Сердоболь или Сордавала, как называли его местные жители, большинство которых являлись финнами, был ближайшим от Горок крупным городом. Приезжие тянулись сюда со всех окрестных деревень в надежде продать выращенное на грядках и выловленное в озерах и тут же купить гостинцы для жен и детей. А потому самым популярным местом в городе считался здешний рынок.

Кошкина он как раз и интересовал.

Сердобольский рынок был словно брат-близнец похож на десятки рынков в других городах, где успел побывать Кошкин. Здесь ряды с луком и свеклою, там со свежей рыбой, а в дальнем углу можно купить булавки и отрезы на платье. Ближе к центру вечно топчется толпа зевак, дивясь на незадачливого малого (первый раз, должно быть, в городе), который уверен, что уж с третьей-то попытки точно перехитрит наперсточника и отыграет копленые весь год денежки.

Снуют оборванные босые дети, выпрашивая у всех без разбору милостыню; здесь же, прямо на земле, нищенки, их матери, нянчат истошно вопящих младенцев и суют им в рот соску из грязной тряпки с нажеванным хлебным мякишем. Кошкин, малодушно отводя взгляд от пораженного язвами тельца ребенка, подал нищенке пару монет и скорее прошел дальше.

Таким рынок знает городской обыватель, а Кошкин, прошедший полицейскую службу «с низов», и не хотел бы, да, супротив воли, видел совершенно иную картину.

К примеру, он достоверно знал, что нищенка вовсе не мать этим детям - она сняла их в аренду на день или неделю и платит за это родителям процентов пятнадцать от выручки. Лечить язвы младенца она не станет ни при каких обстоятельствах, ибо так «жальчее», а значит больше подадут. Едва ли этот ребенок доживет хотя бы до года… но меньше таких младенцев все равно не становится.

Еще Кошкин знал, что, ежели тот оборванец лет десяти не соберет к вечеру «на пропой» родителям, то, вероятно, будет избит до полусмерти.

А размалеванная пьяная девица, что, хохоча, вывалилась из дверей трактира? Ей же лет двенадцать, не больше. И она там не одна такая.

И, пока толпа дивилась на ловкача-наперсточника, Кошкин в свою очередь дивился, что никто не замечает оборвыша лет семнадцати, что снует меж зевак и почти в открытую шарит в их кошельках. А вон и второй. И третий на подхвате.

Так отчего горожане их не видят? Им так спокойнее? Или впрямь это какой-то мир-невидимка, который Кошкину - за некие грехи, не иначе - видеть дозволено.

Причем местные на счет «раз» вычисляли таких «всевидящих»: Кошкин знал, что нет никакого смысла притворяться, будто пришел сюда за луком или рыбой. Вместо этого, он поискал глазами и выловил того самого оборванца десяти лет. Не спеша подал ему гривенник.

- Скажи-ка, малый, - заговорил Кошкин, вновь запустив руку в карман и поигрывая теперь рублевой ассигнацией, - где бы у вас тут револьвер прикупить?

- А вам зачем, дядя? - тот хитро наклонил голову, в упор глядя на выпирающую из-под полы сюртука кобуру Кошкина. - У вас ведь есть ужо.

- А мне про запас, - в тон ему улыбнулся Кошкин. И протянул таки рублевую бумажку. - Поможешь?

Костлявая ручонка выхватила ассигнацию тотчас:

- А я почем знаю, где купить? Вон, у городового лучше спроси!

Он загоготал, а в следующее мгновение Кошкин увидел лишь грязные пятки над столбом пыли - так быстро он удирал.

Полицейская будка, к слову, и впрямь стояла в самом центре рынка, но красномордый, пахнущий домашними пирогами городовой показывался из нее лишь затем, чтобы вальяжно пройтись меж рядами и собрать «дань». Кошкин этого не видел, но не сомневался, что так оно и есть.

Рубля Кошкину не было жаль, да и рано пока отчаиваться. Заложив руки за спину, он принялся бродить вдоль прилавков, глядя, однако, не на товар, а больше по сторонам. И минуты через три вновь заметил того мальчишку, который указывал на него пальцем и что-то торопливо говорил другому.

Этот второй был и одет получше, и возрастом старше - лет двадцать, должно быть. В зубах парень зажимал неприкуренную папиросу, а бесцветным прямым взглядом, куда более прожженным, чем у первого мальчишки, изучал Кошкина в упор. И наверняка видел больше, чем можно было подумать со стороны. Кошкин же, расчетливо прикинув что-то в уме, в интересах дела изобразил в ответ несколько наивную полуулыбку.

После недолгих переговоров с мальчишкой, парень заложил руки в карманы и развязанной походкой, перекатывая папиросу из одного угла рта в другой, направился к Кошкину.

- Птичка принесла, тебе товар нужен? - задев его плечом, спросил вполголоса.

- Смит-Вессон. Образца 1871 года, сойдет и старый.

- Платить сразу будешь?

- Сначала товар покажи. О цене сговоримся.

Парень хмыкнул, снова перекатив папиросу, скользнул по Кошкину коротким взглядом и ответил:

- Ну, пойдем, - и, не оборачивая, двинулся вдоль рядов.

Кошкин чувствовал себя не очень-то уютно: ежели прознают, что он полицейский - труба его дело. Не один из бывших его сослуживцев сгинул на таких рынках с хомкой меж лопаток. Но, осмотревшись, он упрямо двинулся за парнем: не то у него сейчас положение, чтобы осторожничать.

И, чем дальше вел его парень, тем неспокойнее становилось Кошкину. Покинув пределы рынка, они вышли к низеньким домам - ночлежкам, которые были неотъемлемой частью жизни местных обитателей. Здесь, в тесных комнатушках с застоявшимся духом, проходила вся их жизнь: здесь они рождались, взрослели, яростно отвоевывая свое право на существование, и здесь же, в конце концов, умирали. Выбраться из вонючих ночлежек, коли уж родился здесь, не было ни единого шанса.

Угол, куда привели Кошкина, считался по местным меркам даже роскошным. «Нумером», как их здесь называли - почти как в настоящем отеле. Правда, окон здесь не имелось, помещались лишь узкие нары да огромный сундук, а в обе стены Кошкин спокойно мог упереться руками.

Однако когда парень не без труда приоткрыл крышку сундука, Кошкин, не удержавшись, восхищенно присвистнул - чего здесь только не было!

- И много у тебя покупателей?

- Не жалуюсь, - вальяжно протянул тот. - Кольты есть, Смит-Вессоны. Парочка пистолетов еще - но их щас плохо берут. Ты баки-то мне не вкручивай : башляй или адьё .

Кошкин же, убедившись предварительно, что дверь в «нумер» плотно закрыта, решился перейти к главному: не спеша, будто полез за бумажником, вынул сверток с револьвером, из которого убили Раскатова и Боровского, и предъявил пареньку.

- А вот это, скажи-ка, твое добро?

Тот на глазах буквально сжался:

- Лягавый! - сипло взвизгнул парень и выплюнул папиросу.

Меж зубами у него блеснул осколок лезвия - Кошкин прежде такие фокусы видел, потому резко отшатнулся. И тем наверняка спас себе глаза, ибо в следующую секунду лезвие полетело ему в лицо, грубо царапнув щеку. Кошкин же пореза и не заметил: его целью стало любой ценой заткнуть парню рот, чтобы он не позвал подмогу. И Кошкин бросился на него, впечатывая в стену, а локтем уперся в кадык, не давая произнести ни звука.

- Угомонись, не легавый я! - И Кошкин зло усмехнулся, поняв вдруг, что это чистая правда. Выпрут его из полиции… и хорошо, если трибунала избежит. - Про револьвер расскажи да иди с Богом. Не нужен мне ни ты, ни твой арсенал.

Он ослабил хватку, позволив ему говорить. А тот прохрипел лишь, сверкая ненавидящим взглядом:

- На жагу-то не бери ! Не мое. В первый раз вижу.

- Врешь! - Кошкин снова сдавил его горло. - Учти, револьвер мокрым стал - два трупа не нем. Да не абы кто, а такие господа высокие, что - стоит кой-кому только намекнуть - мигом дадут команду всю вашу барахолку перевернуть вверх дном, а лавочку твою и вовсе спалят к чертовой бабушке. А ты, мил человек, по этапу пойдешь: раз никому револьвера не продавал, то и убийства, выходит, твоих рук дело. Надо тебе оно - чужой грех на душу брать? - И, видя теперь в глазах парня сомнение, гаркнул: - Говори! Кому пушку продал?

- Баба какая-то забрала! - просипел тот, когда Кошкин снова ослабил хватку. - Дамочка. Одета по-простому, но видно, что из приличных. К нам такие редко ходят. А зачем ей пушка не сказала - а я и не поп, чтобы она мне исповедовалась!

- Что за дамочка?! - напирал Кошкин, только теперь убедившись, что и впрямь явился по адресу. - Назвалась как-то? Как выглядит? Описывай!

- Да обыкновенная баба! Вроде из благородных, хотя черт ее разберет… в черном вся, с этой… как ее… сетка на лице.

- Вуаль, что ли?

Кошкин решился убрать локоть с его горла, положив, однако, ладонь, на кобуру.

- Ну да. - Слава Богу, фокусов парень больше не выкидывал, а пытался теперь прокашляться. - Тож черная. Не видел я лица! Волосья тока заправляла она все под шляпку свою. Рыжие волосья-то!