Дружба между Варей и Степановной возникла не так давно, с той поры, как на военно-обмундировочной фабрике открылась школа взрослых. Несколько раз, отправляясь по домам после занятий, Варя и Дарья Степановна заводили долгий разговор о том, как теперь человеку следует жить.

Хлебнув в молодости горя и обид, Степановна требовала от своих товарок полного понимания того, что такое женское и классовое достоинство. Она не раз резко отзывалась о чтимом Варей семействе Овчинниковых. Не будь Андрей красноармейцем, ему бы досталось еще больше, однако и так хватало.

Поэтому-то Варя поспешила припрятать зажигалку, а войдя в комнату, засуетилась, не зная, как половчее начать общий разговор.

— Аська! — с неестественным оживлением воскликнула Варя. — Знаешь, где в цеху сидит Дарья Степановна? На месте Дедусенко! Против меня…

Варя стала рассказывать Асе, что Степановна часто ночует у нее (так и сказала: не в квартире Овчинниковых, а у нее!), что им обеим приходится готовиться к занятиям чуть ли не по ночам, ибо у них, кроме учебы, немало обязанностей, как и у всего рабочего класса. Впрочем, про весь рабочий класс вставила Степановна, недовольно оторвавшись на миг от своей самодельной тетрадки.

Ася недоумевала, что может иметь против нее эта женщина, — ведь не известно же ей, какую глупость отколола Ася нынче поутру? — и готова была разобидеться, но в Степановне проглядывало что-то такое, что сдержало Асю, даже вызвало в ней желание понравиться, заслужить одобрение.

И Ася нашла способ смягчить Степановну. Она заглянула в ее тетрадь.

— Трудный урок?

Своим вопросом Ася прежде всего хотела подчеркнуть, что ей совершенно не жалко стола, который захватили обе взрослые школьницы. Заглянув в тетрадь, испещренную цифрами, Ася поняла, что сможет блеснуть вовсю.

По распоряжению Наркомпроса всех старших детдомовцев еще зимой обучили новой метрической системе мер и весов. Кутаясь во что придется, дуя на иззябшие пальцы, дети наперегонки переводили золотники в граммы, футы и дюймы в сантиметры, придумывая хитрые задачки. Не удивительно, что Ася без ошибки выполнила задание, приводившее в отчаяние Дарью Степановну и Варю: в детском доме Ася была, можно сказать, чемпионом подсчетов по новой метрической системе.

Система эта. Как объясняла детдомовцам Ксения, была интересна не только тем, что она международная, интернациональная, но и тем, что ее окончательное введение — так прямо и оговорено в декрете — намечено к первому января 1924 года. Через пять лет! Пусть все, кто предсказывает большевикам близкую гибель, призадумаются над этим. Повторив слова Ксении, Ася удостоилась наконец улыбки Степановны. И, окрыленная этой невеликой милостью, приступила к важному для себя разговору, приступила издалека.

— У нас некоторые воспитанницы… старшие девочки… здорово научились шить. Ну, не очень здорово, но выучились…

План Аси был прост. Разве у нее в руках нет ремесла? Ведь в детских домах обязательное трудовое воспитание, хочешь не хочешь, выучат. Хотя Татьяна Филипповна и помогла по ходу дела, но все же Ася почти сама сшила себе сарафан, ну, не совсем сама, но считается, что сама. Этот вот клетчатый славный сарафанчик.

Выучили Асю строчить на машинке? Выучили! Нитка почти не рвется. Вполне можно поступить к Варе в моторный цех, вместе с нею ходить на работу.

Варю такой план должен устроить. Ей не придется делиться с Асей своим пайком, Ася и так будет сыта, не умрет с голоду, как бедная Леля Глущенко, полукруглая сирота… Фабричные кормятся неплохо. Всякий раз, как Варя приносила в детский дом кусочек селедки или горстку сушеной моркови, которую Ася делила на пять частей, Варя божилась, что сама совершенно сыта, что у военно-обмундировочной фабрики богатая столовка.

— Вот послушайте… — загадочно улыбается Ася. — Наши девочки хотят к вам на фабрику. Работать… Зарабатывать… А?..

Но Варя и Степановна стаскивают Асю с небес на землю. Немало опытных швей сидит без работы оттого, что с мануфактурой беда. Узнает Ася и другое: фабричным совсем не сладко, им очень и очень туго. Варька самым бессовестным образом выдумывала про свою сытость. Иной раз она с голоду едва не валится.

Степановна без стеснения высмеяла девчонок, не понимающих своего счастья. Государство взялось их кормить четыре раза в день, трудящиеся из хлебородных губерний шлют им сухари, из далеких южных республик прибывает сухой компот.

— Знаешь, чем мы с Варькой живы? — сказала Степановна. — Получаем в обед по тарелке туманных щей, и на том спасибо.

«Туманные щи» — это внизу капустный листок, повыше вода, а сверху туман носится. «Туманные щи» — одно из словечек торфостроевцев, принесенное Варей на фабрику.

— Скажи своим дурам подружкам, — говорила Степановна, — власть наша знала, что делала, когда собрала их под одну крышу. Каждому ребенку не дашь по сажени дров…

— По кубическому метру, — поправила Варя.

— Не дашь по целому метру? А на тридцать ребят не надо тридцати. Поняла? Нет, послушайте! Государство им отрывает последнее. Ильич каждую посылку, что приходит на его имя, отсылает детским домам, каждая фабрика соображает, что уделить детям…

Эти сыплющиеся градом слова так и воспринимаются Асей, как градины, колотящие ее со всех сторон. Разве она и без того не добита? А тут еще начались расспросы насчет детского дома. Отвечай, доказывай самой себе, как славно тебе жилось до последнего дня…

Например, у тебя башмак запросил каши. Ты идешь в сапожную мастерскую, садишься, словно какой-нибудь царь, на стул, покачиваешь ногой. Пусть вчера тебе пришлось, примостившись возле Татьяны Филипповны, накладывать латку на чью-то штанину, зато сегодня мальчишки залатают столь же крепко твой башмак.

Ася рассказывает, что детдомовцы готовят спектакль. Такой замечательный, что можно будет показывать в рабочих клубах… Еще нигде не была сыграна «История труда в России в песнях и сценах от Микулы Селяниновича до Интернационала». Федя Аршинов получил роль чудесного пахаря Микулы. Он будет точь-в-точь, как тот богатырь, — зеленые камлотовые штаны, красная рубаха с поясом и, самое главное, сумка, в которой не просто набито разное тряпье из швейной мастерской, а спрятана тяга земная, о чем он сам оповестит зрителей.

А ритмика, художественная гимнастика? Как только наступило тепло, Наркомпрос прислал образованную ритмичку, а она не посмотрела на то, что у рояля оторваны некоторые клавиши, и стала играть такие мотивы, что хотелось до вечера носиться через весь зал. Рассказывая об этом, Ася невольно вскакивает, выбрасывает руку вперед.

— Волевое упражнение на «гоп». Замереть на «гоп», подскочить на «гоп»!

Подпрыгнув, Ася замечает в углу на стуле букет. Сплюснутый, помятый, полуувядший, он вовсе не похож на тот, с которым она начала свое путешествие.

— Метла, — сконфузилась девочка. — Выбросить, что ли?

— Выбросить?! — строго переспросила Степановна и сняла с этажерки кувшин, купленный на ярмарке в Приозерске.

Набрав в кухне воды, ловко расправив каждую веточку, Степановна заставила ожить каждый цветок и задумчиво произнесла:

— Так и с людьми бывает…

Она вдруг повернула к Асе рамку с выцветшей фотографией — групповым снимком черноболотцев. Среди усатых и бородатых дядей в картузах и фуражках стоял Андрей, выделяясь своей непокрытой головой и тонкой, вытянутой, как у гусенка, шеей. Вечно он забывал застегнуть косоворотку, вечно смотрел именно так — удивленно, будто желая сказать: «Вот какая штука…»

— Вернется, а Варя не та, — сказала Степановна и вдруг напустилась на Асю: — А о взрослых думают твои девочки? Понимают, каково отрывать от себя последний кусок, отдавать последние силы? Варя, по-твоему, не в счет? Не обижайся, милая, но была бы ты дома, разве она могла бы столько учиться, ходить на лекции, на собрания? Не замечаешь, как поднимается? Нет, прежней она не будет…

Ася сидела, нахохлившись. Разве ей самой не видно, что Варя стала иной? Конечно, она поднялась. Она больше не Варька. Она Варя. Мама была не права… Может быть, впервые Ася восстает против своей матери. Ей становится жарко от мысли, что Степановна может узнать, догадаться об одном споре между Андреем и его старшей сестрой. Мама говорила тогда, что Варя не стоит Андрея, что она «совсем неинтеллигентная». Нехорошо говорила…

Разве Ася вправе помешать Варе учиться, «подниматься», как выразилась Степановна? Разве Ася не должна поступить в отношении Вари достойно и благородно?

Взрослые, казалось, забыли об Асе. Они торопливо пробегают глазами истрепанные страницы тоненькой книжки. Девочка берет в руки альбом с семейными фотографиями, устраивается возле окошка.

Много снимков в альбоме, на многие грустно глядеть… С одной из страниц улыбнулась нарядная тетя Анюта. Вот кто может помочь Асе! Вот кто ее спасет! Вспомнилось, как в пасхальное воскресенье они стояли вдвоем на площади, по-весеннему залитой водой. Тетка спешила к Казаченковым, у которых теперь какая-то детская здравница. Она даже сказала: «Если тебе, душенька, будет плохо, если станет невмоготу, я уж замолвлю словечко…»

Замолвить-то она замолвит, да лучше бы Асе «вариться в фабричном котле», а не в этой их здравнице. Но что поделаешь, сама виновата!

Ася сама виновата, ее дело — терпеть. Она захлопывает альбом, спокойно говорит Варе:

— Мне пора. Ты не волнуйся, я пойду попрощаться с тетей Анютой.

— В такую даль? — не то удивленно, не то обиженно морщится Варя. — И почему я должна волноваться? Нравится, — пожалуйста, иди.

Степановна отделывается суховатым кивком. Нравится, не нравится — Ася идет.