— Ти-та-та. Та-ти-та-та. Та-та-ти…

Утонул в морозных сугробах зимы сорок второго Оренбург.

Еще только 9 часов вечера, или, как теперь по-военному стали говорить, 21.00, а на неосвещенных улицах — ни души.

В занесенных по окна одноэтажных домах окраины потрескивают в печурках, давая нестойкое тепло, чилига и кизяк. При свете коптилок люди ужинают скудным пайком, перечитывают письма с фронта и рано ложатся спать.

Тихо. Простучат невдалеке по мосту через Урал колеса эшелонов — и до следующего эшелона на фронт или с фронта.

Тихо и темно и в этом доме в глухом переулке. Под луной четко чернеет яблоня в саду, и вплотную подойти — не заметишь в голых ветвях облепленную морозной изморозью радиоантенну.

В доме за задернутой занавеской в подсвете шкалы едва угадывается плотная круглоголовая фигура. Чуткие, тренированные пальцы, легко сжимая радиоключ, гонят в эфир морзянку.

— Та-та-та. Та-ти-ти…

Срываясь с антенны, летит над тыловыми нашими областями, над линией фронта, над оккупированными землями, над фашистским рейхом шифровка.

За несколько тысяч километров от Оренбурга оператор разведцентра в немецкой военной форме с узкими витыми погончиками, плотно натянув наушники, торопливо записывает писк морзянки и мчится доложить начальству очередное срочное сообщение.

Ему не положено знать, кто тот человек, который только что отстучал радиограмму из далекого советского тыла. Лишь немногие руководители разведцентра знают псевдоним агента: Сагайдачный. И еще меньшее число людей — подлинное его имя: Николай Иванович Смеречинский.

Фашистский генштаб был доволен. Соответствующие его отделы анализировали полученные сообщения: количество проследовавших воинских эшелонов. Их маршруты. Характер грузов. Примерная численность войск. Дислокация военных объектов в Оренбурге и близлежащих регионах. Их продукция. Подтверждения о готовности принять предназначенных для заброски в советский тыл фашистских разведчиков.

Естественно, данные агента и сам факт его работы не под контролем чекистов немцы старались перепроверить прямо и косвенно: они не доверяли до конца даже самым преданным своим холуям из русских. Невозможно было перепроверить все, советская контрразведка действовала эффективно, забрасываемые агенты часто исчезали сразу же или после первых сеансов радиосвязи. Но в тех случаях, когда проверка удавалась, сведения Сагайдачного оказывались достоверными. Он работал осторожно, основательно, располагал все большей информацией.

Исходя из нее, фашистский генштаб перебрасывал свои части к местам предполагаемого сосредоточения советских войск, снимая их со спокойных участков фронта, готовил наступательные операции или оттягивал дивизии в оборону.

Правда, агент — не господь бог, всего знать и учесть он не может, война есть война: советские войска переходили в наступление не там, где предполагалось. Крупно просчиталось фашистское командование, например, использовав данные Сагайдачного в самом начале его деятельности во время Сталинградской битвы.

И все же агент был на хорошем счету, его сведения принимались и использовались почти до весны сорок пятого.

Генштаб был им доволен.

Советский Генштаб.

Он вел через Сагайдачного-Смеречинского радиоигру с самого первого выхода в эфир радиоточки в Оренбурге. Высококвалифицированные специалисты тщательно готовили тексты передач. Одной только дезинформацией питать врага было нельзя, он быстро раскусил бы обман. Поэтому в радиограммах из Оренбурга содержались и достоверные сведения, особенно такие, которые немцы могли перепроверить.

Вместе с такой приманкой фашисты «съедали» и данные, которые оборачивались военными неудачами крупных соединений, провалом лучших немецких агентов.

Николай Иванович Смеречинский воевал всего несколько дней, так сложилась его несчастливая военная судьба. «Воевал» — если вести речь о прямых боевых действиях. Но он воевал и тогда, в тыловом Оренбурге, когда его «радиоточка» стала «огневой точкой», бившей по врагу.

Война отмерила ему испытаний полной соленой меркой: первые бои, ранение, плен, концлагерь. Фашисты посчитали, что этого достаточно, чтобы можно было сломить человека. Они не учли только, что человека — можно, настоящего советского человека — нет.

Если идти от частного к общему, от судьбы конкретного человека Николая Ивановича Смеречинского к судьбе его народа, то фашисты просчитались точно так же, как, покорив народы почти всей Европы, они решили, что сломят и советский народ.

Об этом я думал, слушая рассказ воина и чекиста о том, что ему довелось пережить и совершить.

1

В Оренбург Николай Иванович Смеречинский попал впервые за три года до войны. Город и степи вокруг него показались ему скучными после «вышнэвеньких садочков» родной Винницы, после тихого величавого Днепра и зеленых круч Киева, где он по комсомольской путевке учился в артиллерийской школе.

Особенно трудно было, когда на степь как-то сразу обрушивался плотный, обжигающий зной. Травы и весенние тюльпаны выгорали, временами задувал ветер из полупустынь и гнал пыльные смерчи. Глазам было больно от низкого большого солнца. Гимнастерки у 25-летнего комбата Николая Смеречинского и курсантов его батареи то взмокали, то снова высыхали, когда на полигоне по команде «тревога» расчеты мчались к орудиям и под бег стрелки секундомера расчехляли, готовили зенитки к бою. В безоблачном маревом небе появлялся самолет, за ним тащились на длинном тросе полосатая мишень-«колбаса», как она неофициально называлась.

Курсант-«первый номер», откинувшись в горячем железном кресле, ловил мишень в прицел, нажимал тяжелым сапогом на педаль — и 37-миллиметровая зенитка, по тому времени — последнее слово военной техники, била по конусу. Ее тявканье перекрывалось уханьем зениток более крупного калибра и треском зенитных пулеметов.

В такие минуты невысокий, широкогрудый, несколько медлительный капитан Смеречинский преображался. Командовал азартно, успевал за секунды стрельбы заметить все недостатки. И потом, на разборе, горячо втолковывал провинившемуся:

— Ты хорошо поешь на плацу после вечерней поверки «Если завтра война». Но если так, как сегодня, будешь стрелять на настоящей войне — и врага не собьешь, и подведешь всю батарею, разбомбят нас — и маму позвать не успеешь.

— Товарищ комбат…

— Никаких «товарищ комбат». В личное время отрабатывать ловкость и быстроту, не сходить с тренажера, пока не научишься быстро ловить и вести цель. Понял?

Армейскую службу Смеречинский любил и чувствовал себя в ней так же уверенно и ладно, как в гимнастерке, облегавшей его крепкую фигуру.

Он любил армейский порядок и дисциплину, любил стрельбы, курсантские молодые голоса в вечерней тишине, строевые песни.

Человек военный, он готовился сам и готовил своих курсантов защищать Родину.

Знал бы тогда Николай Смеречинский, что снова попадет в Оренбург через четыре года при обстоятельствах, которые ему тогда, в 1938 году, показались бы совершенно невероятными.

2

…Войну он встретил на границе, в Литве. Накануне вечером в гарнизоне «крутили» новую кинокартину. Был самый длинный день в году, поэтому пока натянули между сосен экран, пока, дождавшись сумерек, посмотрели веселую кинокомедию, с отбоем запоздали.

Но день предстоял воскресный, и молодежь предвкушала купанье в маленькой речке, петлявшей между песчаных бугров, густо заросших сосной, а вечером танцы.

Командиру артдивизиона капитану Николаю Смеречинскому снилась гроза, раскаты грома. Молодой сон увлекал его в глубины, в теплую свежесть, остро пахнущую травой, в мерный гул ветра, раскачивающего вершины сосен.

Усилием воли он заставил себя проснуться. Гром повторился наяву. Смеречинский вскочил. Рвануло совсем рядом, дернулась под ногами земля.

Война!

С этой секунды время как-то потеряло размеренную точность, оно то мчалось скачками, то замирало, томительно растягивалось. Длинные летние дни и короткие светлые ночи смешались.

Зенитчики дивизиона Смеречинского, поставленные в заслон, отбивали многочисленные воздушные атаки с воем пикирующих самолетов, стреляли по танкам. И несли большие потери.

Отступление. Горели густые прибалтийские леса, забитые войсками, беженцами, машинами, стадами. Смрад, дым, крики, взрывы. А по дорогам мчались механизированные колонны фашистов туда, в наш тыл, в сторону Ленинграда.

И был тот последний ночной бой где-то у эстонской мызы, на опушке. Очнувшись, Смеречинский услышал над собой лающую, картавую чужую речь.

Двое рассматривали документы, вытащенные из кармана гимнастерки. Он слышал их голоса, как из-под воды через тонкий звон.

— Зме-рет-шин-ски. Офицер. Артиллериабтайлюнг.

Плен.

В Лодзи с вокзала колонну военнопленных гнали через развалины на окраину. Брань конвоиров, крики, удары. Колышащиеся спины впереди идущих в рваных, обгорелых гимнастерках. Колючая проволока концлагеря, которую они миновали, плац и заранее подготовленные бараки. И тяжелое слово «плен» в такт шагам толчками стучало в голове: плен. Плен. Плен.

Он, кадровый командир Красной Армии, в плену. Где-то на фронте дерутся с фашистами его товарищи, и где он сейчас, фронт? А он, Смеречинский, здесь, безоружный, голодный, избитый конвоиром за попытку поговорить с соседями по колонне, узнать, кто они, откуда.

Ну, нет, он не станет покорно работать на фашистов.

Смеречинский присматривался к соседям по бараку, где содержались такие же, как он, командиры Красной Армии. В лагере их переодели в захваченные немцами запасы польских мундиров. Днем не поговоришь: и на работах, и внутри лагеря — надзиратели, фашистские прихвостни из лагерной полиции и ее начальник Ершов, сдавшийся немцам при первой же возможности и насаждавший своих тайных осведомителей.

Холодными вечерами пленных загоняли в бараки, скудно освещенные лампой у входа; они забирались на нары, кутаясь в негреющее тряпье.

Соседом по нарам оказался бывший майор Михайлов. В ночных разговорах Смеречинский и Михайлов выяснили, что оба они артиллеристы, оба приняли первый бой на границе и отступали с тяжелыми боями. И семьи у обоих эвакуировались, но эшелоны немцы бомбят особенно ожесточенно. Живы ли родные и близкие? Об этом больно было думать.

Они обменивались соображениями, где сейчас могут идти сражения выдвинутых из глубины соединений Красной Армии, анализировали официальные сообщения фашистов, которые ежевечерне комендант зачитывал перед строем заключенных и хвастливо комментировал:

— Большевикам капут! В России устанавливается новый порядок!

Они думали, думали, думали до головной боли. Что делать? Как вырваться?

Немцы вроде бы становятся все более беспечными по мере того, как линия фронта уходит на восток, но караульная служба у них поставлена хорошо, шансов погибнуть много, если попробовать всем броситься на штурм вышек, а на успех — нет, был бы хоть какой шанс — его бы использовали доведенные до отчаяния люди, пусть из тысячи вырвался бы десяток, вдруг тебе повезет быть в этом десятке?

Шансов не было. Но делать что-то было необходимо.

Через некоторое время Михайлов отвел Смеречинского в сторонку.

— Николай, надо поговорить.

— Да мы и так все говорим да говорим, на всю жизнь нашептались.

— Тише. Предлагаю не разговоры — дело. Мы к тебе приглядываемся.

— Кто это — мы?

— У вас на Украине как говорят: попередь батьки в пекло не лезь? Узнаешь в свое время, кто именно. Мы — это руководители подпольной группы.

У Смеречинского перехватило дыхание:

— Подпольной группы?

— Да. Мы предлагаем тебе вступать. Дело опасное, Коля, сам понимаешь. Подумай. Потом сообщишь решение.

— Я и сразу скажу. Согласен! Не могу больше быть лагерной скотинкой и ждать, когда поведут на бойню.

Михайлов помолчал.

— Ну, что ж, поздравляю. Вот тебе первое задание…

Руководителями небольшой подпольной группы оказались, кроме Михайлова, майор Перекрестов и капитан Еренков. Чувствовалось в них то, что некоторые заключенные успели уже утратить, — несломленность, твердость духа.

Руководители группы постепенно проверяли, подбирали тех, кто и в плену оставались настоящими советскими людьми.

Группа перерастала в разветвленную организацию, охватывая весь лагерь. Две власти были здесь, за колючей проволокой: фашистская — и тайная, но набирающая силу власть подпольщиков-коммунистов.

Расширение деятельности становилось опасным. И все же подпольная организация действовала.

7 ноября 1941 года у нар Михайлова собрались, негромко, полушепотом спели «Интернационал». Михайлов коротко сказал о том, что немцы уже под Москвой, но столица выстоит, и о Москву фашистская армия разобьет себе лоб.

Заговорили наперебой, душевно и открыто. Каждому хотелось сказать что-то свое, что передумал за эти несколько страшных месяцев и перечувствовал, каждый радовался, что можно вот так собраться и поговорить, забыв о колючей проволоке, не боясь коменданта и пулеметов.

Знали, что среди тех, кто остался по темным вонючим углам на нарах, могут оказаться и трусы, и предатели, но как-то не хотелось в такой день бояться. Хватит, натерпелись, сегодня на нашей улице праздник.

…В декабре сорок первого года в лагерь приехал вербовщик из немецкой разведывательной школы. К нему вызывали в канцелярию без всяких объяснений и не разрешали потом разглашать. Уже вызывали нескольких ребят из организации. Михайлов сказал Смеречинскому:

— Подпольная организация поручает тебе, если вызовут, согласиться.

— Да ты в своем уме?

— Ты подожди ерепениться, слушай, что тебе говорят. Это единственный реальный шанс вырваться отсюда. Там, в разведшколе, продолжай наше дело, создавай боевую группу. А дальше, когда забросят в наш тыл, явишься, доставишь рацию и сведения, которые удастся раздобыть. Представляешь, какой удар по фашистам? Могу тебе сказать, что такие же задания получили все члены нашей организации.

Это предложение сначала ошеломило Николая. Но он уже привык верить Михайлову и, крепко обдумав, пришел к выводу, что, действительно, это отличная, хоть и рискованная возможность. И вскоре он с некоторым удивлением уже почувствовал, что с нетерпением ждет, когда его вызовут.

В эти дни произошла трагедия. Охраной был обнаружен подкоп. Кто-то пронюхал-таки и выдал руководителей подпольной организации. На территорию лагеря примчались машины гестаповцев, на плацу выстроили всех заключенных, и переводчик прокричал фамилии:

— Михайлов, Перекрестов, Еренков. Выйти из строя!

Гестаповцы подскочили к руководителям организации.

— Каждый, кто поднимет руку на Великую Германию, подлежит уничтожению, — мерно, как автомат, расхаживал перед строем комендант. — Сейчас расстреляют этих троих большевиков. Предупреждаю: если мы узнаем, что большевистская деятельность не прекратится, расстреляем всех поголовно.

Смертельная пустота отделила строй от тех троих, обреченных. Но не было животного ужаса в их глазах. Они стояли спокойно, и только у капитана Еренкова непроизвольно дергалась щека.

Взгляд Михайлова Николай Смеречинский поймал в последнюю секунду перед картавой командой гестаповца «Фойер!» Был в этом взгляде приказ:

— Держись. Помни. Замени меня.

Тела расстрелянных фашисты побросали в кузов грузовика, а заключенных погнали в барак. Тупо, чувствуя лишь рвущую душу боль, смотрел Николай на пустые соседние нары. Только что был ставший для него дорогим человек — и его уже нет и никогда не будет.

Но остался его приказ.

…Смеречинского вызвали и повели за колючую проволоку в приземистую канцелярию.

Там сидел за столом сухопарый офицер. Стекла его очков то ли бликовали, то ли просто взгляд у офицера был неуловимо скользким, но на протяжении всего разговора Николай так и не встретился с ним глазами. Поблескивающие холодные стекляшки и размеренный чуть скрипучий голос.

Офицер открыл папку, внимательно просмотрел листок бумаги («личную карточку», догадался Смеречинский) и спросил по-русски, без акцента:

— Хотите служить победоносной Великой Германии?

Смеречинский проглотил слюну. Выдержал паузу.

«Надо чуть потянуть, согласиться не сразу».

— А в чем это будет выражаться?

— Хорошо. Вы, я вижу, человек осторожный. Поскольку этот разговор останется тайной, за разглашение которой вы поплатитесь жизнью, я выкладываю на стол все карты. Я — майор Эймер, один из руководителей разведывательной школы абвера. Вас удивляет, что я говорю по-русски?

— Удивляет.

— До войны я работал в вашей стране в консульствах. И когда я в москвошвеевском костюмчике толкался в толпе где-нибудь у проходной завода или болтал со случайными знакомыми в поезде, меня принимали за русского. Не скрою, я был доволен. Очень доволен. Хотя, сами понимаете, консульский работник был из меня… как это говорится по-русски? Как из собачьего хвоста сито. Я был и есть разведчик… Мы готовим агентов для заброски в Россию. Работа агента, конечно, имеет элемент риска. Но она будет хорошо оплачиваться, и после нашей близкой победы, когда в России установится новый порядок, вы сможете стать состоятельным человеком. Советую вам соглашаться на наше предложение. У вас просто нет другого выхода, вы же человек разумный. Итак?

— Согласен.

— Гут, — довольный Эймер перешел на немецкий и закончил по-русски:

— Сейчас вы вернетесь в свой барак. О нашем разговоре — ни гугу. (Было заметно, что он с удовольствием вставлял русское просторечие). Подпишите вот здесь. Теперь идите. В свое время вы будете вызваны.

Внешне ничто не изменилось в его размеренной лагерной жизни: утренние поверки, беседы коменданта, бурда с кусочком мокрого черного хлеба, работы. После расстрела руководителей подпольной организации еще один расстрел: Пугасий, тоже бывший командир-артиллерист, несмотря на предупреждения организации, разоткровенничался с оказавшимся агентом гестапо Степановым.

…Туманы съели снега. Весенние соки тронулись к кронам деревьев, готовились лопнуть, исходили клеем почки. Нищая, выжженная и униженная природа хотела прикрыть развалины травами и листвой редких, оставшихся в живых деревьев.

Холодная снежная вода хлюпала в прохудившихся сапогах Смеречинского, которые он тщетно пытался залатать по вечерам. Колонну заключенных выгнали на плац. Вместе старались держаться он, Крылов, Федулов, Билан, Пыбченко, Власенко — проверенные ребята, члены подпольной организации. Смеречинский вдруг заметил, что и внешне они как-то выделялись в общей массе заключенных: непотухшими взглядами, даже тем, что старались по мере возможности латать и чистить одежду и обувь.

Ведь Михайлов не раз говорил:

— Вы были и остаетесь командирами Красной Армии. Нельзя опускаться. Нельзя вешать нос. Как бы ни было тяжело, помните: наше дело правое, мы победим. Не можем не победить.

Комендант после очередной длинной беседы о Великой Германии, во время которой заключенные дрожали на сыром ветру, наконец приказал гнать на работы, а Смеречинскому и Крылову сделал знак остаться.

3

Их вывели за ворота лагеря, в канцелярии выдали новую одежду, рюкзаки с продовольствием на несколько дней.

И вскоре они уже были в пригороде Вены — зеленом Брайтенфурте.

Теплая тихая весна опустилась на эту не знавшую бомбежек и пожаров землю. Платаны выбросили сочную листву, оформлялись свечки каштанов, еще день-другой — и среди темной зелени, словно на новогодней елке, вспыхнут белые пирамидки. Птицы гнездились, радостно гомоня.

Этот зеленый рай посреди страшной войны казался Николаю Смеречинскому нереальным. Где-то была его Россия, истерзанная и поруганная, где-то умирали люди, захлебываясь кровью и свинцом. Нет, не мила ему эта ласковая весна.

Под солнцем грелись островерхие черепичные крыши аккуратных домов и белые толстостенные монастырские помещения.

Здесь располагалась разведывательная школа абвера. Смеречинский и Крылов прибыли сюда первыми, а вскоре стали прибывать и остальные курсанты, и не только из Лодзинского лагеря.

И самое главное — сюда удалось попасть многим лодзинским подпольщикам, план Михайлова был выполнен. С первых же дней в осином фашистском гнезде стала действовать боевая, разветвленная подпольная организация.

Руководству абвера такое не могло присниться в самом кошмарном сне: оно само, собственными руками, переместило в свою разведшколу готовую к борьбе организацию антифашистов!

…Начальник разведшколы полковник Анберг во вступительной беседе с курсантами сказал:

— Фюрер, придя к власти, сразу же стал укреплять разведывательные органы. Руководителем абвера был назначен один из самых талантливых наших разведчиков адмирал Канарис, служивший еще кайзеру Вильгельму. Вам не обязательно знать руководителей отделов и групп абвера, но могу сказать, что это — опытнейшие разведчики, бесконечно преданные фюреру. «Абвер должен поражать Россию, как молния» — это слова нашего шефа адмирала Канариса. Наша разведшкола находится в непосредственном ведении одного из подразделений абвера — «Штаба-Валли», который руководит разведкой и подрывной деятельностью в тылу Красной Армии. Вас мы будем готовить по радиоделу и шифрованию, стрельбе, прыжкам с парашютом, вождению автомашины — всему тому, что вам необходимо для успешной работы. Непосредственно вашей подготовкой будет руководить известный вам майор Эймер.

Эймер встал, щелкнул каблуками и сел.

— Заниматься добросовестно. Повиновение руководству школы и инструкторам беспрекословное. Помните, что вы дали подписку служить Великой Германии, и если кто-нибудь из вас захочет обмануть нас, пусть подумает, что его ждет. Отсюда, буду откровенен, только два пути: или нашим агентом, или — смерть для отступников и предателей дела фюрера. Вопросы? Нет вопросов? Встать!

…В монастырском саду яблони уже таили средь темной листвы завязь, которая к осени обратится в сочные сладкие яблоки. Здесь было единственное место, где Смеречинский и Крылов могли поговорить, не опасаясь ушей осведомителей.

Впрочем, теперь они были не Смеречинский и Крылов, а Сагайдачный и Кедров. Командование разведшколы приказало всем курсантам выбрать себе псевдонимы. Подлинные фамилии должны были остаться только в картотеке, хранящейся в сейфе.

Смеречинский выбрал псевдоним «Сагайдачный». Вспомнилась любимая отцовская песня про гетмана Сагайдачного, который едет «попереду» своего войска громить чужеземных захватчиков. Сели, закурили.

— Надо проанализировать последний провал, — озабоченно сказал Николай.

— Да, это удар, — вздохнул Крылов. — Сильный удар. Семерых ребят увезли на расстрел, и не вслепую хватали, все — из нашей организации.

— Провал случайный — или немцам удалось внедрить к нам своего человека? Вот что сейчас главное.

— Гадов мы уже знаем наперечет: Цветков, Огрызко, Семенов, Евтюхин.

— Ну, с этими наши дела не имеют, предупреждены. Конспирацию соблюдаем.

— И все равно есть горячие головы. Вспомни Фильку Межуева: «Я летчик, до костей обгорел, зубами землю грызу — так я фашистов ненавижу».

— Вот и пропал не за понюх табаку.

Друзья задумались, привалившись спинами к плотным яблоневым стволам, слушая шорох молодой листвы. Думали они об одном: опасность явно нарастает, последние недели ходишь, как по острию ножа. Гестаповцам удалось наладить в разведшколе шпионскую сеть. Можно предположить, что те, кого арестовали, пренебрегали конспирацией. Несколько слов в минуту откровенности вроде бы порядочному человеку — а человек этот тут же бежит доносить.

Но почему не арестовали и их, руководителей организации? Может, ребята выдержали пытки и не назвали имен? А может, здесь хитрый ход: пока что оставить руководителей на свободе и проследить их связи, чтобы выловить всю организацию?

Какой тактики сейчас придерживаться? Может, прав курсант Сафонов, который ответил на предложение стать членом организации:

— Я хочу, чтобы вы знали: я не предам и не продам. Но я боюсь, когда слишком много людей знает слишком многое — это опасно, а умирать здесь, в этом вонючем Брайтенфурте, я не хочу. Я сделаю все, когда окажусь там, дома, — явлюсь с повинной. Но — один.

(Через много лет Смеречинский узнал, что Сафонов действительно, будучи заброшен в наш тыл, сразу же явился в советскую контрразведку и выполнял все ее задания.)

Нелегкими были раздумья друзей. Может, не стоит сейчас рисковать, когда остались какие-то недели до заброски? Отсидеться, выждать?

Но в тот день в яблоневом саду они выбрали мужественное решение: продолжать рискованную работу, еще больше ужесточив конспирацию.

«Не время думать о себе. Думайте о деле, — сказал бы Михайлов. — Скоро начнется то, для чего мы и создавали нашу организацию, и каждый перевербованный сможет принести Красной Армии пользу неоценимую».

Вот какое решение было принято в тот день. Организация продолжала работать.

Смеречинский или еще кто-нибудь из руководителей организации прямо говорил человеку, казавшемуся достойным доверия и прошедшему строгую проверку:

— Хочешь загладить вину перед Родиной? Хочешь мстить фашистам?

Кое-кто раздумывал:

— И фашистской шкурой не хочется становиться, но и Анберг прав: явишься к нашим с повинной, а как там посмотрят?

Пытались убедить:

— Всякое может быть, когда явимся домой. Могут сказать, и справедливо сказать: на фронте у тебя было оружие, у тебя были подчиненные. Плохо, значит, воевал. Что из того, что тебя взяли в плен в бою, полуживым? Почему не пустил пулю в лоб?

— Так и скажут, и что на это ответишь?

— Что на это ответишь? Родина есть Родина, на нее не обижаются, она всегда права. Но ты подумай, какой урон можно нанести фашистам: у тебя будут шифры, радиоаппаратура. Это возможность водить фашистов за нос. Одна умело составленная дезинформация отправит на тот свет фашистов больше, чем ты их за всю войну увидишь. Заставить тебя мы не можем. Но если ты остался советским человеком, если хочешь помочь Родине — вступай в нашу организацию. Мы постараемся устроить так, чтобы в каждую забрасываемую группу попадал и наш человек.

Арестов больше не было. Стало ясно, что фашистам не удалось проникнуть в сердце организации. Курс подготовки заканчивался. Скоро курсантов начнут забрасывать в тыл Красной Армии.

Положение дел на фронте в это время, летом 1942 года, было трудным, сложным. Подпольщики знали об этом из передач московского радио, которое удавалось слушать регулярно.

А возможность эта появилась так.

Несколько курсантов, членов организации, помогали двум пожилым сестрам — учительницам Матильде и Марте Коблингер по хозяйству: вскопать огород, обрезать яблони, да мало ли работы для истосковавшихся по мирной работе рук?

Руководство разведшколы поощряло знакомство с брайтенфуртским населением. Анберг не раз говорил: «Смотрите, какая у нас, немцев, культура, учитесь, пригодится, когда после нашей победы сами захотите стать владельцами имений».

Но, разумеется, курсанты не должны были и намекать местным жителям на то, чем они занимаются за монастырскими стенами и на полигонах.

Через несколько месяцев знакомства, приглядывания друг к другу пожилые учительницы уже в открытую говорили, что они, австрийки, далеко не в восторге от Гитлера и его порядков, и признались, что не подчинились приказу властей и не сдали радиоприемник, а установили его в подвале дома и слушают запрещенные передачи.

— Мы верим, — военные люди не сделают ничего дурного, не злоупотребят нашим доверием.

И, поскольку посещение учительниц не вызывало подозрений, стали постоянно слушать Москву.

Сообщения были безрадостными. Немцы наступали на юге. Оставлен Ростов. Чувствуется по всему, что они уже за Доном, у Сталинграда.

— Может, не стоит такие вести распространять среди подпольщиков? — раздумывали руководители организации. — Кто-нибудь заколеблется, решит, что немцев все равно не пересилишь.

И снова они как бы советовались с тем, кто создал их организацию. Теперь, вспоминая Михайлова, они все больше понимали, каким мужественным и дальновидным был этот человек, как многому успел он их научить. Можно убить коммуниста, но убежденности его — не убить.

— Один восточный мудрец учил, — часто говорил Михайлов: — «Правда исцеляет раны, которые сама и наносит». Поэтому всегда говорите людям правду, какой бы горькой она ни была. И помните: мы победим. Иначе быть не может.

Вот для этой победы и боролась подпольная организация.

Смеречинский очень старался быть в числе самых успевающих курсантов: больше шансов, что забросят первым. Ему было и легче, чем многим другим, потому что не только вождение автомобиля, но и стрельба, радиодело и прыжки с парашютом были знакомы ему еще по службе в армии. Некоторые инструкторы его выделяли, особенно шумливый любитель пива, типичный баварец, инструктор по радиоделу.

— Карашо, карашо, — похваливал он, прикрыв глаза, слушая выстукиваемую морзянку.

Учебный день курсантов был заполнен до отказа, программа выполнялась успешно, инспекторские проверки из «Штаба-Валли» неизменно показывали: Брайтенфуртская разведшкола работает хорошо, будущие агенты овладевают всеми необходимыми навыками и знаниями.

Это была одна, видимая жизнь разведшколы.

Но фашистам так и не удалось дознаться до другой, не видимой им жизни. Это кажется почти невероятным, но факт: подпольная организация, созданная Смеречинским, Крыловым, Федуловым, Биланом, смогла практически парализовать работу разведшколы абвера!

Ни один из десятков выпускников разведшколы Брайтенфурта, заброшенных в тыл нашей армии, не работал на фашистов: многие были членами подпольной организации, сразу же по установленному паролю являлись в органы госбезопасности и включались в радиоигру, передавая специально подготовленные Генштабом сведения. А тех, кто хотел служить Гитлеру, вылавливали прямо у места приземления или давали им возможность, к примеру, по заданию абвера пробраться к Смеречинскому и потом выйти в эфир, подтверждая, что он работает не под контролем советской контрразведки.

А знали наши чекисты все о забрасываемых агентах абвера потому, что имели… полную картотеку агентов, подготовленных в разведшколе Брайтенфурта!

Подпольщикам представился случай — Случай с большой буквы — добыть важнейшую информацию, о которой потом в Москве один из руководителей нашей контрразведки сказал Смеречинскому и Крылову:

— Считайте, что вы привезли с собой эшелон золота, настолько драгоценны ваши бумаги.

При всей педантичности немцев, при всей продуманной до тонкостей системе фашисты допустили такой промах, что оставалось только диву даваться: однажды забыли закрыть сейф.

Это было настолько неправдоподобно — ключ, торчащий в сейфе, что Смеречинский, случайно заметивший это, остолбенел.

— Провокация, — решил он. — Очередная «проверка на вшивость», как любит выражаться Эймер.

В косом луче заходящего солнца толкался столб пылинок, в углах комнаты накапливались сумерки. И освещенный солнцем ключ поблескивал так заманчиво!

Помещение разведшколы уже опустело, офицеры-инструкторы, закрыв свои сейфы, разошлись и разъехались по домам.

Смеречинский заставил себя отвести глаза от ключа, тихо вышел в коридор. Осмотрелся. Ни души.

— Для провокации — слишком грубо сработано, — лихорадочно соображал он. — Отпечатков пальцев я не оставлю. Кто-нибудь из наших ребят перекроет вход и, если заметит что-нибудь подозрительное, даст сигнал, я успею выскользнуть в соседнюю комнату, там по вечерам иногда занимаются курсанты, так что алиби будет обеспечено.

Так, теперь — действия унтер-офицера, ведающего картотекой. Если просто забыл ключ, то, обнаружив это, шума поднимать не будет, побоится наказания. Это нам будет на руку.

Рискнуть или нет?

Поймают — расстрел. Да еще перед этим будут пытать. Зверски пытать.

Но ведь там, в сейфе, — картотека, это известно точно.

Рискну!

Быстро разыскал нескольких надежных товарищей — Крылова, Билана, Федулова, — объяснил каждому его задачу.

До сих пор оставшиеся в живых подпольщики Брайтенфуртской разведшколы, встречаясь, только гадают: случайно, по рассеянности или нарочно, о чем-то догадываясь и желая помочь, оставил тот унтер-офицер ключ в сейфе?

Они, лихорадочно торопясь, переписывали на тонкую, почти папиросную бумагу содержавшиеся в картотеке сведения о трехстах курсантах разведывательной школы.

Смеречинский и его друзья, спрятав списки в надежном тайнике, долго удивлялись своей удаче. Полные анкетные данные и к тому же пометки карандашом о предполагаемом задании и месте выброски! Теперь только бы доставить ценнейшие сведения в Москву!

…Нетерпение. Оно все чаще овладевало Смеречинский в последние недели. Курс лекций и практические занятия закончились. Когда же их будут забрасывать за линию фронта? Чего фашисты тянут?

Уже кончилось лето 1942 года, когда Смеречинского и Крылова вызвали, наконец, к начальнику разведшколы. Анберг впервые поздоровался с ними за руку. Чтобы подчеркнуть торжественность момента, он встал на фоне большого портрета Гитлера.

— Вас двоих как лучших курсантов нашей разведывательной школы и к тому же, по наблюдениям инструкторов, хорошо понимающих друг друга, а это очень важно при работе в паре, принято решение забросить в тыл Красной Армии первыми. Поздравляю вас!

Смеречинский и Крылов вытянулись. Анберг, цепко заглядывая в глаза, протянул на прощание каждому руку.

— На изучение задания — три дня, с вами займутся специалисты из разведцентра. Потом получите радиоаппаратуру, оружие, деньги. Вылет — ночью с двадцать седьмого на двадцать восьмое. Желаю успеха. Высоко держите честь Брайтенфуртской разведшколы…

На последнем собрании подпольщиков придумали пароль, который Смеречинский и Крылов передадут советской контрразведке и по которому будут принимать тех, кого немцы будут забрасывать позже. Пароль простой: «СК», по начальным буквам их фамилий.

4

…Последние дни и часы на вражеской земле. Только бы выдержать, только не сорваться, как сорвался курсант Иван Тютюников, член подпольной организации, у которого сдали нервы: увидев, как эсэсовец расхваливает снимки казней советских людей, он швырнул гранату в толпу офицеров-эсэсовцев, потом выхватил у солдата автомат и до последнего патрона вгонял очереди в зеленые и черные мундиры.

Только бы выдержать, а там через несколько часов — родная земля.

Эймер прощался долго, тряс руку, прочувствованно напутствовал, даже прослезился слегка. Наконец захлопнулась дверца; «Хейнкель-111» побежал по дорожке, все быстрей и быстрей — и вот они уже в ночном небе.

Вошли в облака, и почти весь полет иллюминаторы были словно зашторены облачной мглой: ни звезд, ни огоньков на земле, никакой ориентировки. Потом, после дозаправки, полетели дальше, также в облаках.

…Когда они приземлились, уже светало. Едва погасив и сняв парашюты, они увидели сквозь редкий кустарник бегущих к ним белобрысых мальчишек, нескольких красноармейцев и старшего лейтенанта, по три «кубаря» в петлицах.

Свои! Через столько месяцев снова увидеть своих! Смеречинскому хотелось броситься к ним, обнять всех, расцеловать.

И вдруг он отчетливо услышал, как один из мальчишек, которых отгонял красноармеец, обиженно крикнул:

— Абер вир воллен аух зеен!

«Но мы тоже хотим посмотреть», — автоматически перевел Смеречинский.

Страшная догадка мелькнула: провокация! Летчики сделали большой круг и выбросили их где-то в Германии.

Крылов тоже понял все. И тогда они выхватили пистолеты и, не сговариваясь, задыхаясь от ненависти, стали палить в «красноармейцев» и «старшего лейтенанта». Те залегли, но отстреливались неприцельно, слишком высоко.

— Что, сволочи, взяли? — кричал Крылов. И ругался зло, матерно.

Минут через пять стрельба с той стороны, как по команде, стихла, и раздался знакомый голос Эймера:

— Сагайдачный! Кедров! Не стреляйте. Проверка. Вас выбросили недалеко от Брайтенфурта, вы у своих.

Радостно улыбающаяся рожа Эймера осторожно высунулась из-за кустов. Влепить бы всю обойму в эти очки, в этот золотозубый рот!

Как этот фашистский гад искренне жал им руки, как пустил слезу несколько часов назад, провожая их в полет, как разыграл встречу с «красноармейцами»!

И как близок был провал!

Да, врага нельзя недооценивать, он хитер и умен. И, чтобы добиться своего, надо быть еще хитрее и умнее.

Смеречинский и Крылов отшвырнули пистолеты.

«Красноармейцы» во главе со «старшим лейтенантом», погрузив раненого («Будут помнить», — злорадно подумал Смеречинский), уже усаживались в подкатившую машину с эсэсовским номерным знаком.

А Эймер просто сиял, пожимая парашютистам руки. Его воспитанники не подвели, как это случалось иногда при подобных инсценировках. Тогда был разговор короткий: к стенке — и «фойер!»

…После этого началась подготовка к настоящей заброске.

Их доставили в Варшаву. Здесь прошли последнюю «шлифовку». Отрабатывали «легенды», с помощью которых они должны были внедриться в советском тылу, проверили все детали: командирскую форму, документы, знание местности в том районе Рязанщины, куда их предполагалось забросить. Их вооружили и полностью экипировали.

И снова взревел моторами «хейнкель». Промежуточная посадка — в Смоленске. Взлетели. Судя по звездам — почти точно на восток.

Они сидели рядом, прижавшись к дюралюминиевому борту, и даже через парашюты спинам передавалась дрожь от ревущих моторов. Слабая лампочка едва освещала их лица, и незнакомый им сопровождающий — офицер немецкой разведки — не мог понять, дремлют эти русские или просто думают о чем-то, прикрыв глаза.

Знал бы он, о чем они думают!

Миновали линию фронта, и теперь они летели над не занятой врагом землей.

Сопровождающий озабоченно посмотрел на часы и, топая сапогами по металлическому полу, прошел к летчикам. Вернулся.

— Приготовиться!

Смеречинский и Крылов переглянулись. Смеречинский кивком показал:

— Ты — первым.

Офицер еще раз взглянул на часы, на предрассветную землю в открытой им дверце, где-то там было рязанское село Долгинино — точка их заброски.

— Пошел!

Крылов шагнул и исчез в темном провале. Смеречинский тут же за ним — надо приземлиться рядом, чтобы долго не искать друг друга.

Тело почувствовало знакомый рывок: парашют раскрылся. Быстро ушел, затих гул самолета.

Смеречинский угадал под собой лесной массив. Его пронесло чуть дальше, к поляне. Заученным движением спружинил ноги, потом поднялся, подтянул купол парашюта, погасил его.

Прислушался — в утренней тишине кукует кукушка. Как в детстве. Она куковала ему много-много лет жизни. Теперь он по-настоящему ощутил себя дома.

Подал условный сигнал, и вскоре затрещал мелкий кустарник: Крылов.

Молча обнялись. Говорить не могли. Вырвались. На Родине.

Решили подождать, когда совсем рассветет. Легли на расстеленные парашюты и смотрели на розовые и желтые облака. На востоке проклюнулся багровый краешек солнца, и сразу хлынул свет и настало утро.

Они вышли к селу, нашли председателя сельсовета — нервного, замороченного делами инвалида.

— Здравствуйте! Мы добирались издалека, нам надо срочно в Рязань.

— Как добирались, так и дальше добирайтесь, — проворчал тот.

Смеречинский и Крылов переглянулись, улыбнулись: точно, прибыли домой, в Россию.

Дозвонились до Рязани в органы госбезопасности. Оттуда прислали машину. А потом их срочно доставили в Москву.

Смеречинский, развернув рацию, отстучал в фашистский разведцентр радиограмму: «Приземлились благополучно. Приступаем к выполнению задания».

Анберг и Эймер были награждены своим начальством орденами.

5

Смеречинский и Крылов прибыли на Урал, где они по приказу абвера должны были развернуть свою шпионскую деятельность. Давая это задание, фашисты учли, что здесь, на Урале, Смеречинский служил, и места ему знакомы.

К району Урала у фашистской разведки были особые интересы. Урал был ближайшим тылом Красной Армии, базой вооружений, узлом важнейших транспортных путей и местом формирования воинского пополнения.

Своим агентам абвер давал известную самостоятельность действий. В зависимости от обстановки они должны были добывать и радировать сведения об оборонной промышленности, войсках, устраивать диверсии, принимать новых агентов и связных.

Только непосвященному человеку, крутящему верньер настройки и натыкающемуся на бойкий перестук морзянки, кажется, что все радисты работают в эфире совершенно одинаково.

Но чуткое ухо специалиста точно зафиксирует и отличит даже от самых похожих «почерк» именно того, кто сейчас где-то за тридевять земель отсюда сидит у аппарата и, легко обхватив тремя пальцами ключ, быстрыми, почти неуловимыми движениями гонит в эфир точки и тире.

«Почерк» Смеречинского был изучен и записан на пленку фашистской разведкой.

Поэтому никому другому работать на ключе было нельзя.

Смеречинский по указанию советской контрразведки радировал, что, расставшись с Крыловым, перебирается в Чкалов, так теперь назывался город, в котором он служил до войны. А вскоре в одной из радиограмм сообщил адрес дома на окраине, в котором он обосновался, используя подготовленные абвером документы и «легенду» — фальшивую биографию.

Тихий степной город, в основном одноэтажный, снега заметали по самые крыши. Среди пухлых голубых и розовых сугробов петляли хрусткие тропинки. Зимы в войну стояли почему-то очень морозными, может, так казалось из-за того, что с топкой было плохо, особенно мерзли эвакуированные.

А короткой бурной весной головокружительно пахла и буйно цвела в палисадниках сирень.

Потом наваливался памятный Николаю Ивановичу зной.

Он обрывался осенними дождями, непролазная грязь сразу же заполняла город.

И снова крепкая, ядреная зима.

Катились месяцы, менялись времена года. Город формировал и отправлял на фронт все новые воинские части, выпускал все больше оружия и боеприпасов.

И вел незримую войну.

С антенны радиоточки на окраине уносились в эфир шифровки. А за тысячи километров отсюда, в фашистском разведцентре, радовались, принимая донесения, срочно расшифровывали их и докладывали высокому начальству. И, попав в ловушку, терпели крупные военные неудачи.

Кроме того, руководствуясь полученными данными, с вражеских самолетов сбрасывали по ночам над нашей территорией диверсионные группы, но заданий они выполнить не могли, потому что на месте приземления их тут же вылавливали.

Одно из таких «тихих» сражений чекисты выиграли в степях южнее Оренбурга.

Почему фашистов заинтересовал этот пустынный район почти за тысячу километров от фронта, вдали от заводов и расположений воинских частей?

Чтобы ответить на этот вопрос, вспомним, что один из главных стратегических ударов немцы наносили на Северном Кавказе, чтобы отрезать бакинские нефтепромыслы — основную нефтяную кладовую страны. Ведь эта война была первой в истории «войной моторов», и без горючего становились просто беспомощной грудой металла танки и самолеты, останавливался транспорт.

К тому времени, когда Смеречинский обосновался в Оренбурге, немцы Баку отрезали. Жизненно важными становились такие промыслы, как Эмбинский в Казахстане. От него на территорию Оренбуржья, к Орскому нефтеперерабатывающему заводу, был протянут нефтепровод. И промысел, и завод охранялись, но нитка нефтепровода была уязвима: на сотни километров в степи и полупустыне не поставишь постоянную охрану.

И фашисты разработали план крупной диверсионной операции. Удачные взрывы на трассе на какое-то время лишили бы Красную Армию орского бензина.

Операция эта разрабатывалась на основе данных, полученных разными путями, в том числе и донесений таких внедренных в советском тылу агентов, как Смеречинский.

Ночью над степью на большой высоте раздалось гудение авиамоторов. Пожалуй, никогда фашистским летчикам не доводилось выбрасывать десант так далеко на востоке, в глубоком советском тылу, и поэтому они особенно внимательно вычисляли, когда будут над расчетной точкой.

Внизу, в темноте, советская земля. Ни огонька. Пилот взглянул еще раз на светящийся циферблат часов и отдал команду. В открывшийся люк один за другим вываливались диверсанты, пошли вниз парашюты с взрывчаткой.

Гул моторов удалился на запад и затих. Парашютисты медленно плыли к земле. Они были опытными диверсантами, готовыми ко всяким неожиданностям, но все же они и представить не могли, что внизу все готово к встрече незваных гостей, район их приземления был оцеплен. Ведь чекисты точно знали место и час.

Диверсантов удалось выловить быстро. С подъездных путей Орского нефтеперерабатывающего по-прежнему уходили к фронту эшелоны цистерн с горючим.

К Смеречинскому являлись и связные с заданиями, оружием и фальшивыми документами.

В тихий домик на окраине Оренбурга прибывали и агенты, которым он должен был помочь укорениться на советской земле. Понятно, что все они тут же попадали под опеку чекистов.

Никто не может подсчитать точно, какой нашей военной силе соразмерны были «удары» радиоточки из Оренбурга — полку, бригаде, дивизии, но она действовала, и очень активно, почти до конца войны и внесла в общую нашу Победу свою долю.

Дело, начатое когда-то Михайловым и его сподвижниками и продолженное Смеречинским, Крыловым, Федуловым, Биланом и многими другими, разрасталось.

Чины из абвера получали все новые награды за вербовку, подготовку и заброску все новых агентов.

А десятки этих агентов, только успев приземлиться, являлись в нашу контрразведку и включались в радиоигру с фашистским разведцентром.

* * *

В Оренбурге, там, где проспект Победы взбегает на один из городских холмов, живет пожилой человек. Соседи по дому знают его как тихого вежливого пенсионера, который уже изредка выходит во двор подышать воздухом, тяжело опираясь на палку: стал побаливать, жизнь прожита нелегкая.

Кто не знает о его прошлом, может принять его, ну, скажем, за бывшего бухгалтера, всю жизнь видевшего лишь счеты, карандаш, резинку и черные сатиновые нарукавники.

Но Николай Иванович Смеречинский недаром живет на проспекте, который носит имя Победы.