- Степан Егорыч, ты у нас шибко грамотный: как правильно «вследствии» или «вследствие»?

Девятов бодро стучал по клавишам «Ремингтона» , единолично в этот час занимая комнату архива в здании на Офицерской улице . Однако оценив товарища взглядом, сообразил, что ответа вряд ли дождется, и вздохнул:

- Ай, ладно - напишу «опосля»… Ты чего такой, будто тебя пыльным мешком из-за угла стукнули? Опять, что ли, твоя графиня пристрелила кого?

Но под тяжелым взглядом Кошкина сразу стушевался:

- Ну, хорошо-хорошо, неудачная шутка… Чего случилось-то?

Кошкин не ответил на его вопрос, вместо этого задал свой:

- По Гриневскому новости есть? Сказал что-нибудь?

Девятов хмыкнул:

- На последнем допросе признался-таки, что Раскатова в него стреляла. Думаю до вечера его в арестантской подержать, а на ночь в Казанскую часть отправить. К утру станет как шелковый и о зазнобушке своей все, о чем даже догадывается, расскажет.

Кошкин поморщился и велел неожиданно жестко:

- Гриневского отпустить. Тотчас. Пускай катится на все четыре стороны.

Девятов, не донеся свеженапечатанный лист до стола, застыл на месте с глуповатой улыбкой на лице:

- Да ты что, Степан Егорыч?… - он, похоже, подумал, что начальник шутит. - Как отпустить?! Говорю тебе, к утру язык развяжется, он нам все на свете расскажет! Да он уже признался, что она стреляла в него!

- Я сказал, отпустить! - гаркнул Кошкин. - Ничего он не знает, и рассказывать ему нечего. А Раскатову вовсе оставь в покое - что у тебя забот других нет?!

Девятов молча таращился на него - то ли с испугом, то ли с недоверием. Кошкин сам, в конце концов, вышел из архива и, отбивая каблуками дробь, направился в конец коридора, где за тяжелой, обитой железом дверью с маленьким окошком посредине, находилась арестантская комната.

- Открыть! - велел он караульному.

Тот, здоровенный детина на голову выше Кошкина и раза в два шире, молча посмотрел на него тусклым взглядом и принялся выполнять приказ вовсе не расторопно. Караульные и вахтеры повидали в этом здании столько, что, верно, не боялись уж ни Бога, ни черта - что ему до Чиновника по особым поручениям Кошкина, если он видел, как за этой дверью рыдали генералы? Чиновников с генералами назначают и снимают, а караульный этот так и будет стоять здесь еще лет двадцать.

Но дверь все же отпер.

Арестантская, она же допросный кабинет, представляла собою просторную комнату с высокими потолками и каменным полом. Мебели здесь не было никакой - к чему здесь мебель? - лишь вдоль трех стен тянулись широкие лавки, на которых арестованные могли бы спать или же отдыхать после допроса, так как содержались они здесь, порою, и по двое суток, прежде чем их отправляли в «Шпалерку » или свежеотстроенную тюрьму, уже прозванную в народе «Крестами ». В этот утренний час арестантская была залита светом из зарешеченного окна, снаружи весело щебетали воробьи, радуясь последним летним дням, и можно было даже сказать, что комната выглядела уютно.

Гриневский, очевидно, только что дремал на лавке, положив под голову скомканный сюртук, однако, услышав поворот ключа в замочной скважине, мгновенно насторожился и вскочил на ноги.

Кошкин, взглянув на того, первым делом удостоверился, что его не били. Девятов был слишком брезглив для подобного способа ведения допроса и предпочитал другие методы: давление на нервы или подленькие, но не менее эффективные действия исподтишка - в этом он мастер. Только раненая рука у Гриневсого была перебинтована, и Кошкин подумал, что тому надо бы сменить повязку.

- Вы свободны, - без приветствий сказал Кошкин. До боли сжал челюсти, не желая говорить еще что-либо, но все же добавил: - Приношу извинение от своего лица и подчиненных за беспокойство.

Тот смотрел растеряно и не двигался с места.

- Я что же… могу идти? - спросил он, наконец, после долгого молчания.

- Можете. Личные вещи вам сейчас принесут.

Но тот все еще настороженно глядел на Кошкина, не решаясь шелохнуться. Возможно, подозревал, что полицейский лишь усыпляет его бдительность, а стоит ему повернуться спиной - пристрелит собственноручно. Или какие там нынче байки входу про «кровавую жандармерию»?

Кошкину надоело ждать, он просто развернулся и ушел.

Подумал лишь, с остервенением толкая дверь собственного кабинета, что Гриневский, наверное, и правда ее любит, раз ведет себя именно так. Интересно, а сдал бы Гриневский Светлану, если б его допрашивали так, как допрашивают в этом кабинете обычно? Если б Кошкин на полчаса хотя бы оставил его наедине с этим детиной-караульным?…

И невольно задумался, что бы сделал он сам, Кошкин, окажись на месте счастливчика-Гриневского. Если б у него имелись определенные чувства к Раскатовой. Наиболее правильным ему виделось, разумеется, взять вину на себя… Так смог бы он это сделать? Признаться в убийстве двух человек, которых практически не знал, лишиться всего, что имел, уничтожить будущее своих родных. Ради этой женщины, которая, возможно, через неделю увлечется кем-то другим.

Удивительно, но, понимая это все довольно четко, Кошкин чувствовал, что Светлана того стоит. Если бы у него имелись чувства. И если бы была хоть толика надежды, что она ответит на них взаимностью… верно, он бы тогда в лепешку расшибся, но сделал для нее все.

От мыслей его отвлек короткий стук в дверь, и после кошкинского «Войдите» в кабинет вплыл Девятов, держащийся неожиданно официально. Обычно он вваливался без стука и с размаху падал на диванчик для посетителей - а если кресло Кошкина оказывалось свободно, то не упускал случая посидеть и там. Сегодня же, встав в двух шагах от стола, отдал честь и подал некую бумагу.

- Это еще что? - вяло спросил Кошкин, ленясь разбирать его каракули.

- Рапорт на увольнение, Ваше благородие. Разрешите получить расчет?

Кошкин взглянул на бумагу - и правда рапорт. Вздохнув, он разорвал ее пополам, потом еще пополам, а клочки аккуратно смахнул в корзину для мусора.

- Не разрешаю.

Только после этого Девятов позволил себе плюхнуться на диван и несколько театрально воскликнул:

- Так значит, да?! Не желаю я работать под вашим началом, Степан Егорыч! Вы себя хотите под монастырь подвести - так ради Бога, сколь душе угодно! Но я-то следом за вами в омут с головою бросаться не обязан!

- Ближе к теме, Девятов. - Кошкин поморщился от его высокого, наполненного пафосом голоса, и подумал, что, возможно, стоило ему подписать рапорт. - Чего тебе от меня нужно?

- Чтобы ты о последствиях подумал, Степан Егорыч!

Девятов сорвался с места и теперь навис над его столом, буравя и прожигая взглядом:

- Совсем ты разум потерял из-за бабы этой титулованной, а она тебя обещаниями кормит и играет как с мышом - ты представляешь хоть, до чего убого это со стороны выглядит?

- Она не баба, - огрызнулся Кошкин.

Но отстраненно подумал, что, должно быть, выглядит это и правда убого.

Шутки шутками, но сейчас Девятов был серьезен как никогда. Ему и впрямь не было резона идти ко дну вместе с начальником, и Кошкин догадывался, что не сегодня так завтра он принесет новый рапорт.

И Кошкин вдруг сказал зачем-то - возможно, надеялся, что Девятов его поймет:

- Она с собою хотела покончить, Миш. Из окна сигануть.

Тот осекся. А потом уточнил:

- Из окна спальни своей, что ли? Это которая на втором этаже? Ну-ну. - Девятов наиграно рассмеялся. - Так чего ж не сиганула?

- Сестра помешала.

- Сестра! - Девятов рассмеялся уверенней. - Хотела б и правда прыгнуть, так никакая бы сестра не остановила. Сам помнишь, как в прошлом году в нашей арестантской, где и повеситься-то не на чем, один урка распустил носки шерстяные, соорудил удавку на перекладине от скамьи - и привет! Коли уж сильно приперло. А Раскатова хотела тебя лишь разжалобить, чтобы ты из сочувствия нашел ей смягчающие обстоятельства - больше ничего она не хотела. На каждом шагу он врет и притворяется - куда ни посмотри! Совести хватило даже о матушке ейной сказать, будто померла она.

Кошкин поднял голову с немым вопросом в глазах:

- Да-с, Ваше благородие! - театрально развел руками Девятов. - У меня и протоколы имеются, где она утверждает, что сиротка, все родные умерли, а дернул меня черт архивы наши поднять по Шелиховым - так там столько интересного про папеньку ее понаписано!

- Скажешь, и папенька не умер?

- Да нет, папенька-то как раз умер. В 1881. Графиня твоя тогда еще девицей была восемнадцатилетней, незамужней. Только сам подумай, какой смертью он должен был умереть, чтобы уголовный сыск этим заинтересовался.

Кошкин молчал, не зная, что и ответить, а Девятов, полностью довольный эффектом, неспешно продолжал рассказ:

- Но дела в итоге даже не завели, потому как Дмитрий Шелихов и правда всерьез был болен - кто его знает, может и сам… Но осадочек, как говорится, остался.

- Так почему вообще наше ведомство заинтересовалось его смертью, если, к тому же, он болен был?

- Да потому что и болезнь его, и - особенно - смерть очень странными показались всем! Жил себе прекрасный здоровый человек, душа компании, все его обожали, начиная от личной секретарши и заканчивая дворником. Газету редактировал - «Сириус» называется. Пописывал туда статейки да рассказы со стишками. А потом вдруг - за год-полтора до смерти - странности начались. Провалы в памяти. Сослуживцы говорят, забывал даже собственное имя. Потом еще и с товарищем подрался ни с того ни с сего - тоже в наших архивах это отмечено, хотя пострадавший сам отнекивался, мол, претензий не имеет. Видно, с головой у Шелихова что-то приключилось, не знаю… да вскоре он и сам уволился из газеты, потому как паралич его разбил. Ноги отказали и за оставшиеся полгода он так и не встал.

Девятов замолчал и, отведя взгляд, вдруг неожиданно серьезно сказал:

- Ей-Богу, врагу такого не пожелаешь, Степан Егорыч. Уж лучше без ноги остаться или без двух - чем без разума.

- Так что с его смертью не так?

- Да все не так! Он бы еще лет десять пролежал не вставая, потому что, не считая ног и головы, был в общем-то вполне здоров. Врач его лечащий такие показания дал. Докторишка принципиальный попался, на вскрытии настоял - там и выяснилось, что Шелихов умер от отравления. Порошок от головной боли проглотил - весь запас из аптечки. Его мигрени мучили, доктор сам тот порошок ему и прописал.

- Сам отравился? - спросил Кошкин, уже предугадывая ответ.

Девятов пожал плечами:

- Следствие в итоге постановило, что сам. Вошли в положение, пожалели его жену и дочек. Что ж мы - нелюди, что ли? Но болтали разное… особенно гувернантка их постаралась, подняла шум. Несладко тогда Шелиховым пришлось, что и говорить. А спустя пару недель после похорон матушка твоей графини ни с того ни с сего оставила дочек на попечение дальней родственнице, да и ушла в монастырь. Редко, скажу тебе, светские дамы просто так в господни невесты подаются - обычно, чтобы грехи замолить.

Девятов поднял указательный палец, заостряя важность сего момента.

- Так что, Степан Егорыч, хоть и язык не поворачивается сравнивать Раскатову с ейной матушкой… похоже, травить да стрелять мужей у них семейная традиция.

- В какой монастырь она ушла?

- Ну, этого уж в наших архивах нет, - развел тот руками. - Ушла и ушла - с тех пор уж десять лет о ней ни слуху, ни духу. Но жива, наверное, что ей сделается: ей сейчас сорок шесть должно быть, не больше. Важен сам факт, Степан Егорыч, что Раскатова о монастыре не заикнулась даже.

- Мне нужно знать, в какой монастырь она ушла, - повторил свой вопрос Кошкин.

Он не знал точно, зачем ему мать Светланы, но внезапно овладевшая им уверенность, что прошлое непременно даст ключ к настоящему, не позволила просто отмахнуться от рассказа Девятова.

Кошкин даже вскочил с кресла, не в силах усидеть спокойно, и, пометавшись по кабинету, вдруг вышел вон и скорым шагом направился в архив.

- Хочешь сам на материалы взглянуть? - предугадал его порыв Девятов, поспешивший следом.

Без особенного энтузиазма, но товарищ подал ему не слишком толстую папку с делом, которое, очевидно, уже изучил.

Кошкин торопливо кивнул, благодаря, и принялся перебирать бумаги. Перед тем, правда, бросил взгляд на часы: нахмурился, но решил, что все равно успевает к шести в Ермолино.

***

Сыщики, занимавшие кабинеты на Офицерской улице десять лет назад - в настоящее время никто из них уже здесь не служил - отработали на совесть. Однако дело об убийстве заведено не было: или пожалели Елизавету Шелихову, вдову умершего, или просто не хватило доказательств. Всего было опрошено пятеро свидетелей: гувернантка дочерей, домашняя кухарка, доктор и двое заместителей Шелихова из редакции. Доктор давал крайне осторожные, неопределенные показания и всячески настаивал, что ничего не знает и никого не хочет нечаянно обвинить. Заместители, очевидно приятели покойного Шелихова, рьяно отвергали любые намеки полиции, будто это было убийство - именно их показания Кошкин посчитал самыми четкими и полно изложенными. Кухарка тоже защищала господ, как могла.

Зато показания гувернантки - двадцатитрехлетней этнической немки, девицы по имени Хелена Зойдель - были буквально пропитаны ядом по отношению к Елизавете Шелиховой. Фройляйн Зойдель вполне однозначно винила в хладнокровном убийстве вдову своего хозяина. Более того, меж строчек ее показаний то там, то тут Кошкин натыкался на туманные намеки гувернантки на более тесную дружбу между нею и Шелиховым.

«Связь между молоденькой гувернанткой и хозяином дома… что может быть пошлее? - Кошкин поморщился, собирая прочитанные листки в аккуратную стопку. - Интересно, знали об этом его жена и дочери?»

К папке также был подшит номер литературной газеты «Сириус», пожелтевший от времени. Прищурившись, Кошкин вдруг заострил взгляд на этом названии. Точнее на заглавной букве «С», искусно вписанной в изображение четырехконечной звезды. Кошкина кольнуло, что ему как будто уже приходилось видеть такую букву, точно так же исполненную. Она явно была ему знакома. Должно быть, газета Шелихова вовсе малотиражная, раз и Кошкину довелось когда-то ее читать. Или даже она выходит по сей день… интересно только, кто бы мог ею заниматься после смерти Шелихова?

Заинтересовавшись, Кошкин развернул номер, найдя на последней странице состав редакции в надежде, что отыщет там знакомые имена. И - как ни странно, действительно нашел. Последней в списке из четырех фамилий оказалась некая «Н. Некрасова». Этим же именем было подписано короткое стихотворение на титуле газеты. Кошкин усмехнулся: разумеется, он искал несколько другое… Даме же, очевидно, не давала покоя слава великого поэта, раз она взяла себе подобный псевдоним.

Но машинально Кошкин отметил, что поэт Николай Некрасов - он же редактор другого, куда более популярного журнала «Современник» - действительно водил дружбу с отцом Светланы: на то ссылались его заместители в «Сириусе», когда описывали положительные качества Шелихова. Впрочем, едва ли из этого что-то следует, тем более что Некрасов умер задолго до тех событий…

- Девятов, послушай… - Кошкин закончил изучать бумаги и теперь аккуратно завязывал тесьмы папки, - помимо монастыря мне нужен адрес, где можно найти эту гувернантку. Хелену Зойдель.

Он, было, приготовился уже слушать отповедь, что где же ее найдешь спустя столько лет, и вообще, зачем она Кошкину сдалась. Но Девятов, тяжко вздохнув, лишь полез в карман за своим блокнотом, пролистнул его и принялся диктовать адрес:

- Она и сейчас служит гувернанткой, - пояснил он в ответ на непонимающий взгляд Кошкина, - причем дом здесь, совсем недалеко, в конце Большой Морской улицы. Я и сам хотел к ней заехать. Все же она лучше многих знает свою воспитанницу Раскатову: вдруг расскажет, что твоя графиня еще в детстве развлекалась тем, что котят на куски резала? Это бы нам моментально облегчило работу, согласись?

Но Кошкин не стал соглашаться - ответил лишь красноречивым взглядом, переписал адрес и направился к дверям.

Кошкин уже понял, что непременно опоздает к назначенным шести часам в Ермолино, но чувствовал, что задержаться ему стоит. Впрочем, до нужного дома, где теперь служила гувернанткой фройляйн Зойдель, он, взяв двуколку, добрался минут за десять - а пешком, дворами, вышло бы и того скорее. Однако издали завидев парадный вход нужного особняка, Кошкин резко приуныл.

Большая Морская улица считалась одной из самых фешенебельных в Петербурге, а в таком особняке как этот и вовсе не могли жить обыкновенный смертные… к ним не войдешь так просто, чтобы «задать несколько вопросов».

С четверть часа, а то и больше, Кошкин выхаживал под палящим августовским солнцем вдоль забора и надеялся, что ему повезет: вдруг гувернантка сама выйдет за ворота? Но тщетно. Появилась лишь хорошенькая молодая дама, сразу нырнув в экипаж с гербами на дверцах. Она даже благосклонно улыбнулась Кошкину в ответ на его поклон, но едва ли это была гувернантка. Скорее уж хозяйка дома.

Спустя еще десять минут он заметил, что дворник откровенно косится в его сторону и, если бы не мундир полицейского чиновника на Кошкине, верно, давно бы выгнал взашей. Потому он решился…

В конце концов, хозяйка только что уехала, хозяин, должно быть, с утра на службе - попытаться стоит.

Однако только он сделал шаг, как дверь парадного входа отворилась, и на крыльцо вышла чопорная дама совершенно неопределенного возраста. Судя по иссушенному, подчеркнуто строгому лицу ей можно было дать лет сорок, по тонкому стану - тридцать, а по старомодной старушечьей шляпке и манере рядиться в черное - все шестьдесят. Признаться, сперва Кошкин подумал, что ошибся, и хозяйка дома вот она перед ним, настолько важно держалась сия дама. Но когда следом за ней гуськом вышли три девочки-погодки, и дама неприятным визгливым голосом велела им:

- Hören auf zu lärmen sofort, sonst werden Sie bestraft!

Сомнения у Кошкина отпали: перед ним была именно гувернантка.

- Madame… Frau… не могли бы вы уделить мне минуту? - неловко шагнул к ней Кошкин, как только та с детьми вышла за ворота - очевидно на прогулку. И запоздало подумал, что, если дама не говорит по-русски, это может стать большой проблемой. С немецким у него дела обстояли неважно.

Дама, как и следовало ожидать, шарахнулась в сторону, загораживая собою детей, и смотрела так, будто у Кошкина в руках был окровавленный топор. Но он решился продолжить, раз уж заговорил:

- Уголовный сыск, - в почтительном поклоне он подал ей визитную карточку, - Чиновник по особым поручениям Кошкин. Нижайше прошу прощения, что представляюсь подобным образом, но, клянусь, я не задержу вас более чем на две минуты.

Все это время он неотрывно смотрел в глаза даме и не мог не отметить, как с каждым словом ее испуг отступает все дальше, а на смену ему приходят холод и такое высокомерное презрение, что ей-Богу Кошкин почувствовал себя грязью под ее ногами. У немецкой фройляйн даже верхняя губа брезгливо дернулась:

- Уголовный сыск? - повторила она на неожиданно чистом русском. - Мне решительно не о чем говорить с такими как вы… - она посмотрела на карточку, - господин Кошкин.

В какой-то момент ему показалось, что сейчас дама плюнет ему в лицо… но она сдерживалась и по-прежнему прятала девочек за свою юбку.

Однако Кошкин, предчувствуя, что добром этот разговор не кончится, отступиться никак не мог.

- Я лишь хотел задать вам несколько вопросов по поводу смерти вашего прежнего хозяина, господина Шелихова, - сказал он как можно мягче.

Губа ее снова дернулась. Услышав имя, она издала какой-то неясный всхлип.

- И вы смеете еще о нем говорить?! - Она повернулась к девочкам, коротко сказала им что-то по-немецки, и те, испуганно пятясь, вернулись за ворота родного дома. А фройляйн посмотрела на Кошкина глазами, в которых уже ясно виднелись слезы. И ненависть. Ненависть конкретно к нему, к Кошкину. - Это была не просто смерть, это было убийство, ясно вам?! Тогда, десять лет назад, я на коленях умоляла вас наказать ее, а вы… вы ничего не сделали! Вы отпустили ее! И теперь вы смеете еще о чем-то просить? Меня?

- Простите, madame… Frau… - растерялся Кошкин, - но десять лет назад я даже в Петербурге еще не служил. Вы, очевидно, говорили с каким-то другим сыщиком…

Кажется, сказанное несколько ее отрезвило. Фройляйн поджала губы и молвила с необыкновенной горечью:

- Все вы одно племя… Не верю вам и не желаю ни о чем разговаривать. Можете арестовать меня, если угодно - мне все равно.

- Я понимаю вас и ваши чувства, - настаивал Кошкин, надеясь хоть чего-то от нее добиться, - но мне очень нужно знать, действительно ли Елизавета Шелихова ушла в монастырь? И в какой именно?…

- Не упоминайте при мне этого имени! - Она сдержалась, не повысила голоса, но иссушенное лицо начало немедленно покрываться красными пятнами. - Не упоминайте этого мерзкого имени - гореть ей в аду, как и ее дрянным дочерям! Это они загубили его, они во всем виноваты! Никто из этой проклятой семейки не понимал его - лишь я одна… потому они его и загубили…

Она дышала часто и глубоко, а потом вдруг повернулась к девочкам и грубо окрикнула:

- Kinder, folgen Sie mir! А вы, господин Кошкин, если не готовы арестовать меня сейчас, то убирайтесь прочь с дороги!

Он резко отшатнулся к забору, чтобы с нею не столкнуться. И, глядя этой женщине в спину, подумал, что не нужно было ему приходить сюда. Нужно было мчаться в Ермолино, потому как не хотелось даже думать, каково будет Светлане, если она встретится там с кем-то, подобным этой немке, и услышит эти проклятия лично…

И Кошкин поспешил на вокзал.