Донецк. Август

Ближе к вечеру потрясенные и вымотанные Алехин с Липой добрались до Ворошиловки — как называли дончане Ворошиловский район, облюбованный для проживания местными олигархами, ментами, бандитами и прочими власть имущими.

Бóльшую часть пути они молчали. Да и о чем было разговаривать после всего пережитого. Там на проспекте, не дождавшись вызванных еще до их появления милиции и «скорой», они завернули тело девочки в одеяло, принесенное одной из женщин, и сами отвезли его в городскую клиническую больницу № 2. К ним вышел толстый мужик в камуфляже и с рацией в нагрудном кармане. Сказал, что дежурная бригада на операции и принять тело некому. И чтобы они либо дожидались, пока освободятся врачи и составят акт, либо оставили труп и свои паспортные данные. Алехин не хотел светиться, и непонятно, чем бы все это закончилось, если бы не Липа. Одно только произнесенное ею магическое слово — точнее, фамилия — мгновенно разрядило ситуацию. Охранник принял труп, сам написал расписку и, пожелав счастливого пути, провожал взглядом удаляющийся «Патриот», записав на всякий случай номер.

Уже на подъезде к месту картина, открывшаяся Сергею, ошеломила его. Он ехал на войну, а приехал в Изумрудный город.

Ни в Беверли-Хиллз, ни под Москвой, в крутой Барвихе, не видывал он подобных замков. А белкинский, напротив которого остановились, вообще выглядел как средневековая крепость, раскинувшаяся на добрых полутора гектарах, опоясанная великой китайской стеной из розового камня, к которому вела вымощенная желтой плиткой подъездная дорога. Весь этот замысловатый Диснейленд возвышался над здешним nouveau riche ландшафтом с остроконечными черепичными крышами, зубчатыми стенами и диковинными растениями, в том числе банановыми пальмами и сбросившими кору платанами, и виден был отовсюду. Над воротами красовались три гигантские буквы «К», окаймленные, как новогодние елки, сотнями не выключенных с ночи лампочек.

«Особенно ККК вставляет», — поразился Алехин. Для человека, меньше недели назад прибывшего в Донецкий бассейн из страны Гарриет Бичер Стоу, это было несколько неожиданно.

— Ку-клукс-клан? — спросил он, сбавив скорость.

— Че? — не поняла Липа. — Та нет, это ж инициалы Каметова. Кай Камильевич Каметов — Кэ Кэ Кэ. Не слышали? Самый богатый человек Украины.

— Так мы к нему приехали?

— Сейчас сам все увидишь, — с видом хозяйки замка сказала Липа, неожиданно перейдя на почти снисходительное «ты».

Вдоль стены шел крепостной ров, наполовину заполненный зацветшей и дурно пахнущей водой. Там, где раньше в изумрудной голубизне резвились желтые, оранжевые, красные и пятнистые карпы кои, теперь на поверхности плавал студенистый кисель из серовато-желтых водорослей. Берега рва застилал узкий перед стеной и широкий с противоположной стороны, выгоревший, с бурыми проплешинами, пожелтевший газон. Стоило «Патриоту» подъехать поближе, массивный подвесной мост на цепях поднялся и забаррикадировал ворота. Тут же охранники в камуфляже, вооруженные автоматами и пулеметами, со всех сторон бросились к дверям «Патриота», но, завидев Липу, замерли на полпути и, сняв полевые пехотные кепки, отвесили гостям нечто вроде поклонов. Мост со скрипом опустился. Еще более массивные дубовые ворота распахнулись, и «Патриот» въехал в запущенный дендрарий, который еще не так давно считался богаче, ухоженнее и экзотичнее знаменитого киевского ботсада. Чего там только не было — от голубых елей, туй и кедров до эквадорских банановых пальм и платанов с Женевского озера. Однако пожелтевшая трава на газонах была давно не кошена. Газоны, дорожки и тропинки между ними были покрыты бледно-коричневой пожухлой листвой, как глубокой осенью. Цветы в разнообразных клумбах скукожились, поникли и опали. Можжевельники и туи порыжели. На кустах роз еще висели высушенные бутоны, как елочные игрушки в детском доме. В густой удушливой духоте летнего вечера томился осязаемый привкус забвения и запустения.

«Садовники или сбежали, или их всех отправили на фронт», — подумал Алехин.

Липа похлопала Сергея по плечу и указала рукой на колоннаду главного здания усадьбы, выглядывавшую из-за неухоженного садового лабиринта из шиповника, барбариса, граба, магонии, татарского клена, тиса, боярышника, ирги и форзиции. На мраморных ступенях колоннады сидели, стояли и прогуливались вооруженные охранники, видом и экипировкой напоминавшие ломбардцев из охраны Папы Римского, вооруженных, однако, не пиками и арбалетами, а винторезами. Тут же, по обе стороны от центральной аллеи, были припаркованы две новенькие, сверкающие свежей краской бронемашины «Тигр» с крупнокалиберными пулеметами, установленными над люками на крышах кабин.

Из позолоченных дверей за колоннами выбежал пожилой мужчина с седыми волосами, напоминающими парик, и в чем-то вроде ливреи, скроенной из камуфляжа.

— Лилия Егоровна, голубушка! — приветливо запричитал он, открывая пассажирскую дверь и подавая Липе руку. — Мы уже все извелись! По телевизору показали в новостях ваше чудесное спасение. Рудольф Иванович так разнервничался! Так разволновался! Отправил за вами два БТРа. А вы с ними, выходит, разминулись… Идемте же быстрее. И вашего спутника прошу с вами. Только оружие оставьте охранникам, плиз, — извиняющимся тоном добавил он, с приветливой улыбкой взглянув на Алехина и разводя руками: мол, ничего не попишешь, таковы у нас правила гостеприимства.

Алехин передал пистолет ближайшему амбалу с АКМом и последовал за Липой и ее провожатым в дом.

Они услышали музыку еще до того, как привратник Савелий, который воспитывал олигарха Каметова с самого рождения, открыл дверь в залу. Олигарха там, однако, не оказалось. Его вообще не было ни в Донецке, ни на Донбассе. Одни говорили, что он бежал в Киев, другие — что в Москву, третьи отправляли его на Маврикий. Он и раньше, до войны, не часто появлялся в родном городе, предпочитая управлять своими заводами и шахтами с помощью средств коммуникации, установленных на борту океанской яхты «Глория-5», которую приобрел у султана Брунея. Каметов был спортивным олигархом. Он обожал серфинг под парусом и с парашютом. И, конечно, горные лыжи. Как же без этого?

Звуки лились не из динамиков. Музыка была живая. Человек в атласной приталенной белой рубахе навыпуск, в синих не слишком широких галифе с тонкими красными лампасами и в высоких начищенных до блеска кожаных сапогах цвета жженого апельсина и фасона Англо-бурской войны стоял к ним спиной у распахнутого настежь французского окна и играл на скрипке. В некотором отдалении за кустами отцветших пожелтевших рододендронов и раскидистой, расползающейся во все стороны ежевики, по берегам трех небольших прудов, анфиладой спускающихся друг за другом по пологому пригорку, поднималась красная кирпичная стена с зубчатыми башенками с бойницами и жестяными флажками.

Алехин в консерватории был один раз в жизни и то на репетиции — нужно было допросить пианиста-клептомана. Классическую музыку слышал в основном в исполнении рингтонов. Но его тронуло, как самозабвенно играл незнакомец. Лена в таких случаях говорила — за душу берет. Правда, душа у Алехина была такая истерзанная и измученная, что и взяться теперь было особенно не за что. Да еще и девочка эта обезображенная не шла из головы. Ну и, конечно, тот, кто это сделал.

«Ну вот и еще один утопленник воскрес», — качнул головой Алехин и в одно мгновение остро почувствовал, как зачесался шрам на щеке. Машинально поднеся к лицу правую руку, едва коснувшись кожи, он вдруг почему-то явственно увидел перед собой не спину убегающего Офтальмолога, а лицо умирающего Антона — с заострившимся носом и быстро светлеющими, словно расплывающимися в глазницах зрачками. И услышал его голос: «Ты мне поверил?.. Поверил?.. Ну и дурак. Никому не верь. Пропадешь…» Видение потускнело, распалось на мутные пятна. Спустя мгновение исчезли, растворились и они.

Раскачиваясь в такт музыке, скрипач повернулся к вошедшим своим тонким бледным лицом. Редкие русые, словно напомаженные волосы, — волосок к волоску уложены в аккуратный пробор с левой стороны. Глаза закрыты, рубашка расстегнута на груди почти до пояса. Наконец, встряхнув два-три раза головой, он закончил играть, бессильно опустил смычок и открыл глаза. Они оказались холодными, белесыми и с поволокой, точно слепые. Рукава его рубашки были закатаны выше локтей, и Алехин не смог не обратить внимания на бледные синюшные кровоподтеки на обоих сгибах.

— Бессмертный Иоганн Себастьян, — глядя куда-то сквозь гостей, произнес скрипач. И, слегка грассируя, с легким театральным пафосом, будто раскланивался после аплодисментов и объявлял следующий номер, пояснил: — «Чакона» Баха. Великая, музыка! Вечная!

Липа бросилась к скрипачу, обняла и несколько раз поцеловала в щеки, нос и губы. Белкин развел руки со смычком и скрипкой в стороны, словно пытался уберечь их от Липиных поцелуев.

— Все, все, девочка моя, — ласково сказал он. — Будет, будет. Меня чуть инфаркт не хватил, когда увидел, как вы с молодым человеком убегаете от взрыва. Пришлось за скрипку взяться, чтобы как-то успокоиться… И телефон твой отключен. Почему? — вопрос был адресован Липе, а между тем мутные глаза Белкина уперлись в лицо Алехина и застыли не мигая.

Сергей тоже, не отводя глаз, внимательно рассматривал этого человека.

На вид Рудольфу Ивановичу Белкину было за сорок пять. Высокий, подтянутый, стройный. Скрипка, немецкая фабричная копия Страдивари ХIХ века, в его руке добавляла облику аристократизма. Вот только глаза… Глаза — нехорошие. Как у Гитлера в Волчьем логове или на турбазе «Хрустальная».

— Он сгорел, — объяснила Липа.

— Прекрасно. Возьми себе у Савелия новый. Если у него нет, пусть купит.

— В Донецке сейчас такой не купишь.

— Не переживай. Он найдет, — Белкин почесал смычком подбородок. — Из Москвы выпишет. Или из Киева, в конце концов. Это все такие пустяки, что… Благодарю вас за героическое спасение жизни этого чудного создания, — наконец обратился Белкин к Алехину. — С кем имею честь?

— Жданов. Юрий Петрович Жданов. Просто Юрий.

Липа освободила Белкина от своих объятий, вытерла у него со щеки остатки своей помады и уселась за широкий и длинный дубовый стол. Взяв из хрустальной чаши гроздь зеленого винограда, она стала с интересом наблюдать за церемонией знакомства ее благодетеля с ее спасителем.

— Ну что ж, просто или сложно Юрий, перед тем как пригласить вас в столовую на ужин, хотел бы в знак благодарности и уважения выпить с вами рюмочку.

Белкин положил скрипку со смычком на край стола и пожал Алехину руку. Рука у него была вялая и потная. Затем, указав ему на стул на изогнутых ножках рядом с тем, на котором сидела Липа, Белкин прошествовал, скрипя сапогами и присвистывая их подкованными металлом каблуками по паркету, к огромному бару в стене и достал из холодильного отделения запотевшую прозрачную бутылку белого вина с латинскими буквами и каким-то замысловатым вензелем из виноградных гроздьев на этикетке. Липа начала резать пластиковым ножом сочный бархатный персик. У Алехина засосало под ложечкой. Усевшись рядом с девушкой, он взял из чаши гроздь белого кишмиша. Между тем Белкин вернулся к столу с бутылкой в одной руке и тремя высокими хрустальными бокалами в другой.

— В жару жажду утоляет не вода или пиво, а белое вино, — наставительно сказал он. — Только при условии, что оно правильно охлаждено. Я вас сейчас угощу, если вы не возражаете, моим любимым рейнским «Рислингом», выработанным из винограда с «королевской лозы» заботливыми немецкими виноградарями по соседству с мысом Лорелей, легендарным местом, с вершины которого молодой романтик Генрих Гейне взирал на изгиб Рейна и был так возбужден, что разродился одной из лучших своих баллад из «Книги песен». Подается рейнский «Рислинг» ледяным. Кто пьет этот божественный напиток неохлажденным, подлежит расстрелу на месте без трибунала и следствия.

Белкин разлил вино по бокалам и провозгласил тост:

— За удивительное спасение девушки Лилии героическим добровольцем Юрием. Вы ведь доброволец? — уточнил он, хоть и с улыбкой, но пристально взглянув на Алехина. — Я правильно говорю?

— Так точно, — ответил Алехин и одним глотком выпил весь бокал.

Белкин сделал лишь маленький глоток, вытер белоснежной салфеткой тонкие губы, поставил свой бокал, налил Алехину новый и уселся по другую сторону стола.

— А сейчас расскажите мне, просто Юрий, что произошло с моим добрым другом Платоном, ведь, как вы прекрасно понимаете, Платон мне друг, но истина дороже, — Белкин говорил теперь холодным отстраненным тоном, теплые нотки, услышанные Алехиным в его голосе во время презентации «Рислинга», напрочь исчезли. — Я знаю, что он… его больше нет с нами. Мои люди обнаружили среди пепелища его останки. И не только его.

Выпив залпом и второй бокал, Алехин вкратце изложил, что произошло, пользуясь казенным языком полицейского отчета, в бюрократическую размеренность которого Липа время от времени вставляла гневные инвективы, не вполне цензурно оценивающие роль чеченских добровольцев в вооруженном противостоянии на Донбассе.

— Собственно, я так и думал, — бесстрастно качая головой, продолжил Белкин, когда Алехин закончил рассказ, а Липа немного успокоилась. — Друзья мои, я понимаю. Вы взволнованы, и разделяю ваш праведный гнев. Но давайте сразу договоримся о терминах: никаких чеченцев там не было. А были вооруженные до зубов украинские спецназовцы, проникшие на нашу территорию в целях диверсии. Причем захватчики многократно превосходили в живой силе и технике группу наших добровольцев, положивших свои жизни, но не пустивших бандеровцев в город. Как в песне поется, любимый город может спать спокойно. Писатель Захаров оказался, как всегда, на переднем крае битвы добра со злом и погиб, как герой. Прошу понять меня правильно, — Белкин посмотрел прямо в глаза Алехину. — С телевизионщиками, свидетелями перестрелки, я уже успел договориться. По политическим мотивам мы не можем иначе. Кремль объявил трехдневный траур. Захаров, как новомученик русского мира, будет захоронен в Кремлевской стене. Он убит укрофашистами. Это — решение президента, и обсуждению не подлежит. Мы же не врем, что он закрыл своим телом вражеский дот или, там, пошел на воздушный таран. Правда сильнее лжи. Тема закрыта.

Липа пожала плечами, Алехин молча кивнул. Меньше всего их обоих волновала трагическая судьба писателя.

— Липочка, дорогая, — обратился Белкин к девушке, — я отдаю себе отчет, в каком ты сейчас состоянии после всего пережитого. Поэтому, думаю, тебе следует пойти к себе, успокоиться, принять душ, позвонить маме, возможно, съездить к врачу. Я понимаю, твой «Лексус» приказал долго жить. Возьми пока мой «Тигр», если надо, а завтра что-нибудь подыщем.

Липа улыбнулась Алехину, поцеловала Белкина в обе щеки и, покачивая бедрами, как модель на подиуме, вышла из зала.

— Как вы поняли, Юрий, я не привозил Лиличку из Москвы, хотя и собираюсь ее туда с собой забрать после окончательной победы русского оружия, — сказал Белкин, когда Савелий закрыл за Липой дверь. — Простите, если это прозвучит несколько цинично, но девушка, по существу, мой военный трофей. Впрочем, как и весь этот замок. Все, что вы видите вокруг, включая Лилию и Савелия, досталось мне на ответственное хранение от местного олигарха Каметова. Полагаю, вы знаете, о ком речь.

Алехин неопределенно пожал плечами, что могло быть в равной мере истолковано как «да», «нет» и «мне плевать», и Белкин продолжил свой рассказ:

— После того как мне удалось взять небольшой городок Слонявск с мизерной группой из двенадцати спецназовцев, которые обратили в бегство триста украинских спартанцев, ваш покорный слуга, которого покойный писатель Захаров окрестил в одном из своих военных очерков Наполеоном Новороссии, отправился в поход на Донецк. В пути в мой маленький отряд влились сотни добровольцев, многие из которых на свой страх и риск с оружием в руках пересекли государственную границу, чтобы встать в ряды народного восстания. По мере продвижения к Донецку мы практически без боя захватили десятки танков, бронемашин, установок «Град» и другой техники, брошенной врагом во время панического бегства.

Заметив, что бутылка «Рислинга» опустела, Белкин поднялся, принес вторую и вновь наполнил бокалы.

— Развивая метафору, Захаров сравнил наш победный марш с наполеоновским «полетом орла», — Белкин заглянул в глаза Алехину, не увидел в них понимания и объяснил: — Он имел в виду знаменитый поход возвратившегося с Эльбы Наполеона из Канн на Гренобль в одна тысяча восемьсот пятнадцатом году. Свергнутый с трона император начал его с горсткой преданных ему гвардейцев, а закончил с целой армией, которая перешла на его сторону.

Белкин пододвинул чашу с фруктами ближе к Алехину и жестом пригласил его вновь поднять бокалы.

— Так и мы, дойдя до Донецка, превратились в мощную народно-освободительную армию, — продолжил министр обороны ДНР. — Опасаясь народного гнева, местная власть поспешно бежала в Киев, а господин Каметов, по существу хозяин всех здешних мест, владелец шахт, заводов, борделей и пароходов, торжественно вручил мне ключи от города. Короче говоря, мы заключили с ним джентльменское соглашение: он передает новому правительству во временное пользование все местные шахты и предприятия под гарантии того, что ни одно из производств не будет остановлено и ни одна из шахт не будет закрыта. Доходы мы будем с ним делить пополам, пока не кончится война. А дальше будем уже официально решать, что делать со всей этой собственностью. Пока что наш устный договор основан на взаимном доверии. Я солдат и человек чести. Думаю, Каметов это понимает. Кроме всего прочего, Каметов передал мне во временное владение свой замок, в котором мы с вами находимся. Я, со своей стороны, гарантировал ему, что имение не будет разграблено или разорено. Его дворецкий Савелий остался на месте, как и девушка Лилия. Вроде как присматривать за мной, чтобы не заблудился в здешних анфиладах. Осталась также и часть прислуги, включая поваров. Ландшафтный дизайнер, садовники, разнорабочие, все остальные девушки его эскорта покинули резиденцию вместе с хозяином. Я несказанно рад, что Лилия не последовала их примеру. Она искренняя, добрая, заботливая девушка и очень светлый человек. Я не собираюсь присваивать себе ничего в каметовском имении, но… Заботиться о всех этих садах, дендрариях и газонах у меня нет ни времени, ни желания. Идет война. И я не привык к роскоши.

Алехин слушал разглагольствования Белкина с неподдельным интересом. Он не понимал, что вызвало у этого человека такой поток красноречия и такую степень откровенности с ним — в сущности, совершенно незнакомым человеком. Его сейчас гораздо больше интересовала любая информация о недавней трагедии с британским самолетом. Ради этого за последние сто двадцать часов он переместился в этот неведомый ему мир с другого конца земного шара.

Сергей был уверен, что необходимая ему информация у этого павлина имеется, и напряженно размышлял о том, каким способом ее из него извлечь. Пока все складывалось как нельзя более удачно. И он внимательно слушал Белкина, с готовностью подставляя свой бокал всякий раз, когда этот человек, утверждавший, что он не привык к роскоши, брался за запотевшую бутылку. Такое вино Алехин пил второй раз в жизни. Первый был на годовщине свадьбы Саши Книжника, когда невестка поведала тестю под большим секретом, что беременна и что у Евгения Тимофеевича скоро появится внук или внучка. Женя не смог сдержать слезу и выкатил угощение для всех. Среди прочего был там и «Рислинг», правда, мозельский, — как говорили, по семьсот евро за бутылку (на самом деле — не больше семи).

* * *

Наполеон Новороссии действительно к роскоши не привык. Хоть и не особенно бедствовал в прошлой жизни.

Рудольф Иванович Белкин родился в Москве, на Старом Арбате. Его родители были профессиональными музыкантами. Оба играли в оркестре Большого театра: папа — валторнистом, мама — скрипачкой. Жалование у обоих было весьма скромное, но выживали супруги Белкины очень даже неплохо благодаря заграничным поездкам.

Во время зарубежных гастролей им платили командировочные по двадцать пять долларов в день. На питание. Огромные по тем временам деньги для советского человека. Естественно, ни на какое питание эти доллары не тратились. Советские музыканты даже воду в отеле пили из-под крана, а не из мини-бара. Ни в какие рестораны или кафе не ходили. Питались тем, что брали с собой в дорогу. Чемоданы всех без исключения артистов оперы, балета и музыкантов оркестра в полете из Москвы ломились от консервов, колбасы, суповых пакетиков, сухофруктов, растворимого кофе и индийского чая со слоном на этикетке по сорок восемь копеек за пачку. Все возили с собой кипятильники. Некоторые, особенно хозяйственные, брали на гастроли электрические плитки и кастрюльки для приготовления супа. Консервы грели в номере прямо в банках. Выходит такой Эскамильо на сцену, поет о своей любви к Кармен, срывает аплодисменты, а потом бежит в номер и «рубает в маринаде салаку».

На обратном пути те артисты, кто не рискнул попросить политического убежища, как Михаил Барышников или Александр Годунов, везли в Москву чемоданы, набитые дешевыми импортными шмотками, колготками, парфюмерией, сигаретами и сувенирами. Все это моментально распродавалось в стране, где чего ни хватишься, так того и нет. На вырученные от такой унизительной коммерции средства и жили, по советским меркам, припеваючи. Покупали квартиры, машины, дачи, устраивали деток в музыкальные школы и к частным преподавателям иностранных языков.

Хилого здоровьем Рудика тоже отдали в музыкальную школу. Хотели путем внутриродовой селекции вырастить из него советского Паганини. Не вышло. Нет, Рудик к восьмому классу играть выучился очень даже прилично. Подавал надежды. Радовал маму, бабушек, смущал дедушек и не раздражал папу. Однако случилась непредвиденная трагедия. В восьмом классе на уроке физкультуры Рудик упал с «козла» и сломал руку. Рука срослась, но на карьере скрипача этот перелом поставил крест. Рудик, правда, не особо переживал, в отличие от его родителей. У него, кроме навязанной ему с детства музыки, была настоящая страсть — история. И не просто история, а история военная. Он взахлеб читал все, что мог, о жизни и подвигах Александра Македонского, Ганнибала, Суворова, Чапаева и Жукова. Роман Тарле «Наполеон» Белкин знал наизусть.

Кроме этого, Рудик покупал тоннами цветной пластилин, и пока остальные мальчишки играли в футбол и казаков-разбойников, а в старших классах тайком курили в дворовых беседках, на чердаках пили портвейн и гуляли с девчонками, он, вызубривший от корки до корки Lehrbuch der Bogenfuhrung auf der Violine, лепил целые армии и выстраивал макеты разных великих сражений на полу, на столе, на диване и подоконнике в своей комнате. Мама возвращалась домой и выговаривала ему, что он утомляет пальцы и что это скажется на занятиях музыкой, но с его исторически-пластилиновой страстью сделать ничего не могла.

В конце концов, изгой в собственном классе и во дворе, музыкант-неудачник и хиляк-доходяга занялся в десятом классе спортом. Купил на сэкономленные от завтраков деньги гантели, начал качаться день и ночь и, когда пришло время, всем насмешникам и родителям назло поступил в ОВОКДКУ — Омское высшее общевойсковое командное дважды Краснознаменное училище.

В Омске жила его тетка, мамина сестра. А муж у нее был военным комиссаром в горвоенкомате. Сдав последний школьный экзамен и получив аттестат, Рудик оставил прощальное письмо родителям, сбежал в Омск и, остановившись у тетки, поступил в училище. Мама с папой приезжали в Омск, уговаривали вернуться, но он им прямо сказал, что они испортили ему жизнь и в Москву он ни за что не вернется. Тем более что его переводят на казарменное положение. Убитые горем родители вернулись в Москву ни с чем.

Папа вскорости умер от рака. Мама не вынесла горя, начала пить. Однажды меняла занавески в кухне. Табуретка под ней закачалась. Она упала. Сильно ударилась головой. Начались постоянные головные боли. Такие, что даже играть в театре больше не могла. Устроилась по блату в консерваторию преподавателем по классу скрипки. Бросила пить. Завела себе какого-то мужика, виолончелиста из оркестра под управлением Павла Когана. Но головные боли не прекращались. Ей бы по-хорошему ультразвук сердца сделать, а она таблетки глотала. Шла однажды на работу, упала и умерла в одну секунду. Разрыв аневризмы аорты.

К моменту, когда Рудик в 1988 году окончил училище, он остался круглым сиротой. Ну а сначала, став курсантом, он заделался барабанщиком в своей учебной роте. Каждая рота передвигалась по плацу под дробь барабана. В училище был свой штатный духовой оркестр. Скрипок в нем не было, и Рудик играл там на барабане вместе с другими курсантами, со старослужащими и сверчками из роты охраны. Он вообще до дрожи обожал военные марши. Не советские, а старые, времен царской армии. Училище располагалось в здании бывшего юнкерского училища, а старшие курсы проходили обучение в бывшем казачьем — офицерском. Сама атмосфера в этих зданиях была настолько пронизана героическим духом истории, что время, проведенное в этих стенах, несмотря на тяготы и лишения воинской службы, стало для Белкина самым счастливым в его жизни.

Он наизусть знал все старые воинские марши. Особенно любил «Марш лейб-гвардии Егерского полка». Белкин знал, что «Егерский марш» изначально был маршем прусской армии, сочиненным немецким композитором Генрихом Гоманом в 1813 году.

Начальство быстро заметило необыкновенный интерес курсанта Белкина к военной музыке и прилежание при исполнении ее. После окончания училища юному лейтенанту было предложено возглавить оркестр, заменить вышедшего на пенсию майора Глухова, но Белкин, который очень переживал, что не успел на Афганскую войну, хотел служить своей родине в окопах, а не в оркестре, и — отказался.

Распределили Белкина в самые что ни на есть окопы. В мотострелковый полк, расположенный в амурской тайге, в пяти километрах от китайской границы, рядом с поселком Фердюкино, где обретались в основном алкоголики, наркоманы и бичи.

Условия службы были такими, даже для офицеров, что военное училище казалось Белкину курортом. Летом — плюс тридцать. Зимой — столько же, но в минус. Резко континентальный климат. Под землей — вечная мерзлота. Учения с рытьем окопов превращались в ад. Мерзлоту взрывали тротилом.

Как-то летом при жуткой жаре проводили учения в условиях, приближенных к условиям атомной войны. Все солдаты и офицеры в костюмах ОЗК, в противогазах, с оружием, по полной выкладке должны были сделать десятикилометровый марш-бросок. После броска взвод Белкина должен был три часа лежать в болоте, имитируя засаду, пока не дали отбой газам и радиации. Задохнувшиеся бойцы сняли противогазы и увидели друг друга. У всех, включая Белкина, кожа вокруг глаз была съедена мошкóй. Мошка́ значительно меньше комара, но комар прокалывает кожу своим носиком, как шприцем, а у мошки такого носика нет. Зато полный рот зубов поострее, чем у пираньи. Мошка просто сжирает человеческую кожу постоянными укусами. И еще. Комар где присаживается, там и кусает. Чтобы укусить во второй раз, ему приходится вновь взлетать и садиться. А мошка приземляется и ползает по человеку, пока не найдет съедобное место. Белкин и солдаты все эти три часа, что лежали в болоте, нещадно лупили себя по глазницам противогазов, чтобы раздавить проползающую внутрь маски мошку. Но окуляры у противогазов в железных ободьях, и под ними ничего раздавить нельзя. Мошка концентрировалась вокруг глаз и просто выедала все, что могла, под окулярами противогазов.

В памяти Белкина навсегда остался огромный транспарант на полковом плацу. На плакате неизвестный Остап Бендер нарисовал советского солдата, у которого одна рука была в два раза длиннее другой. Солдат был в каске. В короткой руке он держал за цевье автомат, указательный палец длинной руки красноречиво прикладывал к губам. Текст гласил: «ТС-С-С-С! ДО КИТАЙСКОЙ ГРАНИЦЫ 5 КИЛОМЕТРОВ!»

В солдатской столовой, которую Белкин посещал время от времени как дежурный офицер, висел другой вдохновляющий плакат. На нем была нарисована тарелка с гигантской куриной ножкой, от которой полукружьями поднимался пар, превращающийся в воззвание: «БОЕЦ! ТЩАТЕЛЬНО ПЕРЕЖЕВЫВАЯ ПИЩУ, ТЫ УКРЕПЛЯЕШЬ ОБОРОНОСПОСОБНОСТЬ СТРАНЫ!» Что тщательно или нет пережевывали за обедом в их столовой бойцы, Белкину было известно. Курица, тем более куриная ножка, даже в офицерский рацион не входила, не говоря уже о солдатском.

Полк, в котором служил лейтенант Белкин, находился во втором эшелоне прикрытия государственной границы. В первом, в укрепрайоне из дотов, дзотов и рвов, непосредственно перед их зоной ответственности стояли погранцы, усиленные двумя полками — мотострелковым и танковым. Их задачей было, в случае китайского нашествия, продержаться два часа. За это время полк Белкина должен был занять оборону и продержаться следующие три часа. Офицеры в полку шутили, что, если миллион китайцев перейдет границу, первый эшелон продержится две минуты, а второй — три, в лучшем случае, четыре. То есть не позже, чем через шесть минут, Фердюкино станет частью Китайской Народной Республики.

В Омске на последнем курсе училища у возмужавшего Белкина появилась девушка, первая женщина в его жизни. Она приехала к нему в Фердюкино, чтобы навсегда связать с ним судьбу и не расставаться, пока смерть не разлучит. Лейтенант Белкин жил тогда в общежитии для младших офицеров — неказистом кирпичном бараке без горячего водоснабжения. Туалет из трех секций был один на всех, с холодным полом из кафельной плитки и дырками в полу, которые в армии и в исправительных учреждениях называют óчками.

Военные части всегда выписывали для рядового и офицерского состава обязательную программу: газеты «Правда», «Красная звезда», «Известия». В каждую роту по два-три комплекта. Поэтому хватало всем. В батальоне один комплект подшивался в Ленинской комнате, она же «красный уголок», а остальное использовалось по прямому назначению. Когда Таня приехала к Белкину, то, кроме прочих полезных вещей, привезла с собой самый страшный в СССР дефицит — туалетную бумагу. Сошла с поезда, счастливая и гордая, обвешанная, как революционный матрос, но не пулеметными лентами, а связкой рулонов туалетной бумаги.

Так они и зáжили в этой продуваемой всеми ветрами общаге, подали заявление в местный загс и ждали, когда им выделят квартиру для семейных офицеров. Однажды в туалете лопнула канализация и помещение затопило нечистотами. Стояла холодная осень. На улицу по нужде не сходишь. Пока ремонтировали трубы, офицеры положили в туалете кирпичи, чтобы перескакивать с одного на другой и таким образом достигать желанного очка. Когда Тане нужно было в туалет, Белкин вставал у входа на стреме, пока она прыгала по кирпичикам туда и обратно, держа в одной руке рулон туалетной бумаги, в другой — кастрюльку с водой, согретой на кухонной плите. Вокруг ее тоненькой шеи, как шарфик, развевалось полотенце. Однажды, поскользнувшись, она грохнулась всем телом в зловонную жижу. Белкин повел истерично рыдающую невесту в баню, на пороге которой она чуть не наступила на здоровенную крысу. Но баня в этот день была закрыта на дезинфекцию. Тогда они пошли в котельную, и там он помыл Таню горячей водой из трубы. Там же в последний раз они занимались любовью. Ничего хорошего из этого не вышло. Пока он сопел сзади, она держалась обеими руками за горячую трубу и обожгла руки. Она плакала, он чертыхался.

На следующий день, когда Рудольф был на дежурстве, Таня собрала пожитки и уехала. Больше они не виделись. Она ни разу ему не позвонила и не ответила ни на одно из его писем.

В 1992 году, после распада Союза, Белкин уволился из армии. Вернулся в Москву, примкнул к необольшевистской организации «Рабочая коммунистическая партия», которой руководил некто Ампилогов. Говорили, что в марте 1993-го Белкина будто бы видели в Сухуми в составе абхазских вооруженных формирований, штурмовавших город на российских танках. Затем, в октябре того же года, он вел толпу на штурм Останкино. Во время ночной перестрелки с «витязями» он был тяжело ранен. По выздоровлении прямо из больницы его перевезли в следственный изолятор Лефортово, где предъявили обвинение в организации вооруженного мятежа с целью захвата власти. В это время Белкин тесно общался со следователями ФСК, и после амнистии участникам несостоявшегося переворота его карьера неожиданно пошла в гору.

Чуть ли не через неделю после выхода из заключения капитан запаса (как он умудрился быть произведенным в капитаны из старших лейтенантов между допросами в изоляторе, осталось тайной, покрытой лефортовским мраком) Белкин возглавил ВИОР — Всероссийское историческое общество реконструкций.

Так его детские пластилиновые мечты воплотились в реальность. В течение следующих лет под активным и щедрым патронажем власть предержащих Белкин воссоздал многие великие битвы прошлых столетий, принесшие славу российскому оружию.

Венцом его реконструкторской деятельности стало грандиозное шоу по случаю двухсотлетнего юбилея Бородинской битвы. Для этой постановки ателье «Мосфильма» пошило тысячу костюмов для различных родов войск русской армии и тысячу пятьсот — для французской. Французы, по замыслу реконструктора, должны были иметь изначальное преимущество в живой силе и технике. Музейное оружие для тех и других, начиная от ружей и кончая пушками, было воссоздано тульской Корпорацией Калашникова. «Московский комсомолец» утверждал, что реконструкция Бородинской битвы обошлась бюджету страны дороже, чем реальная битва — бюджетам тогдашних Российской и Французской империй, вместе взятым. Воссозданную битву освятили своим присутствием президент, патриарх, министр обороны, лидеры многих государств, послы и военные атташе, аккредитованные в России.

В дальнейшем Белкин, переехавший в новый дом в Петрово-Дальнем и пересевший на заднее сиденье шестисотого «Мерседеса» с тонированными стеклами, создал и возглавил огромную сеть патриотических обществ, разбросанных по всей России — от Москвы до самых до окраин. В феврале 2014 года под видом подготовки масштабной реконструкции героической обороны Севастополя во время Крымской войны Белкин ввез на полуостров около двух дивизий вежливых «зеленых человечков», которые мгновенно организовали там «всенародный референдум», приведший к тому, что западные страны назвали оккупацией и аннексией. В апреле Великий Реконструктор с одним отрядом российского спецназа захватил уездный городок Слонявск в сердце Донбасса, что и явилось, как стали писать историки и аналитики по обе стороны фронта и через океан, спусковым крючком войны в Восточной Украине, продолжающейся по сей день.

* * *

— Итак, Юрий, что привело вас сюда? — продолжил разговор Белкин.

Алехин решил на все вопросы отвечать как можно короче и без эмоций.

— Хочу защищать русский мир.

— Похвальное желание. В каком полку служили?

— В артиллерии. Дивизион гаубиц. Сто двадцать вторых.

— Еще лучше. Но предложить вам по ВУСу пока, увы, ничего не могу. Я открою вам, Юрий, военную тайну. Сейчас на вооружении нашей армии стоят гаубицы сто пятьдесят два миллиметра, но обслуживаются они полностью российскими профессионалами, а вся артиллерия, как и танковые подразделения и приданные нам в усиление ДШБ — десантно-штурмовые батальоны, — подчиняются напрямую российскому Министерству обороны. Так что сами понимаете… Но я вам этого не говорил. Хорошо?

— Вас понял, — Алехин был готов к такому ответу. — А добровольческая армия, о которой вы говорили? Она…

— Конечно, существует, — не дал ему договорить собеседник. — У нее несколько иные функции и задачи. Мы, по существу, раскручиваем идею. Мы — оголенный нерв. Мы — телевизионная картинка, черт побери…

Белкин нервно забарабанил пальцами по столу, достал айфон, стал быстро прокручивать сообщения. Потом раздраженно бросил аппарат на стол. Закатил глаза. Потер пальцами лоб над бровями.

Алехин не вполне понимал, что происходит и почему «волшебник Изумрудного города» в должности министра обороны ДНР с такой откровенностью продолжает саморазоблачаться в его присутствии.

— Думаете, зачем я вам все это рассказываю? — словно прочитал его мысли Белкин. — Видите ли, Юрий… Я хорошо разбираюсь в людях. Всю жизнь с ними работаю. Вижу, что вы человек не только смелый, но и порядочный, серьезный и, похоже, проницательный. Более того, вы заметно отличаетесь от добровольческого контингента, с каким мы сегодня, к сожалению, имеем дело. Скажу вам как есть: этот контингент…

Тишину за окном разрезали автоматные очереди. Алехин резко соскочил со стула на пол, присел на одно колено за столом, потянулся к поясу — и вспомнил, что сдал оружие.

— Вот дебилы… — не поворачивая головы на звук, Белкин недовольно поморщился и успокаивающим жестом предложил ему подняться. — Говорил же им, вечером не беспокоить, а то потом сразу настроение ни к черту. Чувствуешь себя всю ночь, как Раскольников, который старушку убил.

Он встал, направился, слегка прихрамывая на левую ногу, к широко распахнутому окну, откинул занавеску и пригласил Алехина подойти.

— Тут у меня вид замечательный на мою собственную теперь уже стену Пер-Лашез, — Белкин показал на красную стену метрах в ста за окном. — Расстреливаем диверсантов, шпионов, мародеров, наркоманов и дезертиров три раза в неделю. Не гнушаемся чисткой рядов. Кадры решают все. Не вполне уверен, что помогает, но работаем… и, как говорится, могила исправит.

С широкого балкона второго этажа открывался замечательный вид на сад внизу и кирпичную стену, перед которой автоматчики за руки и за ноги поднимали тела расстрелянных. Двое были в майках и кальсонах, один — в черных трусах. Алехин не знал, что сказать. С таким скорым и эффективным отправлением правосудия в своей милицейской практике он встречался только один-единственный раз — в своем собственном исполнении, когда спасал жизнь Гитлеру.

— Военно-полевой суд, — будто снова угадал его мысли Белкин. — А как иначе? Мы должны уметь себя защитить. Мы — молодая республика, которая только обретает государственность. Мы уже не Украина и еще не Россия. И, похоже, никогда ею не станем… к сожалению. Половина украинских судей, если не больше, разбежались. Несколько лагерей просто открыли ворота и выпустили зэков. На свободе оказалось множество воров, насильников и убийц. Многие из этой преступной братии влились в добровольческие ряды. Система спецпроверки у нас пока еще не работает, а необходимость в кадрах высока, как никогда. Из этих троих один — мародер, двое других — драг-дилеры. Приговор я подписал вчера. Вышинский мог бы позавидовать — я прокурор, защитник и судья в одном лице, как царь Соломон. Мне достаточно взглянуть раз на морду арестованного, чтобы сразу понять, с кем имею дело. Когда я взглянул на вас, Юрий…

Оборвав фразу на полуслове, Белкин пригласил ошарашенного Алехина назад в гостиную и задернул занавеску.

— Должен вам сказать, что контингент, который прибывает из России, не многим лучше местного отребья, — продолжил министр обороны после того, как они вновь оказались за столом. — Безработные, наркоманы, бомжи, те же уголовники. Или просто дебилы, которые хотят сшибить легких денег и расплатиться по кредиту за телевизор или стиральную машину. Со времен песенки «Гренада, Гренада, Гренада моя…» ситуация в международном добровольческом движении, знаете ли, изменилась. И не в лучшую сторону. Одни только казаки с чеченцами чего стоят! Иногда я просто не понимаю, на чьей стороне эти кроманьонцы воюют. Вот Захарова убили, скоты. Пристрелили, как собаку. Большого русского писателя. Им все равно, кого и где убивать. Писателя, журналиста, политика, бизнесмена… Им человека убить, что нужду справить. Подтерся ладонью и пошел тебе же руку этой ладонью жать! Ненавижу! А что делать? Кстати, уже месяц, как в окрестностях зверствует маньяк-убийца. Два-три трупа в неделю. Дети. Изнасилованные, удушенные. Левый глаз у каждой жертвы выскоблен. Да, да! Я не шучу! Именно левый. То есть почему только левый, а не правый? Маньяк, маньяк, однозначно. Но чей? Наш или один из тех, что здесь из тюрем разбежались? Мы, конечно, пустили слух, что бандеровские агенты зверствуют, но я-то знаю… Это не совсем так. Или совсем не так, если уж быть точным в формулировках.

— А ПВО у вас тоже нет? — вдруг спросил Алехин, хотя ему не терпелось узнать, как можно больше про маньяка тоже.

— Нет, конечно. Откуда?

— А кто же, по сводкам, сбивает все эти украинские самолеты?

— Не понимаете кто? Спасибо хоть на том, что сбивают. Вся надежда на регулярные части. Но их страшно не хватает. Нам обещали широкомасштабную помощь. Понимаете, о чем я говорю? Но украинцы неожиданным ходом расстроили все планы — сами сбили гражданский борт, и детально разработанная «Барбаросса» накрылась медным тазом.

— А разве не мы сбили?

— Нет, конечно. Это киевская провокация. Ни у нас, ни у наших войск, которые тут рассредоточены, нет таких средств. Это все-таки десять тысяч метров высоты. Тут нужен ракетный комплекс «Бук». Вот у Украины они как раз в наличии имеются.

Белкин разлил остатки «Рислинга» по бокалам и предложил Алехину, не чокаясь, помянуть Захарова.

— Я знал мастера лично, — сказал Белкин печально. — Огромного таланта был человек. Настоящий патриот земли русской, хоть и еврей.

— Еврей? А мне показалось, как раз наоборот, — пожал плечами Алехин.

— Наоборот? — с улыбкой переспросил Белкин. — Антисемит, в смысле?

— Ну типа того.

— Я знаю, о чем вы. Это он для красного словца. Как наденет форму… Ну, знаете: «Как надену портупею…»

Алехин с пониманием кивнул головой.

— Одно другому не мешает, — философски добавил Белкин и продекламировал:

— Ваши? — спросил Алехин.

— Нет. Это Губерман. Читали?

— Не пришлось.

— И ведь писатель наш не только за идею, — вернулся к Захарову Белкин, — он ведь за честь девушки вступился, судя по вашему пересказу. Послушайте! Прямо как поэт — невольник чести! Хотя, знал бы Захаров, о какой чести идет речь, глядишь, и жив бы остался.

Белкин усмехнулся. Алехин нет.

— Это я так, без обид… констатирую только, — министр посмотрел на него долгим немигающим взглядом. — Липочка все равно уже отдыхает и нас не слышит.

Алехин взгляд выдержал и решил: каким бы ни был следующий вопрос Белкина — отвечать только правду.

— Слушайте, Жданов, а кто вы по профессии? Я же не пальцем сделанный и вижу, что вы никакой не артиллерист.

— Оперуполномоченный, — спокойно ответил Алехин. — В смысле, в прошлом. Сейчас бизнесмен. Уже давно.

— Ух ты! — воскликнул Белкин. — Такие кадры нам как раз нужны! Займетесь маньяком, Жданов?

— Если честно, то я из полиции именно поэтому ушел. Воротит меня от всего этого. Насмотрелся.

— Отлично! В таком случае, у меня есть еще лучше идея! Не хотели бы вы на время стать личным телохранителем и водителем для Лилички? Вы уже с ней познакомились. Я заметил, что вы оба друг другу успели понравиться. Мне некогда этим заниматься. И какому-нибудь троглодиту из этих… ну, вы понимаете, поручить ее никак не могу. Особенно после этого случая с Захаровым. У нее мама в Торезе. Это здесь недалеко. Дыра дырой, я вам скажу. Но Лиличка мотается туда-сюда. Жить будете здесь. На всем готовом. Самое безопасное и приятное место — во всех отношениях. Три тысячи долларов в месяц. О’кей, четыре. Ну, что? По рукам?

— Я не против, но при двух условиях, — ответил после паузы Алехин. — Первое. Мне нужен будет пропуск — такой, чтобы нас никто здесь не тормозил. Чем больше остановок, особенно на блокпостах, тем больше шансов попасть под обстрел.

— Считайте, что такой пропуск у вас уже есть. А второе требование?

— Извините, если вторгаюсь в распорядок дня, но можно изыскать возможность расстреливать наркоманов, изменников и дезертиров в каком-нибудь другом месте теперь? После сегодняшней перестрелки на заправке, я думаю, у Лилии от стрельбы будет нервный срыв.

— А вы, Жданов, психолог, я посмотрю.

— Нет, я просто бывший мент. Знаю, о чем говорю.

— Хорошо. Уговорили. Найдем злодеям другую стенку. После коммунаров на Пер-Лашез тоже больше никого не расстреливали. Ну, все теперь? По рукам?

После секундного колебания Алехин пожал протянутую вялую руку императора Наполеона Белкина.

Торез. Донецкая область. Август

— Вы представляете, Джейн, они эвакуируют сегодня население из Киевского района.

— Зачем?

— Устанавливают там среди жилых кварталов минометы, «Грады» и артиллерию! Что значит — вызываем огонь на себя.

— Кажется, я понимаю. Они пытаются ответным огнем разрушить город?

— Именно так. Так произошло уже в Спартаке и в других районах рядом с аэропортом. Как только заканчивается ответный огонь, они вызывают телекамеры, и на российских экранах появляются доказательства преступлений киевской хунты.

Сержант-ополченец Неустроев продолжал свой рассказ, слегка задыхаясь от быстрого шага. Тягаться с Джейн ему было тяжко. Сержант с первого взгляда вызвал у нее доверие. Даже внешне он разительно отличался от того добровольческого сброда, с каким ей приходилось общаться. Мягкий, почти интеллигентный. Глаза светлые, с искоркой. Из местных. Не смог уехать из-за семьи. Отправил ее в село, а сам не сумел уклониться от службы в добровольческой армии Белкина — тут или служи, или подвал местного гестапо, поведал ей Неустроев. Говорил он на чистом русском, без всякого гэканья. Ни одного матерного слова за два дня знакомства она от него не услышала. Служил сержант в комендантской роте. Отвечал за снабжение бойцов продовольствием.

Вчера они с ним ездили на передовую. Замечательные интервью взяли. Удивительные типажи. Хоть сейчас массовку с участием пиратов со шхуны Джека Воробья снимай, подумала, увидев их, Джейн.

Накануне Джейн договорилась с Неустроевым встретиться в условленное время возле почты в Торезе. Джейн приехала на автобусе. Сержант был пунктуален, пришел минута в минуту, что тоже очень понравилось Джейн. Сейчас они шли к нему домой. Пять минут от почты, сказал он. Сказал, что машина в ремонте. Сегодня починят, завтра свозит ее в Киевский район. Но сегодняшние интервью были для нее самым главным. Учительница из Счастья и ее муж, оба были свидетелями того самого трагического пуска «Бука», утверждал сержант. Муж даже снял комплекс на телефон. Правда, не сам пуск, сказал сержант. Но все равно это было безумно важно, хоть у нее уже были фотографии. А тут первые свидетели-очевидцы. Чего еще желать? Все складывалось как нельзя лучше.

Подошли к дому. Приземистый, неприметный. Окна занавешены. За углом припаркованы видавшие виды «Жигули».

— Приехали, ждут, — сказал Неустроев. — Их транспорт.

— Уже в доме? — удивилась Джейн. — Не в машине?

— Я им ключ под ковриком оставил, — сержант приложил палец к губам: — По секрету. Не надо, чтобы нас на улице видели вместе. И в такую жару в машине, сами понимаете… Задохнешься.

Он постучал в дверь три раза, словно азбукой Морзе, с разными интервалами, и поспешно открыл ее своим ключом. В сенях было темно.

— Молодец, — отдала ему должное Джейн. — Конспиратор. Такие времена.

— Не снимайте обуви, — посторонился и дал ей пройти в темную комнату Неустроев. — Пол холодный. Проходите.

Действительно, в темной комнате с занавешенными окнами было темно и прохладно, словно сыро. И странный сладкий запах сразу ударил ей в нос. Ее вдруг, в одно мгновение, охватил какой-то первобытный холодный страх, который шел из самого сердца.

Джейн не успела развернуться. Сержант крепко обхватил ее одной рукой, а второй прижал ей ко рту и носу влажную холодную тряпку. Джейн даже не успела поднять руку. Голова у нее закружилась. В глазах вспыхнул яркий свет и вмиг погас. Ноги подкосились. Все вокруг заволокло тьмой — она отключилась.

Когда Джейн очнулась, то сразу поняла, что не может встать — лежит на чем-то деревянном с привязанными растянутыми вверх, вниз и в стороны руками и ногами. Ей было трудно дышать. Весь низ ее лица от носа до подбородка был туго перетянут несколькими слоями чего-то липкого, скорее всего изоленты или скотча. Деревянный стол, на котором он была распята, стоял, по всей видимости, посреди темной комнаты с низким потолком. В ноздри вновь ударил липкий, сладковатый запах. Джейн попробовала пошевелить руками и ногами. Бесполезно. Тот, кто привязывал ее к столу, знал свое дело.

Ей безумно захотелось в туалет. Она крепко закрыла глаза, потом резко открыла их, словно пытаясь проснуться. Но это был не сон.