Оказалось, что, пока я наряжала Мари, приехал Степан Егорович и в настоящее время докладывал Елене Сергеевне о положении дел. Я практически дословно знала, что он скажет, потому присоединяться к ним не стала и Мари не позволила – она и так была уже осведомлена обо всем больше, чем следовало.
Пока madame Полесова, а также и слуги, толпящиеся у дверей, внимали рассказу Кошкина о нападении на карету, мы с Мари вернулись в детскую. Очень вовремя – поскольку оставленный мною «за старшего» Конни, начал уже злоупотреблять властью, в результате чего недовольные Митрофанушка, Никки и Лёлечка объединились и чуть было не устроили революцию. Им помешала я:
– Вы сегодня достаточно уже отдыхали, господа, пора заняться и уроками. Конни, Никки, немедленно доставайте тетради и чернильницы, у нас сегодня таблица умножения «на восемь». Серж… – я подумала, что не стоит называть этого мальчика Митрофанушкой даже про себя, поскольку он снова сидел, уткнувшись в книгу. Я не знала даже, как реагировать мне на подобное и, чтобы не спугнуть мальчика, негромко сказала: – Ладно, будем считать, что у вас, Серж, занятие по литературе. Мари! – перевела я взгляд на свою воспитанницу. – Если вы и сумеете сесть в этом платье на пол, то оно немедленно треснет по швам. – Ее братья, очевидно, представив эту картину, захихикали. – Потому не старайтесь и сядьте за стол. И повторяйте спряжение неправильных французских глаголов – вы постоянно их путаете.
Мари на удивление легко согласилась и взяла учебник. Правда, даже прежде чем раскрыть его, вдруг спросила:
– M-lle Тальянова, а кто будет заставлять нас учить спряжение глаголов, когда вы выйдете замуж?
Вслед за Мари все трое мальчишек вскинули на меня головы – не иначе как грустили об уходе любимой учительницы.
– Я уже думала об этом, – призналась я. – Надеюсь, что моя подруга, тоже окончившая Смольный институт, m-lle Торшина, согласится занять это место.
К слову, я уже написала Татьяне Торшиной, и со дня на день ожидала ее ответа. Девушкой она являлась очень амбициозной – круглая отличница с железным характером. И планы на жизнь у нее были поистине наполеоновские: минимум она рассчитывала стать в будущем начальницей Смольного, а максимум – полностью ликвидировать неграмотность среди крестьянских детей. Однако сперва, – считала она, – ей следует пару-тройку лет побыть простой учительницей, чтобы набраться опыта.
Опыт в семье Полесовых, я уверена, она оценит, поскольку после этих детей ее уже вряд ли что-то удивит или испугает.
– Надеюсь, m-lle Торшина так же мила, как и вы? – сделала сомнительный комплимент Мари.
– О нет, m-lle Торшина гораздо менее мила, – пообещала я в ответ. – Далеко не все наши преподаватели осмеливались спорить с нею.
Разумеется, я несколько преувеличила в разговоре с детьми железный характер своей подруги: Татьяна слишком благоразумна, чтобы браться спорить с учителями. Еще у нее было трое младших братьев, так что с детьми она ладила всегда, а главное – действительно любила с ними заниматься. Думаю, она и правда сумеет найти общий язык с младшими Полесовыми.
– А она хотя бы английский знает? – хмурясь, спросил Конни.
– Не только английский, но еще и итальянский – в отличие от меня.
– Лучше бы она японский знала, – заметила Мари.
– Судя по вашим переводам Басё, японскому вы сами сможете ее научить.
Мари молчала, делая вид, что учит спряжение глаголов. Но все же выдала:
– Не думайте, что ваша грубая лесть меня растрогает. – Потом бросила на меня короткий взгляд и добавила: – Но все равно спасибо.
Я молча улыбнулась. Готова спорить, что Мари где-то очень глубоко в душе жалела, что я оставляю место гувернантки – хотя вряд ли у нее хватит духу признаться. И впрямь обидно, что мы не научились ладить еще три месяца назад.
– Меня учил японскому господин Танака. Танака-сэнсэй , как я звала его, – продолжила вдруг Мари. – Сколько я его помню, он всегда жил при нас – кажется, еще со времен моего дедушки. Перед Кавказом дедушка несколько месяцев провел в Хабаровске и взял его к себе в денщики или что-то в этом роде – в Хабаровске живет много японцев. Потом он был с дедушкой и на Кавказе, и в Омске. А когда дедушка уехал работать в Европу, Танака-сэнсэй уже был пожилым, поэтому так и остался в доме, а после перебрался с моими мамой и бабушкой в Москву.
– Это многое объясняет, – улыбнулась я.
Меня действительно давно интересовало, откуда у Мари столь обширные познания в японском. На этом, как я думала, тему японцев мы и закроем, однако, Мари сказала нечто такое, что я еще острее пожалела, что мы не подружились три месяца назад:
– Он умер, когда мне было всего восемь, так что и сотой части своих знаний не успел передать. В основном я изучала японский по книгам и стихам, которые он мне подарил. От него осталось много книг. И еще рисунков – он постоянно делал карандашные наброски, у меня их целая тонна…
– Ваш учитель, должно быть, и портреты рисовал? – уточнила я, совсем забыв про близнецов и их таблицу умножения.
– В основном Танака-сэнсэй только портреты и рисовал. Причем постоянно. Хотите взглянуть?
– Не откажусь, – сразу согласилась я. Но, чтобы не привлекать лишнего внимания, добавила: – Только позже, после уроков.
Стоит ли говорить, что занятия в тот день не слишком затянулись.
В три часа пятнадцать минут я в последний раз поправила неуклюже произношение Мари, тяжело вздохнула, снова решив, что эта девочка все-таки безнадежна, и сказала, что урок окончен. И в первый же подходящий момент я напомнила Мари о рисунках старого японца.
Рисунков и впрямь было много – Мари хранила их на антресолях в своей комнате, тщательно упакованными. Уже и столы, и кровать, и стулья были завалены карандашными набросками, а она все доставала и доставала новые. Рисунки нельзя было в полной мере назвать портретами, но старый японец ухватывал самую суть каждого лица, его характер и более выдающиеся черты – и запечатлевал их на бумаге несколькими точными резкими линиями. По крайней мере, Елену Сергеевну я узнавала везде сразу и безошибочно: сперва японец изображал ее скромной улыбчивой девочкой, после барышней с мечтательным лучистым взглядом, а еще позже барыней с ласковой и спокойной улыбкой.
Не узнать ее было сложно, тем более что портреты оказались еще и подписаны – по-русски.
Кроме же Полесовой я больше никого не узнавала – скорее всего, это были сослуживцы и друзья Сергея Васильевича Щербинина, его жена, его домашние слуги и прочие, незнакомые мне люди.
Самого Щербинина-Сорокина я на рисунках так и не нашла.
– Изображений вашего дедушки, судя по всему, здесь нет? – решилась я, наконец, уточнить у Мари.
– Танака-сэнсэй говорил, что дедушка не любил, когда он его рисовал: если и удавалось сделать набросок, то дедушка злился и тут же уничтожал его, – ответила Мари и странно ухмыльнулась. – Да и чему здесь дивиться: дедушка ведь служил в иностранном ведомстве, значит, был шпионом. А я в книжках читала, что они не любят, когда их рисуют или фотографируют.
По правде сказать, ни я, ни дядюшка никогда не исключали, что родные Сорокина осведомлены о его настоящей деятельности в Париже… но как можно говорить столь безапелляционно?
– По-вашему, все, кто служит в иностранном ведомстве – шпионы? – уточнила я с усмешкою. – Граф Курбатов тоже был дипломатом, значит и он шпион?
– Разумеется. Хотя, конечно, он никогда не признается. – И добавила столь серьезно, что мне захотелось расхохотаться: – Но у меня-то чутье на такие вещи. Раз я внучка шпиона.
Но я даже не улыбнулась, поскольку внимание мое вдруг привлек очередной рисунок: в карандаше были изображены двое мужчин в офицерский мундирах за карточным столом. Но гораздо больше меня поразил даже не рисунок, а подпись к нему:
«А. Балдинскiй. П. Фомичъ за игрой въ покеръ. Аулъ Кутиша 10.04.1846».
Я поскорее спрятала рисунок среди других, чтобы он не попался Мари, но была в полном смятении. По информации Степана Егоровича человека с фамилией Балдинский в Омске, среди сослуживцев Щербинина, никогда не было. Однако среди армейских его товарищей на Кавказе он Балдинского не искал – а меж тем, вот он, присутствует на рисунке.
Хотя здесь верна лишь фамилия, но не имя – Балдинского звали Петром. Зато его товарищ как раз Петр с фамилией Фомич…
Более всего похоже, что человек, убитый на балу у Полесовых, человек, которого мы знали, как Балдинского, лишь взял себе этот псевдоним – Петр Фомич Балдинский. Но зачем? Чтобы напомнить кому-то здесь, в Москве, о своих боевых товарищах? Или лишь потому, что не мог использовать настоящее имя и выбрал вот такое – собирательное?
Но тогда вопрос – почему он не мог использовать настоящее имя? Еще один шпион?…
Голова моя шла кругом, и я чувствовала, что запуталась окончательно. Хотелось немедленно поделиться новостями со Степаном Егоровичем.
Пока я бессмысленно перебирала другие рисунки японца, я не расслышала, как с улицы донеслись звуки подъезжающего экипажа. А Мари расслышала и, бросившаяся к окну, тотчас известила меня:
– Курбатовы приехали… Оба! Не зря я корячусь сегодня в этом адовом корсете!
– Мари!…
Я собралась, было, попенять ей за неподобающий барышне лексикон, но Мари, уже не слушая меня, подхватила шлейф своего платья и понеслась вон из комнаты.