ощущалась всеми. «События, — писал Бубнов, — неслись молниеносно, были резко напряжены и переживались как могучий ход громадного революционного вала». Этот гигантский вал порождал множество конкретных задач, малых, но неотложных дел. Все были на месте, все при деле, все безумно заняты. И события захлестывали, не давая возможности ухватить целое. Отчасти поэтому и сами руководители восстания, как заметил Станислав Пестковский, «по случаю переворота находились в состоянии „растрепанных чувств“».

С приходом Ленина в Смольный ситуация меняется. При том, что все были возбуждены и «чрезвычайно рассеянны, — записал тот же Пестковский, — Владимир Ильич сохранял чрезвычайное присутствие духа…» Сам факт, что все каналы информации — ЦК, ПК, ВРК — соединились теперь в одной точке, сложил пеструю мозаику событий в цельную картину. И это придало целенаправленность дальнейшим действиям повстанцев.

Алексу Рабиновичу удалось зафиксировать тот момент, когда в тактике ВРК произошел явный перелом. Сделать это ему позволили воспоминания комиссара ВРК в Павловском полку Освальда Дзениса. Около 9 вечера, по приказу ВРК, он с павловцами занял Троицкий мост и стал делать то, что до этого делали юнкера: выставил заставы, стал задерживать и проверять машины. Важных, по его мнению, чиновников, направлявшихся к Зимнему дворцу, Дзенис арестовывал и доставлял в Смольный.

Но вскоре оттуда ему позвонил Подвойский и устроил выволочку за преждевременные и несанкционированные действия. Он сказал, что до завтрашнего дня ВРК никаких наступательных и активных шагов предпринимать не будет. Однако, около 2 часов ночи Дзенис получил прямо противоположный приказ: установить самый жесткий контроль за движением и усилить патрулирование на своем участке.

Примерно в это же время сменили небоеспособную охрану и коменданта самого Смольного, эсера Грекова. Около 2 часов ночи матросы, красногвардейцы и солдаты захватили Главный почтамт. Тогда же заняли Петроградскую электростанцию. В 2 часа были взяты под полный контроль Николаевский и Балтийский вокзалы, куда могли прибыть «ударники» с фронта.

«Ночь была морозная, — вспоминал один из участников этих событий. — Северный ветер пронизывал до костей. На прилегающих к Николаевскому вокзалу улицах, поеживаясь от холода, стояли группы саперов… Луна делала картину фантастической. Громады домов походили на средневековые замки, саперов сопровождали тени великанов, при виде которых изумленно осаживала коня статуя предпоследнего императора».

В 3 часа 30 минут, пройдя по Неве, «Аврора» отдала якорь у Николаевского моста. После того, как матросы навели прожектора на мост, юнкера бежали. А крейсер развернули так, чтобы пушки его смотрели прямо на Зимний дворец.

Именно в это время, в четвертом часу утра, Керенский в сопровождении Коновалова прибыл в Генеральный штаб. Информация была неутешительной. Фактически все опорные пункты столицы находились в руках восставших. Генерал для поручений при Керенском Борис Антонович Левицкий телеграфировал в Ставку: «Весь город покрыт постами гарнизона, но выступлений на улицах никаких нет… В общем впечатление, как будто бы Временное правительство находится в столице враждебного государства, закончившего мобилизацию, но не начавшего активных действий».

Ленин понимал, что пора уже было переходить к этим «активным действиям», то есть доводить восстание до конца, до свержения правительства и создания новой власти. Однако большевистскому ЦК, которому предстояло решать эти задачи и форсировать выступление, так и не удавалось начать нормальное заседание.

Выше уже упоминалось о сценическом приеме, именуемом симультанным действием, когда на разных соседствующих площадках одновременно происходит театральный перформенс. Так вот — чуть ли не за стеной той комнаты, где собрались члены ЦК, с половины первого ночи, в большом зале под председательством Гоца шло экстренное объединенное заседание ЦИК Советов и Исполкома Совета крестьянских депутатов.

Ухо надо было держать востро. Ибо туда же пригласили всех съехавшихся к этому моменту делегатов II съезда Советов. Перед ними выступали Дан, Мартов, эсеры Гендельман, Колегаев. И членам большевистского ЦК приходилось то и дело уходить на это заседание, чтобы ответить тому же Дану, исполнявшему обязанности председателя ЦИК вместо уехавшего 5 октября в Грузию Николая Чхеидзе.

Ситуация складывалась достаточно сложная. В результате бойкота съезда Исполкомом Совета крестьянских депутатов многие местные чисто крестьянские Советы своих представителей на Съезд не послали. По предварительным данным из 670 зарегистрировавшихся делегатов лишь 300 определились как большевики.

193 считали себя эсерами (правыми, левыми и центра). 68 — меньшевиками и 14 — меньшевиками-интернационалистами. 95 принадлежали к беспартийным, различным национальным и мелким партийным группкам.

То есть, при сохранении целостности эсеровской и меньшевистской фракций, 300-м большевикам мог противостоять эсероменьшевистский блок из 275 делегатов, а 95 «нефракционных» открывали широкий простор для различного рода комбинаций, интриг и сугубо личных сговоров. Именно это имел в виду Ленин, ежедневно следивший за ходом регистрации, когда написал 24-го о ненадежности «колеблющегося голосования».

Между тем изначально, с момента постановки вопроса о восстании, Владимир Ильич предполагал, что большевики будут идти к власти вместе с левыми эсерами. Ибо «блок с левыми эсерами», — писал Ленин в сентябре Смилге, только он «один может нам дать прочную власть в России», опирающуюся на большинство народа.

Этот блок уже стал складываться не только в Питере, но и в ряде регионов. 6 октября, во время переговоров Троцкого и Каменева с Натансоном и Григорием Шрейдером об уходе из Предпарламента, левоэсеровские лидеры заявили, что хотя в Предпарламенте они пока останутся, но твердо обещают «полную поддержку большевикам в случае революционного выступления вне его».

В решающие октябрьские дни в ВРК они действительно работали бок о бок с большевиками. Буквально накануне восстания, анализируя крестьянский «Наказ», Ленин с удовлетворением отметил: «Вот и соглашение с левыми эсерами готово». И, как отмечалось выше, утром 24-го, когда выступление уже начиналось, ЦК поручил Каменеву и Берзину переговоры с левыми эсерами о дальнейших действиях. Спустя несколько дней Ленин прямо укажет: «Мы хотели советского коалиционного правительства».

Однако именно в этот момент лидеры левых эсеров не пошли на раскол с правыми эсерами и руководством ЦИК и ИКСКД. Стремительный рост их влияния в крестьянской среде вселял амбициозные надежды на то, что из меньшинства они смогут превратиться в большинство самой многочисленной российской партии. «Несмотря на огромную напряженность „внутренних отношений“ — писал левый эсер Сергей Мстиславский, — партия официально была еще единой: фракция Съезда была одна. И поскольку „на местах“ настроение партийных масс было несомненно левее застывших в февральских настроениях верхов, у нас была смутная надежда вырвать фракцию, а стало быть и партию целиком из рук Центрального Комитета…».

Но рассчитывая переиграть правых на столь привычной для них арене совещаний, вынужденные ради этого идти на уступки, левые явно недооценили противника. Надо отдать должное Федору Дану. На этом ночном экстренном заседании он не стал отрицать правомочности перехода власти к Советам. Он лишь пугал. Пугал черносотенной опасностью…

«Никогда контрреволюция, — говорил Дан, — не была еще так сильна… На фабриках, заводах и в казармах гораздо более значительным успехом пользуется черносотенная печать — газеты „Новая Русь“ и „Живое Слово“…» А посему, «для всякого мыслящего политически здраво — ясно, что вооруженные столкновения на улицах Петрограда означают… торжество контрреволюции, которая сметет в недалеком будущем не только большевиков, но все социалистические партии».

Либер, как обычно, поддержал Дана: «Советы власти не удержат, она перейдет к неорганизованным массам». Начнется анархия и погромы. Напомнив, как в июльские дни на улице избили меньшевика Моносзона (С.М. Шварца), он заключил: «Кто бы ни производил насилие, хулиганы или большевики, самый этот факт говорит против движения, которое принимает такие формы».

Масло в огонь подлил эсер Михаил Гендельман. Он рассказал, как, приехав в Петропавловскую крепость на митинг, услышал в свой адрес: «„А, Гендельман, значит жид и правый!“ Там же слово „сволочь“ было самым распространенным синонимом слова „интеллигент“». Но большевиков Моисея Володарского, Моисея Урицкого, Льва Троцкого те же солдаты встречали с восторгом. Их буквально носили на руках. И Гендельман предостерегал: те, кто сегодня «поднимают „рабочего“ Троцкого на щит, завтра растопчут интеллигента Бронштейна».

В обращении к населению 24 октября ВРК предупредил: «Гарнизон Петрограда не допустит никаких насилий и бесчинств… Преступники будут стерты с лица земли». И Троцкий пишет, что придя в Смольный, Владимир Ильич сразу заметил этот плакат ВРК, «угрожавший громилам, если бы они попытались воспользоваться моментом переворота, истреблением на месте. В первый момент Ленин как бы задумался… Но затем сказал: „Пр-р-равиль-но“». То есть и в данном случае, осознавая реальную угрозу, большевики предпочитали «ужастикам» — решительное противодействие опасности. Поэтому запугивание погромами они восприняли как попытку отвлечь делегатов съезда Советов от главного.

Явившись на это заседание из комнаты, где собрались члены большевистского ЦК, Троцкий заявил: «Если вы не дрогнете, то гражданской войны не будет, так как наши враги капитулируют… Если Всероссийский съезд Советов не хочет обескуражить массы, желающие революционной власти и революционных методов борьбы, то все члены Съезда должны идти со штабом Революции, а не со штабом ее врагов».

А такой «штаб» — помимо правительственного — уже стали создавать. В упоминавшейся выше резолюции Совета Республики, принятой 24 октября после отъезда Керенского, предлагалось создать Комитет Общественного Спасения для оказания помощи правительству. В проекте кадетов, кооператоров и плехановцев говорилось прямо, что Предпарламент «окажет полную поддержку» правительству и требует от него «самых решительных мер» для подавления большевистского мятежа.

Однако принятая тогда резолюция народных социалистов, правых и левых меньшевиков и эсеров звучала несколько мягче. Комитет Общественного Спасения создавался «для борьбы с активным проявлением анархии и погромного движения» и должен был действовать «в контакте с Временным Правительством». Выступая в Смольном на экстренном совещании ЦИК и ИКСКД в ночь на 25 октября, Дан умолчал о том, что извещение о создании Комитета Общественного Спасения уже разослано им от имени ЦИК до начала данного собрания с делегатами съезда.

Теперь предстояло хоть как-то легитимизировать это решение. Но самого Дана слушали плохо. Его выступление то и дело перебивали репликами. Особенно после того, как он стал протестовать против «травли правительства», ибо «управлять в настоящий момент нашим государством — каторжная задача и никакая власть, ни Керенского, ни Советов — вполне справиться с этой задачей не сможет».

Он опять призывал ждать! Ибо Предпарламент уже, мол, потребовал от правительства немедленного решения вопросов о земле и мире. О том, что Керенский выставил их с этими «требованиями» за дверь, Дан, естественно опять-таки умолчал. Впрочем, на ходатайства перед этим правительством делегаты уже не надеялись. «Поздно!» — крикнули Дану из зала. А когда он заявил, что «штыки враждующих сторон скрестятся между собой только через труп ЦИК», выкрик из зала был уж совсем оскорбительный: «А ЦИК давно уже стал трупом!».

В этой ситуации проект резолюции поручили зачитать Мартову, к голосу которого прислушивались более внимательно. Он сразу заявил, что «среди членов ЦИК нет ни одного, который отрицал бы право пролетариата на выступление… И хотя меньшевики-интернационалисты не противятся переходу власти в руки демократии, но они высказываются решительно против тех методов, которыми большевики стремятся к этой власти».

В зачитанной им резолюции говорилось, что выступление используют «притаившиеся банды хулиганов и погромщиков», что контрреволюция уже «мобилизовала свои силы», что армии грозит голод, а Питеру — немцы. В этой связи и конструировался — но не Комитет Общественного Спасения, как предложил Совет Республики, а Комитет Общественной Безопасности. О его «контакте с Временным правительством» не упоминалось.

Иными словами, проект фактически повторял основные пункты резолюции Предпарламента 24 октября. И Володарский заявил, что принимать ее на данном совещании перед самым открытием съезда Советов — неправомочно и нецелесообразно. Большевики покинули зал и резолюцию утверждали уже без них. После этого эсеры и меньшевики разошлись на свои фракционные собрания.

Шел уже четвертый час ночи. Надо было определяться. Поведение левых эсеров на прошедшем ночном совещании показало, что их попытки «переиграть» правых — малопродуктивны. Опыт 1917 года говорил о том, что в создавшейся ситуации существует один выход. Необходимо увлечь колеблющихся своим примером, решительностью, довести борьбу до победы, ибо «только наша победа в восстании, — писал Ленин, — положит конец измучившим народ колебаниям, этой самой мучительной вещи на свете».

Тот факт, что столичный пролетариат и гарнизон за большевиков — никто не оспаривал. Но это не означало, что правительство и Ставка не могут собрать из «меньшинства» боеспособный кулак тех же фронтовых ударных частей и обрушить его на Петроград. И если «сегодня вечером, сегодня ночью» наша победа обеспечена, считал Ленин, то завтра «можно потерять все!!» Тогда уже речь будет идти не о соблюдении демократических процедур и даже не о съезде Советов. «Цена взятия власти тотчас: защита народа (не съезда, а народа, армии и крестьян в первую голову) от корниловского правительства…» Так ставил вопрос Владимир Ильич.

И в той же комнате, куда с полуночи приходили, расходились и вновь собирались цекисты, Ленин открыл заседание ЦК большевиков. Его наиболее полный анализ был дан Евгением Алексеевичем Луцким. Он считает, что «состав участников менялся: в зависимости от разных обстоятельств, связанных с вооруженным восстанием, некоторые члены ЦК уходили с заседания, другие приходили». Протокол не велся.

«Центральный Комитет партии (большевиков), — вспоминал Милютин в 1924 году, — заседал в маленькой комнатке № 36 на первом этаже Смольного. Посреди комнаты — стол, вокруг — несколько стульев, на пол сброшено чье-то пальто… В углу прямо на полу лежит товарищ Берзин… ему нездоровится. В комнате исключительно члены ЦК, т. е. Ленин, Троцкий, Сталин, Смилга, Каменев, Зиновьев и я… Время от времени стук в дверь: поступают сообщения о ходе событий».

Милютин запамятовал: на заседании присутствовали и представители ПК. Ольга Равич в 1927 году вспоминала: заседание «было в Смольном, на первом этаже, в комнате, носившей № 31 (или 36). За небольшим столом сидело несколько человек: Владимир Ильич, Луначарский и еще кто-то. Остальные: Троцкий, несколько членов ПК стояли или сидели на полу, так как стульев на всех не хватало».

Важнейшим источником, освещающим ход данного заседания, являются обширные анкеты Истпарта, заполненные участниками Октябрьской революции в 1927 году. Лишь в 1957 году значительная часть этих анкет была опубликована Р.А. Лавровым, В.Т. Логиновым, В.Н. Степановым и З.Н. Тихоновой в сборнике от «От Февраля к Октябрю», а затем в журналах «Исторический архив», «Новый мир» и др. Однако другие анкеты — по действовавшим тогда цензурным условиям напечатать не удалось. Е.А. Луцкий знал их содержание, но по тем же причинам использовать не мог.

Заседание начали с информации о ходе событий. Доклад сделал Иоффе, который после решения ЦК 21 октября вошел в руководящее ядро ВРК. Он доложил о том, какие мосты заняты, какие вокзалы блокированы, какие части гарнизона и отряды Красной Гвардии подтягиваются к Зимнему дворцу, что в ближайшие часы отправятся корабли с десантом из Кронштадта, а из Гельсингфорса в 3 часа вышел в Питер эшелон с матросами…

Но выяснилось и другое: до сих пор не занят Варшавский вокзал, куда могут из Пскова доставить корниловские части с Северного фронта. Не занят Государственный банк. Не взяты под контроль телеграф, Центральная телефонная станция, и Керенский поддерживает постоянную связь со Ставкой…

И все-таки общий настрой был оптимистичным. «…Вопрос еще не решен — на нашей ли стороне победа или нет, — писал Милютин, — но соотношение сил вполне определилось — перевес на нашей стороне». Ломов еще более категоричен: «положение совершенно определилось: фактически власть находилась в наших руках».

И даже мрачно настроенный Каменев изрек: «Ну, что же, если сделали глупость и взяли власть, то надо составлять министерство». Иоффе пишет, что реплика эта запомнилась «потому, что после суматохи этой ночи мне лично, я думаю, и многим другим, только после этих слов стало вполне ясно, что власть-то мы ведь действительно взяли».

Милютин пишет, что когда он тоже поддержал предложение о формировании правительства, оно «некоторым показалось настолько преждевременным, что они отнеслись к нему как к шутке». Кто-то даже заметил, что мы «едва продержимся две недели». Ленин ответил: «Ничего, когда пройдет два года и мы все еще будем у власти, вы будете говорить, что вряд ли еще два года продержимся».

По настоянию Владимира Ильича Милютин «взял карандаш, клочок бумаги и сел за стол». О характере нового правительства споров не возникало. Это должно быть, полагал Ленин, — «Рабоче-крестьянское правительство». И, как вспоминал Иоффе, Владимир Ильич высказал пожелание, чтобы в его состав по возможности «были назначены рабочие, а интеллигенты при них замами». В разговор втягиваются присутствующие члены ЦК и ПК и «в конце концов, — пишет Милютин, — все приняли участие… Возник вопрос, как назвать новое правительство и его членов». Ленин рассуждает вслух: «Только не министрами: гнусное, истрепанное название». Все соглашаются. «Название членов правительства „министрами“, — замечает Милютин, — отдавало бюрократической затхлостью. И вот тут Троцкий нашел то слово, на котором все сразу сошлись».

«Можно бы, — предлагает он, — комиссарами, но только теперь слишком много комиссаров. Может быть верховные комиссары?… Нет, „верховные“ звучит плохо. Нельзя ли „народные“? — „Народные комиссары“? Что ж, это, пожалуй, подойдет — соглашается Ленин. — А правительство в целом?» Каменев подхватывает, — «А правительство назвать Советом Народных Комиссаров». Владимир Ильич пробует на слух: «Совет Народных Комиссаров?… Это превосходно: ужасно пахнет революцией!..». Вспомнил он, как отметила Ольга Равич, и комиссаров Парижской Коммуны. И «мною, — рассказывает Милютин, — было записано — Совет Народных Комиссаров…»

Е.А. Луцкий полагает, что видимо тогда же решили все узаконения будущего правительства называть, как и акты Парижской Коммуны, — «Декретами». Это тоже пахло революцией. «А затем, — вспоминал Милютин, — приступили к поименному списку».

Начало оказалось для всех неожиданным. «…На заседании Центрального Комитета партии, — пишет Троцкий, — Ленин предложил назначить меня председателем Совета Народных Комиссаров. Я привскочил с места с протестами — до такой степени это предложение показалось мне неожиданным и неуместным. „Почему же? — настаивал Ленин. — Вы стояли во главе Петроградского Совета, который взял власть“».

Вот, как нынче говорят, «хороший вопрос» для «лениноедов», которые извели уйму чернил, рассказывая, как Ленин всю жизнь рвался к власти. Но факт этот — загадка лишь для тех, кто не может вырваться за рамки пошлости. Владимир Ильич был напрочь лишен «личного тщеславия». Это засвидетельствовал никто иной, как Мартов. Для Ленина проблема власти была не целью, а средством осуществления воли народа, а вопрос о «премьерстве» — лишь вопросом политической целесообразности.

«Я, — пишет Троцкий, — предложил отвергнуть предложение без прений. Так и сделали». Все сошлись на том, что пост главы правительства должен занять сам Ленин. Пришлось его убеждать, ибо, как свидетельствует Иоффе, «Владимир Ильич сначала категорически отказывался быть председателем СНК и только в виду настояний всего ЦК согласился».

Но тут же он предложил, чтобы Троцкий «стал во главе внутренних дел: борьба с контрреволюцией сейчас главная задача. Я, — пишет Троцкий, — возражал и, в числе других доводов, выдвинул национальный момент: стоит ли, мол, давать в руки врагам такое дополнительное оружие, как мое еврейство? Ленин был почти возмущен: „у нас великая международная революция, — какое значение могут иметь такие пустяки?“ — На эту тему возникло у нас полушутливое препирательство. — „Революция-то великая, — отвечал я, — но и дураков осталось еще не мало“. — „Да разве ж мы по дуракам равняемся?“ — „Равняться не равняемся, а маленькую скидку на глупость иной раз приходится делать: к чему нам на первых же порах лишнее осложнение?..“» Спор закончился тем, что Свердлов предложил назначить Троцкого комиссаром по иностранным делам, с чем все и согласились.

А комиссаром по внутренним делам наметили Алексея Ивановича Рыкова, учившегося когда-то на юридическом факультете Казанского университета. Выглядел он в этот момент достаточно решительно. После июльских дней, когда в Москве его избили черносотенцы, Алексей Иванович ходил с револьвером. И в начале заседания ЦК он — под всеобщий смех и шутки «вынул из кармана большой наган и положил его перед собой, а на мой вопрос, — рассказывает Иоффе, — зачем он его с собой таскает, мрачно ответил: „чтобы перед смертью хоть пяток этих мерзавцев пристрелить“».

«Когда выяснилось, — продолжает Иоффе, — что у меня вообще никакого револьвера нет, Владимир Ильич тоже шутил, что надо, чтобы ЦК мне вскладчину купил револьвер. И т. Стасова тут же подарила мне маленький дамский браунинг, о котором кто-то (не помню, сам ли Владимир Ильич) заметил, что он как раз годится, ибо им только блох убивать можно».

Георгий Ломов, присутствовавший в начале этого заседания, вспоминал: «Наше положение было трудным до чрезвычайности. Среди нас было много преданнейших революционеров, исколесивших Россию по всем направлениям, в кандалах прошедших от Петербурга, Варшавы, Москвы весь крестный путь до Якутии и Верхоянска… Каждый из нас мог перечислить чуть ли не все тюрьмы в России с подробным описанием режима… Мы знали, где бьют, как бьют, где и как сажают в карцер, но мы не умели управлять государством и не были знакомы ни с банковской техникой, ни с работой министерств… Желающих попасть в наркомы было немного. Не потому чтоб дрожали за свои шкуры, а потому что боялись не справиться с работой… Все народные комиссары стремились всячески отбояриться от назначения, стараясь найти других товарищей, которые могли бы с большим успехом, по их мнению, занять пост народного комиссара».

Именно так случилось с самим Ломовым. Он покинул заседание, ибо ЦК срочно отправил его в Москву. А поскольку Георгий Ипполитович в свое время успешно окончил юридический факультет Петербургского университета, то, «пользуясь моим отсутствием, — пишет Ломов, — т. Рыков, на которого начали взваливать, помимо звания народного комиссара внутренних дел еще и Комиссариат юстиции, предложил в народные комиссары юстиции меня. И так как я был далеко, а народного комиссара юстиции так-таки и не было, то в состав первого Совнаркома ввели и меня».

Относительно комиссара просвещения сомнений не было: Луначарский. Он, кстати, был одним из тех «немногих», кто внутренне уже был готов принять этот пост. Разговоры о том, что в «социалистическом правительстве» он будет министром просвещения, шли еще в августе. А когда в сентябре он стал заместителем городского головы Петрограда по данным вопросам, Анатолий Васильевич расценил это именно как «министерское» назначение. Вот и теперь он воспринял предложение с некоторым пафосом: «Это совершалось в какой-то комнатушке Смольного, где стулья были забросаны пальто и шапками и где все теснились вокруг плохо освещенного стола. Мы выбирали руководителей обновленной России».

Речь зашла о кандидатуре комиссара по продовольствию. Поскольку левые эсеры согласия на вхождение в правительство так и не дали, предложили Ивана Теодоровича. В свое время он успешно закончил естественный факультет Московского университета. Был автором многих статей по вопросам аграрной политики. Продовольственное положение в стране иначе как критическим назвать было нельзя. И Ленин грустно пошутил: «Ну, надо кого-нибудь похуже, а то его все равно через неделю в Мойке утопят».

Еще более сложным в «обновленной России» должен был стать пост комиссара земледелия. Конечно, после Чернова и Маслова хорошо было бы назначить «крестьянским министром» левого эсера. Того же Андрея Лукича Колегаева. Но по уже указанной причине, выбор пал на Владимира Павловича Милютина. Сам он был из семьи сельского учителя Курской губернии. Учился в Петербургском университете. Работал земским статистиком. Являлся автором статей и брошюр по земельному и финансово-экономическому развитию России. На VI съезде партии выступал с докладом «Об экономическом положении».

Соглашаясь занять пост комиссара земледелия, Владимир Павлович тут же предложил вариант проекта декрета о земле, разработанный им вместе с Михаилом Лариным. Текст этого проекта до сих пор не найден. Но тогда, ознакомившись с ним, Ленин сразу понял, что при всей «ортодоксальности» документа, он никак не выходит за рамки вопросов, обсуждавшихся еще на Апрельской конференции РСДРП.

Между тем, как раз 24 октября «Рабочий путь» опубликовал статью Владимира Ильича «Новый обман крестьян партией эсеров», которая ставила вопрос о земле совсем по-иному. Его главная мысль была проста: нельзя навязывать крестьянам рецепты, якобы вытекающие из «доктрины». Способы решения аграрной проблемы может дать лишь само крестьянское движение. И не надо бояться «неортодоксальности» решений. Ибо «история, ускоренная войной, так далеко шагнула вперед, что старые формулы заполнились новым содержанием».

В 1917 году появился документ, который без лишних идеологических наслоений сформулировал чаяния деревни. Речь идет об упоминавшемся «Примерном наказе», составленном из крестьянских наказов. Уже тогда Ленин написал, что именно этот документ должен быть положен в основу аграрных преобразований в России. А то обстоятельство, что в ряде пунктов «Наказ» не совпадал с прежней большевистской программой, не может и не должно мешать этому. «Мы не доктринеры, — написал тогда Ленин. — Наше учение не догма, а руководство к деятельности».

На заседании большевистского ЦК, после критики Ленина, проект декрета о земле Милютина и Ларина отклонили. Сам Владимир Павлович в воспоминаниях подтвердил это в более мягкой форме: «Мы были лишены возможности долгого обсуждения», а посему «окончательную формулировку и написание проекта декрета о земле» поручили Ильичу.

Наталья Ивановна Седова — жена Троцкого — записала в своем дневнике: «Я зашла в комнату Смольного, где увидела Владимира Ильича, Льва Давидовича, кажется Дзержинского, Иоффе и еще много народу. Цвет лица у всех был серо-зеленый, бессонный, глаза воспаленные, воротнички грязные, в комнате было накурено… Мне казалось, что распоряжения даются, как во сне». И Наталья Ивановна вдруг подумала, что если они не выспятся и не поменяют воротнички — все рухнет.

Но это взгляд со стороны. Сами члены ЦК ощущали себя совсем по-иному. «Все несколько утомлены бессонными ночами, — писал тот же Милютин, — но напряжение нервов, важность совершающегося — все это делает незаметным утомленность, наоборот, веселые разговоры прерываются разными шутливыми замечаниями».

О том, чтобы в этой круговерти поменять воротнички, не могло быть и речи. А вот часок-другой передохнуть — можно было попробовать. Разбрелись кто куда. Ленин, Троцкий и Сокольников устроились, как пишет Григорий Яковлевич, «в одной из комнат Смольного — видимо, занятой издательством ЦИК. В ней не было никакой мебели. Навалены были кипы газет. Ночевало нас трое. Мы улеглись на газетных кипах, укрылись газетными листами и так продремали несколько часов». Троцкий добавляет, что потом две подушки и одеяла все-таки принесли.

Троцкий пишет о Ленине: «На уставшем лице бодрствуют ленинские глаза. Он смотрит на меня дружественно, мягко, с угловатой застенчивостью… — „Знаете, — говорит он нерешительно, — сразу после преследований и подполья к власти…“ — он ищет выражения, — „es schwindelt (кружится голова)“, — переходит он неожиданно на немецкий язык и показывает рукой вокруг головы. Мы смотрим друг на друга и чуть смеемся. Все это длится не более минуты-двух. Затем простой переход к очередным делам».

Так что поспать Ленину так и не удалось. Он поднялся на 3 этаж, где размещался Военно-революционный комитет. Те указания, которые были даны ночью на заседании ЦК, успешно реализовывались. В пять утра заняли телеграф. Около шести моряки Гвардейского флотского экипажа захватили Государственный банк. В седьмом часу под руководством Лашевича и Калягина красногвардейцы Выборгского района и солдаты Кексгольмского полка разоружили юнкеров на Центральной телефонной станции и отключили связь с Зимним дворцом и штабом округа. К семи часам, прямо под окнами Керенского, моряки отбросили юнкеров, охранявших Дворцовый мост. В восемь был занят Варшавский вокзал.

Наивно звучат утверждения, что власть, мол, «валялась на дороге и только большевики догадались подобрать её». Власть не валялась на дороге подобно дамской шляпке, которую сдуло ветром. Охотников до власти было множество. Но ее надо было не подбирать, а завоевывать. Шаг за шагом. Ибо Временное правительство собиралось удерживать ее до конца, не считаясь ни с чем. Буквально накануне, в беседе с английским послом Бьюкененом, Керенский, говоря о большевиках, «не раз восклицал: „Я желаю только того, чтобы они вышли на улицу. И тогда я их раздавлю“». Он все еще надеялся, что ударные части все-таки прибудут с фронта.

Основания для таких надежд были. Под утро начальник штаба главковерха генерал Николай Николаевич Духонин, еще до отключения связи с Зимним, сообщил из Ставки генералу Левицкому, что приказ об отправке в Петроград 44-ой пехотной дивизии с двумя батареями, 5-й Кавказской казачьей дивизии с артиллерией, 43-го Донского казачьего полка, 13-го и 15-го Донских полков с артиллерией, 3-го и 6-го самокатных батальонов уже отдан.

К казакам, расквартированным в самой столице, на рассвете обратился сам Керенский: «Во имя свободы, чести и славы родной земли Верховный главнокомандующий приказал 1, 4, 14-му казачьим полкам выступить на помощь ЦИК Советов, революционной демократии и Временному правительству для спасения гибнущей России». Казаки запросили поддержки пехоты и заявили, что через 15–20 минут «начнут седлать лошадей».

В самом Зимнем дворце в это время находилось около 3 тысяч офицеров, казаков, юнкеров и ударниц женского «батальона смерти». Американскому журналисту Джону Риду удалось пробраться во дворец. «В подъезде дворца, — рассказывает он, — от нас вежливо приняли пальто и шляпы все те же старые швейцары в синих ливреях с медными пуговицами и красными воротниками с золотым позументом. Мы поднялись по лестнице. В темном, мрачном коридоре, где уже не было гобеленов, бесцельно слонялись несколько старых служителей…

К нам подошел старик-швейцар: „Нельзя, барин, туда нельзя!“ — „Почему, дверь заперта?“ — „Чтоб солдаты не ушли“, — ответил он… Мы открыли дверь… По обеим сторонам на паркетном полу были разостланы грубые и грязные тюфяки и одеяла, на которых кое-где валялись солдаты. Повсюду груды окурков, куски хлеба, разбросанная одежда и пустые бутылки из-под дорогих французских вин… Душная атмосфера табачного дыма и грязного человеческого тела спирала дыхание… На меня вдруг пахнуло слева запахом спирта и чей-то голос заговорил на плохом, но беглом французском языке: „…Американцы? Очень рад! Штабс-капитан Владимир Арцыбашев. Весь к вашим услугам… Мне бы очень хотелось уехать из России. Я решил поступить в американскую армию… Не будете ли вы добры помочь мне в этом деле у вашего консула“».

Поскольку «гарнизон» Зимнего, располагавший броневиками и орудиями, был достаточно велик, а бездействие лишь разлагало его, решено было до прихода фронтовых частей активизировать оборону. Отряд офицеров-ударников из 32 человек направили развести Николаевский мост. Однако, увидев, что его охраняют около 200 матросов и рабочих, ударники поспешно ретировались. То же самое случилось с полуротой женского батальона, отправленной для разведения Троицкого моста. Прибыв на место и узрев направленные на них пулеметы Петропавловской крепости, ударницы убрались восвояси. Столь же безуспешной оказалась и попытка юнкеров, предпринятая около 8 часов утра, отбить телеграф.

Получив доклад командующего округом Полковникова о том, что положение «критическое» и в «распоряжении правительства нет никаких войск», Керенский решает выехать из Петрограда навстречу якобы идущим на помощь фронтовым частям. В 9 часов утра 25 октября он назначает временным главой Временного правительства Александра Ивановича Коновалова и приказывает изыскать для своей поездки в Псков автомобиль.

 

«К гражданам России!»

Именно в это время в Смольном, в помещении Военно-революционного комитета началось совещание членов большевистского ЦК и ВРК. Сергей Уралов — член Центрального совета фабзавкомов и комиссар ВРК, находившийся там в этот момент, вспоминал: «Мне необычайно повезло, совершенно неожиданно я очутился не то на заседании ЦК, не то на совещании отдельных членов ЦК — понять было трудно».

В комнату вошел Владимир Ильич, «быстрой походкой подошел к стоящему прямо против двери у окна маленькому канцелярскому столику и, отодвинув старенький венский стул, сел за столик… Вслед за Лениным в комнату вошли Дзержинский, Сталин, Свердлов, Урицкий и другие, всего человек семь или восемь. Вошедшие разместились вокруг Владимира Ильича, кто на подоконнике, кто у окна, кто у столика, один стоял напротив Ильича, опершись коленкой на стул, остальные стояли вокруг стола. В.И. Ленин был в те минуты заметно взволнован…»

По первоначальным наметкам ВРК «предполагалось, — пишет Антонов-Овсеенко, излагая план взятия Зимнего дворца, — начать наступление ранним утром 25-го…» Основной ударной силой должны были стать балтийские моряки из Гельсингфорса и Кронштадта. Но выяснилось, что эшелон из Финляндии из-за поломки паровоза застрял в чистом поле у Выборга. А кронштадцы лишь в 9 часов закончили погрузку десанта на корабли и вот-вот начнут двигаться к Петрограду. И по мнению ВРК, пишет Антонов-Овсеенко, «начинать без них атаку Зимнего было рискованно».

Между тем, в 12 часов предполагалось открытие II съезда Советов. И говоря о том, что Ленин «был в те минуты заметно взволнован», Уралов отметил и другое. Лицо Владимира Ильича — как у человека, пришедшего к важному для него выводу, — выражало «непреклонную решительность». Он был уверен, что пора ставить точку.

Деятельность правительства восставшие парализовали полностью. Его заблокировали в Зимнем дворце. Учреждением, которому — одни добровольно, другие вынужденно — подчинялись в Петрограде буквально все, стал ВРК. К нему обращались уже не только в связи с ходом восстания, положением в районах, снабжением населения продовольствием, но и по вопросам, возникавшим на заводах, даже по сугубо частным делам граждан, ибо все прочие учреждения были закрыты. И теперь ВРК имел все основания для того, чтобы объявить себя единственным органом государственной власти.

Разговор об этом, судя по всему, начался еще в комнате, где находились члены ЦК. И Ленин привел их в ВРК для того, чтобы завершить обмен мнениями. Ну, а то, что Уралов — при достаточно точном воспроизведении обстановки — вспомнил лишь четырех присутствующих — Дзержинского, Сталина, Свердлова и Урицкого, объясняется, видимо, лишь поздней датой написания воспоминаний, когда список «персон желательных» был достаточно ограничен.

Обстоятельный анализ данного совещания был дан опять- таки Е.А. Луцким. И в полемике с С.Н. Валком он, судя по всему, прав в главном: центральным вопросом обсуждения являлось ленинское обращение «К гражданам России!». Собственно говоря, дискуссировались все те же проблемы, которые Владимир Ильич ставил в своих сентябрьских и октябрьских письмах, но особенно четко в письме 24 октября:

1) Власть надо брать до открытия съезда, ибо «на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами Советов), а исключительно народами, массами, борьбой вооруженных масс»;

2) Нельзя ставить вопрос о власти в зависимость от результатов прений на съезде Советов, «народ вправе и обязан решать подобные вопросы не голосованиями, а силой»;

3) «Кто должен взять власть? Это сейчас неважно, — считает Ленин, — пусть ее возьмет Военно-революционный комитет… Взяв власть сегодня, мы берем ее не против Советов, а для них».

Здесь, в комнате ВРК, Ленин зачитывает первый абзац обращения: «Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки… Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона». Этот абзац принимается. ВРК действительно является реальной властью. А кроме того он обладает еще одним важным качеством: многопартийностью. В нем работают не только большевики, но и эсеры, меньшевики, анархисты, представители фабзавкомов, профсоюзов.

Ленин зачитывает второй абзац: «В.-Р. Комитет созывает сегодня, 25 октября в 12 час. дня Петроградский Совет, принимая так. обр. немедленные меры для создания Советского Правительства». Это предложение вызывает наибольшие возражения. Аргументы известны: надо дотянуть до съезда. Они уже высказывались на предыдущих заседаниях. Переубедить оппонентов и тогда и сейчас не удалось.

И Ленин, перечеркнув этот абзац, пишет новый: «Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль за производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено». То есть вопрос — кто утвердит новое правительство — в данный момент не предрешается. Главное сейчас — заявить о свержении власти Керенского и завершить восстание.

Заключительные фразы так же подвергаются редакции: вместо — «Да здравствует революция! Да здравствует социализм!», пишется — «Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!». Ленин меняет и заголовок документа: вместо «Ко всему населению», пишется — «К гражданам России!».

Вероятность того, что вся дискуссия и редактирование документа проходили на заседании ЦК до прихода в ВРК, — существует. Воспоминания Уралова дают для этого основания. И все-таки доводы Луцкого, полагающего, что все это происходило именно в ВРК и обращение стало «результатом этого совещания», кажутся более убедительными.

Владимир Бонч-Бруевич вспоминал: «Владимир Ильич быстро писал и перечеркивал, и вновь писал. Вскоре он закончил и прочел нам вслух это первое обращение к широким народным массам… Я сейчас же переписал обращение, дал его еще раз прочесть Владимиру Ильичу и отвез в типографию». Под документом стояла дата: «25 октября 1917 г., 10 ч. утра».

Обращение «К гражданам России!» опубликовала в этот день газета «Рабочий и Солдат». А в типографии «Копейки» его срочно отпечатали листовкой-плакатом для расклейки на улицах и разбрасывания с грузовиков. И так уж случилось, что именно в это время, когда ВРК известил о свержении Временного правительства, Керенский покинул Петроград.

Военные достали ему открытый автомобиль «Пирс-эрроу». Он сел на заднее сиденье с двумя штабс-офицерами. Американское посольство в качестве машины сопровождения дало «Рено» под американским флагом. Промчавшись под главной аркой Генерального штаба мимо красногвардейских пикетов, мимо Мариинского дворца, где заседал Предпарламент, машины взяли курс на Псков. Лишь у Московской заставы их обстрелял какой-то случайный патруль. Но все обошлось.

Около полудня Коновалов собрал в Малахитовом зале кабинет министров. Он проинформировал собравшихся об отъезде Керенского и сообщил, что в сложившейся ситуации командование округом вряд ли сможет обеспечить безопасность самих членов правительства. Морской министр адмирал Дмитрий Николаевич Вердеревский заявил, что имеет смысл провести совместное заседание с Предпарламентом. Но именно в эти минуты стало известно, что Совет Республики уже не существует.

Комиссар ВРК вручил Авксентьеву предписание об освобождении Мариинского дворца. Делегаты заявили официальный протест и после проверки документов были отпущены. Никого не задерживали. Подоспевший Джон Рид успел записать лишь рассказ матроса о том, как он подошел к председательствовавшему и, показав ему мандат ВРК, сказал: «Нет больше вашего Совета… Ступай домой!».

В Малахитовый зал приходит еще одно известие. В полдень к Петрограду подходят наконец корабли с десантом из Кронштадта. Шли они так долго потому, что взятый для устрашения старый учебный линкор «Заря свободы» пришлось тащить четырьмя буксирами. А уже в 13 час. отряд матросов во главе с Иваном Сладковым занимает военный порт, Главное адмиралтейство и арестовывает морской штаб.

Министр путей сообщения Александр Васильевич Ливеровский записал реплику адмирала Вердеревского: «25 октября. 1 час 20 мин. Вердеревский говорит, что он не понимает, для чего это заседание правительства собрано и для чего мы будем дальше заседать. У нас нет никакой реальной силы, а следовательно, мы бессильны что-либо предпринять».

Но Коновалов убеждает, что необходимо дождаться помощи фронта, а пока соорудить перед Зимним баррикаду. Американская журналистка Луиза Брайант, находившаяся на Дворцовой площади, видела, как «из дворца вышел высоченного роста „дядя“ (Алберт Рис Вильямс), спокойно пересек площадь, установил свой треножник и начал фотографировать женщин-солдат, строящих баррикаду». Строили ее из дров, приготовленных для отопления дворца и Генерального штаба. «Это выглядело очень комично, — пишет Брайант, — как в оперетте».

Это действительно выглядело достаточно наивно, ибо несколько кораблей кронштадтской флотилии, войдя в Неву, продвинулись дальше «Авроры» и бросили якорь прямо у Зимнего. А в 14 часов около университета с минного заградителя «Амур» и других судов начали высадку десанта. И студенты из окон наблюдали, как сотня за сотней на набережной выстраивалась трехтысячная колонна вооруженных моряков.

На Финляндский вокзал из Гельсингфорса прибывает застрявший в пути сводный отряд моряков и рабочих (800 человек) под командой Михаила Горчаева. Продолжали подходить новые отряды кронштадтцев. К вечеру приехал второй гельсингфорский эшелон Василия Марусева. Всего Балтфлот дал ВРК 25 военных кораблей и 15 тысяч дисциплинированных бойцов.

В первоначальном варианте обращения «К гражданам России!» Ленин писал о том, что заседание Петросовета соберется в 12 часов. Но открылось оно в 14 ч. 35 мин. «От имени Военно-революционного комитета объявляю, — сказал председательствовавший Троцкий, — что Временное правительство больше не существует». Под гром аплодисментов он продолжил: «Я не знаю в истории примеров революционного движения, где замешаны были бы такие огромные массы и которые прошли бы так бескровно». Он сказал, что Зимний дворец пока не взят, но судьба правительства решена…

И вдруг собравшиеся поднялись и устроили овацию: к трибуне подошел Ленин. «Да здравствует товарищ Ленин, он снова с нами», — крикнул Троцкий и уступил трибуну. «Товарищи! — сказал Владимир Ильич. — Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась».

Он говорил о незамедлительном окончании войны. О немедленной передаче крестьянам помещичьей земли. О рабочем контроле над производством. И о новом правительстве, которое претворит эти требования в жизнь: «…У нас будет Советское правительство, наш собственный орган власти… Угнетенные массы сами создадут власть… Отныне наступает новая полоса в истории России, и данная, третья русская революция должна в своем конечном итоге привести к победе социализма».

Потом опять выступал Троцкий, за ним Луначарский, Зиновьев, а Володарский зачитал написанную Лениным резолюцию: «Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов приветствует победную революцию пролетариата и гарнизона Петрограда. Совет в особенности подчеркивает ту сплоченность, организацию, дисциплину, то полное единодушие, которое проявили массы в этом на редкость бескровном и на редкость успешном восстании».

Кто-то крикнул с места: «Вы предрешаете волю Всероссийского съезда Советов!». Троцкий, как заметил Джон Рид, довольно холодно ответил: «Воля Всероссийского съезда Советов предрешена огромным фактом восстания петроградских рабочих и солдат, произошедшего в ночь на сегодня. Нам остается лишь развивать нашу победу».

В принятой резолюции вопрос о новом правительстве, как и в выступлении Ленина, был лишь упомянут: оно «будет создано революцией». И эта осторожность отчасти объяснялась тем, что колебания левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов все еще продолжались.

После успеха Мартова на ночном совещании делегатов съезда, меньшевики-интернационалисты находились в приподнятом настроении. Им даже казалось, что еще немного и все делегаты-меньшевики будут готовы идти за ними. «Несмотря на разброс мнений стало ясно, — пишут авторы и составители многотомного издания „Меньшевики в 1917 году“, — что тактическая линия меньшевиков-интернационалистов находит большую поддержку, а Мартов фактически сменяет Дана на посту лидера партии».

Но у Мартова и его коллег, видимо, появилось и ощущение того, что проведя на ночном совещании решение, осуждавшее большевиков и одобрявшее создание Комитета общественной безопасности, они все-таки сыграли на руку «правым». Тем более что пресловутый комитет трансформировался в Комитет спасения Родины и Революции с участием кадетов и главной своей задачей провозгласил борьбу с большевиками и «воссоздание нормальной государственной жизни».

Выступая на заседании фракции, один из докладчиков, Борис Кибрик, прямо заявил, что осудить выступление большевиков конечно надо, но необходимо твердо сказать и о том, что «в случае столкновения Правительства с пролетариатом нужно стать на сторону последнего». Его поддержал П.Ф. Арсентьев. И после долгих прений 39 голосами против 6, при 12 воздержавшихся постановили: «Отрицательно относясь к выступлению большевиков, осудить политику правительства, провоцирующую выступление большевиков», а «попытку со стороны правительства — подавить выступление силой встретить дружным отпором». В окончательной редакции слово «отпор» заменили на более деликатное — «осуждение».

Нечто похожее происходило и на фракции эсеров. Левые эсеры все еще пребывали в надежде, что им удастся повести за собой всех эсеровских делегатов. «По составу, — писал Сергей Мстиславский, — фракция не оставляла желать лучшего… ЦК и сам почувствовал, что обстановка не в его пользу. Он не принял поэтому боя по основному вопросу: об отношении к переходу власти; он даже, если угодно, молчаливо признал его, переместив центр тяжести своих тезисов — на вопрос о составе будущего центрального правительства…». И левым эсерам казалось, что в случае, если они одержат верх, то войдут в новое правительство не как осколок эсеровской партии, а как представители самой многочисленной социалистической организации России.

Левый эсер Петр Бухарцев встретил Ленина на выходе с заседания Петросовета. «Он был в толпе. Все на него смотрели и носился шепот — „Ленин, Ленин“. Разговаривать было невозможно… „С нами вы или против?“ — здороваясь со мной, почти в ухо, спросил он… Ильич ухватил меня за рукав и прижал в угол… Почему левые эсеры против восстания и вместе с тем в ВРК? „Подвох это или нет?“ — требовал он от меня прямого ответа. „Вы секретарь фракции в ЦИК, вы должны это знать… Революция и История требуют от вас этого ответа“, — Ильич прямо в лицо смотрел на меня и ждал.

Обдумывая ответ, я медлил… Ильич нервно теребил меня за рукав и говорил: „Бывают моменты, когда всякие партийные разногласия стираются… Сейчас или никогда… Я большевик, вы — эсер, но мы вместе шли к определенной цели. Вспомните наказы пославших вас… Мы у цели!“»

Ошарашенный этим напором, Бухарцев стал поименно перечислять тех левых эсеров, на которых можно положиться. «Но Ильич меня не слушал. Прищурясь, он смотрел мимо меня в сторону и о чем-то думал. Уходя, он попросил меня срочно связаться со Свердловым, а так как я знал Урицкого и Каменева, то и с ними, на предмет совместного распределения надежных левых эсеров по заданиям ВРК. Ильич также просил меня срочно свести его со стариком Натансоном… Ильич торопился. Было заметно, как все его мускулы в теле и на лице, — пишет Бухарцев, — были напряжены до крайности».

Все делегаты II съезда Советов находились в этот день в Смольном. И, как пишет Джон Рид, они «сваливались и засыпали тут же на полу, а потом просыпались, чтобы немедленно принять участие в прениях». Партийные фракции заседали буквально по соседству и информация немедленно перетекала из одного зала заседаний в другой.

«Я, — продолжает Рид, — спустился в первый этаж, в комнату 18-ю, где шло совещание делегатов-большевиков. Резкий голос невидного за толпой оратора уверенно твердил: „Соглашатели говорят, что мы изолированы. Не обращайте на них внимания! В конце концов им придется идти за нами или остаться без последователей…“»

Между тем в Зимнем дворце продолжало непрерывно заседать и Временное правительство. Министры постановили, что в силу чрезвычайного положения никто из них дворец не покинет. Достигли договоренности и о том, что штаб округа оказался недееспособным и необходимо назначить «диктатора», предоставив ему неограниченные полномочия.

После двухчасового обсуждения выбор пал на министра государственного призрения, кадета Николая Михайловича Кишкина. Был он врачом-физиотерапевтом, участвовал в корниловском заговоре и слыл человеком решительным. Около 16 часов, вместе с помощниками Петром Пальчинским и Петром Рутенбергом, Кишкин прибыл в Генеральный штаб. И первое — сделал то, что не довел до конца Керенский: уволил Полковникова и назначил на его место Багратуни. Но это лишь усугубило сумятицу и ряд офицеров тут же подали в отставку. Правда, уйти домой они не успели: на набережной Мойки и по Миллионной уже шли революционные отряды.

Секретная телеграфная связь со Ставкой у штаба сохранилась. И это было как нельзя кстати. В 18.15 пришло известие, что юнкера Михайловского артучилища, прихватив 4 орудия, покинули Зимний. А около 18 час. 30 мин. был получен ультиматум ВРК. В нем членам бывшего правительства, чинам Генштаба и защитникам Зимнего дворца предлагалось до 19 час. 10 мин. завершить эвакуацию лазарета и сложить оружие. В противном случае дворец будет подвергнут артиллерийскому обстрелу. Передав парламентеру самокатчику В. Фролову просьбу о продлении срока ультиматума, Кишкин и сопровождавшие его лица перебежали через площадь в Зимний. И, как говорится, вовремя: в 19.40 здание штаба было занято революционными войсками. Кольцо вокруг Зимнего дворца замкнулось.

Своим сообщением об ультиматуме Кишкин испортил членам правительства ужин. Как раз в 18.30 им подали борщ, затем рыбу и артишоки, а тут… Кто-то спросил у адмирала Вердеревского: «Что грозит дворцу, если „Аврора“ откроет огонь?» Дмитрий Николаевич, как всегда спокойно, ответил: «Он будет обращен в кучу развалин», и добавил — «не повредив ни одного другого здания».

В 20 часов 15 минут Ливеровский записал в дневнике: «Вердеревский и Карташев подняли вопрос о действительности в обстоятельствах текущего момента наших полномочий. Все от нас откололись. Не должны ли мы сдать власть?» В Зимнем, как до этого и в Генеральном штабе, после отключения телеграфа все еще продолжала работать линия — то ли железнодорожного, то ли военного ведомства, — связывавшая дворец со Ставкой. Коновалов проинформировал генералов о положении в столице и ультиматуме ВРК. В ответ его заверили, что войска уже двинулись на выручку.

Еще в 19 часов генерал Краснов отдал приказ о выступлении. Уже сегодня, 25-го, в Питер должны прибыть самокатные батальоны. К утру 26-го — 9-й и 10-й донские полки с артиллерией и два полка 5-й Кавказской дивизии, а вечером — 23-й Донской полк. Остальные полки Кавказской дивизии подойдут утром 28-го. И Ставка просила продержаться до прихода фронтовых частей. После столь обнадеживающих известий сдаваться было не резон и правительство решило на ультиматум ВРК не отвечать.

Но это неизбежно вводило в действие силовой вариант взятия Зимнего дворца, разработанный Антоновым-Овсеенко, Подвойским, Чудновским и другими членами ВРК. Антонов-Овсеенко и его коллеги не зря увлекались шахматами. План, казалось бы, предусматривал все случайности и выглядел вполне реалистично. А когда в 79-й комнате ВРК на карте Петрограда расставили разноцветные флажки, получилось даже красиво.

Предполагалось, что наступление на Зимний начнется не позднее 21 часа. Сигнал красным фонарем даст Петропавловка. Затем предупредительный залп «Авроры». Пауза для возможной капитуляции. А уж потом — артобстрел Зимнего из Петропавловской крепости и общий штурм дворца… Но, как всегда, «гладко было на бумаге…». И не случайно Ленин влезал во все детали и мелочи, когда Подвойский докладывал ему о том, как будет арестовано Временное правительство. Владимир Ильич знал, что именно на мелочах, на «вишневой косточке» вероятнее всего можно поскользнуться.

Когда комиссар ВРК Георгий Благонравов приехал в Петропавловку, выяснилось, что «орудия, грозно стоящие на парапетах, для стрельбы не приспособлены и поставлены были исключительно для большего эффекта. Стреляла только одна пушка, заряжаемая с дула, возвещавшая время… На дворе арсенала, — пишет Георгий Иванович, — мы нашли несколько трехдюймовых орудий, по внешнему виду нам, неартиллеристам, показавшихся исправными». Их на руках вытащили и поставили за кучи мусора между крепостной стеной и обводным каналом Невы.

Теперь вроде можно было бы начинать — дать сигнал «Авроре». Но тут выяснилось, что нет сигнального фонаря. Стали искать. Наконец притащили фонарь, но без красного стекла. Обмотали его кумачом. Теперь надо было подвесить фонарь на флагшток, да так, чтобы увидели с «Авроры». Однако, как на грех, под рукой не оказалось веревки. Побежали искать веревку. А тут подошли артиллеристы и заявили, что в орудиях, предназначенных для боевой стрельбы, в противооткатные устройства не залита компрессионная жидкость и палить из них крайне опасно — разорвет на куски.

Когда прибывший в крепость Антонов-Овсеенко услышал все это, он на какой-то миг заподозрил в саботаже не только артиллеристов. «Из-за вас, — сказал он, прищурившись, Благонравову, — черт знает что может произойти». Срочно вызвали артиллеристов с морского полигона и, осмотрев орудия, матросы согласились рискнуть. Но вот беда — не все заготовленные снаряды по калибру подходят к этим пушкам. И опять помчались на поиски в крепостной арсенал и артсклад аж на Выборгской стороне…

В этот момент примчался вестовой и сообщил, что ультиматум принят и Зимний сдается. Ура! Благонравов со слезами на глазах бросается обнимать Антонова, а потом оба мчатся на автомобиле к Дворцовой площади и… попадают под ружейно-пулеметный обстрел. Выясняется, что, как и было уговорено, в 21 час, не дождавшись залпа «Авроры», красногвардейцы, матросы и солдаты двинулись в атаку.

Унтер-офицер Петроградского женского батальона Мария Бочарникова вспоминала: «В 9 часов вдруг впереди загремело „ура“… Большевики пошли в атаку. В одну минуту все кругом загрохотало. Ружейная стрельба слилась с пулеметными очередями… Мы с юнкерами, стоя за баррикадой, отвечали частым огнем. Я взглянула вправо и налево. Сплошная полоса вспыхивающих огоньков, точно порхали сотни светлячков. Иногда вырисовывался силуэт чьей- нибудь головы. Атака захлебнулась, неприятель залег».

Между тем, около 21 часа усталый и мрачный Керенский добрался наконец до Пскова. По пути он пытался заправить машину в Гатчине, но по лицам солдат, ставших кучковаться вокруг, понял, что его тут же арестуют, и немедленно поспешил дальше. В Пскове, не заезжая в штаб фронта, Александр Федорович остановился у своего родственника генерала Барановского, который сообщил, что местный Совет заявил о поддержке съезда Советов, запретил отправку войск на Питер и создал ВРК, взявший под контроль все средства связи и транспорта. Вызванный на квартиру Барановского главком Северного фронта генерал Черемисов подтвердил эту информацию и прямо заявил, что не только не имеет возможности отправить на Петроград фронтовые части, но не может гарантировать даже личной безопасности Керенскому, а посему посоветовал немедленно покинуть Псков.

Александр Федорович остался ночевать у Барановского и на упреки в «саботаже генералов» тот, видимо, сказал ему то же самое, что телеграфировал в Ставку: «Издалека кажется хорошо и просто двинуть к Луге войска, но это неверно… Мы совершенно одиноки, и за нашей спиной ничего — ни штыков, ни силы». Даже если бы удалось собрать какие-то крохи, «мы не можем поручиться, что против этих частей не пойдут части с фронта, полностью находящиеся во власти большевиков».

А Черемисова в это время вызвали на заседание псковского ВРК, где присутствовали представители ревкомов армий Северного фронта. Его предупредили, что в случае направления им каких- либо частей на Питер, «армии в тыл вышлют свои отряды и силой принудят вернуться». После этого, где-то незадолго до 22 часов, Черемисов вынужден был отменить свой приказ о движении эшелонов к столице.

Примерно в это же время в Петропавловскую крепость возвращается от Зимнего Благонравов, и артиллеристы подают сигнал «Авроре» уже не фонарем, а выстрелом вестовой пушки — той самой, которая «заряжается с дула». И в 21 час 40 минут крейсер производит, наконец, холостой выстрел из носового орудия…

Матрос-большевик Иван Флеровский вспоминал: «Набережные Невы усыпаны глазеющей публикой. Очевидно, в голове питерского обывателя смысл событий не вмещался, опасность не представлялась, а зрелищная сторона была привлекательна. Зато эффект вышел поразительный, когда грохнула „Аврора“. Грохот и сноп пламени при холостом выстреле куда значительнее, чем при боевом, — любопытные шарахнулись от гранитного парапета набережной, попадали, поползли. Наши матросы изрядно хохотали над комической картиной…»

Холостой выстрел, естественно, не произвел никаких разрушений, но сумятица в Зимнем дворце усилилась. Потребовали объяснений юнкера. «Мы выстроились, — вспоминал один из них. — Явился кто-то, назвал себя генерал-губернатором Пальчинским и стал очень долго говорить. Говорил бессвязно» — о долге, о том, что Керенский с войсками уже в 40 км., в Луге. «В тишине раздался мрачный иронический голос: „Справьтесь по железнодорожному справочнику, сколько верст от Луги до Петрограда, прежде чем выступать“». До Луги было около 140 км.

Потребовали объяснений и те немногие казаки, которые по приказу Керенского все-таки «оседлали лошадей» и явились к Зимнему. Пришел казачий полковник и офицер. С ними говорили Кишкин и Коновалов. «Полковник, — пишет Малянтович, — слушал, то поднимая, то опуская голову… Из учтивости дослушал… Вздохнул и оба ушли — ушли, мне казалось, с недоумением в глазах… А может быть, с готовым решением».

До 22 часов из Зимнего ушли все три казачьих сотни, юнкера Петергофской школы прапорщиков и полурота женского батальона. Гарнизон защитников Временного правительства таял на глазах. И даже в своей резиденции правительство уже не было хозяином. Через подъезды со стороны набережной, через то крыло дворца, где размещался лазарет, группы красногвардейцев, матросов, солдат просачивались в здание. Сталкиваясь с юнкерами, они либо обезоруживали их, либо те без стрельбы сами складывали оружие.

Группа красногвардейцев и солдат автобронемастерских пробралась во двор Зимнего, где стояли броневики, и сняла с них магнето и карбюраторы. Не обошлось и без курьезов. Необычность дворцовой обстановки, бархат и позолота мебели — все это порой повергало солдат в оторопь. Один из них, приоткрыв дверь какого-то зала, увидел вдруг отраженную в огромном зеркале картину конного парада… «Кавалерия!» — закричал он и шарахнулся в сторону. Воспользовавшись замешательством, юнкера разоружили тех, кто не успел убежать.

В 22.40 Ливеровский записал в дневнике: «В нижней галерее встретил юнкеров с захваченными во дворе красногвардейцами. При обыске у них отобрали, кроме ружей, револьверы и ручные гранаты. Когда же лазутчиков стало много, они принялись разоружать юнкеров, причем все это, по рассказу одного офицера, совершалось мирно, без стрельбы».

Именно в этот момент, в 22.40, открылся II съезд Советов. Еще днем представители фракций договорились открыть его в 8 часов вечера и в большой зал стали стягиваться делегаты. Однако меньшевики попросили об отсрочке, поскольку дебаты в их фракции еще не закончились. Открытие перенесли на 22 часа. Но и к этому времени меньшевистское заседание не завершилось. Тогда, по предложению Каменева, к ним направили делегацию и спустя полчаса лидеры старого ЦИК стали занимать места в президиуме.

«Освещенные огромными белыми люстрами, — рассказывает Джон Рид, — на скамьях и стульях, в проходах, на подоконниках, даже на краю возвышения для президиума, сидели представители рабочих и солдат всей России… Помещение не отапливалось, но в нем было жарко от испарений немытых человеческих тел. Неприятный синий табачный дым поднимался вверх и висел в спертом воздухе. Время от времени кто-нибудь из руководящих лиц поднимался на трибуну и просил товарищей перестать курить. Тогда все присутствующие, в том числе и сами курящие, поднимали крик: „Товарищи! Не курите!“, и курение продолжалось…

Было 10 часов 40 минут вечера. Дан, бесцветный человек с дряблым лицом, в мешковатом мундире военного врача, позвонил в колокольчик. Сразу наступила напряженная тишина, нарушаемая лишь спорами и бранью людей, теснившихся у входа…

„Власть в наших руках“, — печально начал Дан. Он остановился на мгновение и тихо продолжал: „Товарищи… Вы, я думаю, поймете, почему ЦИК считает излишним открывать настоящее заседание политической речью. Для вас станет это особенно понятным, если вы вспомните, что я являюсь членом президиума ЦИК, а в это время наши партийные товарищи находятся в Зимнем дворце под обстрелом, самоотверженно выполняя свой долг министров, возложенный на них ЦИК (смутный шум в зале)“».

Причин для столь минорного тона у Федора Ильича было предостаточно. И лежали они не только вне съезда. Принципиально изменилось соотношение сил и на самом съезде. К моменту открытия на нем присутствовало 648 делегатов. С прибытием представителей промышленных регионов число большевиков возросло до 338 и они располагали теперь на съезде устойчивым большинством в 52,2 %. Мало того, эсеровская фракция к вечеру все-таки раскололась и к левым эсерам ушло 98 делегатов. То есть блок большевиков и левых эсеров мог дать 436 голосов — 67,3 %.

У эсеров — вместе с эсерами центра и правыми (32 + 40 + 16) — оставалось лишь 88 голосов. У меньшевиков и меньшевиков-интернационалистов (14 + 16) — 30. А из 94 неопределившихся «интернационалистов», «оборонцев», представителей национальных социалистических партий и беспартийных (33 + 22 + 15 + 23) могли черпать поддержку не только правые, но и левые. Поэтому единственно реальной формой борьбы для прежних лидеров ЦИК оставались — обструкция и бойкот съезда Советов.

По соглашению между большевиками, левыми эсерами и меньшевиками-интернационалистами президиум съезда решили составить на основе пропорционального представительства. В результате выборов прошли: 14 большевиков, 7 эсеров, 3 меньшевика и 1 меньшевик-интернационалист. От имени эсеров правых и центра Гендельман тут же заявил об отказе от участия в президиуме. Такое же заявление от имени меньшевиков делает Лев Хинчук. Меньшевики-интернационалисты откладывают вхождение в президиум «до выяснения некоторых обстоятельств».

Старый ЦИК покидает сцену и их места занимают Троцкий, Луначарский, Каменев, Коллонтай, Ногин, левые эсеры — Спиридонова, Мстиславский, Камков и др. «Весь зал встает, — фиксирует Джон Рид, — гремя рукоплесканиями». Председательствующий Каменев предлагает повестку дня: 1) об организации власти; 2) о войне и мире; 3) об Учредительном собрании.

Однако тут же меньшевик-интернационалист Лозовский предлагает сначала обсудить отчет Петросовета, затем дать слово членам прежнего ЦИК и представителям партий и лишь после этого обсуждать повестку дня. Принятие такого предложения оттянуло бы решение главных вопросов даже не на часы, а на дни. Но именно в этот момент — около 23 часов — за окнами тяжело громыхнули орудия Петропавловской крепости…

Моряки-артиллеристы, хоть и с запозданием, управились со всеми орудийными проблемами и открыли огонь. Первые снаряды разорвались над Невой. «Из углового окна, — вспоминал Малянтович, — мы видели широкие просторы могучей реки. Равнодушные холодные воды… Обреченные, одинокие, всеми покинутые, мы ходили взад и вперед по этой огромной мышеловке, иногда собираясь все вместе или группами для коротких разговоров… Вокруг нас была пустота, и такая же пустота была у нас на душе».

Созерцать разрывы орудийных снарядов было страшновато. А когда один из них разрушил часть карниза Зимнего, а осколки другого разбили угловое окно на 3-м этаже — как раз над залом, где сидели министры, они поспешно, пригнувшись, перекочевали в Малую столовую, окна которой выходили в световой дворик.

Настроение на баррикадах было не лучше. «В 11 часов, — пишет Мария Бочарникова, — начала бить артиллерия… Было сознание какой-то обреченности… Мы были окружены… Когда я представляла, что в конце концов дойдет до рукопашной и чей-то штык проколет мне живот, и он как арбуз затрещит по швам, то, признаюсь, холодок пробегал по спине. Надеялась, что минует меня чаша сия и я заслужу более легкую смерть от пули».

Когда орудийные раскаты докатились от Петропавловки до Смольного, делегаты съезда Советов на мгновенье замерли. Кто с места стал кричать, что съезд надо закрывать, что в таких условиях работать нельзя… Но Троцкий — не без вызова, ответил: «Кому могут мешать звуки перестрелки? Напротив! Они помогают работать».

Тут же слово взял Мартов: «Задача съезда, — сказал он, — заключается прежде всего в том, чтобы решить вопрос о власти. Этот основной вопрос съезд нашел если не решенным, то предрешенным». Поэтому предлагается немедля начать переговоры «с другими социалистическими партиями, чтобы достигнуть прекращения начавшегося столкновения» и создать правительство, которое признает «вся демократия». И поскольку все поняли, что речь шла о правительстве из партий, представленных на съезде, все — в том числе и большевики — проголосовали за предложение Мартова.

Однако эсеро-меньшевистские лидеры менее всего были настроены на конструктивную работу. От находившейся всецело под их влиянием «фронтовой группы» на трибуну поднимается капитан Яков Хараш. За ним поручик Георгий Кучин. От имени фронта они заявляют, что сам съезд «несвоевременен», что необходимо противодействовать «авантюре захвата власти», что группа «покидает этот съезд. И отныне арена борьбы переносится на места». Это уже звучало угрозой… Зал взорвался криками: «Ложь!», «Вы представляете не солдат, а штабы и офицеров!», «Провокаторы!». На трибуне фронтовики — Гжельщак, Лукьянов, латыш Петерсон: «Больше ни одной резолюции! Довольно слов! Нужны дела. Мы должны взять власть в свои руки! Пусть эти самозваные делегаты уходят! Армия не с ними!». В ответ — буря аплодисментов.

Но Лев Хинчук оглашает декларацию меньшевиков: «Единственным возможным мирным выходом из положения, — говорится в ней, — остаются переговоры с Временным Правительством об образовании власти, опирающейся на все слои демократии». С аналогичным заявлением от имени эсеров выступает Гендельман. А бундовец Эрлих предлагает всем делегатам покинуть зал и вместе с гласными городской думы «пойти безоружными под расстрел на площадь Зимнего дворца».

Делегаты в полном недоумении: переговоры с Временным правительством? Но Мартов говорил лишь о социалистах! И при чем тут городская дума? Абрамович объясняет: «25 минут тому назад из Зимнего дворца сообщили, что он обстреливается, и требовали, чтобы мы пошли на помощь».

Рязанов информирует делегатов о том, что полтора часа назад в Смольный приходил городской голова Александр Шрейдер. Он предложил посредничество между ВРК и Зимним дворцом. Ради того, чтобы «предупредить кровопролитие», говорит Рязанов, ВРК делегировал в посредническую группу двух своих представителей. А несколько гласных думы, в сопровождении члена ВРК Вячеслава Молотова пошли к Зимнему, чтобы заручиться согласием министров на переговоры. Однако, несмотря на белый флаг, который они несли, юнкера обстреляли их из дворца. На том «переговорный процесс» и завершился.

Почему же теперь из Зимнего что-то «требуют» от съезда Советов? Но спрашивать уже было не у кого, ибо группа эсеров, меньшевиков, бундовцев и часть «фронтовой группы», под протестующие крики и свист подавляющего большинства оставшихся, уходят со съезда.

Выяснилось, что помимо телеграфной линии, в одном из помещений Зимнего дворца действует и телефонный канал. Министр Никитин позвонил на квартиру товарищу министра Хижнякову и попросил передать «всем общественным организациям» требование правительства о поддержке. Никитин уверял, что если отправить в тыл осаждающим дворец даже небольшие силы, рабочие и солдаты разбегутся.

А министр Маслов дозвонился в Городскую думу эсеру Быховскому: «Нас расстреливают… — говорил он. — Мы умрем здесь, но последним моим словом будет — презрение и проклятие той демократии, которая… не сумела нас защитить». Быховский тут же рассказал о звонке министра думцам и предложил идти на помощь к Зимнему, чтобы «умереть вместе с ними».

Собравшиеся встретили предложение овацией. Один из членов Исполкома Совета крестьянских депутатов попросил у них разрешения «выйти и умереть вместе с ними». Оказавшийся здесь же министр Прокопович тоже молил со слезами в голосе позволить ему «разделить участь своих товарищей». Но и этого показалось мало: предложили провести поименное голосование о готовности каждого «умереть вместе с правительством».

Голосование затянулось. Потом готовили бутерброды с колбасой для министров. И на улицу вышли около полуночи. Выстроились в колонну по четыре. Впереди стали городской голова Александр Шрейдер и Прокопович, который держал в одной руке фонарь, а в другой — зонтик.

Свидетелем дальнейшего оказался вездесущий Джон Рид. «… На углу Екатерининского канала под уличным фонарем цепь вооруженных матросов перегораживала Невский, преграждая дорогу толпе людей… Здесь было триста — четыреста человек: мужчины в хороших пальто, изящно одетые женщины, офицеры — самая разнообразная публика. Среди них мы узнали многих делегатов съезда, меньшевистских и эсеровских вождей… Я увидел и репортера газеты „Russian Daily News“ Малкина. „Идем умирать в Зимний дворец!“ — восторженно кричал он. Процессия стояла неподвижно, но из ее передних рядов неслись громкие крики. Шрейдер и Прокопович спорили с огромным матросом…

„Мы требуем, чтобы нас пропустили! — кричали они. — Вот эти товарищи пришли со съезда Советов!.. Вот их мандаты!..“ Матрос был явно озадачен. Он хмуро чесал своей огромной рукой в затылке. „У меня приказ от Комитета — никого не пускать во дворец…“ — „Мы настаиваем, пропустите!.. Мы все равно пойдем! — в сильном волнении кричал старик Шрейдер… — Мы готовы умереть! Мы открываем грудь перед вашими пулеметами!“ — „Нет“, — заявил матрос с упрямым взглядом.

„А что вы сделаете, если мы пойдем? Стрелять будете?“ — „Нет, стрелять в безоружных я не стану. Мы не можем стрелять в безоружных русских людей… Что-нибудь да сделаем“, — отвечал матрос, явно поставленный в тупик… Тут появился другой матрос, очень раздраженный. „Мы вас прикладами! — решительно крикнул он. — А если понадобится, будем и стрелять. Ступайте домой, оставьте нас в покое!“

…Прокопович влез на какой-то ящик и, размахивая зонтиком, стал произносить речь… „Против нас применяют грубую силу! Мы не можем допустить, чтобы руки этих темных людей были запятнаны нашей невинной кровью!.. Вернемся в думу и займемся обсуждением наилучших путей спасения страны и революции!“ После этого толпа в строгом молчании повернулась и двинулась вверх по Невскому все еще по четверо в ряд».

Когда Шрейдер приходил в Смольный договариваться о «посредничестве», он, между прочим, сказал Троцкому, что с конституционной точки зрения единственной законной властью в Петрограде является сейчас Городская дума, а не Петросовет. Но Шрейдер прекрасно понимал, что претендовать на власть и ссылаться на «конституционность» в стране без конституции, да еще в момент восстания, когда решает лишь реальное соотношение сил — достаточно наивно.

Поэтому, когда участники «хождения к Зимнему» вернулись в Городскую думу, первое же заседание «Комитета спасения Родины и Революции» занялось решением именно этой задачи — собиранием сил. Часть гласных Городской думы, та часть фракций меньшевиков и эсеров, которые ушли со съезда, Исполком Совета крестьянских депутатов, члены бывшего Предпарламента и Совета республики — были налицо.

Эсеры и меньшевики преобладали. Но нередко забывают о том, что реальный политический вес Комитета усилился за счет вхождения в него кадетов. Свою партийную принадлежность они не афишировали и выступали как члены «сеньорен-конвента» Совета Республики.

Член ЦК кадетов Владимир Оболенский писал, что поначалу возник спор о названии комитета. О «спасении революции» кадеты и слышать не хотели. «Такое название в момент, когда нужно было спасать Россию от торжествующей революции, — заметил Владимир Андреевич, — звучало уж очень фальшиво». Однако пришлось уступить. Зная, что для соглашателей важна именно «революционная фразеология», он предложил поправку, которую приняли — «Комитет спасения Родины и Революции». В Комитете спасения кадетов ужасно раздражали бесконечные «споры социалистов между собой об их участии в правительстве». Но поскольку споры эти, как выразился Оболенский, «никакого реального значения» не имели, а меньшевик Скобелев сразу же заявил, что комитет будет «опираться на физическую силу», кадетский ЦК счел необходимым связаться с этим очагом «военного сопротивления большевикам». Помимо Оболенского, в него делегировали Софью Панину и Владимира Набокова. И эта воскресшая «коалиция» бывших соглашателей с бывшими либералами сразу дала необходимые средства и связи.

Устанавливаются контакты с профсоюзами железнодорожников, почтово-телеграфных, банковских служащих, с помощью которых можно было попытаться взять в свои руки управление городом. Сюда приходят члены съездовской «фронтовой группы», Центрофлота, Союза георгиевских кавалеров, Союза увечных воинов, имевшие связи с армейскими подразделениями, а затем и представители Союза казачьих войск. Комитет избирает бюро и обращается с воззванием к «Гражданам Российской республики», в котором заявляет: «Сохраняя преемственность единой государственной власти, Всероссийский комитет спасения Родины и Революции возьмет на себя инициативу воссоздания Временного правительства…»

Меньшевиков-интернационалистов на собрании Комитета спасения не было. Они по-прежнему оставались в зале заседаний съезда, где бушевали страсти и гремели аплодисменты. «Сидя в задних рядах, — написал Мартов, — я с тяжелым сердцем наблюдал за ликующим залом. Как бы я хотел присоединиться к ним! Но я не мог…»

Мартов зачитывает декларацию меньшевиков-интернационалистов и еврейской социал-демократической партии «Поалей- Цион». Они считают, что «единственным исходом из этого положения, который еще мог бы остановить развитие гражданской войны, могло бы стать соглашение между восставшей частью демократии и остальными демократическими организациями об образовании демократического правительства… которому могло бы сдать власть Временное правительство безбольно». А до этого следует «съезду приостановить свои работы».

Среди всеобщего шума и криков, рассказывает Джон Рид, «Каменев размахивал председательским звонком… Троцкий встал со своего места. Лицо его было бледно и жестоко. В сильном голосе звучало холодное презрение. „Восстание народных масс, — сказал он, — не нуждается в оправдании… Народные массы шли под нашим знаменем, и наше восстание победило. И теперь нам предлагают: откажитесь от своей победы, идите на уступки, заключите соглашение. С кем? Я спрашиваю: с кем мы должны заключить соглашение? С теми жалкими кучками, которые ушли отсюда…? С ними должны заключить соглашение, как равноправные стороны, миллионы рабочих и крестьян, представленных на этом съезде…? Нет, тут соглашение не годится. Тем кто отсюда ушел… мы должны сказать: вы — жалкие единицы, вы — банкроты, ваша роль сыграна, и отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть: в сорную корзину истории…“»

Он предлагает резолюцию: «Уход соглашателей не ослабляет Советы, а усиливает их… Заслушав заявление с.-р. и меньшевиков, съезд продолжает свою работу, задача которой предопределена волей трудящегося народа…» Съезд ответил бурными аплодисментами. «Тогда мы уходим!» — крикнул Мартов и с группой сторонников покинул зал.

На трибуну поднялся Дмитрий Сагарашвили. «Я — сам рабочий, — под аплодисменты сказал он, — и не могу быть безучастным свидетелем в то время, когда рабочие, когда солдаты борются против наших вековых врагов. Мои товарищи по фракции, меньшевики-интернационалисты, сделали большую ошибку, уйдя со съезда… Я останусь с теми, которые сражаются с врагами народа и революции».

От левых эсеров выступили Карелин и Камков. «Правые эсеры ушли со съезда, — заявил Борис Камков, — но мы, левые эсеры, остались!» А когда стихли аплодисменты, предложил резолюцию Троцкого не принимать, ибо «нельзя изолировать себя от умеренных демократических сил, а необходимо искать соглашения с ними». Ему ответил Луначарский: «Если бы мы, начав заседание, сделали какие-либо шаги, отметающие или устраняющие другие элементы, тогда тов. Камков был бы прав. Но мы все единогласно приняли предложение Мартова о том, чтобы обсудить вопрос о мирных способах разрешения кризиса. Но ведь нас засыпали градом заявлений. Против нас вели форменную атаку… Не выслушав нас, не обсудив ими же внесенное предложение, они сразу же постарались отгородиться от нас… Несмотря на их предательство, будем продолжать наше дело».

Обструкция съезда меньшевиками и эсерами, колебания «левых» в определенной мере объяснялись и незавершенностью восстания. Да, Временное правительство ВРК низложил еще утром. Но то обстоятельство, что министры все еще сидели в своей резиденции и рассылали во все концы телеграммы о помощи, делало Зимний потенциальным центром сплочения сил, выступающих против новой власти. Вот почему, как вспоминал Николай Подвойский, «т. Ленин присылал мне, Антонову, Чудновскому десятки записок», в которых нещадно ругал их за затянувшуюся осаду Зимнего.

Что же происходило у Зимнего? Один из главных героев этих событий, Владимир Александрович Антонов-Овсеенко, написал в свое время, что к ночи «вообще вся атака дворца носила совершенно беспорядочный характер». В более поздних официозных работах никакая «беспорядочность» уже не допускалась. Наоборот, колонны осаждающих двигались по строго установленному графику и диспозиции. А вся операция в целом подавалась как образец революционной тактики и военного искусства.

В 1921 году свое выступление на эту тему Антонов-Овсеенко назвал «Взятие Зимнего дворца». Ему, видимо, и в страшном сне не снилось, что спустя почти сто лет копья публицистов и историков скрестятся вокруг слов «Штурм Зимнего»… Был он или не был?

Поскольку ничего кроме политических игр за этими «баталиями» не стоит, не станем спорить о словах. Расскажем лишь — как это было. И пусть читатель извинит автора за то, что он будет воспроизводить известные и малоизвестные детали, ибо утверждение о том, что не только «штурма», но и вообще никакого «восстания» не было, а Временное правительство пало не в результате силового давления, а вследствие самораспада — стало уже общим местом в нашей исторической публицистике.

В 1920 году Антонов-Овсеенко рассказывал: «У дворца беспорядочная стрельба… Темнота. Всплески выстрелов, таканье пулеметов. По Миллионной беспорядочная толпа матросов, солдат, красногвардейцев то наплывает к воротам дворца, то отхлынет, прижимаясь к стенкам, когда с дровяных баррикад юнкера открывают стрельбу».

К пушкам Петропавловской крепости присоединяются еще два орудия, отобранные красногвардейцами у ранее сдавшихся юнкеров. Трехдюймовки поставили у арки Главного штаба. И первая же шрапнель разорвалась слева от Александровской колонны прямо над баррикадами. Мария Бочарникова пишет, что одна ударница была убита, несколько юнкеров ранено и отряд юнкеров и женскую полуроту сразу отвели с площади во дворец.

Но и в самом Зимнем было уже небезопасно. Проникновение небольших групп матросов, солдат, красногвардейцев во дворец со стороны Адмиралтейства и Эрмитажа продолжалось. Узнав, где находится Временное правительство, матросы поднялись на верхнюю галерею, разыскали световые люки и бросили гранату вниз, в темный коридор у Малой столовой, перепугав — в очередной раз — министров.

И опять где-то рядом стрельба. Малянтович записывает: «Опять шум… Он стал уже привычным… Опять, вероятно, ворвались большевики… Вошел Пальчинский. Конечно, это так и оказалось. И опять дали себя обезоружить без сопротивления. И опять их было много… А сколько их уже во дворце?.. Кто фактически занимает дворец теперь — мы или большевики?».

Вопрос был резонным. Один из матросов рассказывал Джону Риду: «…Мы увидели, что со стороны Невы не осталось ни одного юнкера. Тогда мы ворвались в двери и полезли вверх по лестницам, кто в одиночку, а кто маленькими группками. На верхней площадке юнкера задерживали всех и отнимали винтовки. Но наши ребята все подходили да подходили, пока нас не стало больше. Тогда мы кинулись на юнкеров и отобрали винтовки у них…»

Группа красногвардейцев и солдат автобронедивизиона во главе с Евсеевым, выведя из строя броневики, проникла в караульное помещение, арестовала офицера и разоружила дежурную смену часовых. «Мы, — рассказывает Евсеев, — подошли к парадной двери, выходившей на Дворцовую площадь. Возле двери стоял на посту юнкер. Мы разоружили его и открыли дверь — она оказалась незапертой».

Огонь со стороны Зимнего стал затихать, хотя пулеметные очереди из верхних окон дворца время от времени прочесывали площадь. Отряд гельсингфорсских моряков Михаила Горчаева, на который более всего полагался Антонов-Овсеенко, не появлялся. Ему поручили блокировать Константиновское юнкерское училище, там завязалась перестрелка и на Дворцовую площадь они вовремя не пришли.

Но зато подошли солдаты Павловского полка, большой отряд сестрорецких рабочих со знаменем, на котором было начертано только одно слово — «Революция!». Стрельба из Зимнего все еще продолжалась. «„Не предложить ли им сдаться?“ — спрашивает Чудновский, приведший часть павловцев… Я соглашаюсь», — рассказывает Антонов-Овсеенко.

Возвратившись, Григорий привел с собой группу юнкеров. Они «тут же на панели складывают винтовки и под конвоем уходят по Миллионной. Чудновский хотел им оставить оружие, но я не согласился. Остальные юнкера упорствовали еще час. По узкой извилистой лестнице атаковать их было трудно. Несколько раз они отражали натиск осаждавшей толпы. Но и эти дрогнули, прислали сказать, что сопротивление прекращают. Вдвоем с Чудновским мы поднялись в палаты дворца. Повсюду разбросаны остатки баррикад, матрацы, обоймы, оружие, обгрызки. Разношерстная толпа хлынула за нами. Расплываясь по всем этажам, юнкера сдавались». По информации ВРК 50 человек было ранено и 6 солдат Павловского полка убито.

А вот описание событий из другой точки — рассказ Джона Рида, который и на сей раз оказался в нужном месте и в нужный час: «Стрельба прекратилась… Кто-то крикнул: „Юнкера послали сказать, что они ждут, чтобы мы пошли и выгнали их!“ Послышались слова команды, и в глубоком мраке мы рассмотрели темную массу, двигавшуюся вперед в молчании, нарушаемом только топотом ног и стуком оружия. Мы присоединились к первым рядам.

Подобно черной реке, заливающей всю улицу, без песен и криков прокатились мы под красной аркой… Выйдя на площадь, мы побежали, низко нагибаясь и прижимаясь друг к другу. Так бежали мы, пока внезапно не наткнулись на пьедестал Александровской колонны…

Простояв здесь несколько минут, отряд, насчитывавший несколько сот человек, ободрился и вдруг без всякого приказания снова кинулся вперед… Передовые двести — триста человек были все красногвардейцы. Солдат среди них попадалось очень мало. Мы вскарабкались на баррикады… Под нашими ногами оказались груды винтовок, брошенных юнкерами. Двери подъездов по обе стороны главных ворот были распахнуты настежь… Увлеченные бурной человеческой волной, мы вбежали во дворец через правый подъезд, выходивший в огромную и пустую сводчатую комнату…»

Так что взаимодействие атакующих с разных сторон и изнутри дворца, хотя и достаточно хаотичное, не выглядело так, как позднее это изображалось в кино. Но оно действительно имело место. А как назвать результат: «Взятие Зимнего дворца» или «Штурм Зимнего» — это уже спор о словах, которые при избыточной политизации вообще теряют смысл.

Отряд моряков, рабочих и солдат, который вели Антонов-Овсеенко и Чудновский, устремился в глубь дворца в поисках Временного правительства. Сопротивления юнкера уже не оказывали. Вдруг навстречу им выскочил Пальчинский: «Мы только что сносились с вашими и пришли к соглашению. Сюда идет делегация с Прокоповичем. Вы, господа, не в курсе дела».

Пальчинский, видимо, был уверен, что после того, как ВРК послал своих представителей в «посредническую группу» Городской думы, какой-то договоренности о «предупреждении кровопролития» достигли. О том, что гласные думы во главе с Прокоповичем пошли к Зимнему, членов Временного правительства оповестили по телефону. Но о том, чем кончился этот «поход», Пальчинский либо не знал, либо хитрил, выигрывая время.

Его арестовали и двинулись дальше. Юнкера сдавали оружие. «Но вот в обширном зале у ворот какой-то комнаты — их недвижимый ряд с ружьями наизготовку. Осаждавшие замялись. Мы с Чудновским, — рассказывает Антонов-Овсеенко, — подошли к этой горсти юнцов… Они как бы окаменели, и стоило трудов вырвать винтовки из их рук. „Здесь Временное правительство?“ — „Здесь, здесь, — заюлил какой-то юнкер, — я ваш“, шепнул он мне. Вот оно — правительство временщиков, пытавшееся удержать неудержимое, спасти осужденное самой жизнью… Все тринадцать… застыли они за столом, сливаясь в одно трепетное, бледное пятно».

А вот взгляд из другой точки: «Вдруг возник шум, где-то и сразу стал расти, шириться и приближаться, — это пишет Малянтович. — И в его разнообразных, но слитных в одну волну звуках сразу зазвучало что-то особенное, не похожее на те прежние шумы — что-то окончательное. Стало вдруг сразу ясно, что это идет конец…

Кто лежал или сидел, вскочили и все схватились за пальто… А шум все крепнул, все нарастал и быстро, широкой волной подкатился к нам… Уже у входной двери — резкие взволнованные крики массы голосов, несколько отдельных редких выстрелов, топот ног…» Дверь распахнулась и «в комнату влетел как щепка, вброшенная к нам волной, маленький человечек под напором толпы, которая за ним влилась в комнату…» Это был Антонов-Овсеенко. «Объявляю вам, всем вам, членам Временного правительства, что вы арестованы!» Чудновский стал записывать фамилии присутствующих.

В комнату набивалось все больше и больше людей. Толпа волновалась и шумела. Раздались крики: «Чего там! Кончить их! Перестрелять всю шайку! Тут их и повесить!» Антонов-Овсеенко крикнул: «К порядку! Большевики флота! Не допускайте анархии!» и приказал: «Товарищи матросы! Удалите посторонних!»

«Вспоминаю бледное аскетическое лицо Антонова, густые, светлые волосы под живописной широкополой шляпой, спокойный, сосредоточенный вид, заставляющий забыть его сугубо гражданскую внешность». Его приказ был исполнен. «Мы вывели штатских из комнаты, — вспоминал военный моряк Н. Точеный, — и окружили стол, за которым сидели министры».

Зазвонил телефон. Кто-то взял трубку. Городской голова Шрейдер спросил: «Хочу знать, что у вас делается?». Грубоватый, незнакомый ему голос ответил: «Я часовой. Ничего у нас тут не делается».

Но когда министров вывели на площадь, дабы препроводить их в Петропавловку, толпа преградила путь. Самосуд мог произойти в любую минуту. «Взявшись за руки, — рассказывает моряк Н. Точеный, — мы образовали вокруг арестованных три живых цепи. Каждого министра держали под руки два матроса». Так вышли на Миллионную. Но тут толпа была еще более агрессивной. Ее оттеснили и повели арестованных на Дворцовую набережную. Но как только вышли на мост, с Каменоостровского выкатила черная легковая машина, с которой открыли стрельбу.

«Ложись!» — крикнул Антонов и все, кроме Коновалова, рухнули на мостовую. В Питере потом долго рассказывали, как Александр Иванович стоял под градом пуль, не склонив гордой головы, среди распростертых тел. Но красногвардеец С.В. Морозов запомнил этот эпизод иначе: «Впереди идущие легли на панель, а задний, высокого роста в черном пальто министр не лег, а только пригнулся. Тогда я толчком приклада заставил его прилечь. Солдат-ратник, с крестом на папахе, лежавший рядом, сказал: „Э, барин, на чистой панели боишься запачкать костюм… Мы на фронте по пояс в грязи сидели…“ — „Сволочь“, — сквозь зубы процедил министр. — „Сволочь это не я, а ты! Я солдат — слуга и защитник отечества“».

«В Петропавловке, — вспоминал Антонов-Овсеенко, — министры пришли в себя. Всех хуже держал себя Гвоздев, который трусил страшно… Стороной держались Малянтович и Никитин…

„Меня не узнаёте“ — „Вас господин Малянтович? Очень хорошо“ — „Скрывал вас лет десять назад в Москве после побега с каторги…“ — „Помню! Помню! Тогда вы заигрывали даже с большевизмом“. Но самый содержательный диалог, который повсеместно шел в стране на протяжении всего 17-го года, состоялся между Терещенко и матросом с „Авроры“: „Ну и что вы будете делать дальше?! Как управитесь без интеллигенции?“ — „Ладно! Уж управимся! — весело отвечает моряк. — Только бы вы не мешали“».

Когда Подвойский доложил Ленину о взятии Зимнего и аресте министров, Владимир Ильич не сказал ни слова. Поздновато, мол, но дело сделано. Из Петропавловки Антонов-Овсеенко привозит список арестованных, подписку министров о сложении ими своих полномочий. И Ленин сразу садится писать обращение съезда Советов к «Рабочим, солдатам и крестьянам».

На самом съезде в 2 часа 40 минут — уже 26 октября — объявили перерыв, а в 3 часа 10 минут заседание возобновилось информацией Каменева о произошедших событиях. Тут же слово берет меньшевик Наум Капелинский. Он опять предлагает переговоры «со всеми демократическими организациями» и пугает: к Питеру подъезжают войска и «нам грозит катастрофа». Ной Бару от «Поалей-Цион» был еще более нервным: «Вы погубите и себя, и нас, и революцию». Но их уже никто не слушает. Среди всеобщего шума стенографистки фиксируют лишь выкрики: «А мы думали, что вы ушли прошлой ночью! Сколько раз вы будете уходить?»

Во всех этих, казалось, нескончаемых прениях Ленин участия не принимал. Для него было очевидно, что надо поворачивать съезд к более конструктивной работе. Поставив первым в повестку дня вопрос о власти, делегаты неизбежно увязали в дискуссии о способах формирования и составе правительства. А у таких споров, особенно когда они переходят на личности, конца не бывает. И на передний план выходят совсем не те проблемы, ради которых совершалось восстание.

Для Ленина было очевидно и то, что новое правительство создается не для того, чтобы ублажить министерскими портфелями всех общественных деятелей. И уж совсем не для оформления прихода к власти «группы большевиков». Правительство — лишь инструмент решения совершенно конкретных задач. Прежде всего — прекращения войны и передачи земли крестьянам. А перед лицом именно этих задач «общественные деятели» на протяжении 1917 года показали свое бессилие.

Значит, надо сначала затвердить программу действий новой власти, принять декреты, выражающие бесспорные требования народа, а уж потом — под эту программу создавать кабинет, способный ее реализовать. Именно эти идеи Владимир Ильич и кладет в основу обращения съезда Советов к «Рабочим, солдатам и крестьянам!».

Прежде всего обращение констатировало правомочность съезда решать судьбы страны. «На нем представлено громадное большинство Советов, — пишет Ленин. — На съезде присутствует и ряд делегатов от крестьянских Советов», то есть он вполне выражает «волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян».

Во-вторых, поскольку Временное правительство низложено, а его члены арестованы, съезд заявляет, что — опираясь на вышеуказанную «волю громадного большинства» и на «совершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона», он «берет власть в свои руки». Съезд постановляет также, что и на местах вся власть «переходит к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов…»

И третье. Главная задача новой власти состоит в том, чтобы обеспечить: демократический мир и немедленное перемирие на всех фронтах; безвозмездную передачу помещичьих, удельных и монастырских земель в распоряжение крестьянских комитетов; полную демократизацию армии; подлинный революционный порядок; созыв Учредительного собрания; право всем нациям России на самоопределение.

Казалось бы, — декларация, не более того. Сколько их было за этот год. И какое дело огромной стране до всех этих воззваний и обращений?! Но в том-то и смысл понятия «кризис назрел». Россия ждала перемен. Как и в Феврале ей нужен был импульс, исходящий из центра.

Если бы восстание ограничилось Петроградом, оно так бы и осталось столичным переворотом. И если бы фронт и провинция не поддержали — оно было бы обречено. Но Всероссийский съезд Советов дал толчок. Гигантская волна повсеместного перехода власти к Советам, в считанные недели и месяцы — по большей части бескровно — залила Россию. И масштабы, содержание такого «переворота» превращали его в великую революцию.

Съезд заявил, что отныне революционная власть переходит на позиции «оборончества» — защиты страны от внешней опасности. Съезд призвал «солдат в окопах к бдительности и стойкости», выразил уверенность, что «армия сумеет защитить революцию… пока новое правительство не добьется заключения демократического мира…». А для этого правительство обеспечит армию всем необходимым, не останавливаясь перед обложением имущих классов для улучшения положения солдат на фронте и их семей в тылу.

И еще: Советская власть установит рабочий контроль над производством и «озаботится доставкой хлеба в города и предметов первой необходимости в деревню». На языке того времени это означало переход к товарообмену с деревней, дабы уйти от силового изъятия «излишков» с помощью воинских команд.

Таковы первоочередные шаги, которые обязано сделать «избранное вами правительство». И они будут сделаны. Но в данный момент главная задача — отразить наступление Керенского и Краснова на Петроград. Ибо слова Капелинского об угрозе движения войск к Питеру отражали некую новую опасность, ставившую под удар петроградское восстание…

Тот факт, что у Керенского в решающий момент не оказалось надежных войск, конечно, отражал определенную закономерность. Ситуация — точь-в-точь — напоминала Февраль 1917, когда царский министр внутренних дел Александр Дмитриевич Протопопов рассылал повсюду приказы, но никто уже им не подчинялся.

Но, как говаривал Герцен, — «история любит шибать в сторону». Она всегда оставляет место для случайности. Иногда глупой. Для события, которое может изменить сам вектор развития. И если бы Ленин полагался на «закономерность», якобы гарантирующую каждый шаг революции, события вполне могли бы действительно «шибануть в сторону». Ибо Керенский все-таки нашел войска, способные, как он полагал, двинуться на Петроград.

Где-то за полночь, на квартиру Барановского в Пскове, где ночевал Керенский, пришел генерал Краснов. Симпатий к Александру Федоровичу он не испытывал, но приказ Черемисова о задержке воинских эшелонов против Питера Краснова глубоко возмутил. Он связался с начальником штаба главковерха генералом Духониным, тот с Черемисовым и буквально стал взывать к его «священному долгу перед Родиной». Но Черемисов перебил: «Пока все, что говорилось, держите про себя, но имейте в виду, что Временного правительства в Петрограде уже нет».

После недолгого совещания Керенский приказал Барановскому собрать все казачьи полки 3-го конного корпуса Краснова. Придать ему 1-ю кавалерийскую и 37-ю пехотную дивизии, а также 17-й армейский корпус. На вопрос Керенского — хватит ли сил? — Краснов ответил: «Да, если все это соберется и если пехота пойдет с нами, Петроград будет занят и освобожден от большевиков». В 5 час. 30 мин. утра ставка рассылает по фронтам приказ Керенского о возобновлении движения группы войск Краснова на столицу.

Информацию о событиях, происходивших в Пскове, в Смольном получили гораздо раньше. Поэтому обращение съезда к «Рабочим, солдатам и крестьянам!» Ленин закончил словами:

«Солдаты, окажите активное противодействие корниловцу Керенскому! Будьте настороже!

Железнодорожники, останавливайте все эшелоны, посылаемые Керенским на Петроград!

Солдаты, рабочие, служащие, — в ваших руках судьба революции и судьба демократического мира!»

В пятом часу утра на заседании съезда Советов Луначарский зачитывает это обращение. Его встречают бурей аплодисментов. Но подпись, поставленная Лениным — «Всероссийский съезд рабочих и солдатских депутатов» — не удовлетворяет крестьян: как- никак, а они представляют около трети всех крестьянских Советов России. И по их требованию под обращением ставится вторая подпись — «Делегаты от крестьянских Советов». Каменев предлагает резолюцию, ранее внесенную Троцким, отложить, а вотировать данное обращение. Лишь двое голосуют против и 12 воздерживается.

Таким образом, Съезд декларировал и узаконил фактический переход всей власти к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов в центре и на местах, определил первоочередные шаги рабоче-крестьянского правительства, опираясь, как указывалось в обращении, на «волю победоносного восстания». И это, в частности, дает ответ на вопрос — кто же оказался прав и как получилось: так, как предлагали те большевики-цекисты, которые считали, что новая власть будет создана лишь на съезде, его решением, или же так, как полагал Ленин.

Около 5 часов заседание съезда закончилось. Делегаты стали расходиться по общежитиям, казармам, съемным квартирам. А Ленин и Крупская через запасной выход спустились вниз к машине, за рулем которой сидел матрос Рябов, и поехали к Бонч-Бруевичу. «Владимир Ильич, видимо, очень устал, — пишет Бонч, — и подремывал в автомобиле». Приехали на Херсонскую, наспех «поужинали кое-чем» и уложили Ленина спать в кабинете.

Но из соседней комнаты Владимир Дмитриевич заметил, что лампа в кабинете не гаснет. Значит, что-то пишет… И уже «стало сереть позднее петроградское осеннее утро, — вспоминал Бонч- Бруевич, — когда наконец Владимир Ильич потушил огонь, лег в постель и тихо-тихо заснул или задремал». А утром, когда «собрались все пить чай и вышла Надежда Константиновна, так же ночевавшая у нас, Владимир Ильич вынул из кармана чистенько переписанные листки и прочел нам свой знаменитый Декрет о земле. — „Вот только бы объявить его и широко распубликовать и распространить. Пускай попробуют тогда взять его назад!“»

 

«Председатель Совнаркома»

Слова Ленина — «пусть попробуют взять назад» — приобрели вполне конкретное содержание, когда он вернулся в Смольный. Выяснилось, что на власть претендует не только съезд Советов. Прошедшей ночью свои претензии на «воссоздание правительства» заявил Комитет спасения Родины и Революции. А пока он явно повел дело к двоевластию, блокируя ВРК с помощью саботажа чиновников всех органов управления страной. И фактически уже началась «информационная война», нагнетавшая атмосферу общего психоза и конфронтации.

Утренние газеты 26 октября описывали «кошмары» прошедшей ночи. Поскольку руин на месте Зимнего и других дворцов не оказалось, а улицы не были завалены трупами и залиты кровью, то подробно расписывали, как «солдатня» зарезала нескольких министров, дотла разграбила Зимний дворец, как в казармах зверски насиловали несчастных ударниц, а в подвалах пачками расстреливали юнкеров и т. п.

Утром 26-го, после бессонной ночи, возвращаясь из Зимнего, Джон Рид и его коллеги — журналисты встретили знакомого — бывшего секретаря Милюкова, а затем Терещенко. Этот хорошо выспавшийся человек «отвел нас в сторону и рассказал нам все подробности о взятии Зимнего дворца. „Большевиков вели германские и австрийские офицеры!“ — утверждал он». Американцы фактически сами стали не только свидетелями, но и участниками взятия Зимнего, но, будучи людьми воспитанными, отреагировали деликатно: «„Так ли это? — вежливо спрашивали мы. — Откуда вы знаете?“ — „Там был один из моих друзей. Он рассказал мне“ — „Но как же он разобрал, что это были германские офицеры?“ — „Да они были в немецкой форме!..“

Такие нелепые слухи, — продолжает Джон Рид, — распространялись сотнями. Мало того, что их печатала вся антибольшевистская пресса. Им верили даже такие люди… которые всегда вообще отличались несколько более осторожным отношением к фактам… Но что еще хуже, отцы и матери юнкеров и женщин читали все эти ужасные рассказы в газетах, где часто даже приводились имена пострадавших…

Характерен случай с князем Тумановым, чей труп, как утверждали многие газеты, был выловлен в Мойке. Через несколько часов это сообщение было опровергнуто семейством самого князя, которое заявило, что он арестован. Тогда было напечатано, что утопленник не князь Туманов, а генерал Денисов. Но генерал тоже оказался жив и здоров. Мы произвели расследование, но никаких следов якобы выловленного из Мойки трупа не обнаружили…».

Крутым поворотам истории всегда сопутствует накопление «исторической помойки» — сплетен, слухов, наветов и клевет. Рождаются они по разным причинам. Реже всего — от отсутствия информации. Чаще — от предвзятости и обид, которые приносят эти повороты. От неспособности осмыслить происходящее. Но чаще — от обывательского спроса на втаптывание в грязь всего того, что не укладывается в рутинные понятия. Увы, эта помойка не растворяется во времени. Она тоже является специфической частью человеческой памяти. А когда возникает потребность, ее обязательно вызывают из небытия. И тогда она становится для средств массовой информации богатейшим источником «нового прочтения» давних событий.

Ну ладно, сотни работ честных и добросовестных исследователей можно проигнорировать, воспоминаниями тысяч рабочих, солдат, крестьян — можно пренебречь, ссылаясь на их якобы заведомую ангажированность. Но вот четверо профессиональных американских журналистов: Джон Рид, Алберт Рис Вильямс, Луиза Брайант, Бесси Битти. Как быть с ними?

О грабежах в Зимнем Джон Рид рассказывает: в подвале восточного крыла дворца, куда он попал с отрядами, ворвавшимися в Зимний, стояло множество каких-то забитых ящиков, приготовленных, видимо, для отправки. «Красногвардейцы и солдаты набросились на них с яростью, разбивая их прикладами и вытаскивая наружу ковры, гардины, белье, фарфоровую и стеклянную посуду. Кто-то взвалил на плечо бронзовые часы. Кто-то другой нашел страусовое перо и воткнул его в шапку. Но, как только начался грабеж, кто-то закричал: „Товарищи! Ничего не трогать! Не берите ничего! Это народное достояние!“ Его сразу поддержало не меньше двадцати голосов: „Стой! Клади все назад!..“ Десятки рук протянулись к расхитителям. У них отняли парчу и гобелены. Двое людей отобрали бронзовые часы. Вещи постепенно, кое-как сваливались обратно в ящики, у которых самочинно встали часовые. Все это делалось совершенно стихийно…

Мы пошли к западному крылу дворца. Здесь тоже уже был восстановлен порядок. „Очистить дворец! — кричали красногвардейцы… — Идемте, товарищи, пусть все знают, что мы не воры и не бандиты! Всех вон из дворца, кроме комиссаров!..“ Двое красногвардейцев — солдат и офицер — стояли с револьверами в руках. Позади них за столом сидел другой солдат, вооруженный пером и бумагой. Отовсюду раздавались крики: „Всех вон! Всех вон!“ и вся армия начала выходить из дверей, толкаясь, жалуясь и споря.

Самочинный комитет останавливал каждого выходящего, выворачивал карманы и ощупывал одежду. Все, что явно не могло быть собственностью обыскиваемого, отбиралось… Были конфискованы самые разнообразные предметы: статуэтки, бутылки чернил, простыни с императорскими монограммами, подсвечники, миниатюры…, пресс-папье, шпаги с золотыми рукоятками, куски мыла, всевозможное платье, одеяла… Виновные либо мрачно молчали, либо оправдывались как дети…

Стали появляться юнкера кучками по три, по четыре человека. Комитет набросился на них с особым усердием… Юнкера казались очень испуганными. Их карманы тоже были полны награбленных вещей. Комитет тщательно записал все эти вещи… „Ну что, будете еще подымать оружие против народа?“ — спрашивали громкие голоса. „Нет!“ — отвечали юнкера один за другим. После этого их отпустили на свободу».

Что ж — так ничего и не растащили? Конечно, тащили. Была создана специальная комиссия из художников и археологов для определения нанесенного ущерба. И сам Джон Рид, видевший, как солдаты срезали кожу с испанского кресла — «на сапоги», писал: «Некоторые люди из числа всех вообще граждан, которым на протяжении нескольких дней по занятии дворца разрешалось беспрепятственно бродить по его комнатам, крали и уносили с собой столовое серебро, часы, постельные принадлежности, зеркала, фарфоровые вазы и камни средней ценности. Всего было расхищено, таким образом, на сумму около 50 тысяч рублей».

Среди расхитителей были, видимо, и профессиональные воры, знавшие куда сбыть краденое. «Около половины пропавших вещей, — пишет Джон Рид, — удалось разыскать, причем кое-что было обнаружено в багаже иностранцев, уезжавших из России». Что касается самого дворца, то его закрыли, выставили охрану, а затем преобразовали в «Народный музей», воспретив в нем «всякую политическую деятельность».

А что же с изнасилованными женщинами-ударницами, которых якобы выбрасывали на мостовую из окон дворца или сами они покончили с собой, будучи не в состоянии пережить все эти ужасы…

Вот рассказ уже упоминавшейся выше, унтер-офицера Марии Бочарниковой. После баррикад их полуроту разместили во дворце на втором этаже. «Поручик Сомов долго не возвращается. Стрельба стихла. В дверях поручик. Лицо мрачно. „Дворец пал. Приказано сложить оружие“. Похоронным звоном отозвались его слова в душе…

И вдруг под напором громадная дверь с треском распахнулась и ворвалась толпа, впереди матросы с выставленными вперед наганами, за ними солдаты. Видя, что мы не оказываем сопротивления, нас окружают и… ведут в Павловские казармы. По нашему адресу раздаются крики, брань, хохот, сальные прибаутки… В казарме нас заводят в комнату с нарами в 2 яруса. Дверь открыта, но на треть чем-то перегорожена. В один миг соседняя комната наполняется солдатами. Со смехом и прибаутками нас рассматривают, как зверей в клетке… В жизни я не ругалась и не выношу сквернословия. Но помню какое было искушение — единственный раз в жизни, забыв девичий стыд, за их издевательства — пустить их „вниз по матушке по Волге“, с упоминаньем всех прародителей…

Настроение солдат постепенно менялось. Начались угрозы, брань… Мы затаились. Казалось, еще момент, и мы очутимся во власти разъяренных самцов. „Товарищи! — вдруг раздался громкий голос; к двери, через толпу, протиснулись два солдата — члены полкового Комитета, с перевязкой на рукаве. — Товарищи, мы завтра разберем, как доброволицы попали во Дворец. А сейчас прошу всех разойтись!“ Появление комитетчиков подействовало на солдат отрезвляюще… По очистке от них комнаты, дверь была заперта».

На другой день ударниц благополучно переправили в Левашево, где находился их лагерь, а позже, по их же просьбе, — демобилизовали. Одна из них действительно погибла — покончила жизнь самоубийством, оставив записку о том, что она «разочаровалась в своих идеалах».

А как же «зарезанные» министры и юнкера, которых якобы раздевали догола, пытали и расстреливали в казематах Петропавловки?

Когда встал вопрос о их постановке на довольствие за счет лимита гарнизона крепости, некоторые из солдат стали возмущаться: «С какой стати? Самим досыта не хватает». Но комендант — молодой унтер-офицер с рукой на перевязи, оборвал: «Мы революционеры, а не разбойники!» Сложнее оказалось с куревом. Когда у арестованных кончились папиросы, пришлось солдатам делиться с ними махоркой и учить министров вертеть самокрутки.

И после того, как специальная комиссия Городской думы, явившись в Петропавловку, встретилась с заключенными, Джон Рид от группы иностранных журналистов попросил Шрейдера «официально сообщить нам результаты вашего расследования… Он повернул ко мне свое исполненное глубокого достоинства лицо. „Во всех этих сообщениях нет ни малейшей доли истины, — медленно сказал он. — За исключением тех инцидентов, которые имели место во время доставки министров сюда, с ними все время обращаются как нельзя лучше. Что до юнкеров, то ни одному из них не нанесено ни малейшего ранения…“».

Естественно, что никаких опровержений газеты, как правило, не помещали. Слухи продолжали распространяться, сея ужас, панику и дезорганизацию. Мало того, воззвание Комитета спасения призвало чиновников всех министерств и ведомств к отказу от подчинения большевикам и бойкоту новой власти. А это грозило разрушением всей существовавшей системы жизнеобеспечения населения.

Ленин прекрасно понимал, что в этих условиях необходимо не медля переходить от деклараций о власти к овладению ее реальными рычагами. И прежде всего — овладеть управлением армией и флотом. Памятуя о том, какую дезорганизацию внесла кадровая чехарда, которую устроили Гучков, а потом Керенский, Владимир Ильич отнесся к данному вопросу крайне осторожно.

Еще накануне, утром 25-го, после ночного заседания ЦК, обсуждавшего вопрос о составе правительства, Ленин обговаривал с Бонч-Бруевичем возможные варианты замены верховного главнокомандующего. Речь, в частности, зашла о генерале Михаиле Дмитриевиче Бонч-Бруевиче. Но будучи геодезистом, он не имел опыта оперативного командования войсками и, по мнению брата — Владимира Дмитриевича, вряд ли дал бы согласие на такое назначение. Это, кстати, и подтвердилось через несколько дней, когда данное предложение было сделано ему официально. Но уже тогда — утром 25-го — Владимир Ильич попросил Владимира Дмитриевича посоветоваться с братом относительно самого принципа выборности командования и выдвижения «низами начальников».

К утру 26 октября Ставка проявила свою позицию уже вполне определенно. Медлить было нельзя и Ленин проводит в Смольном совещание с Антоновым-Овсеенко, Крыленко и Дыбенко. Решили, не смещая пока Духонина и командующих фронтами, потребовать от них подчинения новой власти и назначить, как это было и при Временном правительстве, новых комиссаров фронтов, которые могли бы взять под контроль деятельность генералов.

Договорились и о том, что Крыленко возьмет на себя «внешний» — русско-германский фронт. Антонову-Овсеенко поручался «внутренний» фронт против контрреволюции. Он должен был овладеть военным министерством, штабом округа, переехать туда и восстановить весь аппарат управления войсками. Точно так же Дыбенко, который отвечал за военно-морской флот, должен был наладить работу морского министерства, чтобы поддерживать связь с кораблями и экипажами.

Владимир Ильич особенно настаивал на том, чтобы при данном разделении функций вооруженные силы действовали как единое целое. «Никакого расчленения руководства!!» — подчеркивал он. И привлекая в соответствующие коллегии специалистов и офицеров, комиссарам ВРК ни в коем случае нельзя «переуступать руководства». Вполне вероятно, что принимая в этот день солдатские делегации, беседуя о положении в армии и на фронте, Ленин обсуждал с ними и перечисленные выше вопросы.

Столь же неотложными были проблемы, связанные с необходимостью управления экономической жизнью страны. Причем и в этой сфере Ленин предлагал действовать как можно осторожнее, как он выразился позднее, — «с наибольшим, так сказать, приспособлением к существовавшим тогда отношениям, по возможности постепенно и без особой ломки».

Влас Чубарь — токарь питерского орудийного завода, член Центрального совета фабзавкомов писал, что 26 октября в Смольном «на совещании с группой работников профсоюзов и Центрального совета фабрично-заводских комитетов (Глебов, Шмидт, Амосов, я и еще кто-то) в одной из комнат Смольного он (Ленин) прямо спросил: „чем мы сейчас располагаем (в отношении людского состава) и какие учреждения нужно захватить в первую очередь?“.. Силы были распределены, двинуты на важнейшие пункты и этим обеспечено удовлетворение неотложных нужд промышленности».

Встал вопрос о создании всероссийского органа управления экономикой страны. Владимир Ильич попросил собравшихся подумать об этом. И буквально через день рабочие П.Н. Амосов и М.Н. Животов принесли ему листок бумаги, где коряво, но очень старательно, с помощью кружков и треугольников изображалась схема некоего учреждения. С нее-то и началась разработка декрета о Высшем Совете народного хозяйства России.

Но Ленина волновало в этот момент не столько создание новых учреждений, сколько подключение к управлению экономикой самих рабочих — через создание на предприятиях органов рабочего контроля. Проект положения о рабочем контроле был изложен и обоснован Владимиром Ильичем на данном совещании и получил одобрение.

Тогда же он попросил секретаря Центрального Совета профсоюзов С.А. Лозовского ознакомить с проектом, не дожидаясь отработки всех его деталей, профсоюзный актив. «Из того, что он мне говорил в частной беседе, — пишет Соломон Абрамович, — было ясно, что для него организационная сторона дела в данном вопросе была второстепенной, ибо в декрете о рабочем контроле он усматривал прежде всего развертывание инициативы рабочих масс и близкий, практический подход их к процессу производства».

В ВРК к Ленину пробился корреспондент меньшевистской «Рабочей газеты». На следующий день газета сообщила, что «нынешний хозяин положения на заданные нами вопросы ответил следующее: „В настоящее время укрепляется достигнутое. Организация новой власти зависит от Всероссийского съезда Советов, который еще сегодня, вероятно, выскажется по этому вопросу. С фронта поступают сведения удовлетворительные. Нужно работать“. На этом беседа прервалась, — пишет корреспондент, — вследствие страшного шума, стоявшего в помещении военно-революционного комитета. Там царила невероятная толчея…» И ему пришлось продолжить интервью с Петром Дашкевичем. «На наш вопрос о дальнейшей организации власти поручик Дашкевич — правая рука Ленина — говорит: „вместо министров будут временно комиссары, которые будут действовать не самостоятельно, а с участием специальных коллегий, но окончательно вопрос о конструкции власти зависит от съезда Советов“».

Постоянная сутолока в ВРК действительно не давала возможности сосредоточиться. И, видимо, тогда же решили выделить для Ленина комнату. Во всяком случае, рабочий завода «Эриксон» Семенов встретился с Владимиром Ильичем 26 октября уже в его «кабинете». И хотя он указывает комнату 76 на третьем этаже, судя по всему, речь шла об угловой комнате 67 левого, южного крыла того же этажа Смольного.

Появление Семенова было весьма симптоматичным в том смысле, что оно лишний раз показало: проблема власти касается не только, и даже не столько, вопросов «высокой политики». Власть нужна и для решения тех будничных дел, которые ежечасно рождала сама жизнь. Буквально накануне восстания налетчики прямо на улице похитили у кассира завода 450 тысяч рублей — всю зарплату рабочих. Что делать? Жаловаться некому. И вот завком послал в Смольный, к «новой власти» члена Петросовета, старого рабочего-меньшевика А.С. Семенова.

«Пробьюсь, думаю, к Ленину и через него достану, — пишет Семенов. — Провели меня на 3-й этаж… В первой комнатушке — секретарь. — „Вам товарищ Ленин? Пройдите в комнату рядом“… Вошел в кабинет. Помню отчетливо, особенно как-то резко бросилась тогда в глаза пустота, тишина кабинета-комнаты… В сторонке, за столом, притулился Владимир Ильич… Сидел Ильич сгорбившись и, видимо, усталый донельзя… Манишка топорщилась, была измята. Та же усталость звучала и в голосе… Я рассказал ему о наших неудачах с деньгами. Он слушал внимательно… Я знавал Керенского, — сравнивает Семенов, — и бывал на его „аудиенциях“. Знал хорошо Дана — и его тоже частенько посещал. Бывал у Мартова и вел с ним беседы… Но я, простой рабочий от станка, ни у одного из этих деятелей, ни в одном из этих кабинетов не сидел вольно и спокойно, как равный товарищ».

Поговорив с Семеновым, Ленин «взял бумажку и быстро написал: „Сим уполномочен Семенов привезти в В.-Рев. комитет комиссара Менжинского“». Но как подписать сей «мандат»? Правительства все еще нет. Есть только безусловный авторитет ВРК. За председателя ВРК в эти дни подписывались и Лазимир, и Подвойский, и Антонов-Овсеенко, и Мехоношин, и Садовский, и Свердлов, и Скрыпник, и Пупырев, и Сухарьков, и Шатов. Но Владимир Ильич подписывает записку: «Член В.-Рев. Ком. Ленин».

Пустота и тишина в кабинете, поразившие Семенова, скоро кончились, ибо в этой комнате сразу же стали собираться члены ЦК. «Помню комнату в Смольном окнами на Неву… — вспоминала Александра Коллонтай. — Стол Владимира Ильича упирался в стену, над столом низко висела лампочка». И когда сходились цекисты, они «сидели вокруг Владимира Ильича и частью за его спиной… Всякий раз, когда Ленин давал кому-нибудь слово… ему приходилось оборачиваться. Но переставить стол поудобнее никто не подумал тогда, заняты были большими делами. Не до себя было!»

Александр Шляпников вспоминал: «26 октября днем было заседание Центрального Комитета. Какие вопросы обсуждались на нем, я не знаю, но мне лично было передано, что я должен „овладеть“ Министерством Труда. Назначение правительства предполагалось сделать к концу съезда, а поэтому мандат мне был выдан Военно-Революционным комитетом за № 1420…».

Видимо, вопрос об «овладении» министерствами и прочими органами управления как раз и обсуждался на заседании ЦК, а потом в ВРК. Рыкова направили временным комиссаром в министерство внутренних дел. Урицкого — в МИД. Рязанова — в министерство торговли и промышленности. Менжинского — в министерство финансов. Левого эсера Вильяма Спиро — в министерство почт и телеграфов. Николая Дербышева — в Управление гостипографией, Чудновского — комиссаром Зимнего дворца, а левого эсера поручика Ивана Нестерова — «градоначальником», то есть комиссаром Петрограда и т. д. Судя по номеру мандата Шляпникова, таких назначений было множество.

Петр Алексеевич Козьмин, инженер-мукомол, командовал в ВРК автомобильным хозяйством. Ленин знал его еще по эмиграции и, столкнувшись с ним 26 октября в Смольном, сказал: «Ну, мукомол, действуйте, не теряя ни секунды. Идите в Военно-Революционный комитет, получайте мандаты, какие нужно, и давайте муку Петрограду За целость мельниц и правильную их работу на вас возлагается строжайшая ответственность».

Зная, как встречают чиновники комиссаров ВРК, Владимир Ильич спросил: «Можно ли заменить дипломированных саботажников бездипломными мастерами и техниками, конечно, стоящими на советской платформе?» Козьмин ответил: «Такие люди с административными способностями найдутся». Ленин задал второй вопрос: «А скажите, в какой мере можно рассчитывать на вашу инженерную братию… Тащите инженеров, т. Козьмин, тащите в Смольный. Без инженеров, без специалистов мы пропадем».

Между тем Семенов вернулся в Смольный вместе с Менжинским. Но Ленин уже ушел на первый этаж, где заседал ВРК. Вячеслав Рудольфович пошел туда и вскоре принес новую записку: «Немедленно выдать т. Семенову 500 тысяч рублей для раздачи жалованья рабочим завода „Эриксон“. Ленин». Семенов комментирует: «Печатей и штампов на документе не было». Но для комиссара ВРК в Госбанке этой подписи было достаточно.

Направление комиссаров ВРК во все важнейшие учреждения, связанные с обороной и жизнеобеспечением населения, не снимало вопроса о срочном формировании нового правительства. И еще утром 26 октября Владимир Ильич выступил с докладом на эту тему в колонном зале Смольного на заседании большевистской фракции съезда.

Делегат от Иваново-Вознесенска Иван Болякшин рассказывает, что когда Ленин появился, даже те, кто встречался с ним раньше, не узнали его. Лишь потом по залу пошел шепот: «Ленин, Ленин, Ленин» и грянуло «Ура!». «Тов. Ленин, — пишет Болякшин, — весь бритый, объяснял наши задачи, крах правительства и положение страны».

Здесь же Владимир Ильич зачитал делегатам тот предварительный и неполный список членов правительства, который был выработан ЦК в ночь на 25 октября. Соломон Лозовский вспоминал: «Когда 26 октября, утром, на фракции II съезда Советов Ленин сделал от имени ЦК доклад о составе нового правительства, то первые слова: „Председатель Совета Народных Комиссаров — Владимир Ильич Ульянов-Ленин“ произвели потрясающее впечатление на всю фракцию. Как-то жутко стало; каждый понимал всю серьезность сделанного шага, причем ближайшее будущее представлялось пока еще в тумане». И «туман» этот, в известной мере, определялся тем, что правительственная «коалиция» советских партий никак не складывалась.

Надо сказать, что вопросу о взаимоотношениях большевиков с левыми эсерами и меньшевиками-интернационалистами в эти октябрьские дни в нашей исторической литературе явно не повезло. Он был «политизирован» и «идеологизирован» связанной с ним проблемой однопартийности правительства. Одни видели в ней некую позитивную закономерность, а в попытках вовлечь в кабинет представителей других партий — чуть ли не «оппортунизм». Другие, именно в однопартийности усматривали «первородный грех» Октября и укоряли Ленина за нежелание «поделиться властью» с другими партиями революционной демократии.

И та и другая крайности — от «лукавого». Ибо факты свидетельствуют о том, что до последнего момента Владимир Ильич добивался вхождения и левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов в состав нового рабоче-крестьянского правительства.

Что касается меньшевиков-интернационалистов, оставшихся на съезде, то их влияние несколько возросло. «Еще 24 октября, вечером, — пишет Дмитрий Алексеевич Сагарашвили, — на совместном заседании обеих социал-демократических фракций (интернационалистов и оборонцев…) я доказывал необходимость для социал-демократов остаться на съезде и всю гибельность ухода их и предоставления большевиков самим себе… Со мной остались один или два рабочих-меньшевика и группа „Новой жизни“ в количестве 6–7 человек. А на следующий день нас уже было до 16–17 человек».

Было бы оптимальным получить от них кандидатуру на пост министра труда. В прежних коалиционных кабинетах он традиционно принадлежал меньшевикам: сначала инженеру Скобелеву, потом — рабочему Кузьме Гвоздеву. Теперь Матвей Иванович Скобелев активно функционировал в Комитете спасения Родины и Революции и отрицал любую возможность сотрудничества с большевиками.

А что, если вместо инженера Скобелева пригласить на этот пост инженера Красина? Меньшевиком Леонид Борисович никогда не был. И в Петросовет и в Городскую думу прошел по списку большевиков. Но на протяжении всего 1917 года он тесно сотрудничал с «новожизненцами». О том, что такое предложение Красину было сделано, написал Шляпников. И он же утверждает, что Леонид Борисович отказался.

Тогда решили пригласить рабочего-меньшевика Дмитрия Сагарашвили. Об этом факте впервые сообщил Юрий Фельтишинский и подтвердили Зива Галили и Альберт Ненароков в книге «Меньшевики в 1917 году». После Февраля Дмитрий Алексеевич был «оборонцем», являлся членом ЦИК. Потом стал активным меньшевиком-интернационалистом. По старым временам его хорошо знал Сталин и ему поручили переговорить с Сагарашвили. Однако, согласившись вместе со своими коллегами войти в состав нового ЦИК, Дмитрий Алексеевич от правительственного поста отказался.

С левыми эсерами тоже пока не складывалось. Вбирая в себя все колеблющиеся элементы из эсеров правых и центра, они сами теряли устойчивость. Даже вечером 25-го, когда левые выделились, наконец, в самостоятельную фракцию, они все еще колебались в главном вопросе — продолжать ли участвовать в дальнейшей работе съезда. «За» голосовало 92 делегата, «против» — 63 и 9 воздержалось.

Среди их лидеров наиболее последовательную позицию занимали Натансон, Спиридонова, Колегаев, Алгасов, Устинов. И позднее Мария Александровна укоряла товарищей по партии: «Вы должны признаться, пусть это и дело прошлое, как вас насильно надо было уговаривать, чтобы вы были впереди в Октябрьскую революцию. Нас было пять человек здесь борцов».

Поэтому первые заседания фракции превращались в сплошную перепалку и принять единое решение было затруднительно. Левые эсеры — делегаты съезда настаивали на немедленных переговорах с большевиками. Но амбиции, видимо, брали верх и лидерам фракции казалось, что пойти «на поклон» к большевикам значит «потерять лицо». Тогда делегаты послали на переговоры Петра Васильевича Бухарцева.

Включить его воспоминания 1927 года в сборник «От Февраля к Октябрю» по цензурным условиям 1957 года мы не смогли. И впервые, спустя 20 лет, их использовал известный историк Анатолий Разгон. Но и он, по тем же причинам, смог сделать это лишь частично. А между тем воспоминания эти весьма содержательны.

Большевистских лидеров Бухарцев нашел в большом зале заседаний съезда. Он подошел к Троцкому, дремавшему у края трибуны, но тот сразу переадресовал его: «Это дело Ильича… Говорите с ним».

Ленин, информированный о шатаниях левых эсеров, «устало меня спросил: „А вы сами-то… остаетесь с нами или нет?“ — „Остаюсь“, — ответил Петр Васильевич. — „А ручаетесь ли вы за то, что левые эсеры сегодня-завтра не уйдут со съезда и не устроят нам скандал?“».

Бухарцев стал уверять, что они приложат все силы, чтобы удержать фракцию на правильной позиции.

«Ильич задумался, что-то переговорил с окружавшими его товарищами, как это он умел делать» и тут же «предложил левым эсерам разделить власть». Он пообещал и другим «социалистическим партиям, которые останутся на съезде, дружную и совместную работу».

Окрыленный беседой, Бухарцев вернулся во фракцию и доложил о своем разговоре с Лениным. Но не тут-то было. Опять разгорелись страсти и добиться согласия никак не удавалось. Не дождавшись ответа, Ленин, около 19 часов, решает сам пойти к левоэсеровскому руководству. При этом, естественно, никаких тщеславных амбиций относительно того — а не «потеряет ли он лицо», у него, судя по всему, не возникало.

Разговор состоялся со Спиридоновой. Возможно, беседа эта происходила в одной из комнат президиума съезда, но поскольку там была постоянная толчея, вернее, что встретились они в комнате, где располагались лидеры левых эсеров. «В памяти, — пишет Крупская, — осталась обстановка этого совещания. Какая-то комната в Смольном с мягкими темно-красными диванчиками. На одном из диванчиков сидит Спиридонова, около нее стоит Ильич и мягко как-то и страстно в чем-то ее убеждает». Но, увы, заключает Надежда Константиновна, «с левыми эсерами договоренности не получилось».

Собственно, саму Марию Александровну уговорить было можно. Участие левых эсеров в органах новой власти она считала «неизбежным». Точно так же, как и Владимир Алгасов, который полагал, что отказ от вхождения в Совнарком «алогичен», ибо, как утверждал он, «различие между большевиками и левыми социалистами-революционерами в процессе повседневной будничной работы ВРК стерлось», а о допуске в правительство правых эсеров и меньшевиков не могло быть и речи.

Однако этой позиции противостоял Борис Камков. Он считал, что новая власть должна быть «признана если не всей революционной демократией, то хотя ее большинством». Он по-прежнему был убежден, что левые эсеры могут стать ядром правительства. Но если вчера он полагал, что, поглотив правых, они смогут повести за собой всю многочисленную эсеровскую партию, то теперь расчет строился на том, что взяв на себя роль посредника между большевиками и другими социалистами, они займут лидирующую роль.

«Мы понимали, — писал Камков, — что не поможем делу, если в эту чисто большевистскую власть вольем одного или двух левых эсеров… Наша задача… связать порванную цепь, объединявшую два фронта русской демократии». А уж «объединители», в случае успеха, были вправе рассчитывать не на одно-два места и вообще на более важные посты. «Этот парень у себя на уме», — заметил Ленин в разговоре с Бухарцевым. По слухам, проникавшим в эсеровскую прессу, на пост наркома по военным делам мог бы вполне котироваться Сергей Мстиславский, сам Камков — на пост наркома внутренних дел, Карелин — на юстицию, Колегаев — на земледелие…

Позднее Спиридонова, презиравшая «революционный карьеризм», заметила: «Как партия классовая, народная, ПЛСР не имеет права строить политику на основании личных переживаний, и в эпоху социальной революции играть в политическую игру». Но поскольку общей точки зрения не складывалось, ее попытался сформулировать Владимир Карелин: «Если будет образовано однородное большевистское правительство, то мы голосуем против этого… Но на съезде остаемся, входим в ЦИК. Правительство это будем поддерживать».

Голосуем против, но будем поддерживать?!? Объяснить делегатам столь «мудрый» ход было невозможно. Поэтому в 19 часов 5 минут в зале заседаний съезда, где в ожидании начала томились делегаты, было объявлено, что левые эсеры «остаются в Военно-революционном комитете», то есть поддерживают ту революционную власть, которая существует в данный момент. По записи Джона Рида, Ленин якобы по этому поводу заметил: «Так и есть… Они тянутся за нами!».

Был, вероятно, еще один повод для колебаний, о котором левые эсеры не упоминали: наступление Керенского — Краснова. Ленин прямо указывал, что — среди прочих причин — «они хотят подождать, пока кончится борьба с Керенским». Луначарский написал еще жестче: «Левые эсеры испугались и в правительство идти не хотели».

Что же дальше? Ждать? На этот вопрос Ленин не раз отвечал публично. Второй Всероссийский съезд Советов провозгласил передачу всей власти в России Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Если заниматься не политическим комбинаторством, а относится к данному решению всерьез, то это означает теперь, что «в России не должно быть иного правительства, кроме Советского правительства».

Тот же съезд Советов, отмечает Ленин, «дал большинство делегатов из партии большевиков». К концу съезда это стало еще более очевидным, ибо после ухода небольших групп правых эсеров и меньшевиков, произошла дальнейшая передвижка сил «влево». Из 625 делегатов, заявивших о своей партийной принадлежности, уже не 300, а 390 (62,4 %) определились как большевики. Примерно со ста до 179 выросла фракция левых эсеров. С 14 до 35 — объединенные с.-д. интернационалисты. С 7 до 21 — группа «украинских социалистов».

И никто из делегатов не оспаривал того, что именно большевики, получив абсолютное большинство (62,4 %), «вправе и обязаны перед народом составить правительство». Это их долг, считал Ленин. Отказ от него был бы изменой революции, воле народа. И если левые эсеры и меньшевики-интернационалисты не желают работать в революционном правительстве, то необходимо формирование «чисто большевистского правительства», не закрывая дверей для представителей других советских партий, разделяющих платформу съезда Советов.

Современные «лениноеды» усматривают в этой логике неуемную жажду власти, которая, по их мнению, была импульсом деятельности большевистских лидеров. Владимир Ильич, вероятно, назвал бы подобные рассуждения не иначе, как пошлостью. Оппоненты 1917 года говорили о другом. Они полагали, что взваливая на свои плечи бремя власти и теряя поддержку умеренных социалистов, большевики идут к «самоизоляции» и краху.

Среди людей, восседающих в президиумах различных съездов, конгрессов и форумов, иллюзия того, что именно они выражают волю народа, что единение «партийного начальства» равнозначно сплочению самих масс, — эта иллюзия не только широко распространена, но и вполне объяснима.

Но в революционные эпохи, когда на политическую арену выходит сам народ, лидеры зачастую становятся не «ведущими», а «ведомыми». И на прочность своего положения они могут рассчитывать лишь до тех пор, пока действительно выражают чаяния масс.

А стало быть, результат того или иного соглашения зависит не от покладистости лидеров. Даже если они, взявшись за руки и возлюбив друг друга, станут демонстрировать полное согласие и мир между собой, ущемляя при этом волю народа, — ни мира, ни согласия не будет. Об этом как раз и говорил печальный опыт «коалиций» предшествующих месяцев.

На протяжении всего 17-го года, в резолюциях сотен съездов, конференций и совещаний, в тысячах наказов и требований массовых митингов, собраний и сельских сходов — воля народа была определена. И не опосредованно, а именно прямым волеизъявлением масс.

Никаких сомнений в том, какова эта воля, ни у большевиков, ни у их противников не было: немедленное прекращение войны, передача земли крестьянам, безотлагательное решение продовольственного вопроса. И как условие реализации этой воли — передача власти Советам в центре и на местах.

Никакой новый съезд, совещание или сход не могли изменить эту волю. А вот заболтать ее, довести депутатов съезда Советов до одури очередной говорильней, с помощью демократических процедур манипулировать голосами и опять оттягивать и оттягивать — это было вполне возможно.

Это, собственно, и показал весь первый день работы съезда. В конце его председательствовавший Каменев сказал: предложение Мартова обсудить вопрос о создании правительства из представителей советских партий «не могло быть приведено в исполнение только потому, что съезд все время занимается внеочередными заявлениями». И это наводит на мысль о том, что «уход меньшевиков и эсеров был предрешен еще до выяснения нашего отношения к их предложению».

Лев Борисович оказался прав. Еще 25 октября, за день до открытия съезда Советов, ЦК меньшевиков по предложению Дана постановил: 1) фракция меньшевиков «покидает съезд», приглашая с собой другие фракции; 2) «ЦК не признает нового правительства»; 3) ЦК «организует борьбу» с этим правительством, опираясь на комитеты общественного спасения в центре и на местах. Так что и меньшевики, и эсеры изначально шли на съезд отнюдь не для конструктивной работы. И Ленин справедливо заметил: «Вы говорите, что мы экстремисты, ну, а вы кто? Апологеты парламентской обструкции, того, что называлось раньше кляузничеством».

Если говорить о тех особенностях, которые отличали большевизм, то, пожалуй, одной из главнейших являлась та, что революционную инициативу и самодеятельность масс они ставили превыше всего.

Для тех представителей «профессорской науки», писал Ленин еще в 1906 году, которые мечтают «вершить дела за народ от имени масс», политическая пассивность самих масс — это «эпоха мысли и разума».

«Они кричат об исчезновении мысли и разума, когда вместо кромсания законопроектов всякими канцелярскими чинушами… наступает период непосредственной политической деятельности „простонародья“» со всеми «неупорядоченными» и просто «незаконными» приемами борьбы.

«Момент истины» — так озаглавил свою интереснейшую книгу о русской революции известный историк Теодор Шанин. И это определение очень точно. Именно в революционной инициативе масс выступает разум народа, а не только разум отдельных личностей. «Это — та великая пора, — писал Ленин, — когда мечты лучших людей России о свободе претворяются в дело, дело самих народных масс, а не одиночек-героев».

При рождении большевизма, в 1903 году, на II съезде РСДРП Плеханов говорил: «Каждый данный демократический принцип должен быть рассматриваем не сам по себе в своей отвлеченности, а в его отношении к тому принципу, который может быть назван основным принципом демократии, именно к принципу, гласящему, что salus populi suprema lex (благо народа — высший закон).

В переводе на язык революционера это значит, что успех революции — высший закон».

Да, в октябре 1917 года на II съезде Советов не было представлено большинство крестьянских советов. Саботаж эсеровского Исполкома Советов крестьянских депутатов дал результаты. Но воля крестьян была известна. И Ленин был убежден, что «не надо идти назад к старым предрассудкам, которые интересы народа подчиняют формальному демократизму».

С попытками «заболтать» решение главных вопросов революции надо было кончать. И в 20 часов 40 минут, когда в переполненном зале заседаний появился, наконец, президиум съезда, Каменев, с несвойственной ему твердостью, сказал: «Съезд постановил, что он берет власть в свои руки. И мы теперь предлагаем вашему вниманию те проекты законов, которые мы считаем необходимыми как можно скорее».

К трибуне выходит Ленин. «Вопрос о мире, — говорит он, — есть жгучий вопрос, больной вопрос современности. О нем много говорено, написано, и вы все, вероятно, не мало обсуждали его. Поэтому позвольте мне перейти к чтению декларации, которую должно будет издать избранное вами правительство». Это правительство должно прежде всего предложить всем воюющим странам немедленно заключить справедливый демократический мир. Мир без захвата чужих земель, без насильственного присоединения чужих народов и без всяких контрибуций.

Все прежние международные соглашения и обязательства России, точнее — «все пункты, где заключены условия добрососедские и соглашения экономические, мы радушно примем, мы их не можем отвергать». Но любые тайные договора, которые содержат «пункты об аннексиях и контрибуциях» аннулируются и будут немедленно опубликованы. «Мы отвергаем, — сказал Ленин, — все пункты о грабежах и насилиях…» Продолжение войны ради таких целей новое правительство России «считает величайшим преступлением против человечества…».

Прекрасные слова! Кто от них откажется?! Но и их можно «заболтать» и тянуть, затягивать войну до бесконечности. Поэтому, дабы не терять времени, немедленно, «мы, — говорит Ленин, — предлагаем перемирие на три месяца, но не отвергаем и более короткого срока, чтобы хоть на некоторое время могла вздохнуть свободно измученная армия…» Мало того, мы не считаем наши предложения единственно возможными. «Мы рассмотрим всякие условия мира, все предложения».

При этом правительство России готово вести переговоры не только на дипломатических встречах и международных конференциях, для организации которых опять-таки необходимо время. Но и «посредством письменных отношений, по телеграфу». Однако при этом Россией решительно отвергается всякая «тайная дипломатия» и мирные переговоры должны быть «совершенно открыты перед всем народом».

Демонстративная неультимативностъ предложений являлась характерной чертой всего «Декрета о мире». Ибо наша задача состоит в том, подчеркивал Владимир Ильич, чтобы «вышибить из рук наших врагов возможность сказать, что их условия другие, и поэтому нечего вступать с нами в переговоры».

Ничего кроме иронии и скепсиса у оппонентов Ленина по этому поводу не нашлось. Меньшевик-интернационалист Борис Авилов заявил, что правительства союзных держав не станут «вступать в сношения с новой властью и ни в коем случае не согласятся на предложение о мирных переговорах. Послы собираются уезжать… Новая власть окажется изолированной, и ее предложения повиснут в воздухе». Что ж, такая возможность была вероятна. И большевики не были столь наивны, чтобы полагаться на чудесное превращение милитаристов в миротворцев. Поэтому, говорил Ленин, «наше обращение должно быть направлено и к правительствам и к народам». И это тоже была принципиальная особенность декрета.

Обращаясь к трудящимся Англии, Франции, Германии, имеющим богатейший опыт революционной борьбы, а ныне — истерзанным мировой бойней, «мы должны, — сказал Ленин, — помочь народам вмешаться в вопросы войны и мира». И не надо бояться, что правительства скроют от них наши предложения, ибо «надо помнить, что мы живем не в глубине Африки, а в Европе, где все может быть скоро известно».

То, что предлагает новое правительство России, говорил Владимир Ильич, — «сообразно правовому сознанию демократии вообще…». Но, связывая вопрос о прекращении войны с революцией в России и борьбой трудящихся других стран против своих империалистических правительств, он ухватывал тем самым реальную возможность соединения стремления народов к миру с движением к социализму.

Современный исследователь Леонид Истягин, говоря о пацифизме Октября, справедливо заметил, что при таком подходе лозунг мира выводил борьбу масс за сугубо демократические рамки и «должен был облечься в качественно иные организационные формы».

Вопрос о связи Октября с идеей «мировой революции» был настолько гиперболизирован и тогдашними дискуссиями и нынешней публицистикой, что появилось даже деление лидеров большевизма 1917 года на две категории. Первая — те, кто видел в Октябре «революцию для России». Вторая — те, кто придерживался принципа «Россия для мировой революции». Это, конечно, пустяки и в лучшем случае такое деление надумано.

Октябрь, независимо от того, что о нем думали современники и участники, был революцией «для России» и решал прежде всего те задачи, которые стояли перед Россией. Что же касается «мировой революции», то к ней относились двояко. Во-первых, как к возможности получения революционной Россией поддержки с Запада. А во-вторых, как к некой конечной цели, «путеводной звезде», которая, как всякая великая цель, не может быть сугубо прагматичной и пробуждает энтузиазм, поднимая на борьбу самые широкие народные массы.

«…Все великие революции, — пишет профессор Истягин, — выдвигали и даже в меру сил пытались реализовать лозунги „революционных войн“. Октябрьская революция в лице, кстати сказать, не в первую очередь большевиков, попросту уже в силу традиции не могла отбросить овеянные романтикой милитантистские идеалы. Но не в этом была ее специфика, а в том, что… во многих отношениях в противоречии с ними она ставила и в целом последовательно развивала идею и практику мироутверждения, как главной предпосылки решения всех неотложных задач, а в перспективе и возведения самого строя социальной справедливости».

Одна реплика Ленина в ходе дискуссии вокруг декрета проливает свет на вопрос — «Революция для России» или «Россия для мировой революции».

Меньшевик-интернационалист А.Д. Еремеев упрекает его в том, что «наша неультимативность» будет воспринята империалистами как «наше бессилие». Владимир Ильич отвечает: он опасается не того, что могут подумать там, на Западе. Его волнует прежде всего — «что скажет крестьянин какой-нибудь отдаленной губернии…» И в этой реплике, если хотите, и смысл и импульс его побуждений.

После окончания прений и заключительного слова Ленина «Декрет о мире» ставится на голосование. И, несмотря на всяческие оговорки и скептические возражения оппонентов — принимается единогласно.

«Неожиданный и стихийный порыв, — пишет Джон Рид, — поднял нас всех на ноги, и наше единодушие вылилось в стройном, волнующем звучании „Интернационала“. Какой-то старый, седеющий солдат плакал, как ребенок. Александра Коллонтай потихоньку смахнула слезу… „Конец войне! Конец войне!“ — радостно улыбаясь, говорил мой сосед, молодой рабочий. А когда кончили петь „Интернационал“ и мы стояли в каком-то неловком молчании… запели похоронный марш, медленную и грустную, но победную песнь, глубоко русскую и бесконечно трогательную… „Настанет пора, и проснется народ, / Великий, могучий, свободный. / Прощайте же, братья, вы честно прошли / Свой доблестный путь благородный!“»

Замолчать «Декрет о мире» было невозможно. Хотя первая реакция дипломатов Антанты была именно таковой. Французский министр иностранных дел Пишон телеграфировал послу в России Жозефу Нулансу, что Франция не намерена вести переговоры с «псевдо-правительством» и «максималистами». Не получив ответа от правительств стран Антанты, Совнарком вступил в переговоры с Германией. 20 ноября (3 декабря) русская делегация прибыла в Брест-Литовск. И уже на следующий день было договорено, что с 24 ноября (7 декабря) на всем протяжении Восточного и русско-турецкого фронтов устанавливается перемирие. 3 (16) декабря его продлили до 1 января 1918 года. Прекращение военных действий стало фактом.

Предложение революционной Россией мира без аннексий и контрибуций, официально заявленное немцами согласие вести переговоры на этой основе, вызвали широкий резонанс в Европе. Президент США Вудро Вильсон предложил правительствам Антанты выступить с аналогичной декларацией об отказе от аннексий и контрибуций. В декабре такой документ был подготовлен. Но не тут-то было. Жорж Клемансо, который в ноябре возглавил французское правительство и ввел в стране режим военной диктатуры, решительно отказался. Тогда Вильсон стал действовать самостоятельно и в послании Конгрессу 8 января 1918 года изложил в 14 пунктах свои принципы будущего миропорядка.

Ощущение того, что здесь, в Смольном, на II съезде Советов, в ночь на 27 октября, на их глазах и при их участии творилась история, видимо, присутствовало и у делегатов. Когда они, после единодушного вотирования «Декрета о мире», запели — «Вы жертвою пали…», Джон Рид записал: «Похоронный марш обнажает всю душу тех забитых масс, делегаты которых заседали в этом зале, строя из своих смутных прозрений новую Россию, а может быть и нечто большее…»

Когда песня и аплодисменты стихли, Ленин начал доклад «О немедленном уничтожении помещичьей собственности на землю». Именно так назвал доклад председательствующий.

«Правительство рабоче-крестьянской революции, — сказал Владимир Ильич, — в первую голову должно решить вопрос о земле…» Само возникновение «Октябрьской революции ясно доказывает, что земля должна быть передана в руки крестьян». И тот факт, что Временное правительство под разными предлогами оттягивало решение земельного вопроса, является преступлением, ибо привело страну «к разрухе и к крестьянскому восстанию».

«Декрет о земле» отменял помещичью собственность на землю без всякого выкупа. Передавал все помещичьи имения, а также земли удельные, монастырские, церковные в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных крестьянских Советов. Любая порча конфискуемого имущества объявлялась «тяжким преступлением». А конкретным руководством по проведению данной реформы должен был стать — уже не раз упоминавшийся сводный крестьянский наказ.

Об истории возникновения этого документа рассказывалось выше. Когда летом ЦИК предложил крестьянам сформулировать свои требования, мужики отнеслись к этому серьезно. Раньше их никто за людей не считал. И хотя в Государственной думе крестьянские депутаты не раз излагали свои чаяния, ни одна из правительственных комиссий по «земельному вопросу» мнением их не интересовалась. А зря. Оказалось, что «темные мужики», о которых так пеклись реформаторы и законотворцы, разбирались в аграрном вопросе вполне здраво и компетентно.

Писались наказы в разных волостях, уездах, губерниях. Но, при всей пестроте местных условий, основные требования повторялись из наказа в наказ. Совпадало главное: «Право частной собственности на землю отменяется навсегда; земля не может быть ни продаваема, ни покупаема, ни сдаваема в аренду… Все недра земли: руда, нефть, уголь, соль и т. д., а также леса и воды, имеющие общегосударственное значение, переходят в исключительное пользование государства».

«Вся земля: государственная, удельная, кабинетская, монастырская, церковная, посессионная, майоратная, частновладельческая, общественная и крестьянская и т. д. отчуждается безвозмездно, обращается в всенародное достояние и переходит в пользование всех трудящихся на ней».

Прежде землю в общине делили «по мужикам». Женщины в счет не шли. Теперь в наказах писали: «Право пользования землей получают все граждане (без различия пола) Российского государства, желающие обрабатывать ее своим трудом, при помощи своей семьи, или в товариществе…»

«Формы пользования землей должны быть совершенно свободны, подворная, хуторская, общинная, артельная, как решено будет в отдельных селениях и поселках». Но конские заводы, племенные скотоводства и птицеводства, а также высококультурные хозяйства: плантации, сады, оранжереи, рассадники, питомники, крупный хозяйственный инвентарь конфискованных земель — не подлежат разделу, а, в зависимости от значения, «передаются в исключительное пользование государства или общин».

Наказы предусматривали буквально все детали «великих земельных преобразований»: порядок периодических переделов пашни, переселение на свободные земли за государственный счет, сохранение приусадебных садов и огородов за прежними владельцами, неприкосновенность земли рядовых казаков, обеспечение стариков, инвалидов, нетрудоспособных.

Что касается помещиков и всех тех, кто пострадал от «имущественного переворота», за ними признавалось, во-первых, право на получение земельных наделов в соответствии с численностью семьи, а, во-вторых, «право на общественную поддержку на время, необходимое для приспособления к новым условиям существования».

Можно лишь поражаться тому, насколько взвешенно, продуманно, истинно по-государственному, без эгоизма и мстительности, с максимальным стремлением избежать углубления конфликтов подходили к проблемам «Великой реформы» крестьяне. Те, кого «большая пресса» травила как «чернь» и «быдло», как воплощение «анархии» и «пьяного разгула».

Общим местом в нынешней исторической публицистике стало утверждение, что Ленин «перехватил», а говоря проще — «украл» у эсеров их аграрную программу. Это утверждение, по меньшей мере, не корректно. То, что прежняя эсеровская аграрная программа отражала требования крестьянства — это факт. То, что эсеровская фразеология о «социализации», хотя и толкуемая по- своему, влияла в свою очередь на крестьянские умы — это тоже факт. Но столь же необходимо признать и другие факты.

18 и 19 октября в «Деле народа» был опубликован написанный Семеном Леонтьевичем Масловым — министром земледелия Временного правительства, аграрный законопроект, о котором Чернов написал, что проект выражает позицию эсеровской партии и является шагом «к великой реформе социализации земли».

«Партия эсеров, — замечает Ленин, — торжественно и всенародно на своих съездах первой (1905 года) и второй (1917 года) русской революции обязалась поддерживать крестьянское требование конфискации помещичьих земель, т. е. перехода их к крестьянам безвозмездно». Об отмене частной собственности на землю и передаче ее в общенародное достояние говорилось и в «Наказе». Но ничего этого не содержалось в масловском проекте.

Помещичьи земли не конфисковывались, а зачислялись во «Временный аграрный фонд» и из него передавались в аренду крестьянам. Но в «фонд» поступали не все помещичьи владения. У прежних хозяев оставались плантации и посевы технических культур, а также земли, необходимые прежним собственникам для содержания не только семьи, но и наемных рабочих и наличного скота. Мало того, земля отчуждалась не безвозмездно, а за плату, соответствующую доходности хозяйства. И эта арендная плата, за вычетом платежей государству, поступала прежнему владельцу, то есть помещику.

Наконец, земельные комитеты — главный инструмент «великой реформы» — наводнялись чиновниками, за которыми в конфликтных ситуациях оставалось последнее слово, дабы крестьяне не могли обидеть «законных» собственников. Словом, как заметил Ленин, эсеровский проект делал все «для соглашения с помещиками, для спасения их». В этом смысле «партия эсеров обманула крестьян: она переползла со своего земельного проекта на помещичий, кадетский, план „справедливой оценки“ и сохранения помещичьей собственности на землю».

И все это оказалось пустыми хлопотами. Так уж сошлось, что именно 24 октября, в день, когда была опубликована ленинская статья «Новый обман крестьян партией эсеров», когда большевистский ЦК обсуждал проект «Декрета о земле», масловский проект, поддержанный Исполкомом Совета крестьянских депутатов, поставили в повестку дня заседания Временного правительства. Однако, посчитав уступки крестьянам чрезмерными, кадеты и народные социалисты сняли его с обсуждения и отложили «до Учредительного собрания».

Что же мы имеем в «сухом остатке»? За все время пребывания в правительстве, удерживая в своих руках министерство земледелия, эсеры даже не пытались узаконить крестьянские требования. Это — факт первый. Второй — они фактически отошли к октябрю 17-го и от своей программы, и от требований крестьянского «Наказа», заменив их компромиссным масловским проектом. И, наконец, третий факт — сама история возникновения того «Примерного наказа», который составил ядро ленинского декрета…

Когда в августе в редакции «Известий» накопилось достаточное количество крестьянских наказов, из них отобрали 242 наиболее содержательных и решили свести их воедино. Причем поручили сделать это не эсеровским теоретикам, а некой «г-же Ф.». Написавший об этом эсер В. Булатов подчеркивает, что ей было указано: не редактировать крестьянские требования, а лишь «выделить в этих наказах основные мотивы, общие всем им, и положить их в основу сводного наказа…».

Именно эту работу «г-жа Ф.» и проделала. Сводный наказ как раз и цитировался выше. Так что эсеровская «огранка» данного документа, о которой часто упоминают исследователи, более чем проблематична. И гораздо ближе к истине был Ленин, когда на II съезде Советов сказал, что «все содержащееся в этом наказе» является выражением «безусловной воли огромного большинства сознательных крестьян России…».

Главное же заключалось в том, что именно это непосредственное волеизъявление крестьян Владимир Ильич и предложил съезду сделать Законом нового государства, который будет «проводиться в жизнь по возможности немедленно…». А эсер Булатов, написавший об истории создания сводного Наказа, заметил: «Г-жа Ф. не подозревала, какую честь готовит сюрпризом история ее скромному труду». Мировая история действительно знает не столь уж много прецедентов, когда устои и формы собственности в огромной стране формулировались не политиками, а напрямую — самим народом.

Оппоненты Ленина оказались в сложном положении. Спорить по существу декрета в этом зале было невозможно. Оставалось одно — устроить скандал. И как только Ленин закончил чтение проекта, на трибуну, силой расталкивая сидевших в проходах, взобрался член Исполкома крестьянских Советов Иван Пьяных. От имени Исполкома он заявил протест против ареста министров- социалистов Салазкина и Маслова и потребовал их немедленного освобождения. Его поддержал другой член Исполкома — солдат, который размахивая кулаком заявил, что они не позволят «тиранам и узурпаторам… расправиться с выборными представителями крестьян».

Троцкий ответил, что приказ ВРК об освобождении не только Маслова и Салазкина, но и меньшевиков Гвоздева и Малянтовича был отдан еще до начала заседания съезда. Но тут, совершенно неожиданно, на трибуну поднялся тверской делегат — бородатый мужик в овчинном тулупе.

Степенно поклонившись президиуму и делегатам, он сказал, что надо, во-первых, выразить благодарность товарищу Ленину — «самому стойкому защитнику крестьянской бедноты». А во-вторых, «не останавливаться перед арестом всего Исполнительного Комитета Крестьянского Совета, потому что там сидят не крестьянские представители, а кадеты, которые не защищают народные интересы, а предают их, и что место им в тюрьме».

Зал одобрительно загудел, и кто-то крикнул с места: «Кто они, все эти Авксеньтьевы и Пьяных? Они вовсе не крестьяне! Они только языком болтают!». А следующий оратор, эсер-максималист Звездин, заключил: «Мы не можем не отдать должное той политической партии, которая в первый же день без всякой болтовни проводит в жизнь такое дело!..»

Казалось бы, все — можно ставить декрет на голосование. Но тут включается «вторая тормозная система»: левые эсеры требуют получасового перерыва для обсуждения проекта на фракции. Меньшевики-интернационалисты поддерживают их. Около 11 часов объявляется перерыв, и Ленин обращается к делегатам: «Нам нельзя терять времени, товарищи!.. Никаких задержек!»

Итак, последний перерыв. Левые эсеры видели настроение зала. В том, что декрет о земле будет принят, сомневаться не приходилось. ЦК большевиков в последний раз запрашивает левых эсеров — войдут ли они в Совет Народных комиссаров? И есть основания полагать, что ЦК ПЛСР признал допустимость вхождения своих членов в СНК, но не как представителей партии, которая еще не оформилась, а в сугубо личном качестве.

Если такое решение было принято, то понятно, почему в этот последний перерыв было немедленно созвано заседание большевистского ЦК, на которое пригласили трех левоэсеровских лидеров — Камкова, Спиро и Карелина.

Никаких документов данного заседания не сохранилось. Мало того, в исторической литературе и совещание у Спиридоновой, которое проходило, как пишет Крупская, около 19 часов, и ночное заседание большевиков слиты воедино. Между тем, существует заявление самого Ленина, в котором данное событие поставлено на свое место.

«…Всем известно, — пишет Ленин, — что Центральный Комитет партии большевиков, за несколько часов до образования нового правительства и до предложения списка его членов Второму Всероссийскому съезду Советов, призвал на свое заседание трех виднейших членов группы левых эсеров, товарищей Камкова, Спиро и Карелина, и предложил им участвовать в новом правительстве. Мы крайне сожалеем, что товарищи левые эсеры отказались, мы считаем их отказ недопустимым для революционера и сторонника трудящихся, мы во всякое время готовы включить левых эсеров в состав правительства…»

Видимо, в этот же последний перерыв произошел и разговор Сталина с Дмитрием Сагарашвили. Во всяком случае, в своих воспоминаниях Дмитрий Алексеевич отметил, что после их беседы очень «скоро съезду Советов был предложен на утверждение список будущих народных комиссаров…»

Многие лидеры левых эсеров понимали, что совершили ложный шаг. «Я считаю, что в этом отношении, — заявил Владимир Алгасов, — была совершена политическая ошибка». Его поддержал Табаков: «Для нас с самого начала было ясно, что создание однородного социалистического министерства совершенно неприемлемо». А посему, партия «совершила большую ошибку, что не вошла в Совет народных комиссаров». Андрей Колегаев вообще считал, что этот шаг может привести лишь к тому, что «трудовое крестьянство отойдет от нас. А второе — революция пройдет мимо нас».

Буквально спустя несколько дней Владимир Ильич с полным правом мог заявить: «Не наша вина, что эсеры и меньшевики ушли. Им предлагали разделить власть… К участию в правительстве мы приглашали всех… Мы хотели советского коалиционного правительства. Мы из Совета не исключали никого. Если они не хотели совместной работы, тем хуже для них».

Между тем фракционные заседания делегатов съезда затянулись за полночь. И у левых эсеров и у меньшевиков-интернационалистов, после дебатов о вхождении в правительство, больше всего говорили не о том, насколько полно выражает проект «Декрета о земле» интересы крестьян, а о том, кого именно следует считать его автором.

У большевиков тоже возникли проблемы. Многие из них уловили, что между декретом и партийной программой есть существенные нестыковки. И Ленину пришлось обстоятельно разъяснять данный вопрос. «Чувствовалось, что он, — вспоминал Филипп Голощекин, — опасается, что большевики, привыкшие долгие годы спорить против „социализации“, будут возражать, поэтому он штурмовал в своей речи эту позицию».

Вместо получаса перерыв растянулся на два с половиной часа. А когда делегаты вновь собрались в зале, прения по «Декрету о земле» были недолгими. Какой-то солдат стал протестовать против ущемления в Наказе права на землю дезертиров. Ленин ответил: «Мы высказываемся против всяких поправок в этом законопроекте, мы не хотим детализации… Россия велика, и местные условия в ней различны; мы верим, что крестьянство само лучше нас сумеет правильно, так, как надо, разрешить вопрос».

В своем заключительном слове Владимир Ильич не стал скрывать, что между большевистской программой и декретом действительно существуют расхождения. «Пусть так, — сказал он. — Не все ли равно, кем он составлен, но, как демократическое правительство, мы не можем обойти постановление народных низов, хотя бы мы с ним были несогласны. В огне жизни, применяя его на практике, проводя его на местах, крестьяне сами поймут, где правда… В духе ли нашем, в духе ли эсеровской программы, — не в этом суть. Суть в том, чтобы крестьянство получило твердую уверенность в том, что помещиков в деревне больше нет, что пусть сами крестьяне решают все вопросы, пусть сами они устраивают свою жизнь. (Шумные аплодисменты)».

В два часа ночи «Декрет о земле» ставят на голосование. Подавляющее большинство — за. Против лишь один. Восемь — воздержалось. Джон Рид записывает: «Крестьянские делегаты были в неистовом восторге…»

«В 2 часа 30 минут ночи, — продолжает Джон Рид, — наступило напряженное молчание. Каменев читает декрет об образовании правительства: „Образовать для управления страной впредь до созыва Учредительного собрания, временное рабочее и крестьянское правительство, которое будет именоваться Советом Народных Комиссаров. Заведование отдельными отраслями государственной жизни поручается комиссиям… в тесном единении с массовыми организациями рабочих, работниц, матросов, солдат, крестьян и служащих. Правительственная власть принадлежит коллегии председателей этих комиссий, т. е. Совету Народных Комиссаров“».

Далее шел список: Председатель Совета — Владимир Ульянов (Ленин); нарком по внутренним делам — А.И. Рыков; земледелия — В.П. Милютин; труда — А.Г. Шляпников; комитет по делам военным и морским — В.А. Антонов (Овсеенко), Н.В. Крыленко, П.Е. Дыбенко; по делам торговли и промышленности — В.П. Ногин; народного просвещения — А.В. Луначарский; финансов — И.И. Скворцов (Степанов); по делам иностранным — Л.Д. Бронштейн (Троцкий); юстиции — Г.И. Оппоков (Ломов); по делам продовольствия — И.А. Теодорович; почт и телеграфов — Н.П. Авилов (Глебов); по делам национальностей — И.В. Джугашвили (Сталин).

Средний возраст этих 15-ти членов правительства был равен 37 годам. Старше 40 было лишь четверо: Ленину и Скворцову-Степанову по 47, Луначарскому и Теодоровичу — по 42. До 30 лет было Дыбенко (28), Ломову-Оппокову (29) и Глебову-Авилову — 30. Восемь наркомов были моложе 40 лет: Крыленко и Шляпников — 32, Милютин — 33, Антонов-Овсеенко — 34, Сталин и Троцкий — 38, Ногин — 39.

Большинство — 10 человек являлись русскими, двое — украинцами, плюс один — поляк, один — еврей и один — грузин. Из дворян — пятеро, из рабочих — двое, из крестьян — двое, остальные из семей служащих и служилой интеллигенции.

Высшее и неполное высшее образование имели восемь членов правительства: Ленин, Рыков, Милютин, Крыленко, Луначарский, Скворцов-Степанов, Ломов, Теодорович. Остальные компенсировали отсутствие университетских дипломов самообразованием, благо тюрьмы, ссылки и эмиграция давали для этого возможность. И оттого, что тот же Луначарский так и не успел закончить Цюрихский университет, а Троцкий — Одесское реальное училище, нисколько не помешало им стать энциклопедически образованными людьми.

Во всяком случае, американский разведчик, полковник Раймонд Робинс, который часто общался с министрами правительства Керенского, а затем с большевиками — народными комиссарами, написал: «Первый Совет Народных Комиссаров, если основываться на количестве книг, написанных его членами, и языков, которыми они владели, по своей культуре и образованности был выше любого кабинета министров в мире». И Ленин стал признанным главой такого правительства.

Данный состав Совета народных комиссаров съезд утвердил подавляющим большинством голосов. Вслед за этим утверждается состав Всероссийского Центрального исполнительного комитета — постоянно действующего советского парламента. В него избирается 101 человек: 62 большевика, 29 левых эсеров, 6 меньшевиков-интернационалистов, 3 украинских социалиста и 1 эсер- максималист.

На этом, в 5 часов 15 минут утра съезд Советов закончил работу. Делегаты затянули «Интернационал», но песня не заладилась. За эти дни все были измотаны до предела и засыпали тут же в зале. Те, кто уезжал или ночевал в городе, потянулись к выходу. Ленин сел в машину и опять поехал к Бонч-Бруевичам.

И тогда и теперь антибольшевистская пресса жевала и будет жевать сюжет о «темной, неграмотной массе», которая, поддавшись влиянию большевиков, «не ведала, что творит». Читать это не только скучно. Это просто неправда. И гораздо большего доверия вызывают уже многократно цитировавшиеся записи того же Джона Рида, которого все эти дни более всего поражала именно осознанность действий масс…

«Огромное помещение было битком набито солдатами с суровыми лицами и рабочими. Долгими часами стояли они здесь, неутомимо внимая ораторам. Тяжелый, спертый воздух был полон табачного дыма; пахло потом, человеческим дыханием и грязной одеждой».

«Мне никогда не приходилось видеть людей, с таким упорством старающихся понять и решить. Совершенно неподвижно стояли они, слушая ораторов с каким-то ужасным, бесконечно напряженным вниманием, хмуря брови от умственного усилия. На их лбах выступал пот. То были гиганты с невинными детскими глазами, с лицами эпических воинов».

«Делегаты бурно аплодировали, они горели дерзанием, чувствуя себя борцами за все человечество. И с этих пор во всех действиях восставших масс появилась и осталась навсегда какая-то осознанная и твердая решимость».

В последующие дни и недели, заполняя вакансии, в Совнарком вошли большевики: Александра Михайловна Коллонтай — народный комиссар общественного презрения, Марк Тимофеевич Елизаров — нарком путей сообщения, Вячеслав Рудольфович Менжинский — наркомфин, Петр Иванович Стучка — наркомюст, Григорий Иванович Петровский — нарком внутренних дел, Александр Григорьевич Шлихтер — нарком продовольствия, Эдуард Эдуардович Эссен — нарком государственного контроля, Николай Ильич Подвойский — наркомвоен и Валерьян Валерьянович Оболенский (Осинский) — председатель Высшего Совета народного хозяйства и нарком по урегулированию и организации производства.

С ноября правительство пополнилось левыми эсерами. Андрей Лукич Колегаев стал народным комиссаром земледелия. Исаак Захарович Штейнберг сменил Стучку на посту наркома юстиции. Проша Перчевича Прошьяна назначили наркомом почт и телеграфов, Владимира Евгеньевича Трутовского — наркомом городского и земского самоуправления. Два Владимира Александровича — Алгасов и Карелин стали наркомами «без портфелей» с правом решающего голоса. Александра Адольфовна Измайлович — наркомом по дворцам Республики, а когда ЦК левых эсеров отозвал ее на партийную работу, наркомом государственных имуществ назначили Карелина.

Из 16 человек, пополнивших Совнарком в октябре-декабре 1917 года, старше 40 лет было пятеро (Елизарову— 54, Стучке — 52, Шлихтеру — 49, Коллонтай — 45, Менжинскому — 43), не старше 30 — шестерым (Карелин — 26, Трутовский — 28, Штейнберг — 29, Оболенский, Алгасов и Колегаев — по 30). Полное и неполное высшее образование имели 11 человек (из них 8 — юристы). Из дворян — шестеро, из рабочих — один (Петровский), из крестьян — двое (Елизаров и Стучка).

Совнарком стал таким образом коалиционным двухпартийным «народно-социалистическим правительством», а Третий съезд Советов рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов (январь 1918 года) постановил именовать его — «Рабочее и Крестьянское Правительство Российской Советской республики».

Расширился состав советского «парламента» — ВЦИК. Еще в июне 1917 года начались переговоры о немедленном объединении Исполкомов Всероссийского съезда Советов рабочих, солдатских депутатов и Всероссийского съезда Советов крестьянских депутатов. Однако, в связи с большевизацией Советов, эсеры притормозили этот процесс.

Лишь в ноябре 17-го Чрезвычайный Всероссийский съезд крестьянских депутатов, проведенный левыми эсерами, принимает соответствующее решение и 15 ноября 108 членов крестьянского Исполкома (82 левых эсера, 16 большевиков, 3 эсера-максималиста, 1 меньшевик-интернационалист, 1 анархист и 5 — «прочих») входят в состав объединенного ВЦИК, к которому переходят все права Всероссийского съезда Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

И расклад сил в этом «советском парламенте» уже иной: 113 левых эсеров, 92 большевика, 7 — меньшевиков-интернационалистов, 4 эсера-максималиста, 3 украинских социалиста, 1 анархист и 7 «прочих». Левоэсеровское большинство сохранялось до 25 ноября. И современный исследователь Владимир Лавров сетует на то, что левые эсеры не воспользовались этим для «парламентского переворота».

Если бы речь шла о «борьбе за власть», как это принято считать сегодня, то такой соблазн вполне мог бы появиться. Но он не возник, ибо соглашение предусматривало, что объединение происходит на платформе Второго съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, лидерами которого являлись большевики. Да и сами левые эсеры — члены ВЦИК, особенно матросы, пресекали любые попытки вбить клин между ними и большевиками.

Согласно условиям объединения, выработанным еще в июне 1917 года, помимо членов Исполкомов обоих съездов в состав ВЦИК вводились 80 представителей армии, 20 — флота и 50 — профсоюзов. По мере их прибытия соотношение сил менялось. И уже с 25 ноября большевики стали вновь располагать большинством голосов.

А в январе 1918 года Третий Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов избрал ВЦИК из 326 (а не 306, как принято считать) членов, среди которых было 169 большевиков, 132 левых эсера, 5 эсеров-максималистов, 5 правых эсеров (Пумпянский, Чернявский и др.), 4 анархистов (Ге, Шатилов и др.), 4 меньшевика-интернационалиста (Суханов, Линдов и др.), 2 меньшевиков (Ф. Дан и Ю. Мартов). Партийность пятерых не установлена. И теперь уже вряд ли можно было сомневаться, что этот многопартийный парламент представляет большинство Советов и трудящихся России.

В бурные октябрьские дни Джон Рид записал: «Пусть все свершилось не так, как они представляли себе, не так, как ожидала интеллигенция. Но все-таки свершилось — буйно, властно, нетерпеливо, отбрасывая формулы, презирая всякую сентиментальность, истинно…»

«…И идут без имени святого / Все двенадцать — вдаль / Ко всему готовы, / Ничего не жаль… / Так идут державным шагом — / Позади — голодный пес, / Впереди — с кровавым флагом, / И за вьюгой невидим, / И от пули невредим, / Нежной поступью надвьюжной, / Снежной россыпью жемчужной, / В белом венчике из роз — / Впереди — Исус Христос» — это Александр Блок.

«Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили… Дело не в том „достойны ли они его“, а страшно то, что опять он с ними и другого пока нет…» И еще он написал: «Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но — это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот все равно всегда — о великом.

Размах русской революции, желающей охватить весь мир (меньшего истинная революция желать не может…) таков: она лелеет надежду поднять мировой циклон… „Мир и братство народов“ — вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чем ревет ее поток. Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать». И какой мещанской пошлостью веет от попыток принизить это великое, опустить его до уровня «дворцового переворота» и драчки за власть.

Помимо пошлости проявилось, вероятно, и другое — провинциальная ограниченность наших «лениноедов». Это провинциализм урюпинского уездного исправника или того персонажа Салтыкова- Щедрина, который полагал, что можно «закрыть Америку».

Современный исследователь Валерий Дмитриевич Соловей заметил, что нашей публике, к сожалению, не известны труды одного из наиболее авторитетных западных историко-социологических направлений, которое называется «теория революций». Его представители полагают, что за всю историю человечества было лишь две Великих революции: Французская (XVIII ст.) и Октябрьская 1917 года в России.

«…Я уверен в абсолютной исторической правоте данного утверждения, — пишет В. Соловей. — Рядом с октябрьской революцией можно поставить только Великую Французскую. Никакая другая революция — английская, китайская и т. д. — не стоит вровень с Октябрем по своим масштабам и последствиям. Октябрь, действительно, определил XX век».

Что же касается «драчки за власть», то прислушайтесь к тому, что писал Жак Садуль.

Профессиональный разведчик, атташе при Французской военной миссии капитан Садуль был умным и наблюдательным человеком. Он встречался и беседовал с Лениным, часто разговаривал с Троцким. 26 декабря 1917 года он записал в своем дневнике: «Меня часто спрашивают, любят ли, на мой взгляд, Ленин и Троцкий власть ради власти. В том, что касается Ленина, никакие сомнения недопустимы. Власть для него не самоцель, но только средство привести к победе Идею. И мне также кажется, как бы ни было заметно удовольствие, которое испытывает от своей власти Троцкий, что он бы не оставил ее за собой, если бы должен был через нее служить иному, чем большевизму, делу».

Власть ради «Идеи»?? Или, как писал генерал Волкогонов Д.А. — власть якобы для того, чтобы «реализовать те книжные схемы, которые он создал, опираясь на „первоисточники марксизма“»??? Так ли это?

Конечно нет! Для «генералов от марксизма» характер октябрьских событий всегда оставался тайной за семью печатями. О подобного рода оппонентах 17-го года Ленин писал: они «свели марксизм к такому убого-либеральному извращению, что кроме противоположения буржуазной и пролетарской революции для них ничего не существует, да и это противоположение понимается ими донельзя мертвенно».

А что такое Русская революция 1905–1907 годов? Она, отвечает Ленин, была «народной революцией». Её главный признак, как и в 1917 году, состоит в том, что «масса народа, большинство его, самые глубокие общественные „низы“, задавленные гнетом и эксплуатацией, поднимались самостоятельно, наложили на весь ход революции отпечаток своих требований, своих попыток по-своему построить новое общество…».

В такой народной революции как раз и проявляется, считал Ленин, — «действительный интерес „народа“, большинства его, рабочих и большинства крестьян… А без такого союза непрочна демократия и невозможно социалистическое преобразование».

Об этой «Идее» народной революции Ленин писал весь 17-й год. И теперь, говоря о политике нового правительства, он заявил: «Это не политика большевиков, вообще не политика „партийная“, а политика рабочих, солдат и крестьян, т. е. большинства народа… Весь народ именно той политики желал, которую ведет новое правительство. Оно взяло ее не у большевиков, а у солдат на фронте, у крестьян в деревне и у рабочих в городах». Ту же мысль сформулировал один из левоэсеровских лидеров Алексей Михайлович Устинов: большевистское правительство «не вступило на путь партийной диктатуры, а проводит в жизнь требования всего народа».

На самом съезде Советов Ленин изложил свое понимание «государственности»: «Пора отбросить всю буржуазную фальшь в разговорах о силе народа. Сила, по буржуазному представлению, это тогда, когда массы идут слепо на бойню, повинуясь указке империалистических правительств. Буржуазия только тогда признает государство сильным, когда оно может всей мощью правительственного аппарата бросить массы туда, куда хотят буржуазные правители. Наше понятие о силе иное. По нашему представлению государство сильно сознательностью масс. Оно сильно тогда, когда массы все знают, обо всем могут судить и идут на все сознательно».

Он постоянно повторял: «Мы заявляем, что мы хотим нового государства, что Совет должен заменить старое чиновничество, что всему народу следует учиться управлять. Станьте во весь рост, выпрямьтесь, и тогда нам не страшны угрозы».

Когда Ленин говорил об этом с трибуны съезда, Джон Рид записал: «Невысокая коренастая фигура с большой лысой и выпуклой, крепко посаженной головой. Маленькие глаза, крупный нос, широкий благородный рот, массивный подбородок, бритый, но с уже проступавшей бородкой… Потертый костюм, несколько не по росту длинные брюки. Ничего, что напоминало бы кумира толпы, простой, любимый и уважаемый так, как, может быть, любили и уважали лишь немногих вождей в истории. Необыкновенный народный вождь, вождь исключительно благодаря своему интеллекту…»