Наутро дети были сонные и квелые, несмотря на то, что Катюша разбудила их даже в половине десятого. Елена Сергеевна всячески настаивала, чтобы занятия сегодня отменили совсем – в связи с печальными событиями – но на этот раз я была непреклонна.

Хотя я и сама с трудом могла сосредоточиться на уроках. Чуть свет я уже съездила к Марго, отправив Платону Алексеевичу сообщение с подробным описанием ситуации с Балдинским.

– Значит, думаешь, что Сорокин скрывался под именем Балдинского… – констатировала Марго и сделала вывод, который мне раньше в голову не приходил: – если теперь он мертв, то и Полесовы нам больше не нужны. Верно, Шувалов скоро отзовет тебя в Петербург.

Меня же эта перспектива почему-то не радовала. Я не виновата в смерти Балдинского – это случайность, которую нельзя было предугадать. Однако у меня было такое чувство, что я провалила задание.

– Нужно найти убийцу Балдинского, – ответила я упрямо, – я очень удивлюсь, если окажется, что это убийство никак не связано с нашим делом. И, думаю, что Полесовы нам еще нужны.

– Ну, это не тебе решать, дорогуша моя, – хмыкнула Марго. Она уже, не теряя времени, шифровала мое сообщение, пообещав, что Платон Алексеевич получит его через несколько часов.

Я же попрощалась с ней и поспешила вернуться на Пречистенку.

Первым делом, войдя в квартиру, я прошла в гостиную и заглянула под крышку фортепиано – револьвер еще лежал там. Вообще, и то, что убийца решил припрятать оружие в доме, и то, что стрелял через подушку, чтобы заглушить выстрел, и его холодная расчетливость при убийстве, подсказывало, что я столкнулась с профессионалом. Хотя само убийство было, скорее, спонтанным – убийца шел на этот бал не с намерением застрелить Балдинского, иначе бы подготовился лучше.

Однако знание мое, где лежит револьвер – очень большая удача. Убийца наверняка вернется за ним, и главное теперь не упустить этот момент. И, разумеется, мне следует стать еще более осторожной, чтобы ничем себя не выдать.

Конечно, я думала в то утро и об Ильицком. До сих пор мне не верилось, что вчера он вот так просто появился, и, мало того – сделал мне предложение. А я ему отказала. При воспоминании об этом я не выдержала и улыбнулась, а Мари, которая в этот момент рассказывала урок, нахмурилась – верно, подумала, что я над ней смеюсь.

Впрочем, улыбка эта продержалась на моих губах недолго: чем дольше я думала, тем более странным мне казалось появление Ильицкого на вчерашнем балу. Платон Алексеевич любит повторять, что давно уже не верит в совпадения, и я, признаться, склонна с ним согласиться… Но, если допустить, что Евгений солгал о случайности нашей встречи, то сам собою напрашивается вопрос – зачем? Тогда мне приходится и искренность его поцелуев ставить под сомнение, и его предложение – такое внезапное – тоже. Думать об этом было невыносимо…

А более всего меня смущала дружба Ильицкого с этим Якимовым, профессором математики и приятелем Сорокина. В сегодняшнем сообщении я попросила Платона Алексеевича выяснить биографию Якимова и всем сердцем надеялась, что он примерный семьянин, всю жизнь проживший тихо, мирно и, главное, на виду.

***

Надо сказать, что сегодня была среда, а по средам Полесовы всегда ездят обедать к Курбатовым, и сегодняшний день не стал исключением.

Граф Курбатов имел белокаменный дом на Арбате. Точнее, целую усадьбу городского типа с главным домом аж из трех этажей, двумя пристройками, стоящими к нему полукругом, собственной конюшней и огромной оранжереей. Пристройки, впрочем, почти полностью были отданы под хозяйственные нужды, а в доме большинство комнат всегда пустовало, поскольку жили здесь только Афанасий Никитич, Алекс и очень небольшой для такого дома штат слуг. Алекс, ведя бурную жизнь, в доме появлялся разве что для сна, а сам граф жил весьма уединенно и скромно.

Граф Курбатов охотно наносил визиты, когда его приглашали, сам раз или два в месяц давал пышные званые обеды, но большую часть времени, насколько я знала, находился именно в доме. В одиночестве. Редко кто гостил у него – возможно оттого, что молодость и зрелость провел он за границей, и все время сетовал, что его друзья остались в Лондоне, а не в Москве. Кроме, разве что, Полесовых, которых, как я уже сказала, он принимал каждую среду.

Потому, войдя вслед за Жоржиком и Еленой Сергеевной в гостиную, я немало удивилась, заметив в кресле у камина господина Якимова, профессора математики. Новая волна подозрительности захлестнула меня: Курбатов мало с кем сдружился в Москве за столько лет, однако петербургского профессора принимает на следующий день после знакомства?

– Представьте себе только, – радостно, но отчего-то в волнении потирая руки, говорил граф, – мы со Львом Кирилловичем были шапочно знакомы в Лондоне, где он останавливался, прежде чем поехать читать лекции в Кембридж, это было, если мне не изменяет память… – он вопросительно посмотрел на Якимова, – в 1872?

– В 1871, в феврале, – поправил его Якимов с галантной улыбкой.

Это был высокий и подтянутый мужчина, выглядящий самое большее лет на пятьдесят с небольшим, хотя я знала, что он лишь несколькими годами моложе Курбатова, то есть, ему чуть меньше шестидесяти.

Увидев нас, вошедших в гостиную, Якимов с легкостью, которой позавидовали бы и люди много моложе, поднялся из кресла, ловким движением оправил скругленные по самой последней моде полы сюртука, какой даже Алекс начал носить всего две недели назад, и пружинистой походкой приблизился, поцеловав сперва руку Елены Сергеевны, а потом и мою.

– Je suis enchante de faire votre connaissance, mademoiselle! – бархатным баритоном сказал он и на мгновение взглянул мне в глаза. Что-то в них мелькнуло такое, отчего я подумала, что если он действительно профессор математики, то я королева Виктория.

Доводилось мне видеть профессоров разных мастей: самыми скучными и самыми неприспособленными для Света были из них именно математики.

– Mutuellement, monsieur , – скупо улыбнулась в ответ я.

А потом сразу отвлеклась, потому что от портьеры в глубине гостиной вдруг отошел Ильицкий, которого я прежде не заметила. Из-под сведенных бровей он, не мигая, смотрел на меня – мне даже стало не по себе. Впрочем, взгляд его тут же изменился на само радушие пополам с иронией, а Афанасий Никитич поспешил представить и его, словно забыв, что тот уже знаком с Полесовыми:

– Ильицкий Евгений Иванович, герой войны на Балканах, кавалер ордена Святого Георгия, а ныне коллега Льва Кирилловича: состоит в штате военной кафедры Николаевской академии Генерального штаба и готовит курсантов непосредственно к военному делу, так сказать…

Меня немного задело, что Курбатов забыл упомянуть, что Ильицкому пожаловали золотое оружие «За храбрость» – на мой взгляд, это не тот факт, которым следует пренебрегать. Но гораздо более меня заинтересовало, что Евгений Иванович, оказывается, преподает. Помнится, прошлой весной он об этом и не помышлял, потому как даже в академии не доучился, а видел себя исключительно на поле боя.

Интересно, что заставило его перемениться в мыслях?

– Должно быть вы, Евгений Иванович, и сами академию Генштаба закончили? – слово «закончили» я довольно-таки едко выделила голосом, пользуясь тем, что на нас сейчас явно никто не обращал внимание.

– Представьте себе, закончил, Лидия Гавриловна, – целуя мне руку, он провел пальцем по моему запястью, отчего по коже тут же пошли мурашки. – Экстерном закончил, если вам любопытно.

– Вот как? Похвально… – отозвалась я с тем же ядом. – Насколько я знаю, чтобы закончить экстерном такое заведение как академия Генштаба нужно быть прямо таки семи пядей во лбу.

«…или, чтобы кому-то высокопоставленному очень нужно было, чтобы ты ее поскорее закончил» – добавила я про себя.

Ильицкий же ответил:

– Это не менее похвально, чем употребление фразы «семь пядей во лбу» для француженки.

– Француженки? – из дальнего угла гостиной к нам обернулся Жоржик, которого Алекс угощал кубинскими сигарами. – Где?!

– Все француженки остались во Франции, mon cher , – ответила ему Елена Сергеевна со смехом, кажется, она и сама не поняла, как только что меня выручила, сменив тему.

Я же, проходя в комнату, бросила на Ильицкого единственный взгляд, которым умоляла не выдавать нашего знакомства и, тем более, моего французского происхождения.

Не знаю, понял ли меня Евгений и насторожился ли этим, потому что ему самому пришлось тотчас отвлечься: Елена Сергеевна, небрежно беря его под руку, увлекла за собой, вынуждая сесть рядом.

– У нашей Лидочки такой великолепный французский выговор, – продолжила она нежелательную для меня тему, – такой правильный, что я и сама иной раз теряюсь – вот что значит получить достойное образование. Но, даст Бог, Лидия Гавриловна хоть чему-то научит нашу глупышку Мари… кстати, где Мари?

А Мари пыталась, как и ее отец, раскурить сигару, вполне одобряемая папенькой и Алексом.

– Мари! – вскричала Елена Сергеевна.

– Ну и как – удается Лидии Гавриловне воспитание? – вполголоса, но так, чтобы слышала я, спросил Ильицкий у Полесовой.

Вопрос, впрочем, был риторическим.

– Maman, ну что вы право… – девица небрежно держала в пальчиках сигару, будто делала это уже тысячу раз, – всем давно известно, что современная женщина должна быть несколько émancipé и, разумеется, должна курить. В Свете все дамы курят. Правда ведь, Алекс?

Тот подносил ей спичку и ничуть не был смущен:

– На этот раз Мари права, Елена Сергеевна, – снисходительно улыбнулся он. – Не вижу в курении ничего дурного.

– Но не сигары, ma chere! – В глазах у Полесовой уже стояли слезы. – И не в шестнадцать лет. Лидия Гавриловна, скажите что-нибудь!

Я хоть и была несколько шокирована, но успела прийти в себя и, как ни в чем не бывало, поправляла у зеркала прическу, примятую шляпкой:

– В самом деле, Елена Сергеевна, ну что вы разволновались? Если m-lle Полесова так уверена, что попадет в Свет, то, разумеется, ей следует начать курить сигары. Курите, Мари, ну же…

Сама не знаю, зачем я это сказала – подобная лояльность вовсе не была в моем духе. Но сейчас, когда все взгляды были обращены на маленькую паразитку, а та стояла с дымившейся уже сигарой… мне почему-то показалось, что Мари не столько хотела и впрямь закурить, сколько в очередной раз пыталась шокировать публику. Может, она ждала, что я велю ей немедленно оставить это занятие, накажу, и тогда она с чистой совестью смогла бы ненавидеть меня дальше?

Не получив же наказания, Мари ничего не оставалось делать, как поднести во всеобщей тишине сигару ко рту и втянуть в себя дым. Клянусь, в это мгновение в глазах ее было неподдельное страдание. И уверенность ее тотчас кончилась: набрав полный рот дыма, девица понятия не имела, что делать с ним дальше, и только сдавленно икнула, глядя на всех очень несчастным взглядом. Потом дым повалил у нее из носа и даже, кажется, из ушей – Мари, забыв о своей émancipé, закрыла ладошкой рот и надсадно закашлялась.

– Деточка, маленькая моя, что же ты!… – первой бросилась к ней Елена Сергеевна, а следом и остальные.

Я же не шелохнулась и продолжила поправлять прическу.