Кухня! Большая теплая кухня детского дома! Всегда ты пахнешь капустой и дымом, всегда полна грохота и звона жестяной посуды, треска поленьев, а нет поленьев, — так сучьев или шишек, жарко пылающих вместе с комками торфа. Твоя плита пожирает топливо даже в те дни, когда нечем питать остальные печурки в доме.

Черен твой потолок, выщерблен пол, старовата и грязновата плита и нету, да и не было никогда над этой плитой круглых, сияющих, как медный таз, часов, что однажды придумала себе в утешение Ася. И все же здесь славно. Если бы не твердость жестокосердной Лукерьи, кухня давно бы стала клубом, красным уголком, а то и танцевальным залом детского дома, ибо что может быть привлекательней тепла и съестного духа?

Славно-то славно. Но никогда в мечтах Вари — а она нет-нет да пыталась представить себе, как заново встретится с Андреем, — никогда, ни единого раза встреча эта не привиделась ей на кухне. Где угодно, но не на кухне!

Однако действительность не обязана совпадать с мечтой. В ту минуту, как Варя сосредоточенно делила на множество одинаковых частей испеченный в большущем противне картофельный, благоухающий селедкой форшмак, ватага детей доставила к ней Андрея.

Варя не обронила нож, не отложила его в сторону, а повела дальше, аккуратно следуя сетке, нанесенной на румяную верхнюю корочку. Почему рука ее продолжала свое размеренное движение, Варя сама не могла понять.

Застигнутая врасплох, Варя выглядела более чем скромно. Розовая кофточка, что береглась «к случаю», лежала в фанерной коробке; пышные рыжеватые Варины волосы прибраны под застиранную белую косынку, скроенную из бывшей пелеринки, на сером рабочем халатике вдоль ряда пуговиц — свежий, жирный след сажи.

«Ну что же… Все едино, — заставила себя подумать Варя. — Все одно — конец. — И выпрямилась. — Так даже лучше».

— С приездом, — еле выговорила Варя.

— Спасибо, — пробормотал Андрей.

От Феди ускользнула вся сложность происходящего. Он поднял с приколоченного под топкой железного листа кусок торфа и протянул Андрею:

— Черноболотский? Как думаете?

На большую мужскую ладонь, стосковавшуюся по работе, лег коричневый рыхловатый ком, частичка огромного пласта, тысячелетиями создававшегося природой, вобравшего в себя перегной водорослей и мхов, останки древнейших деревьев, поглощенных болотами.

— Похоже, что черноболотский, — с деланным оживлением произнес Андрей. И, опасаясь, что вновь наступит молчание, спросил: — Как, ребята, приедете летом на «Торфодобычу»?

Неловко переступив с ноги на ногу, он повторил приглашение, обещая показать, как добывается и формуется торф, обещая сводить гостей на конный двор, на водокачку, продемонстрировать локомобильчик в десять лошадиных сил — первый источник электроэнергии на Черных Болотах.

Варя, казалось, не слушала Андрея, не слушала даже тогда, когда он заговорил о редкостной, «первобытной» природе Приозерского края. Он был уязвлен. Каким вниманием прежде светились добрые карие глаза, стоило ему начать рассказ о Черноболотских лесах или озерах!

— А ты, Варя, приедешь к нам? Ну… на открытие электростанции?

— Конечно, приедет! — вырвалось у Аси. — Еще бы!

Варя промолчала, но отложила нож, опустилась на темную кухонную скамью. Три года назад Андрей привез ей с Черных Болот несколько пучков нежных прохладных подснежников. Они лежали в лукошке, пересыпанные клюквинами. В тот вечер, счастливейший в Вариной жизни, она впервые услышала просьбу приехать хоть на денек в гости.

Варе не повезло: Ася заболела корью, и вырваться на Черные Болота не удалось. А после… Ведал ли кто-нибудь, с какой мукой ждала Варя приглашения на «Торфострой»? Ждала и не дождалась…

— Вряд ли приеду, — медленно выговорила Варя. — Недосуг.

Одна Ася смогла подметить тревогу, промелькнувшую в глазах Андрея. Такого ответа он никогда не слышал от робкой, покорной Варьки.

В часы затишья на фронте каждый вправе подумать, помечтать о мирных грядущих днях. Мечтал и Андрей… Думалось о многом: о том, каким станет обновленный мир, о том, как по-новому сложится собственная судьба. Он упрямо не позволял себе думать о Варе. Разве такой должна быть та, кому он когда-нибудь отдаст свое сердце? Она будет особенной, настоящей. Ну, такой, каким должно быть все их юное революционное поколение…

Правда, не так-то просто забыть навсегда внимательные карие глаза, пышные, отливающие рыжиной волосы, милую, какую-то особенную, свою манеру краснеть; забыть все доброе, хорошее, что он видел от Вари…

Вот и сейчас… Андрея неудержимо тянет взглянуть на нее, увидеть, какой она стала теперь, поймать ее взгляд. Однако то ли мешает ребячья суетня, то ли кухонный чад застилает глаза, он ничего не может различить. Что это с ним?

— Это, товарищи, непорядок! — раздался громкий голос Татьяны Филипповны. — Марш из кухни, марш!..

Дети примолкли, потупились: человек, вернувшийся живым и невредимым с фронта, должен был всколыхнуть горе Татьяны Филипповны. Но разве она покажет! Она протянула Андрею обе руки:

— С приездом! Рада за Аську, за…

Застывшее лицо Вари удержало Татьяну Филипповну от лишних слов, удержало и от дальнейших проявлений радости. Пожалуй, она даже вдруг ощутила неприязнь к тому, кто издавна был причиной Вариных горестей и обид. Почему-то в памяти всплыла жалкая встрепанная горжетка, на которую когда-то Варя наивно возлагала надежды…

— Ступай, Варя, я тебя заменю, — произносит Татьяна Филипповна.

Ася торопит:

— Варя, Андрей, идемте!

Не оглянувшись на Андрея, отстранив с дороги Асю, Варя выскочила за дверь. Следом выбежали и дети.

Андрей как стоял у кухонного стола, так и остался.

Татьяна Филипповна с шумом придвинула к себе противень форшмака, взялась за нож, который только что держали Варины руки, и вдруг представила себе их: огрубевшие, растрескавшиеся. Сколько эти руки перемыли, перечистили, перелатали за последнюю трудную зиму! Сколько дров перепилили, перетаскали! Как редко листали книжку!.. Вместо того, чтобы рассказать Андрею о его племяннице, Татьяна Филипповна заговорила о Варе, любимице ребят и взрослых, о Варе, которая так хотела «подняться», а затем взвалила на себя нелегкую ношу.

— Думаете, только на фронте герои?

В голосе Татьяны Филипповны звучало осуждение, оно крепло по мере того, как она перечислила все, что Варя сделала для детей, все, от чего отказалась ради тех же детей.

Когда Татьяна Филипповна потянулась за третьим противнем, она вдруг увидела, что Андрей сидит на скамье, откинувшись к стенке, а на лице его удивительно знакомая — точь-в-точь, как у Аськи! — растерянная, как бы просящая добрых вестей улыбка.

Андрей встал и пошел к двери, не сразу нашел ручку, словно кухонный чад застилал ему глаза. Татьяна Филипповна не окликнула гостя, не напомнила ему о брошенном в углу вещевом мешке. Постояв в задумчивости, она провела по волосам круглым большим гребнем, спросила у стряпухи, все ли готово к обеду, и вернулась к обязанностям дежурного.

Варя сидела у окна своей комнатушки, так и не приодевшись, не скинув перепачканного сажей халата. Лишь ее удивительные, поблескивающие медью волосы были освобождены от косынки.

Что с ней стряслось? Почему она сидит так недвижно, так подавленно?

Варя чувствует, что надо немедленно взять себя в руки, не допустить новых надежд, а стало быть, и нового отчаяния. Она уже не была прежней, безответной Варькой и не хотела снова стать ею.

И вот он вошел в ее комнату, стал у дверей, мнет в руках синюю буденовку.

— Здравствуй, еще раз.

Как ответить: здравствуйте, здравствуй? Варя молчит. У нее для встречи с Андреем было припасено много гордых и горьких слов. Но куда-то все слова подевались, улетучились…

Андрей постоял-постоял и спросил:

— А проводить придешь? Вечером будет теплушка…

— Я? — каким-то чужим голосом отвечает Варя. — Если Аська захочет, я ее приведу.

* * *

Через неделю та же торфостроевская теплушка доставила в Москву старика Емельченко. Бородатый слесарь прошелся по детскому дому, отыскал комнату Варвары Яковлевны Шашкиной и, ни разу не назвав ее старорежимным словечком «барышня», почтительно вручил письмо с Черных Болот.

— Велено дожидаться ответа.

Варя никак не могла распечатать письмо. Емельченко, свернув самокрутку, деликатно вышел покурить в коридор. Варя осталась наедине с письмом. Смеркалось, но знакомый почерк был различим:

«Варенька, прости меня, дурака. Я никогда, никогда не переставал тебя любить. Ты самая настоящая. Жизнь без тебя невозможна…»

Для кого невозможна? Варя не знала, улыбаться ли ей или дать волю слезам? Без нее невозможно жить человеку, которого она тоже никогда, никогда не переставала любить…

За дверью начал покашливать старик Емельченко. Надо было быстро ответить, когда, в какой день Варя сможет выбраться на Черные Болота. Не выбраться, а перебраться — приехать навсегда, насовсем. Так написал Андрей.

Что же написать о своем приезде? Возможен ли он немедленно? Варя же, можно сказать, на фронте. На детском фронте. Но важнее всего ответить на самое главное.

В сумерках не напишешь длинно. Достаточно подписать внизу странички «твоя Варя», чтобы все стало ясным. Варя подчеркивает слово «твоя» и зовет Емельченко. Старик улыбается:

— Ну как, Варвара Яковлевна, будем передавать привет Черным Болотам?

— Будем, — тихо отвечает Варя и еще тише спрашивает: — А у вас как, подснежники еще не расцвели?

Спрятав ответное письмо, Емельченко говорит:

— Девчонка-то радуется, что скоро домой!

Девчонка? Да… Варе же велено было ответить и насчет Аси. Сразу ли она захватит ее с собой? Теперь у Аськи будет настоящая семья, свой дом.

Однако что же ответить? На днях Варя слышала, как девочка рассуждала с Катей и Федей относительно возвращения Андрея. Ася очень соскучилась без него, без Черных Болот, без всего Приозерского края, но это не значит, что ей хочется расстаться со своими друзьями, с ребятами, с Татьяной Филипповной, с Ксенией, с Домом имени Карла и Розы.

Аська, милая Аська, перечисляя всех, назвала и ее, Варю. Она не могла знать…

— Аси сейчас нет, — говорит Варя. — Старшая группа на балете «Коппелия». Ася сама ответит. В своем письме.

Придется Асе решать самой. И там родной дом и тут…