Как бы ни был горек сегодняшний вечер, он подарил Асе Катину дружбу. Ася с нежностью смотрит на спящую, на смуглое добродушное лицо, совсем темное рядом с подушкой.

Вчера, в канун праздника, в Асиной коммуне был настоящий пир. Крестная Туси и Дуси — она их не забывает, потому что матери у них нет, а отец и брат сражаются с Колчаком, — испекла к Маю миндальный торт из отрубей. Испекла на двоих, а делили на пятерых. Разделили, полакомились, дружно подъели все крошки и стали гадать, что перепадет их коммуне завтра. Перепасть могло только от Аси. Маленькая Наташа была петроградкой, и в Москве у нее никого нет; Люсе, как известно, нечего было ждать.

Ася ходила гордая, она знала, что в Москву на праздник прибудут представители Торфостроя, что Ася у них в списке красноармейских детей. Ей все известно про Торфострой, не зря Варя нет-нет да подкараулит на вокзале теплушку, ту, что когда-то привозила Андрея в Москву, — узнает, нет ли вестей.

Многие организации заботятся о своих сиротах. Например, Федя как-то получил от Союза рабочих по стеклу и фарфору тетрадь в клетку, орехов и шепталы. Но первым под Май в его коммуне поздравили Шурика Дедусенко, не кто-нибудь поздравил, а пищевики! Отвалили три галеты, изюму (пятьдесят девять изюмин) и баночку детской питательной муки «Нестле», вкусной, как раскрошившееся печенье. Правильно, что столько отвалили, ведь в коммуне у Шурки и Феди еще трое Филимончиковых, у которых на белом свете нет никого, кроме друг друга.

Федя поделил муку на пять ровненьких кучек. Делить было трудно, всем хотелось увидеть, как это полагается делать в коммуне, и все толпились, заслоняли свет.

Утром было так радостно, еще лучше, чем на пасху! После вкусного завтрака все гурьбой повыбежали на улицу, за калитку. С площади сразу заметно, что детский дом празднует не хуже других. Над колоннами флаг, пониже портреты — Карл Либкнехт и Роза Люксембург. И еще красное полотнище со словами: «Праздник светлой надежды стал праздником добытых и грядущих побед».

Площадь к маю совсем подсохла. Каждый булыжник лежал аккуратно, как хлебец в корзинке, чистенький после весеннего разлива, умытый. Только неудобные эти булыжники: выпуклые. Подметки-то у людей матерчатые или веревочные, подошве больно ступать по неровному. Когда трудящийся класс возьмется хозяйничать после войны, он обязательно придумает громадные утюги, чтобы разгладить булыжные мостовые, превратить их в сплошные, гладкие, как пол. Ходи, сколько хочешь, не жалуйся, что устал.

На площадь стал стекаться народ. Ждали Владимира Дурова — знаменитого клоуна и дрессировщика. Татьяне Филипповне обещали в райкоме, что в день Первого мая Дуров со своими учеными зверьками даст представление на площади против Дома имени Карла и Розы.

Ах, каким чудесным мог запомниться этот день!

Пока не приехал Дуров, детдомовцы сбегали на бульвар. Вдоль бульвара по рельсам еле ползли трамвайные платформы с ряжеными. На одной — пролетарий в алой рубахе, крестьянин, дровосек и совсем молоденькая пряха. На другой — боярышни в кокошниках, в легких вышитых кофточках. Боярышни хотя и мерзли, но старательно пели под балалайку.

Вдруг Панька Длинный как заорет:

— Дурова прозевали!

И наврал. Из-за него все побежали обратно, а после ждали и ждали.

Когда наконец из-за угла заколоченной зеленной лавки показалась толпа мальчишек и лошадка в бумажных цветах, тянувшая разукрашенную подводу, детдомовцев повели с тротуара на самую середину площади. Татьяна Филипповна объявляла: «Пропустите, идет детский дом!», — и ребят пропускали.

Дуров явился щеголем, не пожалел хорошего наряда — весь в шелку, в блестках, сразу видно, артист! На первой подводе в клетке, над которой торчал железный двуглавый орел, сидела гиена и называлась Капитализм. На второй пыхтел, посвистывал паровичок с пассажирами — белыми мышками. Паровичок был опоясан лентой с серьезной надписью: «Революция — локомотив истории», — но Дуров забывал про надпись и просил своих мышек, словно принцесс:

— Мадам, прошу вас, поднимите шлейф!

Народ напирал со всех сторон, и мышки пугались, но все же по всем правилам хорошего тона приподнимали длинные хвосты, касались их лапками.

Больше всего ребята толкались и хохотали, когда началось представление «Издевательства в царской армии». Знаменитый дрессировщик надел офицерскую фуражку с кокардой и бессовестно измывался над собачкой, которая звалась Нижний чин. Наконец Нижний чин не выдержал и как залает, как бросится на проклятого офицера! Так тому и надо!..

Незадолго до ужина Оська Фишер позвал Асю в вестибюль. Там незнакомый человек в галифе и резиновых сапогах вручил Асе, с полным уважением к ней и к Андрею, которого называл товарищем Кондаковым, первомайский подарок, упрятанный в нанку, в знакомую Асе грубую реденькую ткань, ту самую, что издавна ткали в своих избушках черноболотские крестьяне.

Человек в резиновых сапогах сказал:

— Не от Торфостроя, а от Торфодобычи. Чуешь?

— Нет, правда?

Стало обидно за Андрея: ведь никто из московских знакомых не верил ему, что весной начнется добыча торфа, торфяной сезон. Ася, польщенная серьезным разговором, предложила представителю Торфодобычи:

— Показать наш дом?

И смело повела его по этажам, потому что знала: сегодня не осрамишься, ждут иностранную делегацию. Полы протерты даже под кроватями, кровати застелены ровно, в дортуаре старших девочек постановлено, чтобы на тумбочках было красиво. Можно салфетку, если найдется. Можно расставить открытки, хотя бы «С днем ангела», если другой нет. Лишь бы было красиво. Коридоры и лестницы осмотрены с мокрой тряпкой в руках, чтобы нигде на стенке не попалось нехорошее слово.

Гость с Черных Болот назвал детский дом завоеванием революции и ушел. Началась дележка. С помощью Туси и Дуси Ася разложила на реденькой нанке шесть картофельных ватрушек, испеченных в русской печи. Каждому члену коммуны по одной плюс добавочек. Леденец, длинный, как карандаш, освободили от яркой обертки и долго распиливали ножичком на пять частей.

Поев ватрушек, запихав за щеку свою дольку леденца, Туся и Дуся побежали в дортуар младших (теперь новые порядки, теперь младшие спят отдельно), побежали вручить маленькой Наташе ее порцию.

Ася осталась, чтобы спрятать Люсину долю в ее тумбочку. Ведь на днях на собрании постановили всем быть в день Первого мая настоящими товарищами. Ася, как настоящий товарищ, и стала прятать гостинцы подальше, в самое сохранное место. Что поделаешь, коли среди ребят еще имеются, как их называет Ксения, продукты старорежимного воспитания! Не спрячешь — стащат.

Эх, Катька! Как она может спать? Ася вертится, взбивает подушку, задевает рукой жесткие курчавые прядки. Наконец Катя приподнимается:

— Чего тебе?

— Нет, ты послушай! — Ася с жаром излагает то, что Кате уже известно. — Люська-то, главное, заперла дверцу гнутым гвоздем, никак не влезешь… Сверху, значит, кофточка, «Басни Крылова», пакет позади всего.

Этот пакет долго будет помниться Асе. Вчера Люся притащила его от сестры (чистое белье, как она объяснила). Чтобы засунуть поглубже дары черноболотцев, Ася все вынула из тумбочки.

— Меня как затрясет! — говорит Ася.

— Всякого бы затрясло!

Еще бы! Из пакета, завернутого в афишу, выкатился коржик. И ведь врала Люська, будто артистам не платят за концерты мукой или еще чем. В пакете оказалась целая куча коржиков, не ржаных, а чуть ли не пшеничных!

— Сестра у нее такая же жила, — вставляет Катя. — Пела, небось, по клубам, а бесплатно ни одной нотки! Белые коржики, подумать только! Оттого, что в народе тяга к искусству…

Катя любит порассуждать, разобраться, что отчего, но Асе не до того…

Надо же было, чтобы в ту минуту по лестнице поднималась долгожданная делегация, осматривающая детский дом, Дом имени Карла Либкнехта и Розы Люксембург.

Обнаружив Люсин обман, Ася не помнила себя. Она как вытолкнет тумбочку в коридор, как швырнет туда же зеленое платье, ставшее теперь не менее ненавистным, чем знаменитая беличья шубка. Всех обманщиков вышвырнуть! Иначе какие же светлые надежды?

— А я увидела, думаю: что за карусель? — подхватывает Катя, блестя в полутьме ровными белыми зубами. — И тут же все поняла. Как взялись за ее поганую кровать, запрыгала деревяшка у изголовья.

Ася поняла, что речь идет об иконке, но не поправила Катю, а неожиданно для себя поддакнула:

— Ага!

— Только вот анархию проявили перед Третьим Интернационалом.

Верно ведь… Не слишком-то ловко получилось, что навстречу делегации, перегораживая ей путь, в коридор во всей красе выехала разоренная кровать. А подушка, пущенная рукою Аси, угодила в какого-то товарища Бротье, который свое удивление выражал на французском языке, словно какая-нибудь параллельная дама.

При этом событии, кроме Ксении, присутствовал Андрей Альбертович: он, как бывший латинист, взялся принять иностранцев. Свои длинные волосы, небось, догадался пригладить, чистый сюртук надеть догадался, а вот выдумать хоть на каком-нибудь иностранном языке, что девочки просто переезжают в другой дортуар, не хватило смекалки. Отскочил к стене, будто это в него попали подушкой.

Правда, и Ксения растерялась не меньше, а Катя с Асей тем более.

Вот и лежат теперь на дежурной койке, слушают краем уха, как разливается хор, лишившийся двух голосов (сопрано и альта!). Не велено им показываться на глаза? Не покажутся. Вместо ужина поделили между собой предназначенную Люсе картофельную ватрушку. К ее поганым коржикам, которые почему-то тоже очутились в дежурке, не притронулись и не притронутся, даже если придется умереть с голоду.

Вечер в зале, как видно, кончается: там поют «Интернационал». Если иностранные гости еще не покинули детский дом, они тоже поют.

— Катя, — спрашивает Ася, — ты совсем, совсем веришь в коммуну? В будущую коммуну.

— Ну, знаешь…

— Такие, как Люська, будут при коммунизме?

— С ума сошла!

Ася, обретя наконец покой, уснула. Теперь не спит Катя. Размышляет о том, какими будут люди при коммунизме.