— Я вас люблю, — произнес Яков Абрамович.
Ася не знала, опустился ли он на колени, но насчет руки и сердца молчал. Может быть, оттого, что Ксения вскрикнула:
— Не надо! Больше не говорите! Я уйду!
— Ксения… Милая…
— Не надо! Рядом дети…
— Рядом никого. Только Нюша, первая соня во всем доме и первая выдумщица.
Асе очень хотелось узнать, почему доктор назвал Нюшу выдумщицей, но доктор говорил Ксении совсем о другом. Ксения стала испуганно доказывать, что в стенах детского учреждения не место чувствам взрослых, что авторитет важнее всего. Но Яков Абрамович вроде и не слушал ее и радостно повторял: «Милая Ксения… Милая!..»
Ксения не соглашалась быть милой, она стояла на своем:
— Нет, нет… Ничего личного! Мы с вами представители нового.
— Вот и хорошо! Это же главное, что мы не чужие! Объявим осенью…
— Кому? Детям?
— Всему нашему дому. Так и скажем: вместе на всю жизнь. Навсегда.
— Ни за что! Тогда я и вовсе с ними не справлюсь. Авторитет, понимаете? Вы только представьте, вдруг сейчас нас с вами кто-нибудь из ребят подслушивает?
Подслушивает? Асе только теперь пришло в голову, что она подслушивает — она, которая старается всегда поступать честно!
Можно подслушивать врагов, чтобы узнать их тайные замыслы, — об этом сказал в своем выступлении Федя, узнав, что Петроград находится под угрозой. Но своих…
— Ксения… Скажите одно слово…
— Все сказано, — перебивает Ксения. — Я пойду.
— Ну что ж… Спасибо, что зашли попрощаться.
— Прощайте… Не скучайте летом… То есть скучайте… — Прежде чем захлопнуть за собой дверь, Ксения выпаливает: — И я буду…
Убежала! Должно быть, Яков Абрамович улыбается в темноте. Ася тоже не в силах сдержать улыбку. Правильно говорила Катя: «Ксения только делает вид, что она сердитая». И для чего это взрослым нужен авторитет?
Доктор не уходит из лазарета, шагает из угла в угол. Что делать Асе? Уснуть… Сунуть под щеку стопку простынь и закрыть глаза. Ну и ночка!
Ася спала, а Ксения надолго лишилась сна. Она ходила по притихшему зданию, напрасно ища покоя. Она забрела в огромный пустой зал и не сразу его узнала: лунные блики играли в стеклянных подвесках люстр, сияли в выпуклостях полированных светлых колонн, словно приглашая Ксению коснуться щекой прохладного мрамора.
Ксения медленно подошла к одной из колонн, обняла ее, огляделась… В крышке рояля отразилось лицо, показавшееся незнакомым, пугающее блеском глаз. Ксения вышла из зала и наконец очутилась в парке — старинном, запущенном Анненском парке.
Ксения шла, пораженная чудесами, которые вершила вокруг июньская ночь. Неузнаваем был пруд, замусоренный, скучный при свете дня, а сейчас волшебно сверкающий между деревьями. Неузнаваемы были деревья, шелестящие о том, о чем они помалкивают при дневном свете. Вытоптанная детскими ногами лужайка, давно уже ставшая площадкой для игры в лапту, вновь обернулась лужайкой. Примятая трава, чудилось, ожила, потянулась вверх. Чудилось — пахнет свежим, росистым лугом.
Заметив скамью, исцарапанную, изрезанную ножичками и гвоздями, безобразную днем и таинственную, манящую к себе в ночной час, Ксения села, затем сорвала ветку склонившейся над скамьей желтой акации и принялась безжалостно ощипывать ее.
Надо отдать справедливость Ксении: пойдя добровольно работать на один из труднейших фронтов, на детский фронт, она не мечтала о том, что зовется личным счастьем. Она презирала бы всякого, кто признался бы в таких мечтах. Она и сейчас в смятении, она старается разобраться, понять, как это началось, когда? Ведь поначалу она действительно негодовала на доктора, осмелившегося ее полюбить. Когда же все пошло по-другому?
Может быть, в тот весенний вечер, когда они вдвоем возвращались с доклада о трудовых принципах новой школы и Яков Абрамович вспоминал, как в первые месяцы мировой войны стал большевиком? Какой теплый дождичек моросил в тот вечер! Совсем не хотелось идти домой…
Или это началось еще в то утро, когда, пряча смущение, он протянул ей изданную Наркомпросом на серой дешевой бумаге «Популярную астрономию» Фламмариона? Ни словом не помянул о недавнем, не очень-то удачном споре Ксении со старшими девочками насчет устройства царствия небесного.
А может быть, все-таки это случилось совсем давно? Они вдвоем стояли у колоннады, и Ксения поразилась, как может вдруг измениться, казалось бы, некрасивое лицо. Умные грустные глаза сияли, глядя на Ксению, и сказали больше того, что могло быть сказано словами. Нет, нет… ничего не было сказано. Она бы не допустила!
Как бы это ни началось, но никакого ухаживания или там романа (выражения-то какие старозаветные!), ничего этого не было. Никаких вздохов в лунную ночь…
Ксения сердито взглянула на круглый, сияющий в небе диск и прикрыла глаза…
Разбудил ее теплый солнечный луч, заставив вскочить, вспомнить о тысяче обязанностей (почему-то ей всегда казалось, что их именно тысяча). Ругая себя, Ксения побежала к дому.
За последние дни вестибюль густо пропах рогожей, рогожной пылью. Ночью багаж отъезжающих находился под охраной двух сторожей — руководителя столярной мастерской и Феди. Федя к утру задремал на мягком, стянутом веревками тюке, но Каравашкин был бодр, и под его лихими усами Ксении почудилась подозрительная улыбка.
Неужели он догадался, что в самый канун отъезда Ксения позволила себе думать о личном? Не общественном, а личном?
Энергичным голосом, гулко прокатившимся под сводами вестибюля, Ксения сказала:
— Я ищу Овчинникову. Не обнаружена?
Каравашкин укоризненно указал на дремлющего Федю и ответил шепотом:
— Не слыхать, чтобы нашлась… Пожалуй, пора постучать к Дедусенко. Пойдет на розыски.
— Я постучусь, — вызвалась Ксения.
Могла ли она думать, что тут же за поворотом коридора столкнется с Асей, что та в испуге шарахнется в сторону и бросится наутек?
…Раннее солнце разбудило и Асю. Раскрыв глаза, она убедилась, что первая выдумщица блаженно спит, что гладко остриженная голова, усердно протертая эфиром, чиста, если не сказать стерильна.
Первою мыслью Аси была мысль о том, в какой мере детдомовцы позволят себе нарушить пункт конституции, обязывающий «не дразниться и не обзываться». Утаивать причину и место ночевки ей было не по нутру. Ася презирала врунишек и собиралась выложить все начистоту. Пусть обзывают мученицей науки или того обидней…
Хотя… Что значит «начистоту»? А Ксения, а ее тайна? Бывает святая ложь? Бывает! Ради себя? Нет, ради других.
Никогда, никому (может быть, только Кате, умеющей хранить тайны) Ася не проболтается, где провела ночь. Никогда! Яков Абрамович с Ксенией могут быть спокойны, их не подслушивали. Если что случайно услышано, то забыто… Сейчас, пока еще все спят, Ася проберется к себе в дортуар, уляжется как ни в чем не бывало.
Приняв решение, девочка сложила скомканные простыни, босая, на цыпочках, вышла из изолятора. Час был ранний, все шло благополучно, и вдруг, за поворотом коридора… Ксения! Ксения, которой никак нельзя было знать, что Ася провела ночь в изоляторе. Ася метнулась туда-сюда и помчалась в сторону кухни.
Ни седенький Нистратов, ни Татьяна Филипповна, никто из взрослых не сумел бы догнать Асю. Но Ксения бегала не хуже любой девчонки, она настигла беглянку, ухватилась за простыни и, переведя дыхание, спросила:
— Откуда? Говори, где ты была?
— Нигде… — растерялась Ася.
— Не хочешь сказать?
— Не скажу; я не обманщица, но я ничего не скажу, — произнесла Ася. Следуя словам великого Бетховена, которые любил приводить Нистратов, она решила поступить достойно и благородно. Выпрямилась, встала так, как, по ее представлению, должен был стоять Джордано Бруно, сжигаемый на костре.
Однако и Ксения умела быть непреклонной.
— Немедленно объясни! — требует она.
Тем временем Ася пытается незаметно большим пальцем ноги пододвинуть к себе валяющуюся на полу зажигалку, которая, вероятно, выскочила из кармашка, когда Ксения дернула за простыни. Ася подозревает, что сейчас, в гневе, Ксения способна отобрать и подарок Андрея.
И верно, заметив тайные усилия Аси, Ксения ловко овладела зажигалкой.
— Так… Сухаревская штучка! Продукт спекуляции и обмена.
Ася могла бы объяснить, откуда у нее взялся столь презренный продукт, но обида лишила ее дара речи.
С Асей так постоянно! Решила поступить достойно и благородно, а приходится чуть не в драку лезть. Вчера, можно сказать, совсем растаяла, глядя, как радостно Ксения собирает ребят в колонию, а сегодня и глядеть на эту Ксению не желает.
Пусть прежде Асе хотелось стать на нее похожей, чтобы, как и она, не страшиться никакого дела, думать всегда о других, а о себе совсем забывать. Но теперь кончено. Кто же захочет подражать такой вредной? И, главное, хватает чужие зажигалки…
— Отдайте! Не имеете права! Я отнесу ее Варе.
— Шашкиной? — Ксения пожала плечами. — Понятно! Кому же, как не Шашкиной?
— Отдайте! — Ася вырвала из рук Ксении подарок Андрея. — Насовсем ей отнесу!
Если бы у Аси был сундук с сокровищами, она бы сейчас и его оттащила Варе. Бедная Варька, обиженная вчера Асей. Бедная… Ей-то никто не шептал: «Милая, милая Варенька», никто не просил перед разлукой: «Выслушайте меня».
— Все ей снесу!
— Все? И простыни?
— Какие простыни? Вот, пожалуйста… Отдайте их Татьяне Филипповне. Скажите, что к отъезду вернусь…
Ася запнулась, вспомнив, что Ксения была не прочь выкинуть ее из списка отъезжающих, но об этом заикнуться нельзя, ведь Ася это подслушала. Однако Ксения сама сказала:
— Ну знаешь… С отъездом еще подумаем. Нуждающихся и без тебя довольно, а в чужом месте особенно важна чистота коллектива.
Ася больше не стояла с гордо поднятой головой. Она обмерла от мысли, что Ксения, вполне возможно, соберет после завтрака детдомовцев и гудящее, взволнованное собрание потребует от Аси объяснений. А что она скажет? Правду нельзя, врать не станешь…
И начнут говорить об Асе, как о Люсе Бородкиной. Когда Люську исключали, тоже говорили о чистоте коллектива…
Ксения деловито пересчитала простыни:
— Уже? Успела сплавить?! Где шестая?
«Где? — ужаснулась Ася. — В лазарете, наверное!» — и пробормотала:
— Нет простыни… и искать негде.
— Негде? Немедленно в дортуар! К Шашкиной и не думай. Запрещаю! — Голос Ксении дрожит от обиды. — Вот попробуй перевоспитай таких…
Ася поднялась на третий этаж и тихонько спустилась обратно. Надо было проскользнуть в лазарет, а затем швырнуть Ксении эту дурацкую буржуйскую простыню.
Простыня белела на полу у входа в изолятор. Схватив ее, Ася помчалась по коридору мимо опечатанной домовой церкви, мимо кухни, откуда уже доносился съестной дух… Что это? Ксения в кухне! Чему она там поучает Лукерью?
— Будьте начеку! — говорит Ксения. — Ребята без еды погибнут в дороге. Белье-то мы проворонили.
— Белье? — вскрикивает стряпуха. — Украли?!
Сразу обессилев, Ася прислоняется к стене.
Конец! И не возразишь, не докажешь!.. Даже если вернешь простыню. Сама же запутала дело: «Нет ее. Негде искать». Подозрительно? Даже очень…
Что теперь делать? Бежать! Оставить простыню на видном месте и бежать. Когда-нибудь Ксения раскается.
Ася тихо крадется по коридору. Вот и вестибюль. Каравашкин стоит у окна, спиной к Асе. Федя безмятежно спит на большом неуклюжем тюке. Поблизости на полу лежит мелок, которым латинист делал пометки на багаже. Ася с грустью глядит на светловолосую, всклокоченную голову, удивляясь тому, каким добрым, притихшим может выглядеть Федя…
Она нагибается за мелком и, торопясь, выводит на каменном полу слова, которые должны потрясти ее друзей:
Ухожу навсегда.Ася.
Федя прочтет первым, затем прибежит Катя. Неужели и для них Ася станет обманщицей, как Люська, как «добрая фея»? Неужели никто никогда не скажет, что она сделана из хорошего материала?
Прощай, детский дом! Сейчас Ася шмыгнет в дверь, выходящую в парк, оттуда калиткой выйдет в заросший травой переулок. Прощайте… Ася уходит. Уходит совсем. Навсегда.