ГОЛЫЙ ДОБЫВАЕТ СЕБЕ СОРОЧКУ
Наконец медаль получил и Божко. И хоть обещал Сокальский, что после награждения наступит сладкая жизнь, но она стала еще горше. Нелегко было пану следователю.
За последний месяц он здорово похудел и состарился. Лицо побледнело. Теперь следователя мучили сомнения: два года служил верой и правдой, а зачем? Днем ходил точно лунатик, стараясь уйти от прошлого, а оно, как призрак, преследовало его. Ночью не мог уснуть, сон пропадал, и вдруг возникали замученные, обреченные, повешенные. Приходили незвано, непрошено, ничего не спрашивали, ни о чем не просили. Молча выходили из углов и в упор глядели на следователя районной полиции. Гнал он их от себя, а они стояли — стояли измученные, окровавленные, с перекошенными от нечеловеческих пыток глазами и подолгу, упрямо смотрели на него…
Не выдерживали нервы у следователя.
— Чего вам от меня надо? — как-то после бессонной ночи закричал он.
И в комнате шепотом ответило эхо:
«Мщения…»
А однажды пришел и тот, с татуировкой на руке. «Шагула!» — сразу узнал его Божко.
«А ты чего?» — ужаснулся он.
«За что вы меня?.. — шепотом спросил убитый. — Я же был ваш. Под Житомиром командира орудия сержанта Воронина, раненного, в окружении бросил, из Красной Армии дезертировал. Разве Сокальскому и вам я не преданно служил? Сколько людей продал, а вы мне чем заплатили?.. Просил землицы, а вы мне — пулю в лоб…» Шагула шагнул к Божко и осторожно присел на край кровати. Следователь отшатнулся от него и проснулся в холодном поту…
Немцы отступили за Днепр. Если рано утром хорошо прислушаться, то можно услышать — там, на Днепре, как какой-то великан крутит гигантские жернова войны.
Нет, не радовал сейчас следователя приказ о награждении его медалью. Божко ждал ее немного раньше. А теперь для чего она ему? Лишнее доказательство верной службы врагам Советской власти. Мысленно он уже не считал немцев освободителями. Он называл их, как и все население, оккупантами. На службе чувствовал себя подавленным и вялым. Снова тянуло в лес, где проработал почти двадцать лет, где знал каждую поляну, каждую тропку. Хотелось бросить все это и убежать туда, где никто не обидит, где ничто не напомнит ему о двух годах крови и страданий.
«Не обидит, говоришь?» Перед глазами следователя встал окровавленный Борко.
«Не напомнит?» — спрашивает Молчан.
«Я ведь не только смерть сеял, не только кровь проливал, — оправдывается Божко, — я и добро людям делал…»
«А что?»
«Я же пионера от смерти спас…»
«Какого?»
«Ну того, мальчишку из Ольшаницы… Бучацкого… Да-да, кажется, Володей его зовут…»
Следователь встал из-за стола, подошел к окну и долго смотрел, как тополя тихо роняют на землю мертвые листья.
«Надо вызвать его к себе, поговорить, напомнить. Может, пригодится».
Скрипнула дверь. Божко вздрогнул и быстро повернулся. Просунув голову, в кабинет заглянул полицай.
— Чего тебе?
— К вам пришли.
— Кто?
— Говорит, по секретному делу.
— Давай!
Следователь пригладил левой ладонью брови, потер виски и сел за стол. Приняв серьезный вид, он деловито склонился над бумагами. А когда поднял глаза, то увидел перед собой незнакомого мужчину в брезентовом плаще. Глубоко запавшие глаза его враждебно глядели на следователя, правую руку он держал в кармане. Это насторожило Божко, и он его спросил:
— Что тебе?
— Большой секрет.
— Тогда садись.
Но неизвестный по-прежнему стоял, продолжая держать руку в кармане. Божко заволновался и поднялся.
— Чего ты? — повысил голос. Неизвестный резко выдернул руку из кармана.
— А вот чего! — наставил он на следователя пистолет.
«Вот оно, мщение…» — промелькнула молнией мысль.
Божко присел, рванулся из-за стола, прыгнул вперед и ловким движением сбил направленное на него дуло. Правой рукой схватился за пистолет, левой — сильно сжал незнакомца за горло.
Не ожидая такого решительного нападения, тот упал и потянул за собой следователя. Божко старался вырвать пистолет, но неизвестный крепко держал его.
«Только не кричать, не звать на помощь! — лихорадочно пронеслось в голове следователя. — Это или моя смерть, или спасение. Лучше я его сам обезоружу. Потом допрошу и сразу же отпущу. Пускай идет, откуда пришел. Во время расплаты у меня будет два спасенных человека: Бучацкий и этот…»
Следователь и неизвестный катались по полу кабинета, тяжело дышали, хрипели. Божко сдавал.
Отпустив горло неизвестного, Божко обеими руками вцепился в пистолет. И вдруг внезапно раздался выстрел.
Неизвестный охнул, сразу обмяк и разжал руку. Божко вскочил на ноги и, держа наизготовку оружие, встал над ним. Дрожали колени, во рту пересохло, лоб покрылся каплями соленого пота. Ногой толкнул еще податливое мертвое тело. К столу медленно поползла узенькая струйка крови.
Скрипнула дверь. В кабинет вбежали часовой, начальник полиции Сокальский, следователь Корчак.
Сокальский посмотрел на Божко, сразу побледнел и бросился к нему:
— Иван Ефимович! Вы живы?
— Еще немного, и уже был бы мертвым, — облизав сухие губы, перевел дыхание Божко.
— Не может быть, не может быть.
— Вы жалеете, что я не убит?
— Что вы, Иван Ефимович! Как вы могли так подумать! — замахал руками Сокальский.
Потом подошел поближе и торжественно сказал:
— Поздравляю вас, Иван Ефимович! Обезвредили еще одного сельского коммуниста. Пускай околеют все, как этот. Имейте в виду, сегодня же о вашем подвиге будет известно самому пану гебитскомиссару.
— Не надо, — лениво и безразлично ответил Божко. — Хватит с меня ваших наград! — повысил он голос. И сразу почувствовал, что сейчас сорвется, и, не в силах сдержать себя, закричал: — Хватит!
— Я вижу, вы сильно взволнованы, — спокойно сказал Сокальский. — Я понимаю, вам грозила смерть… Но в присутствии подчиненных вести такой разговор о награждении не следовало бы. Вы подаете плохой пример. Об этом тоже будет известно. Не пану гебитскомиссару, а пану гебитсполицайфюреру.
— Ваше дело…
— Не мое, а наше, общее, — поучал Сокальский.
— Не делайте этого, Михаил Кононович. Не надо, — тихо произнес Божко и устало присел на стул.
— Не надо, говорите? — угрожающе спросил Сокальский. — Почему не надо? Вам все сходит. А меня это не устраивает. Кто родился не в рубашке, тот должен ее сам добывать. А я вот родился без нее. Совсем голым. Понимаете, го-лым. Поэтому и добываю ее.
— Снимая с ближнего… — отрубил Божко.
— А ты? — побагровев от злости, вспыхнул Сокальский. — А вы? Я могу припомнить, как и вы ту рубашку добывали…
Да-да, и тоже с ближнего!.. Давно вы христосиком стали? За шкуру свою боитесь, Иван Ефимович? Сладеньким хотите быть? А доносы гебитскомиссару кто пишет? А начальником полиции кто хочет быть? А кто «на собственное усмотрение», как вы писали, выловил комсомольцев и отправил их на виселицу? А операцию «Шверт», а моего лучшего агента Шагулу забыли? Сами себе яму роете! Пан Штельцер лучше знает Сокальского, чем вы все, вместе взятые, так что тайных донесений на меня не потребуют. Моему успеху завидуют все. В том числе и вы, Иван Ефимович. Но имейте в виду, что у нас с вами больше врагов, чем друзей. Зачем вам эта мышиная возня?
Следователь съежился, как под ударами хлыста.
— У вас, Михаил Кононович, есть основания сомневаться в моей верности нашему общему делу? — пошел на примирение следователь. — Этот труп, — ткнул пальцем, — свидетельствует о том, что я до последнего дыхания предан фюреру.
— В отношении вас у меня нет никаких сомнений, — махнул рукой Сокальский. — Но характер у вас тяжелый. — Потом обратился к Корчаку и дежурному полицаю: — Выйдите!
Плотно прикрыл за ними дверь, сел напротив Божко.
— Ссориться нам, Иван Ефимович, нет никакого смысла! Только прошу вас: поддерживайте мой авторитет снизу, а я буду защищать вас сверху. Не сейте раздора. Помогайте мне. Врагов и завистников у нас с вами хоть отбавляй. Продвигаясь вперед, всегда наживаешь врагов. Но я никогда их не боялся и не боюсь. Я им еще покажу! Шеф меня поддерживает. Обещал через месяц «мерседес» черного цвета передать в мое личное распоряжение.
— Вы до сих пор бредите легковой машиной?
— Живой о живом думает, Иван Ефимович. Вот тем, что на площади повесили, и этому, что на полу валяется, им уже ничего не надо.
Наступила тишина. И лишь большая зеленая муха, угодив в паутину, надоедливо жужжала за портретом Гитлера.
— Суровое время наступает, пан начальник, — первым нарушил молчание следователь. — Сейчас такое время, что надо во что бы то ни стало заиметь лисий хвост и волчью пасть…
Убитого обыскали. Вывернули карманы, ощупали каждую складку одежды, раздели догола, осмотрели портянки, проверили голенища старых кирзовых сапог. Самосад в сатиновом сером кисете, огниво, кусок газеты «Новое украинское село» для цигарок. Бумажка, а на ней карандашом нарисована схема Ракитного и три серых крестика — квартиры Сокальского, Божко и бургомистра Пустовета.
И напечатанная листовка: «Ко всем полицаям….» Какой-то Хитриченко писал:
«…Предлагаю задуматься над тем, что прочтете.
…Красная Армия, освободив тысячи населенных пунктов, продвигается на запад. Близок час уничтожения немецкого фашизма. Тысячи партизанских отрядов бьют врага с тыла.
…Вам не следует забывать, что, ведя борьбу против партизан, вы тем самым помогаете фашистам отправлять в Германию ваших братьев и сестер, расстреливать советских людей, сжигать села. Я уполномочен товарищем Ковпаком уверить вас в непобедимости наших отрядов.
Не стреляйте в партизан, переходите на нашу сторону. Партизаны уничтожают только тех, кто будет сопротивляться, кто навсегда продал Отчизну, свой народ и стал немецким прихвостнем. Всех, кто честно пришел к нам, Отчизна простит.
Тех, кто будет сопротивляться, уничтожим. Нас много, и весь народ с нами…
Прочитай и передай другому…»
Докладную записку о том, что произошло, листовку-обращение, оружие, схему городка с вестовым отправили гебитсполицайфюреру.
…В тот вечер Сокальский вернулся домой злым. Огрел палкой пса, ластившегося к хозяину, обругал жену, приказал подать ему водки.
Опорожнил два стакана. Голова сразу пошла кругом, привалился на стол.
— Такой план… про…валился, — едва ворочал языком Сокальский.
И в затуманенной голове отрывками одна за другой вырисовывались картины недавних дней, когда еще только-только рождался так неожиданно провалившийся план. А как хорошо было все придумано!
…Вызвал начальника полиции гебитскомиссар Штельцер в Белую Церковь. Ожидал его Сокальский в приемной до самой ночи. Наконец произошел разговор. Да разве это разговор? Кричал пан Штельцер. Грязной свиньей обзывал его, начальника районной полиции, человека, перед которым весь район дрожал. Угрожал расстрелом, пугал снятием с должности. Сокальский сидел на стуле, как черт на сковородке. За что такая немилость? Ну конечно же, во всем Божко виноват! Не иначе как его докладная записка гебитскомиссару. И Штельцер действительно показал заявление с жалобой на Сокальского… А под конец беседы гебитскомиссар сказал:
— Если так и дальше будешь работать, сниму с должности, будешь рядовым полицаем, а начальником назначу Божко. У него голова на плечах, а у тебя?..
Как вспомнит Сокальский эти слова, так кровь к голове приливает, сразу в жар бросает.
— Своими дрязгами губите все дело, — раздраженно говорил Штельцер.
— Это неправда, пан гебитскомиссар, — пробовал оправдаться Сокальский. — У нас единство. Мы советуемся…
— Советуетесь! Как кошка с собакой?..
Всю дорогу, до самого Ракитного только и думал о Божко — что ему сделать, как «отблагодарить». В голове мысли роились, как осы в потревоженном гнезде…
Совсем потерял покой Сокальский. Не знал, откуда ждать новой напасти — или от партизан, или от гебитскомиссара, или от Божко. Подозрения и постоянный страх постепенно рождали в нем лютую злобу. Не раз закрывался на ключ, доставал фотокарточку своего врага — завистника Божко и, тыкая ему под нос шиш, плевал прямо в лицо. «Эх, — вздыхал он, — если бы был жив Шагула! Он для меня бы все сделал. Хороший агент был, а погиб из-за этого проклятого следователя».
Через неделю после разговора со Штельцером Сокальский пришел домой поздно ночью. Только сел ужинать, как во дворе залаяла собака, загремела цепь. В дверь кто-то осторожно постучал. Вышел в сени. Долго стоял, прислушивался.
— Кто там? — наконец спросил он, набравшись смелости.
— Это я, бедолага ваш Алекса, из-под Кобыляк.
И вспомнил Сокальский «бедолагу». Год тому назад случайно повстречался с ним в Черниговских лесах. Тогда немцы на партизан все силы бросили. Были полицаи и из Полтавщины. Сокальский сошелся с одним из них — Алексою, который прихватил с собой две грелки с самогоном… Заболел Алекса в лесах расстройством желудка и отослали его, беднягу, домой. А Сокальский со своими полицаями едва живым вышел. Как вспомнишь об этом, мурашки по коже пробегают.
Открыл дверь, сказал хмуро:
— Проходи!
Грязный, осунувшийся, вошел Алекса в хату,
— Дали бы белье какое-нибудь. Вши совсем заели, — сказал он вместо приветствия. И попросил поесть…
А потом, уже сидя за столом во всем чистом и с аппетитом уплетая борщ, Алекса жаловался:
— Мы же им и душой и телом служим. Вместе с ними и отступали на правый берег. А они возле Переяслава отобрали у нас лошадей, продукты и послали под Ржищев окопы рыть. Голодом морили, издевались. К своим податься — страх за душу берет. Не простят ведь, а? С немцами — тоже верная смерть. Эх, собачья наша жизнь! Вот вспомнил, что вы в Ракитном, убежал от немцев — и сразу к вам. Может, какой совет дадите?.. Вот подобрал в поле листовку. Пишет какой-то партизан по фамилии Хитриченко. Говорит, будет прощение, если мы вовремя опомнимся…
Прочитал листовку Сокальский. Задумался. Вот тогда и созрел у него тот план.
— С голыми руками, — сказал он, — к партизанам идти — все равно что в петлю лезть. Есть у меня заклятый враг — следователь полиции Божко. Возьми с собой оружие и листовку в карман положи. Больше ничего не надо. Документы оставь у меня. В полдень иди в полицию и просись на прием к Божко. Дежурному скажешь, что есть секретное дело. А как зайдешь в кабинет, так молча стреляй в него прямо из пистолета. Наповал негодяя!.. А потом можно и к партизанам. За Божко они тебе все грехи простят.
— А если ваши меня убьют? — сжавшись от страха, спросил «бедолага» Алекса.
— Не бойся. Я буду с тобой рядом, — успокоил его Сокальский. — А если и задержат, не волнуйся. Я тебе побег организую. Партизанам сам все расскажешь. И заодно обо мне слово замолвишь. Я готов перейти к ним. Все секретные документы им передам.
Алекса согласился. На этом и порешили.
Однако до чего долгая осенняя ночь. Сокальский внес в план некоторые изменения. Алексе не сказал ни слова…
«Ну погоди, я тебе еще отомщу, — по-прежнему тешил он себя мыслью, готовя хитрую западню Божко. — Руками Алексы сотру в порошок! А убежит «бедолага» к партизанам, сохранит себе жизнь, расскажет обязательно и обо мне. Вот только помилуют ли меня?.. Всё они знают, всех припомнят — и старых и малых. Нет, не с ними мои пути-дорожки, если жить хочу. А как хочу! — едва не вскрикнул Сокальский в темноте. — Алекса после убийства убежит, а меня немцы повесят. Штельцер за Божко не помилует. Может еще догадаться, чья это работа. Вот будет на весь район позору! Днем, в самом помещении полиции партизан убивает лучшего следователя района и преспокойненько убегает…»
И созрело решение:
«После убийства следователя «бедолага» Алекса живым оставаться не может. Как это Божко меня учил? «Свидетель должен молчать. Только мертвый не предаст…» — улыбнулся Сокальский, довольный самим собой. — Ученому, Иван Ефимович, ума у других не занимать. Ваш ученик еще кое на что способен… Как только в кабинете следователя раздастся выстрел, я сам первым брошусь в комнату и уничтожу Алексу. «Колокол свободы» напечатает статью «Поединок пана Сокальского с бандитом»; в районной газете скажу, чтоб передовую озаглавили «Победа». Сам Штельцер меня отметит… Как все-таки вовремя появился этот «бедолага», — думает Сокальский и засыпает безмятежным сном.
…Сокальский поднял тяжелую голову. Хмельными глазами смотрит он на стол, на пустой стакан.
— Та-ко-ой план… про…про…валился… — и снова тянется к бутылке.
…Не спал этой ночью и Божко. Совсем стемнело, когда добрался он до Ольшаницы. Тускло дымил фонарь в здании полиции, куда зашел следователь. Рябой полицай с похмелья не сразу взял в толк, кто вошел. Щелкнув затвором карабина, едва не пристрелил следователя.
Божко послал его за Бучацким.
— Лошадей запряги, подвезешь, — сухо сказал полицаю.
— Лошадями еще их развозить, — огрызнулся рябой, — что-то забарствовали…
— Не твоего ума дело, болван! — рассердился Божко. Рябой полицай торопливо вышел.
— Нет порядка, совсем распустились, дисциплину забыли!.. — ворчал Божко.
Подошел к стене и прочитал уже известное ему распоряжение.
«…Мною установлено, — писал гебитсполицайфюрер, — что за последнее время отдельные полицаи при встрече не здороваются поднятием руки и выкриком «Хайль Гитлер!».
Приказываю довести до сведения всех полицаев мои требования, а руководителям призвать всех подчиненных к исполнению своих обязанностей.
Напоминаю: приветствие должно быть исполнено движением руки — быстрым и резким. Тех, кто нехотя подымает руку, или тех, кто с трудом ее подымает, будто страдает ревматизмом, я прикажу в кратчайший срок вылечить от этой болезни.
Всех, кто до сих пор еще не научился здороваться таким образом, предупреждаю и напоминаю, что сверху падает не только дождь, снег и жареные куропатки, но иногда и град из шомполов, способный быстро восстановить память тем, у кого она пропадает…»
— До чего дожили, — качает головой следователь.
Часа через два заскрипела несмазанными колесами подвода, и в комнату вошел Володя. Заспанный, в больших отцовых сапогах, в материном жакете. Снял фуражечку:
— Здравствуйте…
— Здравствуй, паренек, здравствуй! — приветливо говорит Божко и поднимается со скамьи. — А ты куда лезешь! — обратился он к полицаю грубо. — Подожди на конюшне. Да смотри не распрягай лошадей. Скоро отвезешь парня домой.
«Здорово! — подумал Володя. — Что-то новое…»
— Садись, Володя!
— Ничего. Я могу постоять…
— В ногах правды нет.
— А где же она теперь есть? Божко словно и не расслышал.
— Поди, набегался за стадом?
— Я уже не пасу. Болею.
— Ну садись, — взял его ласково за плечи следователь, посадил на стул и сам присел рядом. — Нашел камушек? — спросил он мальчугана шепотом.
— А я думал, что вы уже забыли. Нашел. Очень хорошо им огонь высекать.
— Я не о зажигалке. Я спрашиваю: к приемнику подобрал камушек?
— К какому приемнику? — ощетинился Володя. — Не знаю никакого приемника.
— Не веришь мне? — обиделся Божко. — Я же тебя спас…
— Это я помню…
— Вот и хорошо, что помнишь. Никогда не забывай… И когда наши придут, тоже не забудь. А насчет того, что не доверяешь, правильно делаешь. Теперь самому себе нет веры.
— Почему же так? — удивился Володя. — Честным всегда надо верить. Без этого нельзя жить. Немцы посеяли подозрения и отучили верить в людей.
— Значит, ты мне тоже не веришь?
— Я вам этого не сказал.
— Я знаю, что у тебя был приемник, но не было камушка. Я давно достал для тебя, да за делами все некогда передать, — уже шепотом продолжает Божко. Сунул руку в карман, достал что-то завернутое в серый кусок бумаги и незаметно протянул Володе: — Бери, будешь потом слушать передачу.
Володя вскочил как ошпаренный:
— Нет у меня никакого приемника! Ничего мне не надо!
— Замолчи, сумасшедший! — зашипел Божко. — Люди услышат, еще и я с тобой в историю влипну. Я же тебя не заставляю… Может, матери дров надо? Так я сейчас выпишу.
— Не надо нам ничего.
— Ну что ж, парень, я ведь хотел по-хорошему. Не надо так не надо. А будет нужда — все равно приходи. Отец твой настоящим человеком был, вот и я решил о вашей семье позаботиться. Погоди, я вам еще пригожусь. Гора с горой, говорят, не сходится, а человек с человеком… Помни, что я дружил с твоим отцом. Только смотри не скажи, что я тебя предупредил не бродить без надобности, особенно возле железной дороги. Не забудь — никому ни слова.
Открыл дверь, переступил порог, крикнул в темноту:
— Василий, отвези парня!..
Проскрипел воз и затих, а Божко стоял возле окна, напряженно вглядывался в темноту и время от времени повторял:
— Какое одиночество, какой ужас…
Володя, взволнованный ночным вызовом, необычным разговором, никак не мог сообразить: что же все-таки случилось, какая беда подстерегает его? И лишь возле пруда, на перекрестке, к нему неожиданно пришла мысль:
«Крысы убегают с тонущего корабля… Где-то я читал… где, в какой книге?..» — пробовал припомнить Володя.
И еще: «Волк меняет шерсть, а не повадки!»