15 ЯНВАРЯ 2015 ГОДА. Г. КРАСНЫЙ КАМЕНЬ, АЭРОПОРТ

В тумане, на взлетном поле, с рычанием и лаем копошилась серая лохматая, взъерошенная масса. Одичавшие за время войны, голодные, как волки, собаки рвали на куски тело еще живого (если верить тепловизору с расстояния метров семидесяти) сепара.

Остальные отступили еще час назад, унося своих раненых и убитых. А этого не донесли. Сначала было слышно, как он стонал, поднимая руку, словно тонул. Потом затих, потерял сознание. Потом, как поземка, как ордынская конница, ниоткуда налетела свора псов. Сначала бесшумно, потом, почуяв кровь, с рычанием, отхаркиваясь сиплым, сорванным лаем.

Алексей опустил тепловизор и вдруг ощутил нестерпимую боль, где‑то глубоко, под левой лопаткой. Натянулся и с треском лопнул рукав. Потом второй. Его словно резали ножом.

Там, на холодном бетоне, изрытом воронками, среди искореженного, оплавленного металла лежал не сепар, а он сам. И собаки рвали на части его...

— Алеша, Алешенька, вставай, милый. Мы опоздаем... — Ксюшин теплый родной голос обнял его, вырвал из собачьих клыков, и он проснулся. Глотая стылый воздух подземелья, он ловил открытым ртом холодный пот, стекающий ручьями из‑под каски по лицу.

Ксюши не было рядом. Ее вообще больше не было. С очередным беспощадным осознанием этого непоправимого факта, постепенно, волнами оживающей памяти и в такт амплитуде тусклой и голой лампочки, раскачивающейся под темным, с разводами и трещинами, потолком, Алексей начал понемногу возвращаться в эту комнату — единственное не простреливаемое крупнокалиберным стрелковым оружием место во всем Краснокаменском аэропорту (КАПе). Точнее сказать, в том, что от него оставалось к середине января 2015 года от Рождества Христова.

Самый современный аэропорт в Украине и один из самых лучших и оснащенных в Европе. Построенный, кстати, к чемпионату этой самой Европы по футболу всего три года назад. Теперь он напоминал Алексею обглоданный морскими хищниками скелет динозавра или левиафана, выброшенный на берег бурей неумолимой, жестокой судьбы.

Комплекс зданий КАПа до войны простирался на десятки гектаров и состоял из множества конструкций и помещений, построенных разного ранга специалистами и во время расцвета и развала СССР, и во время последующего загнивания уже независимой Украины.

Все эти постройки, включавшие в себя «жемчужину» аэропорта — новый терминал, были разрушены непрекращающимися боями и обстрелами до такой степени, что КСП — командный спостережный (наблюдательный) пункт обороны аэропорта (не путать с Клубом студенческой песни) — оставался единственным местом с уцелевшим полом, потолком и державшимися еще стенами. Именно внутри этого КСП и наступило пробуждение известного американского фотографа и бывшего гражданина России Алексея Молчанова от краткого болезненного забытья.

Все остальное, на тысячи метров вокруг, было настолько изничтожено войной, что иногда ему казалось, — это даже не Сталинград или Брестская крепость, а просто павильон Голливуда для съемок очередной картины о Второй мировой войне. Настолько креативно и замысловато все окружающее было изуродовано, что он не удивился бы, если бы вдруг появился Спилберг с волшебным словом: «Снято!». И все сепары и киборги вкупе с ними пошли бы смывать грим и пить различной крепости напитки. Но Спилберг не появился.

Новый терминал, явившийся на свет стильным красавцем из стекла, железа и бетона, не имел теперь ни единого кубического метра своего пространства, не искореженного огнем, пулями, снарядами и минами.

Глядя на стилизованные под Апокалипсис руины, невозможно было понять, как все эти обглоданные нескончаемыми сражениями железные ребра посадочных рукавов, растекающихся из главного здания, вообще способны стоять. Равно как и само бывшее здание, сквозь обветшалую пустоту которого пули и снаряды теперь уже чаще всего пролетали, не встречая препятствий, если, конечно, не впивались в плоть людей, уже около двухсот сорока дней защищавших то, что невозможно было защитить, да и по здравому рассуждению защищать не стоило.

Как невозможно было понять и то, зачем, ради какой высокой стратегической цели нападавшим нужно было изо дня в день поливать эти прозрачные руины огнем и свинцом. А потом посылать на убой все новых и новых так называемых добровольцев, большинство из которых вскоре возвращались через открытую границу на родину в деревянных ящиках с грифом «Секретно».

К десятому месяцу войны, несмотря на многочисленные перемирия, Краснокаменский аэропорт продолжал оставаться той самой зияющей воронкой смерча бессмысленной войны, которая ежедневно пожирала, не пережевывая, все, что туда бросали обе армии, — танки, бронетехнику и людей, и постоянно требовала новых жертвоприношений.

«Киборги», как называли их враги за нечеловеческую живучесть и упрямство обреченных, сражались так, словно в этом проклятом Аэропорту решалась судьба войны. На самом деле ни один из них не мог толком объяснить, зачем он проживал здесь каждый свой новый день, как последний, зачем дрался так неистово. В конце концов, если отбросить все штампы и клише, их собственные объяснения в большинстве своем сводились к такому: я дерусь, потому что я дерусь...

Командование «орков», как их, в свою очередь, называли киборги за массовую обезличенность, за невозможность понять, зачем они здесь и чего добиваются, считало, что Аэропорт нужно взять любой ценой, чтобы «выровнять линию фронта» во время очередного «перемирия».

Сейчас, все ближе и ближе к неотвратимо приближающейся развязке, в Аэропорту оставалась просто разношерстная группа отчаянных воинов всех мастей — пехотинцев, десантников, разведчиков, саперов и добровольцев-националистов. Присутствие последних Москва рассматривала как повод утверждать с пеной у рта, что Аэропорт, или стратегически важная высота над Красным Камнем, контролируется «фашистско-бандеровскими карателями, посланными киевской хунтой для уничтожения братского и трудового народа Донбасса», который в Кремле почему‑то величали не иначе как «согражданами».

Руководил этой группой один из последних оставшихся в живых боевых офицеров, которому беспрекословно подчинялись все киборги.

Если бы не постоянная, пусть и не очень эффективная, артподдержка и более или менее регулярное снабжение и ротация, можно было бы подумать, что начальство вообще забыло о них, как будто киборгов и их Аэропорта вообще не существовало. Будто они сами имели право решить, когда сказать «все» и покинуть поле боя, и будто они сами выбрали битву не на жизнь, а насмерть.

Единственный приказ, который был ими однажды получен и исполнялся, как заповедь, состоял из одного лишь слова — «Держитесь!». Отмены приказа не было и, похоже, не предвиделось. И они держались.

В украинских новостях про Аэропорт говорили неохотно, без прямых включений, без видео и фото. В лучшем случае на экране просто появлялся один и тот же косноязычный персонаж в новенькой с иголочки форме старшего офицера. С безразлично-унылыми рыбьими глазами он безучастно мямлил что‑то про цифры потерь и занудно оглашал список мест боевых столкновений, иногда включавший тот самый Краснокаменский аэропорт.

В российских же новостях события в Аэропорту ежедневно стояли на первом месте. Если смотреть только «Россию-24», «Россию-1», «Первый канал» и «НТВ» (а других телеканалов с новостями на большей части территории Россииинебыло),то выходило, что в Аэропорту окопалась банда укрофашистов и наемников, которые денно и нощно поливают город из всех видов тяжелого оружия.

По такой версии российского телевидения, Красный Камень давно уже должен был быть стерт с лица земли. Однако более или менее мирная жизнь, хотя и напряженная, в городе продолжалась. Работали больницы, магазины, школы, предприятия. Работал общественный транспорт. Инфраструктура, включая электро-, газо- и даже теплоснабжение, функционировала без серьезных сбоев.

Лишь небольшая часть зданий на прилегающих к Аэропорту окраинах пострадала в ходе постоянных боев между отрядами украинских Вооруженных Сил и так называемыми сепаратистами, а на самом деле — российскими добровольцами и регулярными частями российской армии. Москва это всячески отрицала. А между тем российские танки, бронемашины, пушки, артиллерия, ракетные комплексы и целые составы с боекомплектом пересекали незащищенную границу денно и нощно.

К январю «сепаратисты» контролировали весь город, кроме Аэропорта имени великого русского композитора и местного уроженца Сергея Прокофьева. Несмотря на всю свою гениальность, он вряд ли мог представить себе даже в самых буйных творческих фантазиях ожесточенную битву между Россией и Украиной за Аэропорт его имени.

Алексей постепенно начал различать за грязным столом, метрах в трех от себя, живописную группу человек из пяти негров, у‑упс, афроукраинцев в разной степени нестираной рваности разношерстной военной форме без знаков различия, в таких же разношерстных бронежилетах и касках. Будто по чьей‑то магической прихоти собрали вместе за одним столом воинов разных эпох и стран. Общим у всех был черный как уголь цвет лиц, осунувшихся, заросших щетиной, с сияющими бессонными глазами и белозубыми улыбками.

Эти самые афроукраинцы смеялись и матерились, напоминая смену шахтеров, поднявшихся из забоя с все еще горящими фонариками на касках. Только каски были военные, а лица — закопчены не угольной пылью, а пороховым дымом.

Несмотря на почти десять месяцев войны, отдельный, украинский мат пока еще не изобрели, как, впрочем, и оперативный украинский язык. Так что в украинской армии, в том числе и в Краснокаменском аэропорту, в основном все, кроме командира‑западенца, говорили на великом и могучем русском языке, особенно в радиообменах (видимо, чтобы легче доходило для слушающих с обеих сторон).

Украинские солдаты, запертые и окруженные в полупрозрачном, полупризрачном трехмерном пространстве, постоянно находились под обстрелом. Они контролировали первый и второй этажи. Третий этаж и подвал контролировали по большей части орки. Подвал, многократно заминированный и разминированный обеими сторонами, бесконечными подземными переходами соединялся с развитой подземной инфраструктурой Аэропорта. Некоторые тоннели, по слухам, выходили далеко за его пределы.

— Майк, Майк, прием, б...дь, прием! — не унимался командир Степан с позывным «Бандер» (именно так: Бандер, а не Бандера, с ударением на первый слог), в сотый раз вызывая штаб бригады, но слыша в ответ лишь шум помех. В конце концов он в сердцах бросил рацию на стол. Теплый растворимый кофе выплеснулся ему на закопченную грязную руку.

— В Аеропорту не миються! В Аеропорту чухаються! Миються тi, кому лiньки чухатися, — крикнул командир, поймав на себе взгляд проснувшегося Алексея.

Эту шутку все находившиеся в комнате, включая Алексея, хорошо знали, много раз слышали и сами повторяли. Но все хором засмеялись. Алексей тоже улыбнулся.

Вода была на вес золота. Все реже и реже прорывавшиеся «чайки» — БМП, БТРы и МТЛБ — раз в два-три дня доставляли гарнизону БК (боекомплект), забирали раненых и убитых, привозили пополнение на ротацию. И, конечно, подвозили продукты, лекарства и воду. Но порой ее не хватало настолько, что бывали случаи, когда бойцы утоляли жажду раствором глюкозы или физраствором.

Использовать живительную влагу для умывания и тем более мытья рук считалось преступным роскошеством. Для этого существовали влажные салфетки, которыми снабжали армию гражданские активисты или волонтеры, беззаветно обеспечивающие фронт всем необходимым — от туалетной бумаги до боевой экипировки и оружия.

Понять, чем во время боевых действий, застенчиво именуемых высшим командованием ATO, или Антитеррористической операцией, занимались штатные снабженцы Министерств обороны и внутренних дел, подчас не представлялось возможным.

Бойцы не так смеялись над затасканной шуткой командира, как просто по-детски радовались тому, что сами все еще живы. Что очередной, четвертый за день, штурм провалился и сепары, русские и чеченцы из сборной солянки кремлевского воинства отступили. Что не знамо, какой за день, артиллерийский, ракетный или минометный обстрел прекратился. И что можно было вот так спокойно посидеть за столом, согревая руки о кружку с чаем и кофе, ковыряясь ножом в банках перловки в поисках тушенки...

— Юрка, расскажи еще раз про каску, — попросил один из бойцов, когда смех затих.

Юрка, молодой парень, до войны ремонтник-железнодорожник из соседнего Днепропетровска, с позывным «Паровоз», с готовностью и с неизменно добавляющимися от пересказа к пересказу новыми подробностями начал свой рассказ. Сидел он как‑то в глубокой воронке, далеко, почти у сепарских позиций, корректируя огонь. И тут в воронку к нему сваливается будто с неба «очумевший сепар».

Если отсеять из отчета Паровоза о «ратном подвиге» излишние непечатные междометия, то в киносценарии этот монолог почти дословно звучал так:

— Значит, плюхается сепар прямо мне на ноги. С автоматом в руке, в бронике новеньком, но без каски, в шапочке такой спортивной на глаза почти, по ходу. Я разворачиваюсь, навожу на него пулемет.

Пулеметчик Юрка, физически одаренный не хуже братьев Кличко, даже во время разведки или корректировки огня никогда не расставался со своим ручным ПКМ калибра 7,62. Будто боялся, что украдут. Все над ним по этому поводу подсмеивались.

— Он прибалдел, не поверил, что я укроп. Думает, по ходу, я, по ходу, свой, буржуинский, по ходу. Они корректировщика ищут в тумане, то есть, по ходу, меня, а я тут сам с пулеметом. Типа, какой идиот лоханется с пулеметом на корректировку, да?

Слушающие одобрительно и понимающе кивают, гоняя стынущие чаи (писи сиротки Хаси) и такой же по консистенции кофе.

— Пока он не опомнился, я, по ходу, такой ему сразу: «Ты, б...дь, меня демаскируешь, мудак! Уе...вай на х...й отсюда! Не видишь, б...дь, я в засаде сижу!». А он, по ходу, мне такой: «Я, б...дь, сам потерялся. Е...ный туман. Рация не фурычит ни х...ра...».

За столом все смеются, предвкушая уже известную всем развязку. У Алексея похолодело в груди. Сердце опять начало отстукивать азбуку Морзе — аритмия. Запасы кордарона остались в его рюкзаке, уехавшем на БТРе неизвестно куда. Нужно будет в общей аптечке порыться, в вещмешке с красным крестом на большом кармане, в медуглу КСП.

— Я ему протягиваю свою «мотороллу» — по ходу, попробуй мою! — Юрка наращивает темп и драматизм рассказа, размахивая руками, поправляя сползающую на лоб каску и чуть ли не заикаясь: — Тот, по ходу, руку протягивает. Нагнулся так. Я ж п-п-п-понимаю, стрелять нельзя, сепарский окоп рядом, за подбитым БМП. Я такой снимаю каску и хрясть ему каской прямо по балде.

Юрка снимает с себя каску и чуть ли не с пеной у рта рассказывает, как бил этого сепара каской по голове, пока та, «по ходу», не лопнула, «як кавун», как потом он долго сидел над мертвым сепаром с окровавленной каской в руке.

— Я потом только понял, что сам весь в крови. Весь броник, разгрузка, все лицо, даже штаны забрызганы. А у сепара вместо головы одно сплошное кровавое месиво.

Тишина. Никто не смеется. Каждый смотрит в стол или в пол, словно ищет что‑то. В этот раз у Юрки рассказ получился какой‑то особенно кровавый. Он и сам это понял, перешел к документам:

— Я в карманах у него порылся, военный билет нашел. Из города Орска парень, короче. Из Сибири, что ли? Бывший артиллерист. Запасник. На год меня старше. И фото дивчины такой. Интересная, по ходу, такая вся. Прическа, б...дь...

Документы у командира. Все ждут, что он их покажет. Но тот отворачивается и снова начинает вызывать Майка.

«До какой же степени осатанелости доходят люди на войне, — подумал Алексей. — Потом окажется, что самым ярким воспоминанием в Юркиной жизни так и останется то, как он человека каской до смерти забил».

Алексей вспомнил свои собственные «яркие» военные впечатления, и ему сразу стало не хватать воздуха. Он поднялся и вышел из комнаты в глухую холодную тьму терминала. У сепаров на другом конце взлетного поля с характерным чавкающим звуком заработала «улитка» — гранатомет АГС-17, прозванный так за круглый короб, напоминающий огромного моллюска.

«Зачем? Только пехоту пугать, — подумал Алексей, прекрасно разбирающийся в стрелковом оружии. — А вся пехота здесь. Чаи гоняет».

Алексей вернулся в КСП, сел в углу на чей‑то спальник, достал одну из двух своих камер, осторожно снял объектив. Спринцовочкой продул камеру и объектив с внутренней стороны, вставил свой любимый замызганный и потертый широкоугольник 16—35 мм на место, протер его, насколько это было возможно, тряпочкой из очечника. Другим объективом, с которым он тоже не расставался ни днем, ни ночью, был телевик 70-200 мм. Четвертый день в Аэропорту. Четвертый день практически без сна, без еды и без воды. Связь такая нулевая, что фото смог передать только один раз, на второй день.

Вспомнил приснившийся голос покойной Ксюши. Вспомнил голос Ники. Такие разные. Обе такие живые, такие желанные. Достал телефон. Посмотрел на Степана-Бандера. Тот сидел к нему спиной, вызывая то штаб батальона, то бригады, одинаково безуспешно.

Алексей открыл сообщения, прочел Никино последнее: «Умоляю, вернись. Тебе нечего делать в КАП. Вернись».

На голову посыпались куски штукатурки. Комната заходила ходуном. Барабанные перепонки почти лопаются от разрывов, словно ракеты взрываются в голове.

— По ходу, «Градом» кроют, — кричит Юрка-Паровоз, бросаясь на пол.

Все остальные уже на полу. Оружие в руках на взводе. Неужели сепары снова полезут?

Когда пыль, поднятая в КСП близкими разрывами, перестает клубиться и застилать глаза, становится понятно, что артподготовка закончена. Бойцы подхватывают цинки с дополнительным БК, рассовывают по карманам разгрузки гранаты Ф-1, РГД, ВОГи для подствольников. Взваливая за спину «мухи» и другие РПГ, бросаются за посеченную осколками массивную железную дверь - занимать позиции. Алексей, забыв о боли в груди, следует за ними, поднимая к глазам камеру и на ходу выставляя режимы.

— Бетмен, доповicи по втратах! Потiм на позицiю! — орет Бандер в спину убегающим и, остановив Юрку рукой притягивая к себе, рычит ему в самое ухо: — Дивись за кацапом! Головою вiдповiдаэш!

— За пиндосом? — переспрашивает Юрка, подхватывая одной рукой свой ПКМ, другой — два цинка с БК.

— Ну, ти мене зрозумiв, — Бандер шарит рукой в разгрузке, достает мобильник. Сигнал никакой. Проверяет сообщения. Новых нет. Последнее, вчерашнее, было от жены Ники: «Благаю, вiдправ його звiдти. Кохаю тебе. Твоя Нiка».