Прошла неделя, другая… Наступил день, который Татьяна Филипповна шутливо назвала Днем Великой Порки. Население детского дома приглашалось сразу после завтрака явиться в швейную мастерскую, чтобы всем миром пороть институтские пальто.

Дню Порки предшествовал День Великого Омовения. Энергией доктора и той же Татьяны Филипповны детский дом получил в свое распоряжение на несколько часов районную баню. Воспитатели пытались натянуть на мальчиков пальто, оставшиеся в наследство от благородных девиц (одни рукава чего стоили — узкие, с буфом у плеча), но мужчины остались мужчинами: те, у кого вовсе не было теплой одежды, или увильнули от бани, или пошли, завернувшись в одеяла, словно в звериные шкуры.

К сегодняшнему авралу готовились деятельно. Взрослые, надо сказать, не ожидали, что найдется столько охотников расстаться с состоянием «абсолютного мышечного покоя» и носиться из помещения в помещение, стаскивая в мастерскую столы и скамьи. Загоревшись мечтой получить верхнюю одежду, мальчишки во главе с Федей охотно выполняли команды Татьяны Филипповны. Не боясь израсходовать «неприкосновенные запасы организма», они приволокли ей мешок шишек, заготовили чурок, наколов охапку поленьев, отпущенную завхозом ради важного дня.

— Что теперь? — спрашивали детдомовцы. — Что еще?!

Правда, радовались этому дню не все, но таких становилось все меньше.

До сих пор Люся с помощью Серафима Саровского удерживала Асю от посещения мастерской (Татьяна Филипповна поверила или сделала вид, что поверила, будто у Аси опять разболелась рука), но понурый вид Аси мог бы рассказать о многом.

Утром этого дня она поднималась из столовой с Люсиным завтраком в руках. Завтрак был необычный: выдали не только кашу, но и по кусочку мяса, как на праздник. Порцию Люси надо припрятать. Люся ночует у сестры. Сестра ее поет в опере Зимина. Растить и кормить Люсю она не может, но провести на спектакль в ложу — сколько угодно!

С лестничной площадки Ася заглядывает в полутемный коридор, где расположены дортуары мальчиков. Ей повезло: Федя и Шурик как раз идут к лестнице. Надо отступить в угол, а потом вынырнуть будто невзначай. Шурик для Аси не только старый знакомый, он существо, близкое к Феде Аршинову. Было решение, чтобы младших прикрепить к старшим. Катя взяла себе Акулину, Люся выбрала самую хорошенькую девочку — Зоську, возится с ней, как с куклой, только Зоська боится ее. А вот курносенькая Наташа, доставшаяся Асе, совсем не желает ни бояться, ни слушаться…

Пора выходить из укрытия.

— Аська! — подпрыгивает Шурик. — Прошла рука? А то приходи. Весело будет!

Ася ждет, попросит ли Федя. Люся уверяет, что в каждую интересную девочку кто-нибудь должен влюбиться. Если Ася хоть немножечко интересная, то пусть бы этим «кто-нибудь» оказался Федя. Что-то он скажет?

— Не знаю, смогу ли, — говорит, поглядывая на Федю, Ася.

Федя берет Шурика за ворот.

— Бежим! Чего уговаривать? Умные сами придут.

Лестница пуста. Ася все еще стоит, не замечая, что из кружки тоненькой струйкой льется жидкий кофе. Она не ропщет, она понимает, как противно глядеть на девочку, у которой косы отхвачены ножницами так, что волосы с одной стороны длиннее, чем с другой, а прядь, зачесанная набок, подвязана вместо утерянной ленты лохматым рыжим лоскутом.

В дортуаре безлюдно, тоскливо. Что с того, что стало больше порядка, что кровати стоят ровненько и пол подметен, что из классной комнаты притащили шкаф и попрятали туда рухлядь? Все равно плохо… Ася со вздохом сует в глубь Люсиной тумбочки тарелку с едой, оставив сверху лишь кофе.

Асе хочется реветь, хочется к Варе. Та навестила ее только один раз, и то второпях, когда уже в дортуаре был погашен свет. Вызвала в коридор и заставила съесть кусочек принесенного хлеба. Обещала приходить часто, когда станет свободней. Если получит письмо от Андрея, примчится даже ночью.

Тоска… Ася чувствует, что время до обеда будет тянуться бесконечно. Возле двери лежит повязанная темным в крапинку платком Сил Моих Нету. Она не всегда засыпает сразу после еды, иногда она разрешает себе растянуть наслаждение. Принесет из столовой хлеб и аккуратно покрошит его в тряпочку. Подруги удивляются, как она может вытерпеть, кушать по крошечке, а она неизменно отвечает: «Так скорей перетерпишь голодушку» — и скрюченными, как коготки, пальцами кладет в рот очередную крохотку хлеба.

Сегодня Нюша принесла в дортуар свою порцию мяса, не торопясь, очень ловко разобрала его на отдельные лоскуты, вернее, на нитки, сложила в кучку. Вот она взяла в рот одну дольку, сосет, как леденец. Сейчас, при дневном свете, особенно заметно, до чего эта девочка похожа на старушку. Кожа на лице серая, дряблая, щеки ввалились так, словно у нее и зубов-то нет. Ася знает, что Нюша выросла в подвале, что она прачкина дочь, что Люся за это пренебрегает ею, хотя и любит послушать ее россказни.

Стоило Асе присесть на край Нюшиной кровати, та потянулась, сказала:

— Нынче в баньке парилась… Пару!.. Воды!.. Сколько хошь.

Похоже, она принимала свой сон за действительность.

Напоминание о бане бередит Асино сердце. Когда они всем детдомом ходили туда, Татьяна Филипповна — большая, худая, распаренная — заметила издали, что Ася мочит свой локоть. Она протолкалась к Асе, отругала ее и стала сама тереть ей мочалкой спину. И очень расстроилась, что у Аси можно все ребрышки пересчитать. Люся говорит, что Дедусенко притворяется заботливой, но Ася знает, что не притворяется.

— Ты не пойдешь в мастерскую? — спрашивает Ася у Нюши.

— Где мне, дохлятине… — отвечает та и, подумав, великодушно протягивает Асе ниточку мяса. — Что-то ты не в себе? Ешь!

— Вот еще! — отказывается Ася. — Твой паек.

Ей понятно: такая щедрость связана с тем, что, стирая чулочки маленькой Наташи, Ася взяла и простирнула чулки Сил Моих Нету. Не потому простирнула, что та мала и нуждается в помощи старших (как было сказано в решении), а потому, что сил-то у нее действительно нет.

Ася встает, проверяет, высохли ли чулки, висящие по обе стороны подаренной Люсей иконки. Высохли, слава богу (на третий день), эти белые детские чулки. Белые потому, что институтки иных не носили. Отмылись они плохо: стирались без мыла, прямо под краном, такой ледяной водой, что у Аси долго ломило пальцы, каждый суставчик. На всех четырех пятках зияют дыры.

Асю вдруг осеняет счастливая мысль: здесь же требуется починка, штопка, заплаты! Схватив чулки, она опрометью бежит в мастерскую, бежит так, словно за ней гонится Люся или сам святой Серафим.

У входа в мастерскую Ася замедляет шаг. Из-за дверей доносится голос Егорки Филимончикова:

— Федя, для чего бог ножницы сотворил?

Федя там, со всеми… Ему весело. Неужели и он засмеется, когда войдет Ася?

Ася не входит. За дверью поют:

Надо же было Татьяне Филипповне назначить именно Катю Аристову в заведующие чулочным хозяйством! Та и не взглянет на Асю, когда услышит просьбу о штопке. Она не откажет, она тут же разрежет пару белых чулок, нижнюю половину, ставшую мальчишескими носками, спрячет, а верхнюю протянет Асе, чтобы та часть распустила на штопку, часть оставила на заплаты. Но она может скривить свои толстенные губы, может даже назвать при всем народе Асю саботажницей, как назвала вчера Люсю…

Ася до тех пор топчется на месте, пока из-за поворота гулкого темного коридора не показывается незнакомый седобородый человек в пенсне. Шея укутана шарфом, идет медленно, шаркая глубокими галошами. Ася догадывается: Нистратов! Строгий Яков Абрамович разрешил заведующему домом встать с постели.

На днях, когда Ксения пришла посидеть в дортуаре у печки, был разговор, что надо уважать таких стариков, как Нистратов. Пусть он в чем-то и отсталый (Ксения не объяснила, в чем), но, когда другие учителя бастовали, не признавали новую школу, он не только сам не оставил гимназию, где преподавал естествознание, но и других убеждал работать.

Хотя это и не очень вежливо, Ася таращит глаза на заведующего. Такой смирный старичок, а, говорят, по своей охоте воюет с богом, собирает ребят и спорит, доказывает, что религия — обман. Асю давно мучит мысль: почему Андрей, почему столько хороших людей вдруг оказались безбожниками?

— Может быть, поздороваемся? — спрашивает Нистратов.

Заметив в руках у Аси чулки с зияющими дырками, он укоризненно мотает седой бородкой. Ася оправдывается:

— Это не мои. Я их только хочу починить.

Она сбивчиво объясняет, зачем и откуда у нее эти чулки.

— Что же, — говорит Нистратов, — о слабых заботиться благородно. Знаешь, что сказал Бетховен ровно сто лет назад? Ровно сто! В феврале 1819 года. Тот, кто поступает достойно и благородно, тем самым обретает в себе силу переносить несчастья.

Ася понимающе кивает, а глава детского дома распахивает перед нею дверь мастерской.

— Входи, умница. Трудись…

Первым Асю заметил Панька Длинный, что сидел ближе всех к двери. «Закрывай! Тепло выпустишь, балда!» Затем ее жестом подозвала к себе Татьяна Филипповна; не слушая Асиного бормотания насчет штопки, усадила рядом с собой, показала, как быстрее распускать шов. Асе показалось, что Дедусенко подала другим знак не приставать к Асе, никто и не приставал, даже Шурка. Федя же уступил ей свой ножичек.

За работой время не тянулось, а летело. Летело до тех пор, пока Ася от удивления не разинула рот: в мастерскую вошла Варя. Она не справилась насчет Аси, а заявила:

— Я ко всем… К детскому дому.

Следом появилась Ксения, тоже в пальто и платке, тоже с мороза. Она указала на желтую фанерную коробку, что Варя держала за ремень, и сказала:

— Подарки от фабрики бывшей Герлах.

Катя Аристова широким жестом освободила от груды пальто центральный стол, и Варя водрузила на него коробку, доставшуюся ей когда-то от щедрот мадам Пепельницкой.

— Носите на здоровье, порвите на здоровье, — произнесла она слова, которыми в мастерской, где она проходила учение, было принято сопровождать сдачу заказа. Сказала и рассмеялась. — Нет, рвать не смейте!

Под желтой фанерной крышкой оказался ворох изделий из белого шелка. Здесь лежали платочки, стачанные из нескольких обрезков, узкие воротнички, заботливо подрубленные полоски лент.

Отвыкшие от носовых платков (кое-кто и вовсе не умел ими пользоваться), от воротничков, от лент детдомовцы дружно крикнули:

— Это нам?!

Тут же раздалось на все лады:

— Не хватайте, дураки!

— Запачкаете!

— Изомнете!

За общим оживлением Варя все же почувствовала общее разочарование. Особенно явно сквозило оно в округлившихся глазах Ксении.

— Другое не работали… Тифозный заказ, — пробормотала Варя.

— Вот и спасибо! — встала из-за стола Татьяна Филипповна. — Всем нашим передай: еще как пригодится! Что, у нас в доме праздников не будет?

— Мы и для буден найдем! — энергично отозвалась Варя. — Теперь пойдет солдатский товар, крепкий. — Варя только сейчас заметила Асю и тут же нечаянно вогнала девочку в краску. — Довольны моей помощницей? Знаю, не подведет…

Варя ушла. Ксения взялась было за иглу, но работа вскоре сползла с ее колен. Не терпелось Ксении поделиться принесенными новостями. Спозаранку она побывала в Наркомпросе, где раздавали билеты на Всероссийский съезд охраны детства. Она столько наслушалась о предстоящем съезде, что ей самой казалось, будто она уже побывала на его заседаниях.

— На первый план (помните, что я говорила?!) выдвинуты вопросы социального воспитания.

Федин ножичек не слушается Асиных рук. Девочке вспомнилось, как Ксения недавно объявила ее с Люсей Бородкиной антисоциальными элементами. Не очень понятно, но очень обидно…

— Самоуправление в повестке дня. Самообслуживание. — Ксения будто вколачивает эти слова в головы собравшихся. — В основе всего — трудовой принцип! А в результате… — Одна Ксения умеет так внезапно перейти от строгого тона к улыбке. — А в результате расцвет детской личности.

Дети прислушиваются. Они не все понимают в горячей и быстрой речи, изобилующей мудреными словами, но то, что доходит, укладывается в сознании, как обещание взрослых сберечь их, поставить на ноги.

— А летом что будет! — все более воодушевляется Ксения. — Намечен грандиозный план отправки детей в хлебородные губернии. В хлебо-родные! Поняли?

Еще бы не понять!

Ася сидит, очищает спорок от ниток. Будет ли она когда-нибудь такой же счастливой, как Ксения? У той всегда грандиозные, непременно грандиозные планы! А у Аси? Люся высмеет любую ее мечту…

Перед обедом в дверях мастерской показалась Люся. Ася ждала ее появления, даже припасла уничтожающую фразу: «Не мешай людям работать, элемент!» Но и Люся кое-что заготовила. Она взглядом приказала Асе выйти в коридор и там прошипела:

— Продала?

Заморгав черными, торчащими в стороны, будто растопыренными ресницами, Ася спросила:

— Кого? — хотя заранее знала ответ.

Как ужасно, что Ася связана двумя клятвами! Клятву о дружбе еще можно нарушить, но вторую… Все неугодное Люсе оборачивается виной перед господом-богом.

С детства от бабушки Асе известно, какие муки грозят грешникам. «Продать» нельзя! Ася просовывает голову в двери мастерской.

— Мне надо идти… Я спрятала Люсин завтрак. — И думает: «Неужели так будет до самой могилы?»