Мисс Урсула Уинвуд без шляпы, но с ситцевым зонтиком на плече и с поджарой блестяще-рыжей легавой собакой у ноги шла своей спокойной, уверенной походкой вдоль экипажного проезда Дрэнс-корта. Эта крепкая, цветущая женщина не боялась признаваться в своих сорока трех годах. У нее были ясные голубые глаза, уверенно смотревшие на сложный мир всяческих дел, и упрямый подбородок, говоривший о способности вести их. Мисс Урсула Уинвуд знала, что она влиятельная особа, но это сознание не делало ее суетной, капризной или властолюбивой. Ее влиятельность была общепризнанной, как и ее зрелая красота и независимое состояние. Несколько лет тому назад она приняла на себя управление домом своего овдовевшего брата, полковника Уинвуда, депутата консерваторов от той части графства, в которой они жили, и усердно помогала ему в его политической работе. Маленький городок Морбэри — в полумиле от монументальных ворот Дрэнс-корта — испытывал влияние мисс Уинвуд в самых разнообразных направлениях. Другой город, несколько подальше, с пятью или шестью миллионами жителей, благодаря газетам, тоже знал о существовании мисс Уинвуд. Многие лиги, общества, ассоциации именовали ее своим президентом, вице-президентом или членом правления. Она заседала и в королевских комиссиях. Ее имя под призывом к благотворительности гарантировало обильные сборы. То, чего она не знала о жилищном вопросе, рабочем законодательстве, женских тюрьмах, госпиталях, приютах и убежищах для слепых или благородных вдов, об обществах покровительства труду и животным, — то, очевидно, вообще не представляло никакого интереса. Ей приходилось заседать за столами президиумов вместе с принцессами крови, архиепископы приветствовали ее, как коллегу, и министры советовались с ней.

На некотором расстоянии от подъезда кирпичного, увитого плющом дома времен королевы Анны, сверкала на солнце среди газонов покрытая гравием дорога. Для этого участка и был взят зонт.

Но дальше тянулась аллея из буков, платанов и вязов, бросавших освежающую тень на дорогу, окаймленную полосой зеленой травы, и яркий ковер цветов под деревьями, на колокольчики, лесные фиалки, голубые, белые, красные кампанулы с разбросанными между ними пурпурным шиповником и ярко-желтым курослепом. Вступая в прохладную тень, мисс Уинвуд закрыла зонт и посмотрела на часы, подвешенные к поясу. Нахмуренные брови свидетельствовали о математических вычислениях.

Пять минут требовалось на то, чтобы дойти до ворот. Поезд, с которым должен был приехать погостить на неделю ее почтенный дядюшка, архиепископ Уинвуд, прибудет на станцию не раньше, чем через три минуты, и двум крепким лошадям придется затратить десять минут, чтобы доставить со станции ландо, которое она выслала ему навстречу. Итак, в распоряжении мисс Уинвуд было восемь минут. Скамья приглашала к отдыху. Она милостиво приняла это приглашение.

Теперь следует принять во внимание, что мисс Уинвуд не имела обыкновения тратить зря время. Ее обязанности были распределены по минутам, а теперешняя обязанность (возложенная ею на самое себя) — встретить дядю у въезда в Дрэнс-корт. В настоящее время для мисс Уинвуд наступили каникулы. Так как здоровье ее брата расшаталось, он не дождался конца сессии и уехал лечиться в Контрексвиль. Поэтому она заперла свой лондонский дом на Портланд-плес, где полковник Уинвуд жил в течение парламентской сессии, и переехала в его дом в Дрэнс-корт, где обыкновенно жила, когда ее присутствие не требовалось в Лондоне. Она устала; Дрэнс-корт, где она родилась и прожила всю свою девическую жизнь, располагал к отдыху, а в особенности — скамья, искусно расположенная в тени огромного бука. Рыжий легаш, предчувствуя отдых, прикорнул рядом с ней, положив ей голову на колени и мигая янтарными глазами.

Мисс Уинвуд откинулась на спинку скамьи и положила руку на голову собаки, с удовлетворением глядя на цветы и на просвечивающие сквозь листву солнечные лужайки парка. Она любила Дрэнс-корт. Он был частью ее самой. Один из Уинвудов, младший отпрыск рода, главой которого является герцог Гарпенденский, разбогатев в дни мрачной политики королевы Анны, приобрел эту землю и выстроил дом, и это поместье никогда не переходило в чужие руки. Он назвал его по имени жены, урожденной виконтессы Дрэнс, знаменитой красавицы, которую, как повествует история, любил страстной старческой любовью, из-за чего и был пронзен клинком ее молодого любовника. Они сражались там, в глубине парка — место, указываемое преданием, видно было оттуда, где сидела Урсула Уинвуд.

Урсула и ее брат, гордившиеся этим романтическим эпизодом, имели обыкновение рассказывать его гостям и показывать место дуэли. Счастливые дни романтизма, ныне исчезнувшие бесследно! Трудно представить себе, что через несколько поколений глава рода с гордостью будет показывать выцветшие газетные вырезки, содержащие прозаические детали бракоразводного процесса его прапрабабушки.

Этот эпизод семейной истории редко вспоминался Урсуле Уинвуд. Не думала она о нем и в этот нежащий, приятный день. Скворцы, озабоченные кормлением потомства, порхали в старом орешнике, чирикали чижи и малиновки, щебетали щеглы. Легкий ветерок, пробегавший по аллее, томно шелестел в густой листве. Мисс Уинвуд закрыла глаза, прислушиваясь к гудению шмеля, перелетавшего от колокольчика к колокольчику. Она любила это гудение. Оно напоминало ей одно лето, много времени тому назад, когда она сидела не на этой скамье, а в старом, обнесенном стеной саду в четверти мили отсюда, в объятиях молодого блестящего кавалера, положив голову на его плечо. Шмель гудел вокруг них в то время, как они целовались. С тех пор она не могла слышать шмеля, чтобы не вспомнить об этом. Но блестящий юноша был убит в Судане, и сердце Урсулы Уинвуд было похоронено в его песчаной могиле. Здесь были начало и конец ее сентиментальной истории. Она исцелилась от горести и теперь любила гудение шмеля, вызывающее чудесные воспоминания. Гибкий легаш прислонился к ее коленям, и она ласкала его гладкую шкуру. Дремота заволокла чудесные воспоминания. Мисс Уинвуд заснула.

Внезапно вонзившиеся в тело крепкие когти, отрывистый лай и рычание разбудили ее, и на секунду, пока она еще была во власти дремотного жужжания шмеля, ей показалось, что к ней приближается ее возлюбленный, сердце которого было пронзено копьем суданца. Он был красивый брюнет, по случайному совпадению одетый в такой же дорожный костюм, как тогда, когда приходил сказать ей последнее прости. Мгновение мисс Уинвуд старалась прийти в себя. Потом, окончательно сбросив дремоту и расставшись с дорогим видением прошлого, встала и, придерживая за ошейник негодующего пса, взглянула с внезапным интересом на пришельца. Он был молод, необыкновенно красив, но спотыкался и покачивался, как пьяный.

Пес лаем выражал крайнее возмущение. За свою долгую восемнадцатимесячную жизнь он видел много всякого народа: почтальонов, мясников и огородников, открытое появление которых в Дрэнс-корте было для него неразрешимой загадкой, но никогда он не встречал такого наглого вторжения. С несравненным нравственным мужеством он в точности высказал наглецу, что о нем думает. Но тот не слушал и продолжал подвигаться вперед. Мисс Уинвуд, возмущенная, выпрямилась. Молодой человек протянул к ней руки, споткнулся о кайму газона и во всю длину растянулся у ее ног. И остался лежать неподвижно.

Урсула Уинвуд взглянула на него. Пес занял стратегическую позицию, отступив на три шага, и рычал, вытянув голову. Но чем больше смотрела мисс Уинвуд, а глаза ее были проницательны, тем яснее понимала, что и она, и пес ошиблись в своем диагнозе. Лицо молодого человека было смертельно бледно, щеки запали. Это, очевидно, был серьезный случай. На мгновение мисс Уинвуд даже испугалась, не умер ли он. Она наклонилась, приподняла его своими сильными руками и положила удобнее, подложив ему под голову котомку. Слабо бьющееся сердце указывало на то, что юноша жив, а прикосновение ко лбу позволило выяснить, что у него жар. Став около него на колени, мисс Уинвуд вытерла своим платком его губы и несколько секунд не могла удержаться от созерцания самого красивого лица, какое ей когда-либо приходилось видеть. Так лежал он, новый Эндимион, в то время как самая современная из Диан склонялась над ним, объятая восторгом перед его совершенством.

В этом романтическом положении она была застигнута сперва кучером ландо, когда он заворачивал на дорогу парка, а затем и архиепископом, наклонившимся над дверцей экипажа. Мисс Уинвуд вскочила на ноги; кучер осадил лошадей, и архиепископ вышел из коляски.

— Мой дорогой дядя, — она крепко пожала его руку, — я так рада, что вижу вас! Помогите мне распутаться с необычайным положением.

Архиепископ, худой старик лет семидесяти, с резко очерченным чисто выбритым лицом и такими же ясными голубыми глазами, как у мисс Урсулы Уинвуд, улыбнулся:

— Если есть положение, с которым вы не можете распутаться, то оно действительно должно быть необычайным.

Она рассказала, что случилось, и они вместе наклонились над лежавшим без сознания юношей.

— Я думаю, — сказала она, — что нам надо положить его в экипаж, отвезти домой и послать за доктором Фуллером.

— Я могу только разделить ваше мнение, — согласился старик.

Кучер слез с козел, и они вместе подняли и положили молодого человека в ландо. Тело его беспомощно качалось между мисс Уинвуд и архиепископом, брюки и гетры которого испачкались землей от его тяжелой обуви. Через несколько минут юношу уложили на диван в библиотеке, и мисс Уинвуд попыталась дать ему укрепляющее средство. Глубокий обморок стал проходить, и юноша шевельнулся. Мисс Уинвуд и дворецкий стояли около него. Архиепископ, заложив руки за спину, измерял беззвучными шагами турецкий ковер.

— Надеюсь, — сказал он, — ваш доктор не замедлит явиться.

— Это похоже на солнечный удар, — заметил дворецкий, когда его госпожа смотрела на термометр.

— Нет, не то, — решительно возразила мисс Уинвуд. — При солнечном ударе лицо или красно, или покрыто испариной. Я это хорошо знаю. У него температура 103 градуса.

— Бедный малый! — произнес епископ.

Из котомки, небрежно внесенной служанкой, выпала книга, и служанка положила ее сверху. Архиепископ открыл ее.

— Сэр Томас Броун, «Religio Medici». На заглавном листе надпись «Поль Савелли». Я бы сказал, что это студент на экскурсии.

Мисс Уинвуд взяла из его рук маленькую книгу, дешевое издание.

— Я очень рада, — сказала она.

— Чему, моя дорогая Урсула?

— Я сама очень люблю сэра Томаса Броуна.

Наконец пришел доктор. Выслушав больного, он покачал головой:

— Пневмония. И очень тяжелая. Быть может, еще и солнечный удар. — Дворецкий деликатно улыбнулся. — К тому же вид у него истощенный. Я пошлю за санитарной каретой и перевезу его в больницу.

Мисс Уинвуд, женщина практичная, понимала, что доктор дает мудрый совет. Но она посмотрела на юношу и заколебалась. Судьба Поля, хотя никто не знал этого, была брошена на весы.

— Я не нахожу больницу подходящей, — произнесла она.

— То есть? — переспросил доктор.

Архиепископ поднял брови.

— Дорогая, я думал вы сделали больницу в Морбэри образцом учреждений такого рода?

— Это учреждение не для людей, которые носят в кармане Томаса Броуна, — ответила, не задумываясь, леди. — Если я его прогоню из моего дома и с ним случится что-нибудь дурное, мне придется отвечать перед его родственниками. Он останется здесь. Вы позаботитесь, доктор, прислать сестру милосердия. Красную комнату, Уилкинс, нет, зеленую — с маленькой дубовой кроватью. Она выходит на юго-восток, и таким образом там круглый день солнце. — Мисс Уинвуд повернулась в врачу: — Так будет хорошо, неправда ли?

— Идеально, но должен предупредить вас, мисс Уинвуд, что вы взваливаете на себя массу неизбежных хлопот.

— Я люблю хлопоты, — ответила мисс.

— Вы, очевидно, ищете их, — возразил доктор, глядя на Поля и пряча стетоскоп в карман.

Слово Урсулы Уинвуд было законом на много миль в окрестности. Доктор Фуллер, розовый толстый человек лет пятидесяти, повиновался, как и все остальные, но во времена предшествующие он играл роль вежливого и тонкого, саркастического лидера оппозиции.

Мисс Уинвуд обратила к нему взволнованное лицо.

— Что, он очень плох? — спросила она быстро.

— Очень плох, — ответил доктор серьезно. — Не могу понять, как он добрался до этих мест.

Через четверть часа тяжело больной Поль, переодетый в шелковую пижаму полковника Уинвуда, лежал в благоуханной комнате, обтянутой зелеными обоями и обставленной мебелью мореного дуба. Еще никогда в своей жизни Поль Кегуорти не лежал в такой комнате. И из-за него большой дом пришел в движение. Послали за сестрами милосердия, лекарствами и всеми принадлежностями роскошной комнаты больного, а так как хозяйка дома страшно беспокоилась — за известным лондонским специалистом, получавшим фантастические, по мнению доктора Фуллера, гонорары.

— Мне представляется ужасным обыскать карманы бедного мальчика, — говорила мисс Уинвуд, когда после всей этой сцены она и архиепископ опять встретились в библиотеке. — Но должны же мы попытаться узнать, кто он, и сообщить его близким. Савелли… Я никогда не слыхала о таких. Кто бы они могли быть?

— Есть исторический итальянский род с таким именем, — сказал архиепископ.

— Я была уверена в этом, — сказала мисс Уинвуд.

— В чем?

— Что его родные вполне «comme il faut».

— Почему вы уверены?

Урсула очень любила своего дядю. Он представлял для нее цвет английской церкви — джентльмен, ученый, идеальный тип английского вельможи, человек бесспорного христианского благочестия, достоинство которого признали бы равно и готентоты, и эскимосы, и проводники спальных вагонов, и западно-американские миллионеры, и парижские апаши.

В его лице ветвь родового древа дала цветение совершенного духовного лица. И все же иногда игра света под поверхностью его голубых глаз, столь похожих на ее собственные, и деликатно-вызывающие интонации его вежливого голоса раздражали ее свыше всякой меры.

— Это ясно всякому дураку, дорогой мой, — ответила она с досадой. — Посмотрите только на него. Это говорит само за себя.

Архиепископ положил руку на ее полное плечо и улыбнулся. У старика была замечательно светлая улыбка.

— Я очень огорчен, что положил начало столь философской беседе, — сказал он. — Но что именно это?

— Я никогда не видела столь совершенной физической красоты, разве только в статуях Ватикана. Если он не аристократ до кончика ногтей, я готова бросить все мои дела, перейти в католичество и поступить в монастырь, что, конечно, чрезвычайно огорчит вас. И потом, как я уже раньше сказала, он читает «Religia Medici». Обычный, вульгарный юноша наших дней читает сэра Томаса Броуна столь же редко, как Тертуллиана или «Упанишады».

— Он читает также, — сказал архиепископ, запуская руку в котомку Поля, сквозь холстину которой ясно проступали формы книги, — он читает также Беранже, — и он поднял в руке маленькую книжку.

— Это тоже доказывает… — воскликнула мисс Уинвуд.

— Что доказывает?

Его голубые глаза сверкали. Обладая чувством юмора, она рассмеялась и обняла его хрупкие плечи.

— Это доказывает, мой почтенный, всячески отличенный и дорогой, что я права, а вы нет.

— Моя добрая Урсула, — сказал он, освобождаясь из ее объятий, — а ведь я не высказал ни одного аргумента ни за, ни против.

Она посмотрела на него и с сожалением покачала головой.

Вошел дворецкий, неся кучку всякой мелочи, которую он положил на стол в библиотеке: золотые часы с цепочкой и агатовым сердечком, портсигар с инициалами «Р. S.», несколько ключей, грязный носовой платок, соверен, шиллинг и пенс. Эти вещи прислал доктор Фуллер с указанием, что они составляли все содержимое карманов молодого человека.

— Никакой карточки, ни бумажки с именем и адресом? — воскликнула мисс Уинвуд.

— Ни обрывочка, мисс. Мы с доктором искали очень тщательно.

— Быть может, котомка скажет нам больше, — произнес архиепископ.

Но в котомке оказались только туалетные принадлежности, кусок затвердевшего хлеба и огрызок сыра, пара чулок и насквозь промокшая, по свидетельству дворецкого, рубашка. На книге Беранже, как и на книжке Томаса Броуна, была надпись «Поль Савелли», соответствовавшая инициалам на портсигаре. И больше ничего, что могло свидетельствовать о личности юноши.

— Придется подождать, пока он сам сумеет сказать нам, — сказала мисс Уинвуд доктору.

— Нам придется долго ждать, — ответил тот.