Рано утром в день отъезда я разыскала Елену Сергеевну и в категоричной форме заявила ей, что дети никуда не едут.

– Нам необходимо заниматься, – сказала я, – как их гувернантка и учитель, я решительно против этих незапланированных каникул! Дети совершенно не знают грамматики! Сами полюбуйтесь, какие чудовищные ошибки мальчики допустили в диктанте.

Ошибок, к слову, действительно было много, хотя и не больше, чем всегда. Но сегодня ночью, рассуждая, что мне нельзя ехать в Березовое из соображений безопасности, я поняла вдруг, что детям туда нельзя ехать тем более. Да, Сорокин – их дед, и едва ли причинит вред им, но, даже если в их присутствии случится убийство или несчастный случай… словом, нельзя, чтобы они были там. Нужно что угодно сделать, но этого не допустить!

– Но… но Лидочка, дружочек, сжальтесь над детьми, – нерешительно возразила madame Полесова, пролистывая тетрадки, испещренные моими исправлениями, – ошибки действительно ужасные, я согласна, но… они так ждали этой поездки! Только о ней и говорили вчера! – Закрыв тетрадь, она подняла на меня взгляд и твердо, насколько могла, сказала: – Нет, я все же не могу с ними так поступить. Можете обижаться на меня, Лида, но дети поедут с нами в Березовое.

– Что ж, – ответила я спокойно, – я вовсе не собираюсь обижаться, но прошу в таком случае дать мне расчет. Сегодня же.

– Расчет?… – опешила Елена Сергеевна.

Полесова отпустят сегодня. И я знала, что, если не уйду сама, то наверняка он уволит меня в ближайшие дни. Так что едва ли я рисковала, идя на подобный шантаж. Впрочем, оказалось, что Елена Сергеевна настроена куда менее решительно, чем я:

– Лидочка, вы не можете сейчас уйти, – разволновалась она, – m-lle Торшина, вы сказали, сможет приступить к работе только в понедельник…

– Боюсь, при таком подходе к образованию, что проповедуете вы, m-lle Торшина вообще едва ли сможет приступить к работе!

– Ах, не говорите так, Лида… – мученически покачала головой Елена Сергеевна. Потом нахмурилась, сжала губы, будто смирившись, и сказала, – Хорошо. Если вы считаете, что это необходимо… я скажу детям, что вы запретили им ехать.

Разумеется, Елена Сергеевна именно так детям и сказала. Предвидела их реакцию и во всем ссылалась на меня – злую, жестокую и бессердечную самодурку. Однако в последние дни отношения мои с детьми заметно потеплели, видимо поэтому все трое мальчиков тотчас явились ко мне на порог комнаты – в надежде, что я сменю гнев на милость:

– Лидия Гавриловна, ma chère amie , душенька, мы обещаем, что все-все выучим! Когда вернемся. Только не запрещайте нам ехать, ну пожа-а-алуйста! Мы же знаем, что на самом деле вы добрая…

Говорил это самый младший из мальчиков, Никки, сделавшийся, кажется, моим любимцем. Он ловил мой взгляд своими ясными, небесно-голубыми глазами, трогательно сводил бровки «домиком» и выглядел при этом столь несчастным, что сердце мое разрывалось при мысли, что я должна буду ему отказать.

Ну как, право, можно отказать такому ангелу? Я уже и забыла, когда в последний раз меня называли ma chère amie и полагали доброй…

– Никки, попытайтесь понять, – опускаясь возле мальчика на колени, попробовала объяснить я, – вам не нужно туда ехать… поверьте, мы и здесь хорошо проведем время.

Но мальчик все еще смотрел на меня доверчиво и ждал совсем других слов.

Однако я больше ничего сказать не успела, потому что в комнату, подобрав юбки, бежала Мари – известие, судя по всему, застало ее позже, чем братьев:

– Как вы можете так с нами поступить?! – сходу воскликнула она, будучи, скорее удивленной, чем негодующей. – Я не собираюсь из-за ваших проклятущих диктантов оставаться здесь и упускать единственный шанс…

– Мальчики, идите! – велела я, перебивая Мари на полуслове и добавляя в голос железных ноток. – Вы никуда не едете, и это окончательное мое решение. А вы, Мари, останьтесь и закройте дверь.

Дети подчинились: двое старших хмурились, а Никки, даже уходя, оборачивался на меня и смотрел с мольбою. Мари же, еще не до конца, видимо, осознав, что поездки действительно не будет, сама поскорее выпроводила братьев и закрыла за ними:

– Я думала, вы готовы помочь мне! – вскричала она в волнении, едва мы остались одни. – Вы ведь одобряли мои попытки произвести на Алекса впечатление. И, мне казалось, вы сами понимаете, что Березовое – это отличное место, чтобы он окончательно забыл о Волошиной! И теперь запрещаете мне ехать?! Я ведь потеряю Алекса!

– Значит, я была неправа, – ответила я хладнокровно, – ежели Алекс хоть немного вами интересуется, то ваше отсутствие в Березовом на это не повлияет.

Я говорила это и сама понимала, что сказанное – чушь. Да, вчера он и правда был впечатлен внешним видом Мари и, возможно, даже осознал, что она может быть вполне благовоспитанной барышней – когда захочет. Но едва ли это подвигнет его тотчас расстаться с невестой.

Зато, если бы эти два дня он провел с Мари, общаясь с нею каждый час, если бы они сумели там поговорить откровенно, объясниться друг с другом… может быть. Это действительно был шанс – едва ли не единственный.

Но я постаралась отогнать эти мысли.

– Мари, вам всего шестнадцать, вполне возможно, что Алекс вовсе не тот, кто вам нужен…

– Это не ваше дело – решать, кто мне нужен, а кто нет! – Вот теперь Мари поняла, что и в самом деле никуда не поедет, и недоумение ее сменилось хорошо знакомой мне враждебностью. Она сжимала кулачки, кричала срывающимся голосом и, похоже, готова была меня растерзать: – Я не собираюсь вас слушаться, я все равно поеду в Березовое!

– Интересно, как вы это сделаете? – разозлилась и я в ответ. – Родители вас с собой не возьмут, и даже денег на извозчика вам никто не даст. Пешком пойдете?

– Пешком! – на глазах у Мари выступили слезы: – Ненавижу вас, ненавижу, ненавижу!

Уже не сдерживаясь, она разрыдалась и, задев меня плечом, выбежала в коридор.

Я же без сил прислонилась к косяку двери. Кажется, мне суждено покинуть дом проклинаемой всеми без исключения членами этой семьи – и осознавать сей факт мне было неожиданно горько. Кроме того, вполне могло статься, что я действительно только что разрушила будущее счастье Мари.

И лишь позже я подумала, что она ведь действительно попробует сбежать… В результате, следующий час я потратила на то, чтобы не дать этому свершиться: строго-настрого запретила Федору выпускать Мари из дома, предупредила Елену Сергеевну и Аннушку.

Позже я помогала Полесовой руководить упаковкой чемоданов – как обычно делала она все в последний момент, суетилась без толку и больше мешала, чем помогала. О том, чтобы ей отменить поездку и остаться вместе с детьми, и речи не шло: «Это ведь именины! Мы не можем так обидеть Афанасия Никитича, он столько для нас делает…». И, даже более того, сама сказала мне, что и Лёлечке, ее младшей, тоже придется остаться, раз я не еду – ведь Елена Сергеевна будет слишком занята в Березовом, чтобы возиться с ребенком.

О том, что супруг ее не явился вчера вечером, отделавшись лишь странной запиской, что, мол, заночует у приятеля, она совершенно не беспокоилась. Наверное, она бы не расстроилась, если б Георгий Павлович не поехал в Березовое и вовсе.

Но Полесов все же явился – помятый, неухоженный и хмурый. Вчера мы долго спорили с Кошкиным о том, что с ним делать. Отпустить? Он расскажет о моих странных отношениях с полицией при первой же возможности. Оставить в остроге, а родным солгать о командировке или еще чем-то? Но это насторожит его близких, и уж точно насторожит Сорокина, потому как Полесов никогда не ездил в командировки, и должность его этого не предусматривала…

Я настаивала, что его нужно отпустить. В конце концов, Полесов не сделал ничего такого, за что его следовало бы арестовывать. Степан Егорович же, твердо сказав, что хотя бы эту ночь его следует продержать взаперти, согласился отпустить Полесова наутро.

При появлении Георгия Павловича я поспешно ушла к себе, дабы его не провоцировать, и надеялась, что хотя бы до отъезда в Березовое он не успеет меня выдать. Уехала чета Полесовых только в четвертом часу дня – в экипаже, присланном Курбатовым. Сам граф с внуком, насколько я знала, выехали, как и планировали, в полдень.

О том же, как прошел остаток дня, и вспоминать не хочется… Дети, разочаровавшись во мне, снова принялись устраивать мелкие пакости – признаться, я уже стала забывать, что это такое, так что потеряла сноровку и реагировала вовсе не так бесстрастно. Около часа мне пришлось потратить, чтобы просто собрать их в классной; потом еще полчаса я искала хорошо спрятанный задачник, а кончилось все тем, что, когда нашла его и раскрыла – по моим рукам, столу и юбке тотчас начали расползаться отвратительные жирные тараканы… От неожиданности и омерзения я взвизгнула совершенно по-идиотски, принялась стряхивать их и с ногами забралась на стул.

Оттуда, придя немного в себя, я подняла взгляд на мальчиков и Мари, мстительно улыбающуюся. И в этот момент не выдержала: унижение, обида, осознание полной своей беспомощности – что не могу даже с детьми управиться – накатили на меня с такой силой, что я тотчас бросилась вон из класса. Самое ужасное – расплакалась я еще до того, как спустилась со стула.

И далее я повела себя совсем непедагогично: заперлась в своей комнате, бросилась на кровать и с полчаса, наверное, рыдала, как истеричка. Мне даже не было дела в тот момент, что Мари без присмотра могла запросто сбежать из дома и поехать за своим любезным Алексом в Березовое. Пускай едет! Пускай вообще делает, что хочет!

Урок я так и не продолжила – да и какой урок, если за окнами уже темнело? Когда я, пряча заплаканное лицо, выбралась все же из комнаты, Аннушка заверила меня, что в классной прибрала, а детей – наказала, отправив без ужина спать. Вот так, без лишних сантиментов и скидок на их статус юных господ. Неизвестно, делала ли Мари попытки сбежать, но сейчас, как я убедилась, она находилась в своей комнате и притворялась, будто спит.

Я и сама полночи провалялась без сна, думая все еще о детях. Увы, но мне уже было не все равно – любят они меня или ненавидят…

***

Проснулась я среди ночи – внезапно и даже сама не поняла отчего. В комнате моей стоял полумрак, который рассеивал лишь лунный свет, пробивающийся сквозь щель между портьерами. В этом слабом свете я разглядела, что в комнате как будто все по-прежнему, и дверь плотно закрыта… вот только стул, которым я по-привычке подпирала ее, сейчас аккуратно стоял у стены…

А в следующий момент, испуганно повернув голову, я увидела Ильицкого. Который мирно спал, сидя возле моей кровати и привалившись спиной к комоду. Рука его покоилась на моей подушке и чуть касалась разметавшихся по ней моих волос – это, должно быть, меня и разбудило. Тотчас я вспомнила, что сама же пригласила его вчера – даже ключ дала. И уснула. Хороша я, ничего не скажешь…

Однако сейчас, глядя на него, спящего, такая нежность охватила мое сердце, что я долго еще не решалась потревожить его сон, и готова была, кажется, смотреть на него вечность. Но все-таки решилась и осторожно провела пальцами по шершавой и неожиданно теплой щеке.

Евгений от моего легчайшего прикосновения вздрогнул и тотчас проснулся, поднимая на меня сонный взгляд. По-видимому, он и сам не сразу сообразил, как оказался здесь. А сообразив, пробормотал с некоторым укором и разминая затекшую шею:

– Я все бросил, пришел… а ты, вместо того, чтобы трепетно ждать всю ночь, оказывается, спишь самым бессовестным образом…

– Так разбудил бы, – ответила я, все еще с умилением улыбаясь.

– А я пытался тебя растолкать, но ты меня так пихнула за это! И в таких выражениях ответила… честное слово, твои подружки-смолянки со стыда бы сгорели!

Я лишь рассмеялась на это, приподнимаясь на локтях – ни толики сомнения у меня не было, что он лжет.

– Ты не будил меня, – уверенно ответила я, – ты и коснуться меня не посмел, прошел на цыпочках и даже дышал, должно быть, через раз, чтобы не потревожить меня. А потом смотрел с умилением, как я сплю. Можешь не отвечать – я знаю, что все так и было. Я же знаю, какой ты на самом деле. Зачем ты все время кем-то притворяешься?

Ильицкий смотрел на меня серьезно и излишне внимательно – я, увлекшись его «обличением» позабыла, что из одежды на мне лишь ночная рубашка на кружевных бретелях, оголяющая столь многое, что вряд ли Ильицкий вообще меня слушал.

Но, кажется, он меня все-таки слушал.

– Какой я на самом деле? – хмуро переспросил он. Поднялся с пола и в мгновение ока оказался на моей девичьей постели, грозно нависнув надо мной. – Я покажу тебе, какой я на самом деле…

Признаться, в тот момент я и правда испугалась, поскольку весьма смутно представляла себе, что должно происходить между мужчиной и женщиной. Однако Ильицкий, набросившийся, было, на меня со всей страстью, в последний момент словно передумал и коснулся моих губ необыкновенно нежно. И я покорно обняла его за шею, наслаждаясь этим поцелуем, как наслаждалась уже не раз. Чувствовать его руки, его близость лишь через тончайшую ткань сорочки было непривычно, но столь волнующе, что у меня захватывало дух. Хотелось поскорее освободиться и от этой детали одежды, но Ильицкий, будто и сейчас издеваясь надо мною, делал все невыносимо медленно. И все же миг, когда он коснулся уже обнаженной моей кожи губами, настал, отчего я снова вздохнула – жалобно и протяжно.

От каждого его прикосновения по телу разливалась горячая нега, а стоило ему легонько коснуться ладонью обнаженной кожи моего живота, я вздрогнула – будто горячие иглы пронзили в этот момент мое тело. Ильицкий же, увидев мою реакцию, вдруг улыбнулся несколько злорадно. Но ничего не сказал, а лишь уверенней начал спускаться по животу вниз, даря такое наслаждение, о существовании которого я и не подозревала. Губы его всецело владели моими, вводя меня почти что в безумие – хотелось, чтобы это не прекращалось никогда. Поцелуи его становились столь мощными и напористыми, что теперь точно должны были напугать меня, если бы я еще могла рассуждать здраво.

Видя, как дрожат мои собственные пальцы, я торопливо расстегивала и Женину сорочку – как хотелось бы мне набраться того же терпения, что у него, но желание видеть его обнаженные плечи с приставшим к груди золотым крестиком было сильнее меня. Женя не ухмылялся больше – взгляд его был затуманен, он неотрывно смотрел мне в глаза и безотчетно перебирал мои волосы, позволяя теперь и мне насладиться гладкостью его кожи.

Но позволял он это мне недолго, вскоре продолжив восхитительную игру, начатую раньше. Я уже не вздрагивала от каждого прикосновения, напротив, мне хотелось, чтобы он не останавливался, потому что эта нега, которая скопилась в каждой клеточке моего тела, словно собиралась в один большой шар, который полнился все больше и больше и, наконец – шар взорвался, разливая по низу живота тепло, а из груди заставлял вырываться вздохи, которые я контролировать совершенно не могла.

– Тише, тише… – услышала я Женин голос, и тут же он накрыл мои губы, не давая перебудить весь дом.

А потом он вдруг убрал руку, заставляя меня разочароваться. Впрочем, уже в следующую секунду Ильицкий снова коснулся моего бедра, отводя его в сторону, и я почувствовала как его тело, тугое и горячее, наполняет меня. Женя, приподнявшись надо мной, продолжал смотреть в глаза, а потом это тугое двинулось вглубь меня, принося боль – все же довольно ощутимую, хотя и ожидаемую.

Не дав короткому вскрику сорваться с губ, Женя снова занял мой рот. Я чувствовала, как дрожит он всем телом, как порывисто дышит, но сдерживается, не двигаясь более – он лишь целовал меня еще жарче, чем прежде. А потом я вдруг двинулась к нему сама, потому как где-то в глубине меня снова начала собираться нега, и движения эти хоть немного успокаивали жар. Я подавалась вперед хаотично, будто сама не зная, чего хочу, но Женя, очевидная поняв мои желания лучше, начал двигаться сам. Осторожно, едва-едва. Боль стала несколько сильнее, но сквозь эту боль теперь проступало сладострастие, которого не было и прежде, и я, совсем потеряв голову, прижималась к Ильицкому всем телом, желая принадлежать ему полностью, без остатка, только ему одному…

***

Ночь оказалась чудесной, славной и волшебной. Мы разговаривали с Евгением всю ночь о самых разных вещах. Я поняла за эту ночь, как жестоко ошибалась, думая, что знаю об этом мужчине все – и радовалась, что у нас впереди целая жизнь, чтобы узнать друг друга лучше.

Вот только, как и все хорошее, эта ночь очень скоро закончилась. С первым лучами солнца Ильицкий нехотя поднялся с постели, не потрудившись накинуть на себя хоть что-то, и прошел к окну. Поморщился, выглядывая во двор сквозь щель между портьерами:

– Скоро совсем рассветет…

– Ты уже уходишь? – встрепенулась я.

– Могу остаться, если хочешь, – хмыкнул он. – Но кто-то ведь должен прийти на помощь твоему Кошкину, если что.

Я ответила не сразу и неожиданно даже для себя:

– Женя, я все же поеду с тобой…

– Я сказал, ты останешься здесь – и точка! – не слушая, перебил он меня. Но тотчас несколько сбавил тон: – Я помню, что обещал давать тебе право выбора… но пускай это начнется хотя бы со следующей недели.

Примерно такого ответа и следовало ждать. Впрочем, смирилась я довольно быстро: Ильицкий теперь одевался, собирая по комнате свои вещи, а я, подперев голову рукою, за ним наблюдала.

А потом он вынул откуда-то кобуру с револьвером – чуть задержался на ней взглядом и сказал:

– Собственно, я хотел, чтобы это осталось у тебя. На всякий случай.

Я лишь фыркнула в ответ:

– Ты же знаешь, что я совершенно не умею пользоваться оружием… – Я все еще переживала свой позор на стрельбище в Березовом.

– Ерунда, тебя просто не учили нормально. Иди-ка сюда.

Не став спорить, я закуталась в простыню и приблизилась.

– Смит-Вессон? – не очень уверенно спросила я.

– Он самый.

Я взяла револьвер и, как и в прошлый раз, едва могла удерживать его на вытянутой руке.

– Во-первых, возьми двумя руками, – тотчас поправил Ильицкий, – хотя, мышцы тебе, конечно, следует подкачать…

– Что сделать? – не поняла я.

Но, взяв револьвер, как велел Ильицкий, я с удивлением обнаружила, что держать его так намного удобнее.

– Встань прямо и устойчиво, – продолжил Евгений, – теперь зажмурь один глаз и наведи ствол так, чтобы мушка и цель сошлись. А дальше все просто – взводишь курок и нажимаешь на спусковой крючок.

Да, на словах все было просто. Я вздохнула и опустила револьвер:

– Это бесполезно, я не попаду.

– На расстоянии, может, и не попадешь – для этого нужно долго тренироваться. Но если он будет в двух шагах от тебя, то вполне.

– Я не смогу выстрелить в человека, – ответила я еще тише. И повернулась, заглядывая ему в глаза. – Женя, я не смогу.

– А ты не думай о том, что это живой человек – это цель. Противник. И он выстрелит в тебя, не задумываясь.

Без сил я снова покачала головой. Происходящее казалось нереальным – никогда не думала, что мне придется считать человека лишь целью или мишенью. Да, я желала когда-то смерти Сорокину, но малодушно полагала, что лишать его жизни самой мне не придется. Да и о чем я вообще – Сорокин нужен нам живым!

Поняв, что едва ли мне придется воспользоваться оружием, я немного успокоилась.

– Да, чуть не забыл, – продолжил Ильицкий, понижая голос еще более, – если все же кого-нибудь застрелишь, то тотчас бросай револьвер на месте и уходи. Не вздумай уносить его с собой.

Я чуть оживилась, отмахнувшись от горьких мыслей, и собралась было поразить Ильицкого своими знаниями:

– Между прочим, – ехидно начала я, – здесь выгравированы цифры, по которым все равно можно вычислить…

Однако я покрутила оружие в руках, пытаясь найти гравировку, но – обнаружила, что цифры заботливо спилены с законного места…

Ильицкий, приподняв бровь, внимательно слушал и ждал продолжения.

– Ладно, не важно, – смешалась я, отвернулась и торопливо убрала револьвер в свой ридикюль.

Потом бросила взгляд на окно – было уже почти светло. Как не хотелось мне расставаться, но Ильицкого нужно было отпустить.

– У нас встают только в шесть, я провожу тебя, – сказала я, поспешно накидывая сорочку и шаль на голые плечи.

– Кстати, – окликнул меня Евгений, кивнув на стоящую возле стула банку с цветами, которую прежде я отчего-то не заметила. – Понятия не имею что это, но это стояло под твоей дверью, когда я входил…

Я еще раз посмотрела на банку – это были ярко-алые бегонии, именно такие, заботливо взращенные Аннушкой, я каждый день видела в горшках на первом этаже нашей парадной. Полагаю, больше я их там не увижу…

– От поклонников, должно быть, – не сдержав улыбку, ответила я.

Цветы, разумеется, были от мальчиков – больше их принести под дверь было некому. Мне стало так невообразимо тепло на душе, что и вчерашний эпизод с тараканами казался уже милой шуткой. Я бережно поставила банку с бегониями на комод, после чего все же вывела Ильицкого по черной лестнице во двор.

На прощание я сама дотянулась до его губ и поцеловала. Потом задержалась взглядом на его глазах, будто впитывая каждую черточку, и едва совладала с собой, чтобы не сказать все-таки…

– Что? – Ильицкий насторожился, поняв, кажется, что я недоговариваю.

– Ничего. Иди, уже совсем светло – тебя увидят.

А потом, больше не взглянув на него, поскорее скользнула за дверь и закрыла за собой.

Все дело в том, что план по поимке Сорокина мы со Степаном Егоровичем все же несколько подкорректировали. И оба сошлись, что Ильицкому об этом знать не обязательно.