Михаила Юрьевича Лохвицкого я знавал в свои ранние годы по Тбилиси и хорошо помню это осененное серой сванской шапочкой и несколько необычное лицо — то улыбающееся, то вдруг суровое, зорко светлоглазое, загорелое и чуть горбоносое, но не грузинское и не армянское, а всё же определенно кавказское. Впрочем, тогдашний Тифлис был выраженно многонациональным... Мысленно вижу Лохвицкого на неизбежном проспекте Руставели, где встречающиеся знакомцы, если даже спешили и не затевали долгих разговоров, всенепременно целовались и обнимались. Вижу его в самых разнообразных застольях, и выездных и домашних, — в гостях у самых видных писателей Грузии.

 Повседневная, хоть и кажущаяся со стороны сказочной, жизнь грузинской столицы с точностью запечатлена в чудесном фильме Отара Иоселиани «Жил певчий дрозд». Существенный мотив этой проникновенной симфонии служебного быта и вольного бытия — учащенный бег вверх и вниз, непрерывные спуски и подъемы по лестнице дома, занятого неким причудливо иррациональным учреждением. Эти вот ступеньки навсегда памятны и моим ступням — неназванной организацией было знаменитое издательство «Мерани», кормившее и всю грузинскую литературу и в определенной мере русскую. Ставшее прибежищем для поколений московских поэтов, не слишком привеченных на суровой северной родине и обрекших себя на грузинские переводы. Я, в ту пору еще очень молодой, сразу стал известным и, по существу, основным действующим переводчиком мистического издательства (это — простая констатация факта), а Лохвицкий, уже пожилой (или казавшийся мне таким), появившийся в Тбилиси, видимо, одновременно со мной или даже чуть позже, стал вскоре весьма заметной фигурой. Как то внезапно выдвинулся, начал печататься, занял в том же «Мерани» место заведующего отделом русской (по совместительству и армянской) литературы.Наилучшие воспоминания остались у меня от редактирования Михаилом Юрьевичем моего, состоящего из избранных стихов и переводов томика «Аргонавтика» («Мерани», 1980). Цензура в Тбилиси всегда была ослаблена, и все же меня поразило, что Лохвицкий, говоривший о моем деле в высшей степени любезно и деликатно, не только не поставил ни одного вопросительного знака перед непроходимыми в московском понимании текстами, не только не заставил изменить ни одного слова в рукописи, но даже спросил, не хочу ли я чего-нибудь еще добавить... Это характеризует Лохвицкого человека, но постепенно я узнавал и Лохвицкого писателя. В те годы в Тбилиси выходил русский литературный альманах «Дом под чинарами». В нем, наряду с проходными, нередко печатались и талантливые вещи. Примечательным было, например, вышедшее в одном из выпусков повествование Лохвицкого о судьбе грузинского революционного марксиста Ладо Кецховели, в разные периоды становления советской историографии считавшегося то учителем совсем юного И.В. Сталина, то его учеником и преданным соратником. Выбор темы мог показаться принужденным и даже прямо конъюнктурным, но ведь, мастерски владея языком и умением находить многослойные слова, можно, и выбрав любую тему, сказать самое разное. Все же созданная строгостью генеральной цензуры потребность в эзоповой речи способствует языкотворчеству. Во внешне неуязвимых фразах Лохвицкого возникала веющая чем то смутно опасным глубина. В них присутствовала невысказанная, но угадывающаяся мысль о свершившейся истории с ее следствиями, непредсказуемыми для избранного героя в его бурные дни... Я убежден, что и жизнеописание Кецховели является для автора творческой удачей, которой не приходится стыдиться.

 Российские литераторы, укоренившиеся на грузинской почве, первоначально относились к Михаилу Лохвицкому с ревнивой настороженностью. Но его авторитет рос. Помню, как о таланте Лохвицкого на одном из обсуждений альманаха говорил Константин Симонов, достаточно проницательный и в литературе искушенный деятель, для того чтобы понять далеко не безусловную ортодоксальность написанного и напечатанного. Но живой классик советской словесности не то чтобы с годами полевел, но, вероятно, предчувствуя свой приближающийся уход, подумывал о спасении души, изрядно отягощенной воспоминаниями об участии в постыдных идеологических кампаниях сороковых годов. На закате дней даже как то лихорадочно боролся за публикацию запретного (как, например, в случае с наследием Булгакова, а также и в случае с возвращением в литературу Зощенко, растерзанного не без его, симоновского, участия). Кроме того Симонов, разумеется, знал, где находится — в тбилисском либеральном обществе, если и не откровенно оппозиционном, то всегда склонном к фронде. Ну а сверх всего... нельзя отрицать, что Симонов умел ценить литературное мастерство.

 Мне понятно, что в те же времена родственную душу в Лохвицком учуяли и прославившийся Чабуа Амириджиби и Юрий Давыдов, это прекрасный писатель и честнейший исследователь русской революции и контрреволюции, историк Российской империи... Помню Лохвицкого и в увлеченном общении с приехавшим в Тбилиси Юрием Трифоновым.  Внимание столь популярного автора, конечно, было лестным. Но вот если сказать вдогонку протекшему времени: Трифонов с его социальным бы тописанием и попытками пересмотра российской и советской истории уже непонятен нынешней молодежи, не знающей проблемы «обмена», да и свободно распоряжающейся первоисточниками (если вообще этой молодежи сколько нибудь любопытны подробности жизни отцов и дедов, ставшие, по слову поэта, отдаленными, «словно повесть из века Стюартов»). Между тем произведения этого тбилисца, провинциала (относительно основных центров русской литературы), куда менее заметного вовремя оно, с течением лет словно бы приобрели новую прочность. Перейдя через бездну трех десятилетий (да и каких!), возвращаюсь к шедевру Лохвицкого и вновь испытываю волнение, испытанное в молодости. И даже большее — ведь в моем нынешнем возрасте жестокая правда ранит больней. Но ведь в конце концов только она и нужна....Подлинное и, надо думать, уже неоспоримое долговечное признание пришло к нашему писателю со времени публикации небольшой, в сущности, повести «Громовый гул» — 1977 год... Тут сразу определилось многое. Выяснились подлинные масштабы природного дарования Михаила Лохвицкого. Стала очевидной и удивительная последовательность в движении его судьбы. Замечательная и даже харизматическая неслучайность его литературного и общественного призвания. Здесь пришла пора сказать, что настоящая фамилия автора «Громового гула» была Аджук Гирей и его предком стал черкесский младенец, подобранный в истребленном и пылающем ауле русским офицером Лохвицким. Невозможно было предположить, что смешанный с треском пожарища ружейно орудийный гул превратится в долгое эхо, которое еще аукнется через не сколько поколений в других и сменяющихся исторических эпохах.

 Обратимся к великой русской литературе, в лучших созданиях которой «кавказская» тема возникла и развилась одновременно, параллельно с ходом бесконечной, занявшей ряд десятилетий Кавказской войны. И прежде всего припомним некоторые стихи, невольно оказавшиеся увертюрой трагических событий. Вот принадлежащее перу Василия Жуковского живописное, хотя, естественно, извлеченное из прочитанных географических сочинений, изображение знакомого понаслышке Кавказа и его народов:

 Мы замечаем, что выдающийся наш поэт просто любуется нравами вольнолюбивых горцев, их жизнью, протекающей среди смертоносных опасностей и на фоне чарующих природных красот — между тем незримая Смерть уже склонилась над этим прекрасным пейзажем и простерла руку... Перечисляются (в тогдашней транскрипции) подлинные наименования ряда племен Северного Кавказа, не только адыгских. Но вот что для нас существенно: некоторые из этих племенных обозначений сохранились лишь в исторической памяти, сами народы давно исчезли. И весьма вскоре после сочинения этих и восхищенных и романтическо элегических, но еще несколько отстраненных стихов. Конечно, свидетельствующих о знакомстве не только с записками путешественников, но и с романами Шатобриана и Фенимора Купера (жизнь и судьба северокавказских горцев могли дать возвышенному писателю романтику превосходный материал, и родственный, и аналогичный тому, который был найден у североамериканских индейцев). 

Гениальный ученик Жуковского, дважды побывавший на Кавказе и оба раза оказывавшийся поблизости от театра военных действий, стал уже почти очевидцем творящегося. В пору вдохновенного «Кавказского пленника» Александр Пушкин был еще очень молод, писал с юношеским восторгом упоения и — как то при огромном и непрестанно созревающем своем уме даже невдумчиво. Но иные восторженные строки невольно превращались в ужасный обвинительный акт:

 Но еще страшней свидетельства Михаила Лермонтова, который был не только прямым очевидцем, но, увы, и участником карательных акций. Но если б лично не участвовал, не был бы так смертоносно точен, искренен и правдив... По существу, кавказские дела, для кого то героические, а в общем, весьма неприглядные и непохвальные, — непрерывная, сквозная тема лермонтовского гениального творчества. Тема изгнания, насильственного выдворения горцев, сожжения аулов возникает и в самых ранних поэмах: 

Поручик Лермонтов, немыслимо храбрый на диво самым опытным бойцам, доблестный на поле боя, ничуть не очарован нравами тех свирепых войск, в которых несет службу. Говоря о буднях обитателей аула Джемат, вопрошает: «Не ждут ли русского отряда, /До крови лакомыхгостей?» («Хаджи Абрек»). И какое описание Кавказской войне безотрадней и правдивей лермонтовского, созданного на все времена!

 В написанных по волшебному наитию самых трагических и возвышенных стихах Лермонтова возникают и нежелание понимать творящееся и горькое осуждение не только родного батальона, но и всего человечества:

 «Звериный лик завоеванья /Дан Лермонтовым и Толстым», — вымолвил Борис Пастернак, впервые оказавшийся на Кавказе. Гул стародавней Кавказской войны превратился в горное эхо, но оно не умолкает, порою и возобновляется с первоначальной силой. Продолжается и литература, отданная старой теме, незаживающей ране... Поэтому мне кажется, что предыдущие цитаты, обозначающие развитие этой темы во времени, важны и уместны в непростом разговоре о судьбе верного ей писателя.

 Произведения Михаила Лохвицкого, вошедшие в эту книгу, повествуют о жизни небольших адыгских общин, но касаются большихисторических событий, относящихся к самому концу Кавказской войны. Это эпоха изгнания и истребления, эпоха страдальческого расставания с родиной, которое, между прочим, постигло не только адыгов, но и многочисленных их соседей. Однако именно в черкесском случае дело дошло до полного исчезновения целого ряда племен. Важно, что в своих сочинениях Лохвицкий ярко, мощно, убедительно изобразил не только мгновения гибели целого народа — шапсугов, уничтожение определенного, устоявшего в веках, тысячелетиях уклада жизни, но и показал ту жизнь, которая так жестоко была загублена, растоптана (при Александре II, казалось бы, лучшем русском царе, Царе Освободителе!). В «Громовом гуле» есть поразительные страницы, которые свидетельствуют об основательном знании адыгских мифов, преданий, обычаев и обрядов, правил традиционного этикета. Разумеется, не все удержалось в памяти потомков уцелевших. Многое почерпнуто из исторической литературы — у меня нет сомнений, что, упорно работая над небольшой, в сущности, повестью, автор, конечно, хорошо знакомый с историей русской общественной мысли, прочитал груды книг, посвященных и Кавказу, и сопредельным странам, и далекой Сибири, в которой в качестве ссыльного кончал свои дни главный герой. Русский офицер, перешедший на сторону горцев, ставший одним из них и не предавший своих обретенных братьев в поражении (заметим, такие случае бывали — вспомним хотя бы легенду о Бестужеве Марлинском, чьи внуки, по сведениям карачаевцев, жили в их краю и носили фамилию русского писателя декабриста). Но самый живой источник исторической прозы Лохвицкого все же не чьи-либо этнографические очерки, а сама остаточная память остатков народа, память сердца. Работа писателя, очевидно, рано осознавшего, что его собственная жизнь стала частицей общей трагедии, и однажды взявшегося за столь выношенную, кровную тему, подобна работе реаниматора. Мало было провести часы и годы в научных библиотеках. Надо было решиться и, оставив большой город, пожить в черкесском ауле, самому вовлечься в круговорот праздников и поминок, трудов и дней.

 Быть может, пережить и вдруг нахлынувшую любовь к черкесской девушке, любовь столь же нежную, бережную и трепетную, как изведанная героями будущих книг. Адыги, воспетые Лохвицким, — люди и влюбчивые и одухотворенные. Отец так отвечает сыну, спросившему, почему он не взял новую жену после кончины первой: «Пожалуй, потому, что душа твоей матери осталась во мне...»

Выберем сейчас почти наудачу отрывок из повести: «Одним весенним днем мы с Аджуком пошли мотыжить кукурузу. Было непривычнодушно, листья на деревьях обвисли, как перед ненастьем. Еще поднимаясь по склону, я обратил внимание на духоту и провел ладонью по рукаву черкески — послышалось слабое потрескивание, стало быть, приближалась гроза. Посмотрел на горный хребет — из за него выползала туча. Не беда, можно пересидеть дождь где нибудь в ельнике.

Мы сняли черкески, засучили рукава бешметов, подоткнули полы и взялись за мотыги. Ростки кукурузы были крепкими, сочными, но после дождей пахота засорилась дикими травами.

 Неподалеку Аслан мотыжил кукурузу на поле, посреди которого стоял высокий дуб.

 Туча, перевалив через хребет, наползла на аул. Она была иссиня багровой, не по обычному округлой, и вниз, прямо в поле, медленно спускался сизый отросток, похожий на рукав огромной черкески. Лицо опаляло сушью. Я бросил мотыгу и пошел к Аджуку. Он стоял, держа за туловище крота, и рассматривал его. Крот шевелил остренькой, вытянутой хоботом мордочкой и перебирал широкими передними лапами, ладошки их были повернуты наружу и назад, безволосые, красноватые, они напоминали ладони человека. Подслеповатые глаза крота располагались не в верхней части морды, как у всех других животных, а внизу, наверно, в темноте так удобнее видеть.

 — У нас думают, что кроты поедают корни фруктовых деревьев, — сказал Аджук, — но это неправда. Если б они поедали корни, фруктовых деревьев давно не осталось бы. Кроты едят мышей. — Он бережно опустил крота на землю и спросил: — Пойдем укрываться от ливня?»

 Похоже, автор, засучив рукава, и сам малость поработал мотыгой, вглядываясь в корни растений и земляные комья. Ведь такое не сочинишь, не покидая уютного кабинета, не отрываясь от письменного стола. За этим собственный сельский опыт, собственное непосредственное ощущение вековечного труда землепашца, свое знание почвы. Потому становятся так убедительны и находящиеся поблизости к этим совсем другие страницы, переполненные происшествиями, свидетелем которых автор быть никак не мог. К примеру, блистательно выписанный, потрясающий эпизод усыновления скорбящей матерью убийцы ее сына. Между прочим, поясняющий комментарий незримого рассказчика ненавязчив, не инороден и легко сливается со словесной тканью рассказа. Чувствуется, что писатель был влюблен в этот исчезающий (возможно, уже совсем исчезнувший) быт. И вот именно потому говорил об интимных, как правило, опускаемых в литературе подробностях естественно и непривычно просто. Быт древнего и обреченного на уничтожение племени кажется освященным самим соседством с всевидящими и небезучастными богами, с мыслящими животными... Можно было бы упрекнуть нашего писателя в идеализации реликтового патриархально языческого, даже первобытно бесклассового общества, живущего в согласии с природой и дружески приемлющего беглецов от цивилизации. Как упрекали в такой идеализации и Руссо и Шатобриана. Но ведь те пылко говорили о том, что лишь воображали или знали понаслышке. О Михаиле Юрьевиче Лохвицком, Аджук Гирее, этого не скажешь... Кроме того, переход от почти идиллии к чудовищным ужасам и собственно геноцида и убиения вообще всего живущего и цветущего совершается так мгновенно, что уж всякая предыдущая мирная жизнь кажется райским блаженством. При всей нескрываемой скудости существования, при очевидной простоте обихода (но такой сложной, окутанной облаком мифов простоте!) поразительна суровая подчиненность ритуалу, всевластная религиозность, повелевающая подсознательно сокрушенным друзьям и родичам человека, убитого молнией, ликовать, поскольку ему выпало редкостное счастье — вознестисьна небеса к возлюбившему его божеству... Замечу, что во втором романе «Поиски богов» (какое, однако, точное, единственно возможное название!) адыгская жизнь уже совсем, совсем не идиллична. Показано и уже утвердившееся социальное расслоение. Являются и малосимпатичные персонажи из среды самих горцев. И вот это уже по толстовски: гениальный автор «Хаджи Мурата» ведь не приукрашивал ни царя с его приспешниками, ни Шамиля с его соратниками.

 Мое ощущение от пронзительного творчества Лохвицкого лишь усилилось, обострилось с течением лет. Я припоминаю относящийся к 1977 году (году издания «Громового гула») разговор с Александром Петровичем Межировым, который под свежим впечатлением от прочтения сказал твердо: «Это останется в русской литературе». Я не мог не согласиться и, должно быть, дважды или трижды за мелькнувшие десятилетия перечитал книгу. Но должен сознаться, что с «Поисками богов» по воле судьбы познакомился лишь недавно, перед тем как приступить к этим заметкам. И вот мне кажется, что вторая книга не просто философический довесок к первой. Возможно, она еще значительней. Каждая автономна, но, соединенные под этим переплетом, они образуют совершенно выдающуюся дилогию, созданную единым духом и без перепада уровней. Один роман «перетекает» в другой, как у Бальзака. Второстепенные персонажи «Громового гула» становятся главными героями в «Поисках» (задним числом понимаешь, что возможность такого развития темы таилась еще в зачатке повествования).

 Итак повесть об адыгских Адаме и Еве стала достойным продолжением более ранней книги. И в этом естественном, художественно продуманном продолжении с новым приливом сил и с болью той же не знающей утоления потомственной ностальгии еще раз воссоздаются образы того мира, который давным давно был стерт с лица земли. Возникает новая глубина. Обреченные на лютую смерть какими то чуждыми, злыми людьми и на долгий срок, быть может, навсегда, отделенные от всего остального человечества, окруженные, быть может, враждебной, но совсем не равнодушной и не безмолвной природой, соединенные любовью и в своем подвижническом одиночестве подобные прародителям какого то грядущего народонаселения планеты, эти мужчина и женщина задают себе самые роковые вопросы и дивятся нравам человекообразных убийц:

 «Такого не бывает ни среди волков, ни среди медведей, ни среди оленей. Люди же относятся к своим собратьям, как клятвопреступницы лисы к зайцам или волки к косулям. Что толкает человека к унижению подобных себе, делает злым и беспощадным?» Действующими лицами этой прозы становятся различные животные, и домашние и лесные, и поведанное о них художественно, кажется, не уступает ни Киплингу, ни Сетон Томпсону, только что разве еще глубже и тоньше психологическая разработка.

 Своеобразная аульная натурфилософия с понятиями о неравномерности протекания времени в разных существованиях, в организмах разных созданий природы близка, между прочим, учению Анри Бергсона о «живом времени». Но понятно, что в черкесском мире это не воспринятая извне научная система взглядов, а развившееся, созревшее в поколениях мироощущение. Основанное и на вековечном опыте обитания посреди заповедного царства флоры и фауны, и на каком то непостижимом для нас тайнознании, ясновидении. Есть в книге и мистические, галлюцинаторные сцены. Например, явление в девственном высокогорном лесу неумолимого языческого бога, мчащегося на своей колеснице. И ведь эти видения, возникающие так непринужденно, так запросто и без оглядки на возможную критику, требующую правдоподобия, эти откровения, вплетенные в жизнеописание народного певца джегуако и веющие грозной поэзией, они — не что иное, как «фантастический реализм». Родившийся совершенно независимо от Габриэля Маркеса... И уж если у кого всерьез учился Лохвицкий, то у автора «Валерика» и «Героя нашего времени» и у автора «Казаков» и «Хаджи Мурата». Ну, что то (лишь в первой повести), конечно, выписано по лермонтовскому лекалу, а иное сшито по толстовской мерке: по ходу чтения иной раз вспомнятся и Максим Максимович и Печорин, и Оленин, и мюриды Шамиля. Но ведь это уже бессмертные типы мировой литературы, живые как жизнь и повторяющиеся в самой жизни. Нет, конечно, причин сравнивать Лохвицкого с величайшими гениями отечественной словесности. Но все же он шел той же честной дорогой российской прозы, «столбовой» ее дорогой (решусь употребить термин, кажущийся морально устаревшим, отвергнутый, а на самом деле верный и весомый, справедливый). Все равно писателем Лохвицкий был оригинальным, ибо мыслил, мучился и пронизал найденное содержание собственной суммой идей. И в условиях своего времени сумел сказать то, что хотел и как хотел.

 Только две фразы, относящиеся к эпилогу «Громового гула», вписаны в роман с явной оглядкой на неизбежную все же ввиду рискованной темы цензуру: «От окончательного вымирания черкесов спасла лишь Октябрьская революция. По переписи 1926 года шапсугов насчитывалось 3733 человека, они живут сейчас в Лазаревском и Туапсинском районах и в пяти аулах Октябрьского района Краснодарского края». Но ведь как раз эти предохранительные фразы кажутся самыми страшными. Они и убийственны и язвительны. Их и сейчас ни в коем случае не следует изымать из романа.

Смыслом жизни Озермеса, главного героя второго романа, становится приближение к божеству, поиск какой то окончательной истины. И какой то ее проблеск в конце концов он уловил. Большего же не дано никому из смертных: «Почудился ли ему Дух гор или нет, из сказанного им следовало, что колесо времени, казалось бы, вечно замершее в недоступной для человека глубине мироздания, все таки вращается и для Тха, и для Духа гор, и они, подобно людям, старятся, только спустя бесчисленное количество земных лет и зим. Пораженный неожиданно залетевшей ему в голову мыслью, Озермес остановился и прикрыл рукой лицо от злых ударов ветра. Если Тха все таки старится, значит, он, как и любой человек, смертен, и может прийти время, когда его не станет. Что же будет потом — народится новый могучий Тха или люди будут жить без него, каждый сам по себе». Вот, кажется, итог размышлений и самая сердцевина философского повествования.

 Некогда римлянин Плиний младший утверждал, что нет книги, прочтение которой было бы бесполезно. Сделаем оговорку, что все же во времена Плиния пергамент, на изготовление которого шли воловьи шкуры, был крайне дорог и не расходовался по пустякам. Всегда ощущалась разница между литературой и развлекательной беллетристикой, между начертанным кровью, позаимствованной из собственных жил, и тем, что написано чернилами, пусть даже высокого качества, но почерпнутым все таки из чернильницы. Существует целый ряд произведений всемирной литературы, взывающих к совести человечества, повествующих о безжалостном уничтожении целых этносов и цивилизаций. Есть, скажем, рассказ Полибия о сопротивлении и разрушении Карфагена, «Иудейская война» Иосифа Флавия, благородная книга Лас Касаса об истреблении индейцев алчными испанцами, книга голландца Мультатули о поведении его соплеменников в Ост Индии, незабываемые страницы «Мельницы Левина» немецкого поэта и прозаика Иоханнеса Бобровского о прусском захолустье, где герою чудятся слабые голоса из жизни уничтоженных первонасельников края... Ну, этот ряд, ко благу и пополнению самой горестной словесности и к злосчастью по большей части равнодушного человечества, все длится и длится. Поскольку со дней Полибия и Флавия человечество недостаточно еще поумнело. И конечно, этот перечень книг непредставим без шедевров русской бичующей и самобичующей, всегда уклонявшейся от соблазна восславить зло литературы, которую Томас Манн совсем не зря называл «святой».

 ...Возвращаясь к обстоятельствам давно миновавших дней, к кавказской трагедии почти двухсотлетней давности, решительно невозможно удалить из памяти то невеселое обстоятельство, что трагедия эта оказалась не последней. Что и в двадцатом столетии кавказские народы претерпели утеснения и репрессии, а некоторые из этих народов подверглись и варварскому насильственному перемещению. И вновь русская литература, сочувственная и сострадающая, оказалась на стороне погибающих, гонимых. Сочувствие, проявленное в самые черные дни, было, конечно, бессильным, но в исторической перспективе оказалось все же нужным и не напрасным. Если иметь в виду долговечность самой словесности. Большая литература и есть совесть большого народа... Вспоминается небольшое стихотворение Семена Липкина:

Стихи эти написаны сравнительно давно и долго пролежали в ящике письменного стола. И события середины прошедшего века удаляются в ту же бездонную глубину, отделяются от нас временем, чтобы дать место новым бедам, равняя их со всеми предыдущими. Однако тема возмездия ни в первом, ни в последнем случае не исчезла совсем. Хотя — с кого взыскивать! Нет уже в живых непосредственных виновников преступлений ветхих лет... Но вот мы видим, что эти преступления, совершенные против целых народов и религиозных общин, не имеют срока давности. «Карфаген не должен быть разрушен!» — вот лозунг Гринпис, партии «зеленых». И в нашу удивительную эпоху, вопреки всем этим десятилетиям и даже столетиям, поросшим травой забвения, мир требует суда и покаяния. Пусть и невероятно запоздалого, но имеющего и возвышенный смысл и сугубо практический: человечество, расстающееся со своим свирепым отрочеством, медленно близящееся к зрелости, постепенно постигающее, что с погибелью народов и племен оно стало бледней и тусклей, не может допустить, чтобы подобные массовые злодейства повторились. И правительства государств Нового Света приносят извинения недоистребленным индейцам, аборигенам полушария. И королева Великобритании просит прощения у народов Африки и Азии за былой колониальный гнет. И не только внуки штурмбанфюреров оплакивают злодеяния Холокоста, но и привыкший к непогрешимости своей Ватикан кается в неправедном двухтысячелетнем преследовании евреев. Понятно, что сколько бы ни тянулось самолюбивое сопротивление, уже не за горами и другие общегосударственные, общенациональные покаяния. Конечно, они требуют некоторого и даже большого духовного усилия, но именно этими усилиями открывается путь к нравственному очищению и спасению. В конце концов даже к прощению! Ведь сказал великий персидский поэт: «Просящему прощенья/Скорей прощенье дай!» Ответственно все общество, и оно должно переродиться. Но нет прощения лично проливавшим кровь невинных. Непосредственные виновники должны быть заклеймены хотя бы на страницах той истории, которая так часто их героизировала и воспевала. И сама история должна быть переписана в соответствии с правдой.

 Как объяснить, что требующее силы и мужества самоуничижение покаяния не унизительно, что оно целебно! Выдающийся канцлер послевоенной Западной Германии Вилли Брандт лично не имел оснований считать себя виновным — был участником норвежского Сопротивления. Но, принимая на себя ответственность за преступления государственного режима, с которым сам боролся, он встал на колени перед памятником героям — жертвам варшавского гетто... И поднялся с колен во всем величии раскаявшейся и вечной, необходимой миру Германии.

 Недавно грузинский парламент принял постановление о признании геноцида адыгских народов, осуществленного Российской империей... С любимой Грузией связана лучшая пора моей жизни, я высокого, высочайшего мнения о грузинах, и об их дарованиях и о душевных качествах этого народа. И готов признать подобное волеизъявление искренним порывом. Однако в самом выборе момента определенно есть нечто злободневно сиюминутное, слишком связанное с политической ситуацией... Так или иначе, я за то, чтобы инициатива признания принадлежала самой России, не была у нее отнята. И на неизбежном когда нибудь (дай Бог, если уже близком) Суде Истории будут предъявлены не только документы и материальные улики. Появятся и свидетели обвинения: Пушкин, Бестужев Марлинский, Полежаев, Лермонтов, Толстой... И безусловно Лохвицкий.

 «Кто не знает, что совесть значит / И зачем существует она...» (Анна Ахматова). Появятся ли свидетели защиты? И какова будет их аргументация?.. Есть вот по своему воодушевленные и, конечно, талантливые стихи выдающегося поэта Константина Случевского, своей убежденностью послужившие апологии империи:

 Но ставший русским писателем правнук младенца, среди выстрелов вынутого из пожарища, в дыму и в пыли поднятого к кавалерийскому седлу, сопротивляется этой имперской истине. И может быть, даже не столько смутный «голос крови», сколько более чем внятный голос русской литературы не позволяет забыть и смириться. Литература же эта всегда принимала людей самой разной крови. Отзываясь на появление первого русского писателя черкесской национальности, Пушкин, разумеется, предвидел дальнейшее развитие событий: «Вот явление, неожиданное в нашей литературе! Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей; черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно. Мы ни одного слова не хотели переменить в предлагаемом отрывке; любопытно видеть, как Султан Казы Гирей (потомок крымских Гиреев), видевший вблизи роскошную образованность, остался верен привычкам и преданиям наследственным, как русский офицер помнит чувства ненависти к России, волновавшие его отроческое сердце; как наконец магометанин с глубокой думою смотрит на крест, эту хоругвь Европы и просвещения».

 Считаю крупным русским писателем дагестанца Эфенди Капиева, в замечательных «Записных книжках» которого есть относящаяся к эпитафии на могиле юного русского офицера, павшего в бою с горцами, и вечно волнующая запись, которую стоило бы привести целиком. Но вот, пожалуй, самое в ней главное: «...Непонятное вещее дыхание как бы потрясло мою душу. Сто лет тому назад — ровно сто лет — этот русский умный юноша <........> погиб здесь в жестокой войне с моими отцами. Мои отцы считали его кровным, самым смертельным, проклятым врагом, и он также считал их чужими... Но что мне сказать о моих переживаниях? Странная судьба выпала на мою долю — как мне с ней быть? Сын гор, я душой и мыслями и всем моим существом русский человек, и без русского языка, без русской среды нет мне в жизни ничего родного». Убежден, что Михаил Лохвицкий (Аджук Гирей) не раз перечитывал это место в книге Капиева и с волнением думал и о судьбе своего Кайсарова и о собственной участи.

 Да, Лохвицкий своими книгами воздвиг себе нерукотворный и нерушимый памятник в сознании адыгских народов. И все же эти книги бесспорно и по праву принадлежат русской, от рождения своего правдоискательской, совестливой, милосердной и при все том непреклонной литературе. Она же долговечней самой России и «славнее всех ее знамен».

 Михаил Синельников