Дня два спустя Клем Сайфер стоял у крыльца Пентон-Корт на свежем воздухе, в ожидании своих гостей. Листья дубов, растущих вдоль подъездной аллеи, медленно опадали под холодным дыханием юго-западного ветра и присоединялись к своим мокрым собратьям на дорожках. Хлопья утреннего тумана еще висели на ветвях. Небо хмурилось и грозило дождем.

Из дома вышел лакей, несший на подносе телеграмму. Сайфер прочел ее, и его розовое лицо стало таким же хмурым, как небо. Телеграмма была из главной конторы и извещала Сайфера о том, что один из главных оптовых покупателей крема уменьшил свой заказ наполовину. Такая весть могла расстроить кого угодно. Не менее удручающее впечатление производили и деревья, с которых капала вода, и все вокруг. Волею небес земле полагалось быть прекрасной, а крему Сайфера — победоносным. Однако веление почему-то не исполнялось. Сайфер еще раз прочел телеграмму и сдвинул брови. Несомненно, это результат низких происков его врага. Джебуза Джонс уже несколько месяцев продает себе в убыток, засыпает всех рекламными объявлениями и уже успел отбить у него нескольких крупных заказчиков. Надо что-то предпринимать. Как уже говорилось, Сайфер любил действовать решительно, по-наполеоновски. Он велел подать себе телеграфный бланк и тут же, на подносе вместо стола, набросал ответную телеграмму:

Если нельзя купить право оклеить рекламными объявлениями собор Св. Павла или Вестминстерское аббатство, займите на четверг первые полосы всех крупных газет. Объявление составлю сам.

Он отдал телеграмму лакею, усмехнулся, предвкушая бой, и сразу же взбодрился. Когда на повороте показалась коляска с Зорой, Эмми и Септимусом, Сайфер радостно приветствовал их и рассыпался в комплиментах. Лучшего новоселья он себе не мог и представить. Всего трое гостей к завтраку, но зато три друга — все живые люди! — не то что целая толпа каких-то мумий, от которых веет холодом. Они действительно согревают его дом теплым дружеским участием. Миссис Миддлмист свежее июньской розы, и при ее появлении увядший сад расцвел, как летом. Мисс Олдрив Сайфер сравнил с весенним крокусом, а Септимусу, похлопав его по спине, предложил самому выбрать овощ, на который тот желал бы походить. До завтрака они должны осмотреть дом, а потом их ждет большой сюрприз. Что именно? — А! Это они увидят. — И глаза его смеялись, как у озорного мальчишки.

Большая лондонская фирма, которой Сайфер поручил меблировать дом, сделала все, что могла, и, разумеется, ужасно. Гостиная напоминала претендующую на скромность гостиную отеля. Столовая старалась выглядеть веселой и уютной, чему чересчур усердно содействовал «Смеющийся всадник» Франса Гальса, висевший над дубовым сервантом. Все было слишком новым, аккуратно расставленным и начисто лишенным индивидуальности. Хозяину, однако, все нравилось, в особенности, рельефные обои и причудливый фриз. Зора, женщина со вкусом и интуицией, даже покупая графин на ночной столик, добивалась, чтобы он гармонировал с ней самой. Сейчас она лгала из жалости, вслух выражая свое восхищение, но про себя решив, что многое здесь изменит. Эмми, все еще бледная и озабоченная, говорила мало. Не такое у нее было настроение, чтобы ей мог нравиться Клем Сайфер: его громкий голос и наполеоновские позы действовали на нервы. Септимус всем восторгался и все находил прекрасным; Эмми, напротив, была настроена скептически.

— Мне бы хотелось чем-нибудь вам помочь, — сказал Септимус, не обращая внимания на ее язвительные шуточки, как только они отошли от других настолько, что те не могли их слышать. Он уже предлагал ей съездить в Неаполь и привезти Принса, на что тут же получил совет не болтать глупостей. — Если бы я мог заставить вас снова смеяться! — добавил он.

— Мне вовсе не хочется смеяться, — нетерпеливо возразила Эмми. — Хочется сесть на пол и выть.

Разговор происходил в швейцарской. В дальнем углу Септимус увидел пушистого персидского котенка, игравшего с клочком бумаги, и, со свойственным ему редким чутьем, принес зверька Эмми, прижав его бархатную спинку к щечке девушки. Настроение Эмми, словно по волшебству, мгновенно изменилось.

— Какая прелесть! — воскликнула она, целуя котенка в крохотный влажный носик. За завтраком она даже была любезна с Сайфером и, смеясь, допытывалась, почему он называет котенка Джебузой Джонсом.

— Потому, — ответил тот, показывая исцарапанную руку, — что его когти производят на человеческую кожу такое же действие, как омерзительная мазь Джебузы Джонса.

После этого Эмми решила, что в человеке, который позволил котенку так исцарапать свою руку, все-таки должно быть что-то хорошее.

— Ну а теперь идем смотреть сюрприз, — сказал Сайфер после завтрака, когда они с Септимусом присоединились к дамам.

— Другие люди, — пояснял он по дороге, — ищут усадьбы, где лужайка выходит к лесу или на берег реки. Я, кажется, единственный, кому понадобилась лужайка, заканчивающаяся у железнодорожной насыпи. Потому этот дом так долго и пустовал.

Небольшой садик был отделен от лужайки рядом деревьев. Когда они миновали этот естественный заслон, открылась железнодорожная насыпь, линии рельсов и скучный, слегка холмистый суррейский пейзаж. Затем им бросилась в глаза огромная доска. Зора спросила, почему еще ее не убрали.

— Ведь это же и есть сюрприз! — воскликнул Сайфер. — Вы подойдите и посмотрите на нее с другой стороны.

Он повел их дальше, забежав вперед на несколько шагов; потом вдруг обернулся и застыл в театральной позе, как человек, открывший чудо. И тут три пары изумленных глаз узрели надпись на доске, выведенную огромнейшими буквами, которые можно было бы прочесть и из окна экспресса:

Крем Сайфера

Клем Сайфер, Друг человечества, живет здесь

— Что? Каково? Разве не гениально? Я уже несколько лет носился с этой идеей. Главное то, что моя реклама заставляет каждого, проезжающего мимо, войти, так сказать, в личный контакт со мной. Она доказывает, что крем Сайфера — не какая-нибудь шарлатанская мазь, а изобретение человека, который имеет свой домик — тот самый, что виден из-за деревьев, и живет в нем. И невольно проезжающий говорит себе: «Интересно бы знать, кто он, этот Сайфер. Наверное, неплохой человек, если живет в таком уютном домике. У меня такое чувство, словно я с ним уже знаком. Надо будет попробовать его крем». Блестящая идея — правда? Вы не находите?

Он вопросительно поглядывал то на одного, то на другого. Лица у всех были смущенные. Эмми, несмотря на свою озабоченность, едва сдерживала смех. Минутное молчание прервал кроткий голос Септимуса:

— Мне кажется, я могу сделать приспособление, которое при помощи системы рычагов, доходящих до рельсов и приводимых в движение проходящими поездами, будет забрасывать пробные коробочки с доски прямо в окна вагонов.

Эмми прыснула со смеху: — Идемте — покажете мне, как вы это сделаете!

Она подхватила его под руку и потащила к насыпи, высмеивая крем Сайфера и его претенциозную вывеску. Зора молчала.

— Вам не нравится, — смущенно сказал ей Сайфер.

— Как вы хотите, чтобы я вам ответила — как вежливая гостья или как ваш друг?

— Как мой друг и помощница.

— В таком случае — она слегка коснулась его рукава — я должна сказать вам: нет, не нравится. Совсем не нравится. По-моему, это ужасно.

Сайфер, гордый своей выдумкой, гордился также и дружбой Зоры. Теперь он растерянно переводил глаза с нее на доску. Лицо у него было совсем жалкое, убитое.

— Но почему же?

Глаза молодой женщины наполнились слезами. Она видела, что ее неодобрение больно его задело. Преисполненная великодушия, Зора не осудила Сайфера за невероятную вульгарность, как осудила бы всякого другого. Но она искренне за него огорчилась. Что ни говори, он — незаурядный человек, с грандиозными, хотя и нелепыми, идеями, — как же он сам не замечает, насколько омерзительна эта доска.

— Это недостойно вас, — смело ответила она. — Я хочу, чтобы все уважали вас, как уважаю я. Поймите, тут дело не только в креме. За кремом стоит человек.

— Ну да. Затем я и поставил доску — чтобы показать человека.

— Но она не дает ни малейшего представления о рыцаре и джентльмене, каким я вас считаю. Надпись производит обратное впечатление: как будто она сделана мелким корыстолюбивым человеком, способным за деньги продать даже самоуважение. О! Неужели вы не понимаете?! Это так же отвратительно, как если бы вы ходили по улицам в шляпе с надписью: «Крем Сайфера».

— Как же мне теперь быть?

— Убрать доску, и поскорее.

— Но ведь я для того и купил этот дом, чтобы ее выставить.

— Мне очень жаль, — мягко сказала Зора, — но моего мнения это не изменит.

Он еще раз взглянул на доску и повернул обратно.

— Идемте домой.

Возвращались они молча. Когда проходили мимо кустов, окружавших дом, Сайфер, не говоря ни слова, отвел в сторону мокрую ветку, чтобы она не обрызгала платье Зоры.

— Вы рассердились на меня? — спросила молодая женщина.

Он остановился и поднял на нее ясные, блестящие глаза.

— Вы что же, считаете меня идиотом от рождения? Думаете, я неспособен отличить искренность и дружескую откровенность от грубости и такой осел, что не умею ценить их превыше всего? Вам нелегко было сказать мне это. Но вы правы. Я совсем одурел со своим кремом. Когда я о нем думаю, то чувствую себя просто машиной, дело которой — распространять его по земле. И тут вы мне страшно нужны. Надпись на доске — возмутительная гнусность, ее сегодня же уберут. И покончим с этим!

Он протянул руку. Зора подала свою, и он горячо ее пожал.

— Что же, вы теперь продадите дом, раз он для вас бесполезен?

— А вы хотите, чтобы я его продал?

— Почему вы спрашиваете меня?

— Зора Миддлмист, я в некотором смысле человек суеверный. Не знаю почему, но убежден, что мой успех связан с вами. Я готов сам сжечь все свое достояние, лишь бы не потерять вашего уважения. За него я отдам все на свете — кроме моей веры в крем.

— А ею вы ни ради чего бы не пожертвовали — даже чтобы сохранить мое уважение? — спросила Зора, подстрекаемая дьяволенком, который сидит в сердце самой чистой женщины и не любит, чтобы его прелестную обитель ставили ниже какой-то мази. Это был тот же дьяволенок, который заставляет новобрачную спрашивать влюбленного мужа, кого бы из двух женщин он спасал, если бы обе тонули — ее или свою мать? Тот самый дьяволенок, который на вопрос: «Ты никогда не говорил этого другой женщине?» устами мужчины горячо клянется: «Никогда»! — и лжет, что другую нельзя так любить, что за нее он готов продать душу сатане, и, натешившись враньем и лживыми клятвами, сворачивается клубочком и сладко засыпает.

Но в данном случае дьяволенок был посрамлен:

— Моя вера в крем для меня дороже всего на свете, и я не пожертвую ею ни ради кого, — торжественно ответил Сайфер.

— Очень рада это слышать, — как будто искренне сказала Зора. Но дьяволенок насмешливо допытывался, действительно ли она так уж рада, пока Зора не пристукнула его каблуком по голове, — тогда он успокоился. Тем не менее уважение ее к Сайферу после такого ответа только возросло.

К ним присоединились Эмми и Септимус.

— Думаю, я мог бы такое устроить, — начал Септимус, — если прорезать в доске квадратное отверстие величиной с фут и позади него поместить магазин.

— В этом уже нет нужды, — сказал Сайфер. — Миссис Миддлмист приказала немедленно убрать доску.

Тем дело и кончилось. На другой же день доску порубили на дрова, которые были отправлены с любезной запиской в подарок миссис Миддлмист. Зора назвала это жертвой всесожжения. И, глядя на горящие дрова, ощущала невыразимое удовольствие, которое не смогла бы объяснить ни своей матери, ни, возможно, даже самой себе. Септимус впервые дал ей почувствовать сладость своей власти над людьми. Но что такое Септимус! Его каждая, даже Эмми, может превратить в своего раба. Совсем другое дело — Сайфер. Добиться того, чтобы у нее под каблуком оказался Друг человечества, гигант среди фармацевтов, — это не всякой женщине под силу.

Эмми, посмеиваясь, хвалила Зору за то, что она ткнула Сайфера носом в его крем, — теперь он не будет ко всем так с ним приставать. Зора возмущалась грубостью ее выражений, но великодушно признавала, что на несоответствие рекламы требованиям хорошего вкуса указала действительно она.

— Не понимаю, чего ради ты с ним так возишься, с этим Сайфером, — сказала Эмми.

— Я дорожу его дружбой, — возразила Зора, отрываясь от чтения письма.

Это было за завтраком. Когда горничная принесла почту, Эмми с жадностью накинулась на письма, но единственное адресованное ей письмо было деловое, от антрепренера, — не то, которого она ожидала. И Эмми обозлилась.

— Ты совсем иначе стала относиться к мужчинам, милая, — съязвила она. — Прежде, бывало, ты презирала их, не хотела ни видеть их, ни разговаривать с ними, а теперь жить без них не можешь.

— Милая Эмми, — спокойно возразила Зора, — мужчины как возможные женихи или мужья и мужчины как друзья — это совершенно разные вещи.

Эмми со злостью крошила кусок торта.

— Все они мерзавцы.

— Господи! Почему?

— Ах, я не знаю. Все одинаковы.

Она пугливо вскинула глаза на сестру, как бы опасаясь, что сказала слишком много, и тотчас же беспечно рассмеялась.

— Они все такие лгуны! Фаусетт обещал мне роль в своей новой пьесе, а сейчас пишет, что не даст.

Поскольку театр доставлял Эмми много огорчений, а Зора в глубине души с самого начала не одобряла выбранную младшей сестрой профессию, она и теперь не слишком огорчилась. Зора вообще не принимала всерьез Эмми. Та была для нее милым и капризным, балованным котенком, с кошачьими запросами, стремлениями и привычками. Она даже представить себе не могла, что Эмми способна попасть в трагическое положение. Котенок в роли Антигоны, Офелии или другой гонимой роком героини, котенок измученный, убитый горем, — конечно, такое трудно вообразить даже наделенному пылкой фантазией любителю котят. Поэтому Зора очень спокойно отнеслась к высказанной Эмми причине ее беспокойства и продолжала читать письмо. Оно было от Календеров, из Калифорнии. Ее новые знакомые просили Зору навестить их во время кругосветного путешествия.

Зора отложила в сторону письмо и задумалась, помешивая ложечкой чай в стакане; ей грезились горы со снежными вершинами, голубой прозрачный воздух, персиковые рощи и все чудеса далекой солнечной страны. И Эмми тоже рассеянно мешала ложечкой свой чай, но мысли ее были иные — самые горькие и страшные, какие только могут родиться в женской голове.