О грядущем, о коммунизме а Доме имени Карла и Розы думали и говорили много. Правда, все по-разному.

Сил Моих Нету уверяла, что кто-кто, а уж она отдохнет при коммунизме! Если приведется дожить.

Сережа Филимончиков-старший, тот, что с помощью своих братьев смастерил на чердаке сигнализацию для связи с Марсом и имел немало неприятностей из-за разбитого по этой причине окошка, написал поэму «Распрямим орбиты», имея в виду орбиты небесных тел. Поэму, как определила Ксения, с размахом.

Туся и Дуся Зайцевы твердили одно: коммунизм — это когда не воюют и не убивают. Ксения сказала, что это верно, но в перспективе.

Панька Длинный жил мечтой «шамать сколько влезет». Ксения признавала, что в перспективе так и будет, но Паньку не уважала.

Она уважала Федю. Этот все знал про коммунизм. И только возраст мешал ему и другим подходящим ребятам вступить в ряды коммунистической молодежи.

Ася пока никуда не собиралась вступать, но у нее были свои мысли про коммунизм — мысли, изложенные в стихах, про которые даже Катя Аристова не знала, даже Катя! Ася считала: человек все может перенести, но не насмешку над своими стихами, особенно, если он убежден: стихи правильные — с размахом и перспективой…

Однажды к концу мая, когда в Анненском парке пахло черемухой и, как заведенные, гудели басовитые, пушистые шмели, старшие детдомовцы собрались возле заднего крыльца, добродетельно дожидаясь учительницы ботаники. Неожиданно послышался голос Ксении:

— Все на месте?

Она стояла в дверях, раскрасневшаяся, в пестром летнем платьице, расставленном, где только можно в швах, удлиненном полоской серого ластика, — ничего не поделаешь, подросла за зиму!

— Урок срывается! — почему-то радостным тоном сообщила Ксения. — Наркомпрос вызвал ботаничку на огородные курсы. Будет беседа на вольном воздухе. Пошли на полянку!

Ребята радостно повалились в сочную, душистую траву. Ася потребовала:

— Давайте начинать!

Она теперь полюбила беседы, она все чаще задает вопросы и даже однажды высказалась. Ведь больше некому удерживать ее за руку. Люси нет и не будет!

Когда Ася в тот памятный вечер обнаружила коржики, утаенные от коммуны, она не предполагала, что ребята выставят липучку из детского дома, что будут такие гневные речи про темное прошлое и про светлое будущее, про Люську и вообще про врагов революции. Люське припомнили все: и ее саботаж и ее тлетворное влияние на массы. Как только комиссия доложила, что артистка Бородкина вовсе не так нуждается, что она в квартире имеет будуар (французское буржуйское слово!) и, вполне возможно, белые коржики грызет даже по будням, собрание захотело голосовать немедля. Вава Поплавская, сама из институток, и то сразу вывела в протоколе: «Исключить Людмилу Бородкину из Дома имени Карла и Розы навсегда». Федя Аршинов по праву председателя навсегда подчеркнул изо всей силы.

Терпко пахнет нагретая солнцем трава. В нежно-зеленых ветвях деревьев заливаются зяблики. Но Ксении не до зябликов. Она спрашивает:

— Вы знаете, ребята, что с Петроградом?

Ребята еще не знали. Оказалось, Петроград под угрозой: в двух пунктах Финского зализа высадились десанты; белогвардейцы и союзники поклялись захватить этот чудесный город и ограбить его дворцы и заводы.

При слове «Петроград» Ася оглянулась на маленькую Наташу, которая бежала по лужку наперегонки с железным ржавым обручем. Асе не по себе оттого, что она вчера обошлась с девочкой по всей строгости. Но ведь Ася, как прикрепленная, отвечает не только за ее чулочки и ногти, но и за моральное состояние. Ася учит ее рисовать. Нет карандашей и бумаги — можно палочкой на песке.

Когда учишь, обидно, если ученица все делает по-своему, например, чертит над каждым домиком четырехугольник и уверяет, что это небо. Поневоле вспылишь… Между прочим, Татьяна Филипповна слишком любит за всех вступаться. Придумала в оправдание Наташи, что петроградским детям небо таким и представляется, раз они любуются им из дворов-колодцев. Но Ася заспорила: мало ли кому что представляется! Для чего тогда Нистратов доказывал, что небо всюду одно, что оно атмосфера? Рисовать надо как есть, а не как представляется; Асю саму всегда ругают за фантазию…

А все же затаптывать рисунок Наташи, стирать его ногой не следовало: она петроградка.

— Овчинникова! — прерывает Ксения свою речь. Раз «Овчинникова», а не «Ася», значит, сердится не на шутку. — Ты одна глазеешь по сторонам… Тебе все равно, что колыбель революции в опасности?

Ася сидит, опустив глаза, покусывая листок щавеля.

А Ксения рассказывает про вчерашний митинг молодежи Москвы.

— Мы обещали товарищу Ленину отдать все силы борьбе за коммунизм. А вы, ребята? Вы тоже?

Ася ждет, не будет ли добавления насчет того, что Овчинникову можно и не спрашивать, и не только Овчинникову, а всех, про кого Ксения любит ввернуть: «Полная социальная запущенность». Но Ксения кричит:

— Тише! Не все разом!

Наконец ребята согласились говорить по очереди. Выступила и Катя Аристова, очень здорово сказала про борьбу, про будущую победу, про то, что надо быть достойными славных имен Карла и Розы.

Ася слушала и жалела, что Кате неизвестно одно стихотворение под заглавием «Коммунизм». Катька умная, она бы вмиг догадалась заставить Асю прочесть его вслух. Очень бы подошло! Очень было бы к месту!

Если бы Асю заставили, она бы прочла и одна чересчур принципиальная особа убедилась бы, что, если человек иной раз и посмотрит в сторону — не поглазеет, а именно посмотрит, — это еще не значит, что ему все равно и что он социально запущен…

…Вечером Ася и Катя забрались на хоры. Когда-то, во время институтских балов, на этой узкой, нависающей над залом галерее помещался оркестр. У детдомовцев хоры — любимое место уединения. Именно здесь, усевшись на широкий, низкий, немногим выше пола подоконник, лучше всего поведать товарищу свой секрет, высказать вслух самые заветные мечты…

Вечером здесь особенно хорошо. Внизу теряется в сумраке огромный пустой зал, прямо перед тобой небо, полное неведомых тайн. Вовсе не четырехугольное, а бесконечное — этому есть научные доказательства.

— Звезды… — говорит Катя и мечтательно добавляет: — На Украине они большие-большие!..

Катя мечтает об Украине с того дня, как стало известно, что она, Ася и многие другие детдомовцы поедут туда в колонию. Там изголодавшихся детей столицы ожидают не только звезды, но и пшеничный хлеб и темные, сладкие вишни…

Катя сидит, запрокинув голову, упершись затылком в косяк окна. На блеклом, еще не утратившем закатных красок небе четко вырисовывается ее силуэт. Курчавая толстогубая Катя в эту минуту вновь напоминает Асе портрет юного Пушкина, оставшийся на память об Андрее.

— Катька! Я ведь давно хотела с тобой дружить, с первого дня! А ты?

— Ладно… — Катя все так же смотрит на небо, не шелохнется. — Обещала прочесть, читай!

Ася не в силах преодолеть волнение:

— Ночью сочиняла… Тогда складней получалось. — Она убеждена, что первый вариант, который не удалось записать, был особенно удачным. — Утром уже не то…

— Читай, говорят!

— Ну, слушай…

Ася отходит к перилам, ограждающим галерею. Как ей хочется, чтобы случилось чудо и здесь, где-то рядом, в ту минуту, как она произнесет первую строку, появилась бы Ксения! Но нет, она, всего вероятней, во дворе, возле колоннады, где любит по вечерам проводить воспитательную работу.

Хотя, нет… Ксения не во дворе! Там девочки тоненько и чувствительно завели песню, которую Ксения петь при себе не дает, потому что такие песни порождены чуждыми вкусами. Девочки так не считают, Ася тоже, но сейчас и она запретила бы это некстати ворвавшееся пение, которое мешает ей обнародовать собственное творение. Да, изволь набраться терпения и слушать…

Песня длинная. Вначале у девицы кончаются нитки, затем к берегу причаливает корабль, и красавец-моряк предлагает ей сколько угодно ниток (сколько угодно!), но просит взамен выйти за него замуж. Девица не знает, как поступить:

Конец песни, который так возмущает Ксению, особенно нравился девочкам. Моряк-то оказался вовсе не моряком, а его величеством королем, за которого каждой девице стоит выйти замуж… Ася ждет этой последней, волнующей строфы, но песня обрывается. Ага, стало быть, Ксения нагрянула во двор!

— Читай! — говорит Катя. — Ну… Называется «Коммунизм».

— «Коммунизм» — торжественно объявляет Ася.

Ей очень мило свое первое стихотворение; его, как она только что догадалась, можно петь на тот же красивый мотив, что и песню, которая исполнялась сейчас во дворе. Ася читает нараспев: «Собрались феи хороводом…»

Феи у Аси не простые: «Одна из них зовется Правдой, другую Равенством зовут…»

Катин силуэт выражает полное внимание, голос Аси набирает силу, но… На бедного везде каплет…

В самую вдохновенную минуту на хоры ворвались, предводительствуемые Федей мальчишки. Девочек они не видят, но все же совещаются шепотом. Вдруг Федя произносит громко:

— Если поездом, то меньше суток!

Можно не спрашивать, куда это меньше суток пути. Беседа Ксении о Петроградском фронте породила замыслы, подобные тем, что бродили в детдоме ранней весной, когда Колчак развил наступление. Ох, и терзали после этого Федю! Прежде педагоги, затем представитель райкома в кожаной куртке. Ох, и разъясняли мальчишкам, что в войне надо участвовать не побегами на фронт, а помощью красному тылу!

— Федька! — пугается Ася. — Тебя же сдадут военному коменданту!

— Сыпь, ребята! — кричит поставленный Федей в караул Оська Фишер. — Шпиявки!

Вся команда мальчишек скатывается вниз по железной винтовой лесенке. Снизу еще раз доносится одно из самых обидных слов, которые можно услышать в детском доме, нечто среднее между пиявками и шпионками:

— Шпиявки!

— Ослы! — кричит Катя. — Все про вас знаем!

Она оборачивается к Асе:

— Плюнь на них и читай. Здорово у тебя получилось…

Ася с чувством декламирует:

— При чем тут царевич? — раздается хорошо знакомый голос, в котором отнюдь не слышится восторга.

Ксения вбежала на хоры, занятая розыском мальчишек, подозрительно шепчущихся с самого ужина. Она только что мимоходом разъяснила девочкам, распевшимся во дворе, что время коронованных тиранов кончилось, что в республике, идущей к социализму, пора забыть о ненавистных народу титулах. И вот… Ну, разумеется, Овчинникова взялась за то же…

Как Ксения ни торопится, она должна провести разъяснительную работу:

— Вы только вдумайтесь: царевич Труд! Где ты нахваталась такой ерунды?

Катя вспылила:

— Не ерунда, а стихи про коммунизм! Что вам далась Аська?

— А почему… почему она даже на коммунизм смотрит сквозь сито прошлого?

Здесь произошло нечто странное. Голос Ксении зазвучал по-детски жалобно, а глаза… Даже в полутьме видно, как они округлились с отчаяния.

— Ну, почему? Я ли вам не долблю, я ли не работаю над вашим сознанием?

Теперь, когда на летнее время Ксения рассталась с курткой, особенно заметно, как худы ее руки, как слаба она сама. Даже голос не тот.

— Ну, почему вы такие трудновоспитуемые? Ну, что мне делать? Я же обещала: «Справлюсь».

Девочки притихли; они догадываются, как нелегко Ксении, которая, хотя и старается казаться взрослой, не многим старше их самих. Ася не сердится даже на «сито прошлого». Однако Ксения спешит побороть минутную слабость:

— Я из вас все старье повыкорчую! Где вы раздобыли этого дурацкого царевича?

Дурацкого?! Ася отвечает:

— Нигде!

Катя держит сторону Аси:

— Не говори, Аська, не говори!

— Только задержали меня! — сердится Ксения и приказывает: — Помогите мальчишек найти! Федю ищу, Сережку Филимончикова… Тут их не было?

Два голоса дружно откликнулись:

— Мы не шпиявки!

Когда под быстрыми ногами обиженной воспитательницы задребезжали ступеньки витой лестницы, Катя проворчала:

— «Нахватались»… «раздобыли»!.. Сама бы так сочинила!

— И, главное, «ерунда»! — подхватила Ася. — А ты послушай дальше. — Почти шепотом, скороговоркой, без надлежащей выразительности она доканчивает:

— Все верно! — подытоживает Катя и вдруг признается: — А мне, думаешь, не сразу захотелось с тобой дружить?

За окном огромное темное небо, тоненький светлый серп месяца. Возможно, Федя с товарищами, если их не настигла Ксения, тоже глядят на далекий месяц, продумывая план спасения Петрограда. Разве не обидно, что они не позвали Асю и Катю? Разве при коммунизме будет такое неравноправие?

Девочки долго молчат. Затем Ася хватает Катю за плечи:

— Не буду я больше писать стихов! Ни строчки!

— Спятила!

— Нет! Кончено. Навсегда. Ксению ненавижу!

— Ты? Ненавидишь?

— Ну, не люблю… — далеко не так уверенно произносит Ася.

— А почему, если она тобой недовольна, ты, как кисель, хоть ложкой собирай? Почему, если похвалит, ты бесишься и песни поешь?

Ася сама не знает, почему, но в глубине души не сомневается: одобри Ксения стихотворение «Коммунизм», не было бы на земле поэта счастливее ее…