Москва. 19 декабря

Большая ежегодная пресс-конференция президента Пухова начиналась ровно в полдень. Задолго до события стало известно, что местом ее проведения вновь, как и в предыдущие четыре года, будет конференц-зал Центра международной торговли на Краснопресненской набережной.

В это утро Прохорову как-то особенно не вставалось. Он словно нутром чувствовал, что надо во что бы то ни стало проспать и никуда не ехать. В ЦМТ необходимо было оказаться не позже девяти утра, чтобы вместе с сотнями других журналистов пройти проверку службы безопасности, которая была почище шмона перед рейсом «Аэрофлота» Москва — Нью-Йорк. Но перед этим нужно было доехать с дачи до дома и там переодеться в парадный костюм. Костюм, кстати, можно было захватить с собой на дачу. Но он забыл. Документы, аккредитацию, камеры, зарядки — все взял, а штаны с галстуком забыл. Теперь, чтобы миновать пробки и оказаться дома хотя бы в полвосьмого, следует выехать с дачи не позже половины шестого. Значит, надо ставить будильник на пять. Он так и сделал. В обоих телефонах.

Вставать в пять утра зимой, в декабре… Ужас. Да и какое там утро, когда кругом непролазная ночь? Как тут встанешь, да еще с похмелья… Не стоило ехать на дачу. Но так хотелось покататься на лыжах после очередной командировки на войну. Немножко встряхнуться и прийти в себя.

А накануне все складывалось так удачно: небольшой морозец, солнышко… У Сергея Прохорова, директора московского бюро «Лос-Анджелес геральд», рядом с дачей была своя накатанная лыжня — в лесу, который начинался прямо через дом, за канавой с мостиком. Пробежал по ней пять километров. Даже не пробежал, а пролетел. Лыжи сами его несли — не остановить. Успевай только палками отталкиваться на поворотах и некрутых подъемах и спусках. В поле за лесом, на открытом месте, ветерок обжигал лицо, а в лесу — тишь да благодать. Пока катался, Сухроб, работник-таджик, топил сауну. К возвращению было натоплено аж до девяноста градусов. Топили только дубовыми дровами. Для аромата. Да и в самой сауне по стенам висели дубовые, березовые и можжевеловые веники. На полках под полатями стояли плетеные корзиночки с сухими травяными смесями из душицы, тимьяна, шалфея, медуницы и аира болотного. Не только сауна — весь дом наполнился ароматом трав. Даже пушистый черный кот по имени Эл Би (Лорд Байрон) валялся в кресле, раскинув лапы, не ныл и не просил есть. Просто лениво наслаждался разливающимся по всему дому душистым теплом.

Вернувшись с лыжной прогулки, краснолицый и разгоряченный Прохоров, не раздеваясь, выпил бокал своего любимого ледяного «Кир Рояля». Потом еще один. Когда, наконец, снял лыжную форму и ботинки, бутылка была пуста. Сухроб вскипятил воду, заварил чай и ушел к себе во флигель курить свою травку и вспоминать жену и детей в горном ауле на Памире, где он не был уже больше года.

Последнее время Прохоров, если не в командировках, почти постоянно жил на даче рядом с городком Истра под Москвой и в столицу наведывался урывками. Только по работе. Со своей второй женой Сергей развелся четыре года назад и с тех пор жил один. Если не считать двух таджиков — «челяди», как он их про себя называл. Готовить ему приходила Нина, дородная, румяная вдовица лет сорока из соседней деревни, которая иногда оставалась ночевать. Детей у Сергея было двое, оба от первого брака, но они с их мамой жили в Германии. В сорок четыре года эстету и сибариту Прохорову больше не хотелось обзаводиться семьей, выслушивать указания, нотации, упреки в том, что он плохой и неверный муж, невнимательный и безразличный отец, эгоист, лентяй и бабник.

Прохоров был душой компаний. Когда хотел, умел быть обаятельным, по-актерски рассказывал анекдоты, играл на гитаре, сносно пел романсы, подражая Валерию Агафонову. Его любили. Мужики — за то, что он был щедрым, веселым, компанейским. Девушки и женщины — понятно за что. Последним его увлечением был краткий роман с Джейн Эшли, который так ничем и не завершился. Они были слишком разными. Но для нее до недавнего времени он так и оставался единственным мужчиной, в котором она видела именно мужчину, а не только коллегу-журналиста. Он же был рад, что вовремя расстался с этой эмансипированной сукой и истеричкой. Коллеги по профессии ему откровенно завидовали. В их среде почти все знали, что его, непонятно за что, ценит и привечает сам президент Пухов. Ни для кого из них не было секретом, что Пухов всегда выделял Прохорова среди других и, как правило, разрешал ему задавать нелицеприятные вопросы.

Прохоров был универсальным профессионалом. Он умел делать все: снимать фотографии, писать статьи на двух языках (английским он владел так же свободно, как и родным русским), брать интервью.

Начинал он работать в своей газете двадцать лет назад как переводчик. Потом стал репортером, фотографом и пишущим корреспондентом. Последние два года был директором бюро. Но ввиду повальных сокращений, вызванных газетным кризисом, его корпункт вот-вот должны были закрыть, как уже закрыли газетные представительства во многих странах. Если бы не разгоревшаяся на пустом месте российско-украинская война, газета ликвидировала бы московское бюро уже в этом году. Но нет худа без добра. Тысячи людей гибли, теряли кров, работу, родных, семью. И кто-то должен был рассказывать миру об этих трагедиях и получать за это деньги.

Последняя командировка выдалась особенно кровавой. Сергей оказался под Мариуполем, где украинские десантники и добровольцы отчаянно и самоотверженно сдерживали прорыв российских войск. И выстояли, несмотря на огромное превосходство врага в живой силе и технике. Сергей провел в окопах четыре дня и четыре ночи, чудом остался жив и снял такие «сумасшедшие карточки», что многие из них его газета даже не могла опубликовать.

— Снимки потрясающие, но слишком графические, — дипломатично сказал старший фоторедактор. — К сожалению, мы не можем допустить, чтобы дети, случайно открывшие газету, увидели разлетающиеся на всю первую полосу мозги или вываленные по всему развороту кровавые внутренности. А так съемка, конечно, запредельная. World Press Photo, как минимум.

Прохоров не страдал запоями, но после таких командировок, а они случались все чаще и чаще, не находил другого способа вновь адаптироваться к мирной жизни, кроме как выпить рюмку-другую.

Так было и в этот раз. Еще до первого захода в сауну утолив жажду семьюстами пятьюдесятью миллилитрами «Кир Рояля», а затем попарившись минут десять, Сергей перешел к более крепким напиткам и сделал перерыв, лишь когда позвонил Витя Клопиков, заместитель пресс-секретаря президента и напомнил ему об их договоренности.

Клопикова и Прохорова давно связывали не только деловые, но и дружеские отношения, которые они не особо афишировали. Именно Клопиков устроил ему то самое, трехлетней давности, эксклюзивное интервью с Пуховым, которое стало признанным шедевром профессии и было растаскано на цитаты. Называлось оно удивительно для интервью — Kremlin Hard Talk [95]«Разговор начистоту в Кремле» (англ.).
, и состояло только из самых неприятных вопросов, таких, как кто взорвал дома в Москве, Буйнакске и Волгодонске, кто убил Политковскую, кто отравил Литвиненко и так далее. Все были в шоке. Никто и догадаться не мог, что на самом деле идея такого интервью родилась в кабинетах администрации президента. Там было принято решение ответить, наконец, на все эти проклятые вопросы и закрыть тему. В качестве незаангажированного интервьюера выбрали Прохорова. Вопросы и ответы были отрепетированы до мельчайших деталей. Готовый материал редактировался Кремлем два или три раза. В редакции «Лос-Анджелес геральд» ни на минуту не могли допустить, что это была постановка, иначе Прохоров мгновенно и с позором был бы изгнан с работы. Редакторы посчитали интервью огромной журналистской удачей Сергея и стали ценить его еще больше, добавив двадцать четыре тысячи долларов к его годовому заработку.

Сергей не удивился бы, если бы узнал, что в ФСБ он проходит под какой-нибудь кличкой — типа завербованного агента, которого те используют в своих интересах. Сам же он считал, что, наоборот, это он использует их. В общем, в результате все были довольны.

Однажды Прохорову даже повезло попасть на экзотическую рыбалку Вадима Вадимовича. Дело было в горном Алтае, куда он добирался вместе с президентом в одном самолете и вертолете и пил с ним чай за одним столом. Чаепитие проходило в непринужденной обстановке. В ответ на еврейский анекдот от президента Сергею позволили рассказать еврейский анекдот от себя. Охрана громко смеялась. На рыбалке президенту, что называется, повезло. С первого заброса он поймал огромную щуку. Прохорова, правда, по секрету предупредили, что клев начнется мгновенно. Так и случилось. Он был готов и снял замечательные кадры, на которых Вадим Вадимович вытаскивает из темных прохладных вод здоровенную живую рыбину и затем гордо позирует с ней и с голым торсом.

Официальный вес рыбы в теленовостях объявили в двадцать два килограмма. В этом смысле президент и его пресс-служба ничем не отличались от обычных рыболовов-любителей. Прохоров сам был заядлым рыбаком.

— Знаешь, я как-то поймал щуку на двенадцать кило, — шепотом сообщил он присутствующему на рыбалке Клопикову. — Всем сказал, что пятнадцать, а на весах вообще оказалось девять. Но она все равно была раза в полтора больше, чем президентская, — и, заметив укоризненный взгляд помощника, прибавил: — Не вру, честное пионерское.

— Ну наша ж золотая рыбка, — отшутился тот.

Ежегодные пресс-конференции Пухова, по сложившейся за годы его правления традиции, проводились в конце декабря. Абсолютное большинство вопросов было подготовлено заранее, а ответы отрепетированы. Единственными «белыми пятнами» оставались вопросы западных, в первую очередь американских, журналистов, игнорировать которые не представлялось возможным. Договориться же с ними, как с их российскими коллегами, по поводу вопросов было практически невозможно.

В этом смысле Прохоров с его многолетней негласной историей плодотворного сотрудничества с администрацией вполне ее устраивал. Тем более что его собственные убеждения, не говоря уже о принципах, с каждым годом становились все более расплывчатыми.

Раз в полгода Клопиков водил Прохорова пообедать в какой-нибудь тихий ресторанчик, где вместе с бараньими ребрышками скармливал ему заготовленные «сливы». Так было и на этот раз. Два дня назад заместитель главы пресс-службы президента за чашечкой кофе в кафе «Пушкин» договорился с Прохоровым о времени, условном знаке и теме вопроса. Вопрос был, что называется, «трудным» и с подвохом, но в том-то и вся фишка, чтобы утомленный многочасовым общением с прессой президент проявил себя во всей красе и, несмотря на естественную усталость, в самом конце с блеском отразил очередные злобные нападки западных «партнеров».

Во время вчерашнего вечернего телефонного разговора с Клопиковым Прохорову пришлось очень напрячься, изображая из себя трезвого, но он нашел в себе силы внятно, как ему казалось, подтвердить, что уговор дороже денег, что он помнит и все сделает, как надо.

Но то было вчера.

В пять утра сегодня Сергей не помнил не только, какой вопрос он должен задать президенту, но и сколько вчера выпил.

— Пьянству — бой, — хрипло пробормотал журналист, натягивая спортивные кальсоны LL Bean, и тут же вспомнил заезженную добавку президента за рыбацким ужином: — А б…дству — герл.

Это было хорошим знаком. Память начинала просыпаться, неуверенно хватаясь в похмельном тумане за скользкие и нестойкие обломки прошедшего дня. Если ты не в состоянии вспомнить главного, то припомни любую незначительную деталь, и паззл сложится сам собой — был уверен Прохоров и очень надеялся, что по мере приближения к Международному торговому центру и особенно после двойного эспрессо в буфете ЦМТ, он обретет total recall.

Этой надежде не суждено было сбыться. Когда в темное морозное декабрьское утро гаишник остановил машину Прохорова прямо на выезде из поселка, чего никогда в жизни раньше не случалось, и предложил ему перейти для освидетельствования в свой сине-белый «Форд» с мигалкой, Сергей достал кремлевскую аккредитацию, на обратной стороне которой под пластиком была цветная фотография его в компании президента и золотой щуки. В России подобная охранная грамота могла служить пропуском куда угодно и защитить владельца от многих бед. Но только не сегодня. Устроившись на переднем пассажирском сиденье и протянув майору-гаишнику, сидевшему за рулем, свою индульгенцию, Прохоров получил удар чем-то тяжелым сзади по голове и в последнюю секунду перед потерей сознания вспомнил все, что забыл. Но это уже не имело значения.

Накануне в Кремле состоялось экстренное секретное совещание, в котором участвовали министр внутренних дел Автюхов, директор ФСБ Смычков, начальник ФСО Гагулия, начальник личной охраны президента дважды Герой России Тихонов, его заместитель Герой России Рыжиков, два начальника отделов из администрации президента — Ульянов и Каплан, и главное действующее лицо ожидающей трагической развязки драмы — старший сантехник Центра международной торговли Кошевой. О нем всем остальным заблаговременно было доложено, что он в состоянии алкогольного опьянения застрелил свою супругу из пистолета ПМ, который перед тем обнаружил в непромокаемой пластиковой упаковке в бачке мужского туалета общего пользования в ЦМТ, треснутую крышку которого и должен был заменить. Кошевой уже протрезвел, поседел и весь проникся атмосферой крайней озабоченности, царившей на растерянно-сосредоточенных лицах присутствующих. Сантехник в который раз рассказал, как и при каких обстоятельствах нашел злосчастный пистолет.

После нескольких наводящих вопросов звездный час Кошевого истек, и его отправили в отдельную камеру в Лефортовском следственном изоляторе. Ненадолго — до завершения расследования. Автюхов велел закрыть уголовное дело по бытовой мокрухе на «этого мудака, по глупости спасшего жизнь Президенту Российской Федерации» (жена сама застрелилась при неосторожном обращении с оружием) и влепить что-нибудь условно — за несвоевременную сдачу найденного ствола органам правопорядка.

В результате последовавшего затем короткого обсуждения была высказана мысль, что если речь идет о попытке убийства первого лица, то, очевидно, план подготовлен настоящими профессионалами, и даже если воображению злоумышленников в этом способствовало разделяемое самим президентом пристрастие к фильму «Крестный отец», в наличии у злодеев обязательно должен быть план Б, чего и следует теперь более всего опасаться. Поэтому пресс-конференцию необходимо срочно перенести или совсем отменить. Объявить президенту об этом должен был начальник охраны Тихонов, который в сопровождении своего заместителя незамедлительно и отправился в его резиденцию в Ново-Огареве. Все остальные тоже решили немногим позже последовать за ними, чтобы ожидать реакции в приемной Папы. Так между собой они называли Вадима Вадимовича для краткости.

— Если я вас правильно понял, Александр Сергеевич, сантехник застрелил свою жену из пистолета, да? — спокойно и, как показалось Тихонову, вкрадчиво переспросил Вадим Вадимович, выслушав его местами путаный пятиминутный доклад.

— Так точно, — тихо ответил понурый генерал-майор. — Из пистолета Макарова, найденного в бачке.

— Так, так, так… — Пухов побарабанил пальцами, как деревяшками, по покрытой лаком, инкрустированной орлами и коронами поверхности стола. — Значит, вы хотите сказать, что из-за того, что какой-то сраный сантехник застрелил свою сраную супругу из сраного пистолета, найденного в сраном сортире, самый влиятельный политик современности должен трусливо отменить свою пресс-конференцию? Правильно я вас понимаю?

— Вадим Вадимович, это коллегиальное решение, — опустив глаза, твердо ответил Тихонов.

— Ах, так это уже решение? — повысив голос на октаву, произнес президент тоном государственного обвинителя на Нюрнбергском процессе. — И в придачу коллегиальное! Без меня меня женили — так это называется, да?

— Это не совсем так, товарищ президент, — не поднимая взгляда, произнес начальник охраны. — Вернее, совсем не так.

— А как?! — воскликнул Пухов, выкатившись вместе со стулом вбок от стола и закинув ногу на ногу. — Вы хотите сказать, что не можете обеспечить мою безопасность? А за что вам государство деньги платит, позвольте спросить?

— Мы предлагаем не отменить событие, а перенести его в другое место.

— Ага, так, значит, это уже не решение, а предложение. Верно?

— Так точно.

— И куда и на когда перенести?

— На неделю, Вадим Вадимович. Перенести в Кремль. Да, на неделю — раньше подготовиться мы не успеем.

— Вы знаете, что будет через неделю, Тихонов?

— Двадцать пятое декабря, господин президент.

— Это не просто двадцать пятое декабря, Тихонов! It is fucking Christmas во всем цивилизованном мире!

— Так точно, господин президент! Крисмас. Нам известно.

— И как вы себе представляете иностранных журналистов на этой пресс-конференции? В одной руке микрофон, в другой — жареная индейка? И кто в западном мире будет это смотреть и читать?

Тихонов промолчал.

— Вот именно, Тихонов, — продолжил президент, начиная успокаиваться. — Да и вы же нашли пистолет. Нет?

— Так точно. Обнаружили при помощи спецмероприятий, товарищ президент.

— Значит, опасность миновала и вам нечего беспокоиться?

— Те, кто готовил это покушение, могут иметь в своих планах запасной вариант — на случай, если первый не сработает. Только по этой причине мы…

— Так вот и ищите этот запасной вариант! — вновь повысил голос президент. — Почему я должен облегчать вам вашу работу? Это ваша забота — охранять президента, а моя работа — им быть. И если я по соображениям безопасности буду отменять заранее анонсированные политически важные мероприятия с моим участием, то я облегчу вашу работу за счет невыполнения своих обязанностей. Вы этого хотите? Тогда, может, вы назначите меня вашим заместителем?

Президент перевел взгляд на полковника Рыжикова, молча стоявшего у двери.

Тихонов понимал раздражение шефа. Совсем недавно, в ноябре, Папа вынужден был двенадцать дней не появляться на публике из-за ежегодного фейс-лифта — секретнейшей спецоперации, о которой не был осведомлен даже премьер-министр Чикин. Западные и либеральные медиа затеяли бесстыдную спекуляцию, открыто высказывая подозрения, что российский президент или серьезно болен, или вообще скончался. Слухи были такими упорными, что Пухову пришлось вернуться на работу с незалеченными ранками-швами на шее под затылком. Это было очень неудобно и не комфортно. Отмена пресс-конференции вызвала бы новый скандал и новые спекуляции со стороны заклятых друзей и недругов-партнеров. Но рисковать жизнью президента Тихонов позволить себе не мог. Он решил идти до конца.

— Вы что, не понимаете значимость момента? — между тем продолжал президент. — Идет гражданская война на Украине, развязанная нашими западными партнерами. Любое нетвердое слово, любая заминка, перенос любого события будут истолкованы, по крайней мере, как проявление слабости и демонстрация нерешительности. Тихонов, вы это понимаете?

— Понимаю, господин президент, — генерал впервые поднял голову и встретился глазами с Пуховым. — Как начальник вашей охраны, по внутреннему, утвержденному вами, регламенту я имею право отменять мероприятия с вашим участием.

— И?

— Пользуясь этим правом, по соображениям безопасности я отменяю завтрашнюю пресс-конференцию.

Не говоря ни слова, президент встал, подошел к генералу, попытался заглянуть ему в глаза. Получилось неудобно. Генерал был на голову выше. Пухов понял, что смотрит на того снизу вверх. От чего завелся еще сильнее. Чтобы успокоиться, он отошел к окну, поднял с подоконника маленькую пластиковую леечку и принялся сосредоточенно поливать круглый, как шар, серый и колючий кактус в горшочке. Настолько сосредоточенно, что очень скоро вода стала ручейком стекать на пол. Этот звук привел президента в себя. Он схватил горшочек с кактусом и с ожесточением запустил его в противоположную стену. Тихонов и Рыжиков молчали. Стояли не шелохнувшись.

Президент развернулся, подошел к столу, сел, достал из папки чистый лист бумаги и вытащил ручку «Паркер» из малахитовой подставки.

— Хорошо, я подчиняюсь вашему приказу, — отчетливо сказал он, казалось, безо всяких эмоций. — Но ровно на пять секунд. Пока подписываю указ о вашей отставке, товарищ генерал-майор. Вы свободны. А вас, Рыжиков, попрошу остаться.

Москва. 19 декабря

Алехин стоял в очереди на подходе к первой рамке. Журналисты всё прибывали и прибывали. Хвост очереди за Сергеем тянулся на километр, если не больше. До пресс-конференции оставалось два часа. К нему уже подходили человека четыре, здоровались, спрашивали что-то. Какой-то молодой симпатичный парень, сильно заикаясь, пытался расспрашивать его о машине — починил Сергей свою тачку или нет. Алехин уклончиво ответил, что все в порядке.

— Я рад, — заулыбался парень. — М-м-м-м-много содрали?

— Да нет, по-божески, — ответил Сергей.

— А страховка? П-п-п-п-п-п-покрыла что-нибудь?

— Ну… как всегда.

— П-п-п-п-п-понятно. Не в настроении, смотрю. Д-д-д-д-д-да?

— Да, не выспался.

— Я тоже. Вчера, кстати, статью твою о М-м-м-м-м-магнитском читал. Как ты все успеваешь?

— Ну… Я, вообще-то, давно ее написал. А вышла только вчера.

— Я так и п-п-п-п-п-п-понял. Остро, остро. Как тебя, Сережа, вообще сюда п-п-п-п-п-пускают?

— Сам не понимаю, Паша.

Оба рассмеялись. Павел Мотыгин, корреспондент «Нашей газеты» (Сергей вовремя прочитал у него на аккредитационном бэйджике, болтающемся на шее на ярко-желтом шнуре), достал пачку сигарет.

— Ладно, увидимся в б-б-б-б-б-буфете, — сказал тот и отошел покурить. — Ты ведь не куришь?

— Нет.

— Ну и п-п-п-п-п-п-п-п-правильно.

* * *

Сергей так долго и тщательно готовился к сегодняшнему дню, словно собирался защитить докторскую диссертацию на тему «Наследие журналиста Прохорова». Благо, время позволяло. Он прочитал все статьи Прохорова за последние пару лет, просмотрел сотни его фотографий, изучил, как мог, его биографию по Википедии, Фейсбуку и различным интервью. Недавнюю статью с новыми деталями о Сергее Магнитском, адвокате, вскрывшем миллиардное хищение государственных средств и убитом в тюрьме пять лет назад, Алехин прочитал раза три. На сайте Кремля он нашел видео трансляции последних двух пресс-конференций Пухова и оба вопроса, которые Прохоров в присутствии сотен журналистов задал президенту.

Чего Сергей не знал, так это того, что месяц назад во время очередного приезда в Москву Прохоров уснул за рулем на скоростной трассе Москва — Рига и чудом остался жив, разбив в клочья весь левый бок своего RAV-4 о высокий отбойник-разделитель. Машину так хорошо отремонтировали, что Алехин ничего необычного не заметил, пока ехал в Москву, получив эту «Тойоту» вместе с документами и фотокамерами из рук бандитов в шесть часов утра в Истре. Те же злодеи отвезли Прохорова в коттедж-отстойник рядом со Звенигородом, где должны были продержать до следующего утра. Книжник поклялся, что ни один волос с его головы не упадет.

После возвращения в Москву и встречи с Евгением Тимофеевичем Алехин жил неделю у того в поместье на Рублевке, а затем перебрался в съемную однокомнатную квартиру на улице Марины Расковой. С Джейн больше не встречался. Она даже не оставила ему номера телефона. Он видел ее два или три раза мельком в телевизоре и несколько раз во сне. Найти ее он не пытался.

Из дому, если и выходил, то ненадолго. Разве что в магазин или в кафе «Шоколадница» по соседству, на Ленинградском проспекте, где иногда завтракал или обедал. На завтрак заказывал яичницу с беконом, чай черный или капучино, на обед — салат «Оливье», двойную порцию блинчиков с мясом и сметаной и фирменный чай «Крэнберри» на клюкве.

За все время выезжал за пределы района три раза. Первый раз — месяц назад, на закладку ствола в ЦМТ, вместе с двумя людьми Книжника. Все трое были облачены в синие спецовки с надписью «ЦМТ Сервис» на спинах. Вошли через служебный вход. Книжник все согласовал — никаких рамок, никаких вопросов. Мужской и женский туалеты в левом крыле возле бара на первом этаже закрыли и спокойно сделали закладку во вторую кабинку из двенадцати — напротив стены с рядом писсуаров справа и умывальников слева. На все про все ушло полчаса с приезда до отъезда. Операцию провели в восемь утра. Народу в Центре почти не было. Все офисы, кафе и рестораны открывались в девять-десять.

Второй раз Алехин выезжал туда же второго декабря вместе с Книжником осмотреть конференц-зал. С бэйджиками на груди заговорщики играли роли делегатов панельной дискуссии по правам человека. В перерыве, когда настоящие делегаты и организаторы отправились в буфет, Алехин и Книжник досконально осмотрели зал. Сергей пришел в ужас. План рушился на глазах. Полторы тысячи мест. Раздолье для снайперов и охраны. Впрочем, как и головная боль. На пресс-конференции зал будет полон. Сотни людей. Просто пронести в зал ствол — само по себе дела не решает. Да, от центра первого ряда до стола на сцене — два метра. Не больше. Для ПМ расстояние убойное вполне. Второй ряд тоже условно можно считать рабочим вариантом. Не более того. Но тоже только центровые места. Пятьдесят на пятьдесят. Если не меньше.

Можно, конечно, попробовать работать со всех кресел первого ряда с левой стороны, начиная от края сцены. Во время прохода объекта из левой кулисы к столу, как было на последних двух мероприятиях. Но, во-первых, там, в шаговой доступности, через одного будет сидеть и стоять охрана, во-вторых, объект может выйти из другой кулисы for a change [97]Для разнообразия (англ.).
. Да и сам проход — это всего четырнадцать-пятнадцать шагов. То есть шесть — восемь секунд. И идет он боком к тебе, что сужает сектор обстрела. Движение усложняет работу. Где он — момент выстрела? Доля секунды. И все… То есть, по всему выходит, ничего.

О’кей. Ладно. Не сложилось. Не представилось случая. Объективно. Итак, объект доходит до стола и садится или сразу встает к трибуне. И что дальше? Потом? Все места уже заняты. Даже если бы были свободные, никто не даст тебе и шагу ступить по залу, особенно рядом со сценой. Даже просто встать в первых двух рядах не дадут. Только если разрешат задать вопрос.

Есть, правда, еще один вариант. И, похоже, последний. На шарап. Когда в конце, после всего, он поднимается и идет на выход. Два года назад он уходил в кулису. Год назад сходил со сцены вниз по ступенькам и через левый выход. Оба раза все журналисты в первых рядах бросались к нему, окружали вперемешку с охраной. Оба раза самый хаотичный, самый мутный момент. С одной стороны — шанс. С другой — не факт, что окажешься в первом кольце окружения. Не факт, что так будет и в этот раз. Хотя оба последних раза он неизменно останавливался и отвечал на пару вопросов, например про освобождение олигарха Сосновского. Всю пресс-конференцию молчал, а тут, бац, и выдал главную новость. Значит, готовился. И охранники толпу не разгоняли, хоть и активно контролировали. Все равно рассчитывать на гол на последней минуте как-то…

Нет, нет, нет. Все варианты, кроме одного, в лучшем случае, очень, очень на тоненького. Если будет хоть какой-то шанс, то только один. Упустить его нельзя. Короче, нужно занимать место напротив сцены. Как минимум во втором ряду. Других вариантов нет. О них нужно забыть.

«Ах да, есть еще один, — улыбнулся сам себе Алехин, — всегда и в любом ряду можно успешно застрелиться из принесенного тобой же «пээма». На глазах у всех. Его ты этим точно не убьешь, но праздник, да, испортишь.

Значит, надо «покупать» билеты в первый ряд. Но как? Как? Как попасть в первый ряд на шоу, где все билеты проданы? Это главный вопрос. По какой системе рассаживают гостей? Кто?

Тут Алехин вдруг осознал, что думает совсем не как опер Бульдог, а как профессиональный бандит, как наемный убийца, и к месту вспомнил, как их в свое время даже учили, как вживаться в образ преступника, учили думать, как злодей.

«Для оборотня в погонах — это, оказывается, раз плюнуть», — снова улыбнулся Алехин.

Книжник не улыбался. Он словно слышал сквозь невидимые наушники каждое слово из внутреннего монолога Сережи. Ходил по залу молча, почесывая щетину на подбородке.

— Сережа, давай не будем затевать здесь еще одну панельную дискуссию, а поедем-ка ко мне, кино посмотрим, — сказал, наконец, Книжник, и они, проверив наличие ствола в бачке, отправились в Барвиху.

Идея заложить ПМ в бачок принадлежала Книжнику, вору начитанному и с воображением. Он не скрывал, что убийство продажного копа Майклом Корлеоне было одним из его самых любимых эпизодов в «самом лучшем романе всех времен и народов». Сергей, воспринявший идею с самого начала без особого энтузиазма, после осмотра зала окончательно убедился, что из этой затеи ничего путного не выйдет. Шансов занять середину первого ряда — один из тысячи. Не ночевать же в первом ряду, чтобы забить место, пошутил он.

Книжник ответил цитатой от своего любимого писателя:

— Сами написали, Евгений Тимофеич? — спросил еще более удрученный Алехин.

— Нет. Это Оскар Уайльд. «Баллада Редингской тюрьмы». Перевод Нины Воронель. Этот перевод лучше, чем переводы Бальмонта и Брюсова, вместе взятые. Честно, по-английски не читаю, но не удивлюсь, если перевод будет даже лучше оригинала.

— Это вы к чему, Евгений Тимофеич?

— А к тому дорогой мой, что главный герой этого произведения бабу свою убил и сел в тюрьму, где его повесили.

— О’кей, я услышал. Как это нам поможет?

— А так, что он бабу свою когда угодно мог убить и в любой позе. И ему это легче легкого было. Но следы он толком не замел и загремел.

— Его казнили?

— Да, в самом конце. Самая длинная поэма, что я в своей жизни читал. Даже «Песнь о Гайавате», по-моему, короче.

— Мы так и будем весь вечер литературу обсуждать?

— Нет, Сережа. Мы еще раз посмотрим любимый фильм. В двух сериях.

— Мы ж уже два раз смотрели, нет?

— Давай еще разок. Бог любит троицу.

— О’кей, как скажете, Евгений Тимофеич.

И далее до полночного часа они смотрели кино. С сайта Kremlin.ru.

Просмотрели в третий раз обе предыдущие ежегодные пресс-конференции Пухова в ЦМТ. Книжник за Алехина сделал домашнюю работу. Им не пришлось пересматривать каждое представление от начала до конца. Книжник перегонял запись по заранее отмеченным им местам, возвращаясь вновь и вновь к ключевым сценам. Уложились вместе с обсуждением в пять часов.

— Итак, подведем главный итог дня, Сережа, — Книжник щедро разлил виски в бокалы. — Укладку нужно производить только из первого ряда. А еще точнее, из его середины. Там всего шесть убойных мест. От этого бизнес-класса до стола на сцене, за которым сидит объект и его пресс-секретарь, полтора, максимум два метра. Ближайшие охранники — на сцене, в семи метрах. В зале — еще дальше, к тому же им придется вставать с кресел. А это потеря секунды, а то и двух. Низкого старта нет ни у кого, кроме твоей пули.

— Все верно. Вы прям мои мысли читаете. Есть один глупый вопрос, если разрешите. Как я попадаю в первый ряд?

— А у меня еще более глупый вопрос, Сережа. Или даже два. Во-первых, как ты, мусор, за три года нюх растерял? Но это вопрос скорее риторический. А главный вот этот будет. Внимание. Где оба раза сидел твой брат-близнец?

— В первом ряду. Но это же не значит, что и в этот раз так будет?

— А ты остальных персонажей рассмотрел? Ну рядом с ним? Баба эта с губами и сиськами? Долбанутый старпер с бородкой и плакатом «Интерсакс»? Зачем ему вообще плакат в первом ряду? Потом педик этот слева? Что тебе о них известно?

— Ну, понял. Не дурак. Они там оба раза засветились.

— Правильно! Более того! На тех же местах!

— И?

— Что «и»? Ты будешь сам решать задачку без неизвестных, или тебе, как троечнику, нужно в ответы и решения заглянуть?

— Евгений Тимофеич …

— Что? Я уже сто лет Евгений Тимофеич. Думай, Сережа, думай! Или мои шестьдесят четыре «лимона» тебе мозги совсем расплавили?

— Ну зачем вы так? Я ж вернул.

— Шестьдесят четыре?

— Нет. Но я ж объяснял…

— Объяснял. Да. Конвертация долларов в доллары. Ладно, проехали. Короче, ты заметил, чем еще наш клиент отличился?

— Прохоров?

— Нет, б…дь, Пушкин!

— Он задавал вопросы. Оба раза. По одному в конце каждой пресс-конференции. Но я эти кусочки уже наизусть выучил. В ю-тубе смотрел.

— Текст — это разводка для лохов, Сережа. Главное у нас, Сережа, как в театре, — время, место и действие! Ладно. Вижу, что устал. Шесть уроков да еще с физкультурой — это до хера. Но потерпи еще немножко. Как, ты думаешь, ему удавалось каждый раз задавать вопрос и каждый раз при этом с одного и того же места в первом ряду?

— Не знаю.

— А я знаю, — Книжник стал сухим пальцем отчаянно тыкать в изображение, застывшее на паузе на экране монитора. — Это, Сережа, его место. Он у них свой человек. Оно за ним зарезервировано. Как и у всех остальных. Как у армянки вот этой с увесистым бордюром, так и у волосатика пархатого, и у других из кордебалета, включая Прохорова твоего. Который, бац, и оба раза случайно на одном и том же месте. Таких случайностей не бывает, товарищ мент.

— А если бывают?

— Тогда спросишь сам у него, когда будешь аппаратуру и документы получать. По описи.

— А если он не скажет?

— Ты же мент, Алехин! И кличка у тебя Бульдог. Ты лучше меня знаешь, как с людьми разговаривать.

— Боюсь, будет мало времени для допроса с пристрастием.

— Посмотрим. В любом случае, когда зайдешь в зал, иди к сцене, будь на виду. Они сами тебя посадят. Ты ж не памятник.

Оба засмеялись, и Книжник снова разлил виски по бокалам.

Они еще до самого утра обсуждали в деталях предстоящую операцию. У Книжника был припасен план зала, добытый из Интернета. Они чертили схемы. Репетировали все, вплоть до выброса руки с пистолетом. Алехин нагибается к сумке за камерой, выпрямляется уже с оружием в руках. На бумаге все выходило, как в кино.

В восемь утра, когда темень за окном стала сереть, Алехин начал собираться.

— Как красиво вы стихи читаете, Евгений Тимофеич, — уже в дверях сказал он. — Вам бы на сцене выступать. Такой талант пропадает.

— Я тоже об этом думал, Сережа, — без улыбки ответил Книжник. — Я ведь полжизни не жил, а сидел. А как откинулся совсем, то жизнь словно в зоне осталась, а талант голым на свободу вышел. И кому он теперь нужен. Разве что тебе. Что ж… Бери. Мне не жалко.

— Где ж вы были, Евгений Тимофеич, когда я в школьном театре играл?

— На балалайке?

— Нет, Шекспира. Как-то мне не очень пошлó.

— Каждому свое, Сережа. Каждому свое.

Третий раз Алехин выезжал туда неделю назад один — последний раз проверить закладку. В тот день уже всех посетителей и сотрудников с пристрастием шмонали фэсэошники. Большой зал был окончательно закрыт, и туда больше никого не пускали. Закладка была в порядке. Прозрачная пленка с двумя черными точками на крышке туалетного бачка оставалась нетронутой.

С Евгением Тимофеевичем последний раз они встретились с неделю назад, когда Книжник, сам за рулем, на старой «Шкоде», без охраны, заехал к нему на улицу Марины Расковой. Книжник отговаривал его. Предлагал забыть о мести, рассказал, что умирает, что его вот-вот загребут, и сказал, что списал с его счетов сорок пять миллионов «на мелкие расходы», а «десятку с маленьким лих…ем» оставил ему, если Сережа вдруг передумает и решит еще немного пожить.

— Я не передумаю, Евгений Тимофеич, — ответил Алехин. — Уже поздно.

— Лучше поздно, чем никому, — философски заметил Книжник.

— В том-то и дело. Больше некому.

— Да я не об этом.

— Я понял, Евгений Тимофеич, — улыбнулся Алехин.

— И я понимаю, Сережа. Ну, убьешь ты его, что маловероятно… Но что тебе-то с этого, если тебя самого убьют? Ты даже удовольствия получить не успеешь.

— Дело не в удовольствии. Я просто должен это сделать.

— Кому? Кому должен?

— Никому. Просто должен.

— Ну хорошо. Как хочешь. Тебе решать. Хотя я бы на твоем месте…

Книжник не закончил фразу — он не знал, что бы сделал на месте Алехина. Встал. Они обнялись. И больше не сказали друг другу ни слова.

* * *

Операция с самого начала пошла наперекосяк. Прохорова чересчур сильно ударили в момент похищения, и он никак не приходил в себя, а когда очнулся, то начал нести какую-то нечленораздельную чушь, не понимая вопросов. Момента истины не случилось. Времени на дальнейшие оперативные мероприятия не оставалось. Сергей забрал ключи от машины, документы, аккредитации, сумку с камерами, даже толком их не проверив, и направился в Москву. Люди Книжника повезли потрясенного Прохорова на тихую дачу под Звенигородом, где должны были сторожить его до утра, как договорились и что бы ни произошло.

* * *

И вот в очереди к рамке перед Алехиным остался один человек. Французский фотограф, который тоже с ним поздоровался, но в разговор вступать не стал. Когда тот прошел рамку, а сумка с камерами прокатилась сквозь сканнер, его попросили снять крышки с объективов и включить обе камеры. Сергей понял вдруг, что упустил при подготовке самое главное. Он не проверил, как включается камера. Все про нее знал — вес, скорострельность, какое разрешение в пикселях, какие процессоры и сколько их, какая светочувствительность и так далее. Запомнил, что весит она больше килограмма, а вместе с объективом 70–200 миллиметров — все два с половиной. Он даже помнил, что у камеры сорок пять точек автофокусировки. Все знал, а самую чепуху не выяснил.

«Вот так всегда, — грустно усмехнулся Алехин. — Кал сдал, мочу сдал, а на математике засыпался. Нужна помощь зала».