58

Смотрите!

Пожар!

Там, в южной части Бичвуда. Где посреди широкой лужайки растет магнолия.

Дом горит. Пламя рвется ввысь, освещая небо.

Помощи искать неоткуда.

Видно, как вдалеке пожарные из Винъярда плывут через залив на освещенной лодке.

А еще дальше пожарная лодка из Вудс-Хоула спешит к пожару, который устроили мы.

Гат, Джонни, Миррен и я.

Мы устроили пожар, который пожирает дом.

Горит дворец короля, у которого было три прекрасных дочери.

Мы подожгли его.

Я, Джонни, Гат и Миррен.

Теперь я вспомнила; с такой скоростью, что воспоминания буквально поражают меня, и я падаю. Я погружаюсь вниз, на каменное дно, и вижу основание острова Бичвуд; руки и ноги немеют, пальцам холодно. Мимо проносятся водоросли, пока я опускаюсь все ниже и ниже.

А затем я снова выныриваю на поверхность, вдыхаю морской воздух.

Клермонт горит.

* * *

Я лежу в кровати в Уиндемире, уже светает.

Сегодня первый день моей последней недели на острове. Я плетусь к окну, завернувшись в одеяло.

Вон стоит Новый Клермонт. Такой современный, с японским садиком.

Теперь я вижу, что он представляет собой на самом деле. Этот дом построен на пепле. Пепле жизни, которую дедушка разделил с бабушкой, пепле магнолии, на которой висели качели, пепле старого викторианского дома с крыльцом и гамаком. Новый дом построен на могиле всех трофеев и символов семьи: на «Нью-Йоркере», на чучелах животных, на вышитых подушках и семейных портретах.

Мы все сожгли.

В ночь, когда дедушка и все остальные взяли лодки и поплыли по заливу, когда у прислуги был выходной, а Лжецы остались одни на острове.

Мы вчетвером сделали то, чего боялись.

Мы сожгли не дом, а символ.

Мы сожгли символ дотла.

 

59

Дверь в Каддлдаун заперта. Я стучу, пока не появляется Джонни, в той же одежде, в которой был прошлым вечером.

— Я делаю пафосный чай, — говорит он.

— Ты и спал в этой одежде?

— Да.

— Мы устроили пожар, — говорю я, все еще стоя в проходе.

Они больше не будут мне лгать. Ходить в разные места, принимать решения без меня.

Теперь я понимаю нашу историю. Мы преступники. Банда из четырех.

Парень долгое время смотрит мне в глаза, но не роняет ни слова. В конце концов он разворачивается и направляется на кухню. Я спешу за ним. Джонни наливает кипяченую воду из чайника в чашки.

— Что еще ты помнишь?

Я мешкаю.

Я вижу огонь. Дым. Каким огромным казался Клермонт, когда горел.

Знаю, просто уверена, что его подожгли мы.

Я вижу руку Миррен, облупившийся золотой лак на ногтях, как она держит канистру с бензином для моторной лодки.

Джонни, идущий вниз по лестнице Клермонта в лодочный сарай.

Дедушка, он держится за дерево, его лицо освещено светом костра.

Нет. Поправка.

Светом от его дома, сгорающего у него на глазах.

Но это я помнила и раньше. Просто теперь знаю, к чему они относятся.

— Не все, — отвечаю я. — Лишь то, что мы устроили пожар. Я помню его пламя.

Он ложится на пол кухни и вытягивает руки над головой.

— Как ты?

— Я дико устал. Если тебя это интересует. — Джонни переворачивается на живот и утыкается носом в плитку. — Они сказали, что перестанут общаться, — бормочет он в пол. — Что все кончено, и они хотят прекратить общение.

— Кто?

— Тетушки.

Я ложусь рядом с ним, чтобы лучше слышать.

— Каждый вечер тетушки напивались, — бурчит парень, будто ему тяжело выговаривать слова. — И становились все агрессивнее. Они кричали друг на друга. Шатались по лужайке. Дедушка только и делал, что распалял вражду между ними. Мы наблюдали, как они ссорятся из-за бабушкиных вещей и картин, висящих в Клермонте, — но больше всего из-за дома и денег. Дедушка упивался своей властью, и мама хотела, чтобы я стал бороться за наследство. Ведь я был старшим внуком. Она давила и давила на меня… даже не знаю. Чтобы я стал любимым наследником. Чтобы я говорил гадости о тебе, так как ты — первая внучка. Чтобы стал воплощением образованного белого наследника, будущего демократии, ну и подобный бред. Она утратила дедушкину благосклонность и хотела, чтобы ее вернул я, дабы не потерять свою долю.

Пока он говорит, в моей голове вспыхивают воспоминания — такие резкие и яркие, что вызывают боль. Я передергиваюсь и закрываю руками глаза.

— Ты помнишь что-нибудь еще о пожаре? — тихо спрашивает брат. — Память возвращается?

Я закрываю глаза на мгновение и пытаюсь вспомнить.

— Нет, о нем — нет. Но вот о другом…

Джонни берет меня за руку.

 

60

Весной перед летом-номер-пятнадцать мамочка заставила меня написать дедушке письмо. Ничего особенного. «Сегодня думала о тебе и твоей потере. Надеюсь, с тобой все хорошо».

Я посылала настоящие открытки — плотные бежевые конверты, на которых было напечатано «Каденс Синклер Истман». «Дорогой дедушка, я проехала пять километров на велосипеде, чтобы сдать анализ на раковые заболевания. Команда по теннису собирается на следующей неделе. Наш книжный клуб читает „Возвращение в Брайдсхед“. Люблю тебя».

— Просто напомни, что думаешь о нем — говорила мама. — И что ты — добрая девочка. Всесторонне образованная и гордость семьи.

Я ныла. Писать письма казалось неправильным. Конечно, мне было не все равно. Я любила дедушку и вправду беспокоилась о его здоровье. Но мне не хотелось писать о своих достоинствах каждые две недели.

— Дедуля сейчас очень впечатлительный, — сказала мама. — Он страдает. Подумай о своем будущем. Ты — его первая внучка.

— Джонни младше меня всего лишь на три недели.

— Именно! Джонни мальчик и младше всего на три недели. Так что напиши-ка письмо.

Я делала так, как она сказала.

Летом-номер-пятнадцать на Бичвуде тетушки пытались стать заменой бабушке, готовя пудинги и копошась вокруг дедушки, словно он не жил один в Бостоне со смерти Типпер в октябре. Но они были сварливы. Бабули больше не было, чтобы сплотить их, и они начали бороться за свои воспоминания, ее украшения, одежду в ее шкафу, даже за туфли! До октября их споры так и не разрешились. В то время наши чувства были слишком хрупкими. Все дела отложили до лета. Когда мы приехали на Бичвуд в конце июня, Бесс уже провела инвентаризацию имущества бабушки в Бостоне и взялась за Клермонт. У тетушек были копии на планшетах, о которых они регулярно упоминали в разговорах.

— Я всегда любила этот орнамент с нефритовым деревом.

— Я удивлена, что ты о нем вспомнила. Ты никогда не помогала украшать дом.

— А кто, по-твоему, их снимал? Каждый год я заворачивала все украшения в специальную бумагу.

— Тоже мне, великомученица!

— А вот и сережки, которые мне обещала мама.

— Из черного жемчуга? Она говорила, что я могу их забрать!

Летние деньки пролетали мимо, и тетушки начинали сливаться в одну. Спор за спором, вспоминались старые обиды и перерастали в новые.

Варианты.

— Скажи дедушке, как тебе нравятся вышитые скатерти, — сказала мне мама.

— Но они мне не нравятся.

— Тебе он не откажет. — Мы вдвоем были на кухне Уиндемира. Она была пьяна. — Ты же меня любишь, Каденс? Теперь ты все, что у меня осталось. Ты не похожа на своего отца.

— Мне просто плевать на скатерти.

— Так соври. Похвали ему те, что были в бостонском доме. Кремовые, с вышивкой.

Легче всего было согласиться.

Позже я сказала ей, что поговорила с дедушкой.

Но Бесс попросила Миррен о том же.

Ни одна из нас не молила дедушку о проклятых скатертях.

 

61

Мы с Гатом отправились на ночное плавание. Потом лежали на деревянной тропинке и смотрели на звезды. И целовались на чердаке.

Мы любили друг друга.

Он подарил мне книгу. «Со всем-всем».

Мы не обсуждали Ракель. Я не могла его спросить. А он не рассказывал.

Близняшки отпраздновали свой день рождения четырнадцатого июля, устроили большой пир. Наша большая семья из тринадцати человек сидела за длинным столом на лужайке у Клермонта. Лобстеры и картошка с икрой. Маленькие горшочки с растопленным маслом. Овощи с базиликом. Два торта с ванильным и шоколадным кремом стояли на кухонной стойке.

Малышня баловалась со своими лобстерами, тыча друг в друга клешнями и высасывая мясо из лапок. Джонни рассказывал разные истории. Мы с Миррен смеялись. И были очень удивлены, когда к нам подошел дедушка и протиснулся между мной и Гатом.

— Я хочу попросить у вас совета, — сказал он. — Совета у молодежи.

— Мы блестящая великолепная молодежь, — сказал Джонни, — так что ты обратился по адресу.

— Знаете, — начал дедуля, — несмотря на мой шикарный вид, моложе я не становлюсь.

— Да-да, — кивнула я.

— Мы с Тэтчером проглядывали мои документы. Я подумываю оставить приличную часть своего дома моей альма-матер.

— Гарварду? Зачем, папа? — спросила мамочка, встав позади Миррен.

Тот улыбнулся.

— Вероятно, для финансирования студенческого центра. Они повесят на него табличку с моим именем. — Он пихнул Гата. — Как бы им его назвать, а, молодой человек? Что думаете?

— Гаррис Синклер Холл? — решился тот.

— Тьфу. — Дедуля покачал головой. — Можно придумать и получше. Джонни?

— Центр Общения имени Синклера, — сказал брат, отправляя цуккини в рот.

— И закусок, — вставила Миррен. — Центр Общения и Закусок имени Синклера.

Дедушка стукнул рукой по столу.

— Мне нравится ход ваших мыслей! Звучит не очень мудрено, но все оценят. Убедили. Завтра позвоню Тэтчеру. Мое имя будет на каждом, любимом студентами здании.

— Тебе придется умереть, чтобы его построили, — предупредила я.

— Твоя правда. Но разве ты не будешь гордиться, увидев мое имя, когда будешь там учиться?

— Ты не умрешь до того, как мы поступим в колледж, — сказала Миррен. — Мы не позволим.

— Ну если ты настаиваешь. — Дедушка оторвал хвост от омара с ее тарелки и съел его.

Мы легко попались на эту удочку — Миррен, Джонни и я, — чувствуя власть, которую он передал нам, представляя, как наша троица учится в Гарварде, спрашивая наше мнение и смеясь над нашими шутками. В этом было что-то особенное. Дедушка всегда так относился к нам.

— Это не смешно, папа, — резко сказала мама. — Втягивать в это детей.

— Мы — не дети, — сказала я. — Мы понимаем, о чем речь.

— Нет, не понимаете, — ответила она, — иначе не потакали бы ему.

Собравшиеся почувствовали, как по коже пробежал холодок. Даже малышня притихла.

Кэрри жила с Эдом. Они купили картины, которые могли стать ценными, а могли и не стать. Джонни и Уилл ходили в частную школу. Кэрри открыла магазин ювелирных изделий на деньги из трастового фонда и управляла им много лет, пока не обанкротилась. Эд зарабатывал деньги и помогал ей, но собственного заработка у нее не было. А они не были женаты. Эд был владельцем их квартиры, а не она.

Бесс сама растила четверых детей. Как у мамы и у Кэрри, у нее были деньги из трастового фонда, но, когда она разводилась с Броди, он отобрал ее дом. Она не работала с тех пор, как вышла замуж, а до этого была лишь ассистентом в журнальном издательстве. Бесс жила на деньги из трастового фона, тратила их.

И мамуля. Разведение собак не приносило огромных доходов, а папа хотел, чтобы мы продали дом в Берлингтоне, чтобы он забрал свою половину. Я знала, что мама жила на деньги из трастового фонда.

Мы.

Мы жили на деньги из ее трастового фонда.

Но он был не резиновый.

Потому, когда дедушка сказал, что хочет оставить деньги на строительство студенческого центра в Гарварде, и попросил нашего совета, он не пытался втянуть семью в свои финансовые планы.

Он угрожал.

 

62

Через несколько дней в Клермонте устроили вечеринку с коктейлями. Она началась в шесть или полседьмого — смотря кто когда добрел к большому дому. Повариха заканчивала приготовления и уже расставляла лососевый мусс с небольшими крекерами. Я прошла мимо нее и достала из холодильника бутылку белого вина для тетушек.

Малышня, проведя весь день на большом пляже, была нещадно загнана в душ и переодета в чистую одежду Гатом, Джонни и Миррен. Их помыли в Рэд Гейте, где есть душевые на улице. Мама, Бесс и Кэрри сидели вокруг журнального столика в Клермонте.

Я доставала бокалы, когда зашел дедушка.

— Итак, Пенни, — начал он, наливая себе виски из графина на буфете, — как вы с Кади поживаете в Уиндемире, учитывая смену обстоятельств? Бесс волнуется, что вы одиноки.

— Я этого не говорила, — быстро вставила та.

Кэрри сузила глаза.

— Говорила, — сказал дедушка. Он указал мне на стул. — Ты обсуждала их пять комнат и новую кухню, мол, одинокой Пенни она теперь не понадобится.

— Это правда, Бесс? — ахнула мама.

Тетя не ответила. Она закусила губу и посмотрела в окно.

— Мы не одиноки, — сказала мама дедуле. — Нам нравится в Уиндемире, не так ли, Кади?

Дедушка улыбнулся мне:

— Тебя там все устраивает, Каденс?

Я знала, что должна была сказать. «Более чем! Это чудесный дом. Я обожаю Уиндемир, ведь ты его построил специально для мамочки. Я хочу растить там своих детей и внуков. Ты такой замечательный, дедушка! Ты наш патриарх, и я почитаю тебя. Я так рада, что я — Синклер. Это лучшая семья в Америке!»

Не теми же словами. Но я должна была помочь маме оставить за нами дом, рассказывая дедушке, что он здесь главный, что он источник нашего счастья, и напоминая, что я была будущим этой семьи. Истинные американцы, Синклеры, увековечат себя — высокие, светлокожие, красивые и богатые — только если он позволит мне и маме остаться в Уиндемире.

Я должна была вернуть дедушке чувство контроля, когда его мир рушился после смерти бабули. Я должна была умолять и восхвалять его — словно не замечая агрессии, что крылась в его вопросе.

Мама и ее сестры зависели от дедули и его денег. Они получили лучшее образование, тысячи возможностей, тысячи связей, и все равно в конечном итоге не могут сами себя прокормить. Ни одна из них не сделала ничего полезного для мира. Ничего необходимого. Ничего храброго. Они до сих пор оставались маленькими девочками, пытающимися угодить папочке. Он был их хлебом с маслом, их молоком с медом.

— Дом слишком большой для нас, — ответила я.

Никто не проронил ни слова, когда я покинула комнату.

 

63

После ужина, мы с мамой пошли в Уиндемир и молчали всю дорогу. Как только за нами закрылась дверь, она повернулась ко мне.

— Почему ты не поддержала меня в разговоре с дедушкой? Ты хочешь потерять этот дом?

— Нам он не нужен.

— Я выбирала краску, плитки! Я повесила флаг на крыльце!

— Там пять комнат.

— Мы думали, что у нас будет большая семья. — Мамино лицо напряглось. — Но все пошло не по плану. Но это не значит, что я не заслуживаю дома!

— Миррен и остальным не помешала бы лишняя комната.

— Это мой дом! Ты же не ждешь, что я отдам его, потому что Бесс родила слишком много детей после ухода мужа. Не думаешь, что это нормально, если она украдет его у меня. Это наше место, Каденс! Нам нужно заботиться о себе.

— Да ты себя слышишь? — рявкнула я. — У тебя есть трастовый фонд!

— Какое это имеет к этому отношение?

— У некоторых нет ничего. У нас — все. Единственной, кто использовал семейный бюджет для благотворительности, была бабушка. Теперь ее нет, и все беспокоятся лишь о том, кому достанутся ее сережки, украшения и дом. Никто не пытается потратить деньги на что-то полезное. Никто не пытается сделать мир лучше!

Мама встала.

— Ты такая высокомерная! Считаешь, что понимаешь мир получше меня. Я слышала разговоры Гата. Я видела, как ты глотала каждое его слово, как мороженое с ложки. Но ты не оплачивала счета, у тебя не было семьи, имущества, и ты не видела мир. Ты понятия не имеешь, о чем толкуешь, только и можешь, что бросаться обвинениями!

— А ты разрушаешь отношения в семье, считая, что заслуживаешь самый лучший дом!

Мама подошла к ступенькам.

— Завтра ты вернешься в Клермонт. Скажешь дедушке, как тебе нравится Уиндемир. Что хочешь растить тут детей и отдыхать летом. Ты скажешь!

— Нет. Ты должна противостоять ему. Сказать, чтобы он перестал вами манипулировать. Он ведет себя так только потому, что грустит из-за смерти бабушки, разве ты не видишь? Разве не можешь ему помочь? Или найти работу, чтобы его деньги не имели такого значения? Или отдать дом Бесс?

— Послушай, юная леди, — проговорила мама ледяным голосом. — Либо ты поговоришь с дедушкой про Уиндемир, либо я отправлю с тебя к отцу в Колорадо на все лето. Я сделаю это завтра же. Клянусь. Первым же делом отвезу тебя в аэропорт. И ты больше не увидишься со своим любимым Гатом. Поняла?

Тут она меня поймала.

Она знала обо мне и Гате. И могла забрать его у меня.

И заберет его у меня.

Я была влюблена.

И пообещала сделать все, что она попросит.

Когда я сказала дедушке, как сильно я люблю дом, он улыбнулся и ответил, что когда-нибудь у меня будут чудесные детки. Что Бесс была той еще пронырой, и он не намеревался отдавать ей мой дом. Но позже Миррен мне рассказала, что дедушка пообещал Бесс Уиндемир.

— Я позабочусь о тебе, — говорил он. — Просто дай мне немного времени, чтобы выселить Пенни.

 

64

Через пару дней после ссоры с мамой мы с Гатом в сумерках пошли на теннисный корт. Молча кидали мячики Фатиме и Принцу Филиппу.

Наконец он сказал:

— Ты замечала, что Гаррис никогда не зовет меня по имени?

— Нет.

— Только молодым человеком. «Как прошел школьный год, молодой человек?» — передразнил он.

— Почему?

— Если бы он назвал меня «Гатом», то вот что вышло бы: «Как прошел школьный год, индийский мальчик, чей индийский дядя живет в грехе с моей безупречной белой дочерью? Индийский мальчик, которого я застукал с моей драгоценной Каденс?»

— Ты вправду веришь, что он так думает?

— Он меня не переносит. Я могу нравиться ему как человек, и Эд тоже, но твой дедушка не может даже произнести мое имя или посмотреть мне в глаза.

Это была правда. Теперь, когда он это сказал, я это поняла.

— Я не говорю, что он хочет любить только белых, — продолжил Гат. — Гаррис знает, что это неправильно. Он демократ, голосовал за Обаму — но это совсем не значит, что ему комфортно жить с людьми другого цвета кожи. — Гат покачал головой. — Он притворяется. Ему не нравится, что Кэрри с нами. Он не зовет Эда «Эдом». Он зовет его «сэр». И при каждой возможности дает мне понять, что я изгой. — Гат погладил мягкие ушки Фатимы. — Ты видела его на чердаке. Он хочет, чтобы я держался от тебя подальше.

Я не смотрела на дедушкино вторжение в таком свете. Мне представлялось, что он смутился, застав нас там.

Но внезапно я поняла, что случилось на самом деле.

«Будьте осторожны, молодой человек. Берегите голову. Вы можете удариться».

Это тоже была угроза.

— Ты знала, что осенью мой дядя сделал Кэрри предложение? — спросил Гат.

Я покачала головой.

— Они были вместе почти девять лет. Для Джонни и Уилла он стал отцом. Кади, Эд встал на колени и сделал предложение. Там был я с мальчиками и мама. Дядя украсил квартиру свечами и розами. Мы все оделись в белое и заказали еду в итальянском ресторанчике, который Кэрри так любит. Эд включил Моцарта на стерео. Мы с Джонни спросили его: «Чувак, какая разница? Вы и так живете вместе». Но он очень нервничал. Дядя купил кольцо с бриллиантом. В общем, она вернулась домой, и мы вчетвером оставили их одних, спрятавшись в комнате Уилла. Предполагалось, что мы выбежим с поздравлениями… но Кэрри ему отказала.

— Мне казалось, они не видят смысла в браке.

— Эд видит. Просто Кэрри не хочет рисковать дурацким наследством.

— Она даже не спрашивала у дедушки?

— В том-то и дело, — сказал Гат. — Все всегда обо всем спрашивают Гарриса. Почему взрослая женщина должна просить у своего отца разрешение на брак?

— Дедушка ее не остановит.

— Нет. Но когда Кэрри только съехалась с Эдом, Гаррис четко дал понять, что все деньги, предназначенные для нее, исчезнут, если она выйдет за него. Суть в том, что твоему дедушке не нравится цвет кожи Эда. Он мерзкий расист, как и Типпер. Да, они оба мне нравятся по многим причинам, и они были более чем щедры, позволяя мне приезжать сюда каждое лето. Я убеждаю себя, что Гаррис даже не осознает, почему ему не нравится мой дядя, но этого достаточно, чтобы лишить наследства свою старшую дочку.

Гат вздохнул. Мне нравилась линия его подбородка, дырка в футболке, его записки, ход рассуждений, как он жестикулировал, когда говорил. В тот момент я убедила себя, что знаю его как облупленного.

Я наклонилась и поцеловала Гата. То, что я могла его целовать и он целовал меня в ответ, до сих пор казалось волшебным. Настолько, что мы показывали друг другу наши слабости, страхи и хрупкость.

— Почему мы никогда об этом не говорили? — прошептала я.

Он снова меня поцеловал.

— Я люблю это место, — сказал Гат. — Остров. Джонни и Миррен. Дома и шум океана. Тебя.

— И я тебя.

— В каком-то смысле мне не хочется все портить. Даже думать не хочется, что здесь что-то может идти не так.

Я понимала его чувства.

Или думала так.

Затем мы с Гатом шли по Периметру, пока не дошли до широкой плоской скалы, выходящей на гавань. Волны разбивались об основание острова. Полуодетые, мы обнимали друг друга и, насколько могли, забыли все ужасные подробности о прекрасной семье Синклер.

 

65

Давным-давно жил-был богатый купец, у которого было три прекрасных дочери. Он настолько их разбаловал, что две младшие дочери только и делали, что весь день сидели у зеркала, упиваясь собственной красотой, и щипали себя за щечки, чтобы придать им румянец.

Однажды купец решил отправиться в путешествие.

— Что привезти вам по возвращении? — спросил он.

Младшая дочь попросила наряды из шелка и кружева.

Средняя дочь попросила рубины и изумруды.

Старшая дочь попросила лишь розу.

Купец уехал на несколько месяцев. Для младшей дочки он заполнил сундук самыми разными нарядами. Для средней дочки он обошел все рынки в поисках драгоценностей. Но, только приближаясь к дому, купец вспомнил о обещанной старшенькой розе.

Он как раз проезжал по дороге вдоль высокой железной ограды. Вдалеке за ней был виден мрачный дворец. Купец с радостью заметил куст роз, росший прямо возле ограды, пышущий красными бутонами. Достать до куста не составляло труда.

Ушла минута, чтобы сорвать цветок. Купец прятал бутон в дорожный мешок, когда его остановил сердитый рев.

На месте, где еще секунду назад никого не было — купец был готов поклясться в этом, — стояла фигура в плаще. Огромное существо проговорило хриплым голосом:

— Берешь чужое, не думая о расплате?

— Кто ты? — спросил купец, дрожа.

— Достаточно сказать, что я тот, у кого ты крадешь.

Купец пояснил, что он пообещал дочери розу после долгого путешествия.

— Можешь оставить себе украденную розу, — сказало существо, — но в обмен отдай мне первое, что увидишь по возвращении. — Капюшон упал назад, открывая жуткое чудовище с огромными зубами и отвратительной мордой. Оно походило на помесь шакала с диким кабаном.

— Ты перешел мне дорогу, — сказало чудовище. — Посмеешь еще раз — умрешь.

Купец помчался домой, загоняя лошадь. Он был в миле от дома, когда увидел старшую дочь, ожидающую его на дороге.

— Нам пришла весточка, что ты приедешь сегодня вечером! — крикнула она, торопясь в его объятия.

Она была первой, кого он увидел по возвращении. Теперь купец знал, какую цену потребовало с него чудовище.

И что потом?

Все мы знаем, что Красавица влюбляется в чудовище. Вопреки тому что думает ее семья, она любит его за очарование и ум, за творческую натуру и чуткое сердце.

Конечно, он человек, и всегда им был, а вовсе не чудовищной помесью шакала с кабаном. Это была лишь ужасная иллюзия.

Беда в том, что в этом очень трудно убедить ее отца.

Тот видит лишь челюсти и зверскую морду, слышит жуткое рычание каждый раз, когда Красавица приводит мужа к нему в гости. Не важно, насколько он цивилизованный и эрудированный. Не важно, настолько добрый.

Отец видит дикого зверя, и его отвращение никогда не исчезнет.

 

66

Как-то вечером летом-номер-пятнадцать Гат кинул камешки в мое окно. Я высунула голову и увидела его среди деревьев в лунном свете, с сияющей кожей и глазами.

Он ждал меня у подножия ступенек на крыльце.

— Я остро нуждаюсь в шоколаде, — прошептал парень, — и хочу осуществить набег на кладовую Клермонта. Ты со мной?

Я кивнула, и мы вместе пошли по узкой дорожке, переплетя пальцы. Обошли дом и подошли к боковому входу, ведущему в прихожую, заваленную теннисными ракетками и пляжными полотенцами. Положив одну руку на дверь, Гат повернулся и прижал меня к себе.

Его теплые губы коснулись моих, наши руки соединились, там, прямо у входа в дом.

На мгновение мы вдвоем были единственными людьми на планете, с небесным простором, будущим и прошлым, разлитыми вокруг нас.

Мы прокрались в прихожую, а затем в кладовую, открывавшуюся с кухни. Комната была в старомодном стиле, с тяжелыми деревянными ящиками и полками, на которых стояли банки с соленьями, когда дом только построили. Теперь здесь хранили печенье, вино, чипсы, гнилые овощи и сельтерскую воду. Мы не включали свет, на случай если кто-то зайдет на кухню, но при этом были уверены, что в Клермонте ночевал только дедушка. Он ни за что не услышит ночью, как мы шумим. Днем он носил слуховой аппарат.

Мы стали копаться в поисках еды, как вдруг услышали голоса. Тетушки зашли на кухню, их речь была нечеткой и истеричной.

— Вот из-за этого люди и убивают друг друга, — горько сказала Бесс. — Мне лучше выйти отсюда, пока я не сделала то, о чем потом пожалею.

— Ты это не всерьез, — ответила Кэрри.

— Не рассказывай мне, всерьез или нет! — прокричала тетя. — У тебя есть Эд. Тебе не так нужны деньги, как мне.

— Ты уже впилась своими коготками в бостонский дом, — сказала мама. — Оставь остров в покое.

— Кто организовал похороны для мамы?! — рявкнула Бесс. — Кто неделями ухаживал за папой, кто разбирался с документами, выслушивал соболезнования друзей, писал благодарственные открытки?

— Ты живешь рядом с ним, — сказала мамуля. — Тебе это было удобнее всего.

— Я вела домашнее хозяйство с четырьмя детьми и пыталась сохранить работу! — воскликнула Бесс. — Вам такое и не снилось.

— У тебя был неполный рабочий день. И если я еще раз услышу о четырех детях, то закричу.

— Я тоже вела хозяйство, — сказала Кэрри.

— Вы обе могли бы приехать на пару недель. Но решили оставить разбираться со всем этим меня. Я ухаживала за папой весь год. Я бежала к нему, когда нужна была помощь. Я разбиралась с его слабоумием и горем!

— Не говори так, — возмутилась Кэрри. — Ты понятия не имеешь, как часто он мне звонит. Ты не знаешь, что мне приходится терпеть, просто чтобы быть хорошей дочерью для него.

— Да, черт возьми, я хочу этот дом, — продолжила Бесс, будто не слышала сестру. — Я его заслужила! Кто возил маму на приемы врача? Кто сидел у ее кровати?

— Это несправедливо, — заметила мама. — Ты знаешь, что я приезжала. И Кэрри тоже.

— «Проведать» ее, — прошипела Бесс.

— Тебе не обязательно было делать все это. Никто тебя не просил.

— Никто другой не справился бы! Вы спихнули все заботы на меня и даже не поблагодарили. Я загибаюсь в Каддлдауне, там ужасная кухня! Вы даже не заходите в дом, вас бы удивило, в каком он состоянии. Он почти ничего не стоит. Мама отремонтировала кухню в Уиндемире перед смертью и ванную в Рэд Гейте, а Каддлдаун остался прежним — но это не мешает вам двоим требовать с меня компенсацию за все, что я сделала и продолжаю делать.

— Ты выбирала картины для Каддлдауна, — отрезала Кэрри. — Ты хотела красивый вид. Только у тебя дом с выходом на пляж, Бесс, и все папино одобрение и преданность отходит тебе. Мне кажется, тебе должно быть достаточно. Бог тому свидетель, нам такого добиться невозможно.

— Ты сама виновата, — ответила Бесс. — Ты выбрала Эда; ты выбрала жизнь с ним. Решила привозить сюда Гата каждое лето, хотя знаешь, что он не один из нас. Ты же в курсе, как мыслит папа, но при этом мало того, что ты продолжаешь отношения с Эдом, ты еще и его племянника привозишь, выставляя его напоказ, как маленькая упрямая девочка с запретной игрушкой. Ты сама в ответе за свои поступки.

— Не смей говорить об Эде! — закричала Кэрри. — Просто заткнись, заткнись!

Послышался звук пощечины — Кэрри ударила Бесс по губам.

Та ушла, хлопнув дверью.

Мама последовала за ней.

Мы с Гатом сидели на полу в кладовой, держась за руки. Пытаясь не дышать, не двигаться, пока Кэрри ставила чашки в посудомойку.

 

67

Через пару дней после этого дедушка позвал Джонни в свой кабинет. Попросил его об одолжении.

Мальчик отказался.

Дедушка пригрозил, что лишит его денег, отложенных на колледж, если Джонни этого не сделает.

Тот ответил, что не будет лезть в личную жизнь матери и легко самостоятельно поступит в колледж.

Дедушка позвонил Тэтчеру.

Брат рассказал все Кэрри.

Та попросила Гата больше не приходить на ужин в Клермонт.

— Это сердит Гарриса. Всем будет лучше, если ты просто сваришь себе макароны в Рэд Гейте, или я попрошу Джонни приносить тебе еду. Ты же понимаешь, не так ли? Лишь до тех пор, пока все не наладится.

Гат не понимал.

Джонни тоже.

Все Лжецы перестали ходить туда на ужин.

Вскоре Бесс велела Миррен, чтобы та сильнее давила на дедушку на тему Уиндемира. Она должна была привести Бонни, Либерти и Тафта в его кабинет, чтобы поговорить. Сказать, что они — будущее нашей семьи. Что оценки по математике Джонни и Кади не годятся для Гарварда, в отличие от ее результатов. У Миррен был деловой склад ума, она бы идеально подошла для наследницы всех дедушкиных убеждений. Джонни и Кади слишком несерьезные. И только посмотри на этих прекрасных малышей; на милых светловолосых близняшек, на веснушчатого Уилла. Они были Синклерами до мозга костей.

Бесс приказала ей сказать все это. Но Миррен ослушалась.

Тетя забрала у нее телефон, компьютер и карманные деньги.

Миррен все равно отказалась.

Одним вечером мама спросила обо мне и Гате.

— Дедушка знает, что между вами что-то есть. Он недоволен.

Я сказала, что влюбилась.

— Не говори глупостей. Ты рискуешь своим будущим. Нашим домом. Своим образованием. И ради чего?

— Любви.

— Да это же просто летний роман. Оставь мальчишку в покое.

— Нет.

— Любовь долго не продлится, Кади. Ты это знаешь.

— Не знаю.

— Ну, тогда поверь моему опыту.

— Мы — не вы с папой, — сказала я. — Не вы.

Мама скрестила руки.

— Повзрослей наконец, Каденс. Смотри на мир трезво, а не сквозь розовые очки.

Я посмотрела на нее. Моя красивая высокая мама, с ее игривыми локонами и резким, жестоким ртом. Ее вены никогда не лопались. Ее сердце никогда не выскакивало, чтобы беспомощно биться на газоне. Она никогда не таяла, превращаясь в лужицу. Мама была нормальной. Всегда. Любой ценой.

— Ради процветания нашей семьи, — сказала она в конце концов, — ты расстанешься с ним.

— Нет.

— Ты должна. А когда все будет кончено, убедись, что дедушка знает об этом. Скажи, что это пустяки, и Гат никогда ничего для тебя не значил, что ему больше не нужно беспокоиться о мальчишке, а затем обсуди с ним Гарвард и команду по теннису, а также твое будущее. Ты меня поняла?

Нет, и никогда не пойму.

Я выбежала из дома и попала в объятия Гата.

Я истекала кровью, прямо на него, но он не возражал.

Позже вечером Миррен, Гат, Джонни и я спустились в сарай за Клермонтом. Мы нашли молотки. Их было всего два, потому Гат нес гаечный ключ, а я — тяжелые садовые ножницы.

Мы забрали гуся из слоновой кости из Клермонта, слонов из Уиндемира, обезьян из Рэд Гейта и жабу из Каддлдауна. Мы пронесли их в темноте на пристань и разбили молотками, гаечным ключом и ножницами, били, пока слоновая кость не превратилась в пыль.

Гат окунул ведро в холодную морскую воду и помыл причал.

 

68

Мы раздумывали, обсуждали.

Что, если, говорили мы, что, если

в другой вселенной, в другой реальности,

Бог вытянет свой палец, и в Клермонт ударит молния?

Что, если

Бог воспламенит его?

Так он наказал бы жалких, ограниченных, предвзятых, нормальных, злых.

И они бы раскаялись за свои поступки.

А после научились бы снова любить друг друга. Открыли бы свои души. Вскрыли вены. Стерли свои улыбки.

Были бы семьей. Остались бы семьей.

Наши мысли не имели религиозного характера. Это было наказание.

Очищение огнем.

Или и то и другое.

 

69

На другой день в конце июля лета-номер-пятнадцать в Клермонте устраивали ланч. Такой же, как и все до этого, за большим столом. Еще больше слез.

Они спорили так громко, что мы, Лжецы, поднялись по тропинке из Рэд Гейта и встали у сада, прислушиваясь.

— Мне каждый день приходится завоевывать твою любовь, папа, — пролепетала мама. — И в большинстве случаев это заканчивается провалом. Это несправедливо, черт возьми! Кэрри достались сережки, Бесс — дом в Бостоне и Уиндемир. У Кэрри есть Джонни, и ты отдашь ему Клермонт, я знаю. Ты оставишь меня одну ни с чем, даже несмотря на то, что это Кади заслуживает всего этого. Она была первой, как ты всегда и говорил.

Дедушка встал со стула во главе стола.

— Пенелопа.

— Я заберу ее, слышишь?! Я заберу Кади, и ты никогда ее больше не увидишь!

Голос дедушки загремел на весь сад:

— Это Соединенные Штаты Америки. Ты, похоже, не понимаешь этого, Пенни, потому позволь мне объяснить. В Америке мы работаем так: мы трудимся для достижения желаемого и добиваемся успеха. Мы никогда не принимаем отказов и заслуживаем награду за нашу настойчивость. Уилл, Тафт, вы слушаете?

Мальчишки кивнули с дрожащими подбородками. Дедушка продолжил:

— Мы, Синклеры, потомки великого старинного рода. Этим должно гордиться. Наши традиции и ценности составляют основу, на которой взрастут будущие поколения. Этот остров наш дом, а до этого был домом моего отца и дедушки. А вы, три женщины, со своими разводами, обеднелыми домами, неуважением к традициям, отсутствием рабочей этики, вы не сделали ничего, кроме как разочаровали старика, считающего, что вырастил вас правильно.

— Папа, пожалуйста, — сказала Бесс.

— Молчать! — прорычал он. — Вы не можете ожидать, что я приму ваше пренебрежение к ценностям этой семьи и награжу вас и ваших детей финансовым обеспечением. Ни одна из вас не может этого ожидать! И тем не менее день за днем я смотрю, как вы что-то требуете от меня. Больше я этого терпеть не стану.

Бесс расплакалась.

Кэрри взяла Уилла за локоть и пошла к причалу.

Мама кинула свой бокал в стену Клермонта.

 

70

— Что случилось потом? — спрашиваю я Джонни. Мы все еще лежим на полу Каддлдауна, на улице раннее утро. Лето-номер-семнадцать.

— Ты не помнишь?

— Нет.

— Все стали покидать остров. Кэрри отвезла Уилла в отель в Эдгартауне и попросила меня с Гатом последовать за ней, как только мы соберем вещи. Прислуга уехала в восемь. Твоя мама поехала к подруге в Винъярд…

— К Элис?

— Да, Элис приехала и забрала ее, но ты не хотела уезжать. В конце концов, ей пришлось уехать без тебя. Дедушка отправился на материк. А затем мы решили устроить пожар.

— Мы спланировали его?

— Да. Убедили Бесс взять большую лодку и свозить малышню в кино в Винъярд.

Пока Джонни говорит, у меня начинают просыпаться воспоминания. Я сама вспоминаю детали, о которых он умалчивает.

— Когда все уехали, мы выпили вино, которое они оставили открытым в холодильнике, — продолжает парень. — Четыре бутылки. Гат был так зол…

— Он был прав.

Джонни отворачивается и снова говорит в пол:

— Потому что он больше не мог вернуться. Если бы мама вышла за Эда, их бы исключили из семьи. А если бы она его бросила, Гат тоже больше не имел бы с нами никакой связи.

— Клермонт был символом, из-за чего все пошло наперекосяк. — Это голос Миррен. Она так тихо зашла, что мы не услышали. Теперь она лежит на полу рядом с Джонни, держа его за руку.

— Цитадель патриархата, — говорит Гат. Как он зашел, я тоже не слышала. Он ложится рядом со мной.

— Ты такой придурок, — говорит Джонни без злобы в голосе. — Всегда говоришь «патриархат».

— Не только говорю, но и имею в виду.

— Вставляешь его при каждой возможности. Патриархат на тостах. Патриархат у меня в штанах. Патриархат с лимонным соком.

— Клермонт был цитаделью патриархата, — повторяет Гат. — И да, мы были пьяны до одури, да, мы думали, что они разрушат семью, и я не смогу больше вернуться на остров. Решили, что если дома не будет, вместе со всеми документами и предметами, за которые они боролись, то исчезнет и его власть.

— Мы могли снова стать семьей, — говорит Миррен.

— Это было бы своего рода очищение, — вставляет Гат.

— Она помнит только то, что мы разожгли огонь, — говорит Джонни внезапно громким голосом.

— И еще кое-что, — добавляю я, садясь и глядя на всех Лжецов в утреннем свете. — Чем больше вы рассказываете, тем больше вспоминаю.

— Мы рассказываем тебе все, что случилось до поджога, — все так же громко говорит Джонни.

— Да, — кивает Миррен.

— Мы разожгли огонь, — задумчиво тяну я. — Мы не рыдали и не истерили, а сделали кое-что другое. Внесли изменение.

— Что-то типа того, — подтверждает Миррен.

— Шутите? Мы сожгли дотла это гребаное место!

 

71

После того как тетушки и дедушка поссорились, я плакала.

Гат тоже.

Он должен был покинуть остров, значит, я никогда больше его не увижу. А он — меня.

Гат, мой Гат.

Я никогда раньше не плакала с кем-то. Одновременно.

Он плакал как мужчина, а не мальчик. Не от того, что был раздражен, что что-то пошло не по плану, а из-за горечи жизни. Из-за того, что его раны никогда не исцелятся.

Я хотела исцелить их ради него.

Мы вдвоем побежали на маленький пляж. Я цеплялась за него, мы сели на песок, и Гату впервые было нечего сказать. Ни рассуждений, ни вопросов.

Наконец я кое-что предложила:

— Что, если…

что, если

мы возьмем все в свои руки?

А Гат спросил:

— Как?

И я сказала:

— Что, если…

что, если они перестанут ссориться?

Нам есть чем дорожить.

И Гат кивнул:

— Да. Тебе, мне, Миррен и Джонни, да, нам есть чем дорожить.

Но конечно, мы всегда сможем встретиться нашей четверкой.

Через год мы получим права.

Всегда можно пообщаться по телефону.

— Но это наше место… — сказала я. — Здесь.

— Да, наше место… — сказал он. — Здесь.

Ты и я.

Дальше я сказала что-то вроде:

— Что, если…

что, если мы перестанем быть Прекрасной Семьей Синклер и станем просто семьей?

Что, если мы перестанем замечать различия в цвете, происхождении и будем просто любить друг друга?

Что, если заставим всех измениться?

Заставим их.

— Ты хочешь поиграть в Бога.

— Я хочу что-то сделать.

— Мы всегда сможем пообщаться по телефону, — сказал он.

— Но как же наше место? Здесь.

— Да, наше место. Здесь.

Гат был моей любовью: первой и единственной. Как я могла его отпустить?

Он был человеком, который не мог изобразить улыбку, но часто улыбался. Он обвязывал мои запястья мягкими белыми повязками и считал, что раны нуждаются во внимании. Он писал на ладонях и интересовался моими мыслями. Он был беспокойный, упорный. Он больше не верил в Бога, но все равно хотел, чтобы тот помог ему.

А теперь он был моим, и я сказала, что мы не должны позволять ставить нашу любовь под угрозу.

Мы не должны позволить нашей семье исчезнуть.

Мы не должны мириться со злом, которое можем изменить.

Мы должны бороться с ним, не так ли?

Да. Должны.

Мы станем героями.

Мы с Гатом поговорили с Джонни и Миррен.

Убедили их, что надо действовать.

Мы твердили друг другу

снова и снова: делай то, чего боишься.

Повторяли снова и снова.

Мы твердили друг другу,

что были правы.

 

72

План был простой. Мы хотели взять канистры с бензином, которые хранились в лодочном сарае. В прихожей были стопки газет и картона: мы свалим все в кучу и польем бензином. И деревянный пол тоже. Затем выйдем. Подожжем бумажные салфетки и кинем их в костер. Проще простого.

Мы подожжем каждый этаж, каждую комнату, если возможно, чтобы убедиться, что Клермонт сгорит дотла. Гат в подвале, я на первом этаже, Джонни на втором и Миррен на третьем.

— Пожарная охрана прибыла слишком поздно, — бормочет Миррен.

— Две пожарных охраны, — поправляет Джонни. — Из Винъярда и Вудс-Хоула.

— На то мы и рассчитывали, — осеняет меня.

— Мы планировали позвать на помощь, — говорит брат. — Естественно, или это походило бы на умышленный поджог. Мы собирались сказать, что были в Каддлдауне, смотрели фильм. Ты же знаешь, дом окружен деревьями. Другие здания не видно, если не смотришь с крыши. Это было бы логичным оправданием, почему никто не вызвал пожарных.

— По большей части охрана состоит из добровольцев, — говорит Гат. — Никто ни о чем не подозревал. Старый деревянный дом. Труха.

— Даже если бы дедушка и тетушки подозревали нас, а мне кажется, так и было, они бы никогда не подали на нас в суд, — добавляет Джонни. — На это мы и делали ставку.

Конечно, не подали бы.

Здесь нет уголовников.

Нет наркоманов.

Нет неудачников.

Я чувствую трепет от того, что мы натворили. Что я натворила.

Мое полное имя Каденс Синклер Истман, и, вопреки ожиданиям прекрасной семьи, которая меня выпестовала, я — поджигательница.

Мечтательница, героиня, мятежница.

Из тех людей, что меняют историю.

Уголовница.

Но если я уголовница, считаюсь ли я наркоманкой? И соответственно, неудачницей?

Мой разум перебирает игру смыслов, как всегда. Здесь, с Лжецами, я наконец могу увидеть правду.

— Мы сделали так, чтобы это случилось, — говорю я.

— Смотря что ты подразумеваешь под «этим», — говорит Миррен.

— Мы спасли семью. Они начали все сначала.

— Тетя Кэрри бродит ночами по острову, — подмечает сестра. — Мама моет чистые раковины до боли в руках. Пенни наблюдает за тобой, пока ты спишь, и записывает, что ты ешь. Они пьют до рвоты. Пока слезы не начинают течь по лицу.

— Разве ты была в Новом Клермонте и видела все это?

— Я тогда бывала там и сейчас иногда захожу. Тебе кажется, что мы решили все проблемы, Кади, но мне кажется, это было…

— Мы здесь, — настаиваю я. — Без этого пожара нас бы здесь не было. К этому я и веду.

— Ладно.

— У дедушки было столько власти… А теперь ее нет. Мы изменили зло, которое видели в мире.

Теперь я понимаю то, что мне было не ясно раньше. Я не зря ем свой хлеб, Лжецы прекрасны, Каддлдаун прекрасен. Неважно, что его стены в пятнах. Неважно, что у меня мигрень, а Миррен совсем больна. Неважно, что у Уилла кошмары, а Гат ненавидит себя. Мы совершили идеальное преступление.

— Дедушке не хватает власти только потому, что он сбрендил, — говорит Миррен. — Если бы он мог, то и дальше продолжал бы всех мучить.

— Я не согласен, — возражает Гат. — По мне, Новый Клермонт — это наказание.

— Что? — недоумевает она.

— Самобичевание. Он построил себе дом, который домом не является. Гаррис намеренно лишил его комфорта.

— С чего бы он стал это делать? — интересуюсь я.

— Почему ты раздала все свои вещи? — спрашивает Гат.

Он смотрит на меня. Они все смотрят на меня.

— Я щедрая. Хотела сделать что-то доброе для этого мира.

Дальше следует странная тишина.

— Ненавижу беспорядок, — говорю я.

Никто не смеется. Не знаю, как разговор перекинулся на меня.

Долгое время никто из Лжецов не говорит ни слова. Затем Джонни решает нарушить молчание:

— Не дави на нее, Гат.

— Я рад, что ты вспомнила про пожар, Каденс, — говорит Гат.

— Да, частично, — улыбаюсь я.

Миррен говорит, что плохо себя чувствует, и возвращается в постель.

Мы с мальчиками лежим на кухонном полу и пялимся в потолок еще долгое время, пока я, с долей неловкости, не понимаю, что оба уснули.

 

73

Я нахожу маму на крыльце Уиндемира, с ретриверами. Она вяжет шарф из голубой шерсти.

— Ты все время проводишь в Каддлдауне, — жалуется она. — Это плохо. Кэрри вчера заходила туда, что-то искала, и сказала, что там жуткая грязь. Что ты там делала?

— Ничего. Прости за беспорядок.

— Если там и вправду так грязно, можно попросить Джинни прибраться. Ты ведь знаешь? Это несправедливо по отношению к ней. А у Бесс будет припадок, если она увидит свой дом в таком состоянии.

Я не хочу, чтобы кто-нибудь заходил в Каддлдаун. Пусть он будет только для нас.

— Не волнуйся. — Я сажусь и глажу Боша по мягкой желтой головке. — Мам, слушай…

— Да?

— Почему ты попросила всех не говорить со мной о пожаре?

Она откладывает пряжу и молча смотрит на меня.

— Ты вспомнила о пожаре?

— Вчера ко мне вернулись воспоминания. Не все, только некоторые. Я помню, как это случилось. Помню, как вы ссорились. Как все уехали с острова. Помню, что я была здесь с Гатом, Миррен и Джонни.

— Что-нибудь еще?

— Я помню небо. В языках пламени. Запах дыма.

Если мама думает, что это каким-то образом имеет отношение ко мне, она никогда, никогда не спросит об этом. Я точно знаю.

Она не хочет знать.

Я изменила курс ее жизни. Я изменила судьбу семьи. Я и Лжецы.

Это был ужасный поступок. Возможно. Но мы хоть что-то сделали. Я не сидела на месте и не жаловалась. Я сильнее, чем мама может себе представить. Я согрешила против нее, но и помогла ей.

Она гладит меня по голове. Сюси-пуси. Я отодвигаюсь.

— Это все? — спрашивает она.

— Почему никто не говорит со мной об этом? — повторяю я.

— Из-за твоих… из-за… — Мамочка замолкает, пытаясь найти нужные слова. — Из-за твоих болей.

— Из-за того, что у меня мигрень и я не могу вспомнить свой несчастный случай, не справлюсь с мыслью, что Клермонт сгорел?

— Врачи посоветовали не усугублять твой стресс, — отвечает она. — Они сказали, что пожар мог вызвать головные боли, из-за дыма или… или страха, — неубедительно заканчивает мамочка.

— Я уже не ребенок. Мне можно доверить основную информацию о нашей семье. Все лето я упорно пыталась вспомнить свой несчастный случай или то, что случилось перед ним. Почему нельзя было просто рассказать мне, мам?

— Я рассказывала. Два года назад. Повторяла снова и снова, но на следующий день ты всегда забывала. И когда я поговорила с доктором, он сказал, что лучше мне прекратить расстраивать тебя, что я не должна давить.

— Ты живешь со мной! — кричу я. — У тебя нет веры в собственные суждения, зато ты можешь поверить доктору, который едва меня знает?!

— Он — специалист.

— С чего ты взяла, что мне нужно, чтобы вся моя большая семья хранила от меня тайны, — даже близняшки, даже Уилл и Тафт, ради всего святого! — а не узнать, что произошло? С чего ты взяла, что я настолько хрупкая, что мне лучше не знать даже простых фактов?

— Для меня ты настолько хрупкая, — отвечает мамочка. — И если быть честной, я не знала, как справиться с твоей реакцией.

— Ты даже представить не можешь, как это обидно.

— Я люблю тебя.

Я больше не могу смотреть на ее лицо, в нем столько жалости и самооправдания.

 

74

Когда я открываю дверь, то обнаруживаю у себя в комнате Миррен. Она сидит за моим столом, положив руку на мой ноутбук.

— Я хотела спросить, можно ли почитать те письма, что ты послала мне в прошлом году. Они остались в компе?

— Да.

— Я их так и не прочитала. В начале лета, когда ты спрашивала, я солгала, я их даже не открывала.

— Почему?

— Просто. Мне казалось, что это неважно, но я изменила свое мнение. Только посмотри! — радостно кричит она. — Ради этого я даже вышла из дома!

Я сглатываю нарастающую злость.

— Я могу еще понять, почему ты не ответила, но почему даже не прочитала?

— Знаю, — говорит сестра. — Это ужасно, и я отвратительна. Пожалуйста, можно я прочитаю сейчас?

Я открываю ноутбук. Вбиваю в поиске имя и нахожу все письма, адресованные ей.

Их двадцать восемь. Я читаю из-за ее плеча. Большинство — очаровательные, милые письма, предположительно, от человека без мигреней.

Миррен!

Каденс

Завтра я уеду в Европу со своим неверным отцом, который, как ты знаешь, также очень нудный. Пожелай мне удачи и знай, что я хотела бы проводить лето на Бичвуде с тобой. И Джонни. И даже с Гатом.

Знаю, знаю. Я должна уже забыть о нем.

Я и забыла.

Правда.

Итак, я еду в Марбеллу, к симпатичным испанским парням.

Интересно, удастся ли мне уговорить папу съесть самое отвратительное блюдо каждой страны в наказание за его побег в Колорадо?

Спорим, что удастся! Если он вправду меня любит, то будет есть и лягушек, и почки, и даже муравьев в шоколаде.

Письма однотипны. Кроме парочки, которые не очаровательны и не милы. Они жалобны и правдивы.

Миррен.

Каденс

В Вермонте зима. Темным-темно.

Мама все время наблюдает за мной, пока я сплю.

У меня постоянно болит голова. Не знаю, что делать, чтобы это прекратить. Таблетки не помогают. Кто-то рассекает мне макушку ржавым топором, который не может ровно разрубить мне череп. Кто бы им ни орудовал, ему приходится снова и снова рубить мне голову, и не всегда по одному и тому же месту. У меня множество ран.

Иногда мне снится, что человек, рубящий топором, это дедушка.

В других случаях это я.

А бывает, что Гат.

Прости, что выплескиваю на тебя свое безумие. Пока я печатаю, у меня трясутся руки, и экран ужасно яркий.

Иногда я хочу умереть, настолько у меня болит голова. Я продолжаю писать тебе свои хорошие мысли, но никогда не высказываю мрачных, хоть они появляются у меня постоянно. Потому я решила высказать их сейчас. Даже если ты не ответишь, я буду знать, что кто-то меня услышал, и это уже немало.

Мы читаем все двадцать восемь сообщений. Когда она заканчивает, то целует меня в обе щеки.

— Я даже не могу попросить прощения. Даже в «Эрудите» нет слова, способного описать, насколько мне стыдно.

Затем она уходит.

 

75

Я отношу свой ноутбук на кровать и создаю новый документ. Затем снимаю свои записки со стены и начинаю перепечатывать их вкупе с новыми воспоминаниями, быстро и с тысячью ошибок. Пробелы в памяти я заполняю догадками.

Центр Общения и Закусок имени Синклера.

Ты больше не увидишься со своим любимым Гатом.

Он хочет, чтобы я держался от тебя подальше.

Нам нравится в Уиндемире, не так ли, Кади?

Тетя Кэрри, плачущая, в куртке Джонни.

Гат, кидающий мячики собакам на теннисном поле.

Боже, Боже, Боже.

Собаки.

Собаки, мать вашу!

Фатима и Принц Филипп.

Ретриверы погибли в этом пожаре.

Теперь я это помню, и это моя вина.

Они были такими непослушными, не то что Бош, Грендель и Поппи, которых тренировала мамочка. Фатима и Принц Филип ели морских звезд прямо на пляже, затем их рвало в гостиной. Они стряхивали на всех воду со своей мохнатой шерсти, облизывали еду, приготовленную для пикника, жевали диски для фрисби, превращая их в бесполезные куски пластика. Им нравились теннисные мячики, и они часто бегали на корт, чтобы погрызть те, что остались после игры. Они не сидели, когда им приказывали. Клянчили еду со стола.

Когда начался пожар, собаки были в одной из гостевых спален. Дедушка часто запирал их наверху, когда Клермонт пустовал, или на ночь. Чтобы они не жевали нашу обувь и не выли на дверь.

Дедушка закрыл их в доме, прежде чем уехать с острова.

А мы не подумали о них.

Я убила тех собак. Я жила с ними и знала, где спали Принц Филипп и Фатима. Остальные Лжецы не задумались о ретриверах — по крайней мере, не слишком. В отличие от меня.

Они сгорели заживо. Как я могла о них забыть? Как я могла так увлечься собственной глупой и преступной задумкой, своим возбуждением, своей злостью на тетушек и дедушку…

Бедные, бедные Фатима и Принц Филипп. Нюхающие под нагретой дверью, вдыхающие дым, тявкающие, с надеждой виляющие хвостами, ожидая, что кто-то придет за ними.

Какая ужасная смерть для несчастных, любимых, непослушных собак.

 

76

Я выбегаю из Уиндемира. На улице уже стемнело, почти время ужина. Мои чувства вытекают через глаза, разъедая мне лицо, прорываясь сквозь кожу, когда я представляю собак, как они еще надеются на спасение, глядя на дверь, из-под которой валит дым.

Куда идти? Я не могу видеться со Лжецами в Каддлдауне. В Рэд Гейте могут быть Уилл или тетя Кэрри. На самом деле остров так чертовски мал, что мне некуда пойти. Я заперта тут, в этом месте, где убила этих бедных, несчастных собак.

Вся моя утренняя бравада,

власть,

идеальное преступление,

свержение патриархата,

спасение Лжецами летней идиллии, возрождение,

сохранение семьи — путем ее частичного уничтожения…

Все пошло прахом.

Собаки мертвы. Глупые, милые собаки,

которых я могла спасти.

Невинные псины, чьи морды светились от радости, когда ты предлагал им кусочек гамбургера

или просто подзывал.

Которые любили плавать на лодках

и весь день носились повсюду, пачкая свои лапы.

Что за изувер совершает действия, не подумав о тех, кто может быть заперт в верхних комнатах, кто доверяет людям, которые любили их и всегда окружали заботой?

Я издаю тихие и странные всхлипы, стоя на дорожке между Уиндемиром и Рэд Гейтом. Мое лицо все мокрое, грудь сжимается. Я пячусь обратно домой.

На ступеньках стоит Гат.

 

77

Завидев меня, он спрыгивает и обнимает меня. Я плачу ему в плечо и прячу руки под его куртку, обняв его за талию.

Он не спрашивает, что стряслось, пока я не говорю сама:

— Собаки. Мы убили собак.

Он отвечает не сразу:

— Да…

Я снова умолкаю, пока не перестаю дрожать всем телом.

— Давай присядем, — предлагает Гат.

Мы устраиваемся на ступеньках крыльца. Он прижимается головой к моей голове.

— Я любила их.

— Все их любили.

— Я… — Я запинаюсь. — Не думаю, что нужно это обсуждать, или я снова заплачу.

— Хорошо.

Мы сидим с ним какое-то время.

— Это все? — спрашивает Гат.

— Что?

— Это все, из-за чего ты плакала?

— Господи помилуй, а есть еще повод?

Он молчит.

Молчит и молчит.

— Черт, есть или нет? — В груди пустеет и леденеет.

— Да… есть еще кое-что.

— То, чем со мной никто не делится. То, о чем я не должна вспоминать, так мама хочет.

Пару секунд он обдумывает мои слова.

— Мне кажется, тебе говорят, но ты не хочешь услышать. Тебе было плохо, Каденс.

— Вы не говорите мне напрямую.

— Нет.

— Какого черта?!

— Пенни сказала, что так будет лучше. И… ну, с присутствием всех нас четверых, я верил, что ты вспомнишь сама. — Он убирает руку с моего плеча и обхватывает свои колени.

Гат, мой Гат.

От него веяло страстью и жаждой деятельности, интеллектом и крепким кофе. Мне нравятся веки его карих глаз, его гладкая темная кожа, его пухлая нижняя губа. Его мысли. Его мысли.

Я целую его в щеку.

— Я вспомнила о нас больше. Помню, как мы целовались у двери в прихожую, прежде чем все пошло наперекосяк. Как сидели на теннисном корте и обсуждали, что Эд сделал Кэрри предложение. На тропинке у скалы, где никто не мог нас увидеть. Как на маленьком пляже придумывали план пожара.

Гат кивает.

— Но я не помню, что пошло не так. Почему мы не были вместе, когда со мной это случилось. Мы поссорились? Я что-то натворила? Ты вернулся к Ракель? — Я не могу смотреть ему в глаза. — Мне кажется, я заслуживаю честного ответа, даже если наши отношения не продлятся.

Гат кривится и прячет лицо в руках.

— Я не знаю, что делать. Не знаю, что должен сделать.

— Просто расскажи мне.

— Я не могу остаться с тобой. Мне нужно вернуться в Каддлдаун.

— Зачем?

— Я должен, — говорит он, вставая. На пол-пути Гат останавливается и поворачивается. — Я все испортил. Мне так жаль, Кади. Очень, очень жаль! — Он снова плачет. — Мне не стоило целовать тебя или делать качели и даже дарить розы. Мне не стоило говорить, какая ты красивая.

— Но я этого хотела.

— Знаю, но я должен был держаться подальше. То, что я сделал, полная фигня. Прости.

— Вернись, — говорю я, но он не двигается, и я сама иду к нему. Кладу руки ему на шею и прижимаюсь щекой. Целую его со всей страстью, чтобы он понял — это всерьез. Его губы такие мягкие. Он лучший человек, которого я знаю, лучший, кого я когда-либо узнаю, и неважно, что плохого между нами произошло, неважно, что будет потом.

— Я люблю тебя, — шепчу я.

Он отодвигается.

— Об этом я и говорю. Прости. Я просто хотел увидеть тебя.

Он поворачивается и теряется в темноте.

 

78

Больница в Мартас-Винъярде. Лето-номер-пятнадцать, после моего несчастного случая.

Я лежу на кровати под голубым одеялом. Казалось бы, больничные одеяла должны быть белые, но эти голубые. В комнате жарко. Из руки торчит игла капельницы.

Мама и дедушка уставились на меня. У деда в руках была коробка Эдгартаунских ирисок, подарок.

Это было так трогательно, что он вспомнил, как я их обожаю.

Я слушала музыку в наушниках, потому не слышала, что говорили взрослые. Мамуля плакала.

Дедушка открыл коробку, отломил от пласта ириску и протянул мне.

В моих ушах звучало:

Я поднимаю руку, чтобы вытащить наушники. Она забинтована.

Обе руки забинтованы.

И ноги. Я чувствую бинты под голубым одеялом.

Мои руки и ноги забинтованы, потому что обгорели!

 

79

Давным-давно жил-был король, у которого было три прекрасных дочери.

Нет-нет, подождите.

Давным-давно в маленьком домике в лесу жили-были три медведя.

Давным-давно рядом с мостом жили-были три козленка.

Давным-давно жили-были три солдата, марширующие по дороге после войны.

Давным-давно жили-были три маленьких поросенка.

Давным-давно жили-были три брата.

Нет, вот оно. Вот вариант, который мне нужен.

Давным-давно жили-были три прекрасных малыша: два мальчика и девочка. При рождении каждого из них родители радовались, небеса радовались, даже феи радовались. Они прилетели на крестины и одарили детей волшебными подарками.

Сопротивлением, упорством и сарказмом.

Сладостью, любопытством и дождем.

Страстью и жаждой деятельности, интеллектом и крепким кофе.

Однако появилась злая ведьма.

Куда же без ведьмы.

Эта ведьма была одного возраста с прекрасными детьми, и, пока они росли, она завидовала девочке и мальчикам. Они были благословлены дарами фей, в которых ведьме отказали на ее крестинах.

Старший мальчик был сильным и быстрым, способным и красивым. Несмотря на это, он был очень мал ростом.

Второй мальчик был старательным и добрым. Несмотря на это, он был изгоем.

А девочка была остроумной, щедрой и вежливой. Несмотря на это, она чувствовала себя бессильной.

Ведьма не обладала ни одним из этих качеств, так как ее родители чем-то рассердили фей. Ей никогда не дарили подарки. Ее силой была черная, жестокая магия.

Она путала аскетизм с благотворительностью, и отдавала свое имущество, не принося никому пользы.

Она путала болезнь и храбрость, и страдала от агоний, воображая, что заслуживает за это похвалы.

Она путала остроумие с интеллектом, и вызывала у людей смех вместо того, чтобы заставить их задуматься или растопить их сердца.

У нее была лишь магия, и она использовала ее, чтобы разрушить то, чем больше всего восхищалась. Ведьма навестила каждого ребенка по очереди на их десятый!!! день рождения, но не смогла навредить им напрямую. Защита некой доброй феи — сиреневой, наверное, — остановила ее.

Вместо этого она их прокляла.

— Когда вам исполнится шестнадцать лет, — провозгласила ведьма в пылу зависти, — когда нам всем исполнится шестнадцать, — сказала она прекрасным детям, — вы уколете пальчики о веретено… Нет, вы зажжете спичку… да, вы зажжете спичку и погибнете в разгоревшемся пламени.

Родители прекрасных детей были напуганы проклятием и пытались, как все нормальные люди, избежать его. Они скрылись с детьми далекодалеко, в замке на обдуваемом ветрами острове. В замке, где не было спичек.

Там, конечно, дети будут в безопасности.

Там, конечно, ведьма никогда их не найдет.

Но она их нашла. И когда им было по пятнадцать лет, этим прекрасным детям, как раз перед шестнадцатым днем рождения, когда их полные тревоги родители не ожидали подвоха, завистливая ведьма преобразила свое ядовитое, полное ненависти естество в светловолосую девушку и ворвалась в их жизнь.

Она подружилась с прекрасными детьми. Целовала их, катала на лодке, кормила ирисками и рассказывала сказки.

Затем она дала им коробок спичек.

Дети были очарованы, ведь в свои неполные шестнадцать они никогда не видели огня.

Ну же, зажгите их, говорила ведьма с улыбкой. Огонь красив. Ничего плохого не произойдет.

Давайте, говорила она, огонь очистит ваши души.

Давайте, говорила она, ведь вы свободные личности.

Давайте, говорила она. Что за жизнь, если ты не решаешься на действия?

И они послушались.

Взяли спички и зажгли их. Ведьма наблюдала, как сгорает их красота.

Их кости.

Их упругость.

Их сообразительность.

Их остроумие.

Их доброта.

Их очарование.

Их мечты о будущем.

Она наблюдала, как все это исчезало в дыму.