Трое Филимончиковых, три бритоголовых детдомовца с остренькими носами и колючими глазками, внимали Феде, который о чем-то повествовал вполголоса. Шурик и вовсе сидел с полуоткрытым ртом.

Койки стояли тесно, свободных не имелось. Больные, в том числе и Егорка Филимончиков, были обряжены в голубые девичьи халаты. Кто читал, кто играл с соседом в шашки. Перевернет страницу или передвинет шашку — тотчас руку обратно под одеяло: греет.

Доктор пошел в обход. Татьяна Филипповна согнала сына с белой крашеной тумбочки и присела, взяв его на колени. Он, увлеченный рассказом Феди, и не заметил такого конфуза.

— Вот бы, ребята, и всюду такую чистоту, — громко сказала новая воспитательница. — Скоро, думаю, грязь изведем, крыс тоже уничтожим…

— Не сули! — донесся суровый басок с дальней койки.

Туда, в самый угол, доставал заглянувший в окно солнечный, наполненный пляшущими пылинками луч. В его свете резко проступали на детском лице безобразные следы золотухи.

— Не сули, мы уже слышали…

— Сыты обещаниями! — подхватил сосед золотушного мальчика. — Сами им не верите! Твой-то сынок при мамке жить будет? С нами ему тяжко…

Наступило молчание. Шурик сполз с материнских колен и стоял, побледнев, одергивая курточку, на которой поблескивала красная пятиугольная звезда.

— Тяжко тем, кто в Сибири с Колчаком воюет… — сказала Татьяна Филипповна.

Сын Григория Дедусенко понял эти слова так, как их и следовало понять. Он не забыл отцовского наказа быть мужчиной. Может быть, перед глазами мальчика замаячила на миг «куча мала», но он не сморгнул.

— А мне что? Мне еще лучше со всеми.

Так был решен вопрос о том, где будет жить Шурик. Так рассыпались Асины планы. Девочка — сникшая, безразличная ко всему — следом за обоими Дедусенко поднималась наверх, в бельевую. Там была назначена встреча с Ксенией.

Взбирались на верхний этаж боковой железной лестницей; такие витые таинственные лесенки утомляют взрослых, но поднимают дух у детей. Асин дух невозможно было поднять. Что ее ожидало? Получит в бельевой смену белья и, не дожидаясь, пока Татьяна Филипповна досыта наговорится с кастеляншей насчет всяких швейных дел, пойдет искать свой дортуар… А в дортуаре девчонки, которые только и ждут, на кого бы им наброситься… У Шурика-то есть Федя, а кто защитит Асю? Кто?

И вдруг… Честное слово, так случается только в сказке! Вдруг из бельевой навстречу Асе вышла девочка чуть постарше ее и остановилась.

— Новенькая?

Красивая девочка! Белокурые волосы распущены по плечам и забраны лентой. На других детдомовцев не похожа, хотя и одета в казенное темно-золеное платье. Поверх платья теплая вязаная кофта, просторная, похоже, с чужого плеча. Девочка не сводит с Аси глаз. Пожалуй, Ася с ней где-то встречалась…

Посторонившись, пропустив Асиных спутников в бельевую, девочка говорит:

— Сними капор! Ты прежде косы растила?

— Да. — Ася покраснела до слез.

— А платье у тебя было розовое? С воланами…

— Да, правда! Праздничное, с воланами…

Где же Ася видела это лицо? Заметное лицо, особенно глаза — серые, как бы подведенные тенью. И зубы — розные, немного торчащие вперед. Даже голос, звучный, привыкший командовать, был знаком.

— Зовут тебя, кажется, Аня?

— Нет, Ася. А тебя Люся! Люся, Люся!.. — Ася всплеснула руками, изумившись, как археолог нежданной находке. — Я помню, ты настоящая институтка.

Девочки стояли, радостно улыбаясь, взбудораженные воспоминаниями. Два года назад, как говорится, в добрые старые времена, тетя Анюта повела Асю на елку в дом Казаченковых, в их собственный, богатый, красивый дом. Сестры Казаченковы сами встречали робко входивших девочек-сироток, многих гладили по головке, приятно шурша длинными черными переливчатыми платьями. Асю к ним привели не потому, что она недавно потеряла отца, — елку устраивали лишь для неимущих сирот, — а потому, что тете Анюте захотелось развлечь загрустившую племянницу. Сама она, как и некоторые другие жены служащих фирмы, была приглашена помочь в проведении праздника.

Люся прикрыла дверь в бельевую, спросила:

— Тебя тетушка устроила сюда?

— Нет, чужие. А что… очень тут плохо?

— Ну… Если вспомнить, как жили…

Каким образом эта белокурая девочка очутилась на елке у Казаченковых, Ася не знала; помнила лишь то, как они вдвоем уселись в одно кресло и Люся, щелкая орехи, выложила ворох подробностей из жизни благородных девиц. Получалось вовсе не так завидно, как в книжках. Какие-то злющие дамы, муштрующие бедную Люсю днем и ночью, изводящие ее своими придирками на прогулках, на молитве, всюду… Это Люся сейчас закатывает глаза, вспоминая об институте; тогда не закатывала.

— А сколько сластей было на елке! — восклицает Люся.

— И свечек! И золотого дождя!

Асе больше всего запомнились переливы огней, елочный блеск, отсвечивающий во множестве рам и рамок. У Казаченковых оказалось целое собрание живописи на стенах.

— Снова бы там очутиться! — произносит Ася, не подозревая, что это ей еще предстоит.

— Где там! Было, да сплыло. Странно, что мы повстречались. — Люся подняла на Асю серые, подчеркнутые тенями, совсем недетские глаза и задала вопрос, от которого у Аси радостно заколотилось сердце. — Ты умеешь дружить?

— Я?! Умею.

— По-настоящему!.. До самой могилы…

Свершившееся казалось чудом. Теперь Асе можно было ничего не бояться. Варька верно сказала: главное, найти друзей…

Из бельевой выглянула Ксения, Ася бросилась к ней.

— Пожалуйста, дайте мою корзинку! Тут в одном дортуаре есть для меня место. Пожалуйста!

— В каком дортуаре? Бородкина, ступай. Оставь новенькую.

— Не оставлю. — Не скрывая своего торжества, Люся объявила: — Мы подруги. Закадычные. С детства.

Ксения была огорошена.

— Овчинникова… — Она впервые назвала Асю по фамилии. — Ты дружишь с Бородкиной?

Гордая тем, что Люся дала столь высокую аттестацию их дружбе, Ася не замедлила с ответом:

— Дружу! По-настоящему.

Этого было достаточно, чтобы Ксения больше не взглянула на Асю. Она с ледяным лицом вынесла ей комплект постельного белья.

— Идем. Забирай свою корзинку.

Втроем дошли до комнаты Ксении, затем последовали дальше. Ксения молчала. Люся втолковывала шепотком, что никакие воспитательницы Асе не страшны, если она владеет Люсиной дружбой.

Дортуар девочек, население которого тоже предпочитало лежачее положение, отличался от мальчишечьего несколько большим порядком и несколько лучшим воздухом.

— Где пустая кровать? — осведомилась Ксения и деловым шагом подвела Асю к окну.

Ася оцепенела; Люсина дружба не могла уберечь ее от множества любопытных глаз. Одна Ксения не желала смотреть на нее. Ощупав матрац, Ксения провела ладонью вдоль газетной полоски, наклеенной на оконную щель, и, ничего не сказав, вышла. Люся тоже проверила, не дует ли из окна, и возмутилась:

— Ей все равно, что сквозит! Известно: только своих любит.

Опять своих… Ася, ощутив внезапную усталость, села. Люся отошла к кровати, стоящей в центре дортуара, вдалеке от окон, убрала в тумбочку принесенное с собой полотенце и вернулась к новой подруге.

— Ты на кого загляделась? — спросила она с шутливой ревностью.

Ася ответила так же шутливо:

— На Пушкина.

Девочка, на которую засмотрелась Ася, была смугла, курчава, толстогуба; это придавало ей сходство с юношеским портретом Пушкина, такой портрет однажды подарил Асе Андрей. Толстогубая девочка, поджав под себя ноги, вязала крючком веревочную туфлю. Среди всех она выделялась добродушным и миролюбивым видом, а добродушие всегда пленяло беспокойную Асю. Хорошо бы дружить втроем!

— Как ее зовут? — спросила Ася.

Люся вспыхнула.

— Катька Арестантка. Фамилия — Аристова, зовут Арестанткой. И поделом.

В эту минуту в дортуар с отчаянным ревом вбежала курносая девочка лет семи, вбежала и плюхнулась на кровать по соседству с Люсиной.

— Снова ревешь, Акулька? — крикнула Люся.

Девочка сдернула с головы косынку и принялась утирать слезы. Белобрысая, длинная, как огурец, голова была неровно, лесенкой, острижена.

— Мальчишки картоху отняли! — всхлипнула Акулина. — Ко мне бабка приходила с гостинцами…

— Пусть не носит! — ехидно откликнулся кто-то.

— Правильно! Одним носят — другим охота.

Катя Аристова не спеша спустила ноги на пол, спросила низким, певучим голосом:

— По-вашему, отнимать надо?

Люся, красивая белокурая Люся, взъярилась:

— Не твое дело, Арестантка! Она от твоего заступничества всегда вдвое ревет. Нет, больше я терпеть не намерена.

Не успела Ася сообразить, в чем дело, как ее белье и одеяло перелетели на кровать Акулины, вещи же Акулины совершили противоположный путь.

— Марш к окошку, Акулька! — скомандовала Люся. — Рези на «Камчатке».

— Ты что?! — Катя положила вязанье на тумбочку. — Ты что придумала?

Люся заметно струсила.

— Ей же не нравилось рядом со мной. Сама фискалила всем.

— Балда ты благородная! — Толстые губы Кати утратили свое добродушие. — Главное, известно, что девчонка по ночам раскрывается, одеяло сбрасывает… А ты под самое окошко ее!..

Ася тихо уговаривала Люсю:

— Не надо… Я окна не боюсь. Я никогда не простужаюсь…

Чуть выдающиеся вперед белые зубки Люси обнажились, зло блеснули глаза.

— Не надо? Рядом со мной не хочешь? Подруга… — И совсем тихо добавила: — С ними иначе нельзя, пропадешь.

— С кем «с ними»?

— С этими. Ты что, не понимаешь?

Между Катей и Акулиной тоже состоялись переговоры, в результате которых Акулина была водворена на кровать Кати, а та с подчеркнутым хладнокровием постелила себе у окна. Затем разыгралась сценка, вызвавшая у Аси желание провалиться сквозь землю. Катя подхватила забытую у окна корзинку Аси и с насмешливо-почтительным поклоном водрузила ее у ног владелицы:

— Получите, барыня!

В полное отчаяние ввергло Асю нежданное появление Ксении и Феди.

— Эй! Осторожнее! — крикнул ей Федя. Спасибо, не сказал «барыня»…

Наклонив забинтованную голову, он нес две огромные, в половину человеческого роста, книги, два тома какого-то объемистого сочинения на немецком языке.

— Какое окно заслонить? — спросил Федя.

Ксения обвела глазами дортуар и поняла, что кровать у окна уже не принадлежит новенькой. Подойдя к Асе, она, задыхаясь, выговорила:

— Теперь вижу: вы настоящие подруги!