Четыре года Поль был на сцене. Эти годы имели так же мало влияния на его последующую жизнь, как годы, проведенные в Блэдстоне и в мастерских художников. Он был человек, рожденный быть королем. Только достижение королевства имело цену. Промежуточные стадии не шли в счет. Это был период борьбы, лишений и — в отношении самой сцены — разочарований. По истечении первого года богиня Фортуна, еще менее постоянная в царстве театра, чем в иных местах, покинула Поля. Лондон не нуждался в его услугах, в особенности когда он выразил претензию играть роли. Ему даже отказали в привилегии посещения театров и изучении сценического искусства. Он отправился в провинцию, где было больше простора для его вожделений. Часто он оставался без ангажемента и в эти дни досуга проедал свои сбережения. Он познал горечь темных лестниц агентств и мрачных бюро по найму.

Поль смирился с вялыми репетициями, часами ожидания своего маленького выхода и неспособностью придать обыденным словам ту особую интонацию, которую требовал не в меру взыскательный автор. Он освоился с долгими и голодными воскресными поездками по железной дороге, когда все благочестивые рестораны заперты; с гастролями в таких маленьких городишках, как Блэдстон, где он и трое или четверо других актеров труппы делили одну тесную театральную уборную; с грязными театрами, с непрерывными мелкими интригами и ссорами плохо оплачиваемой странствующей труппы. Лишения мало действовали на Поля, он никогда не знал роскоши и то, что выпадало на его долю, было все же благополучием в сравнении с тем, что сталось бы с ним, если бы Барней Биль не похитил его. Он никогда не жаловался на жесткую постель или плохо приготовленную пищу, на переполненные и душные артистические уборные, но ему всегда казалось абсурдом, что так может продолжаться судьба того, кому предопределено величие. Был какой-то перерыв в работе судьбы. И это удивляло его.

Однажды, правда, будучи без работы, не имея ангажемента впереди и ожидая новых репетиций, Поль оказался достаточно богатым, чтобы взять билет третьего Класса до Парижа, где он блестяще провел месяц. Но такое благополучие не повторялось, и ему оставалось только жить воспоминаниями о Париже.

В течение этих лет книги, как всегда, были его радостью и утешением. Он сам выучил французский язык и немного немецкий. Читал труды по истории, философии, научно-популярные работы, интересовался политикой. Конечно, такая аристократическая личность страстно симпатизировала тори. Изредка, но не часто, — ибо театральный мир в основном консервативен — Поль сталкивался с неистовым радикалом и испытывал радость жестоких словопрений. Иногда встречал он молодую женщину на высотах современной культуры и раз или два с трудом избежал опасности сердечного крушения на подобных Сцилле и Харибде скалах ее интеллекта. И только когда он чувствовал, что она теряет голову из-за его романтической внешности, а не из-за его таланта или природного права на власть, Поль начинал сомневаться в ее интеллектуальной искренности.

Сознание, что он многим нравится исключительно своей внешностью, стало у Поля болезненным. Он не мог укрыться от легких острот товарищей насчет его «фатальной красоты». Он боялся этих ужасных фраз, которые вызывают всякого на более или менее оживленную интимность будь то с мужчиной или женщиной. Поль ненавидел их свыше меры благоразумия. Была одна поездка, во время которой он желал оспы или сломанного носа, или паралича лицевых мышц, чтобы никогда больше ни одна женщина не обратила на него внимания и никакой мужчина не оскорбил его вульгарной шуткой.

Поль играл маленькие роли и заменял премьера. В тех немногих случаях, когда ему приходилось играть заглавную роль, он делал это очень неважно. Труппа не окружала его с поздравлениями после спектакля, как великодушно принято в закулисном мире. Режиссер говорил: «Довольно порядочно, мой милый, но все еще деревянно. Старайтесь дать больше жизни».

И Поль, убежденный, что он во всех отношениях лучше того актера, который играл эту роль, как в дни детства сознавал, что он лучше Билли Гуджа, не мог понять, чем объясняется отсутствие признания. Он вспоминал юношескую борьбу великих английских актеров: Эдмунда Кина, который накануне своего дебюта в «Друре Лэне» воскликнул: «Если я буду иметь успех, я сойду с ума!»; Генри Ирвинга (тогда в зените славы) и те пятьсот ролей, которые он сыграл до приезда в Лондон; он припоминал также неудачу первой речи Дизраэли в палате общин. Он мечтал о том, что тот же импрессарио будет на коленях умолять его сыграть Гамлета за плату в тысячу шиллингов в неделю, а он щелкнет пальцами перед носом этого наглого субъекта.

Кто же из нас, если только он не совсем уже прозаическая личность, не мечтал так в двадцать лет? Если такой найдется, пусть он бросит первый камень в Поля.

Не забывайте, кроме того, что вера в свою неясную, но славную судьбу была главным двигателем молодой жизни Поля. Ее таинственная сила поддерживала его бодрость. Острый, целеустремленный ум подсказывал ему, что попытка найти себя на сцене была лишь опытом. Если он ошибался здесь, то ему оставалось испытать сотни других областей, пока он не найдет верную.

Поль пробыл три года на сцене, когда с ним впервые случилось то, что можно было считать бедой. Он потерял Джен. Как большинство бед, это произошло по глупой случайности. Он получил от Джен письмо во время последней поездки (они все время поддерживали регулярную, хотя и поверхностную переписку), в котором она сообщила свой новый адрес. Так как срок найма дома ее тетки истек, она переселилась в южную часть Лондона. Собравшись ответить на письмо, он обнаружил, что потерял его и не может вспомнить предместье, а тем более улицу и номер дома, куда переехала Джен. Письмо, отправленное по старому адресу, было ему возвращено почтой. Когда турне кончилось, и Поль опять попал в Лондон, он зашел справиться в Крикльвуд и нашел дом пустым, и ни соседи, ни лавочник не могли дать ему никаких указаний. Бедные люди Лондона при своих переселениях редко оставляют позади себя след. Так как их корреспонденция очень ограничена, они не имеют обыкновения выполнять почтовые формальности, необходимые для отправки писем в их адрес.

Поль не мог написать Джен, потому что совершенно не знал, где она. Он с горестью сообразил, что и Джен не сможет писать ему по той же причине. Насмешливый случай устроил так, что квартирная хозяйка, у которой он обычно останавливался и адресом которой пользовался, перестала сдавать комнаты тотчас после его отъезда в турне и тоже потонула в безднах Лондона. Единственным руководством для Джен служил обычно маршрут с точным обозначением театров и дат выступлений, который он посылал ей.

Теперь турне кончилось. В предположении, что Джен, не имея от него известий, пошлет письмо в последний из указанных в маршруте театров, Поль списался с местной дирекцией. Но поскольку местные дирекции провинциальных театров стремятся устраивать свои дела так, чтобы избежать всякой лишней ответственности, было трудно надеяться заинтересовать их корреспонденцией безвестного члена третьестепенной труппы, игравшей с весьма ничтожным успехом в дощатых стенах театра. Будучи молодым и доверчивым, Поль написал также человеческому существу, заключающему в себе пиво, табак и сонливость, которое именовалось театральным сторожем. Но он с таким же успехом мог писать начальнику станции или на городской газовый завод. Словом, они с Джен так же надежно потеряли друг друга, как если бы Англия представляла собой первобытный лес.

Это была беда, которая очень огорчила Поля. У него было много друзей легкомысленной театральной породы, которые знали его как Поля Савелли, романтически красивого, великодушного, очаровательного, образованного молодого человека и до отвращения плохого актера. Но только Джен знала его как маленького Поля Кегуорти. Ни одна из встреченных женщин не могла дать ему такой тесной, интимной и утешительной дружбы. От Джен он не скрывал ничего, перед всеми другими он позировал. Джен с ее здравым смыслом, сметливостью, с ее ясно выраженным критическим отношением при неизменной симпатии, была спаяна с самой сущностью его жизни.

Среди искусственности, претензий и ложной чувствительности актерской жизни Поля Джен была единственной реальностью. Она одна знала про Блэдстон, про Барнея Биля, про его роль натурщика, воспоминание о которой заставляло его содрогаться. Она одна (кроме Барнея Биля) знала о его высоком предназначении, ибо Поль, знакомый с циничным скептицизмом безучастной толпы, никому из своих товарищей не открыл тайны Сверкающего Видения. Ей он мог писать, с ней мог разговаривать, когда бывал в Лондоне, перед ней мог выкладывать всю эту смесь веры, тщеславия, романизма, эгоизма и поэзии, которая составляла его «я», не боясь быть непонятым. В последний раз, когда он видел Джен, он отметил, что из девочки она превратилась в женщину, крупную, полногрудую, с ясно глядящими из-под густых бровей глазами. Джен не ссорилась с ним из-за других девушек. Она упрекала его за безумства, в которых он сознавался ей, как раз в той форме, в какой мужчины любят упреки. Она витала с ним в эмпиреях его мечты и от всей души наслаждалась представлением, на которое он взял ее с собой. На империале крикльвудского омнибуса она ела, с веселостью и аппетитом своих двадцати лет, экзотические сандвичи, которые он купил для нее в гастрономической лавке на Лейстер-сквер. Словом, Джен была идеальной сестрой.

А теперь она исчезла, как снежинка в реке. Долгое время это казалось Полю невероятным абсурдом. Он предпринимал всевозможные шаги, чтобы отыскать ее. День за днем проходил по Сити в часы, когда девушки и мужчины высыпают на улицу из своих рабочих ульев. Джен никогда не говорила ему, где служит, не считая это интересным для него, а он по своей обычной беспечности не спрашивал ее об этом. Однажды он предложил зайти за ней в контору, но она решительно отклонила это предложение. Поль был слишком заметным молодым человеком, чтобы не обратить на себя внимание сослуживцев, а чувство ее к нему было слишком деликатно, чтобы допустить грубое прикосновение их толков.

После целого ряда попыток, не встретив Джен в человеческих потоках Чипсайда и Кенон-стрит, Поль прекратил розыски. Джен была потеряна, абсолютно потеряна, а с нею вместе — Барней Биль. С тяжелым сердцем он опять отправился в турне, чувствуя, что, потеряв этих двух, совершил акт низкой неблагодарности.

Четыре года пробыл Поль на сцене, из отрока стал мужчиной. И в один прекрасный день, двадцати трех лет от роду, он оказался столь же бедным пенсами и столь же богатыми мечтами, как в тринадцать лет.

Нужда заставила его принять, что попалось. Он играл первую роль, но в дикой мелодраме, с которой ездила по провинции жалкая третьестепенная труппа. Они играли в клубных залах и концертных помещениях, на открытых сценах в бедных маленьких городишках. Была прекрасная июльская погода, а дела шли плохо. Так плохо, что антрепренер внезапно запер кассу и исчез, бросив труппу в полутораста милях от Лондона, да еще не заплатив за пару недель.

Поль упаковывал свои вещи в чемодан, лежавший на узкой постели в его маленькой комнатке. Бледный худой человек со шляпой на затылке, с окурком в губах, сидя верхом на плетеном стуле, смотрел на него с упорством отчаяния.

— Вам хорошо принимать все это весело, — говорил он. — Вы молоды, сильны, богаты. Вы одиноки, у вас нет жены и детей, зависящих от вас.

— Да, я знаю, это дьявольская разница, — отвечал Поль, оставляя без внимания намек на его богатство. Как премьер, он получал самый большой оклад в злополучной труппе, и приобрел уже достаточную житейскую мудрость, чтобы знать, что тому, у кого нет ни гроша, обладатель шиллинга представляется невероятным богачом. — Но что еще остается делать? — прибавил он. — Мы должны возвращаться в Лондон и снова приняться за поиски.

— Если бы в этой стране существовало правосудие, этого жулика закатали бы на пятнадцать лет. Я никогда не доверял ему. Двухнедельное жалованье не уплачено, и нет денег на проезд в Лондон. Не следовало мне связываться с ним. Я мог бы поехать с Гарботом играть в «Белой женщине», он честный человек. Но тут уже был подписан контракт. О, свинья!

Актер встал, бросил окурок на пол и в бешенстве растоптал его.

— Да, он порядочный прохвост, — сказал Поль. — Не прошло и двух недель, как он упросил меня согласиться на половинное жалованье, клянясь, что доплатит остальное, лишь только дела пойдут лучше. Как идиот, я согласился.

Его товарищ опять сел с безнадежным видом.

— Я не знаю, что будет с нами. Жена заложила все, что могла, бедняжка! Чертовски тяжело. Мы шесть месяцев сидели без ангажемента.

— Бедный старина! — Поль сел на постель рядом со своим чемоданом. — Как мистрисс Уильмер отнеслась ко всему этому?

— Она окончательно сломлена. Видите ли, нам приходилось отсылать домой все, что мы могли наскрести, на содержание детей, а их пятеро. И теперь ничего не осталось. Впрочем, нет. Осталось вот это! — он выудил из жилетного кармана несколько медяков и высыпал их на ладонь с горьким смехом. — Видите — все, что осталось от двадцати лет работы в этой проклятой профессии!

— Бедный старина! — повторил Поль. Он любил этого трезвого, серьезного, искреннего человека и его жену, некрасивую добрую женщину. В течение всей поездки они держались бодро, не проявляя того, что мучило их, и оказывая ему и другим членам труппы немало любезностей и услуг. В низах театральной профессии, к которым принадлежал Поль, он неоднократно встречался с такой гордой нищетой. Он сам слишком близко познакомился с нуждой. В то утро он дал из своих скудных средств денег на проезд по железной дороге заплаканной и расстроенной девушке, игравшей маленькие комические роли. Но такое невыносимое положение, как положение Уильмера, ему еще не встречалось. Сорок с лишком лет за плечами, жена, пятеро детей, вся жизнь, честно отданная призванию, и три с половиной пенса — все состояние.

— Но что же будет с вашими детьми? — спросил Поль после некоторого молчания. — Если у вас ничего нет, что же станет с ними?

— Дьяволу одному известно, — простонал Уильмер, положив локти на спинку стула, зажав голову в ладонях и глядя прямо перед собой.

— А достали ли вы с женой денег на возвращение в Лондон?

— У меня осталась еще фрачная пара, которую я надеваю в последнем акте. Она почти новая. Я могу получить за нее достаточно для проезда.

— Но ведь это необходимая часть вашего гардероба, ведь фрак опять понадобится вам для дела!

Уильмер в течение долгих лет играл лакеев. Иногда, когда роль не требовала особой характеристики, он получал ангажемент и в Лондоне. Он был одним из известных актеров на роли лакеев.

— Я смогу взять напрокат, если будет необходимо, — сказал он. — Ну не ад ли это? Что-то говорило мне не брать с собой гардероба. Теперь уж никогда не заведешь. И ведь не доверял же я Ларкинсу, но шесть месяцев мы сидели без ангажемента… Поль, мой мальчик, вы молоды, вы сильны, вы получили прекрасное образование, вы благородного происхождения (мой отец держал маленькую скобяную лавчонку в Лейстере), вы, — он смущено искал слов, — вы обладаете необыкновенной красотой; у вас есть очарование и вы можете делать что угодно, только не играть на сцене, игра ваша ни к черту не годится! Какого же дьявола вы торчите тут?

— Я пытался заработать себе на пропитание, так же, как и вы, — ответил Поль, польщенный нелицемерным признанием его аристократизма и нисколько не обиженный профессиональным суждением, справедливость которого уже признавал. — Я пробовал всякие другие дела — музыку, живопись, поэзию, беллетристику, но ничего из этого не вышло.

— Ваши родные не оказывают вам поддержки?

— У меня нет родных, — сказал Поль улыбаясь. А когда Поль улыбался, казалось, что крыло Эрота скользнуло по щекам праксителева Гермеса. — С тринадцати лет я самостоятелен, — прибавил не то искренне, не то хвастливо.

Уильмер посмотрел на него с удивлением.

— Жена и я всегда думали, что вы родились с серебряной ложкой во рту.

— Так и было, — ответил Поль с глубочайшей убежденностью. — Но, — рассмеялся он, — я потерял ложку раньше, чем выросли зубы!

— Вы хотите сказать, что занимаетесь этим не ради забавы? — воскликнул Уильмер.

— Забава? — в свою очередь вскричал Поль. — Неужто вы находите это забавным? — Он выразительным жестом указал на ободранные красные обои, на рваную клеенку на полу, на хромой умывальник с облезлой краской и остатки скудной трапезы на не покрытом скатертью столе. — Не думаете ли вы, что я проделывал бы все это, если бы мог быть праздным?

Уильмер встал и протянул руку.

— Извините меня, мой милый! — сказал он. — Жена и я, мы думали, что для вас все это не играет особенной роли. Мы всегда считали, что вы молодой человек из общества, играющий в театре для забавы и опыта.

Поль тоже встал и положил руку на плечо Уильмера.

— А теперь вы разочарованы? — он рассмеялся, и юмор сверкнул в его глазах. Его бродячая жизнь действительно дала ему известный жизненный опыт.

Бледный человек сконфузился.

— Все мы в одной лодке, старина, — продолжал Поль. — Только я не обзавелся еще женой и детьми, о которых надо заботиться.

— Прощайте, мой милый, — сказал Уильмер, — протягивая Полю руку. — Желаю больше удачи в следующий раз. Но если можете, бросьте это дело.

Поль задержал его руку. Потом его левая рука опустилась в карман жилета, и вслед за тем он зажал в ладонь Уильмера три соверена.

— Для детишек, — проговорил он.

Уильмер взглянул на монеты в своей руке, потом на Поля, и слезы навернулись на его глаза.

— Не могу, мой мальчик. Вы так же разорены, как любой из нас, вы, получивший половину жалованья. Нет, мой мальчик, не могу. Я гожусь вам в отцы. Это очень благородно с вашей стороны. Только единственная оставшаяся у меня гордость — моя и моей жены — то, что мы никогда не занимали денег.

— Но это не одолжение, старина! — весело воскликнул Поль. — Это как раз ваша часть добычи. Я хотел бы, чтобы она была больше.

Обеими руками он зажал тонкие, вялые пальцы над монетами и вытолкнул человека со всей своей молодой силой за дверь. — Это для ребятишек, передайте им мой сердечный привет, — крикнул он, захлопывая дверь и запирая ее изнутри. — Бедный старик! — проговорил он про себя.

Потом порылся в своих карманах и выложил их содержимое на узкий наличник камина. Тут были золотые часы с цепочкой, на которой висело прикрепленное к ней агатовое сердечко, серебряный портсигар, связка ключей, один соверен, четыре шиллинга, три пенни и два полупенса. Сундук, набитый книгами и одеждой, и чемодан на постели дополняли его собственность. В звонкой монете его состояние достигало суммы в один фунт, четыре шиллинга и четыре пенса. К счастью, он уже расплатился со своей хозяйкой. Итак, один фунт, четыре шиллинга и четыре пенса для того, чтобы в двадцать три года снова начать борьбу, в которую он вступил тринадцати лет.

Поль рассмеялся, потому что был молод и силен, и знал, что такие неудачи неизбежны в жизни людей, рожденных для блестящей судьбы. Правда, они неизбежны и в жизни рожденных для судьбы несчастливой, таких, как бедный Уильмер. Он сознавал огромную разницу между собой и этим человеком. Ну и жизнь, однако! Очутиться лицом к лицу с миром, имея сорок три года от роду, жену, детей и три с половиной пенса! Бедный Уильмер! Поль подумал, что Уильмер не мог расплатиться со своей хозяйкой и почувствовал, что поступил низко, сохранив для себя один соверен.

Внезапная утрата трех четвертей состояния, как никак, привела его к практическим соображениям. Чем больше у него окажется в кармане при его прибытии в Лондон, тем дольше он сможет просуществовать. Это было важно, потому что театральный ангажемент нельзя поймать на лету. Между тем поездка по железной дороге поглотит основательное количество шиллингов. Ясно, что благоразумнее избежать железной дороги и единственный способ для этого — отправиться в Лондон пешком. Его молодая кровь быстрее потекла в жилах от такой перспективы. Это романтично. Это может быть также интересно и полезно для здоровья. В последнее время он несколько опустился, в особенности за последние две недели, когда, в ожидании катастрофы, питался только чаем и селедкой.

Прогулка в полтораста миль по летним дорогам, с хлебом и сыром и время от времени стаканом пива для поддержки духа — вот что требовалось, чтобы опять подтянуть его. Поль взглянул в зеркало. Да, лицо его несколько осунулось, а глаза блестели слишком беспокойно. Славная прогулка до Лондона по тридцать или сорок миль в день была как раз тем, в чем он нуждался.

Радостно распаковал Поль свой сундук, вынул из него дорожную пару и чулки, переоделся и, оставив свой багаж у хозяйки, которая должна была ждать его распоряжений, бодро двинулся по залитым солнцем улицам маленького городка с палкой в руках, с котомкой за плечами и с неугасимым огнем молодости и надежды в сердце.