По старому стилю еще ноябрь, по новому — декабрь. Тысяча девятьсот восемнадцатый год. Зима впереди, а московские улицы и переулки так завалены неубранным снегом, что трудно пробираться между сугробами. Вечерами прохожие благодарны каждому светящемуся окошку, возле которого хоть немного расступаются потемки.

В небольшом особнячке, занимаемом Алмазовыми, плотные шторы задернуты тщательно. Ни единой щелки, ни одного лучика, который мог бы служить посторонним. А в переулке мрак, нигде не мерцает фонарь…

Только что на крыльцо особнячка, неслышно притворив за собой дверь, выскочила в пальто нараспашку худенькая, тонколицая девочка. Самая обыкновенная девочка. Зовут ее Асей, по метрике — Анастасией Овчинниковой, год рождения тысяча девятьсот восьмой.

Лишь пробежав палисадник, стукнув калиткой, Ася догадалась застегнуть пальто. Пальцы возились с тесемками капора, а глаза, черные, сердитые, вглядывались в покинутый ею дом. Он еле виден, но на его темном фоне явственно проступает опушенный снегом литой узор ограды.

Девочка с облегчением вдыхает сухой морозный воздух, будто вырвалась из заточения.

«Сейчас хватитесь! — мысленно торжествует она. — Так вам и надо».

Пусть в кухне Алмазовых перед ужином топится плита, булькает в кастрюле каша. Пусть…

Асе предстояло пробыть у родственников все то время, пока ее мать не выпишется из больницы. Но вот случилось так, что пришлось нарушить материнский приказ. Не помня себя, выскочила, очутилась под хмурым беззвездным небом среди сугробов и тьмы. Теперь один путь — домой! Путь долгий — из района Тверских-Ямских до Замоскворечья, до Пятницкой улицы.

Скользко, приходится бежать мелкими шажками, а хочется скорее выбраться туда, где не так безлюдно. Вчера у Алмазовых были гости. Вперемежку с анекдотами про новую власть за столом рассказывались истории, от которых мороз подирал по коже. Еще бы! С тех пор как разогнали полицию, в любой момент вас могут раздеть на улице, ворваться в вашу квартиру.

Василий Миронович, провожая гостей, похвастал новым хитрым замком на входной двери. Замков и задвижек устроил столько, что до верхних он едва доставал на цыпочках. Асю это всегда смешило, а гости знай восхищались. Хорошо еще, что сейчас верхний крюк не был накинут, а то бог знает, как бы Ася выскользнула из ненавистных дверей.

Ася вдруг запнулась на полном ходу. Она оставила эти двери чуть ли не настежь! Нарушила все правила. У Алмазовых строго-настрого полагалось предупреждать, если выходишь на улицу. За тобой мигом поворачивался ключ, щелкала задвижка, гремел нижний крюк.

Что, если грабители уже подстерегли минуту, уже в прихожей?

Прижав к груди, к заколотившемуся сердцу, подвешенную на шнурке муфту, Ася повернула обратно к парадному крыльцу.

За дубовой дверью никакой суматохи. Тихо… Неожиданно Ася чувствует разочарование. Втайне она представляла себе картину: кто-то в большом картузе (нет, в черном таинственном капюшоне!) воспользовался ее оплошностью, прокрался в кабинет хозяина, где висят самые ценные картины и хранятся старинные золотые часы, которые детям нельзя трогать… Здорово бы струхнул Василий Миронович…

Пусть не обижает других! Если бы не он, разве выскочила бы Ася на улицу, в холод и тьму?

А в доме, видно, ее еще не хватились, думают, что она преспокойно спит в комнатушке рядом со столовой. Тетя Анюта со своим Василием Мироновичем, вероятно, до сих пор сидят у обеденного стола под самой яркой лампой. Сидят, переговариваются…

Переговариваются, как и несколько минут назад, когда Ася лежала на диване, еще не совсем проснувшись. В столовой, за неплотно притворенной дверью, шел разговор о ней, о том, что в тяжелое время в доме совсем некстати лишний рот. Насчет лишнего рта беспокоился, конечно, Василий Миронович. Вежливо беспокоился, своим тихим липучим голоском, которого так боится тетя Анюта.

Она не спорила, только оправдывалась:

— Мы же пока не нуждаемся…

Хорошо, что из комнатушки вторая дверь ведет в прихожую, Ася смогла незаметно выскользнуть. Если бы у нее вдруг не отнялся язык, она бы крикнула напоследок:

— А раньше зачем притворялись?

В детстве (сейчас, дрожа от обиды, Ася чувствует себя совсем взрослой) она любила бывать в гостях у Алмазовых. Ее баловали, закармливали крендельками, и она, глупая, верила каждой ласке… А может, и не было притворства? Может быть, правда, это теперь все вдруг очерствели? Есть такие, что и бога забыли.

Но Ася помнит о нем, всемогущем! Она решительно дергает рукоятку звонка, барабанит в тяжелые двери, сигналит обидчикам: запирайтесь на сто замков!

Теперь, когда за дверью послышались суетливые шаги, можно исчезнуть, нырнуть в темноту… Бог видел: она не подвела людей, которые как-никак давали ей приют.

Плутая, спотыкаясь, она идет переулками, спешит, чтобы поспеть на Пятницкую до одиннадцати, пока во всех домах не выключат электричество. В тревоге Ася спрашивает:

— Будьте добры, скажите, пожалуйста, который час?

Вопрос задан чрезвычайно вежливо. Прохожий, идущий навстречу, должен быть человеком воспитанным: на нем инженерская фуражка. Однако — хорош! — взглянул угрюмо и прошел мимо. Обернувшись в сердцах, Ася застывает на месте. Прохожий тянет за собой салазки, на них — небольшой гроб. Тянет и даже не поглядит назад, хотя санки кренятся набок, прыгают по бугристой, похожей на застывшие волны мостовой. Наверно, гробик еще пустой.

Мама говорила, что главное теперь — сохранить детей. Только бы продержаться, пока не настанут лучшие времена. Больше ничего и не надо… А сама не продержалась, захворала. Но она сказала, что выживет, что ей никак нельзя умирать, потому что Аське тогда конец.

И верно. Асин отец погиб от немецкой пули. На Андрея, маминого брата, нечего рассчитывать. Мама часто говорит, что ему самому требуется нянька. Прошлой весной он с отличием окончил техническое училище в Приозерске, мог бы поступить на хорошее место даже в Москве — везде взяли бы способного электрика. Но Андрей захотел работать на Черных Болотах в Торфострое, а там землянки, бараки и первобытные условия. Где уж ему заботиться об Асе! Подумали они с мамой, подумали… Получалось, что маме никак нельзя оставлять Асю. Есть еще Варька. Она живет в их семье и любит их всех без памяти, но она чужая и малокультурная. Мама сказала, что все сейчас малокультурные, даже кто на больших постах. И никому нет дела до чужих детей. До чужих ли в такое время?

Пожалуй, мама догадывалась, что за родственнички эти Алмазовы. Она так странно, так нерешительно сказала:

— В случае чего помни, что у тебя есть приют, что тетя Анюта папе родная сестра. В случае чего, понимаешь?

Ничего Ася не хочет понимать! Выпишется мама из больницы, Ася признается ей, до чего она ее любит, как скучала… А потом посмешит. Изобразит коротышку — теткиного мужа, как он испугался, что Асю навяжут ему на шею.

Девочка перебежала Садовую, попала наконец на Тверскую, людную, хоть не щедро, но освещенную — можно разглядеть все впадины и бугры на мостовой, — и припустила во весь дух. Не бежит, а летит!

Бац! С Асей иначе не бывает. Разыграется, разойдется и тут же поплатится. Ну почему она налетела на какую-то тетку в платке, почему ее угораздило грохнуться со всего размаха?

Женщина, тоже угодившая в сугроб, вместо того чтобы обругать Асю, рассмеялась:

— Мы с тобой ни при чем. Виноваты буржуи, что никак не выучатся по-людски тротуары чистить.

Однажды, когда к ним на Пятницкую заглянул Андрей, Ася слышала спор, разгоревшийся между ним и мамой, которая не одобряет теперешних крутых мер. Сейчас Ася тоже сочла неуместной шутку над теми, кого гоняли на трудовую повинность. Она поспешила обойти стороной женщину в платке, однако та не отстала, ухватила Асю за воротник и давай своей большой рукавицей отряхивать снег с ее пальто.

— Ленту не оброни, сердитая. Потеряешь, влетит от матери.

Это верно, что влетит. Ася схватилась за косы. Теперь ленты не купишь. Варька говорила, что все ленточные фабрики позакрыты как не имеющие государственного значения.

То ли снег, набившийся за шиворот и в башмаки, охладил возбуждение Аси, то ли усталость взяла свое, но девочка уже едва тащилась. Едва брела, сутулясь, прижимая подбородок к воротнику, жмурясь при каждом порыве ветра, дувшего в лицо, в глаза, в глотку. Перед ней неотвязно всплывала картина — тетя Анюта раскладывает по тарелкам кашу. В особнячке к каше всегда подают масло. Настоящее масло…

Вдруг вдали среди мрака завиднелись взвивающиеся искры и язычки костра. Костер освещал площадь, расступившуюся перед губернаторским дворцом, который теперь занят Московским Советом. Прибавив шагу, Ася вспомнила, как вдвоем с Варькой приходила сюда перед самым маем; как у них на глазах, словно отслужившую мебель, убирали с площади чугунного генерала вместе с чугунным конем; как возмущались некоторые прохожие, что синие дощечки с надписью «Скобелевская площадь» заменены красными, сообщающими, что площадь переименована в «Советскую».

Костер пылал ярко, звал к себе. Но как подступиться, если вокруг солдаты? Возможно, караул, приставленный к Совету; возможно, патрули, которых Ася почему-то побаивается. Эти люди нисколько не напоминают тех аккуратных солдатиков, которые отдавали честь Асе и ее отцу, когда он надел офицерскую форму, став военным врачом. Но они и не такие бородатые и оборванные, как те, что появились в прошлом году и назывались демобилизованными.

Набравшись храбрости, Ася проскользнула к костру, к самому жару.

Набравшись храбрости, Ася проскользнула к костру, к самому жару. Пришлось у всех на виду протягивать к огню то одну, то другую ногу в неуклюжих, уродливых башмаках. Варькиной работы башмаки. Скроены из оставшейся от отца гимнастерки. Имеются у Аси хорошие ботиночки и ботики к ним, да очень жмут, куплены еще до переворота.

Кто-то сломал пополам доску, швырнул в костер. Пламя разгорелось, вымахнуло вверх. На розовой стене бывшего дворца стали различимы выбоины, следы пуль.

— Эка зазевалась!

Один из солдат отвел в сторону Асин башмак — толстая войлочная подошва начала дымиться.

— Мечтаете, барышня?

Под общий хохот Ася в растерянности пробормотала:

— Извините, пожалуйста.

Солдат, спасший ее башмак, усмехнулся:

— Деликатная. Штиблетики-то офицерского сукна.

Тетя Анюта предупреждала Асю, что нынешняя солдатня не щадит офицерское сословие. Съежившись, стараясь стать незаметной, девочка отошла от костра. Еще больше потянуло домой, хотя там, конечно, не топлено и вряд ли найдется ужин. Потянуло к Варьке — она-то Асе желает добра. Только бы Варя была дома, только бы не пришлось дожидаться на каменных грязных ступеньках…

Подойдя к Охотному ряду, Ася остановилась, окинула взглядом Тверскую. Еще были различимы отблески костра, собравшего вокруг себя солдат. Возможно, эти самые солдаты и сшибли вывеску с углового дома. Вот она, болтается на одном крюке. Ася помнит каждое слово:

МАГАЗИН ОФИЦЕРСКИХ ВЕЩЕЙ ОЛЬДЕРОГЕ

Существует с 1822 года.

Давно существует… Кажется, все было давным-давно… Железная вывеска жалобно дребезжит, словно хочет напомнить Асе, как она приходила сюда с отцом вскоре после того, как началась война. Здесь было людно, оживленно. На углу стояло много извозчичьих пролеток и солидных экипажей. А сейчас? Одни сани, и в тех дремлет накрывшийся мешком, не надеющийся на седока извозчик.

Бедная кляча совсем отощала: снежок тает на костлявом крупе, на выпирающих ребрах. Ася с жалостью глядит на извозчика… Мама не раз возмущалась, что им, беднягам, дают паек четвертой категории и при этом требуют, чтобы они возили по таксе. Словно не видят, каково им теперь.

Извозчик вдруг очнулся, буркнул спросонья:

— Поехали, что ли?

Девочка смущенно улыбнулась, хотела сказать, что денег нет, что в последний раз каталась в позапрошлую зиму, когда отец приезжал с позиции, но только открыла рот, извозчик заорал:

— Проходи. Тоже барыня нашлась!

Ася бросилась прочь. Память услужливо подсказала ей Варькины слова, что все извозчики мелкие собственники и сами виноваты, что не вступают в союз.

Велика, обширна Красная площадь. Попробуйте перейти ее быстро, если ноги окоченели, не слушаются. Важная площадь. Сюда в праздники сходятся манифестанты. Рассказывали, что Первого мая весь народ, проходя мимо братских могил, склонял знамена и музыканты играли торжественно и печально. Только Ася ничего не видела, ее не пустили дальше двора. Накануне мама была у Алмазовых, где ей обещали достать через дворничиху творог для пасхи. Творог достали и, кстати, дали прочесть обращение Всероссийского Священного Собора, в котором было разъяснено, что в скорбные дни страстной седмицы всякие шумные празднества, уличные шествия должны рассматриваться как оскорбление религиозного чувства. Мама и Варю отговорила идти. Та согласилась: раз этот день совпадает с великой средой, значит, грех.

Зато уж они вознаградили себя в ноябре, в праздник первой годовщины! Веселье началось еще накануне, многим в тот вечер не сиделось дома. Люди шли с песнями, цепочкой взявшись за руки. Варька сказала, что теперь так и надо ходить, что под ручку ходить совестно, особенно парочкой, что это буржуйская развратная привычка. Рядом двигались экипажи, разукрашенные гирляндами и флажками, в экипажах сидели дети. Пролетарские дети, как пояснила Варя. Из-за угла показался грузовик, он ехал медленно, чтобы все могли разглядеть чучело Международного капитала в картонном цилиндре.

Кругом заговорили, что надо расходиться по площадям, что в каждом районе обещаны фейерверки и какое-то символическое уничтожение Старого Строя. Художники для этого изготовили из тряпья и соломы чучела генералов, городовых, попов. Ася поколебалась, не уверенная, хороши ли все эти выдумки…

Но Варька знать ничего не знала, потащила ее прямиком на Красную площадь. Там, на Лобном месте, где в старину казнили людей, готовились сжигать Старый Строй.

От толстого чучела кулака-мироеда несло керосином. Стриженные «под горшок», сделанные из пакли волосы вспыхнули прежде всего, когда к чучелу поднесли горящий факел. По правде сказать, Ася боялась шевельнуться, чтобы не упустить какой-либо подробности, но кричать от восторга, как вся эта толпа, она не стала и петь не пожелала. Вслед за оркестром множество голосов подхватило «Интернационал», но Ася молча смотрела, как над пеплом Старого Строя водружали красное знамя…

Сейчас площадь пуста. Ветер, да снег, да глухая стена с высокими башнями, с которых все еще смотрят на город двуглавые когтистые орлы. За этой древней кремлевской стеной живет Ленин, Владимир Ульянов, — тот, кто устроил революцию.

Теперь он подписывает декреты. Конечно, и лозунги он составляет. В Октябрьские праздники на многих домах были расклеены лозунги. Асе запомнился один:

БОРЬБА ЗА СОЦИАЛИЗМ — БОРЬБА ЗА СЧАСТЬЕ ДЕТЕЙ.

А знает ли Ленин, каково сейчас детям?