Любовь, смерть и другие неприятности. 2006–2016 в стихах

Логинова Наталия

Hey God

 

 

«И молнии в бурю, и искры в разгар костра…»

И молнии в бурю, и искры в разгар костра неизбежно стремятся в воздух, как ни крути, и если тебя окружают, то довод «за» — тебя в нём вообще возможно найти.

 

«Я одна из других, я такая как все…»

Я одна из других, я такая как все, я по стилю вообще тяготею к попсе, мои мысли — глупы, мои рифмы — банальны, я люблю себя больше, чем всех этих «все». Мне плевать на других, иногда — на себя, беспокойно живу, никого не любя, я боюсь умереть, смысла в жизни не вижу, я — огонь вместо дыма и дым без огня.

 

«Моя любовь сошла на нет…»

Моя любовь сошла на нет, Моей подруге двадцать лет, Мой мир — как чёрная дыра, Мой день — такой же как вчера, Кому-то что-то не дано, А я — одно большое «НО», Вопросы есть — ответов нет, Мне надоел весь этот бред.

 

«Мы строим планы так…»

Мы строим планы так, как будто вечны, Как будто у дороги нет конца. Но смерть однажды встанет у лица — Лишая нас всего и навсегда… А мы, и зная, всё же строим планы, которых хватит на сто тысяч лет… Кто виноват — никто не даст ответ, и кажется, что смысла в жизни нет… А может, это сила, а не слабость — уйти, оставив что-то от себя, чтобы другие, часть тебя храня, рванулись снова строить. Твои планы…

 

***

А вот дайте мне Бога, мне его не хватает, иногда не хватает, веры мало бывает. Когда солнечным утром ты вдруг понимаешь: не живёшь ты, подруга.

Ты долго страдаешь.

Заблудившийся волк, саблезубый котёнок,

тебя тычет в асфальт этот город спросонок, тебя бьют эти двери, людям незачем верить, они гнали Его, а тебе — свернут шею.

Тебя учат бояться этих двуногих тварей, будто просят прощенья, мол, тебя здесь не ждали, и с рожденья в тебе зарождается ужас — тот, смертельный, до дрожи, капель пота на коже, адвокат мне не нужен — смерть рассудит. Попозже.

Ты бежишь, и всю жизнь убегаешь от страха, от себя, от души, от мечты и судьбы. Пусть умом понимаешь, «умирать — будет — надо».

Но сжимает виски: «Кто угодно.

Не ты».

Боже, если ты есть, объясни мне, за что же,

где же проклятый смысл моего бытия,

что мне делать,

где, когда,

кому мне молится,

чтобы мне доораться. Чтоб поверить в Тебя.

 

«Да, бывает, что хочется вешаться…»

Да, бывает, что хочется вешаться, всё ревёшь — и никак не утешиться, от бессилья замучало бешенство, и никак не унять — не принять. И когда уже жить-то не хочется, И вдвоем, и в толпе — одиночество, знаю лучше любого пророчества — всё пройдет, если верить и ждать. Потому что мы все — беспризорники, Путь любого заходит в терновники, И тогда остается лишь верить нам в то, что путь не особенно плох. Только вот не считай себя избранным, Словно ад для тебя лично выдуман, Словно там — наверху — позаботятся, чтоб ты как-то особенно сдох.

 

20

Закончилось детство, его больше нет, Мне — глупой девчонке — уже двадцать лет, И прошлое — уйма ошибок и бед, И жизнь — вроде поезд, но где же билет? Я как марсианин понять не могу: Я еду — не еду? В раю я? В аду? Куда все несутся? Откуда? Зачем? Мне это не ясно, хотя ясно всем. Вокруг поголовно все жаждут учить, Мне всё же не ясно, зачем нужно быть. Ни смысла, ни цели, и помочь не могу — Ни Богу, ни людям, никому, никому. Закончилось детство, и поезд ушёл, Стою без билета, холодный перрон, И все что-то знают, но что-то не то, И жизнь лучше смерти, но вроде лото.

 

«Кто я — класс или вид?..»

Кто я — класс или вид? Многочастный гибрид, и точнее тут вряд ли кто определит, я и бархат, и плед, я и кожа, и плеть, и не вам говорить, что мне дальше хотеть. Я и слезы, и смех, и невинность, и грех, я смертельно одна — обойдусь без вас всех, и не ваша вина, в том, что чаша до дна мне налита тяжёлой рукой; не тревожьте покой, ведь ваш сон и покой — это всё, что осталось от жизни такой. Я не лучше, чем вы, и не хуже, чем вы, мы внебрачные дети бездомной страны, не глупы, не дурны — никому не нужны, мы не чувствуем даже вот этого «мы». Жизнь идет чередом, повернитесь кругом, и вот здесь украдём, а чуть раньше соврём пусть самим же себе, поколение «не» — лишь секундой в веках, моросящим дождём…

 

«Не считай чужих ошибок…»

Не считай чужих ошибок, жизни не веди отчет, кто важнее и нужнее здесь сам черт не разберёт; от себя не отрекайся, жди и требуй перемен, если виноват — то кайся, на коленях — встань с колен. Верь в себя, и Бог со всеми, жизнь сложнее всех стихов, это время — наше время, знак утопленных буйков.

 

«Как неслышно медь превращается в купорос…»

Как неслышно медь превращается в купорос. Как беззвучно ночь оставляет следы росы. Как от прошлого вместо охапки роз и цикуты нам достаёмся мы. Как лежащая кошка, лениво сощурив глаз, знает, кто здесь всегда гуляет сам по себе. Как дети, провожая все поезда, машут не раз тем, кто никогда не махнет в ответ. Как деревья без почвы, мы цепляемся кто за что. Как надежда последней уходит наша тоска. Как покидая, забывает сказать «пока», свобода, перенесённая на потом.

 

«кажется, свет правда пора кончать…»

кажется, свет правда пора кончать вот же глупость какая, дело право всюду — крест, решётка и балаклавы — пациенты клиники роспечать повзрослев, умеешь найти язык, но взамен уходят остатки смысла эти люди, с прораба до замминистра чужды более, чем посторонний ник сетевой реальности паутинной мир вокруг наспех замазан глиной и как будто бы не идёт на дно. типа, повезло, сообщают крысы, все ваши свалили, лишь вы зависли мы, конечно, точно не захлебнёмся, а пока мы дальше вас поедим.

 

«В офисе душно. Я говорю тебе…»

В офисе душно. Я говорю тебе: не буди во мне зверя. Никого не буди во мне. Звери спят. В их берлогах ещё зима. Это мы тут сидим, запертые по клеткам, смотрим строго вперед, как на потеху деткам, делаем трюки, ждём зарплаты, считая дни, нас посадили здесь многих, но мы — одни. Нет среди нас дивного яркого зверя, перевелись такие в комнатах для улова, сладко здесь жить, самое главное — верить в мощность и нерушимость засова.

 

«И если это зима, то давай мы изменим принцип…»

И если это зима, то давай мы изменим принцип от мажора — в минор: оставим прекрасных принцев их прекрасным принцессам в роскошном покое; сами уйдем к другим, не нашедшим сто процентных знаний, да и места в мире для нелинейных судеб; надо жить как умеешь. Что толку, пускай осудят тебя те, для кого Млечный путь — разновидность каши: в наших координатах просто родиться — страшно. И раз это зима, то давай всё-таки изменим стук до крышки гроба с самого дна колыбели, уличный шум, рев турбин (аплодисменты пилоту), речи пьяниц, политиков, прочей муры — на ноту лишь одну. Как кристалл, расколовший свет на вселенную самоцветов, в полярной ночи прозвенит она как струна, взмывая с земли иглой туда, где нас солят, путая соль с крупой.

 

«Вот идёшь по дороге и слышишь попутно хруст…»

Вот идёшь по дороге и слышишь попутно хруст, пуст карман твой и горизонт твой пуст, что у тебя в запасе? Сколько ещё часов? Добрые люди закрывают дверь на засов. Добрые люди не пустят тебя к себе, ты — хуже ведьмы, хотя и не на метле, ты неизвестен практически никому, но эти люди бы сдали тебя в тюрьму. Твоя безысходность их мучает и страшит, где эта мерка, по которой характер сшит? Ты идёшь через дворы и кусты, лужи, поля, улицы и мосты, и день за днём слышен ботинок стук. И каждый раз путь замыкается в круг.