«Золотая голова» — Василий Мироныч Алмазов полгода назад подал одной из наследниц Фомы Казаченкова, приехавшей в его особняк, мудрый совет. Новой власти, считавшей важнейшей своей задачей борьбу за жизнь детей, трудно было отказаться от возможности дополнительно подкормить хоть какое-то количество детей. Сестры Казаченковы, имея за плечами давнюю славу благотворительниц, обратились с ходатайством в нужные инстанции (Алмазов подсказал, куда и к кому следует обратиться) о разрешении открыть — целиком за счет своих ресурсов — здравницу на тридцать девочек; мальчишек ни в коем случае!

Предложить властям такой дар, как детская здравница, означало сохранить добрую славу фамилии, а вместе с нею и прекрасный, украшенный кариатидами дом. Это означало сберечь от возможных реквизиций подмосковное Фомичево — житницу здравницы, а заодно и семьи Казаченковых; означало трудиться, иметь должность. Валентина Кондратьевна стала директрисой здравницы, Олимпиада Кондратьевна — ее заместительницей. Работой надо было обзавестись хотя бы для того, чтобы не нарушать одну из заповедей нового времени: «Не трудящийся да не ест».

Совесть бывших владелиц фирмы была успокоена тем, что персонал здравницы неустанно заботился не только о телах, но и о душах вверенных ему детей. В этом Ася смогла убедиться в первые же минуты своего пребывания в здравнице.

— Ты здесь наконец вздохнешь, вернешься к нормальной жизни, — сказала тетка, вводя Асю в дом Казаченковых. — Не нервничай, душенька. Посиди, осмотрись. Я поднимусь к хозяевам, а затем, если все уладится, и тебя пригласим.

Ася осталась внизу, в комнате, которую здесь называли холлом, наедине с огромным чучелом медведя, задравшим морду к потолку, расписанному столь торжественно, что он напоминал церковный свод. Асе, уже побывавшей в этом доме на елке, холл запомнился просторным, но теперь он походил на мебельный магазин: из бельэтажа, отданного под здравницу, пришлось многое вынести. Шутка ли, разместить тридцать кроватей?

Вечерело. Окна комнаты выходили на запад. Большое трюмо пылало тревожными красками неба, полировка красного дерева светилась багрянцем. Ася, храбрившаяся весь день, тщетно пыталась и сейчас не трусить, однако, заслышав, что кто-то спускается по устланной ковром лестнице, съежилась, забилась в угол дивана.

В холл вошли две девочки — долговязые и некрасивые (трудно блистать красотой, если тебе двенадцать лет, ты худа, бледна, плохо одета и острижена под машинку). «Приютские», — определила Ася, для которой слово «приютские» теперь вовсе не означало «детдомовские». Девочки, держа в руках узелки с вещами, поглядывали на лестницу, поджидая, как явствовало из их разговора, тетю Грушу, ту самую старушку в чепце, что почтительно поклонилась, впуская в дом Асину тетку и Асю.

Прихорашиваясь перед трюмо, девочки заметили отражение Аси и живо обернулись.

— Новенькая?

Ася неопределенно мотнула головой. Тетя Анюта, хотя и надеялась устроить ее сюда, все же опасалась некоторых формальностей. Здравница была основана с той целью, чтобы девочки-сиротки могли после Казаченковской больницы завершить свое выздоровление. Ася же о больнице не лежала, а Казаченковым как-никак приходилось следить за соблюдением правил.

— Здесь хорошо? — в свою очередь, спросила Ася.

— Ничего. Спасибо хозяевам: белье меняют, добавки дают, — сказала одна, та, у которой на правом верхнем веке созревал ячмень.

Другая немного заикалась. У нее получилось:

— Д-да-рят по-ддарки при в-выписке.

Подарки? Ого! Хорошо бы чулки или цветные карандаши!

— Всем дарят?

Девочка с ячменем подмигнула здоровым глазом:

— Будешь уважать старших, получишь через полтора месяца. При выписке.

Ася промолчала. Неудобно было сказать, что тетка собиралась продержать ее у своих друзей не один срок.

— Ув-в-важай, — подтвердила заика. — Н-не н-нахальничай.

Обе деловито принялись развязывать свои узелки, чтобы Ася, если у нее чистые руки, потрогала новенькие подарки.

Руки у Аси были чистые; тетя Анюта снаряжала ее старательно, чтобы не стыдно было показаться на людях. Сарафанчик выстиран, выглажен, и сама вымыта с ног до головы. Можете быть покойны! Такими руками, как сейчас у Аси, можно, не нахальничая, хвататься за любой предмет. Что же лежит в узелках?

Поверх какого-то домашнего старья сияли новизной дары Казаченковых. Ася ахнула. Иконки! Пресвятые девы с младенцами, золотые нимбочки вокруг голое. И книжки. Тоже одинаковые!.. Ася полистала «Краткий молитвослов», в котором сообщалось, как оправлять лампаду, как складывать пальцы правой руки для крестного знамения, полистала «Закон божий»… «Новый завет»! Чем же он новый?

Девочки любезно вытащили из-за пазух подвешенные на одинаковых шнурочках нательные кресты и в придачу к ним крошечные овальные образки — посеребренные, с лазурью.

— Т-то-же п-подарки. Зав-видно?

В холл за Асей спустилась не тетя Анюта, а уже знакомая Асе полная, улыбчивая Василиса Антоновна. Тогда, на елке, она была еще толще и улыбалась еще слаще. Тогда она звалась экономкой богатого дома Казаченковых, теперь заведовала скромным хозяйством здравницы.

Василиса Антоновна не сказала, а пропела:

— Милости просим, маленькая беглянка!

По ее одобрительной улыбке можно было судить, как подала Асина тетка ее бегство. Ася вовсе не просила жаловаться Казаченковым на детский дом; она ведь не жаловалась, просто сказала тетке, что ей надоело, и ничего больше. Конечно, Лапша пожаловалась не без умысла: Ася обязана была понравиться Казаченковым, разжалобить их. Асе так и было приказано:

— Ты им старайся понравиться.

Сопутствуемая ласковой экономкой, Ася поднялась на верхний этаж, куда, как сказала Василиса Антоновна, вообще-то сироток не пускали. Еще на лестнице Ася почуяла волнующий запах; она не сразу поняла, что сверху тянет ванилью, а подумала: праздником, именинами!

Внюхавшись, распознав точнее запах, девочка решила, что Казаченковым — как однажды и им, маме, Варе и Асе, сразу по трем карточкам — выдали, срезав сахарные талоны, ваниль. Дома-то все отложили для Аси — все три длинных черных стручка. В стакан кипятку опускали дольку ванильной палочки, которая, разбухнув, превращала горячую воду в душистый напиток, и девочка, прикрыв глаза, воображала, что во рту у нее ватрушки, пирожные, невесть что…

На столе у сестер Казаченковых не было пайковой ванили, — им хватало старых запасов, и не только пряностей, а и более тяжеловесных продуктов. На фарфоровом блюде с зубчатыми, словно кружевными, краями красовался румяный, пухлый крендель. Угощение было приготовлено не для Анны Ивановны, которая явилась в этот вечер нежданной гостьей, а для восседавшего перед нарядной, очень вместительной чашкой священника, такого же седовласого, как и обе хозяйки.

Тетка, раскрасневшаяся от чая, а может быть, и от трудного, для нее разговора, сказала Асе каким-то особенным голосом:

— Поздоровайся, душенька… Ну… По всем правилам Анненского института. Поблагодари.

Более или менее по всем правилам, взявшись пальцами за края сарафанчика, Ася присела. Всякий раз вспоминая потом об этом покорном реверансе, она ненавидела тетку, а себя еще больше.

Ася была оглушена и подавлена. Боясь задеть что-либо из дорогих, словно выставленных напоказ вещей, заполонивших верхние комнаты с той поры, как в особняке поселились тридцать девочек, она в оцепенении опустилась на предложенный ей стул и стала жевать ломтик сдобного кренделя, почти не чувствуя его вкуса. Сигналы тетки, выразительно глянувшей на длинноволосого батюшку и на киот, сияющий драгоценной ризой, Ася восприняла не сразу, а поняв, испуганно вскочила и перекрестилась, как положено перед принятием пищи.

Угощение Асе было подано старшей из сестер. Эта седая дама в черном муаровом платье, мило поигрывая красивым, мелодичным голосом, рассказала, как встретилась у Алмазовых с Асиным дядей в час, когда господь послал ему испытание (при этом она сострадательно взглянула на Асю), и дала ему обещание (здесь уже сама Ася удивленно вскинула глаза) не оставить сиротку, если потребуется.

Слово «сиротка» заставило Асю подобрать ноги под стул; на ногах были стоптанные домашние туфли тети Анюты, привязанные к щиколоткам, чтобы не слишком шмыгали.

Вскоре Валентина Кондратьевна, переложив на Олимпиаду Кондратьевну обязанность потчевать батюшку, пригласила тетю Анюту спуститься, взглянуть на апартаменты, где будет набираться сил и приходить в себя после всех бед ее племянница. Вслед за теткой засеменила охваченная страхом и любопытством Ася.

Обстановка дома была хороша, особенно для неискушенного детского вкуса, не умеющего отличить показную роскошь от красоты, рожденной художником. Гостиная Казаченковых, где прежде ежегодно на высоченной елке зажигалось множество свечек, где вперемежку с молебнами происходили приемы купеческой — да и не только купеческой! — знати, эта шикарная гостиная стала вместилищем тридцати одинаковых кроватей.

Кровати, привезенные из Казаченковской больницы, застланные больничными одеялами, стояли ровненько, изголовье к изголовью. Ночью каждая девочка, лежащая лицом к окнам, могла видеть перед собой не только шторы, в шелку которых переливался красноватый свет лампады, но и собственное отражение, стоило лишь приподняться с подушки: в простенки между окнами были вделаны отличные зеркала. Другой ряд девочек, обращенный лицом к противоположной стене, мог хоть всю ночь любоваться отражением той же лампады в стеклах и позолоченных рамах густо навешанных картин.

На одну из картин, самую большую, тетка еще тогда, на елке, обратила внимание Аси, шепнула ей, что это грандиозное полотно создано кистью известного мастера.

На фоне цветущего, залитого солнцем сада стояли нарядные дети — мальчик и две девочки. Центром композиции был детский велосипед с огромным передним и маленькими задними колесами. Столь странный образец техники девятнадцатого столетия не был знаком сверстникам Аси; его в восьмидесятых годах Фома Казаченков выписал из Швеции для своих внуков и наследников.

Думал ли знаменитый Фома, что его внучки, две девочки в золотых, по-английски длинных локонах и светлых воздушных платьицах — такими их запечатлел художник, — в будущем, когда волосы из золотых станут белыми, а одежда, как правило, черной, вынуждены будут трудиться; не просто благодетельствовать, а трудиться, выхаживая чужих золотушных, одним своим видом вызывающих у благородных дам брезгливость девчонок? И постоянно при этом опасаться внезапного визита какого-нибудь товарища из Народного комиссариата.

На картине юная Валентина премило улыбалась, зато некрасивая, тонкогубая Олимпиада, обняв руль велосипеда, скорбно глядела в лазурное небо.

— Липочка так и не изменилась, — снисходительно заметила старшая из сестер Казаченковых.

— Да, да… Все такая же, — подтвердила Анна Ивановна.

Обе собеседницы понизили голос, заговорили о том, как трудно в столь сложное, смутное время иметь помощницей существо, не склонное заниматься мирскими делами. Ведь действительно, все повседневные заботы о телах сироток, все «мирское» пало на плечи Валентины Кондратьевны. Олимпиада Кондратьевна хлопотала лишь о детских душах.

«Забота о душах» была налицо: к изголовью каждой кровати подвешена иконка, точно такая же, что входила в набор подарков каждой ненахальной девочке. В углу спальни возвышался столик — аналой, на котором стоял трехстворчатый образ и покоилось евангелие с закладкой из сафьяновой кожи.

Приозерская бабушка, мать Ольги Игнатьевны и Андрея, на лето забиравшая маленькую Асю к себе, приучила ее к длинным беседам с господом богом. Сейчас Ася в смущении подумала, что давно уже не молилась. Может быть, потому на нее и свалилось столько бед!..

Окаймленное тяжелой шелковой занавесью, окно было затворено, но и сквозь двойные стекла, особенно если привстанешь на цыпочки, можно увидеть улицу. Отсюда, из бельэтажа, Асе были видны и узорная железная решетка сада, отлитая по рисунку известного архитектора, и живая изгородь, помогающая этой решетке скрывать от любопытных прохожих дом богачей, и широкая улица.

Улица жила своей жизнью. В этот предвечерний час по ней шла толпа — усталая, наверняка голодная, но не понурая, не мрачная. Многие, похоже, возвращались с субботника: кто нес на плече лопату, кто кирку, кто кусок кумача на древке. В одной группе пешеходов разгорелся спор. И, видно, горячий. Жаль, что слова не достигали сюда, за эти двойные рамы, в отодвинувшийся от тротуара, отгороженный железным и цветущим, живым заслонами дом.

Ася следила за спорщиками. Кто-то сердился, кто-то смеялся. Спор не утихал, горячий, веселый.

Вот так постоянно схватывались между собой ребята в Доме имени Карла и Розы… О чем там только не спорили! О будущем, о прошлом, о настоящем. И, конечно, о том, существует ли бог. Правда, Ася и некоторые ее подруги при этом зажмуривались, но ведь все равно слышно…

Прощаясь, тетка умоляла Асю показать себя хорошо воспитанной девочкой.

— Дурочка, тогда тебя надолго пригреют под теплым крылышком… И ты наконец вздохнешь, вернешься к нормальной жизни.